ровать Ганшина стояла теперь с краю, у прохода, вслед за Поливановым. Проход был устроен в том месте, где шла дорожка от крыльца. А за дорожкой сразу же начинался девчачий ряд. Случалось, Изабелла соединяла теперь обе палаты на пионерских сборах или в общих играх — в шарады или в города.

С краю, за пыльной, истоптанной дорожкой, лежала Лена Бугреева, или, по-санаторному, Бухря. Девчонка как девчонка, сто лет Ганшин её знал, ещё с Сокольников, и в кино недавно оказались рядом. Но будто только теперь увидел. Последнее время он частенько взглядывал на неё, и ему нравилось, как она фыркает, услышав что-нибудь смешное, и как закрывается голым локтем от солнца. Симпатичная! Правда, слишком засматриваться на неё было опасно — свои заметят, засмеют: влюбился, втюрился… Нет уж, извините, не для нас эти нежности.

Но однажды во время мёртвого часа он поймал на себе её пристальный, серьёзный взгляд. Раньше он отворачивался в таких случаях — не хватало ещё с девчонкой переглядываться, а тут нарочно поглядел на неё в упор. Было что-то упоительно-опасное и стыдное в этой встрече глазами. Ленка вдруг улыбнулась, сморщив нос с конопушками, покраснела и, повернувшись к своей подруге Гале Хромовой, зашепталась с ней быстро-быстро.

С той поры они оказались чем-то связаны, хотя Ганшин и не мог определить чем, и смотрели друг на друга, когда никто на них не глядел: утром, до звонка, или во время мёртвого часа, укрывшись с головой простынёй и проделав в ней круглое окошко.

Севка знал уже хорошо её лицо, и оно ему нравилось. Волосы девочкам разрешали чуть длиннее, чем ребятам, и они свешивались у Ленки на ухо светлой прядкой. Брови у неё были тонкие, а глаза, которые кто-то из взрослых назвал ореховыми, ярко-коричневые, живые, быстрые.

Ганшину приходилось слышать разговоры, что люди, и в особенности женщины, бывают красивыми и некрасивыми. Красивых любят, и по всей видимости, это не пустяк, иначе зачем об этом так много говорят и пишут в книгах. Но по правде сказать, сам он плохо понимал, что это значит. Красива ли Изабелла? Или сестра Оля? Или Настя? Вот уж он не мог бы определить. Сказать можно только — нравится или не нравится. А Ленка ему нравилась.

Был тихий предзакатный час после ужина, солнце скатилось за сопки и бросало оттуда на верхушки деревьев последние оранжевые стрелы, когда Маруля, забирая пустые миски, сунула ему на ходу клочок бумаги. «Тебе девочка передал», — сказала она скороговоркой и поплыла в раздаточную с нагруженным грязным подносом.

У Ганшина сухо стало во рту. Убедившись, что на него не смотрят, он сунул записку в книгу «Генрих начинает борьбу», лежавшую на кровати. Потом незаметно, воровски озираясь, развернул под простынёй записку и в зелёном свете гаснущих июльских сумерек прочёл: «Сева, я тебя люблю. А ты меня? Л.».

К этому он не был готов. Какая-то сумасшедшая радость прихлынула к груди и с нею удивление: «Ну и Ленка!» И тотчас испуг. Что это, в самом деле, происходит?

Наутро он боялся посмотреть на Ленку, но когда их взгляды встречались, оба отворачивались, он краснел и сердце начинало бухать, как в лихорадке.

Через день опять дежурили Оля с Марулей. После завтрака неожиданно заявился прощаться Гуль. Его отправляли в военное училище. Он пришёл, красненький, прыщавый, весёлый, с ремнём баяна на плече, и ещё издали, увидев Олю, рванул мехи:

— Э-эх, Олюша, помнишь наши встречи…

— Вы, Юра, сегодня немного не в форме и лучше по этой причине до меня не прикасайтесь, сказала Оля, взглянув на него исподлобья своими красивыми бараньими глазами.

Он попытался обнять её за широкую талию, но она ловко увернулась и стала с лишним усердием стряхивать крошки с постели Поливанова.

— Обещали мне, Юра, фильдекосовые чулки, а сами вот в армию уходите, — не глядя на Гуля, попрекнула она.

— Ну, чудачка, далеко не уйду, — сказал весело Юрка. — Только гимнастёрку надену, и уж позовёшь не позовёшь, а в увольнительную к тебе. И на танцы-шванцы!

Гуль вздёрнул баян и попробовал было, как прежде, заиграть марш, чтобы все колотили руками по постелям в такт, но получилось нестройно, лениво. Юрка полинял в их глазах, и его слушали больше из вежливости. Он понял это и оборвал музыку на растянутом трезвучии. Спустил на землю баян, придержав его за ремень, бросил за щеку кусочек сибирской смолы, «серки», и стал жевать её, изображая лицом полное довольство собой и безразличие ко всему на свете. Потом присел на кровать к Ганшину и, понизив голос, сказал заговорщицки:

— Сева, ты за краски на меня не дуешься? Нет? Ну и молодец. Так тогда получилось… Хочешь, я от тебя Лене записку передам?

— Нет, что ты!

Кровь бросилась Ганшину в лицо. Откуда он-то знает? Неужели Маруля предала? Не хватало, чтобы шалый Юрка орал о его тайне на всех углах!

Честно говоря, он ещё с утра приготовил Ленке ответную записку, но всё не решался передать. Там было: «И я тоже. С.». Напугавшие его в первое мгновение слова Юрки минуту спустя показались не слишком страшными. «Ну, а если и так, — сказал он сам себе, — и что тут такого особенного?»

Перед обедом он подозвал Марулю, незаметно положил ей в карман халата клочок бумаги и пробормотал: «Ленке отдай». Маруля ничего не ответила и только засмеялась понимающе тихим мелким смешком.

Он долго не решался посмотреть в Ленкину сторону, а когда взглянул, уже не мог оторваться. Сияя ослепительными коричневыми глазами, Ленка смело, весело смотрела на него и даже, как ему показалось, чуть-чуть, едва заметно кивнула. Что это? Что с ним случилось? Теперь отступать некуда, они связаны навек. Но ведь любовь — это так стыдно! Ребята пронюхают — животики надорвут. А если до Изабеллы дойдёт? Вот будет история…

С этой минуты Севка потерял покой. У него впервые была тайна, которую он никому в целом свете, даже Игорю Поливанову, не решился бы открыть. Чувство лёгкости и смелой свободы оставило его. Бывало прежде, какая ни случись неприятность за день, ночь слизывала без остатка вчерашние огорчения и утро являлось омытым, безмятежным. Теперь Ганшин засыпал, уткнувшись в подушку, беспокойно и сладко думая о Ленке, а просыпался от смутной тревоги, сознавая, что с ним произошло что-то непоправимое.

Евгения Францевна перестилала постель, когда из-под простыни вылетела и упала на землю сложенная вчетверо бумажка. Она нагнулась, чтобы достать её, и развернула, близоруко щурясь.

— Сева, что это? Какая-то любовь тут…

Ганшин вскочил на локти, выхватил записку из рук Евги и быстро порвал её. Но было поздно. Ребята смотрели на него. Евга накинулась с попрёками на сумасбродного, недисциплинированного мальчишку, потерявшего всякое уважение к персоналу. У Ленки, которая с ужасом следила издали за этой сценой, щёки полыхнули пожаром. А Костя сказал громко, с растяжечкой:

— Тэ-эк-с! Ясненько. Севка втюрился в Бухрю.

— Жених и невеста, жених и невеста, — дурашливо завопил Жаба.

Вытаращил глаза Зацепа, ухмыльнулся Поливанов, и Ганшин почувствовал себя так, будто летит головой вниз в бездонный тёмный колодец… Стыду и отчаянию его не было границ.

— А Ленка-дура ещё хрюкает, — заметил Костя, насмешливо глянув в сторону девчачьего ряда.

— Она свинья, свинка-картинка! — подхватил, ликуя, Жаба.

— Ленка не свинья, Ленка… — неожиданно для себя выкрикнул вдруг Ганшин и задохнулся.

«Что я говорю, — пронеслось ужасом в его голове, — себя только выдал… защищать девчонку — ведь это конец… пропал, пропал…»

Некоторое время все молчали.

— Скажите, пожалуйста, какой рыцарь нашёлся, — нарушил паузу Костя. — Господин Арамис, не подобрали ли вы её кружевной платочек?.. Поливанов, ты что молчишь, объясни Ганшину, что он баба.

— Факт, баба, — смущённо поддакнул Игорь.

— А баб и бабников в Дурландии клеймят и презирают, — твёрдо заключил Костя.

Севка уже не отвечал, будто не слышал. Он лежал, отвернувшись от ребят, крепко сжав губы и стиснув кулаки.

С этой минуты Ганшин будто отломился от всех, уткнулся в книжку и замолчал. Шли дни, он почти ни с кем не разговаривал. И странно: оказалось, и так жить можно. О Ленке он старался не думать. К тому же её переставили в дальний конец ряда, где они уже не могли видеть друг друга. И лишь когда случайно их койки встречались около гипсовальной или по пути на рентген, они молча взглядывали друг на друга, как будто их соединяла в прошлом какая-то тайна.