Каждую весну, в одном и том же русле, высоко в горах, появлялся на несколько месяцев ручей, питавшийся тающими снегами. В одном месте он выбегал на природный карниз и прыгал с него на скальную стенку — с высоты в десять локтей. Часть скалы представляла собой тайную каменную кладку. И маленький водопад с монотонной настойчивостью год за годом размывал ее, пока однажды не выворотил несколько камней из стены.

С тех пор каждым ясным днем в образовавшуюся дыру проникал солнечный луч и двигался по пещере, что скрывалась за секретной стенкой. Если бы здесь бывали прохожие (хотя зачем бы кто-то стал навещать эти суровые места?), случайный путник мог бы заглянуть в пещеру и обнаружить в ней странную фигуру.

На полу, укутанный в поблекшую оранжевую ткань, сидел высохший старец. Глаза его были закрыты, лицо покрывал слой белесой каменной пыли, чрезвычайно длинные седые волосы серебристыми струями в беспорядке стекали на пол.

Вокруг старца располагались несколько глубоких плошек. Две из них были пусты, в трех сохранились окаменевшие огарки свечей.

Летом случались две недели, когда послеполуденный солнечный луч примерно час двигался по лицу старика — как раз по линии глаз.

В такие минуты Доктору Хтонию было не по себе. Если время дня в тех горах совпадало со световым днем в Мире, то он целый час видел как бы два солнца. Это сбивало с толку, но можно было кое-как привыкнуть. А вот когда солнце начинало сиять в голове ночью, тут Доктору делалось беспокойно. Спать было невозможно, и его преследовал тихий, но настойчивый телесный зов о возвращении.

Реальность вокруг начинала размываться и приходилось прикладывать усилия, чтобы она не развалилась совсем. Вот и теперь в далеких горах наступило лето. Несколько дней второе солнце беспокоило в светлое время суток, а сейчас момент его появления сдвинулся к позднему вечеру.

Кузнец уже час как мерно храпел, Доктор же ворочался с боку на бок и наконец решил выйти из шалаша и выкурить трубочку.

Усевшись на пахучие сосновые бревна у входа, старик обнаружил, что Пол и Шимма еще не ложились. Они сидели на заднем краю плота, свесив босые ноги в воду, и разговаривали. Хтоний с удовлетворением отметил про себя, что девочка — молодец, не снимает косынку даже ночью. Уговорить ее спрятать приметные голубые волосы под темную ткань было нелегким делом. Помогло лишь то, что терпеливая Анит соорудила на голове Шиммы залихватскую разбойничью повязку и показала строптивице ее отражение в карманном зеркальце.

Старик не стал беспокоить детей и занялся своей трубкой. Длинный сосновый плот слабо покачивался. В сплавной веренице пяти таких же он был последним. Над рекой стояла мягкая живая тишина, напоминавшая о своем присутствии то легким плеском рыбы, то скрипом бревен, то прохладным ветерком.

— Где это ты научилась так с мечом управляться?

— Это Доктор. Ты не смотри, что он старый. Он, если возьмет меч — как начнет скакать! Не угонишься, — с готовностью ответила Шимма, — Мне семь лет было, когда он мне сказал, что больше нянькой для меня быть не может. Что, мол, должна уметь за себя постоять. Ну и стал со мной заниматься.

Хотя какая из него нянька? Я лет с пяти ему же завтраки делала. А то он с утра уйдет и не поест. Может вообще целый день не есть, если не напомнишь…

Ну и потом я меч-то все время с собой таскала. От родителей же ничего больше не осталось… Он и твердил — что, мол, чего зря таскаешь, давай — учись.

Сначала-то, конечно, только деревянными мечами разрешал махать… А когда выросла, они с дядей Викулом что-то поколдовали на моим, чтобы стал впору. Заточили наконец. Даже гравировку сделали — руническую «Ш». Днем покажу, сейчас не видно будет.

— Они старые друзья — Доктор с кузнецом?

— Сколько себя помню. Всё шутят друг над другом. Один раз дядя Викул взял камни, что-то там потесал, постучал. Железки в них воткнул и бросил в болото. А потом будто нашел и притащил Доктору. Говорит — «драконьи перья». Жили, мол, давно а наших краях драконы. И следы от них остались, — Шимма разулыбалась, — А Доктор-то все книжки свои перерыл, пока понял! Он же иногда как маленький — простых вещей не знает…

Зато потом он кузнецу «по секрету открыл», как железо заговаривать, чтобы не ржавело. Ну и дядя Викул целый месяц в кузнице и совой кричал, и поганки с болот к клинкам прикладывал. Анитка даже подумала, что он элем опился.

— А с Анит… ты дружишь, да? — Пол постарался говорить без особой заинтересованности.

— Так-то да. Только ведь с ней, как дружить? Она же, понимаешь, вроде принцессы. В ней что-то такое есть… высокое. Как будто она с детства во дворце живет, нитки с иголкой не видела и думает, что мясо на огороде растет. Хотя у кузнеца не набалуешься… Он, готовит, знаешь как? Сунет кабанью ногу в огонь, повертит там — вот тебе и обед. Тинман такой крепкий заваривает, аж зубы ломит!..

Анитка для него — свет в окошке. Да и все ее любят. Сватов уже четыре раза засылали. Даже господин Ури Сладкоречный! — Шимма весело рассмеялась, — Он дяде Викулу сулил целое богатство. Мол, никто о том не ведает, но приданое будет такое, что закачаешься!

— А он что?

— Что-что. «Прислушайтесь», — говорит, — «господин Сладкоречный, к голосам звезд. Они предрекают, что ровно три дня у вас будет болеть то место, на котором сидят добрые люди, коли вы не станете сдерживать своих мечтаний». И дверку так открыл на улицу — услужливо, — рассказчица фыркнула и легонько толкнула Пола в бок.

— С Аниткой на Меновой хорошо гулять — напробуешься вкусностей. Ей всё за так предлагают, ну и тебе перепадает… — Шимма вдруг погрустнела и, отвернувшись в сторону, удрученно бросила:

— Где теперь та Меновая!

Пол захотел сказать ей что-нибудь утешительное, но вырвалась правда:

— Мне тоже страшновато, честно говоря.

Девочка вяло поболтала ногами в воде:

— Не пойму я, что мы там делать будем — в этом их Акраиме. В лесах мы хоть были дома — знали, чего и как… Поймают нас там в первый же день…

А тебе каково — я вообще не представляю. Я-то, спасибо Ворону, хотя бы в своем мире преступница.

Пол подумал, что каково ему — он и сам не знает. Как ни странно ему было интересно, хоть и страшно. Может даже от того именно и интересно, что страшно. Какое-то тут всё было настоящее. А в той жизни — не совсем. Он понял, что не сможет этого объяснить Шимме и спросил про другое:

— Вот вы всё говорите «Ворон» да «Ворон». Я что-то такое припоминаю смутно — из той ночи, когда меня Доктор… разговорил. Но оно у меня как-то уже выветрилось. Что за Ворон-то?

Девочка сначала с недоверием покосилась на Пола, а потом сообразила:

— Ну да. Ты ж пришелец… Ворон — он…

* * *

Вначале был Ворон. Он летал в пустой бездне, не зная ни дней, ни ночей, ни радости, ни горя. Не было дерева, чтобы присесть. Не было камня, чтобы клюв поточить.

Был Ворон черным, но не знал об этом. Был Ворон всемогущим, но не помнил этого.

Однажды Он заснул и во сне увидел, что Он один. И захотел Ворон узнать Другого. Он представил Свет и увидел Другого в себе. Потом Ворон снес яйцо.

Яйцо было круглое и горячее. Оно засветилось в бездне. Ворон стал ждать и ждал долго. Но из яйца никто не вылупился. Когда оно остыло, увидел Всемогущий, что внутри никого нет, и заплакал.

Слезы Ворона разлетелись в разные стороны. Они были столь горькими и огненными, что засияли звездами, и стал Свет.

Долго горевал Ворон, и пустая бездна наполнилась светилами.

Одно Солнце стало согревать яйцо. И увидел Ворон, что на нем выросли деревья и травы, раскинулись моря и реки.

Ворон перестал плакать. Он сделался меньше и спустился на яйцо. И увидел Всемогущий, что яйцо живое, и обрадовался. Ворон встретил зверей и птиц, жуков и бабочек, рыб и змей. На яйце росли цветы и плоды. Под каждым камнем была жизнь, в каждом ручье, в воздухе и под землей.

И стал Ворон дышать, и понял, что это хорошо. И назвал Всемогущий то яйцо Миром, и стал говорить со зверями.

Но звери не отвечали Всемогущему, потому что не могли.

Огорчился Ворон. Но потом представил Свет и увидел драконов в себе. И стали драконы, и Всемогущий говорил с ними.

Драконы поклонились Ворону, но в Мире принялись царить сами. Никому не было от них спасения — ни малой мыши, ни огромному элефанту. Драконы охотились не для еды, а для страсти и много пролили крови попусту.

Когда Ворон узнал об этом, то пожалел Мир, хоть и любил говорить с драконами. И увидел он в себе новых Других — с двумя умелыми руками, с двумя быстрыми ногами, без перьев и шерсти, без клыков и рогов, но с волшебной головой.

И стали люди и их мысли. Всемогущий спустился к ним и говорил с ними. И заповедал людям не проливать кровь для страсти и беречь Мир и всех живых Других.

Взревновали драконы к тому, что Ворон говорит с людьми и пошли на них войной. Гордые и властные, сильные и неуязвимые, думали драконы, что скоро не оставят от людей и горсти пепла. Ведь нет у них ни рогов, ни клыков, ни шипов, ни брони. Ведь люди — слабые и жалкие, и детеныши их не могут сами ни ходить, ни есть и ни пить.

Много людей убили драконы и упивались своей властью. Но люди приручили огонь и сделали орудия. Выковали броню и острое оружие, устроили луки и стрелы, катапульты и летучее пламя.

И вышли Мыслящие против драконов, и прекратили их Власть.

Увидел Всемогущий, что драконов скоро не станет и пожалел их. Некоторых Он забрал к далеким Солнцам, а других спрятал в Мире за высокими горами.

Вздохнул Мир свободно и сделался изобильным. Размножились звери и рыбы, птицы и насекомые. Размножились люди, и Ворон спускался к ним и говорил с ними.

И было время счастливое и мирное, золотое и драгоценное.

Но стало людей слишком много. И явились меж ними ревностные и алчные, властные и гордые. И принялись они проливать кровь для страсти.

Увидел Ворон, что и младшие дети Его имеют жестокие сердца. И оставил Он их, и перестал говорить с ними…

Шимма рассказывала и рассказывала — напевно, серьезно и торжественно. А Пол вспоминал целыми страницами древнее «Писание о Вороне и Мире». И скоро уже сам мог бы повторять его слова вместе с девочкой, но не перебивал ее.

Шимма замолкла, когда добралась до истории, в которой повествовалось о том, как почти все люди забыли Воронов язык и стали говорить на многих наречиях.

На реку опустилась настоящая лесная ночь, и дети не могли уже разглядеть собственные ноги, которые от похолодевшей речной воды стали замерзать.

— Пора бы уже на боковую, — буднично заявила Шимма и ощущение сопричастности старым тайнам Мира развеялось.

Они попрощались. Девочка ушла в шалаш, поставленный кузнецом специально для девиц, и Пол остался один.

«Миров много, и между ними существует связь», — думал он, — «Доктор сказал, и это должно быть ежику понятно. Ежику-то как раз, может быть, многое и понятно, в отличие от людей. Он вообще ни в чем не сомневается… Допустим, связь. Скажем, есть проходы — как их там?.. Кротовьи норы. Ежиково метро. Как-то я по нему прошел. И как теперь обратно?»

Пол вздрогнул от холода и поджал под себя ноги.

«А хочется ли тебе обратно, сын Ваан-Чика? В институт? Потом искать работу? Соблюдать Административный кодекс и правила общежития? Копить на квартиру и, господи боже, воспитывать детей? Пусть даже одного ребенка… Переживать, переживать за него и выйти на пенсию. Простаивать все вечера под крышей подъезда с мужиками. Костерить футбольную сборную и тарифы ЖКХ. И так далее, и тому подобное — до самой своей смерти. До самой своей смерти…

А как же мама? Они же разводятся… что она будет делать одна?.. Ну как — что? Переживать и выходить на пенсию. Просиживать все вечера с бабушками у подъезда. Костерить тарифы ЖКХ, хвалиться особенными болезнями. До самой своей смерти.

Всё это какой-то замкнутый круг несправедливости. Круглый круг, глупый, жалкий, пустой и бесчеловечный.

Всё как у людей, сын Ваан-Чика! Выходит, ты от этого бегал-бегал и убежал. Теперь вот выбирай — между мамой и Миром, например…»

Полу стало до того муторно, что он зажмурил глаза и сжал зубы.

«А как я могу выбирать? Как будто дверь домой у меня перед носом! Нету же ее. Это никакой не выбор.

Ну да, по факту не выбор, а в душе — что ты же все-таки выбираешь? Отказаться выбирать — это значит сознательно себе соврать. Причем соврать из трусости… Но нет, извините — сам вопрос поставлен некорректно. Я тут, демоны вам на шею, в беде, вообще-то! И, находясь в беде, между прочим, попал в еще одну беду…»

— На фиг! — вслух сказал Пол и силой потер ладонями лицо, — Спать надо.

Он посмотрел в сторону шалаша, из которого раздавался храп Викула — не светится ли огонек докторовой трубки? Огонька не было, значит тот тоже улегся. Пол двинулся к шалашу на всякий случай на четвереньках. Было совершенно темно, и не хотелось свалиться с плота.