Глава пятая Советский патриотизм

Большевистской революцией 1917 года руководили люди, верившие в пролетарский интернационализм. Они считали ее первым звеном в цепи восстаний, которые завершатся мировой революцией. Гимном новой эры стал «Интернационал», написанный французом, — в тексте ни единым словом не упоминается Россия или русский народ, зато провозглашается полный разрыв с прошлым: будущее принадлежит всему человечеству, а не какому-то одному народу. Русский национализм уходит со сцены, герои и символы прежнего режима осмеяны и отброшены, дворянство большей частью истреблено, церковь подвергается преследованиям. Но при всем этом вскоре обнаружилось, что новые правители вовсе не собираются возложить Россию на алтарь мировой революции, которая пока еще не материализовалась. Не было у них также ни малейшего желания ликвидировать Российскую империю. Финляндии, балтийским республикам, Польше удалось получить независимость, но только из-за военной слабости России того времени. С другой стороны, Красная Армия вторглась на Украину, в Грузию, Среднюю Азию и на Дальний Восток, подавляя сепаратистские движения. Многие сотни офицеров старой царской армии воевали в рядах красных не из любви к Ленину и Троцкому, а из смутного ощущения, что в длительной перспективе коммунизм — самый серьезный шанс на возрождение сильной России. Среди эмигрантов 20-х годов росло убеждение, что интернационализм — переходный этап и большевики, хотят они того или нет (согласно знаменитой гегелевской «разумной действительности»), с течением времени станут хорошими русскими патриотами. В действительности эти ожидания, провозглашавшиеся порой весьма экстравагантно, оказались преждевременными: процесс занял намного больше времени, чем предполагалось. Церковь по-прежнему преследовалась, к героям русской истории относились пренебрежительно, а среди ключевых фигур режима оставалось слишком много людей нерусского происхождения. Однако тенденция была угадана безошибочно. Как только Сталин провозгласил идею построения социализма в одной стране, возрождение патриотизма стало неизбежным. Правда, теперь он назывался «советским патриотизмом», но практически это вело к реставрации русских традиций и ценностей. «Нигилистический» (по сути, марксистский) подход к русской истории был осужден, многие культурные традиции были восстановлены, к родине взывали столь же часто, как к социализму. Конечно, отступление от интернационального социализма и движение к социализму национальному нельзя рассматривать в отрыве от подобных движений в других странах Европы, в особенности в Германии. Но каковы бы ни были причины, нерусские люди, которые занимали видные посты в ходе революции и гражданской войны, постепенно исчезли, их заменили Молотов и Ворошилов, а затем Жданов и Маленков. Разумеется, верховный вождь по-прежнему грузин, но в русском патриотизме ему нет равных. Все чаще он выступает с осуждением прежнего негативного отношения к традициям великого русского народа.

Еще до начала второй мировой войны Сталин продвинулся значительно дальше Ленина в реабилитации русского национализма. Ленин провозглашал, что есть две традиции в русской культуре — радикально-демократическая, наследником которой является большевизм, и реакционная, консервативно-монархическая, от которой коммунисты должны отмежеваться. Однако при Сталине был реабилитирован не только великий реформатор Петр Великий, но также и Дмитрий Донской, Иван Калита, Иван Грозный и все те, чьей заслугой было расширение границ России и превращение ее в великую державу. Как заметил один исследователь советского патриотизма, царские историки-патриоты рассматривали Ивана III в чрезмерно объективистском и едва ли не космополитическом духе — то есть относились к нему критически, если сравнить с тем вариантом истории, который был принят после 1940 года и был некритически восторженным.

Цари XIX века по-прежнему оставались в черных списках режима, но их военачальники (Суворов, Кутузов) преобразились в героев, достойных подражания. К 1938 году изучение русского языка стало обязательным на всей территории СССР, и, за весьма немногими исключениями, письменность нерусских языков была переведена на кириллицу. Когда в июне 1941 года Гитлер отдал приказ о нападении на Советский Союз и России пришлось сражаться за свое национальное существование, это было названо Великой Отечественной войной, хотя Маркс заявил, что рабочие не имеют отечества. Сталин обратился к русскому народу не как к товарищам, а как к братьям и сестрам и призвал их сопротивляться нашествию, беря пример с Дмитрия Донского, Минина, Пожарского и защитников Святой Руси от Наполеона. Возродилась идея славянской солидарности, и православная церковь стала приветствоваться как союзник в войне с Германией. Когда война с Германией завершилась, Сталин провозгласил, что она была выиграна благодаря отваге и другим благородным качествам русского народа, а после победы над Японией он заявил, что это было отплатой за поражение царской России в 1905 году. Неудивительно, что многие иностранные наблюдатели, в том числе и русские эмигранты, пришли к единому выводу: круг замкнут, Советский Союз полностью вернулся к традициям русского национализма. События, происходившие между 1945 годом и смертью Сталина (1953), казалось, подтверждали эту оценку.

Правда, продвижения к большей свободе, которого многие ожидали, не было, но акцентирование русского национализма стало еще более заметным. Это был период борьбы с «космополитизмом», смертельным грехом которого было объявлено «низкопоклонство перед Западом». Историки и писатели, композиторы и художники, философы и ученые осуждались за то, что не оценили по достоинству ведущую роль русской культуры в прошлом. Провозглашался русский приоритет во многих областях науки и техники, включая изобретение телефона и радио. Говорилось, что русские ученые по традиции почитали иностранщину, тогда как большинство западных ученых, кроме немногих прогрессивных, относились свысока к русской культуре и русскому народу. Запад всегда объявлял (и сейчас объявляет) Россию отсталой страной, стремясь тем самым подорвать патриотический дух русского народа и чувство национальной гордости.

Такова была партийная линия позднесталинской эпохи, пропагандировавшаяся в бесчисленных статьях, книгах, пьесах и фильмах. Разумеется, русский народ, в особенности интеллигенция, не до конца верил этой пропаганде; но все понимали, что такова официальная доктрина и что открытое отклонение от нее не допускается. Жертвами этой ксенофобской камлании стало немало людей, ни одним словом не критиковавших русскую историю и культуру, — причина была в их нерусском происхождении.

Даже крайний русский националист не смог бы обвинить советский коммунизм 1950 года в недостатке патриотического рвения. Каковы бы ни были его теневые стороны, советский патриотизм во всех своих целях и намерениях был патриотизмом русским. Русская патриотическая традиция всячески поощрялась, однако другие народы Советского Союза никакого поощрения (разве что скрепя сердце и на короткие периоды) не получали. Согласно официальной доктрине, они были в долгу перед русским народом, и, даже если их когда-то присоединили насильственно, в конечном счете это было положительным явлением, ибо они стали частью самого прогрессивного объединения наций, возглавляемого великодушным старшим братом, который, как пелось в новом гимне, сплотил навеки «союз нерушимый республик свободных». Не существенно, потеряла Россия или выиграла от этого насильственного объединения. Ей приходилось во многом поддерживать слабых младших братьев: такова цена имперской миссии. Но вера в эту миссию была крепка, и русское руководство с готовностью несло это бремя. Разумеется, среди покоренных народов существовала оппозиция русскому господству; однако установить, насколько сильной она была в те времена, невозможно: тайная полиция следила за тем, чтобы никакое недовольство не проявлялось открыто.

Нерусские республики ощущали двойное иго: они управлялись тираническим и к тому же инонациональным режимом. И все же сепаратистские устремления не были тогда столь распространенными и сильными, как в последние годы, — разве что в ранее независимых прибалтийских республиках. В те времена господствовало ощущение, что принадлежность к престижному клубу имеет определенные преимущества. Более того, в послесталинский период руководству нерусских республик было предоставлено гораздо больше свободы, которую местные вожди часто использовали в личных целях. Симпатии исчезали по мере того, как клуб утрачивал престиж. Подобные перемены происходили и в других частях света: никто не хочет быть членом клуба, у которого нет ни силы, ни влияния, ни престижа и который не приносит выгод.

Оценивая в ретроспективе итоги сталинской эпохи, можно полагать, что русские националисты должны были быть в основном удовлетворены ее достижениями. Для многих так оно и было, но иные по-прежнему оставались недовольны, ибо марксизм-ленинизм продолжал оставаться официальной идеологией и при каждом удобном случае ему полагалось воздавать почести — хотя бы для видимости. Поскольку Маркс был немецким евреем, а Ленин — хотя и русским, но deracine, положение оставалось явно неудовлетворительным. Духовные ценности и идеалы режима все еще не совпадали с ценностями и идеалами России. Отнюдь не все столпы старого режима были восстановлены в правах: монархию по-прежнему осмеивали, а церковь с трудом терпели. Не уделяли никакого внимания памятникам старины и церквам — свидетельствам славы старой России. Прежняя русская деревня — вековой источник русского духа — при коммунистической власти перестала существовать. Молодое поколение воспитывалось в духе материализма, и ценности старой России ее не вдохновляли. Хотя евреи исчезли с ключевых постов в правительстве и партии (и, конечно, в армии и КГБ), в культурной и научной жизни их по-прежнему было слишком много и они оказывали, как считалось, все то же разлагающее влияние.

Короче говоря, хотя большевизм превратился в национальный социализм, компромисс этот во многих отношениях оказался нелегким и не до конца удовлетворительным. Советский режим не желал признавать, что свержение царского режима и большевистская революция были национальным бедствием и что в гражданской войне победила неправая сторона. Неудивительно, что после смерти Сталина — и особенно в 1960-е годы, во времена политической оттепели, — возрождение русского национализма происходило на различных уровнях. Постепенно сложилась русская партия, родилось нечто похожее на новую русскую идеологию.

Возрождение ни в коей мере нельзя назвать единым процессом — оно происходило как внутри государственных институтов и в литературных журналах, так и среди диссидентов и в их самиздате. Некоторые из новых националистов были консерваторами, даже, по существу, монархистами, другие больше тяготели к национал-большевизму — то есть синтезу традиционного русского национализма и ленинизма-сталинизма. Некоторые были христианами, другие приветствовали возрождение неоязычества. Часть националистов видела будущую Россию свободной и демократической — при этом вовсе не обязательно подражать западной модели парламентской демократии. Другие проповедовали безудержный шовинизм, расизм и даже фашизм и презирали демократические идеи и институты. Тех правых диссидентов, кто особенно активно нападал на режим, арестовывали и годами содержали в лагерях, — но, в отличие от диссидентов левого толка, большинство все же оставалось на свободе. Диссидентствующих националистических писателей и художников критиковали, если они слишком отклонялись от партийной линии, однако большинство оставалось в своих профессиональных союзах — их не исключали. Не потому ли, что правонационалистический уклон считался менее опасным, чем либерально-демократический? История Советского Союза с 1935 по 1985 годы показывает, что система могла интегрировать русский национализм без малейшего ущерба для себя. Но сосуществование с идеями диссидентов-демократов было невозможно, поскольку они подрывали устои режима.

Интересно сравнить, как по-разному обходились с академическими учеными Сахаровым и Шафаревичем. Шафаревич написал радикально-критическую работу о социализме, которую, как и другие его эссе подобного толка, опубликовали в Париже в 1970-е годы. Он подписывал различные обращения диссидентов. И тем не менее его оставили в покое, а Сахарова, который исповедовал в то время идеи западной социал-демократии — не отвергавшей социализм per se, — многие годы безжалостно преследовали. Сахаров хотел для России свободы; Шафаревич стоял за великую и сильную Россию. Второго можно было использовать; первый был неприемлем.

В отличие от либералов, националисты имели доброжелателей и покровителей среди высшего партийного руководства. То же самое можно сказать и о командовании Советской Армии, особенно об ее Главном политическом управлении. Идеи, пропагандировавшиеся правыми, были близки генералам и маршалам. Эти идеи скорее могли внушить дух патриотизма молодым новобранцам, чем синтетическая ленинская партийная доктрина: ее можно было использовать для государственного ритуала, но эмоциональную привлекательность она утратила полностью. Как уже отмечалось, национальное возрождение имело место и внутри советского истеблишмента, и среди диссидентских групп; основные его составляющие будут рассмотрены дальше.

Религия

Религия традиционно играет центральную роль в русской национальной идеологии. Быть русским, говорил Достоевский, значит быть православным. Не случайно поэтому, что параллельно возрождению национализма в 60–70-е годы происходило возрождение религиозное. Не все церковные деятели склонялись вправо, и не все правые участвовали в религиозном возрождении, но часто это совпадало. Нередко трудно с определенностью установить, являются ли идеи данного лица или патриотической группы изначально религиозными или националистическими.

Новый интерес к религии принимает различные формы. Среди интеллигенции возникает мода коллекционировать иконы и устраивать домашние выставки иконописи, восстанавливаются храмы, публикуются книги о русской религиозной традиции, в которых выражается сожаление о разрушении этой традиции в результате жестокой материалистической антирелигиозной политики.

Возрождение происходило вне официальной церкви, строго контролировавшейся партией и КГБ. Патриархия не предпринимала серьезных попыток получить больше свободы действий, и поэтому, а также из-за ее тесного сотрудничества с властями ее критиковали активисты 60-х годов, такие, как Солженицын и священники Якунин, Дудко и Эшлиман.

Значительную роль стали играть диссидентские группы христиан, которые действовали без прикрытия церкви, — такие, как ВСХСОН (Всероссийский социально-христианский союз освобождения народа). В нем насчитывалось около 30 членов, примерно столько же было сочувствующих. В Москве заработала Религиозно-философская семинария, возникли разнообразные мелкие группы правой ориентации — под руководством таких деятелей, например, как Геннадий Шиманов и Леонид Бородин, — впоследствии, в период гласности, они будут играть достаточно серьезную роль. Из журналов наиболее значительный вес приобрел «Вече», главным редактором которого в 70-е годы был Владимир Осипов. Платформа журнала была центристской — она сочетала требования политической свободы с националистическими воззрениями в традициях славянофилов и Достоевского. «Вече» не был журналом единомышленников, в нем предоставлялось место авторам различных убеждений. Одна из статей, появившихся в самиздате, наделала немало шума и вызвала особенно много споров. Она была подписана «В.Горский» и называлась «Русский мессианизм и новое национальное сознание». Статья содержала мощную пророческую критику как популизма (коммунизма), так и русского мессианства. По мнению автора, мессианская идея со временем утратила религиозное содержание и превратилась в идею «великой России», суть которой в том, что русские — единственный богобоязненный народ в целом мире, которому суждено возродить и спасти человечество. Согласно Горскому, «первая и главная задача России — преодолеть национально-мессианское искушение. Россия не сможет избавиться от деспотизма, пока она не избавится от идеи национального величия. Поэтому не «национальное возрождение», а борьба за свободу и духовные ценности должна стать центральной творческой идеей нашего будущего». Автор предвидел возникновение сепаратистских центробежных сил, которые приведут к падению советской империи: не только страны-сателлиты, но и балтийские республики, Украина, Кавказ, народы Средней Азии — все без исключения потребуют права на отделение и выход из пресловутого «нерушимого союза». Эти удивительно сильные пророческие высказывания были встречены проклятиями со стороны многих христиан-диссидентов — например, Солженицына и Бородина. Они полемизировали с Горским, отвергали обвинение в национальном мессианстве и доказывали, что русская революция произошла главным образом под иностранным влиянием и что среди воинствующих ее проводников самое видное место занимали евреи. По их словам, дело не в русской идеологической традиции — причиной происшедшего был, напротив, уход от национального консерватизма. Если Горский во всем происшедшем обвиняет русскую национальную идею, то он виновен в том самом грехе, который постоянно совершали большевики, — в антинационализме, и это в момент, когда только национализм может духовно возродить Отечество. С этой точки зрения русское мессианство и русофильство в качестве жупела — ложная цель, настоящий враг — безродный космополитизм. Задача истинного патриота — пестовать уважение к русскому национальному наследию, поддерживать восстановление традиционной русской культуры, поощрять любовь к Отечеству и православной церкви.

Иные критики шли еще дальше и выражали сомнение в том, что Горский и другие либеральные христианские авторы — истинно русские по происхождению, коль скоро их взгляды так далеки от чувств подлинного русского патриота. Некоторые правые радикалы пришли к выводу, что советское руководство, со всеми его прегрешениями и антирелигиозностью, идейно ближе им, чем либеральные, прозападные, антирелигиозные диссиденты. (Точно так же католик, верящий в «теологию освобождения», найдет больше общего с коммунистом, чем с собратом-христианином, придерживающимся консервативных взглядов.) Радикалы призывали к сближению церкви и государства, в ходе которого, естественно, больше уступок придется делать правителям, ибо церковь и так находится под нестерпимо жестким контролем.

Нечего и говорить, что Коммунистическая партия никак не реагировала на эти авансы, но все же основа для сближения (которое произошло уже в эпоху Горбачева) была положена — для сближения между предельно далекими по духу лагерями: консервативными националистами и неосталинистами. У них не было ничего общего, кроме общего врага.

Национализм не был единственной темой, занимавшей авторов «Веча» и подобных им людей, размышляющих о возрождении религиозных ценностей. Рассматривалась тема модернизации церкви, которая в той или иной степени имеет значение для всех современных религий. Анализировались чисто политические проблемы — например, проблема «желтой опасности», обсуждался национальный вопрос в целом, но прежде всего — еврейский вопрос. (В настоящем контексте Китай не должен нас занимать: эта тема не имеет религиозного содержания.) Широко дискутировалась проблема отношений к другим христианским церквам, в особенности — к католической. Проблеме национальностей уделялось особое внимание. Редакторы «Веча» заявляли своим читателям-евреям: «Понятие «русский» не всегда обозначает «антисемит». Наоборот, они всегда выражали симпатию еврейскому национальному движению — однако с тремя серьезными оговорками: если «оно не будет стремиться к привилегированному положению в России… не будет проникнуто расизмом и… не будет питать надежд на мировое господство Избранного Народа».

В двух последних поколениях было немало евреев, перешедших в православие, и, хотя ни один не достиг заметного положения в церковной иерархии (в отличие от католической церкви), некоторых из них приняли благожелательно в православном сообществе, и они играли серьезную роль в дискуссиях 60–70-х годов. Большинство крестившихся евреев принадлежали к либеральному и «модернистскому» крылу церкви, что вызывало гнев консерваторов. Если редакция журнала «Вече» приветствовала еврейское национальное движение, то многие в церковных кругах считали «сионизм» чем-то отвратительным — сатанинским делом и величайшей угрозой русскому народу, словом, civitas diaboli. Даже умеренные христианские философы полагали, что, хотя евреи удалены со всех ключевых постов в аппарате, многие из них по-прежнему живут лучше русских. Они признавали, что в историческом плане отношение русских к евреям не было безупречным, однако евреи тоже в серьезном ответе за несчастья, постигшие Россию после 1917 года.

Другие славянские народы в основном считались братьями по духу и судьбе. Христиане-диссиденты надеялись, что эти чувства взаимны и в будущей России славяне останутся вместе. Лишь немногие пессимисты напоминали о принуждении, имевшем место в прошлом, и предупреждали, что это не может не вызывать сильную неприязнь к русским, что объединение славянских народов было навязанным и что ликвидация империи, как это ни печально, скорее всего — единственно возможное решение. К такому выводу пришел и Солженицын, правда, многими годами позже.

К Риму православные всегда относились несколько враждебно; некоторые руководители церкви считали католицизм нежелательным конкурентом — хотя влияния католиков за пределами Украины почти не ощущалось, другие считали католицизм даже более опасным, чем атеизм. Некоторые христиане-диссиденты были готовы поддержать улучшение отношений с Римом, но большинство — православный истеблишмент и фундаменталисты — были против этого. Некоторые считали экуменизм смертным грехом. Католик не может быть истинным сыном Отечества, ибо его лояльность отдана чужестранной власти. Менее подозрительными считались протестанты и староверы. У протестантов нет заграничного центра, с которым они связаны, а староверы — уж конечно, чисто русское явление. Они не представляют опасности, так как за последние десятилетия их влияние сократилось (а их организация насквозь пронизана КГБ). В то же время высказывались предостережения против идеализации староверов в ущерб официальной церкви.

Повторим еще раз: главным для христиан-диссидентов были взаимоотношения с государством, борьба за свободу религии, свободу прививать молодому поколению уважение к христианским и патриотическим ценностям. Каким они видели будущее России? Сколько верующих, столько идей. Несомненно, ВСХСОН и «Вече» стояли за личную свободу, равенство граждан перед законом, свободу собраний и свободу получения информации. Некоторые христиане-диссиденты выступали за монархию, но скорее за идею или монархическую систему, а не за конкретного кандидата в монархи. Они не отстаивали теократию, но принимали отделение церкви от государства, однако, по их программе, верховный орган страны должен иметь право налагать вето на любой закон и любое действие, не соответствующие принципам социально-христианского устройства; треть членов такого органа должны происходить из церковной иерархии. Они были против парламентской системы как непригодной для российских условий; в этом коренное отличие русской христианской партии от германского Христианско-демократического союза или итальянских демохристиан, выступающих за парламентское устройство общества. Взамен парламентаризма русские христиане-диссиденты выдвигали некое корпоративное общество — нечто неопределенное, напоминающее отчасти солидаризм НТС (о котором позже), отчасти — социальное учение католической церкви и доктрины корпоративного государства Муссолини. «Вече» и ВСХСОН критиковали Запад в духе славянофилов и Достоевского: Запад материалистичен, ему недостает русского идеализма и духовности, чувства причастности; русофобия проникла во все слои западного общества.

Как бы то ни было, критика Запада (и западных религий) в этих кругах была сдержанной, в то время как на обочине христианского возрождения высказывались куда более крайние взгляды (Геннадий Шиманов, Евгений Вагин и др.). Их экстремизм проявлялся не столько в религиозном фанатизме, сколько в оголтелом антизападничестве, вере в «сатанизм», всемирный заговор «жидомасонов» и в существование организованной русофобской кампании. Некоторые экстремисты склонялись к национал-большевизму: они надеялись на будущее взаимопонимание между партией, государством и религиозным истеблишментом. Другие (Шиманов) считали, что официальная церковь обанкротилась, подобно прочим партийно-государственным институтам, и религиозное возрождение невозможно без возрождения национализма. Третьи предлагали монархию, более или менее подобную царизму.

Необходимо хотя бы мимоходом упомянуть, что русских религиозных мыслителей XX века — Бердяева, Булгакова и Павла Флоренского (он умер в советском лагере) — на Западе почитают больше, чем в России. Православные фундаменталисты не жалуют этих «модернистов» с их «софийской» ересью, а в глазах консерваторов вне церкви они глубоко подозрительны. Они считают «модернизм» заговором масонских интеллигентов, черпающих вдохновение из нерусских источников — у розенкрейцеров, теософов и даже сатанистов.

Сейчас, бросая ретроспективный взгляд, не так легко объяснить относительную слабость христианской мысли в последние десятилетия советской власти. За церковью всегда стояли миллионы верующих, а учитывая разложение коммунистической идеологии, тягу русских к духовным ценностям и традиционно малый интерес к западным политическим идеям, церковь практически обладала духовной монополией. И все же базы для всеобъемлющего христианского возрождения не возникло. Органы безопасности глубоко проникли в церковь. Она не только поставляла властям информацию, но и поддерживала преследование религии коммунистами, как это имело место на процессах христиан-диссидентов. Было, однако, много честных и преданных вере священников, и то, что верхушка пресмыкалась перед властью, еще не объясняет, почему церковь лишилась прежней притягательной силы.

Может быть, в конечном счете религиозное чувство в этом материалистическом обществе не было столь глубоким, как принято считать? Но у многих было подлинное стремление к вере, и православные обряды оставались столь же впечатляющими, как и ранее. Правда, появились конкуренты: теософия русского и западного толка, всякого рода восточные секты, парарелигиозные уклоны — та же мода, что и на Западе в 60–70-е годы. Новыми православными прихожанами, вероятно, двигало любопытство, а не глубокая вера. Что касается патриотов, которые верили в необходимость синтеза национализма и религиозности, то почти невозможно установить, какой из аспектов их вдохновлял больше. Осипов, один из главных деятелей религиозного возрождения, сказал: «Я религиозный человек. Для меня Христос и его религиозное учение в конечном счете предпочтительнее национализма. Но я знаю душу нынешнего русского человека: в настоящее время национальный элемент у него более жизнен и более очевиден, чем религиозный».

 

Глава шестая

Фашизм и русская эмиграция

Фашизм оказал существенное влияние на русскую эмиграцию в конце 20-х — начале 30-х годов. Фашизм и германский национал-социализм представлялись самой бескомпромиссной антикоммунистической силой; они были динамичны и этим привлекали молодежь. Они обещали активные действия и быстрые результаты; там не было бесконечных дискуссий, характерных для европейских парламентских режимов и неэффективных организаций, что были созданы старшим поколением русских эмигрантов. Русские либералы, социалисты и некоторые христианские мыслители вроде Г.П. Федотова продолжали отстаивать демократию. Однако симпатию к фашистской критике парламентской системы нетрудно было усмотреть не только у глашатаев консерватизма (среди которых наибольшим влиянием пользовался Струве), но и у тех, кто находился в центре политического спектра, как Н. Тимашев. Фашизм представлялся движением будущего, тогда как демократия явно была на пути на пресловутую свалку истории.

Пропаганда консервативно-монархических кругов также приспособилась к новой фашистской доктрине. Правда, русской правой было нелегко освоиться с фашизмом. Союз Сталина и Гитлера был для нее потрясением. Некоторые эмигранты поначалу приветствовали вторжение германских войск на территорию Советского Союза в 1941 году, иные же забеспокоились: действительно ли это просто этап обещанной борьбы за уничтожение коммунизма? Или же заодно (а может быть, главным образом) это война против русского народа, начало германской экспансии на Востоке? Некоторых русских эмигрантов (митрополита Парижского Серафима, графа Граббе, атамана донского казачества, писателей Мережковского и Гиппиус, целый ряд бывших русских генералов, обитавших в Париже) эти вопросы не мучили, они приветствовали нацистское вторжение как «крестовый поход против жидомасонского большевизма» и призывали русских к сотрудничеству с оккупантами, считая, что только нацистская Германия сможет пробудить Россию. Другие, и среди них белый генерал Антон Деникин, в этом сомневались и не советовали соотечественникам добровольно сотрудничать с оккупантами. Многие предпочитали выжидать; кое-кто избрал путь активного сопротивления фашизму. В 20-е годы возникли организации, состоявшие главным образом из молодежи, настроенной воинственно и отчетливо сознающей, что эмиграция старшего поколения никуда не продвинулась в борьбе с большевизмом. Эти группы были особенно падки на фашистские идеи, и три из них следует выделить — отнюдь не из чистого любопытства. Самая маленькая и самая странная группа называлась младороссами, ее возглавлял совсем молодой человек по имени Александр Казем-Бек, потомок аристократической семьи, переселившейся в Россию из Персии в начале XIX века и полностью обрусевшей. В 21 год в Париже Казем-Бек стал главой студенческой группы, пропагандировавшей тоталитарную монархию нового типа, борьбу против масонства и международного капитала и призывавшей к жизни, «полной крови, огня и самопожертвования». Казем-Бек перенял все атрибуты фашизма — униформу, военную дисциплину, поклонение вождю: на сходках последователи приветствовали его поднятием правой руки и выкриками: «Глава!» По Казем-Беку, старый режим не надо восстанавливать — он прогнил, его источили филистерство, буржуазная алчность, «наркотики и сифилис». Поэтому большевики обошлись с ним по заслугам. Апокалипсис 1917 года и гражданская война были катастрофой, но — необходимой катастрофой.

Такие взгляды не были столь еретическими, как можно посчитать с первого взгляда; они находили поддержку у видных эмигрантов. Струве предоставлял младороссам место в своем журнале, главный претендент на престол из династии Романовых Кирилл (он переехал в Париж из Германии) дал им свое благословение, в группу входили два великих князя. При этом у Казем-Бека поклонение Муссолини (а позднее Гитлеру) сочеталось с восхищением Сталиным. При Сталине советский коммунизм сдвинулся от интернационализма к национал-социализму, Сталин и его последователи идут к принятию тех же ценностей, что и младороссы. А если так, почему бы младороссам не вернуться в Советский Союз или, по меньшей мере, не вступить в союз с коммунистами?

Дилемму, возникшую перед русскими крайними правыми националистами после прихода Сталина к власти, лучше всех выразил религиозный мыслитель Г.П.Федотов. В 1935 году он писал следующее. Либералы выступают против советской власти, потому что она подавляет свободу, демократы — потому что коммунисты поработили народ. Социалисты выступают против большевизма, потому что он искажает социалистические идеалы, религиозные люди не могут принять советский режим, потому что атеизм стал новой государственной религией. Наконец, порядочные беспартийные эмигранты не могут принять систему, потому что она создает людей, не обладающих ни порядочностью, ни совестью. Но, писал далее Федотов, у эмигранта-националиста pur sang нет причин ненавидеть большевиков. То, что он продолжает противиться им, — чистое недоразумение, и как только это недоразумение разъяснится, вчерашние антисоветские активисты превратятся в возвращенцев, реэмигрантов. В другом месте Федотов замечает, что если вчера о зарождении русского фашизма можно было говорить лишь в предположительном ключе, то ныне это — свершившийся факт. Точное обозначение советской системы — национал-социалистическая.

Возможно, что Федотов зашел несколько далеко в своих обобщениях и затушевал определенные различия между двумя тоталитарными системами. Однако он указал на вполне реальную проблему, и для того времени его предсказания были несомненно пророческими. Особенно это справедливо в отношении личной судьбы Казем-Бека (о чем мы расскажем дальше).

Казем-Бек отстаивал синтез старого и нового порядка — монархию, возглавляемую великим князем Кириллом и в большой степени опирающуюся на советские институты, то есть большевистскую (или, по крайней мере, «социальную») монархию. Эта идея нашла в 30-е годы и других сторонников — таких, как философа и теолога Ивана Ильина и недавнего эмигранта Ивана Солоневича. Казем-Бек восхищался сталинизмом, он верил, что диктатура, поддерживаемая народом («вождизм»), — идеальная форма правления для России. Однако он считал, что, хотя Сталин проделал отличную разрушительную работу, уничтожив антинациональную старую большевистскую гвардию, он вряд ли справится со строительством нового общества. Для этого нужно новое поколение, новая элита, с новыми идеями, И возглавить ее могут младороссы. Подобно Троцкому, Казем-Бек считал Сталина новым Бонапартом и был убежден, что очередной брюмер не за горами. Доктрина младороссов была полна противоречий, но это их не слишком заботило: к идеологическим теориям и интеллигенции они испытывали только отвращение. Они инстинктивно знали, чего хотят, — национальной революции, великой России, сильной армии. При каждом удобном случае они провозглашали рождение нового стиля и новой морали — однако в подробности не вдавались. Они восхищались Гитлером, и в сентябре 1933 года Казем-Бек отправился в Берлин на конференцию, чтобы обсудить более тесное сотрудничество с Русской нацистской партией в Германии (РОНД). Если в дальнейшем отношения младороссов с нацистами и стали напряженными, то, главным образом, потому, что нацисты не доверяли Казем-Беку из-за его национал-большевистских настроений.

Младороссы исповедовали ксенофобию и расизм («каждый инородец — наш враг»), они верили в превосходство белой расы и, разумеется, в имперскую миссию России. Они отвергали обвинения в антисемитизме, но их программа требовала устранения евреев из русской общественной жизни. У евразийцев младороссы заимствовали идею, что главная миссия русских — в Азии. Однако в то же время Россия должна быть бастионом Запада, встающим на пути «желтой опасности».

К 1939 году дела младороссов пошли на убыль. Вся остальная эмиграция относилась к их напыщенности с пренебрежением, смешанным с подозрительностью, их нередко называли «второй советской партией». Печать больше не оценивала их действия как нечто выдающееся, число сторонников сокращалось. Они по-прежнему восхищались Муссолини, но Гитлер их разочаровал — пакт Гитлер — Сталин вызвал немалый конфуз в их рядах. К 1939 году Казем-Бек даже обнаружил, что у нацистов есть планы территориального переустройства Восточной Европы, которые противоречат русским интересам. Когда началась вторая мировая война, он предложил своим сторонникам поддерживать западные демократии. После войны Казем-Бек перебрался в США, но в 1956 году неожиданно исчез, оставив семью, а через несколько месяцев обнаружился в Москве. Похоже, что он давно был советским агентом, и до сего дня неизвестно, не началась ли эта связь еще до второй мировой войны. В Москве Казем-Бек нашел работу в качестве одного из секретарей патриарха и публиковался в журнале Московской патриархии. Он умер в Москве в 1977 году.

Влияние младороссов в основном ограничивалось Парижем и еще несколькими французскими городами. В политике им не удалось достичь чего-либо значительного. Казем-Бек говорил о десятках тысяч своих сторонников; на самом деле их число никогда не превышало двух тысяч. Младороссы в основном интересны как симптом: находясь под сильным влиянием фашизма, они в то же время обнаруживали удивительное сродство со сталинизмом. В ретроспективе судьба Казем-Бека представляется менее удивительной, чем это казалось в его время: он очутился там, где ему надлежало быть. Время от времени в русской эмиграции обнаруживались советские агенты, которые впоследствии возвращались в Советский Союз, но знаменательно, что среди тех, кто вернулся в сталинистскую Россию, тайно прослужив Москве много лет, не было ни единого меньшевика, а из эсеров нашелся только один (Сухомлин). Никто из современников не дал этому лучшего объяснения, чем Федотов, который писал в 1938 году: «Деспотизм и тоталитарное государство оказываются сильным внутренним искушением для многих христианских душ. Гитлер — не просто союзник, а идеал российского вождя. Не только «штабс-капитаны», но и целое собрание епископов (в Карловаце, Югославия. — Прим. авт.) приветствует этого врага христианства и утверждает, что вся православная Россия молится за него. Когда читаешь это, кажется, что жить уже нельзя. Опять, как в дни Октябрьской революции, страдаешь, будучи русским, страдаешь оттого, что большевизм, как проказа, разъедает тело России. Можно ли назвать этот процесс, которым поражена русская эмиграция, иначе чем большевизацией?»

Это сильное обвинительное заключение, и его необходимо прокомментировать. Федотов, разумеется, имел в виду не всю эмиграцию, а тех, кто влиял на общественное мнение и принадлежал к числу самых ярых врагов советской системы. Прежде всего это относилось к Ивану Солоневичу, взгляды которого находили все больше сторонников среди духовенства и в эмигрантской печати. Для этой группы союз с Гитлером был не просто тактическим маневром, а духовным этапом русского возрождения. Если когда-то, отмечал Федотов, белая эмиграция боролась за неделимую Россию, то теперь эмигранты готовы разрезать Россию на куски и отдать ее врагу. Прежде боролись за царя и веру — теперь многие монархисты презирают монархию как пережиток прошлого. О религии же Солоневич как-то сболтнул, что и в ней нет больше надобности. Единственная цель — «бить большевиков». Но эмигранты постепенно начали понимать, что Сталин обесценил их идеологические установки. «За что вы боретесь? Вам нравится фашизм? Но Россия представляет собой самую последовательную форму фашизма, а Сталин провозгласил лозунг о великой могучей России».

Иван Лукьянович Солоневич, который произвел столь сильное впечатление на русскую эмиграцию, начал свою карьеру в царской России — он был чемпионом по борьбе, публиковал статьи в крайне правых журналах. В 1934 году вместе с братом и семьями бежал из России через финскую границу. Братья выпустили две книги — историю их приключений и «Россию в лагерях», которые стали международными бестселлерами. Иван Солоневич публиковал статьи в либеральной и центристской эмигрантской печати, но через два года переметнулся к правым и присоединился к конспиративной организации бывших офицеров царской армии (в основном лейтенантов и капитанов), базировавшейся в Болгарии. Эта организация стремилась засылать своих агентов как в Советскую Россию, так и в различные политические группировки русской эмиграции. Внешне она имела более или менее явную фашистскую ориентацию, а на деле была насквозь «просвечена» советской агентурой. Поскольку эта организация внесла немалый вклад в политическое разложение русской эмиграции, довольно скоро появились подозрения, что Солоневич — советский агент. Но этого так и не удалось доказать, и, возможно, это вообще не соответствовало истине. Он, конечно, брал деньги у немцев и пытался снискать расположение нацистов, но был слишком независим, чтобы они стали продвигать его кандидатуру в вожди, — если нацисты вообще нуждались в лидере для эмиграции. Поэтому мечты Солоневича не осуществились. После войны он оказался в Аргентине, где и умер в 1953 году; его друзья до сего дня публикуют газетку, посвященную его памяти.

Не стоило бы останавливаться на этой фигуре — ее место всего лишь в сноске к истории русской эмиграции, — если бы в период гласности Солоневича не открыли для себя крайне правые и он не стал бы одним из их духовных наставников. Вместе с другими фашистскими, профашистскими и парафашистскими идеологами 30-х годов он вошел в пантеон русской правой. Его биография была соответствующим образом переписана. Так, его «вынудили» (интересно, кто?) переехать из Болгарии в Германию, и он делал все возможное, чтобы противодействовать самоубийственной русофобской пропаганде немцев. Его окончательная канонизация как одного из главных святых новых русских правых была приурочена к его столетнему юбилею в 1991 году.

Фашистская партия

Русские фашистские партии существовали в 30-е годы в Германии и Маньчжурии, была также крошечная фашистская группа в США. Наиболее многочисленной была фашистская партия в Харбине (Маньчжурия); ее сторонниками в числе первых стали студенты и выпускники местного юридического факультета. Члены партии публиковали «Протоколы сионских мудрецов», читали лекции о злодеяниях масонов в России и других странах, восхищались деятельностью итальянских и немецких фашистов. Организацию поддержал бывший царский генерал В. Д. Козьмин, дав согласие стать респектабельным формальным лидером. Так началась Русская фашистская организация (РФО), впоследствии ставшая Русской фашистской партией (РФП). Партия выпускала регулярные издания «Наш путь» и «Нация».

Лидером РФП с 1931 года стал прибывший из Советского Союза Константин Родзаевский. Динамичный 24-летний молодой человек отодвинул в сторону генерала и вплоть до 1945 года, до прихода Советской Армии, стоял во главе этого небольшого движения. РФО копировала нацистов во всем — униформа, свастики, перепечатка карикатур из «Штюрмера». С самого начала они повели главную атаку не на Сталина, а на Кагановича: подобно некоторым нацистским комментаторам, они считали его истинным правителем Советского Союза и, во всяком случае, более подходящим объектом для нападок.

У маньчжурских фашистов были два слабых места. Успех фашизма в Европе в решающей степени объяснялся его способностью мобилизовать миллионные массы. Однако Харбин и город Маньчжоули, два главных населенных пункта Маньчжурии, были стоячим болотом, эмигрантов там насчитывалось очень мало. На митингах и шествиях фашистов собиралось несколько десятков, от силы несколько сотен человек — одни и те же лица. Самое большое, на что мог надеяться Родзаевский, это быстрая победа немцев (или японцев) над Советским Союзом и раздел страны между ними — возможно, по Енисею. Но для русского патриота это было не слишком заманчивой перспективой. Родзаевский полагал также (наивность его была беспредельна), что оккупанты посадят в России «национальное правительство» — с ним во главе.

У РФП было еще одно слабое место. Партия стала послушным орудием японской армии, точнее — разведотдела Квантунской армии, которая в то время являлась подлинным хозяином Маньчжурии. Это не злокозненный навет политических противников, а вывод из официального доклада, подготовленного высокопоставленным офицером СС, видным специалистом по России Отто Бройтигамом. Без политической и финансовой поддержки японцев РФП не могла бы существовать. За такую зависимость партия платила дорого, — например, ей пришлось сотрудничать с поселившимся в Маньчжурии атаманом Семеновым, одной из наиболее зловещих фигур гражданской войны. Семенов принадлежал к крайней правой, но его не вдохновляли нацизм и фашизм: он не видел в них существенного значения для России и больше полагался на казацкую солидарность. Многие его последователи также поселились в Маньчжурии. В сущности, за пределами Харбина группы Семенова обладали куда более сильным влиянием, чем партия Родзаевского, да и японцы, по-видимому, доверяли ему несколько больше, чем РФО.

Семенов и Родзаевский были приговорены к смертной казни на судебном процессе в августе 1946 года. Годом раньше Родзаевский с грустью признал, что его борьба была основана на недоразумении: «Сталинизм — это как раз то, что мы ошибочно называли «русским фашизмом». Это и есть наш русский фашизм, только очищенный от крайностей, иллюзий и ошибок». Затем он написал письмо Сталину, где сожалел о своих ошибках и выражал надежду, что ему позволят служить отечеству и его вождю. Он хотел создать за границей пятую колонну Советской России из своих бывших соратников-фашистов. Предложение не было принято.

Если другие крайние правые и фашистские эмигрантские группы были впоследствии реабилитированы советской крайней правой, то группе Родзаевского в этом отношении не повезло: она была слишком тесно связана с иностранными хозяевами. Она не создала оригинальных идей — просто копировала стереотипы Берлина и Рима. То же можно без колебаний сказать о Всероссийской фашистской организации (ВФО) Анастасия Вонсяцкого, основанной в 1933 году в округе Уиндем, штат Коннектикут. Вонсяцкий родился в 1898 году в Варшаве, самым большим его достижением можно считать женитьбу на богатой американке Марион Стефенс, урожденной Марион Бакингем Рим (она была на 21 год старше Анастасия). Чикагское семейство Рим создало огромное состояние на торговле зерном и скотом. Вонсяцкий мог до конца дней жить в комфорте, оставаясь коннектикутским землевладельцем, но у него были политические амбиции. Как многие люди его поколения, он верил, что фашизму принадлежит будущее, однако, в отличие от других эмигрантских политиков, Вонсяцкий располагал немалыми деньгами. Впрочем, его политические эскапады напоминали фарс, не более того. Если бы не преувеличенные сообщения американской прессы, что 50 тысяч фашистов обучались на его коннектикутской ферме, он остался бы в безвестности. Он установил связь с германским нацистским «Бундом» и с Родзаевским в Харбине, но в конечном счете его деятельность была еще менее значительной, чем акции маньчжурских фашистов. Он умер в безвестности в Сент-Питерсберге, штат Флорида, в 1965 году. История его рассказана, и нет нужды к ней возвращаться.

Гораздо более интересным и влиятельным был НТС, созданный эмигрантской молодежью в Югославии в конце 20-х годов. Из всех русских эмигрантских организаций НТС — единственная, которая существует и поныне; в период гласности ему разрешили открыть отделение в Москве. Здесь мы коснемся лишь раннего периода деятельности НТС. Его противоречивая история после 1945 года была предметом многочисленных дискуссий, но они не имеют значения для нашей работы.

Полное название организации — Национально-трудовой союз нового поколения, и в течение многих лет его члены были более известны как «новопоколенцы». Первый съезд состоялся в 1930 году, председателем был избран донской казак В. М. Байдалаков.

Среди первых членов союза были представители знати, например герцог Лейхтенбергский и князь Волконский, но центральными фигурами с момента основания и в течение многих последующих лет были не столь известные лица — Р. П. Рончевский, В. Д. Поремский, А. С. Казанцев и профессор М. А. Георгиевский; последний был старше остальных, он-то и стал главным идеологом организации в ее ранний период. Главной задачей нового движения было продолжение борьбы за «белую идею», но несколько иными методами, чем у старшего поколения. Как и другие националистические организации, НТС выступал за великую и сильную Россию, за свободу, за вызволение крестьян из колхозной системы. Но те же цели были практически у всех правых группировок в эмиграции, и НТС пришлось в течение многих лет искать свое собственное направление. В отличие от младороссов союз относился к идеологическим задачам серьезно и потому регулярно принимал новые программы (1930, 1931, 1935, 1938, 1940, 1944 годы, не считая послевоенных программ). В ранний период политической доктриной организации был солидаризм. Доктрина эта отнюдь не была тождественна социальному учению католической церкви, имеющему то же название. Согласно идеологам НТС, солидаризм — синтез активизма, идеализма и национализма. Творцы солидаризма прямо противопоставляли его марксизму, подчеркивая важность идеи (и идеализма в целом); особо отмечалось, что нация есть органическая основа всех человеческих устремлений. Акцент на активизме не совсем ясен, вероятно, это было нечто родственное марксистскому единству теории и практики. Солидаризм рассматривался как антитезис классовой борьбы. Отношения между классами должны быть гармоничными, при этом в роли высшего арбитра выступает сильное государство. Это предполагает отказ как от «чрезмерного» либерального индивидуализма, так и от западного плюрализма, В будущей России должна быть свобода, но не безграничная; НТС не предусматривал также капиталистической многопартийной системы. Ключевые отрасли производства должны быть в руках государства. Наконец, в будущем устройстве центральное место занимает религия, причем господствующая роль отводится православной церкви.

Впоследствии лидеры НТС утверждали, что на них сильно повлияла хомяковская концепция соборности, игравшая ключевую роль в мышлении славянофилов, ее и по сей день часто поминают русские правые. Этот термин, восходящий к русской политической культуре XVI века, по существу, не поддается переводу и примерно означает «национальное единство и сотрудничество». Другим мыслителем, повлиявшим на НТС на его раннем этапе и, вероятно, первым употребившим термин «солидаризм», был эмигрантский философ Г.Гинс. В политической философии НТС заметны сознательные попытки выйти за пределы контрреволюционного лагеря, подняться над старыми спорами между большевиками и их противниками. Однако здесь НТС не всегда был последователен. Так, в 1935 году он провозгласил себя наследником генерала Корнилова, в июле 1917 года поднявшего мятеж против правительства Керенского и потерпевшего поражение. В последующих программах это положение было опущено. С Другой стороны, в программе, принятой в военное время, появилось немало новых пунктов, и совершенно очевидно, что их включение было прямым следствием притока беженцев из Советского Союза и советских военнопленных. В частности, отмечалось, что НТС намерен для народного блага возродить революционный дух 1917 года. Программа 1944 года содержала также несколько антиеврейских пассажей: все нерусские народы, за исключением евреев, должны стать частью нации; евреи вольны эмигрировать, но имущество в этом случае они должны оставить. Те, кто не пожелает уехать, будут переселены в специально отведенные места. Позднее объяснялось, что эти антиеврейские параграфы были вставлены под давлением нацистов. Однако, как справедливо отметил историк К. Андреев, если НТС заявляет, что в Германии он был вне закона (и некоторые его члены были арестованы), то не совсем понятно, почему подпольная организация должна была подчиняться давлению властей.

Изучение публикаций НТС, вышедших до войны, показывает, что там подчеркивается «еврейский характер» власти большевиков в Советском Союзе, — между тем в то время среди коммунистических руководителей евреев осталось уже очень мало. Марксизм, заявлял НТС, это типичный продукт германского еврейства, а февральская революция 1917 года вполне могла быть результатом «жидомасонского заговора». Правда, НТС, в отличие от других крайне правых групп, считал это второстепенным фактором. В 30-е годы отношение НТС к фашизму было в целом благожелательным. В 1935 году Георгиевский писал: «Мы видим в национал-социализме идею, основанную на служении национальным интересам, а в итальянском фашизме, склоняющемся к солидаризму, — убедительное доказательство того, что наша программа выполнима и наша борьба неизбежно увенчается успехом». При отступлении демократии по всей Европе было совершенно естественно — как много лет спустя объяснял один видный член НТС, — что союз оказался в одном лагере с фашистами разных видов.

Периодика НТС публиковала хвалы нацизму — равно как и австрийскому корпоративизму, испанскому фалангизму и итальянскому фашизму; особая симпатия выражалась салазаровской Португалии. Фашизм, несомненно, оказал значительное влияние на идеологическую программу НТС. Однако, в отличие от русских фашистов в Харбине, НТС не обезьянничал, имитируя нацизм, и воздерживался от копирования его наиболее жестоких черт; в конечном счете образцом для НТС был скорее авторитаризм, нежели фашистский тоталитаризм.

Это не мешало тесному сотрудничеству НТС с нацистской Германией — новопоколенцы понимали, что это — единственная сила, способная нанести поражение сталинской России. (Столь же тесно они сотрудничали вплоть до августа 1939 года с польским генеральным штабом.) Некоторые ведущие деятели НТС прибыли в Берлин, где германская разведка предоставила им типографию для периодического издания, которое должно было тайно переправляться в Советский Союз. Во время войны сотрудничество стало еще теснее, многие члены НТС (Роман Редлих, Тенсеров и Поремский) прибыли в оккупированную Россию и заняли различные должности по линии розенберговского министерства Восточных территорий. В послевоенных публикациях НТС говорилось, что им приходилось скрывать свое русское происхождение, но в это трудно поверить: немецкие работодатели, разумеется, отлично знали, с кем они имеют дело. Хотя немецкий отдел НТС в 1938 году официально самораспустился, руководство НТС в годы войны переместилось в Берлин и некоторые его ведущие деятели — Поремский, Вергун, Казанцев — вошли в редакцию «Нового слова», официальной берлинской пронацистской газеты. Позднее НТС тесно сотрудничал с власовской армией (РОА). Политическая программа РОА была составлена под влиянием Национально-трудового союза, и в НТС вступило много русских военнопленных. В свете этого трудно согласиться с той версией истории НТС, которая была создана после 1945 года. По этой версии политика союза была политикой третьей силы — не со Сталиным и не с Гитлером, а «со своим народом» — и таким образом НТС был в конфликте с обоими тиранами.

Однако при всей идейной близости между НТС и нацистами солидаристы не стали истинно фашистской партией, и после 1945 года они сочли возможным говорить, что все время держались своей собственной политической линии. Они просто использовали нацистов, как Ленин в 1917 году использовал германское правительство для возвращения в Россию. Хотя НТС отвергал либеральную демократию и хотел для России авторитарного режима, он не практиковал культ Fuhrer'a и не разделял антихристианских идей нацистов. Кроме того, солидаристы пришли к выводу, что образ России, который нацисты предусматривали в рамках своего «нового порядка», коренным образом не совпадает с их собственными представлениями и намерениями. Короче говоря, они начали не без горечи осознавать, что нацисты — не только антикоммунисты, но и русофобы. Одним из основных положений белого движения было то, что после падения большевиков Россия останется единой и неделимой. Но у нацистов в России были совершенно другие замыслы, и в ходе войны они предпочитали иметь дело с украинцами и другими национальными меньшинствами, а не с русскими.

Вероятно, НТС доставил в Советский Союз до, во время и после войны больше пропагандистских материалов, чем любая другая эмигрантская организация. Однако он не оказал сколько-нибудь заметного влияния на советское общество — отчасти вследствие эффективной работы советских органов госбезопасности, но также и потому, что доктрины НТС, разработанные на Западе, были не очень-то привлекательны для русских. Советская действительность не позволяла воспринимать идеи, рожденные в совершенно иных условиях. И даже с началом гласности, когда НТС смог более или менее свободно ввозить в Россию свои журналы и книги, большого отклика не было. Возможно, сработала десятилетиями внушаемая идея, что НТС — орудие вражеских сил, сначала немцев, потом американцев. Правда, время от времени появлялись высказывания, что солидаризм — единственная идея, способная спасти Россию. Нужно проводить бурные забастовки, новый класс предпринимателей должен сказать свое слово, и все должны поверить в силу русской государственности.

В общем и целом, отдельные мыслители, вроде профессора Ивана Ильина, имели больше влияния на русскую правую, чем программы и манифесты НТС. До революции И. Ильин был московским профессором, изучал философию Гегеля и Германа Когена. В 1922 году его вместе с группой видных мыслителей, включавшей Бердяева, выслали за границу. Он участвовал в политической борьбе активней, чем большинство его коллег; издавал журнал «Русский колокол». Хотя Ильин не принадлежал к молодому поколению, он тесно сошелся с НТС. Разногласия у них были только по одному, хотя и важному, вопросу. Ильин был (или стал) убежденным монархистом, тогда как НТС старался не ввязываться в споры — быть России республикой или монархией.

Статьи и книги Ильина перепечатывались русской правой в период гласности шире, чем труды других эмигрантских философов. Понять это нелегко, ибо другие, например П. Б. Струве, тоже ставший монархистом, несомненно были глубже и оригинальней. Возможно, популярность Ильина объясняется его неуемной восторженностью, экстремизмом, пронизывающим все его труды, и тем фактом, что он обращался к менее искушенной аудитории.

Немного можно сказать о содержании его работ. Он писал, что «белая идея» не направлена на восстановление старого строя, что русская культура развивалась на путях, отличных от западных, что России нужна «органическая демократия», а не формальная или механистическая, как на Западе, но и не та, которую проповедуют поколения русской интеллигенции. Что такое «органическая» свобода, Ильин так и не объяснил; он был твердо убежден, что монархия всегда была самым лучшим для России политическим строем. Мятежники, выступающие против власти, всегда не правы, а Ленин — это «Пугачев с университетским дипломом».

В 1926 году разгорелась горячая дискуссия вокруг книги Ильина «О сопротивлении злу насилием» (она была переиздана в 1991 году в Москве). В книге было подобие полемики с толстовской доктриной непротивления злу. Поскольку среди эмигрантов было очень мало толстовцев (если вообще были), книгу поняли как призыв к вооруженной борьбе с большевиками. Призыв был восторженно принят крайней правой и некоторыми видными представителями духовенства, однако его отвергли большинство мыслителей-центристов; среди них были 3. Гиппиус и С. Франк. Бердяев писал по этому поводу, что чекист, действующий во имя Божие, опаснее чекиста, действующего во имя дьявола.

В 1935 году Ильин переехал из Германии в Швейцарию, где и умер в 1954 году. Поклонники называют его антифашистом, которым он, конечно, не был: его книги широко публиковались в Германии и после 1933 года.

Но, разумеется, Ильин не был нацистом по духу — он всего лишь консервативный монархист старой школы. Ильин не пытался выступать как популист или быть хоть как-то «современным»; это делает его реанимацию еще более загадочной, особенно в сравнении с относительно слабым откликом на идеи НТС в современной России.

 

Глава седьмая

«Русская партия» и национал-большевизм

В семидесятые годы на советской интеллектуальной сцене появляется «русская партия». В то время она не имела серьезного политического значения: власть твердо держали коммунисты. Тем не менее появились новые веяния; среди самых заметных и интересных явлений были возникновение школы писателей-«деревенщиков» и дискуссия о славянофильстве. Понятно, что ведущие идеологи «русской партии» 70-х годов должны были играть важную роль в возникновении новой правой после 1985 г.

Советские писатели могли писать о жизни деревни более реалистически, чем о других сторонах жизни общества. Эта школа восходит к очеркам Валентина Овечкина и Ефима Дороша, написанным еще в позднесталинскую эпоху. Среди наиболее одаренных авторов 60–70-х годов можно назвать Федора Абрамова, Василия Шукшина и Валентина Распутина — лисателей-«деревенщиков» Северной России и Сибири. Их произведения, написанные глубоко, страстно и с большим литературным мастерством, рассказывают о судьбах простых людей, живущих далеко от центров культуры и власти. «Пастух и пастушка» Астафьева, «Калина красная» Шукшина, «Прощание с Матерой» и «Пожар» Распутина — есть поразительное сходство в атмосфере и в развязках этих произведений (мы называем только самые известные). Их тема — одиночество человека в российской глубинке перед лицом жизни и смерти. Это не «кровь и почва» (Blut und Boden) в нацистском духе, где приукрашивается прошлое, а настоящее описывается в розовом цвете, — до идиллии здесь безмерно далеко. Деревенские жители в прозе Абрамова в большинстве случаев не слишком доброжелательны друг к другу. Автор отнюдь не пытается скрыть тот факт, что в деревне и маленьком городке в результате разрушения общины и внедрения новой технологии резко ухудшились нравы. Эти произведения написаны в глубоко пессимистическом духе, без всякого шовинизма и ксенофобии — присутствует лишь легкая насмешка над «городскими». О деревенской жизни старой России, которая сохранилась вплоть до коллективизации, с глубокой любовью писал Василий Белов. Он взволнованно описывает старых ремесленников (со странно звучащими теперь именами — Иван Африканович, например) и нищих прежней России; он пишет о тесной связи с природой, о милых сердцу предрассудках крестьянства, о его своеобразных обычаях, о домовых. Его герои бедны и необразованны, но они мирные люди и живут в гармонии с собой и вселенной. Для Белова, как и для большинства писателей-«деревенщиков», большой город — место враждебное, угрожающее и даже опасное: дома здесь огромны и безымянны, народ холоден и молчалив. Белов родился в деревне близ Вологды, Солоухин — близ Владимира, в подлинной старой России. Солоухинская Россия — страна тысяч церквей и монастырей, престольных праздников, церковного звона, сельских свадеб и похорон, блаженных и юродивых. Солоухин поглощен красотой природы и архитектуры, и он очень много сделал для сохранения икон и старых храмов. Будь у Солоухина любимый западный писатель, это был бы Кнут Гамсун — герои Гамсуна не испорчены цивилизацией, они бегут от бездушия городов, от материализма, индустрии и американского (западного) образа жизни. Сравнение с Гамсуном, увы, кажется зловещим, если вспомнить поведение этого выдающегося писателя в годы немецкой оккупации. И Астафьев, и Распутин родились в Сибири и прожили там всю жизнь. Их мир — это мир тайги, могучих рек и потомков землепроходцев. Романы Распутина проникнуты глубокой меланхолией. Так, в «Пожаре» описывается падение нравов в маленьком городке. Горят склады, но местные жители не гасят пожар, а мародерствуют и даже убивают. У них нет корней, нет привязанностей, они лишь зарабатывают деньги, пьют и воруют. Рассказ ведется от лица милиционера Ивана Петровича, который к концу повести теряет свой дом и решает покинуть город. Но у него мало надежды найти новое пристанище в другом краю России, где у людей еще остались моральные нормы, где они еще заботятся друг о друге, по-прежнему знают разницу между добром и злом. В «Прощании с Матерой», ранней и наиболее известной повести Распутина, люди также теряют свои дома, хотя и по другой причине: это рассказ о последних днях поселения на острове посреди Ангары, который обречен на гибель под натиском прогресса, символизируемого гигантской гидроэлектростанцией. От большинства произведений писателей-«деревенщиков» веет грустью, и причины этого понятны. При советской власти исчез традиционный уклад деревенской жизни, природа систематически уничтожалась, а уровень жизни крестьян, особенно в нечерноземных районах Северной России, был катастрофически низким. Село обезлюдело, из жителей остались в основном слабые и безынициативные. Но «деревенщики» грустят даже по этому уходящему миру. Когда критики насмешливо называют их «мужиковствующими» и вспоминают слова Маркса об «идиотизме деревенской жизни», они отвечают, что идиотизм городской жизни еще ужаснее.

Каковы были политические убеждения писателей-«деревенщиков» до периода гласности. Хотя они откровенно писали о положении дел на селе, партийные цензоры относились к ним в общем и целом терпимо; Солоухина критиковали за слишком рьяное восхваление православной церкви, но реального вреда ему это не принесло: вскоре после критического разноса он получил Ленинскую премию. Писатели-«деревенщики» были патриотами, они крайне болезненно воспринимали невозвратные потери, понесенные русским селом. Они глубоко почитали старые традиции, обычаи и религию (иногда языческую) и полагали, что сто лет назад жизнь была лучше. Они весьма скептически относились к прогрессу, не жаловали городскую интеллигенцию и ненавидели массовую культуру за то, что она заимствуется у Запада и жадно поглощается городской молодежью. Большинство этих писателей не состояли в партии, но никто из них не был в открытой оппозиции к партии. Наоборот, некоторые входили в руководство Союза писателей и при необходимости отдавали должное роли партии в советской истории, хотя действительность, которую они описывали в своих романах, отнюдь этого не подтверждала — ведь именно партия была в ответе за коллективизацию. В общем, эти лояльные граждане стояли вне политики или, по меньшей мере, вне активной политики и хранили свои политические убеждения для себя и ближайших друзей. Некоторые из них публиковались в журналах с консервативной репутацией — например, в «Нашем современнике». Другие — Абрамов, Белов, Шукшин, Яшин, Залыгин — публиковались в «Новом мире». Никто из них не стал диссидентом и не помышлял о публикации своих произведений в самиздате или за границей.

Политизация писателей-«деревенщиков» началась в период гласности и перестройки. С плотников, строящих деревенскую баню, Василий Белов переключился на интеллигенцию грешного города. Действие его нового романа «Все впереди» начинается на площади Пигаль в Париже: героиня, слабая русская женщина, смотрит порнографический фильм. Это неотвратимо приводит ее к моральному падению. Она оставляет своего русского мужа и становится женой негодяя-еврея. Но если Париж грешен, то и Москва не лучше — это кошмарная мешанина металла, стекла, резины, бензинового смрада; сверх всего, здесь масса иностранцев. Происходит нечто дьявольское: русскую душу и тело систематически отравляют алкоголем, наркотиками и свирепой «сексплуатацией» евреи и прочие космополиты — посланцы Сатаны (президент Кеннеди тоже замешан в отравлении русского народа). Белов ставит диагноз: чтобы уничтожить народ не нужна водородная бомба; достаточно его совратить, поссорить детей с родителями, восстановить женщин против мужчин. Это сделать нелегко, но можно. Что спасало Россию в прошлом? Крестьянская изба. Россия гибнет не из-за ракет «Першинг», а из-за исчезновения крестьянской избы. То же раздражение видно и в статьях Белова. Даже в родной Вологде ему приходится наблюдать рок-группы и полуголых стриптизерок, трясущих животами и бедрами.

Если бы речь шла только о талантливом писателе, который оставил свою исконную среду, стал писать о чуждом ему мире и создал гротескную карикатуру, то случай Белова не представлял бы особого интереса. Но это — часть широкого явления, постепенного сдвига вправо и даже к крайней правой целой группы писателей. Некоторые идеи, провозглашавшиеся ими в эпоху гласности, содержались в их произведениях и раньше — вряд ли они изменились за какой-то месяц. И все же этот идеологический сдвиг остается загадкой, его невозможно объяснить узостью мышления или неприязнью горстки провинциалов к столице. Это трудно понять еще и потому, что и Белов в Вологде, и Распутин в Иркутске, и другие писатели-«деревенщики» вряд ли встречали в своем окружении много евреев, масонов, сатанистов, иностранных агентов или космополитов. Модернизм, который они так презирают, московская интеллигенция, которая им столь отвратительна, русофобия, которую они поносят, — вряд ли все это почерпнуто из личного опыта. Они знают об этом, скорее всего, понаслышке.

В Германии, США и других странах писатели и художники, живущие вне больших городов, традиционно относятся с неприязнью к коллегам (и критикам) в центре, ибо те диктуют тематику, предопределяют успех произведений, оказывают влияние на издательства и средства информации. Но — вот что удивительно — советские писатели-«деревенщики» были не обездоленными детьми, а частью элиты. К ним относились с величайшим пиететом, их работы печатали миллионными тиражами, среди них были лауреаты Ленинских и Сталинских премий, Герои Социалистического Труда, депутаты Верховного Совета и так далее. Столь же непонятны политические союзы, в которые они вступили: с ветеранами-коммунистами, военными писателями, не испытывающими никаких восторгов по поводу старых церквей (и деревни вообще), и даже с литературными функционерами, которых в прежние годы они откровенно презирали.

Почему политика Горбачева и писания либералов вызвали столь яростную реакцию? Почему творческая работа многих из этих писателей в 1987 году внезапно оборвалась — по крайней мере, временно? Почему они взамен обращаются к политическим выступлениям, статьям, полемике, воззваниям? Позднее мы вернемся к этим вопросам, но пока справедливость требует признать, что не все пошли в этом направлении.

Когда наступила эпоха гласности, некоторых из ведущих писателей (Абрамова, Яшина, Липатова, Шукшина) уже не было в живых, но, будь иначе, вряд ли все они присоединились бы к Белову и Распутину и встали бы на путь экстремизма. Другие знаменитые писатели (Сергей Залыгин, Виктор Астафьев, Борис Можаев) были по-прежнему активны, но отказались последовать за бывшими товарищами и перейти в стан крайней правой.

Наиболее видная фигура в лагере патриотов-демократов — академик Дмитрий Лихачев, патриарх исследователей древней русской литературы и истории. В конце прошлого века в знаменитом очерке о распаде лагеря славянофилов Милюков назвал философа Владимира Соловьева глашатаем левых славянофилов, противопоставив его правым. Соловьев ответил, что, насколько ему известно, он — единственный представитель левого славянофильства и жаждет подать в отставку с этого поста. Утверждают, что Лихачев находится в том же положении среди патриотов, однако такая параллель не совсем верна. Есть и другие — например, еще один академик, Сергей Аверинцев, исследователь религии, и Сергей Залыгин, который стал главным редактором «Нового мира» и сделал его оплотом просвещенного национализма. Они не разделяют ненавистничества и страха экстремистов и не считают, что военная диктатура — панацея для России. Они с неудовольствием взирают на новое единение правых патриотов со старыми сталинистами и расистами. Некоторые из них продолжают сотрудничать с бывшими товарищами, — к примеру, Залыгин пригласил известных писателей, вроде Белова, писать для «Нового мира». Другие заняли более непримиримую позицию по отношению к шовинизму — Лихачев, скажем, неоднократно заявлял, что есть коренное различие между патриотизмом, любовью к своей стране, и национализмом, ненавистью к другим странам. Лихачев был в первых рядах защитников природы, выступал против поворота сибирских рек, боролся за публикации патриотических работ вроде «Истории России» Николая Карамзина, запрещенной после революции. Но он не желал иметь ничего общего с теми, кто поддерживал обскурантов и шовинистов. В период гласности это привело к открытому конфликту между Всесоюзным фондом культуры, председателем которого был Лихачев, и националистическим Фондом культуры, с Петром Проскуриным во главе.

С закатом марксистско-ленинской идеологии можно было вполне ожидать возрождения патриотизма. Предвидим был и раскол между консервативными и либерально-демократическими националистами. Основным полем битвы стали некоторые литературоведческие («Вопросы литературы») и литературные журналы — «Наш современник», «Молодая гвардия», которые и после 1985 года играли ведущую роль в возрождении новой русской правой.

Патриотический дух проявил себя еще ранее — на выставках художника Ильи Глазунова. Он писал религиозные сюжеты (вроде возвращения блудного сына), изображал сцены русской истории (картины о Куликовской битве и о царевиче Дмитрии). Глазунов — отличный ремесленник, в его работах не было никаких модернистских отклонений; это — социалистический реализм наизнанку. Знатоки смеялись над ним, но множество людей стремились посмотреть на его картины; и хотя Глазунова мягко журили партийные критики (а до эпохи гласности некоторые его картины не выставлялись), у него были важные покровители и он не подвергался санкциям. Какое-то время с ним сотрудничал лидер «Памяти» Дмитрий Васильев, но они не смогли ужиться.

В конце 60-х годов диссиденты-националисты и религиозники открыли для себя славянофилов, а вскоре и в официальных литературных журналах появились схожие мотивы — иногда в форме страстных, хотя и примитивных воззваний (Чалмаев), иногда более наукообразные (Лобанов, Кожинов). Их утверждения можно вкратце изложить так: Россия становится духовно опустошенной, американизированной, ее национальными ценностями пренебрегают либо отвергают их вовсе. В результате русское общество становится материалистическим, обывательским, лишенным корней, открытым дурным космополитическим влияниям. Это была «антибуржуазная» критика, напоминавшая «Kultur Kritiker» правого толка на Западе. Новые правые говорили: верно, Россия стала сильней в экономическом и военном отношении. Но при этом утрачено ее внутреннее содержание: национальное наследие, корни, все специфически русское — национальный характер, идеалы и идеализм, крестьянство как колыбель национальной культуры. Без этого Россия — лишь пустая оболочка.

Второй главной идеологемой националистов был тезис о «едином потоке» русской истории и культуры, который, разумеется, полностью противоречил ленинизму. Согласно Ленину (и официальной идеологии), в русской истории и культуре было прогрессивное начало, ставшее путеводной звездой для коммунистов. К прогрессивным деятелям относили Петра Великого (хотя бы отчасти), народных бунтарей, а также литераторов вроде Герцена, Чернышевского и Горького. По другую сторону баррикад находилось большинство царей, угнетатели и эксплуататоры, реакционеры и религиозные обскуранты — и от этой части национального наследия прогрессивные русские должны были отказаться. Большинству неославянофилов приходилось осторожно маневрировать на этом поле: прогрессивная традиция и ее герои, восхваляемые Лениным и Плехановым, для них значили очень мало. В публичных выступлениях они шли на компромисс: прогрессивная традиция прекрасна и отбрасывать ее не надо, но крестьянству, церкви (как воительнице за национальное единство), Достоевскому и славянофилам следует наконец отдать должное.

С такими идеями можно соглашаться или не соглашаться, в любой другой стране они не казались бы столь шокирующими. Однако Советский Союз того периода был по-прежнему тоталитарным обществом, и никакие отклонения от официальной идеологии не допускались. В этих условиях идеи «единого потока» не могли восприниматься просто как определенная дань монархии, церкви и другим врагам революции и социализма — они грозили далеко идущими следствиями. Это могло означать, что в гражданской войне и красные и белые были правы. Если правы и Николай II, и Ленин, то революции могло и не быть, — возможно, установилось бы нечто среднее между большевизмом и монархией. Одна из основных националистических групп — национал-большевики — примерно на этом и строила свою идеологию.

Еретикам надо было дать отпор, но, если учесть масштабы ереси, отпор был мягок и нерешителен; это позволило националистам продолжать борьбу. Они облегчали свое положение, не атакуя большевизм в лоб. Наоборот, они старались — и небезуспешно — подладиться под партийную линию. Например, Кожинов объявил Достоевского критиком буржуазного общества; Лобанов отыскал в «Бесах» ужасный пример американизации души; по Ланщикову (еще один идеолог правой), сам факт большевистской революции — яркая демонстрация особой исторической миссии России. Националисты стремились показать, что они вне политики, что их заботят только вопросы культуры. В поддержку своих доводов они обильно цитировали Маркса, Ленина и Брежнева. Они не касались жестокого убийства царской семьи, гонений на церковь после 1917 года или страшных эксцессов коллективизации. Обширная антисионистская и антимасонская пропаганда не выходила за рамки партийной линии: все преступления совершались Троцким и другими космополитами, но вовсе не Лениным и (почти не) Сталиным. Лояльность националистов советскому государству и марксизму-ленинизму не подлежала сомнению.

Произошли ли коренные перемены в их мировоззрении, скажем, между 1970 и 1990 годами? Сначала они верили (или декларировали, что верили) в бесспорно положительную роль Коммунистической партии. Всегда ли они были заклятыми врагами коммунизма? Может, до эпохи гласности они просто говорили на эзоповом языке, чтобы не вступать в конфликт с цензурой? Почему они не пользовались самиздатом? Если судьба нации была под угрозой, несомненно, некоторые из них могли бы проявить чуть больше смелости.

Нелегко дать уверенный ответ на эти вопросы. Некоторые ведущие деятели «националистической партии» были старыми коммунистами. Сергей Викулов, редактор «Нашего современника», составил себе скромное имя на рассказах из деревенской жизни, отличавшихся явной лакировкой действительности. Анатолий Иванов, редактор «Молодой гвардии», занимался антирелигиозной пропагандой во времена, когда этого уже не требовалось. Но другие видные консерваторы (например, Кожинов), насколько известно, всегда были патриотами и воздавали должное партийной линии лишь по минимуму.

То, что националисты не пошли на открытое противостояние своим идеологическим противникам в партийном руководстве, объяснимо — они боялись потерять литературную трибуну. Даже при коммунистической цензуре они могли, в конечном счете, принести пользу своему делу. Поведи они себя, как Солженицын или Бородин, они оказались бы вне России или в тюрьме и не смогли бы публиковаться. Идти на такой риск националисты не хотели.

Цензура обязывала применять эзопов язык. Когда один из националистов захотел выразить неудовольствие войной в Афганистане, ему пришлось говорить об агрессивной стратегии Троцкого, а не называть кошку кошкой. В дискуссиях о славянофилах они должны были все время подчеркивать прогрессивность этих мыслителей (в доказательство приводился, например, тот факт, что славянофилы требовали аграрной реформы) и замалчивали их явно обскурантистские высказывания. Верующие (Солоухин) время от времени должны были возвещать, что в глубине души они атеисты. Когда власти требовали, националисты нападали на Пастернака и Твардовского, но очень редко трогали Сталина и никогда — Ленина. Сокрытие своих чувств стало для них второй натурой. Они были не из того материала, из которого делаются герои и мученики. Иногда эзопов язык становился таким темным, что подлинную мысль автора нельзя было понять. Так, большинство консерваторов постоянно объявляли Куликовскую битву (1380) поворотным пунктом русской истории. Те, кто изучал русскую историю, знают, что на Куликовом поле московский князь Дмитрий Донской разбил монголо-татарское войско, но битва отнюдь не была решающей — монголо-татары вернулись, разорили Москву и властвовали над русскими княжествами еще сто лет. Так вот, утверждалось, что на самом деле русские националисты, обращавшиеся к теме Куликовской битвы, метили не в монголо-татар, а в «коалицию космополитов» — врагов России. Если это так, то подобный путь определения врага слишком уж запутан — невозможно понять, какого из врагов националисты имели в виду, и тут они могли бы высказаться откровенней. Из писаний националистов видно, что при всем их восхищении историческими и культурными традициями России они знали их не так хорошо, как того можно было ожидать. Правда, эта тематика широко не изучалась, и литература была не слишком доступна, но так или иначе — когда один из авторов ссылается на «Нила Саровского», это все равно, как если бы католик упомянул святого Августина Ассизского. Короче говоря, вера националистов была крепка, но похоже, что они лучше разбирались в своих врагах, чем в национальных традициях, ценностях и идеалах. В целом националисты сражались с либералами внутри и вне партийного аппарата довольно успешно. Правда, бывали и неудачи: при Брежневе и Черненко их дела шли лучше, чем при Андропове. Время от времени главных редакторов журналов меняли, но в их кресла садились их же единомышленники. Периодически идеи русского мессианства приглушались, однако в целом националисты удерживали и даже расширяли и укрепляли свои позиции. «Роман-газета» — единственное массовое и очень недорогое литературное периодическое издание — печатала авторов почти исключительно из лагеря националистов.

Их идеологические противники терпели поражения. Александр Яковлев, фактический глава идеологического отдела ЦК, в 1972 году открыл огонь по «антиисторизму русофилов». Он критиковал их культ религии и защищал революционных демократов XIX века. В результате Яковлев был на много лет отправлен послом в Канаду — понадобился приход Горбачева к власти, чтобы вернуть его в Москву. Впоследствии Яковлев стал членом Политбюро и жупелом русофилов, хотя он редко вмешивался в споры между националистами и либеральными демократами. Вероятно, националисты были правы в своей неприязни к нему — это был единственный человек в политическом руководстве, который обладал и знаниями, и твердыми убеждениями: не экстремист, но и не безоглядный западник, русский патриот, но и демократ в традициях русской, интеллигенции XIX века, которая не принимала шовинизма и религиозного обскурантизма. «Наш современник» победил в конфликте с либеральным «Новым миром»: дело закончилось изгнанием Твардовского, главного редактора «Нового мира», и всей его редколлегии. «Новый мир» резко критиковал писания лидеров новой правой; это не было единственной причиной его разгрома, но несомненно явилось одной из главных причин. Было ясно, что, хотя партийное руководство не намеревалось принимать in toto националистическую доктрину в том виде, в каком она преподносилась на страницах «Нашего современника» и «Молодой гвардии», и требовало от правых не переходить известных границ в отношении марксизма-ленинизма, либералов оно считало куда более чуждой и потенциально опасной группой. В 1969–1970 годах «Новый мир» и «Молодая гвардия» подверглись чистке. Но если последний журнал через год преспокойно вернулся к своей прежней редакционной политике, то «Новый мир», по существу, на двадцать лет был обречен на молчание. Важную роль в падении «Нового мира» сыграло «Письмо одиннадцати» — открытое письмо, опубликованное в «Огоньке» в 1969 году, в котором некоторые видные литераторы выступили в защиту взглядов «Молодой гвардии». Насколько можно судить, все одиннадцать авторов письма занимали хорошее положение в партии. Вряд ли они подписали этот текст без поощрения свыше. Письмо означало, что русский национализм (опять-таки в точно очерченных пределах) получил официальное одобрение и что заложены основы для альянса националистов и коммунистов, который через 20 лет станет политической реальностью.

Солженицын и его сторонники

Одним из тех, кто оказал решающее влияние на формирование советской правой в 60–70-е годы, был Александр Солженицын. До конца 60-х его слава основывалась на произведениях, опубликованных в «Новом мире» и в самиздате. Близкие люди, должно быть, знали его политические взгляды; в чем-то он соглашался с либералом Сахаровым, в чем-то — нет. Решив опубликовать свою первую повесть «Один день Ивана Денисовича» в московском литературном журнале, он, естественно, выбрал «Новый мир» — в этом оплоте либералов его встретили с энтузиазмом. Похоже, ему даже в голову не пришло предложить повесть консервативным изданиям. Позднее у него были споры с «Новым миром», в основном по вопросам стиля и редактуры, но главное — Солженицыну казалось, что «Новый мир» мало сражается с цензурой за публикацию его произведений. (Это было несправедливо: журнал, находившийся в осаде, делал все возможное в тех трудных обстоятельствах.) В какой-то момент Солженицын в знак протеста отнес свои рассказы в правый журнал — там ему кое-что пообещали, но ничего не сделали. Более того, консерваторы и националисты, в том числе видные деятели церкви, были среди самых жестких критиков Солженицына, пока он жил в Советском Союзе, тогда как «образованщина» — интеллигенция, которую он позднее так высмеивал, — была его главным защитником.

Политические взгляды Солженицына впервые четко обозначились в открытом письме советским руководителям «Жить не по лжи» и в сборнике статей «Из-под глыб». Главная тема письма — проблемы свободы, покаяния и морального возрождения советского народа. В сборнике «Из-под глыб» критиковалась интеллигенция, но Солженицын выделял тех, кто верит, что «главная задача России — преодоление национально-мессианских иллюзий». Он нападал также на национал-большевиков, и хотя в сборнике выражались взгляды некоторых консерваторов, в нем были представлены и либеральные националисты — например, Карабанов и Агурский.

«Жить не по лжи» было написано в изгнании, в Цюрихе. Солженицын оценивал ситуацию во всем мире. Сегодня это письмо вызывает недоумение: Запад поставлен на колени (заголовок одного из разделов); война с Китаем, по-видимому, неизбежна (подзаголовок); грядущая мировая опасность — нехватка хлеба. Были и другие предсказания, впоследствии не подтвердившиеся. Но в то же время в письме содержались вполне разумные рассуждения и предложения, — например, высказывалась мысль о необходимости радикальных перемен на селе, ибо деревня, некогда оплот русской цивилизации, стала ее слабым местом. Солженицын отмечал убожество городской жизни, экологические катастрофы и необходимость разрыва с марксистско-ленинской идеологией, которая полностью утратила связь с жизнью. Марксизм-ленинизм порождает постоянные конфликты с внешним миром, подрывает силы России; он воздвиг систему постоянной лжи. Солженицын предложил отменить обязательную воинскую повинность, что вряд ли способствовало его престижу в глазах правых. В чем, по мнению Солженицына, состояла идеологическая альтернатива? В неком просвещенном авторитарном режиме, основанном на Советах, ибо демократия снизу в ближайшем будущем в России недостижима. Солженицын видел в христианстве единственную живую силу, способную повести Россию к духовному исцелению; однако он не хотел для церкви никаких особых привилегий. Он обращался к добросердечию, взывал к любви к своему народу, выступал против гигантомании в политике и экономике, за поощрение морального прогресса русского народа. Позднее выяснилось, что был ранний вариант «Письма» — более критический по отношению к Западу и более хвалебный по отношению к славянофилам. Хотя Солженицын выразил свои взгляды в умеренных тонах, либеральные диссиденты отнюдь их не одобрили. В своем ответе Сахаров, как обычно, отметил величие Солженицына-писателя, однако возразил против его крайних националистических взглядов. Пусть они выражаются не впрямую, но из работы Солженицына вытекает, что в основе всех бед России — западные идеи и что подлинная демократия в России невозможна. Сахаров обнаружил в письме скрытые черты ксенофобии, а также упор на страдания русского народа, тогда как страдания других народов во внимание не принимались.

После насильственной высылки Солженицына из Советского Союза его политические выступления — знаменитая «Гарвардская речь», многие интервью и статьи — стали менее умеренными. Была в этом определенная непоследовательность: Солженицын считал, что кризис в России по природе скорее духовный, а не политический, но в то же время продолжал комментировать повседневные политические события. Он сознавал, что его главная задача — литературное творчество (цикл «Красное колесо» готовился полным ходом), однако в первые годы изгнания отвлекался на злободневные политические вопросы. Речи Солженицына становились все более резкими, и все время повторялась мысль о страшной слабости Запада, о том, что Запад еще даже не начал осознавать степень русской опасности. (Мысль, что вряд ли западный человек может понять Россию, была очень распространена в русской эмиграции. Вероятно, она была вызвана некомпетентными публикациями некоторых западных советологов, а также глубокими расхождениями в толковании русской истории.)

В целом можно сказать, что Солженицын и многие другие русские прибыли на Запад без надлежащей интеллектуальной подготовки и потому не смогли понять основные аспекты западной культуры и политики. Дала о себе знать и культурная изоляция, на которую они были прежде обречены. В публикациях Солженицына встречаются зерна истины; иногда их больше, иногда — меньше. Гнев Солженицына, направленный на разлагающийся Запад, и ярость, с которой он нападал на «наших плюралистов» (то есть русских либеральных диссидентов), были спровоцированы теми на Западе, кто возлагал большую или большую часть вины за несчастья России на русскую специфику, а не на большевизм — чуждую (западную) идеологию, импортированную против желания народа. Однако эффект высказываний Солженицына ослаблялся преувеличениями и неуравновешенностью.

То же относится к его художественно-политическим произведениям, в особенности — к «Ленину в Цюрихе». Намерение демифологизировать Ленина достойно похвалы, повесть сильно и хорошо написана, но в историческом смысле она содержит множество огрехов и кое в чем дезориентирует читателя. Борис Суварин, который знает историю вопроса значительно глубже, чем Солженицын (он был антикоммунистом за десятилетия до романиста и лично знал Ленина), справедливо отметил слабые места повести. Поездка Ленина в Россию через Германию в 1917 году и в те времена не была тайной; Парвус-Гельфанд (идеолог «перманентной революции»), изображаемый в роли злого гуру Ленина и даже Свенгали, не имел на него реального влияния — на самом деле Ленин презирал его.

Солженицын говорит, что Ленин — русский лишь на четверть. Что из этого? В конце концов в жилах русских царей было еще меньше русской крови, две трети русской аристократии были иностранного происхождения, не говоря уже о Пушкине, Лермонтове и многих других звездах русского небосклона. Солженицын может возразить, что романист имеет право на художественные вольности с историческимим фактами. Но тогда правы и оппоненты Солженицына, когда обвиняют его в создании новой мифологии, далекой от исторической правды.

Некоторые критики Солженицына явно перегнули палку, утверждая в пылу полемики, что он — новый фундаменталистский аятолла, проповедующий православный фашизм. Но, ввязываясь в драку с ожесточением, Солженицын и не мог ожидать, что его политическая философия будет принята без критики. Он никогда не пользовался жаргоном «черной сотни» и не проповедовал теократию. Но он безжалостно нападал на либералов, западников и «антипатриотов», и те, естественно, не оставались в долгу. Он ненавидит большевизм, но при этом сам — продукт советской системы; ему свойственны, как отмечает один из критиков, лучшие и высокие человеческие качества, но заметны и отзвуки войны, концлагеря и тоталитаризма. Метод его полемики с политическими противниками был определен его происхождением и средой, в которой он провел большую часть жизни. Он не был знатоком западной мысли и не попытался изучить ее всерьез, поскольку был занят огромным литературным проектом. Он отгородился от новых влияний. Неудивительно, что долгое пребывание на Западе лишь укрепило его предрассудки — точно так же, как поездка Достоевского в Лондон и знакомство с Хрустальным дворцом утвердили писателя в его предположениях о грядущей победе материальной цивилизации и близости всемирной катастрофы.

Некоторые из прежних друзей и доброжелателей Солженицына в Москве давно отошли от него. Лакшин, член редколлегии «Нового мира», писал, что Солженицын не признаёт равенства в духовных вопросах, что он пишет в традиции житий святых, причем его житие является образцом. Часть бывших товарищей Солженицына по оружию перешла в лагерь крайней правой. Среди них — Игорь Шафаревич, талантливый математик, ставший профессором в 21 год, а затем членом-корреспондентом и действительным членом Академии наук. Политическая публицистика Шафаревича не может равняться с солженицынской. Он пишет довольно тяжеловесно, его «Социализм как явление мировой истории» злоречивые критики сравнили с изобретением велосипеда. На протяжении 384 страниц работы он обрушивает на читателя отрывки из 168 книг по данному вопросу в доказательство того, что социализм всегда был плохой идеей, ведущей к катастрофическим последствиям. Если учесть, что эта работа написана во времена, когда марксизм-ленинизм был в Советском Союзе государственной религией, ее можно считать выдающейся демонстрацией критической мысли. Однако в ней нет ничего такого, чего не знали бы информированные западные читатели. Кроме того, подбор источников и предвзятость оказались несовместимы с научной добросовестностью и объективностью. В книге есть полемические достоинства, но вряд ли ее можно назвать трудом непреходящей ценности.

Настоящую известность принесла Шафаревичу куда меньшая по объему «Русофобия». Написанная примерно в 1980 году и впоследствии дополненная, она стала доступна широкому читателю лишь в 1990 году, после публикации в отрывках в «Нашем современнике» и других периодических изданиях правых вроде мюнхенского «Веча».

Основной тезис Шафаревича таков: есть «малый народ», который на протяжении всей истории пытается манипулировать «большим народом», определять его судьбу, разрушать русские религиозные и национальные ценности. В качестве типичных примеров кампаний, проводимых «малым народом» для того, чтобы отвлечь общественное мнение от действительно важных вещей, Шафаревич приводит протест Вольтера против католической церкви в связи с процессом над ведьмами, дело Дрейфуса и суд над Бейлисом (в ходе которого киевский еврей-портной был обвинен в ритуальном убийстве и впоследствии оправдан). А типичными представителями «малого народа», по Шафаревичу, были Генрих Гейне, главным образом из-за его «грязных нападок на христианство», и писавший на иврите поэт Бялик (известный своей поэмой-плачем о кишиневском погроме). «Малый народ» постоянно клевещет на Россию, приписывает ей рабское мышление, отрицает ее исторические достижения. Его цель — превратить Россию в либеральную демократию западного образца. Это было бы равносильно духовной оккупации России, а может быть, повлекло бы в конечном итоге и физическую оккупацию «малым народом» и Западом.

«Малый народ» состоит в основном (хотя и не только) из еврейских интеллигентов-космополитов — деструктивных элементов, не имеющих корней и настроенных против русских, — словом, из «фермента разложения», как выразился немецкий историк XIX века. Вынашивая идею «малого народа», Шафаревич черпал вдохновение из писаний Опоста Кошена, историка французской революции, погибшего в бою в первой мировой войне. Кошен пытался установить, какие литературно-философские круги заложили при ancien regime. основы для революции.

Не очень ясно, однако, как изучение этих кругов — от Вольтера до энциклопедистов — может пролить свет на ситуацию в России. Вряд ли их можно обвинить в недостатке патриотизма: в конце концов армии Французской революции маршировали под «Марсельезу» — «Вперед, сыны отчизны» Шафаревич в полном законном праве любить монархию и не любить демократию. Но ведь монархи и монархисты не обязательно большие патриоты, чем их оппоненты, поэтому ход рассуждений Шафаревича понять нелегко.

Концепция русофобии восходит к славянофилам и таким авторам, как Тютчев; но в их времена врагами считались британский империализм, католическая церковь и европейские либералы, а не «малый народ», не имевший никакого политического влияния. Верно, конечно, что на протяжении всей истории России многие иностранцы и русские отрицательно отзывались о различных аспектах русской истории и политики. Многие отчеты иностранцев, посетивших Россию, отнюдь не были лестными. Преувеличенно отрицательными были и сообщения балтийских немцев вроде Виктора Хена. Но подобные взгляды высказывали и сыны отчизны, которых вряд ли можно обвинить в антипатриотизме, — от Пушкина, Лермонтова и Чаадаева до Чернышевского и Горького. Немало жестоких слов о русском народе было сказано лидерами крайней правой после революции 1917 года: русские — мерзавцы, потому что они предали царя. Каждый русский школьник знает стихотворение Лермонтова о «немытой России — стране рабов, стране господ», но Шафаревич обрушивается на эмигрантские журналы, о которых вряд ли слышал хотя бы один на тысячу русских. Шафаревич мог бы объявить (правда, он никогда этого не делал): что дозволено Лермонтову и Чаадаеву, то не дозволено евреям и другим безродным «пришельцам». Негодование Шафаревича было направлено весьма избирательно; в результате он приобрел немалую славу в кругах своих единомышленников, но был осмеян либеральной интеллигенцией. Что можно сказать в защиту Шафаревича? На всем протяжении русской истории часть либеральной и радикальной интеллигенции была отчуждена от государства и не считалась носительницей национального духа. Ее обвиняли в деструктивном мышлении, в нигилизме, в желании разрушать, а не создавать. Достоевский пространно писал об отчуждении интеллигенции, этой теме посвящены и знаменитые «Вехи» (1909). Разумеется, с точки зрения патриота, такое отчуждение весьма прискорбно, но неясно, кто в нем виноват. Вряд ли можно утверждать, что царский режим прилагал много стараний вовлечь интеллигенцию (не говоря уже о национальных меньшинствах) в управление государством. Во всяком случае, есть нечто странное, даже патологическое, в крайней чувствительности тех, кто видит смертный грех в любой критике своего народа и вину за все беды России возлагает на «инородцев». В современной истории существовали англофобия, франкофобия, германофобия; сильно распространен антиамериканизм; временами это было оправданно, чаще — выглядело глупо и безвкусно. Однако нормальный англичанин, француз, немец и американец только пожмут плечами и не придадут нападкам особого значения. Как объяснить, почему чувствительность к этому в России — хотя бы в некоторых кругах — острее, чем где бы то ни было? Этот вопрос, несомненно, заслуживает тщательного изучения.

Предварительные итоги

Русские авторы-патриоты, не испытывающие большой симпатии к шовинистам в своей стране, долгое время доказывали, что на Западе склонны преувеличивать роль «черной сотни», ее идеологии и еще больше — ее наследников вроде «Памяти». Они утверждали, что это делалось с целью дискредитировать русских консерваторов и патриотов, да и «русскую идею» в целом.

Такие жалобы заслуживают серьезного рассмотрения, и мы будем возвращаться к ним в дальнейшем. Разумеется, у «черной сотни» и ее наследников нет монополии на русский патриотизм — так же, как у большевиков не было монополии на социализм. До 1917 года (и после 1988 года) существовали социал-демократы, эсеры и различные либеральные группировки, которые играли куда более важную роль в идеологии (а зачастую и в политике). В какой-то степени жалобы умеренных русских националистов оправданны. Много чернил было пролито в 1987–1992 годах по поводу «Памяти» и ожидавшихся еврейских погромов, но произошли совсем другие погромы — направленные против русских, армян и турок-месхетинцев. И тем не менее опыт других стран показывает, что во времена политических и экономических кризисов маргинальные фашистские и профашистские группировки могут внезапно выйти вперед и даже стать решающей политической силой. Именно эта угроза, а не реальная опасность для русской национальной идеи или желание очернить ее привлекает внимание к экстремистским шовинистическим группам. Вряд ли можно утверждать, что в последние годы царизма влияние таких групп было лишь плодом воображения. В конце концов, Николай II и некоторые центральные фигуры его администрации во многом разделяли их программы. Невозможно всерьез отрицать, что к концу жизни Сталин уверовал в заговор евреев против него — отсюда «дело врачей» и кампания против «космополитов» В 70–80-е годы подобные идеи нашли сторонников в Политбюро — иначе не была бы развязана «антисионистская» кампания.

Насколько важную роль играла (и играет) идея жидомасонского заговора в доктринах крайней правой и в какой мере ей верили (и верят)? Почему она возродилась в эпоху гласности. Для безумных маргиналов в России, как и в других странах, теория заговора имеет абсолютно решающее значение, без нее невозможно понять их мышление. Вероятно, в России в нее верят больше, чем в других странах, включая нацистскую Германию. Гитлер, Геббельс, Геринг и им подобные считали евреев расово неполноценными, ненавидели и презирали их, однако они никогда не верили в гигантский заговор.

В это верили некоторые нацисты, но отнюдь не ведущие лица; в масонский заговор верил генерал Людендорф — фигура, политически не значимая, служившая скорее причиной недоразумений. Политические вожди более высокого уровня и в России, и в Германии полагали, что «Протоколы сионских мудрецов» и прочие теории заговора не следует понимать буквально. С другой стороны, даже среди интеллигенции бытовало подозрение, что нет дыма без огня, — может быть, в сенсационных разоблачениях есть доля правды?

Во всяком случае, как орудие пропаганды «Протоколы» свою роль сыграли, однако для серьезных людей они определенно не стали символом веры. Хотя «Протоколы» упоминались нацистской пропагандой и издавались в Третьем рейхе, официально они так и не были признаны. Похоже, что в России после 1917 года и — повторно — в конце 80 — начале 90-х годов их восприняли охотней. Возможно, это было связано с тем, что в политической элите в течение нескольких лет после большевистского переворота было немало евреев и они были легкой целью для нападок. Но среди лидеров 80-х годов евреев не было, и здесь такое объяснение не годится. Несомненно, вера в «Протоколы» связана с катастрофическими событиями 1917 и 1990–1991 годов, в такой обстановке всегда открывается путь множеству притянутых за уши теорий. По тем же причинам наблюдается оживление астрологии и прочих оккультных «наук».

Насколько широко распространена вера в жидомасонство! Если взять русское общественное мнение начала века — было ли там больше шовинизма, антисемитизма и ксенофобии, чем во Франции и Германии того времени? Во Франции в ту эпоху антисемитизм был сильнее, чем в Германии, а в Германии, вероятно, не слабее, чем в России. Правда, в Западной и Центральной Европе не было погромов, но и в России в погромах участвовала малая часть общества, и происходили они вне собственно русских территорий. В 70–80-е годы в Советском Союзе, несмотря на официальный и народный антисемитизм, население было сильно перемешано. Евреи занимали важное место в культурной жизни, и в их среде был высокий процент смешанных браков. Хотя многие евреи покидали страну, лишь в редких случаях это происходило из-за острого антисемитизма. Поэтому, говоря о вере в жидомасонство, следует помнить, что это касалось всего лишь части советского общества.

Кроме того, лидеры и духовные наставники даже самых радикальных групп сознавали, что теория заговора не может быть единственным содержанием доктрины. Ненависть и подозрительность — мощные инстинкты, но их недостаточно; должно быть и нечто позитивное, как это было в нацистской Германии и фашистской Италии. Сюда относятся национальные традиции, которые надлежит возродить: церковь, культ деревни, в которой «русскость» развивалась веками. Сюда относится озабоченность экологической обстановкой, проблемы сохранения естественной среды обитания, восстановления уничтоженных лесов, отравленных озер, старинных зданий, превратившихся в развалины. Сюда же относится исправление бед, широко распространившихся в обществе, — преступности, алкоголизма, распада семьи, отсутствия идеалов у молодого поколения.

Все националистические группировки, и умеренные и крайние, стремятся привить своим согражданам, и прежде всего молодежи, уважение к духовным ценностям. Они отмечают дату Куликовской битвы, напоминают о героических деяниях Минина и Пожарского, Суворова, Кутузова и других военачальников. Они вновь «открывают» Столыпина. Они противятся «проекту века» — повороту сибирских рек; некоторые бескорыстно работают на восстановлении исторических памятников. В России есть огромные запасы доброй воли — общества по сохранению русской природной и культурной среды насчитывают миллионы членов.

Однако, как ни дорога старая русская деревня сердцу патриота, она исчезла, и, вероятно, уже слишком поздно спасать многие реки или Аральское море. Молодежь мало интересуется битвами и военными героями прошлого. Борьба с алкоголизмом потерпела тяжелое поражение, — впрочем, эта борьба, как и многие другие добрые дела, никогда не была специфической монополией правых. Толпы людей собираются на чтения стихов Пушкина и Лермонтова. Однако существует не так уж много стихов, пригодных для патриотических инъекций, в которых столь нуждается крайняя правая: у Пушкина — «Клеветникам России», «Москва… как много в этом звуке..!» и его «Онегин едет; он увидит Святую Русь: ее поля, Пустыни, грады и моря», у Лермонтова — «Бородино», «Святая Русь» Вяземского, немного из Тютчева. Великих русских писателей больше интересовали природа, частная жизнь и вечные вопросы бытия; если они и писали о правительстве и обществе, то чаще горестно и критически. Некоторые были «западниками», пацифистами, а иные — откровенными непатриотами, как Толстой. Даже Достоевский большей частью писал о вере и общечеловеческих вопросах. В таких обстоятельствах возникает сильное искушение пустить в ход теорию заговора и уверять, что Лермонтова убили масоны и евреи.

Существует русская школа музыки и живописи, глубоко связанная с духом родины. Но ее великие мастера никоим образом не принадлежат к крайней правой и даже к умеренным националистам. Они — плоть от плоти всей русской культуры и в значительной мере культуры всего человечества.

Хотя идея жидомасонства в основном муссировалась крайними правыми группами, есть признаки ее влияния и на умеренных националистов. Умеренные не верят в «Протоколы» и подобные им грубо сработанные теории заговора, но подозревают, что русофобия есть, что она широко распространена и что ведется организованная кампания по очернению «русской идеи». Формулировка «весь мир против нас» возникала в разных местах и в разные времена, и, вероятно, не было народа, не подверженного фобиям. Но почему русские так яростно реагируют на критику по сравнению с другими народами? Почему — в то время, когда в определенных регионах бывшего Советского Союза русских бьют только за то, что они говорят по-русски, — образованные люди из русской правой должны выкапывать из-под земли забытые стихотворения 20-х годов, содержащие бестактные замечания о некоторых героях русской истории? На этот вопрос нет однозначного ответа.

 

Глава восьмая Иудаизм без маски

В послевоенный период важной составной частью идеологии крайней правой был антисемитизм. В отличие от других компонентов он развивался прежде всего в правящих кругах, а не среди диссидентов-маргиналов. В Советском Союзе сионизм считался враждебной силой со времен революции 1917 года. В начала 20-х годов последние независимые сионистские (и еврейские) группы были разогнаны, а их активисты арестованы. В течение нескольких последующих десятилетий сионисты и евреи не занимали заметного места в советской политике и пропаганде, что вполне естественно, так как роль сионизма в мировой политике была весьма ограниченной.

Дискриминация евреев имела место в 30-е годы и во время войны; большинство евреев, занимавших видные посты, подверглись чисткам. Но открытых нападок не было, и даже кампания против «космополитов» в конце 40-х годов не велась против евреев per se: в космополитизме обвиняли многих, в том числе и некоторое количество чистокровных русских. Разрушение еврейской (идиш) культуры и уничтожение большинства писателей, писавших на идише, не могли толковаться как антисионистские акции, ибо сионисты не пользовались идишем. Это были, несомненно, антисемитские акции.

Но лишь в последние месяцы жизни Сталина, с арестом еврейских врачей, обвиненных в отравлениях и покушениях на жизнь русских вождей, все преграды рухнули. Сталин намеревался выслать всех евреев из России в Заполярье — по заранее подготовленной «просьбе» некоторых видных евреев. Сразу же после смерти Сталина оставшиеся в живых врачи были освобождены и план высылки положили под сукно.

В 1948 году советское правительство одним из первых признало государство Израиль, и, хотя оно быстро охладело к еврейскому государству, отношения оставались более или менее нормальными вплоть до 1967 года, когда после «шестидневной войны» Москва разорвала дипломатические отношения с Израилем. В 50–60-е годы партийная линия была враждебной к сионизму вообще и к Израилю в частности, но никакие особые акценты — ни в качественном, ни в количественном смысле — не расставлялись. Израиль изображался в весьма неблагоприятном свете, но то же можно сказать, в принципе, и о США, и о большинстве западных стран. Лишь с середины 60-х годов начинает появляться литература нового рода — якобы антисионистская, на деле же нацеленная отнюдь не против мирового сионистского движения или Израиля, а на совершенно иные мишени (специфическая антиизраильская литература продолжала выходить, но она явно адресовалась другому, куда более узкому кругу читателей). «Антисионизм» стал кодовым словом для обозначения нападок на евреев и на иудаизм, а также на людей либерального или социал-демократического направления. Первым выстрелом стала книга Трофима Кичко «Иудаизм без прикрас» (1963); примерно к 1970 году кампания набрала силу. Ежегодно появлялись десятки книг и сотни статей, открыто распространяющих идеи, которые вкратце можно изложить следующим образом. Идеология иудаизма — это идеология мирового фашизма. Ветхий завет — фашистская книга, фашистами были Моисей, царь Соломон и, по существу, все еврейские вожди — с самого начала. Евреи всегда были шовинистами, агрессорами и массовыми убийцами. Они всегда были паразитами, которые не создали ничего нового, оригинального и ценного. Они всегда стремились уничтожить или подчинить себе другие народы, особенно русский. Их цель — достижение мирового господства посредством обмана, материального и духовного растления и массовых убийств. Евреи стояли у истоков капитализма и всех зол в истории; они находятся на переднем крае антикоммунизма и люто ненавидят русскую культуру («русофобия»). Гитлер и другие нацистские вожди попросту были марионетками в их руках, они подстрекали Гитлера к нападению на Советский Союз в 1941 году. Они сотрудничали с Гитлером в уничтожении некоторых групп бедного еврейства в годы второй мировой войны, но число убитых евреев крайне завышено. Цель этой интриги — получить международную санкцию на создание государства Израиль. Но Израиль — только прикрытие, подлинная их цель — мировое господство. Теперь, когда евреи преуспели в своих интригах и заправляют в США и других странах Запада, только Советский Союз мешает окончательной победе сионизма.

Время от времени некоторых авторов этих книг критиковали — когда они заходили слишком далеко. Так, книга Кичко была временно изъята после вмешательства некоторых иностранных компартий, которые сочли текст (а еще более — карикатуры в стиле «Штюрмера») неудобным. Однако у «антисионистской» пропаганды были сильные покровители, и она активно продолжалась — периодически ненадолго смягчаясь, но постепенно становясь все более откровенной и радикальной. Вначале еще существовали какие-то табу, но с течением времени большинство из них были отброшены. К началу 80-х годов стали возможными утверждения, что в царской России никогда не было еврейских погромов, а были лишь законные акты самозащиты против еврейских провокаций. Ленин комментировал эти события по-иному, но теперь можно было безбоязненно игнорировать Ленина и риторику «пролетарского интернационализма». Романенко писал в 1986 году, что в Советском Союзе антисемитизма не может быть по определению, следовательно, обличая евреев, можно не стесняться в выражениях. Если сам Гитлер был еврейской марионеткой, нечего удивляться, что фактически все западные политические деятели были евреями, либо имели еврейских предков, либо были под влиянием евреев. Это касается также крупных корпораций, банков, средств информации и вообще всех ключевых институтов повсюду, исключая разве что Японию и Китай.

Таков был общий тон новой литературы о евреях и иудаизме. Он же распространялся и на отдельных людей и определенные группы, которые отнюдь не были еврейскими, например на «Свидетелей Иеговы», — ибо, как полагали эти русские авторы, только сионисты могут добровольно избрать такое название. Кроме того, для публики, не читающей политические трактаты, изготавливалась художественная литература. Типичный пример — романы Ивана Шевцова, бывшего кадрового офицера. В наиболее известном его произведении главный злодей — еврей — убивает свою мать и расчленяет ее труп, чтобы получить наследство, а потом поступает так же с юной русской красавицей, — но прежде соблазняет ее и превращает в наркоманку. Между делом он занимается антисоветской пропагандой, пишет статьи и пьесы.

Ясно, что этот поток литературы не был направлен против малой ближневосточной страны, не представляющей особого политического интереса для СССР. Тогда какова цель такого «антисионизма»? Дать удовлетворительный ответ на этот вопрос непросто. Если авторы и их покровители действительно питали столь глубокую и жгучую ненависть к евреям, то они должны были радоваться любой возможности от них избавиться. И тем не менее, явно не желая ассимиляции русского еврейства, которая и дальше будет портить их генофонд, они противились и исходу евреев из Советского Союза.

Действительно ли они верили, что иудаизм и сионизм — явления фашистские и бешено антикоммунистические по самой своей природе? Весьма сомнительно, ибо с началом гласности характер обвинений против евреев сразу изменился: теперь главный тезис обвинения — не в том, что евреи были антикоммунистами, а, наоборот, в том, что до, во время и после революции они играли видную роль в большевистской партии и именно в этой роли принесли неописуемые несчастья русскому народу. Короче, получается, что многие антисемитские авторы все время были антикоммунистами, только им приходилось это скрывать. Впрочем, евреи-антикоммунисты не становились из-за этого для них более привлекательными.

Официальная антисионистская литература до 1986 года не могла быть открыто антимарксистской, хотя тот факт, что Маркс был немецким евреем, ни для кого не был секретом. Наоборот, антисемиты использовали классиков марксизма-ленинизма для подкрепления своих тезисов. Их доводы были на деле черносотенными, однако они не могли открыто называть источник; им приходилось писать о «классовой сущности» иудаизма, хотя имелась в виду еврейская раса. Несомненно, их весьма удручала необходимость пользоваться кодовыми терминами вроде «сионизма», когда истинная цель была совершенно ясна. Антисемитизм — явление иррациональное, и попытки найти для него рациональные объяснения удавались крайне редко.

В 20-е годы, когда непропорционально большое число евреев занимало влиятельное положение в политике, народный антисемитизм не был слишком интенсивным. Троцкого при жизни ненавидели не больше, чем других большевистских вождей (речь идет, конечно, не о сталинистах). Лишь через 50 лет после убийства Троцкого он и другие евреи-коммунисты, вроде Свердлова, превратились в мифических чудовищ. Несомненно, в 20-е годы диктатура не допустила бы открытых проявлений антисемитизма, но одно это не объясняет загадки. Наказания за антисемитизм не были особенно жестокими, и, если бы народная неприязнь к евреям была неодолимой, она так или иначе проявилась бы. Однако это случалось редко. Каковы бы ни были причины, в 80-е годы евреев в одних кругах СССР не жаловали, в других ненавидели, и эти эмоции подогревались влиятельными лицами. Нет оснований полагать, что Хрущев, Брежнев и Андропов были ярыми антисемитами, — вероятно, они не любили евреев, но еврейским вопросом одержимы не были. Если это так, какие же силы постоянно поощряли антиеврейскую кампанию?

Несомненно, одной из главных сил, поддерживающих «антисионизм», было Политуправление Советской Армии, хотя вряд ли можно предполагать, что война с Израилем была приоритетной для советского Генерального штаба. Отдельные руководители в ЦК и КГБ считали, что эффективность официальной советской идеологии явно снижается и необходимо внедрять новый образ врага, в этом отношении евреи были самыми уязвимыми — по разным причинам. Другие считали антисионизм полезным средством в борьбе с либералами, и прежде всего — с диссидентами. Явно не случайно диссидентов, которым позволяли оставить страну, по большинству отпускали только в Израиль, независимо от происхождения. Политический истеблишмент хотел убедить общество в том, что все либералы и евреи в глубине души — сионисты. Кампанию проводили широко, но эффект ее в то время оказался ограниченным. Для большинства регионов России и значительных групп населения она вряд ли что-то значила.

Причиной этого было не юдофильство, а нежелание признать еврейский вопрос особо важным. Даже среди правых диссидентов этот вопрос не всегда был самым главным. Верно, что правые в своих проектах возрождения России оставляли не слишком много места «русскоязычным» (еще одно распространенное кодовое понятие), то есть не этническим русским. Правые более или менее открыто высказывались за эмиграцию русских евреев или, может быть, за создание еврейской автономной республики в пределах Союза, но подальше от сердца России. Однако в идеологических публикациях русской правой еврейский вопрос оставался всего лишь одной из проблем, подлежащих решению. Объяснялось ли это тем, что официальная антисионистская камлания уже себя изжила? Даже Игорь Шафаревич до 1986 года не касался данной проблемы, хотя это было менее рискованно, чем нападать на социализм tout court. И даже главные печатные органы «антисионизма» иногда отводили место для публикации автора-еврея (а некоторые продолжали делать это и в период гласности), чтобы показать, что не расисты же они в конце концов. Оглядываясь назад, можно сказать, что главная историческая задача антисионистской кампании, начатой в середине 60-х годов и продолжавшейся почти четверть века, состояла в том, чтобы сохранить некую непрерывную связь между старым и новым антисемитизмом. С наступлением гласности большинство антисионистских лидеров оказались в лагере крайней правой. Теперь они могли использовать плоды своей черновой работы, проделанной ранее. После 1986 года все ограничения исчезли, и теперь от кодовых слов можно было отказаться, можно было называть кошку кошкой, а не «домашним животным».

Правда, и после 1986 года многие противники евреев отрицают, что они антисемиты, ибо арабы — тоже семиты, а против арабов они ничего не имеют. Однако и этот аргумент не так уж нов: с 1935 года министерство пропаганды нацистской Германии выпускало инструкции, где предписывалось не использовать термин «антисемитизм» как оскорбительный для арабов. Последний выпуск официального «Справочника по еврейскому вопросу» (Handbuch der Judenfrage, 1944) ясно указывал, что термин «антисемитизм» является «неподходящим, поскольку есть другие народы, говорящие на семитских языках, такие, как арабы, которые являются полной противоположностью евреям».

 

Глава девятая

Неоязычество и миф о Золотом веке

Одним из центральных требований нового русского национализма была полная свобода для православной церкви. Как говорил почти 150 лет назад своим единомышленникам-славянофилам Кошелев, «без православия наша народность — просто чепуха». Немногие националисты признаются, что они неверующие, — чаше всего они просто воздерживаются от разговоров о религии. С другой стороны, не все верующие придерживаются националистических взглядов. Наконец, были и такие, особенно среди крайней правой, кто выступил против христианства и начал пропаганду язычества, которое якобы практиковалось в России в древние времена.

0 дохристианской Руси известно очень мало, но это не останавливает некоторых националистов — они свободно используют мифы, а то и явные подделки. Такая практика известна из истории и других народов. В конце XVIII века по всей Европе распространились «песни Оссиана», на самом деле написанные шотландцем Макферсоном, который доказывал, что эти песни восходят к древним временам Ирландии и Шотландии. У чехов была «Краледворская рукопись» якобы тысячелетней давности, а на самом деле созданная чешским патриотом в XIX веке. Чтобы разоблачить подделку, понадобился авторитет Масарика. В Германии времена нацизма существовал специальный отдел СС, называвшийся «Наследие предков» (Ahnenerbe), который систематически собирал (и подделывал) свидетельства о славном прошлом языческой Германии.

Подобные фальшивки вошли в моду и в некоторых кругах русских националистов. Наиболее известна из них «Влесова книга». О существовании этого документа впервые упомянул в 1953 году малоизвестный журнал «Жар-птица» (Сан-Франциско). В нем утверждалось, что в России еще до христианства существовала великая цивилизация, восходящая к 1000 году до нашей эры, а «Влесова книга» — это хроника языческих жрецов, описывающая деяния династий, правивших тогда Русью: Бравлина, Скотеня, Светояра, Олега и Игоря Старого. Они якобы воевали с варягами, византийцами и прежде всего — с хазарами, принявшими иудаизм.

К сожалению, оригинала «Влесовой книги» больше не существует. Он принадлежал некоему полковнику Изенбеку. Друг полковника скопировал документ как раз перед тем, как тот исчез в оккупированной немцами Бельгии в годы второй мировой войны. В 1957 году русский эмигрант, проживавший в Австралии, прислал копию «Книги» (точнее, ее фрагмента) в Москву, в Академию наук. Обстоятельства обнаружения документа были, мягко говоря, подозрительными. Московские специалисты, исследовав оказавшийся в их руках материал, пришли к бесспорному и однозначному заключению: это подделка. По всей видимости, ее изготовил А. И. Сулакидзев, известный мастер фальсификаций, живший в начале XIX века. Кстати, одна из его подделок называлась «Влесова песнь». Другие специалисты предположили, что это совсем недавняя фальсификация, работа некоего Юрия Миролюбова, киевского химика и историка-любителя, который покинул город с отступавшей немецкой армией в 1944 году.

Этим дело бы и кончилось, но почти двадцатью годами позже ему снова дал ход некий доктор исторических наук В. Скурлатов. Он опубликовал серию статей, в которых пошел гораздо дальше сообщений, содержавшихся во «Влесовой книге». Согласно его толкованию, русские были потомками ариев (или «ориев»), пришедшими из Индии и Центральной Азии примерно в 1000 году до нашей эры. Таким образом, русские — первый индоевропейский, или индоарийский, народ, от них через финикийцев пошла вся европейская культура. «Влесовой книге» была создана широкая реклама в ведущих советских журналах (правда, лишь в популярных, а не в журналах, где специалисты пишут для специалистов), ее восхваляли как бесценный памятник мировой культуры, вершину творческой мощи русского народа.

За всей этой кампанией стоял один человек, сыгравший важную роль в новейшей истории ультранационалистического лагеря, — Валерий Скурлатов. Его имя впервые прозвучало в 60-х годах, когда среди руководителей и активистов московского комсомола и горкома партии начал циркулировать документ под названием «Устав нравов». Среди прочего «Устав» призывал клеймить и стерилизовать русских женщин, вступивших в половую связь с иностранцами. Скурлатов требовал также подготовки молодого поколения к грядущей «смертельной борьбе», связанной со вселенской миссией России. Он предлагал применять телесные наказания к молодым людям, не подчинявшимся его «Уставу», и мимоходом замечал, что нет более низменного занятия, чем интеллигент, мыслитель. Идеи Скурлатова вызвали небольшой скандал, он был исключен из партии, но его карьера серьезно не пострадала. Через десяток лет он появился перед публикой как доктор исторических наук (степень, присваиваемая в России гораздо реже, чем на Западе) и автор книги «Сионизм и апартеид». Но его главным занятием в те годы была популяризация «Влесовой книги» — он выступал и под своим именем, и под различными псевдонимами. Главной целью этих упражнений было не просто показать, что русская культура существовала за тысячелетия до любой другой подобной цивилизации, — Скурлатов хотел продемонстрировать, что именно русские — настоящие арии, раса суперменов, которые практиковали культ военного дела и в то же время преуспевали, по сути, во всех областях культуры. Они были носителями света, постоянно воюющими с силами тьмы.

Скурлатову не удалось убедить историков, но его проповеди нашли спрос у романистов вроде Чивилихина, чей роман-эссе «Память» был опубликован миллионными тиражами в 70 — начале 80-х годов. Роман повествует об арийском происхождении русского народа. Влиятельные круги постарались как можно шире распространить эту крайне слабую в художественном отношении книгу, способную доставить удовольствие разве что величайшему энтузиасту. Домыслы Скурлатова имели также определенный успех среди писателей, специализирующихся на фантастике — жанре, весьма популярном в России. В 1976–1985 годах были опубликованы десятки рассказов и романов, которые в той или иной форме пропагандировали все те же его идеи.

Эта кампания отнюдь не была частной инициативой некоего эксцентричного индивидуума. Скурлатова активно поддержало братство «антисемитологов»; наиболее известный среди них, Корнеев, писал, что только евреи и те, кто находится под их влиянием, могут не верить откровениям «Влесовой книги». Другой «эксперт», Емельянов, в 1974 году заявил, что, хотя Ветхий завет — по существу, фашистское сочинение, Новый завет хотя бы отчасти исправляет это. Емельянов, как и Корнеев и другие «антисионисты», начал свою карьеру в Институте востоковедения АН СССР (он был специалистом по мальгашской литературе). Деятельность Емельянова была прервана на несколько лет после того, как он убил жену и расчленил ее тело (к этому эпизоду его карьеры мы еще вернемся). Выйдя в конце 80-х годов из психиатрической больницы, он стал еще более открыто и радикально отстаивать язычество. Его яростные нападки на христианство в открытом письме главе православной церкви вызвали гнев даже среди его прежних товарищей по оружию.

В 1991 году некоторые органы крайней правой опубликовали отрывки из книги Альфреда Розенберга «Миф XX века» — библии нацистского антихристианства. Подобная прямота достойна похвалы — наконец-то был выплачен ранее не признававшийся интеллектуальный долг. Однако из-за этого неоязычникам пришлось преодолеть множество противоречий: сочетать элементы ленинизма с нацистской идеологией оказалось нелегким делом. Приведем лишь один пример. В 1991 году «Истоки», орган одной из крайних группировок, опубликовали статью В. Прищепенко, известного московского необольшевика, под заголовком «Началась охота на ведьм!». В 70-е годы Прищепенко приобрел некоторую известность как сторонник Скурлатова: он написал исследование, доказывавшее, что в дохристианской Руси существовали рыцарские ордена, причем задолго до появления средневекового рыцарства на Западе. Однако в душе он остался большевиком и в статье 1991 года сравнивал ельцинскую «охоту за ведьмами» с гитлеровской, последовавшей за поджогом рейхстага в 1933 году. Гитлер, заявлял он, был масоном, лакеем банкира Мендельсона и злейшим врагом русского народа. Однако третья страница этого же номера журнала посвящена речи Геббельса «Теория и практика большевизма» на Нюрнбергском конгрессе нацистской партии 1936 года. Если Гитлер был злейшим врагом русского народа, то Геббельс, вероятно, был лучшим другом… На последней же странице номера даны отрывки из «Влесовой книги».

Появление «Влесовой книги» и других аналогичных фальшивок (выражаясь салонно, мифов) не должно вызывать удивления: это характерно для всей идейной истории крайней правой, начиная с «Протоколов». Насколько сильны такие мифы? Есть основания сомневаться в их могуществе, ибо национальная идея в России тесно связана с христианством и атаковать его в лоб по меньшей мере неумно. Гитлер относился к церкви неприязненно, но обращался с ней весьма осторожно. Муссолини, будучи неверующим, всегда старался сохранять хорошие отношения с Ватиканом. Появление арийского неоязычества показывает, что не все русские националисты — верующие христиане и по меньшей мере некоторые из них черпают свое вдохновение из совершенно других источников.

Зачем понадобился языческий миф? Этот вопрос возвращает нас к спорам об этническом происхождении русских — спорам, которые кипят уже долгое время, и не только среди специалистов по истории средних веков. Согласно хронике Нестора («Повесть временных лет»), славянские племена Киевской Руси пригласили германцев-варягов из Скандинавии быть их князьями: «Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет. Приходите княжить и владеть нами».

Если это правда, то, по мнению Карамзина — первого значительного русского историка, это уникальный случаи, не имеющий себе подобных в истории человечества. Некоторые славянофилы объясняли его демократическими устремлениями древних предков русских и отсутствием у них национальных предрассудков. Однако сама идея, что для установления порядка в русском доме понадобилось приглашать иноземцев, не могла быть приятной для русских патриотов. Отсюда долгие споры между сторонниками Нестора и его противниками, отрицающими «непатриотическую» версию древней истории Руси.

Этническое происхождение славян — не просто исторический вопрос, а острая политическая проблема. Некоторые славянофилы были склонны находить славянское влияние во всех эпохах и по всей земле. Достоевский в свои дославянофильские годы писал о славянофиле Хомякове, что тот может неопровержимо доказать, что Адам тоже был славянином и жил в России. Распространение «Влесовой книги» — запоздавшее во времени, гротескное проявление традиции, уходящей корнями в далекое прошлое.