"Будубоди"

— Нести суп? — спросила я.

— Да, с богом, — ответила глуховатая кухарка, величайшая грешница нашего времени; она вешала над металлической мойкой глянцевое изображение Спасителя.

Младшая дочь хозяев дома, шестилетняя крошка Тоургуннур, которую все зовут Диди, не отходит от кухарки, смотрит на нее благоговейным взглядом, молитвенно сложив руки. Она ест вместе с ней в кухне, спит вместе с ней. Время от времени девочка бросает на меня — новую служанку — испытующий, как будто даже осуждающий взгляд.

Я набралась храбрости и понесла в столовую суповую миску. Семья еще не садилась за стол. Вошла старшая дочь, только недавно конфирмовавшаяся. Лицо у нее белое, как сливки, а рот и ногти выкрашены в черный цвет. Она ловко поправила свои густые и светлые в крутых завитках волосы.

Я сказала: «Добрый вечер». Она посмотрела на меня отсутствующим взглядом, села за стол и принялась листать журнал мод.

Быстрыми шагами, распространяя вокруг себя холодноватый запах духов, вошла хозяйка дома — не слишком толстая, но довольно упитанная, красивая женщина, — на руках у нее позвякивали браслеты. Она, конечно, и не взглянула на меня, однако, садясь за стол, спросила:

— Ну как, милая, научились вы управляться с электрополотером? — Потом указала на свою дочь: — Это Дуду. А это Бобо, и еще у нас есть большой мальчик, который изучает философию, но сегодня его нет дома: он развлекается.

— Как может простая девушка с Севера запомнить все эти дикие имена? — слышу я за своей спиной.

Я оборачиваюсь и вижу высокого, стройного, красивого мужчину с уже начинающими седеть висками и орлиным носом. Он снимает роговые очки и протирает их. Непринужденно улыбается несколько усталой, отсутствующей улыбкой. Значит, это и есть мой депутат альтинга, тот, за кого мы голосовали в своем избирательном округе на Севере; это у него я буду служить. Доктор наук Буи Аурланд — крупный предприниматель.

Он снова надевает очки, внимательно рассматривает меня и протягивает мне руку.

— Очень мило с вашей стороны, что вы проделали такой долгий путь и приехали сюда, на Юг, помогать нам, — говорит он.

Сердце мое забилось, меня даже в пот бросило, и, конечно, я ничего не смогла ему ответить. Он тихо произнес мое имя:

— Угла. — Потом продолжал громко: — Мудрая птица, ночная птица… А как поживает мой дорогой старик Фалур из Эйстридаля, со своими лошадьми и вечной мечтой о постройке церкви? Я надеюсь, нам удастся на следующей сессии выжать из языческого альтинга немного денег, чтобы ветры могли служить в вашей долине мессы, когда она окончательно превратится в пустыню. А лошади по-прежнему будут вести свое божественное существование на воле — ведь немецким скупщикам капут.

Я была рада, что он все говорит и говорит — это дало мне время оправиться от смущения. В первый раз при разговоре с мужчиной у меня так странно дрожали колени. Я сказала, что хочу учиться музыке, чтобы потом играть на органе в нашей церкви; для этого я и приехала сюда, на Юг. Мы вовсе не хотим, чтобы наша долина превратилась в пустыню.

Я не заметила, что, пока я разговаривала с хозяином, а фру разливала суп, розовощекий толстяк Бобо смотрел на меня во все глаза, все больше и больше надувая щеки. Вдруг он громко фыркнул и захохотал. Его сестра перестала листать английский журнал мод и тоже засмеялась. Из открытой двери кухни выглянул младший ангелочек и захихикал, забыв о своей богобоязненности. Чтобы объяснить своей воспитательнице, кухарке, причину столь неожиданной веселости, ангелочек пролепетал:

— Она хочет учиться играть на органе!

Бросив взгляд на детей, фру улыбнулась, но отец, укоризненно качая головой, отмахнулся от них и пытливо посмотрел мне в лицо. Однако он ничего не сказал и принялся за суп.

Только позже, когда я привыкла к тому, что старшая дочь, садясь за рояль, бегло играет Шопена, будто это самое простое дело на свете, я поняла, почему таким смешным показалось им заявление здоровенной крестьянской девушки с Севера, которая объявляет вдруг в культурном доме, что она хочет учиться играть на органе.

— Это так похоже на вас, северян, вы всегда дерзко разговариваете с людьми, — сказала кухарка, когда я вернулась на кухню.

Я возмущенно ответила:

— Я тоже человек.

Привезли мой сундук и фисгармонию, которую я купила сегодня на свои за всю жизнь скопленные деньги. Их еще оказалось недостаточно. Моя комната находилась на чердаке, и в свободное время мне разрешили играть, но только в том случае, если не будет гостей.

В мои обязанности входило убирать дом, отправлять детей в школу, помогать кухарке, прислуживать за столом. Дом казался мне великолепнее, чем само царствие небесное на рождественской открытке, окаймленной золотой полоской, ради которого какая-нибудь кривоносая баба, мечтающая после смерти попасть в рай, готова пожертвовать всем. В этом доме все делало электричество, целый день приходилось втыкать вилки в штепсели и возиться с различными машинами; здесь не знали огня: горячие источники, бьющие из-под земли, согревали батареи, а красные угли в камине были из стекла.

Когда я принесла в столовую второе блюдо, смех уже утих; молодая девушка беседовала с отцом, и никто не взглянул на меня, кроме маленького толстячка. Фру объявила, что они с мужем вечером уйдут из дому — не знаю, что она этим хотела сказать, — а кухарка Йоуна отправится на собрание.

— Весь дом остается на вас, вы подождете, пока вернется Бубу, и дадите ему чего-нибудь горячего.

— Бу… извините. А что это такое? — спросила я.

— Еще один африканец, — ответил хозяин дома, — будто из Танганьики, или из Кении, или еще какой-нибудь страны, где жители украшают волосы крысиными хвостами. Вообще-то парня зовут Арнгримур.

— Мой муж несколько старомоден. Он предпочел бы называть мальчика Гримси, но в наше время нужно быть аристократичным, во всем должен быть стиль. Вот почему я и зову его Бубу.

— Вы ведь с Севера, — сказал хозяин, — из незабываемого Эйстридаля, вы дочь Фалура, лошадника, который держит лошадей на воле и который собирается строить церковь. Так будьте любезны, окрестите моих детей по-иному.

— Я предпочла бы, чтобы меня разрубили на сотню тысяч миллионов кусков, только не называли Гунса, — заявила старшая дочь.

— Ее ведь зовут Гудни, — объяснил отец, — а жена прозвала ее Дуду. Так вот у нас и воцарилась Черная Африка. Все дети — бу-бу, ду-ду, бо-бо, ди-ди. На меньшее они не согласны.

Жена строго посмотрела на мужа.

— Ты всегда собираешься так разговаривать с этой девушкой? — Потом повернулась ко мне: — Будьте добры, милочка, унесите пустые тарелки.

 

Я не боюсь ее

Но я совсем ее не боялась. Даже когда вошла в ее спальню в своих грубых башмаках, неся вычищенные серебряные туфли. Она сидела полуодетая перед большим зеркалом, позади нее стояло другое зеркало. Напевая, она красила ногти на ногах. Теперь, почти без одежды, она показалась мне более толстой, но все же не рыхлой.

Я поставила туфли и собиралась уйти. Она перестала напевать и, глядя на меня в зеркало, спросила:

— Сколько вам лет?

— Двадцать один.

— Вы не получили никакого образования?

— Нет.

— И никогда раньше не уезжали из дому?

— Одну зиму я провела в школе домоводства для молодых хозяек на Севере.

Она повернулась и посмотрела на меня.

— В школе домоводства? Чему же вас там учили?

— Почти ничему.

Она снова взглянула на меня.

— В вас есть какой-то намек на образованность. Образованные девушки никогда не должны выглядеть образованными. Я не выношу женщин с ученым видом. Это — коммунизм. Посмотрите на меня: я кончила полный курс гимназии, но по мне этого не видно. Женщина должна быть женственной. Покажите-ка ваши волосы, милочка.

Я подошла к ней, и она стала разглядывать мои волосы. Я спросила, не думает ли фру, что волосы фальшивые, или, может быть, она боится, что у меня вши?

Преисполненная собственного достоинства, она откашлялась и оттолкнула меня от себя.

— Не забывайте, что вы служите в моем доме.

Я повернулась и хотела молча уйти, но ей, вероятно, стало жаль меня, и в утешение она сказала:

— У вас густые волосы, но они какие-то грязно-желтые. Вам не мешало бы мыть их чище.

— Я мыла их позавчера, перед отъездом, — ответила я. И это была сущая правда.

— Коровьей мочой?

— Зеленым мылом.

— Я повторяю, вам следовало бы мыть их чище.

Когда я уже выходила из комнаты, она опять окликнула меня и спросила:

— Какие у вас взгляды?

— Взгляды? У меня? Никаких.

— Очень хорошо, милочка. Надеюсь, вы не из тех, кто корпит над книгами.

— Мне случалось проводить ночи над книгами.

— Боже, помилуй вас! — сказала фру и посмотрела на меня со страхом. — Что же вы читаете?

— Все, что придется.

— Все, что придется?

— В деревне читаешь все: начинаешь с саг, а потом что попадется под руку.

— Но, надеюсь, не коммунистическую газету?

— В деревне мы читаем только те газеты, которые получаем бесплатно.

— Берегитесь, как бы вам не стать коммунисткой, — сказала фру. — Я знала одну крестьянскую девушку, которая читала все, что придется, и в конце концов стала коммунисткой.

— А я хочу научиться играть на органе.

— Да, теперь я вижу, что вы действительно приехали издалека. Идите, милочка!

Нет, я совсем ее не боялась, хотя она и в родстве с членами правительства, а я только дочь старого Фалура из Эйстридаля, который хочет построить церковь для господа бога, а лошадей круглый год держит под открытым небом.

Она из фарфора, я из глины.

 

Этот дом и наш хутор

Кухарка объявила мне, что состояла уже во многих общинах и наконец нашла такую, где проповедуется истинное христианство. Эта религия возникла в Смоланде, и шведы не жалели на нее денег. Затем она пропутешествовала через Атлантический океан и теперь именуется в честь какого-то американского города, длинного названия которого я так и не запомнила. Кухарка уговаривала меня пойти с ней на собрание. Она сказала, что, до тех пор пока не попала в эту американо-смоландскую общину, она ни разу не получала полного отпущения грехов.

— Какие же у вас грехи? — полюбопытствовала я.

— Я была ужасной грешницей. Но пастор Домселиус говорит, я могу надеяться, что года через два начну прыгать.

По американо-смоландской религии, прыгать начинают, когда становятся святыми. Но грехи, видимо, так отягощали эту и без того тяжеловесную женщину, что ей очень трудно было бы подняться в воздух… Когда я созналась, что на моей совести нет никаких грехов, она посмотрела на меня с сожалением и страхом и предложила помолиться за меня, уверяя, что это поможет, ибо бог американо-смоландской общины с ней особенно считается и делает все так, как она говорит. Ей было запрещено брать с собой на вечерние собрания маленькую воспитанницу, но перед уходом она подымала малютку с постели и заставляла ее подолгу стоять на коленях в легонькой ночной рубашке с крапинками, молитвенно сложив ручки, бормотать нудные псалмы об Иисусе, признаваться в бесчисленных грехах и заклинать Спасителя не карать ее. Дело кончалось тем, что слезы лились ручьями по щекам бедного ребенка.

К вечеру вся жизнь в доме замерла. Я осталась одна в этом новом мире, который за какой-то день превратил мою прежнюю жизнь в туманное воспоминание, я бы даже сказала — в сагу, которую я когда-то прочитала в старой книге.

Два зала — один, продолжающий другой, и третий — под прямым углом к ним, были заполнены множеством дорогих прекрасных вещей. Казалось, эти вещи попали в дом сами собой, без каких-либо усилий со стороны их владельцев, они забрели сюда, словно овцы, весной ищущие пастбища. Каждый стул в этом доме стоил дороже, чем у нас целая корова, и, даже продав всех наших овец, мы не смогли бы заплатить за стулья, которые здесь находились. Я уверена, что за ковер в большом зале дали бы больше денег, чем за весь наш двор со всеми постройками. У нас дома тоже были кое-какие вещи — продавленный диван, когда-то купленный отцом на аукционе, и картина с изображением Гримура — так мы, дети, называли старого Хадлгримура Пьетурссона, — произносящего проповедь и окруженного текстами из Священного писания. И конечно, фисгармония, но она, к сожалению, теперь никуда не годилась, потому что в комнате, где она стояла, не было печи. Лошади, которые круглый год паслись без всякого присмотра, составляли все наше богатство. Почему же тот, кто работает, никогда ничего не имеет? Неужели я коммунистка, если задаю этот вопрос, как говорят, самый страшный из всех вопросов, тот, который опаснее всего задавать? Я дотрагиваюсь пальцем до клавиш рояля. Какой мир красоты в этих звуках, так гармонически сливающихся друг с другом! Если есть на свете грех, то грех — не уметь играть. А я еще сказала кухарке, что у меня нет грехов! И мало того… Прямо из передней я попадаю в кабинет хозяина. Всюду — от потолка до пола — книги. И какую я ни раскрою, я ничего не могу в ней понять. Если на свете есть преступление, то преступление — быть необразованной.

 

Труп ночью

Наконец я ушла к себе, проиграла на фисгармонии две-три мелодии, какие знала еще дома, и одну, какую обычно играют те, кто не умеет играть. Мне стало стыдно, что я такая необразованная, и я взяла какую-то скучную просветительную книгу, выпущенную издательством «Мауль ог меннинг». Если ее прочесть, то, наверно, можно стать образованным человеком.

Так прошел вечер. Постепенно все домочадцы начали возвращаться домой. Сначала из американо-смоландского ведомства по отпущению грехов явилась кухарка, затем один за другим вернулись дети и, наконец, хозяева. Мало-помалу дом затихает, и только тот, кого жду я и горячий ужин, все не идет. Уже три часа ночи. Я брожу по дому, чтобы не заснуть, и наконец падаю в глубокое кресло. В четыре часа раздается звонок, я бегу, на ходу протирая глаза, и открываю входную дверь. На пороге стоят два полицейских и держат безжизненное тело. Они официальным тоном произносят «добрый вечер», спрашивают, живу ли я в этом доме и нельзя ли оставить в передней небольшой труп.

— Смотря чей это труп, — заявляю я.

Они отвечают «потом разберетесь»; бросают труп на пол, козыряют, говорят «спокойной ночи» так же официально, как они только что сказали «добрый вечер», садятся в автомобиль и уезжают. Я закрываю дверь.

А мужчина, если его можно назвать мужчиной, лежит на полу. Он еще не достиг того возраста, когда юноши начинают бриться. У него голова отца, но светлые детские локоны. Его пальто и новые ботинки в грязи, щека испачкана, будто он спал в луже или валялся в блевотине. Что мне делать? Я наклонилась над ним: он дышал. Кроме запаха блевотины, от него несло еще табаком и водкой. К счастью, на деревенских праздниках мне приходилось видеть мужчин, сраженных «Черной смертью», и я знала, что нужно делать в таких случаях. Я решила оттащить его в комнату и не будить элегантных и образованных родителей, владельцев этого чудесного дома, более великолепного, чем царствие небесное. Я слегка потрясла его, но он только хрюкнул и приоткрыл глаза, ровно настолько, что стали видны белки. Я намочила в холодной воде губку и вытерла ему лицо. Он выглядел невинным добрым ребенком, ему было, пожалуй, шестнадцать, самое большее — семнадцать лет. Он лежал, раскинув руки, совсем как мертвый, и только чуть слышно дышал. Когда я попыталась поднять его, голова безжизненно запрокинулась назад. Тогда я взяла его на руки, отнесла в комнату и положила на постель. Сняла с него пальто и ботинки, расстегнула кое-где пуговицы, но не решилась совсем раздеть этого семнадцатилетнего юношу, хоть он и был все равно что мертвый. Его младший брат спал в другой постели; он даже не проснулся.

Я тоже отправилась спать.

 

Домик за домами

В самом центре города за большими домами прячется маленький домик. Его не видно с улицы, и о существовании его никто не подозревает. Приезжий стал бы утверждать и даже мог поклясться, что здесь нет никакого дома. Но дом все-таки есть, деревянный домик с покатой черепичной крышей, маленький, одноэтажный, готовый развалиться от дряхлости, остаток старого Рейкевига. Весь двор зарос дягилем, волчьей травой, чертополохом, завален грудами всякого мусора, и можно только догадываться, что среди высоких сорняков, зеленых и сочных, хотя стоит поздняя осень, скрывается гнилой дырявый забор. Я уже потеряла надежду найти этот дом, но в конце концов все-таки нашла.

Вначале я не заметила в доме никаких признаков жизни, но, внимательно присмотревшись, увидела полоску света, пробивавшуюся из окна. Я начала искать входную дверь и наконец обнаружила ее совсем с другой стороны, напротив каменной стены большого дома. Очевидно, давно, когда домик только был выстроен, здесь проходила улица, а теперь он стоял в глубине двора.

Я открыла дверь и вошла в темный коридор. В дверную щель проникал слабый свет. Я постучала. Через минуту дверь распахнулась и на пороге появился худой человек, о возрасте которого можно было судить лишь по седеющим волосам.

Мне показалось, что он сразу все понял, как только посмотрел на меня из-под густых бровей своими чистыми, ясными глазами, добрыми и насмешливыми одновременно.

Я сняла варежку и поздоровалась.

— Пожалуйста, входите! — пригласил он.

— Это здесь? — спросила я.

— Да, здесь, — улыбнулся он, словно подсмеиваясь надо мной или, скорее, над самим собой, но все же любезно. Я помедлила немного и повторила слова газетного объявления:

— «Начальные уроки игры на органе, после десяти часов вечера».

— Игры на органе, — повторил он, рассматривая меня и продолжая улыбаться, — игры на органе жизни.

В печке горели угли: здесь не было водяного отопления, как в других домах. Комната была заставлена зелеными растениями, некоторые из них цвели. Вся мебель состояла из трехногого дивана с порванной обивкой и фисгармонии в углу. Дверь во вторую комнату приотворена, оттуда доносится запах дешевых духов; дверь в кухню открыта настежь — там стоит стол, несколько стульев без спинок и табуретки. На плите кипит вода в кофейнике. Воздух в комнате тяжелый от аромата цветов и дыма печки. На одной стене висит цветная олеография, изображающая какое-то существо, которое могло бы быть девушкой с разрубленной до плеч головой. Совершенно лысая, с закрытыми глазами, половину лица ее занимает профиль, кажется, она сама целует себя в губы; у нее одиннадцать пальцев. Я уставилась на картину.

— Вы из деревни? — спросил мужчина.

— Да.

— А почему вы хотите учиться играть на органе?

Сначала я ответила, что всегда любила слушать музыку по радио, потом, немного подумав, решила, что такой ответ мог показаться слишком общим, и добавила:

— Я собираюсь играть в нашей церкви на Севере, когда она будет выстроена.

— Разрешите посмотреть ваши руки. У вас красивые руки, но, может быть, они слишком велики для музыканта, — сказал он.

У него самого были узкие руки с длинными пальцами, мягкие и какие-то бесплотные, вялые — я даже не покраснела, когда он ощупывал мои пальцы, но и не нашла это неприятным.

— Разрешите спросить — какая же религия будет проповедоваться в вашей церкви на Севере?

— Думаю, не какая-нибудь необычная. Наверно, все та же, старая, лютеранская религия.

— Я не знаю, что может быть более необычным, чем девушка лютеранского вероисповедания, — сказал он. — До сих пор я таких не встречал. Пожалуйста, садитесь.

Я села.

— Лютер… — начала я, запинаясь, — разве он не наш…

— Не знаю, — прервал он меня. — Я встречал только одного человека, который читал Лютера: он был психологом и писал научную диссертацию о порнографии. Ведь Лютер в мировой литературе считается самым непристойным писателем. Несколько лет тому назад, когда был переведен его труд о бедняжке папе, его нигде нельзя было напечатать из соображений приличия. Могу я предложить вам кофе?

Я поблагодарила и, конечно, отказалась.

— Может быть, я и не стану играть для этого Лютера, если он так уж неприличен, а буду играть для себя самой. А эта картина?.. — спросила я, потому что не могла оторвать от нее глаз. — Что здесь изображено?

— Разве она не замечательна?

— Мне кажется, что такое я могла бы нарисовать и сама… Извините, но это человек?

Он ответил:

— Одни говорят, что это Скарпхедин после того, как Топор Риммуѓигур разрубил его до плеч, другие — что это рождение Клеопатры.

Я сказала, что вряд ли это может быть Скарпхедин, потому что он был сожжен вместе с разрубившим его топором, как всем известно из саги о Ньяле, а на картине топора нет. А что это за Клеопатра? Неужели та самая царица, на которой женился Юлий Цезарь, перед тем как его убили?

— Нет, это другая Клеопатра, — улыбнулся органист, — та, которую посетил Наполеон после Ватерлоо. Когда он понял, что битва проиграна, он выругался, произнеся слово «merde», надел белые перчатки и отправился в один дом, к женщинам.

Через полуоткрытую дверь из второй комнаты послышался женский голос:

— Его словам никогда нельзя верить. — И из комнаты выплыла высокая красивая женщина, сильно накрашенная, с расширенными от беладонны зрачками, в нейлоновых чулках, в красных туфлях и в шляпе с такими большими полями, что в дверях ей пришлось пройти боком. На прощание она поцеловала органиста в ухо и, выходя, сказала мне, как бы объясняя, почему его словам никогда нельзя верить:

— Он ведь выше бога и людей… Ну, я пошла к американцам.

Органист взял тряпочку, улыбаясь, вытер красное пятно на ухе и сказал:

— Это она.

Я приняла ее сначала за его жену или, во всяком случае, невесту, но, когда он сказал «это она», я перестала что-либо понимать. Ведь мы только что говорили о женщине, к которой отправился Наполеон, убедившись, что битва при Ватерлоо проиграна.

Пока я раздумывала над всем этим, из той же двери вышла другая женщина, очень старая, без единого зуба, хромая, в бумазейной ночной рубашке. Ее седые волосы были заплетены в две косички. На разрисованной розами тарелке она несла корочку сыра и чайную ложку. Это угощение она поставила мне на колени, назвала меня своим другом, попросила чувствовать себя как дома и справилась о погоде.

Когда старушка заметила, что я не знаю, как мне быть с корочкой сыра и чайной ложкой, она с сожалением похлопала меня тыльной стороной ладони по щеке, посмотрела на меня со слезами на глазах и проговорила:

— Господи, помилуй бедняжку! — Эти полные сердечной доброты слова она повторила несколько раз.

Органист подошел к ней, с глубокой нежностью поцеловал и отвел в комнату. Потом освободил меня от тарелки, корки сыра и чайной ложки и сказал:

— Я ее сын.

 

Два бога

Он постелил на стол в кухне скатерть, поставил чашки и блюдца, почти все разные, принес несколько черствых булочек, нарезанных маленькими ломтиками, несколько раскрошенных сухарей и сахар. По запаху я поняла, что он не поскупился заварить крепкий кофе. Но сливок на столе не было. Он предложил мне чашку с блюдцем — единственные парные. Я спросила, не ждет ли он гостей — ведь стол был накрыт на нескольких человек. Он ответил, что никого не ждет, вот только два бога обещали зайти около полуночи. Я ничего не поняла, но промолчала. Мы стали пить кофе. Он, как гостеприимная крестьянка, угощал меня черствыми булочками, но засмеялся, когда я попробовала кусочек, чтобы доставить ему удовольствие.

Мне так захотелось получше узнать этого человека, побеседовать с ним, расспросить его о многих вещах в этом мире, о других мирах, но, главное, о нем самом: кто он, почему он такой, но я не знала, как начать. А он снова заговорил:

— У меня совсем нет времени днем, но поздно вечером или рано утром я всегда буду рад вас видеть.

— Могу я спросить, что вы делаете днем?

— Мечтаю.

— Целый день?

— Я поздно встаю. Хотите послушать граммофон?

Он вышел в соседнюю комнату и стал заводить граммофон; заскрипела иголка, и раздались какие-то странные звуки. Сначала я подумала, что граммофон не в порядке, потому что слышен был только грохот, шум, визг и вопли, но, когда вернулся органист с торжествующим видом, как будто сам написал эту музыку, я догадалась, что все так и должно быть. Меня даже в пот бросило. Из-за стены неслись душераздирающие звуки, и я вдруг поняла, почему начинает выть собака, когда играют на губной гармонике. Я бы, вероятно, тоже завыла или, во всяком случае, скорчила гримасу, если бы органист с благоговейным видом не сидел по другую сторону стола.

— Ну? — остановив граммофон, спросил он.

— Не знаю, что и сказать.

— Не кажется ли вам, что вы могли бы написать такую музыку сами?

Я не стала этого отрицать.

— Возможно, если бы у меня было несколько консервных банок, пара крышек от кастрюль и кошка.

Он улыбнулся.

— Величие подлинного искусства в том и состоит, что даже тот, кто ничего не умеет, уверен, что может создать произведение искусства, если он достаточно глуп, конечно.

— А будет ли это действительно прекрасно? — спросила я. — Или у меня такая грубая душа, что я…

— Наша эпоха, наша жизнь — вот что такое красота нашего времена. Ты слушала танец огнепоклонников, — сказал органист.

В этот момент отворилась наружная дверь и началось торжественное шествие: в комнату въехала детская коляска, которую вез молодой человек — Бог номер один.

Этот воплощенный дух — высокий, стройный и, пожалуй, даже красивый — был одет в костюм из материала в елочку, галстук у него был тщательно завязан, чему никогда не могут научиться деревенские жители. Он был с непокрытой головой, и его волнистые волосы, разделенные посредине пробором, блестели и благоухали бриллиантином. Он поклонился, посмотрел на меня горящими глазами и обнажил в зловещей улыбке прекрасные зубы — наверно, с такой улыбкой убийца смотрит на свою жертву. Поставив колясочку посреди комнаты и положив в цветы какой-то плоский длинный треугольный предмет, упакованный в бумагу и обвязанный веревкой, он подошел ко мне — мне показалось, что от него пахнет рыбой, — протянул влажную руку и пробормотал что-то похожее на «Иисус Христос». А может быть, он сказал «Йене Кристинссон». Я поздоровалась, встав, как это полагается в деревне. Потом я заглянула в колясочку: там спали два всамделишных близнеца.

— Это Бог Бриллиантин, — представил органист.

— Господи боже, что же вы так поздно ходите с такими чудесными малышами? — удивилась я. — Где их мать?

— Она в Кеблавике, — ответил Бог. — Там бал у американцев.

— Дети все вынесут, — проговорил органист. — Кое-кто считает, что плохо, когда дети лишаются матери, но это, конечно, неверно. С ними ничего не случится, даже если они потеряют отца. Вот кофе. Позвольте, но где же Атомный скальд?

— Он в «кадиллаке», — сказал Бог.

— А где Двести тысяч кусачек? — спросил органист.

— «ФФФ», — ответил Бог, — Нью-Йорк, тридцать четвертая стрит, тысяча двести пятьдесят.

— Никаких метафизических открытий, никаких мистических видений, никаких теологических откровений? — поинтересовался органист.

— Ни черта, — буркнул Бог. — Вот только Оули Фигур утверждает, что сумел связаться с Любимцем народа, сопляк паршивый. А что это за девушка?

— Ты бог и не должен спрашивать о людях, это не принято, — ответил органист. — Кто он такой — это частное дело человека. И уж тем более его частное дело, как его зовут. В прежние времена бог никогда бы не стал об этом спрашивать.

— Ну, а как Клеопатра, она уже поправилась? — спросил Бог.

— Что значит поправилась?

— Я видел ее в больнице. Она была в прескверном состоянии.

— Не понимаю, что ты имеешь в виду?

— Она была очень больна, — пояснил Бог.

— Никогда нельзя быть слишком больным, — заметил органист.

— Она плакала, — настаивал Бог.

— Страдание и наслаждение так близки друг к другу, что их трудно различить, — сказал органист. — По-моему, самое большое наслаждение — это быть больным, очень больным.

В дверях раздался фанатический, благоговейный голос:

— Хоть бы мне, наконец, заболеть раком.

В комнату вошел молодой человек, с лицом цвета слоновой кости и слабым намеком на пушок на щеках. Портрет иностранной знаменитости, видовая открытка, какую встретишь в крестьянском доме над фисгармонией и какую можно купить в любой лавочке, он был одновременно похож на Шиллера, Шуберта и лорда Байрона. Он в ярко-красном галстуке и грязных ботинках. Обведя комнату напряженным взглядом лунатика (казалось, каждый предмет, одушевленный или неодушевленный, вызывает в нем раздражение), он протянул мне свою длинную руку, такую мягкую, что мне почудилось, будто я дотронулась до рыбного студня, и проговорил:

— Беньямин.

Я посмотрела на него.

— Ничего не могу поделать, — сказал он. — Младший брат — это я, страшная ветвь генеалогического древа — это мой народ, пустыня — это моя страна.

— Они начитались Священного писания, — пояснил органист, — и теперь святой дух снизошел на них. Они обрели божественность, без посредничества папы, по методу нашего друга Лютера. Выпей чашку кофе, Атомный скальд.

— Где Клеопатра? — осведомился Беньямин.

— А ну ее, — ответил органист. — Положи сахару в кофе.

— Я ее обожаю, — заявил Атомный скальд.

— И мне нужно повидать ее, — вмешался Бог Бриллиантин.

— Вы думаете, она будет возиться с какими-то двумя богами? — спросил органист. — Ей нужны ее тридцать мужчин.

Тут я не выдержала и сказала:

— Я вовсе не воплощенная добродетель, но о такой распущенной женщине никогда не слыхала и позволю себе усомниться в ее существовании.

— Распущенных женщин нет, — заметил органист. — Это предрассудок. Есть женщины, которые тридцать раз спят с одним мужчиной, и женщины, которые спят по разу с тридцатью мужчинами.

— И женщины, которые не спят с мужчинами, — добавила я, думая о самой себе. Мне стало душно, я видела все как сквозь туман и покраснела до самой шеи. Наверно, у меня был очень глупый вид.

— Блаженный Августин говорит, что половой инстинкт не зависит от воли, — продолжал органист. — Святой Бенедикт спасался только тем, что нырял голый в крапиву. За исключением безбрачия пет половых извращений.

— Позвольте мне проводить вас домой? — предложил Бог Бриллиантин.

— Зачем? — спросила я.

— Ночью по улицам ходят янки.

— Ну и что же?

— У них винтовки.

— Я ничуть не боюсь винтовок.

— Они вас изнасилуют.

— А вы будете драться из-за меня?

— Да, — язвительно улыбнулся Бог Бриллиантин.

— А близнецы?

— Беньямин отвезет их в «кадиллаке». Если хочешь, я побью Беньямина и отниму у него «кадиллак». Я имею такое же право красть машину, как и он.

— Пойду на поиски Клеопатры, — сказал Атомный скальд Беньямин.

— Только сначала сыграйте нам что-нибудь, — предложил органист. — Спешить некуда.

Бог Бриллиантин встал, взял плоский треугольный предмет, который он положил между цветов, снял с него бечевку и развернул бумагу. Это была вяленая треска. Он искусно натянул вдоль рыбы две бечевки наподобие струн и начал играть. Бог очень ловко ударял правой рукой по бечевкам, как по струнам, и при этом раздавался звук, похожий на звон гавайской гитары. Он тихонечко напевал какую-то мелодию, а ударив по струнам, дергал себя за нос, зажимая ноздри пальцами, — от этого и получался гитарный звон. Атомный скальд вышел на середину комнаты и встал в позу величайшего человека в мире. Мне и в голову не приходило, что он может петь, поэтому я удивилась, когда он открыл рот. У него был высокий и одновременно низкий голос — это был актер, который умел задеть самые чувствительные струны души и искусно подражал итальянским рыданьям. Он повернулся ко мне и запел:

Кончив петь, он сунул руку в карман, и рука вдруг словно прилипла к подкладке. Казалось, в кармане были яйца, и они разбились… Что это? Фокус? Я ничего не поняла, и тут он стал вытаскивать из кармана деньги, пачку за пачкой — десятикроновые, пятидесятикроновые, стокроновые бумажки. Он словно впал в бешенство, начал рвать деньги, мять их, бросать на пол и топтать, как топчут змею. Потом вдруг сразу успокоился, сел и закурил папиросу.

Бог Бриллиантин доиграл мелодию до конца. Органист улыбнулся своей доброй улыбкой, взял щетку, подмел пол и выбросил мусор в огонь. Он поблагодарил за пение и предложил выпить еще кофе. Близнецы проснулись и заплакали.

 

Теологическая ночная прогулка

Атомный скальд уехал в «кадиллаке», в шикарном автомобиле, каких мне еще никогда не доводилось видеть. На улице остались Бог Бриллиантин с плачущими близнецами и я.

— Я провожу тебя, — сказал он.

— Может, лучше я помогу вам управиться с близнецами? — предложила я.

— Они сами успокоятся.

— Простите, пожалуйста, — спросила я, — но разве это не ваши дети?

— Моей жены.

— Все равно нехорошо, когда дети плачут.

Была ночь. Моросил мелкий холодный дождь. По улице бродили пьяные. Я пыталась как могла утешить крошек. Наконец они заснули. Я хотела проститься с Богом, но оказалось, что нам с ним по пути.

Некоторое время мы шли молча. Потом, не удержавшись, я спросила:

— Те деньги были настоящие или фальшивые?

— Настоящих денег не бывает, — ответил Бог. — Все деньги фальшивые. Мы, боги, плюем на деньги.

— Но Атомный скальд, видно, богатый человек, если он разъезжает в таком автомобиле.

— Всякий, кто умеет красть, богат. Бедняки — это те, кто красть не умеет. Нужно уметь красть.

— Хотелось бы мне знать: у кого этот маленький поэт украл такой большой автомобиль?

— Конечно, у нашего шефа. Разве ты никогда не слышала об «ФФФ», не слышала про Двести тысяч кусачек? Он живет в Нью-Йорке и выпускает фальшивые акции общества «Снорри-Эдда». Он напечатал несколько статей о потустороннем мире и построил церковь на Севере.

— Извините, я не умею так быстро все схватывать, ведь я из деревни.

— А тут нет ничего трудного. «ФФФ» — это «Федерация фосфоресцирующих форелей» в Нью-Йорке. А мы в Исландии называем это «Фабрикой фальшивых фактур». Например, пуговица в Америке стоит пол-эйрира, но у тебя в Нью-Йорке есть акционерное общество «ФФФ», которое продает ее в Исландии за две кроны и пишет на фактуре: одна пуговица — две кроны. Ты зарабатываешь четыреста процентов. Через месяц ты миллионер. Это ты можешь понять?

Вдруг кто-то окликнул нас — за нами бежал человек с непокрытой головой. Это был органист.

— Извините, — сказал он, запыхавшись от бега. — Я забыл об одной мелочи: не может ли кто-нибудь из вас одолжить мне крону?

Бог ничего не нашел в своих карманах. Но у меня была крона, и я отдала ее органисту. Он поблагодарил, попросил извинения и сказал, что вернет мне ее в следующий раз.

— Видите ли, утром мне нужно купить на завтрак пятьдесят грамм карамелек, — объяснил он. Потом пожелал нам спокойной ночи и ушел.

Некоторое время мы молча шли за детской коляской; было уже за полночь. Я пыталась разобраться во впечатлениях этого вечера. Мой спутник спросил:

— Не кажется ли тебе, что я не похож на других мужчин?

Он действительно был очень красив и мог, вероятно, своим пронизывающим взглядом и влажной зловещей улыбкой очаровать любую девушку. Но я почему-то оставалась равнодушной к его достоинствам и почти не слушала, о чем он говорит.

— К счастью, нет двух людей, похожих друг на друга, — сказала я.

— Но разве ты не чувствуешь, что от меня исходит ток? — удивился он.

— А разве недостаточно, что вы сами это чувствуете?

— Я знаю, что не похож на других. Это у меня с детства: мне уже тогда казалось, что во мне божественная душа. Я смотрел на мир как бы с высоты многих тысяч метров. Даже когда меня били, у меня было ощущение, что это происходит не со мной. Я думал, что могу взять Рейкьявик под мышку и унести.

— Должно быть, очень странно так думать, — сказала я. — Мне трудно это понять, у меня никогда не возникали подобные мысли.

— А для меня это совершенно естественно. Все, что говорят другие, меня не касается. Я выше всех, выше всего. Я не могу не улыбаться, глядя на людей.

— Вот как!

— Я чувствую, что бог и я — это одно и то же. Я чувствую, что я и Иисус, и Магомет, и Бу… как его, Будда — это одно и то же.

— А почему вы вдруг так решили?

— У меня это врожденное. Сначала я думал, что у всех так, что все люди — сумасшедшие. Я стал расспрашивать других мальчиков. Но они меня не понимали. И вот наступил день, когда я догадался, что это происходит только со мной и с Беньямином. Нас только двое таких.

— Каких таких?

— Представь себе, у тебя — душа. Вечная, божественная душа. Ты чувствуешь, что ты и бог — одно целое. И вот ты идешь и крадешь, может быть, убиваешь человека. Но это неважно. Ты — душа. Ты — часть бога. Тебя бьют, но тебе это все равно, в особенности если бьют сильно. Даже если бьют насмерть, даже если полицейский оглушит тебя ударом по голове и потом наденет на тебя наручники. Все равно ты блажен, потому что тела у тебя нет. На следующее утро ты предстанешь перед судом, но душа твоя покоится в боге. Тебя посадят за решетку, но ты даже не поймешь этого, ты ничего не понимаешь, кроме Иисуса, Магомета и как там зовут еще того, третьего. Ты только слышишь голос, который тебе все время шепчет: ты — это я, я — это ты! Я блажен, даже если меня и не били. И небо и земля открыты предо мной, ничто не может принести мне вреда, я все понимаю, всем владею и все могу.

— Мне кажется, — сказала я, — если вы действительно такой, как рассказываете, то должны явить знамение. — Но он не понял слова «знамение», и я объяснила: — Совершить чудо.

Он ответил:

— Ни один человек в мире, кроме меня, не умеет играть на вяленой треске. Если бы я хотел, я отправился бы в Голливуд и стал там миллионером.

Я промолчала. Бог Бриллиантин взял меня под руку, привлек к себе и заглянул в лицо.

— Ты ничуть не удивлена? Ты совсем не влюблена в меня? Послушай, войдем в эти ворота, я что-то расскажу тебе.

Не знаю, почему я была такой дурой, что пошла с ним за дом, и, конечно, не успела оглянуться, как он прижал меня к стене, начал целовать и даже попытался раздеть, и это рядом с детской коляской. Я не стала сразу бить его, но, оттолкнув от себя, сказала:

— Не выйдет, дружочек, будь ты хоть самим триединым богом и вдобавок с башкой, намазанной бриллиантином! — Потом я стукнула его как следует и наподдала ногой.

— Черт возьми, до чего же ты злая!.. Неужели ты не понимаешь, что я могу тебя убить?

— Охотно верю. Я поняла, что ты убийца, сразу, как только тебя увидела.

— Посмотри-ка сюда! — сказал он и вынул что-то из кармана.

Я не разглядела в темноте, что это такое было, но кажется, он достал револьвер.

В доме над нами открылось окно, и мужчина поинтересовался, какого дьявола мы здесь делаем; он заявил, что этот участок принадлежит ему и, если мы не уберемся отсюда, он позовет полицию. Бог Бриллиантин положил револьвер в карман (если только это действительно был револьвер) и снова повез колясочку по улице.

— Я хотел лишь испытать тебя, — сказал он. — Поверь мне, бедняк, отец этих детей, не думал тебе сделать ничего плохого. Я провожу тебя домой.

Но вдруг он вспомнил:

— Ох, ведь я забыл эту проклятую вяленую треску. Жена задаст мне перцу, если я не принесу на завтра никакой еды. — И он бросился назад, а пока он добывал пропитание для своей семьи, я постаралась исчезнуть.

 

Увещевания

Когда моей матери исполнилось шестьдесят лет, ей подарили сто крон. И тут выяснилось, что она даже не знает, что это деньги. Она никогда до этого их не видела. Зато с той поры, как ей минуло двенадцать лет, она никогда не работала меньше шестнадцати часов в сутки зимой и восемнадцати летом, если, конечно, не болела. Поэтому, когда на другой день я вспомнила, как при мне деньги были изорваны в клочки и сожжены, я подумала, что накануне просто была пьяна и вся эта сцена мне померещилась, а может быть, я видела это в кино.

Фру просыпается в одиннадцать часов; тогда ей нужно подавать шоколад. Она сидит на своей широкой кровати, сияя от блаженства (потому что в этом мире нет справедливости), пьет свое жирное сладкое пойло и читает консервативную газету. Нет ничего удивительного в том, что она считает этот мир прекрасным и желает сохранить его. Когда я уже хотела уйти, она пошевелилась и велела мне остаться. Не торопясь, спокойно допила чашку и дочитала статью. Потом встала, надела кимоно, села перед зеркалом спиной ко мне и стала приводить себя в порядок.

— Вы молодая девушка из деревни, — начала она.

На это мне нечего было возразить.

— Конечно, меня не касается, что делают мои служанки ночью. Но ради семьи, вы понимаете?..

— Ради семьи?

— Да, ради семьи. Как-то одна прислуга занесла в дом вшей.

Потом она повернулась на стуле, скользнула по мне взглядом и, улыбаясь, объявила:

— Кавалеры бывают разные.

— Вот как?

— Очень разные, — подтвердила она и, улыбаясь, стала рассматривать меня.

— Буду знать, — ответила я.

— Да, вам не мешает это знать. — Она опять отвернулась к зеркалу. — Я и мой муж ничего не говорили, когда наша служанка в прошлом году приводила в дом американцев. Они регулярно проходят специальный врачебный осмотр. Мы считали, что это лучше, чем если бы она спала с кем-нибудь вне дома, например с каким-нибудь вшивым моряком.

Почему она сказала «я и мой муж»? Неужели супруги ночью с часами в руках ждали возвращения служанки? Или она хотела напомнить мне разницу между теми, кто спит, будучи замужем, в своей собственной постели, и девушкой легкого поведения. У фру были длинные красные ногти, и я подумала, что она, наверно, царапает мужа. Сначала я хотела было без утайки рассказать ей, где я была вчера, но потом решила, что совершенно не обязана перед ней отчитываться.

— Мы все же надеемся, что вы не попадете в ячейку, — сказала она.

— В ячейку? А что это такое? Не понимаю…

— Тем хуже для вас. Крестьянские девушки, не читающие солидных газет и не понимающие того, что происходит в обществе, попадают в ячейку, не успев даже оглянуться.

— Любопытно.

— Свинства коммунистов нельзя описать словами, — заявила она.

— Если вы будете говорить так загадочно, мне, пожалуй, захочется делать свинства.

— Наверно, ни одной девушке в Исландии не грозила такая опасность, как мне, — проговорила она торжественно. — Мой отец вел широкую оптовую и розничную торговлю, был владельцем кинематографов, траулеров, типографий, газет, заводов сельдяного масла и костяной муки. У меня было все, и я могла делать все, что мне хотелось. Я могла поехать в Париж, когда мне заблагорассудится, могла заниматься любым свинством. Я могла бы даже стать коммунисткой и бороться за то, чтобы снять с отца последнюю рубашку. И все же я ничего этого не сделала. Я нашла себе мужа и вместе с ним создала семью. Я родила детей, милочка, и цель моей жизни заключается в том, чтобы воспитать их для общества. Порядочная женщина никогда не раскается в том, что рожала и воспитывала детей, а не занималась свинством.

 

Ночные гости

Вечером фру объявила, что мне следует одеться понаряднее, потому что к хозяину придут важные гости — американцы. Она сказала, что я должна открыть им и провести в кабинет, но предупредила, чтобы я не здоровалась с ними, не глазела на них и ни в коем случае не вела себя фамильярно: иностранцы это могут понять превратно. Если я не знаю английского языка, то мне лучше молчать и, уж по крайней мере, я должна следить за собой, чтобы не сказать «плиз», когда буду подавать содовую воду. О виски позаботится хозяин.

Немного волнуясь, я до позднего вечера ждала этих гостей, настолько важных, что даже приветствие простой служанки может их оскорбить. Наконец они явились. Их автомобиль подъехал к садовой калитке и исчез, как только они вышли из него. Они поднялись по лестнице и нажали кнопку звонка. В ту же секунду я открыла дверь и впустила их. Один из них был толстый человек в офицерской форме, второй — высокий в штатском. Я думала, они и не взглянут на меня и уж, во всяком случае, не снизойдут до того, чтобы поздороваться. Оказалось наоборот — гости были сама любезность, можно было подумать, что они встретили старую приятельницу. Они радостно гоготали, болтали не умолкая, один из них даже хлопнул меня по спине. Не успела я оглянуться, как они разделись и сами повесили свои пальто и шляпы. Офицер вынул из кармана целую пригоршню жевательной резинки и протянул мне, а второй, видимо, не желая отставать от него, предложил мне пачку сигарет. Право же, я никогда не встречала таких нецеремонных, таких простецких людей; забыв все, чему меня учила хозяйка, я приветливо улыбнулась.

Когда я принесла в кабинет содовую воду и стаканы, они вместе с хозяином рассматривали карты Исландии и мира. Хозяин встал, подошел ко мне, взял у меня поднос и попросил быть наготове, если гости захотят есть. Но меня так и не позвали. В полночь к садовой калитке подъехал автомобиль, и они исчезли. Не знаю, по какой причине, но они не хотели, чтобы машина задерживалась у дома.

Не прошло и нескольких минут после их отъезда, как явился новый гость. Я впервые видела премьер-министра, брата фру, я слышала только, что он живет в доме на углу, в двух шагах от нас. Я знала его по портретам. Он не взглянул на меня, когда я открыла дверь, и прошел в комнаты, не сняв шляпы. Когда я принесла ему содовую воду, хозяин, улыбаясь, сказал:

— Это наша горная сова с Севера.

Но премьер-министр, исполненный глубокомыслия, втянув голову в плечи, с кислой гримасой человека, страдающего запором, зажигал в это время сигару и не обратил внимания на такой пустяк.

После полуночи начали появляться все новые и новые посетители; я подозреваю, что премьер-министр позвонил им и поднял их с постели. У некоторых был такой вид, будто они и есть пуп земли. Они сидели в кабинете хозяина, разговаривали шепотом и мало пили. Меня отпустили спать, но я еще долго не могла успокоиться, мне все казалось, что этот дом — место тайных встреч и сделок.

 

Исландия на улице. Молодежный клуб

На другой день в сумерки я отправилась в булочную наискосок от дома премьер-министра. Обычно там за прилавком задумчивая девушка отпускает молоко и хлеб, а иногда перед прилавком, беседуя с ней, стоит молодой человек. Сегодня на тихой улице царило непривычное оживление. У дома премьер-министра группами стояли люди. Вероятно, что-то произошло. У всех возбужденные лица, никто не улыбается. Любопытные пешеходы останавливаются на тротуаре. Из окон домов высовываются головы. Под одним из фонарей застыли два полицейских в черных касках с дубинками в руках, а под глазами у них — или мне это только кажется — черные круги.

— Что тут происходит? — спрашиваю я у солидного господина, который с важным видом переходит улицу. Он на ходу бросает:

— Это коммунисты. — И исчезает.

Теперь мое любопытство возбуждено, я задаю тот же вопрос человеку в грязной спецовке. Он с недоумением глядит на меня, потом резко отвечает:

— Они собираются продать страну. — И отходит в сторону.

— Кто хочет продать страну? — громко спрашиваю я, стоя посредине улицы. Все смотрят на меня с удивлением.

Немного погодя молодые люди, собравшиеся группами вокруг дома премьер-министра, скандируют:

— Не хотим, чтобы Исландия была продана! Не хотим, чтобы Исландия была продана!

Какой-то парень взбирается на садовую изгородь и начинает речь перед окнами дома премьер-министра. Но полицейские подходят к нему и просят прекратить: дома никого нет, вся семья уехала куда-то за город. Парень замолкает. Кто-то предлагает исполнить гимн, и все дружно запевают. Молодежь, продолжая петь, направляется к центру города. Любопытные на тротуарах расходятся; окна в домах закрываются.

Я вошла в булочную. Девушка стояла за прилавком, молодой человек — перед ней. Они смотрели друг на друга большими ясными глазами. Оба они были очень серьезны и даже не заметили, как я поздоровалась.

— Это были коммунисты? — спросила я.

— Что? — откликнулась девушка, как будто просыпаясь, и взглянула на молодого человека.

— Это студенты педагогического училища и члены Христианского союза молодежи, — объяснил юноша.

— А что случилось? — поинтересовалась я.

— Разве вы не читали газет? — ответил он вопросом.

Я засмеялась и сказала, что я с Севера. Тогда он показал мне статью в вечерней газете; там было написано, что одна из великих держав обратилась к исландскому государству с предложением продать, или одолжить, или подарить ей столицу Рейкьявик, которую она называет Смоки-бей, или какой-либо другой залив, который годился бы для нападения и обороны в атомной войне.

Меня просто ошарашила эта нелепость, и в простоте душевной я даже заподозрила, что, может быть, все это обычная газетная болтовня. Я еще ребенком научилась не верить ни одному слову, написанному в газетах.

— Послушай, — вдруг предложил юноша, — не хочешь ли ты купить несколько лотерейных билетов… Мы собираем деньги на постройку клуба для молодежи. Ты можешь выиграть кругосветное путешествие на самолете.

— Или швейную машину, — добавила девушка.

— У меня нет никакого желания летать вокруг света, — ответила я, — и мои руки слишком грубы, чтобы шить на машине.

— Но разве ты не хочешь, чтобы молодежь имела свой клуб? — спросил молодой человек.

— А зачем?

— Ты с Севера, я с Запада, и нигде у нас нет молодежного клуба!

— Ну и что же?

— А ведь в таком клубе молодежь могла бы получить много полезных знаний. Исландский народ должен быть самым культурным и благородным народом мира. Капиталисты считают, что нас, молодежь, следует предоставить самим себе, подобно коням, пасущимся в горах. Это неверно. Для молодежи нужно построить самое большое здание в стране.

— А сколько это будет стоить?

— Миллионы.

— У меня есть двадцать пять крон, — сказала я, — но я собиралась купить себе белье…

— Ты, кажется, служишь у фру Буи Аурланд? — спросила девушка.

Я ответила, что служу.

— Ну, так вот, — объявил молодой человек. — У них жульническое акционерное общество в Нью-Йорке. На те деньги, что они украли у нас, продавая в течение всей войны товары по спекулятивным ценам, они могли бы построить прекрасный дом для молодежи. Возьми-ка десять билетов.

— Не лучше ли помочь моему отцу, который собирается строить церковь в Эйстридале? — спросила я.

До этой минуты они оба были серьезны. Теперь вдруг им стало весело. Они переглянулись и начали хохотать.

 

Буря в тарелке супа

За обедом я спросила, не хочет ли кто-нибудь купить лотерейные билеты в пользу клуба для молодежи. За этим столом не слыхали ничего более смешного, с тех пор как новая прислуга заявила, что будет учиться играть на органе. У младших детей от смеха изо рта полетели фонтаны супа. Старший сын, вынужденный на своих плечах нести все страдания этого мира, ограничился тем, что бросил на меня взгляд, исполненный сострадания и презрения. Фру сначала молча посмотрела на меня, затем зловеще кашлянула, а ее муж оторвался от газеты и с усталой миной невыспавшегося человека спросил:

— Что такое?

— Она предлагает лотерейные билеты в пользу клуба для молодежи, — сказал толстячок Бобо.

Доктор попросил показать лотерейные билеты, и я протянула ему пачку. На одной стороне билета был изображен дворец, на другой — выигрыши.

— Спасибо, — сказал он и слегка улыбнулся. И хотя он вернул все билеты обратно, мне все же приятно было увидеть, как блеснули его глаза за стеклами очков и сверкнули в улыбке белые зубы. — Запрос о постройке клуба для молодежи был внесен в альтинг и в городской муниципалитет.

— Откуда у вас эти бумажки, милочка, нельзя ли узнать? — осведомилась фру.

— Я пошла в булочную, когда на улице начались беспорядки, и там одна девушка…

Фру перебила меня:

— Я слышала, она коммунистка.

— Там был еще молодой человек, он-то и предложил мне взять несколько билетов.

— Они коммунисты, — объявила фру.

— А что это были за беспорядки? — спросил хозяин.

— Ну не такие уж большие беспорядки, — ответила я.

— Нет, большие, — заметил толстячок. — Это все коммунисты.

— Просто нашлись люди, которые не захотели, чтобы Исландия была продана. Я слышала, это студенты педагогического училища и члены Христианского союза молодежи.

Фру сказала:

— Да тут и сомневаться нечего: раз они утверждают, что это кто-то другой, значит, это они сами. Они обладают способностью подстрекать идиотов. Педагогическое училище и Христианский союз — чудесно! А почему не союз женщин и не миссионерское общество в Китае? Я советую вам, милочка, как можно скорее избавиться от этих билетов. Ваш клуб для молодежи — это помещение для коммунистической ячейки.

— Покажи-ка мне эти билеты, я хочу посмотреть их, — попросил Бобо.

Я стояла около стула старшей дочери. Вдруг она неожиданно вонзила ногти мне в колено и бросила на меня один из своих лихорадочных взглядов, а я не поняла, за она или против клуба для молодежи.

Не задумываясь, я протянула мальчику лотерейный билет.

— Все! — потребовал он.

Но прежде чем он успел их взять, поднялась унизанная браслетами и кольцами сверкающая рука и вырвала у меня билеты: то была карающая десница фру. В мгновенье ока билеты были разорваны вдоль и поперек и брошены на пол. После этого фру устремила на меня ледяной взгляд и объявила решительным тоном:

— Если вы еще раз попытаетесь вести коммунистическую агитацию в этом доме, вам придется поискать себе новое место. — И она поднесла ложку с супом ко рту.

Старший сын обычно курил между блюдами. Он вынул сигарету, нахмурил брови и опустил уголки рта, выражая этим бесконечное презрение к супу.

— Не к чему расстраиваться, мама, — проговорил он. — С фашизмом ничего не вышло. И теперь коммунизм завоюет весь мир, это всем известно. Rien à faire.

Фру поерзала на стуле, посмотрела философу в лицо и сказала холодно и строго:

— Мой мальчик, тебя пора отправить в санаторий для нервнобольных.

— Разве я создал этот мир, в котором вынужден жить благодаря тебе? — бесстрастно спросил юноша, продолжая курить.

— Подожди, это не все, я хотела тебе еще кое-что сказать, дитя мое, — начала фру, и голос ее зазвучал на таких высоких нотах, что муж снова оторвался от газеты и с улыбкой дотронулся до ее руки.

Она потеряла нить своих мыслей и поверпулась к нему.

— Ты улыбаешься, у тебя, конечно, красивая улыбка, но сейчас она, к сожалению, неуместна.

— Дорогая Дулла, — умоляюще протянул он.

Я выбежала из столовой и через кухню прошла в свою комнату. Что же мне теперь делать? Может, упаковать вещи? Но когда я стала собирать свои немногочисленные пожитки, я вдруг сообразила, что мне негде даже переночевать. И куда я дену фисгармонию? Чем можно пожертвовать во имя гордости? Всем, если ты достаточно горда. И вряд ли есть что-либо более унизительное, чем позволять так обращаться с собой, — разве только стать уличной девкой.

В дверях появилась кухарка и спросила, собираюсь ли я, во имя Христа, нести жаркое.

Когда, несколько успокоившись, я снова вошла в столовую, семья покончила с супом, все изо всех сил молчали. Доктор продолжал читать газету. Я собрала со стола грязные тарелки, поставила второе блюдо и ушла. Лотерейные билеты лежали на полу, и я не подняла их.

К вечеру в доме все затихло. Старший сын куда-то исчез. Богобоязненная воспитанница кухарки занялась своими любимыми заводными куклами, перед сном ей предстояло еще читать псалмы. Бобо и Дуду вместе с детьми премьер-министра и других важных особ стояли на углу улицы и выкрикивали ругательства по адресу прохожих; они могли развлекаться так часами. Фру отправилась в гости играть в вист, который они называют бридж; в этой игре партнеры заранее рассказывают друг другу, что у них на руках.

Гнев мой постепенно угас. Я сидела за фисгармонией, стараясь подчинить своей воле грубые непослушные пальцы, не желавшие знать никакого искусства. Вдруг я заметила, что в распахнутой настежь двери появился мужчина. Сначала я подумала, что это видение. Он посмотрел на меня слегка прищуренными глазами, протер очки и улыбнулся. Меня бросило в холод, потом в жар. Я поднялась, чувствуя слабость в коленях. Глаза мои видели все, как в тумане. Клянусь, никогда раньше со мной этого не случалось.

— Я услышал музыку, — заговорил он.

— Не смейтесь…

Он спросил, у кого я учусь, я назвала имя органиста.

— Он стал органистом? — удивился доктор Буи Аурланд. — Хотя почему бы и нет? Он намного, намного превзошел нас всех, настолько, что приучил себя спать днем, чтобы не видеть этого преступного общества.

— Он разводит цветы, — сказала я.

— Это интересно. Я бы тоже хотел разводить цветы. В те времена, когда я жадно читал газеты, он читал в оригинале итальянских писателей Возрождения. Я помню, он даже хотел просматривать сообщения о военных действиях, чтобы потом, через двадцать лет, в течение двух минут прочесть все о войне в энциклопедии. Меня радует, что он разводит цветы. Вы не думаете, что мне следовало бы послать детей к нему? Может, он сумел бы сделать из них людей?

— Вы спрашиваете о таких серьезных вещах. Ведь я глупая деревенская девушка, ничего на свете не знаю, и меньше всего я знаю что-либо, касающееся вас.

— Вы стоите обеими ногами на земле, — сказал хозяин и улыбнулся. — Дайте мне вашу руку. — Он посмотрел на нее: — Большая, красивая рука.

У меня было такое чувство, словно меня поджаривают на сковородке. Все мое тело пылало от того, что он рассматривал мою руку.

Но вот он привычным жестом надел очки. Потом сунул руку в карман, вынул сто крон и протянул мне.

— За ваши лотерейные билеты.

— Они стоили пятьдесят крон, а у меня нет сдачи.

— Отдадите потом.

— Я не могу взять деньги просто так.

— Пусть это вас не смущает, ведь люди всегда стараются заплатить поменьше. Это закон природы. А я экономист.

— Тогда я возьму для вас еще десять билетов.

— Только не протягивайте их мне над тарелкой с супом, — улыбнулся он и ушел, закрыв за собой дверь.

 

У моего органиста

Если судить по изображениям на почтовых открытках, можно подумать, что все гении-музыканты по меньшей мере боги. Но теперь я узнала, что величайшие композиторы мира — всего лишь жалкие парии среди людей. Добропорядочные жители Вены считали Шуберта неотесанным парнем, они были уверены, что он ничего не смыслит в музыке: он мстил им тем, что писал музыку для народа. Его «Ave Maria» знают даже наши крестьяне на Севере. Он умер от голода, не дожив и до тридцати лет. Бетховен не получил даже обычного для людей его круга образования и писал, как пишут простые крестьяне. Он оставил смешное письмо, которое считается его завещанием. Он был влюблен в нескольких графинь, взирал на них с таким же восхищением, с каким старый, заезженный мерин смотрит на грациозных скакунов. В глазах добропорядочных венцев он был только глухим чудаком, плохо одетым, неопрятным, которого нельзя допускать в приличное общество. И все же эти два отвергнутых обществом человека стояли выше всех других признанных музыкантов. Многие композиторы служили при дворах мелких, ничтожных князьков, услаждая их слух своей игрой, в то время когда те вкушали пищу. Служил при дворе и великий Иоганн Себастьян Бах, много лет потративший на борьбу с дворцовой челядью в Лейпциге. Гайдна, величайшего композитора своего времени, даже били представители рода Эстергази, которым он служил целых тридцать лет, так и не удостоившись чести сидеть с ними за одним столом. Моцарт, достигший в музыке высочайших вершин, стоял на социальной лестнице ниже болонки трусливых князей и ничтожных епископов. Он умер молодым в нужде и нищете, и за гробом его шла только собака. Господа же не провожали его в последний путь, сославшись на то, что идет дождь, — они боялись инфлюэнцы.

Я прошу моего органиста поставить пластинку с танцем огнепоклонников: ночь, дождь, толпа дикарей, сгрудившись вокруг большого костра, бьет в барабаны. И неожиданно среди этого грома звучит какая-то удивительная мелодия, которая теплым лучом пронизывает мое сердце. И когда через несколько дней, среди работы, я вдруг вспомнила эту короткую дикую мелодию, я вновь испытала то же блаженное чувство.

Я снова смотрю на картину и замечаю, что у расщепленной девушки, которую я считала лысой, светло-голубые или, скорее, зеленоватые волосы, густые и блестящие. Только теперь я вижу, что волосы нарисованы сами по себе и отделены от лица белой полоской.

Царица Клеопатра, размалеванная как всегда, босая, в шелковых брюках и меховом пальто, с сигаретой во рту, выплывает из спальни матери органиста и направляется в кухню.

— Мне хочется кофе.

— Клеопатра, — говорит органист, — в твоих владениях вся Бразилия, Турция и Ява. — И не помню, сколько еще кофейных стран он перечисляет.

— Да, но у нее нет одиннадцатого пальца, — замечаю я, глядя на картину.

— Как знать, может быть, одиннадцатый палец — это как раз то, чего ей не хватает, — улыбается органист.

— И все же картина — это только картина, — упрямо говорю я.

— И ничего больше. Но недавно я видел фотографию машинистки, у той было тридцать пять пальцев.

— Не пойти ли мне в кухню и не пересчитать ли пальцы Клеопатры?

— Картина, — продолжает органист, — не девушка, хотя она и изображает девушку, наоборот, она очень далека от того, чтобы быть девушкой. Все хотят спать с девушкой, а не с ее портретом. Даже точное восковое изображение Клеопатры не имеет ни кровообращения, ни вагины. Тебе не нравится одиннадцатый палец? Но он здесь заменяет недостающее. — Он наклоняется ко мне с улыбкой. — Я поверю тебе самую важную тайну: то изображение Клеопатры, которое на первый взгляд ближе всего к истине, та Клеопатра, которая сейчас прошла в кухню, чтобы сварить кофе, обладает и кровообращением и многим другим, и все же ничто так не далеко от Клеопатры, как эта женщина. Это случайное, хотя биологически органичное целое, бесконечно далеко от Клеопатры. Даже человек, который через двадцать пять лет отпразднует с ней серебряную свадьбу, будет знать о ней не больше, чем гость, пробывший у нее полчаса, или чем ты, видевшая, как она сейчас прошла по комнате: дело в том, что она не похожа сама на себя. И художник это знает, потому и нарисовал ее с одиннадцатью пальцами.

 

Картины в доме, где я живу

На другой день, управившись с двумя домашними животными — электрополотером и пылесосом, — я начала рассматривать картины. Я часто смотрю на эти десяти- и двадцатисантиметровые горы, под которыми надпись «Эйриксйокудль», и временами мне кажется, что они сделаны из овсяной каши, иногда — что из синевато-красного желе, а порой они напоминают опрокинутую чашку. Я не могу понять этих гор, ибо человек с Севера, живший в горах, никогда не поймёт изображений гор, которые нарисует человек с Юга.

В этом доме много картин, и все они изображают горы: гора с ледовой шапкой, гора у моря, расщелина в горе, потоки лавы, стекающие с горы, горный водопад, домик у горы, птица, сидящая на камне в горах, и снова горы. Эти пустынные горные ландшафты постепенно начинаешь воспринимать как отказ, как бегство от людей, как отрицание человеческой жизни. Мне не приходит в голову оспаривать, что это — искусство, хотя бы потому, что я не имею ни малейшего представления об искусстве. Но если это — искусство, то это прежде всего искусство тех, кто посягнул на человеческую жизнь, кто бежал от нее, искусство людей без родины. Как бы хорошо ни была изображена на картине природа, ничто не является большим оскорблением природы, чем попытка изобразить ее.

Я касаюсь рукой водопада и не становлюсь мокрой, не слышу шума воды. Маленькое белое облачко неподвижно висит над землей и не тает. Я нюхаю горные склоны, но нос мой прикасается к застывшей массе, и я чувствую запах химической краски и лака. А где же птицы, мухи, солнце, которое слепит глаза, где туман, в котором не увидишь куста в двух шагах от себя? Здесь, конечно, изображен крестьянский двор, но где же, извините, запах навоза? Зачем писать картины, изображающие природу, когда каждый знает, что картина никогда не заменит природы. Кто придумал, что природа — это только нечто видимое? Тот, кто понимает природу, тот видит ее, слышит, ощущает, обоняет, она кормит его. Природа окружает нас со всех сторон, она в нас самих, она все время меняется, она не остается неподвижной, застывшей, она никогда не может стать природой в четырехугольной раме. Тот самый крестьянский дом с крышей, поросшей травой, который мы видим вблизи, покажется совсем иным, если смотреть на него издалека в белую июльскую ночь. Я все детство прожила в таком крестьянском доме у подножья горы. И я думаю, что, если уж вы хотите нарисовать этот дом, начинать нужно не с крыши, а изнутри, не снаружи, а с тех, кто живет в нем.

А птицы? Я знаю, что такое птицы. О, это чудесные, божественные создания! Возможно, что эта картина, изображающая птицу, оценивается во много тысяч крон. Но скажите мне, станет ли честный человек, хоть сколько-нибудь ценящий птиц, восхищаться птицей, целую вечность сидящей на камне, неподвижной и неуклюжей, похожей на крестьянина, позирующего фотографу где-нибудь в нашем захолустном городишке Крокоре. Птица — это прежде всего движение. Птица — часть неба; воздух и птица — одно целое. Длинный путь в воздухе высоко над землей — это птица. И тепло. Ведь птица теплее человека, ее сердце бьется быстрее, и она счастливее, это понимаешь, слушая ее пение: в мире нет звука, который мог бы сравниться с птичьим щебетом, и нет птицы, которая не щебечет.

Эта беззвучная птица на камне, в ней нет движения, стремительности полета, это всего лишь чучело птицы вроде того, что стоит на шкафу у нашего пастора, или жестяная птичка, какую можно купить в деревенской лавчонке. Изображение такой птицы — это изображение не птицы, а смерти, бездыханного чучела смерти, жестяной смерти.

 

Пушная ферма

Одна из крупных пушных ферм потерпела большой убыток: украли пятьдесят норок. Когда вечером я пришла на урок музыки, у органиста сидели двое его знакомых, полицейские — один застенчивый, другой развязный, — оба ученики органиста. Они явились прямо с дежурства, пили в кухне кофе и обсуждали происшествие.

— Ну что такого, если украли пятьдесят зверюшек? — спрашивает органист.

— Что такого? — повторяет развязный полицейский. — Парни даже не сумели перерезать им горло, зверьки бегают на свободе. А норки — это норки. Они загрызают кур, уничтожают форелей и птиц, нападают на ягнят. И потом, неужели тебе безразлично, если всю страну разворуют? Приятно тебе будет, если украдут твой ночной горшок?

— У людей должны быть уборные, а не горшки, — заметил органист.

— Правильно, но если бы у тебя был золотой горшок или хотя бы серебряный… — возразил развязный полицейский.

— Вполне возможно, что бедняку удастся проникнуть в маленькую лавчонку и стянуть там шнурки для ботинок и солодовый экстракт, — сказал органист. — Или он сумеет унести из чужой передней старое пальто, или, прокравшись черным ходом в молочную, заберет мелочь, оставшуюся в кассе от вчерашней выручки, или вытащит у пьяного моряка бумажник, или залезет в чемодан крестьянина и присвоит себе его летний заработок. Можно, конечно, с божьей помощью украсть и наши оловянные горшки. Но нельзя украсть золотые, даже серебряные. Их зорко охраняют. Неплохо было бы жить, если б всякий раз, когда у тебя нет ни гроша, можно было пойти и украсть миллион.

— Но не обязательно же всякий раз грабить банк или государственную кассу, — заметил развязный полицейский.

— Есть у меня два друга, которые ночью никогда не упускали случая заглянуть в плохо запертую дверь или открытое окно, выходящее на задний двор, — сказал органист. — За два года ночной работы, а они отдавались ей со свойственным им усердием и добросовестностью, им с трудом удалось наскрести сумму, равную полугодовому заработку уборщицы. Последующие два года они сидели в тюрьме — итого восемь лет трудового стажа. Если такие люди и опасны, то скорее для самих себя, чем для окружающих. Боюсь, мой друг Буи Аурланд и его компаньоны из «ФФФ» посчитают такой доход слишком ничтожным.

— И все же его сын крадет ночью пятьдесят норок, — добавил развязный полицейский.

— Боже мой, — воскликнула я, — сын Буи Аурланда!

Только сейчас они меня заметили. Органист подошел, поздоровался и представил обоих полицейских. Один был широкоплечий и добродушный, а другой — серьезный парень с горящими глазами, которые, казалось, украдкой следят за тобой. Они слышали в полиции, что этих норок украл младший сын Буи Аурланда, которого зовут Бобо, вместе с товарищем. Нескольких зверьков они прирезали, остальные разбежались.

— Когда дети из хороших семей выходят вечером на улицу, — сказал органист, — и шутки ради крадут пятьдесят норок, несколько ящиков запасных частей к землечерпалке или телефонный кабель в Мосфельсвейте, то это такая же закономерная реакция на окружающий мир, как и у моих двух друзей, и такая же невинная. Предмет, лежащий в соленой воде, неизбежно пропитывается солью. Настоящее воровство происходит совсем в другом месте. Ты спросил, неужели я хочу, чтобы все в стране было разворовано? Могу поверить тебе тайну: в стране все уже разворовано. А скоро будет украдена и сама страна.

Я никак не могла опомниться.

— Что же будет с бедным ребенком? — спросила я.

— К счастью, ничего, — засмеялся органист. — Начальник полиции позвонит его отцу, они минуту-другую поболтают о нынешней молодежи, посмеются и договорятся об очередной партии в бридж.

— К сожалению, все так и будет, — подтвердил развязный полицейский, — хотя таких негодяев следовало бы публично пороть на площади.

Органист улыбнулся доброй и снисходительной улыбкой, но, очевидно, нашел это замечание слишком наивным, чтобы на него отвечать.

Тогда, обращаясь к своему коллеге, впервые подал голос застенчивый полицейский:

— Я же говорил тебе, что богатые стараются внушить нам такое представление о справедливости, какое им выгодно. А у тебя мелкобуржуазное представление о справедливости.

Я хотела вмешаться в их разговор, но органист подошел ко мне, обнял, повел в комнату, закрыл дверь и посадил за инструмент.

Через полчаса органист снова открыл дверь в кухню. Застенчивый полицейский сидел там один и читал книгу, развязного уже не было.

— Мне что-то не хотелось возвращаться в свою конуру, — извиняющимся тоном проговорил застенчивый полицейский. — Но теперь я, пожалуй, пойду.

У него были очень красивые зубы и открытая детская улыбка. Временами он вдруг хмурил брови и украдкой бросал на меня взгляд. Он не похож на других, подумала я. Но в то же время мне показалось, что я его знаю. Интересно, знает ли он меня?

— Сиди сколько хочешь, — сказал органист. — Я сварю еще кофе.

— Спасибо, не нужно. Я ухожу. Ты правильно говоришь: какой смысл быть мелким вором, это — занятие для детей. И жалки те люди, которые всю жизнь остаются детьми.

— Не следует, однако, делать из этого вывод, что имеет смысл стать вором крупным и воровать в открытую, — заметил органист.

— Ну, я пошел.

Я вышла вместе с полицейским. Нам было по пути. Он не решался начать разговор, и я тоже не находила, что сказать.

Наше молчание было похоже на огонь, пылающий в плите. Наконец он спросил:

— Ты меня знаешь?

— Да, и все же не знаю, кто ты.

— А я тебя знаю.

— Ты меня видел? — спросила я.

Он кивнул.

— И я знаю тебя, но не видела.

— Нет, ты тоже меня видела. Я притащил к тебе как-то ночью труп.

— Теперь припоминаю.

Я почувствовала, что между нами существует какая-то необъяснимая связь, что-то такое, что невозможно передать словами, и поспешила переменить тему разговора.

— Как ты думаешь, отчего такой человек, как Арнгримур Аурланд, у которого есть все: молодость, красота, здоровье, талант, образование, богатство, — отчего такой человек напивается до потери сознания?

— Такие, как он, — папенькины сынки. Отцы грабят народ, потому дети подсознательно чувствуют, что родились ворами. Что делать таким детям? У них нет призвания стать преступниками, но и нет желания сделаться кем-нибудь другим. Они уходят из дому, напиваются, глотают наркотики. Это их философия.

— Откуда ты?

— С Севера. Из Хунаватнсюслы, откуда родом все знаменитые воры и убийцы Исландии.

— Вот оно что! Выходит, у нас обоих все осталось по ту сторону Холтавэрдухейди. Я ведь тоже с Севера.

— Но чувствуешь ли ты призвание?

— Призвание? А что это такое?

— Разве ты не читала, что крестьяне должны чувствовать призвание? Об этом всегда пишут в газетах.

— Меня учили не верить ни единому слову, напечатанному в газетах. Вообще ничему, о чем не говорится в сагах.

— А я вот в один прекрасный день, в самый разгар сенокоса, выпряг свою клячу из сенокосилки и уехал на Юг.

— Зачем?

— Почувствовал призвание… Но потом со мной случилась беда: я стал учиться у этого человека играть на органе.

— Разве это беда?

— Да, потому что он все понимает и видит меня насквозь. Что мне делать, не знаю.

— Но ты ведь служишь в полиции?

— Это не имеет никакого значения.

— А что же имеет значение?

— Вот это-то я и хотел бы знать.

— До сих пор я думала, что все крестьяне чувствуют себя одинаково на городских улицах. А вот у тебя, оказывается, призвание…

— Посмотри-ка на Двести тысяч кусачек, на этого старого пьяницу. Теперь это святой человек, председатель жульнического акционерного общества «Снорри-Эдда» в Нью-Йорке. Он мог бы иметь настоящий «ролс-ройс», если бы англичане пожелали продать исландцу такую машину, но ему пришлось ограничиться «кадиллаком». Так зачем же мне косить траву, которая никогда не высохнет, или бегать но горам за упрямой овцой? Почему и я не могу иметь свой филиал «ФФФ» от «Снорри-Эдда» в Нью-Йорке, как он? Ведь мы с ним из одного округа. Почему я не могу выстроить на свои деньги церковь на Севере, чтобы завоевать авторитет среди крестьян-овцеводов? Почему я не могу стать председателем психологического общества? Почему газеты не печатают моих статей о боге, душе и потустороннем мире? Почему Атомный скальд не может быть моим рассыльным? А Бог Бриллиантин сторожем моего склада? Ведь я же учился в гимназии в Акурейри, а Двести тысяч кусачек нет. И, кроме всего прочего, я композитор.

— Мне кажется, наш органист знает, что всем нам надо делать.

— В том-то и беда. Я больше всего боюсь, что со мной будет то же, что с обоими Богами. Они учили у него гаммы, пили кофе и меньше чем за год потеряли призвание, а если по ребяческой привычке и совершают кражи со взломом, то приносят деньги ему, с восторгом рвут их на мелкие клочки и бросают на пол.

— Как бы мне хотелось понять этого человека! Я была у него всего несколько раз по полчаса, и всегда он дарил мне цветы. Расскажи мне о нем.

— Я еще не выучил все гаммы. И не выпил всего полагающегося мне кофе. И все же органист сумел наполовину разрушить мое призвание. Он предъявляет страшные требования.

— Моральные?

— Нет. Ты можешь спокойно совершать любое преступление. Он считает преступления пошлой шуткой, а буржуазные идеалы ему просто смешны. И героизм преступлений, и героизм добрых дел рассматривается им с той же беспристрастностью, как в «Даодэцзине».

— Чего же он требует от своих учеников?

— Во-первых, в поэзии исходить из объективной психологии и физиологии. Во-вторых, внимательно следить за всем, что происходит в живописи после кубизма. И в-третьих, признавать четверти тона и диссонансы и уметь находить красоту в соло на барабане. В обществе этого человека я кажусь себе омерзительной жабой. И все-таки даже такому ничтожеству, как я, он говорит: «Считай мой дом своим».

— Ты, должно быть, очень образованный человек, раз его понимаешь. Я бы не поняла. Что такое четверть тона, что такое кубизм и что такое «Даодэцзин»?

Помолчав, он ответил:

— Ты заставила меня говорить, и я слишком много наговорил, а это признак слабости.

— И все же ты мне не сказал, о чем ты думаешь.

— Конечно, нет. Человек говорит для того, чтобы скрывать свои мысли.

Будь у этого парня миллион, подумала я, и будь он на пятнадцать лет старше, между ним и Буи Аурландом не было бы большой разницы: у них один склад ума. Разница лишь в том, что, когда я говорю с этим, у меня не слабеют колени. Обоим им присуща эта старая исландская манера, которая идет издревле, от саг, в издевательском тоне говорить о том, что им дороже всего: один высказывается так о своем призвании, другой — о своих детях. Молодой человек, с которым я как-то провела несколько вечеров, ничего не говорил. Я никогда не знала, о чем думает мой отец. Мужчина, говорящий то, что он думает, смешон, во всяком случае в глазах женщины.

— Можно мне посмотреть узор на твоих варежках?

При свете уличного фонаря он показал мне свои вышитые варежки.

 

На собрании ячейки

На другой день в булочной я опять увидела девушку и молодого человека. Она приветливо мне улыбнулась, он вежливо приподнял шляпу.

— Я хочу расплатиться, — сказала я и передала деньги за лотерейные билеты. — Но, по правде сказать, я сомневаюсь, что клуб для молодежи будет построен.

— Почему? — огорчилась девушка. Мне показалось, что мое сомнение обидело ее.

— Не знаю, — ответила я, чтобы больше ее не огорчать.

Она посмотрела на молодого человека и сказала:

— Ты ведь три года жил в клубе для молодежи, не так ли?

— Нет, я не жил там, — ответил он, — но в течение трех лет все свое свободное время я проводил в Доме культуры.

— В России? — спросила я.

— Нет, в Советском Союзе.

Девушка засмеялась: ее рассмешило, что я называю Советский Союз Россией.

— Россия, — стал объяснять юноша, — это была царская империя, тюрьма народов.

— Простите меня, но я что-то не понимаю вашего языка. Лучше расскажите о том доме для молодежи.

Глаза у него были чистые и ясные. Может ли человек с такой внешностью быть членом ячейки?

— В таком доме, — начал он, — молодежь собирается для того, чтобы культурно провести время. Там есть бассейн для плаванья, гимнастический зал, сцена, студия для художников, вышка для прыжков с парашютом, зал для репетиций оркестра и солистов, общая и специальная библиотека, мастерские, типография, где можно освоить профессию наборщика, школа, где учат любому ремеслу, химическая лаборатория, ботанический сад, кинозал, зал для собраний, столовая, гостиные для отдыха.

— И гостиная для флирта, — добавила я.

— Конечно, — вырвалось у девушки.

Но юноша посмотрел на нее укоризненным взглядом. Возле рта у него образовалась жесткая складка.

— Исландская молодежь не должна валяться в пьяной блевотине под ногами прохожих. Исландская молодежь не должна воспитываться на фильмах об убийствах и порнографических романах. Исландская молодежь не должна проводить свободное время на улице, где она учится ругаться и воровать. Исландская молодежь хочет…

— Французскую булку и килограмм сухарей, — попросила я.

— Ты не веришь ему, — опечаленно вздохнула девушка, отпуская мне товар. Я поняла, что обидела ее своим несерьезным отношением к словам юноши. Я расплатилась и хотела уже уйти.

— Дайте-ка мне еще несколько лотерейных билетов, — проговорила я вдруг неожиданно для себя самой. Я почувствовала, что побледнела, как бледнеют, когда идут на запретное любовное свидание. И как всегда бывает в таких случаях, не успеешь поднять ногу, а шаг уже сделан. — Мне очень хочется побывать на собрании ячейки, — сказала я. Сердце у меня забилось, и я принужденно засмеялась. Но слово было произнесено.

Юноша и девушка снова посмотрели друг на друга, на этот раз гораздо серьезнее, чем раньше, я бы даже сказала — гораздо торжественнее. Я поставила их в затруднительное положение. Наконец он проговорил:

— Ты же не член партии.

— Какой партии?

— Коммунистической.

— Я не состою ни в какой партии. Но, если мне понравится на собрании ячейки, я, может быть, стану коммунисткой.

Оба засмеялись, а девушка сказала:

— Никогда не слышала ничего подобного: если ей понравится на собрании ячейки… Смешнее я, право, ничего не слыхала.

Я вышла из булочной, чувствуя, что сказала какую-то глупость. Позже я все поняла — я ведь все-таки попала на собрание ячейки.

Хотя они поначалу и отнеслись к моей просьбе без особого энтузиазма, считая ее совершенно невыполнимой, но, по-видимому, после моего ухода передумали, а может, запросили партийное руководство. Во всяком случае, на другой день девушка отозвала меня в сторону и сказала: ей поручено сообщить, что мне разрешили присутствовать на собрании ячейки. Завтра вечером я могу пойти туда вместе с ней.

Ночью я спала беспокойно, думая о роковых последствиях тех поступков, на которые меня толкает любопытство, а может, врожденная испорченность. Но, по правде говоря, редко я бывала так разочарована, как после собрания ячейки. Или вернее, редко я испытывала такое облегчение.

В низком подвальном помещении собрались мужчины и женщины, большей частью это были пожилые люди. Все они пришли прямо с работы и не успели переодеться. Мест не хватало, одни стояли вдоль стен, другие сидели прямо на полу, тут же рядом ползал маленький ребенок. Вот и все ужасы, которые я там увидела.

На собрании обсуждали предложенный Центральным Комитетом проект избирательной платформы партии в связи с предстоящими муниципальными выборами. Долго спорили о том, нужно ли распахивать заболоченную землю в Мосфельсвейте. Многие высказывались за изменение существующего порядка снабжения города молоком. Какой-то старик произнес хорошую речь о необходимости внести в проект пункт относительно лодочных причалов в городском порту. Оказывается, дело дошло до того, что рыбаки, ловящие рыбу с маленьких моторных лодок, совсем вытеснены из порта; людям, которые снабжают жителей столицы свежей рыбой, негде держать свои лодки. Потом начали обсуждать следующий пункт повестки дня: вопрос о детских яслях. Я сидела, забившись в угол, на диване, где, кроме меня, было еще пять человек, и, кажется, задремала. Во всяком случае, я не помню, чем кончился вопрос о детских яслях.

Слова попросил молодой человек и заговорил о газете. Это был знакомый продавщицы из булочной.

— Партия должна оказать помощь газете. Нужно привлечь к этому всех членов партии, найти новых подписчиков, собрать деньги, раздобыть надежных поручителей. На прошлой неделе газету спасла только чистая случайность. Правительство перестало давать объявления в газету, поскольку она разоблачает его планы — украсть у народа родину и продать ее иностранцам. Торговцы родиной хотят отвлечь внимание народа. Для этого они и собираются выкопать останки Любимца народа из его могилы в Дании и организовать торжественные похороны в Исландии. Крупные оптовики перестали печатать объявления в нашей газете, поскольку она открыто заявила, что они — держатели акций «ФФФ» в Нью-Йорке. Владельцы кинематографов не хотят больше помещать объявления, поскольку газета писала, что в Голливуде делают плохие фильмы. Слова правды ударили по тем, кто боится правды, ибо классовый враг ничего так не боится, как правды, он боится, что народ узнает эту правду. Рабочие должны снова встать на защиту своей газеты. Газета — это как корова бедняка. Если он лишится ее, семья умрет с голоду.

Тут я окончательно проснулась.

Я увидела, как эти бедные и усталые люди, такие же бедные и усталые, как и мои родные в Эйстридале, стали вытаскивать из карманов кошельки, открывать их своими натруженными пальцами. Мне вдруг захотелось поцеловать и облить слезами эти руки. Они доставали свои жалкие трудовые гроши, пресловутую «лепту вдовицы», вытряхивали кошельки над столом, а те, у кого не было денег, старательно выводили свои имена в списке. И я почувствовала, что во всем и всегда буду вместе с этими людьми, какие бы скучные для меня темы они ни обсуждали, и независимо от того, будет ли распахана неведомая мне земля в Мосфельсвейте; вместе с ними я стану выступать против тех господ в цилиндрах, которые собираются обмануть простой народ, украсть и продать его родину. Я тоже нацарапала свое имя и обязалась платить десять крон в месяц в фонд газеты, хотя никогда ее и в глаза не видела.

Хозяйка квартиры предложила нам кофе, но многие, в том числе и я, торопились домой; некоторые ведь даже не успели помыться после работы, а время было уже позднее. Хозяин дома, который председательствовал на собрании, проводил меня до двери. Он пригласил прийти и в следующий раз, но тогда уж я непременно должна буду остаться и выпить кофе.

Вот я и побывала на собрании ячейки.

 

Другое собрание

У дома стоял «кадиллак».

Я не могла понять, что за запах ударил мне в нос, когда я открыла дверь черного хода, я даже не поняла, хороший он или дурной, — ведь запах кажется плохим или хорошим в зависимости от того, какие воспоминания с ним связаны, а этот был, во всяком случае, не хуже запаха табачного дыма. Не загорелось ли где-нибудь?

Когда я прошла из кухни в переднюю узнать, что случилось, я увидела, что дверь в кабинет хозяина открыта. Депутат альтинга, склонившись над чем-то, сидел спиной к двери, положив ноги на стул.

— Здравствуйте, — сказал он, не поднимая глаз и продолжая заниматься своим делом.

— Это только я.

— Хотите сигарету? Там, на столе.

— Я не курю. Мне кажется, здесь как-то странно пахнет. Оставить дверь открытой?

— Я открыл дверь, чтобы выветрился запах проклятого ладана. Войдите, я вам покажу нечто такое, о чем вы и понятия не имеете.

Он разговаривал со мной как всегда, добродушно и весело, и все же чувствовалось, что мысли его чем-то заняты. И я не знала, стоит ли входить, хоть он и пригласил меня, — я всего-навсего служанка. Интересно, где фру? Но ведь я не раба, я такой же человек, я свободная женщина.

— Идите-ка сюда и попытайтесь справиться с этим парнем.

— С каким парнем? — Я не понимаю, о чем он говорит, и, войдя в комнату, оглядываюсь.

Подумать только, он возится с детской игрушкой, которую можно купить в лавочке за десять эйриров! На дне круглой стеклянной коробочки нарисован негритенок — такие игрушки делают для негров; несколько горошинок — две черные и пять-шесть белых — катаются между изображением и стеклом. Задача состоит в том, чтобы, наклонив коробочку, загнать черные горошинки в глазные впадины, а белые — в рот. И вот этим и занимается мой депутат альтинга, зажав дымящуюся сигарету в уголке рта. Очки его лежат на столе.

— Боюсь, у меня не хватит ловкости. Эти фокусы не для меня, я ведь такая неуклюжая.

— И я тоже, — улыбается он и протягивает мне игрушку.

Я решила попробовать, а он уселся на стол, чтобы лучше видеть, как у меня пойдет дело.

Вдруг я слышу в соседней комнате какой-то шепот, что-то напоминающее торжественную, но приглушенную проповедь: «О мои кости! Они тоскуют по родной земле. О зрелость духа, о любовь, о свет!» Этот шепот сопровождается вздохами, похожими на последний стон умирающего. Временами доносится странный хрип, будто режут овцу.

— Там гости? — спрашиваю я в испуге.

— Да. Там блеют овцы. Не будем обращать на них внимания.

Но проповедь продолжается, вздохи и хрипы не умолкают, и я начинаю прислушиваться.

— Кусачки бросил старое занятие и нашел себе новое: связался с потусторонним миром, — объясняет хозяин.

— С тем светом? Как же это?

— Там небольшой спиритический сеанс.

— А почему же вы здесь?

— О, там у меня тотчас началась бы рвота минимум шестиметровым фонтаном. Продолжайте катать шарики.

— Кусачки — какое странное имя. Скажите, это не Двести тысяч кусачек?

— Да, это он, несчастный, преисполнился такой веры в загробный мир и сырые овощи. Это и результат, и оборотная сторона его прежнего пьянства, своего рода алкоголизм наизнанку, если можно так выразиться. Когда он приехал с Севера и был обыкновенным пьяницей и оптовым торговцем, он закупил по двое кусачек и по пять наковален на каждого исландца, по шесть сеток для волос на каждую живую душу, бездну американской воды в консервных банках, чтобы добавлять ее в суп, мелкую португальскую рыбешку десятилетней давности и сухих дрожжей в количестве, достаточном, чтобы забродила вся страна. Всего этого не знают даже коммунисты. Наконец, он решил скупить весь изюм в мире и ввезти его в Исландию. Тут он окончательно свихнулся, лишился дара речи и только беспрерывно выкрикивал «а». Его спасло акционерное общество «Снорри-Эдда». Мы любим идиотов. Мы надеемся, что Двести тысяч кусачек станет министром. А теперь он установил связь с Любимцем народа, умершим на датской земле сто лет тому назад. Любимец народа хочет, чтобы Двести тысяч кусачек выкопал его прах в Копенгагене, а мы, современные исландцы, стали посмешищем в глазах потомков. Мы намерены перевезти его останки на родину, хотя специалисты давным-давно доказали, что кости его исчезли. Мой шурин — премьер-министр — тоже участвует в этом развлечении… Вам почти удалось вставить зубы в рот парню. Теперь я вижу, что вы все можете.

В эту минуту в соседней комнате фальшивые голоса затянули какое-то нудное песнопение: «О стадо господне, воспой твоего господина!» Так поют на похоронах бедняков. И подумать только, что все это происходит в самом фешенебельном доме страны!

Наконец ужасное пение кончилось. Послышался грохот отодвигаемых стульев, дверь в кабинет доктора Буи Аурланда распахнулась. Фру в приподнятом после сеанса настроении торжественно вплыла в комнату. С ней вошел важный, напыщенный мужчина; казалось, его конечности, особенно руки, плохо привинчены к туловищу и поэтому болтаются при ходьбе. Это и был знаменитый Двести тысяч кусачек. Наконец-то я его увидела. Рядом с ним ковылял высокий косоглазый человек с жидкими рыжими волосами, потный и растрепанный, со съехавшим набок галстуком. Следом за ними появились две женщины; трудно было понять, кто они — простолюдинки или дамы из общества: одна в национальном костюме, другая в черном платье из тафты с украшениями в разных местах. Обе они, преисполненные святости, молчали.

А я сижу в кабинете хозяина.

— Что нужно здесь девушке? — спрашивает фру.

— Она возится с парнем.

— С каким парнем?

— С черным. Что нового в царстве мертвых?

— Мы получили чудесные доказательства, — заблеяла женщина номер один.

— Это было божественно, — благоговейно простонала женщина номер два. И обе вздохнули.

Двести тысяч кусачек торжественно заявил:

— Мой друг, Любимец народа подтвердил твоей жене и э-этим двум то, что он часто возвещал мне на сеансах через этого медиума из Рейкьянеса, будущей всемирной знаменитости: Оулавюр или как там тебя зовут, приятель. Исландия должна получить свои кости. Исландскому народу не хватает зрелости, духа и света!

— И любви, — сказал медиум. — Не забывайте этого.

— Мой друг, — обратился доктор Буи Аурланд к Кусачкам, — неужели Любимец народа когда-либо интересовался такими вегетарианцами и трезвенниками, как ты? Может быть, только тогда, когда создал эти бессмертные строки: «Зеленая пища коров растет на могиле твоей матери…»

— Об этом надо писать в газетах, говорить по радио, народ должен знать об этом, — не слушая его, продолжал Двести тысяч кусачек. — И если вы забаллотируете это предложение в альтинге, я сам поеду в Данию и выкопаю его прах из могилы на свои собственные средства. Я куплю его кости для себя, они будут принадлежать мне. И когда умру я, мои кости будут лежать рядом с его костями.

— Не может ли кто-нибудь дать этому молодому человеку носовой платок? — спросил доктор, указывая на медиума.

Двести тысяч кусачек вынул из верхнего кармана пиджака шелковый носовой платок, быстро вытер медиуму нос и бросил платок в камин; все это он делал расслабленными движениями резиновой куклы.

Медиум шмыгнул носом и проговорил извиняющимся тоном:

— Они вытягивают у меня очень много сил через нос, в особенности великие духи, и больше всего Любимец народа.

— По-моему, вам нужно нюхать табак, — сказал доктор. Он угостил женщин сигаретами, но они посмотрели на него испуганно. Ничего другого этим гостьям предложено не было.

Я все еще пыталась загнать белые шарики в рот негритенку, хотя чувствовала, что фру просто кипит от возмущения. Как! Она, дама из высшего общества, из такой знатной семьи, возвратившись из другого мира и вся еще во власти неземных чар, заходит в кабинет своего мужа и застает там свою служанку!.. Но я была совершенно спокойна. Чего мне бояться? Если бы я вскочила сразу же, как только она вошла, выходит, признала бы себя виновной, а я не чувствовала за собой вины.

— Пойдем, мой друг, — сказал Двести тысяч кусачек и помог медиуму выйти в открытую дверь, боясь, как бы он не отдал богу душу здесь, в кабинете.

Фру тотчас выпроводила второсортных гостей, милостиво бросив им «до свиданья». И на улице они все еще продолжали блеять и стенать тоненькими, жалобными голосами по поводу чудес загробного мира.

Депутат альтинга доктор Буи Аурланд, вдруг вспомнив, что ему нужно отдать какие-то распоряжения своему подчиненному, вскочил и побежал за ним к «кадиллаку». Двести тысяч кусачек уже сидел за рулем, и они принялись беседовать через открытую дверцу машины.

Наконец-то мне удалось загнать все горошинки куда следует, и я осторожно поставила игрушку на стол, чтобы они снова не выпали. Но в ту минуту, когда я выходила, в комнату вошла фру, схватила игрушку, встряхнула ее и швырнула на пол.

Поднимаясь по лестнице, я слышала, как она кричала своему мужу, который еще беседовал с Кусачками, сидевшим в «кадиллаке»:

— Буи, мне надо с тобой поговорить!

 

Тот, кто живет на вершине горы, и мо отец

Любимец народа, гордость всей Исландии, родился в нашей забытой долине, в моей долине. Народ считает его своим лучшим другом, его чтят, им восхищаются потомки: он возродил наш прекрасный язык, сделал зрячими наши слепые глаза, и мы увидели красоту родной страны, чудесную природу Исландии; он вдохнул в нас, своих потомков, таинственную поэзию аульвов вместо героизма древних саг. Он жил в одиночестве и умер вдали от родины, на чужбине, угнетенный равнодушием окружавших его дегенератов, которых он бичевал в своих стихах, опустошенный, измученный враждебностью подлецов к культуре, наукам и искусству. Здесь, в столице, мне не раз приходилось слышать его имя, но оно всегда почему-то связывалось с нелепыми и неприятными вещами. Первый раз я услышала его имя от Атомного скальда, потом на собрании ячейки, когда говорили о попытках правительства продать страну, теперь — в доме Буи Аурланда. Многое из того, что сельский житель слышит в городе, входит у него в одно ухо и выходит в другое, потому что ему трудно понять общую взаимосвязь вещей, соединить отдельные впечатления воедино.

«…Мой друг, Любимец народа подтвердил твоей жене…»

Домашняя рабыня размышляет над этими словами, сидя с пылающим лицом в своей каморке и дожидаясь, пока господа уйдут к себе; она же должна убрать комнаты на ночь.

И вот передо мной возникает образ другого человека, который появляется всегда, когда мне трудно, у которого я ищу ответ на многие вопросы не потому, что он мне понятен, а, очевидно, потому, что он близок мне, потому, что мы с ним одна плоть и кровь, потому, что это мой отец. Когда я говорю «его образ», я думаю не об изнуренном лице, потерявшем былую округлость щек, не о старом теле, утратившем прежнюю силу, не о руках, обезображенных многолетним, тяжким трудом, не об умных прищуренных глазах. Нет, я думаю о его духовном облике, о древней саге — единственном, что он признает, что он видит во всех разнообразных проявлениях жизни, — о мече вместо косы, о море вместо земли, о викинге вместо крестьянина, о саге, смягченной нашим веком — веком, открывшимся первым номером «Фьёлнира», когда наши молодые поэты, эти слишком поздно родившиеся аульвы, научили нас понимать язык одуванчиков, птиц и звезд. После того как я увидела тех бедных заклинателей духов, которые в гостиной, увешанной фальшивыми изображениями природы, вели долгие беседы о сгнивших костях с ним, волшебником, обитающим на вершине горы, с Любимцем народа, вечно живущим в наших сердцах, я находила утешение и ободрение в суровом образе отца, человека, давшего мне жизнь.

 

Женщина на полу

Меня пробудил от мечтаний странный крик, раздавшийся внизу, вопли, рыдания. Что произошло? В нашем доме кого-нибудь убивают? А может, у соседей родился ребенок? Я открыла окно и прислушалась; было еще очень рано, из окружающей темноты не доносилось ни звука. Очевидно, это у нас. В мгновение ока я сбежала по лестнице в одних чулках и остановилась на нижней ступеньке. Входная дверь и дверь в кабинет доктора были открыты настежь.

— Я ненавижу тебя, ненавижу, ненавижу! — В этом истошном крике, в нечленораздельных звуках и грубой брани, сопровождавшей эти вывернутые наизнанку признания в любви, не оставалось ничего человеческого. — Я уеду, уеду в Америку!

На полу посреди кабинета лежит красивая женщина, юбка ее задралась, так что видны резинки, поддерживающие нейлоновые чулки, и шелковые панталоны. Она вопит, не переставая стучит ногами и кулаками по полу, и на ее руках звенят браслеты; золотая туфелька упала с ноги.

Муж стоит на некотором расстоянии и смотрит на нее рассеянно и недоуменно, но мне кажется, что он уже видел такие номера и его этим не удивишь. Однако было бы невежливо по отношению к этой замечательной женщине делать вид, что не обращаешь внимания на то, как она лезет из кожи вон. Я застыла на месте, потрясенная таким зрелищем. Через некоторое время хозяин медленно оборачивается, подходит к двери и с извиняющейся улыбкой закрывает ее. Тогда я запираю входную дверь и поднимаюсь к себе; прибирать комнаты на ночь еще рано.

 

Ужин

Любезные американцы являются, когда время близится к полуночи. Теперь они уже не оставляют верхнюю одежду в передней, а проходят прямо в кабинет хозяина. Они все так же хлопают меня по спине и угощают сигаретами и жевательной резинкой. У хозяина они обычно долго не засиживаются. И каждый раз после их ухода появляются премьер-министр, министры, уполномоченный по борьбе с чумой среди овец, несколько депутатов альтинга, оптовые торговцы и судьи, седой, всегда печальный господин — издатель газеты, убеждающей нас, что необходимо продать свою страну, епископы, владельцы заводов сельдяного масла. Собрания затягиваются далеко за полночь; гости тихо беседуют и расходятся сравнительно трезвыми.

Но на следующий день после таинственных ночных посещений высокопоставленных лиц в этой части улицы в другой ее части всегда происходят открытые собрания лиц гораздо менее высокопоставленных. Очевидно, это как-то взаимосвязано. Народ хочет говорить с премьер-министром. Люди стремятся прочесть премьер-министру петицию или вручить ему письма, в которых его умоляют не продавать страну, не лишать ее суверенитета, не позволять иностранцам строить здесь атомную базу для использования ее в атомной войне. Приходят представители союзов молодежи, студентов, школ, союза подметальщиков улиц, женских союзов, союза конторских служащих, союза художников, общества коневодов. Во имя бога-творца, давшего нам во владение нашу страну, страну, которую мы никогда ни у кого не отнимали, — не продавайте дарованную нам богом страну, нашу родину. Мы просим вас об этом, ваше превосходительство.

В городе было тревожно, люди, объятые страхом, бросали среди бела дня работу, собирались группами и пели национальный гимн. Даже те, от кого этого никак уж нельзя было ожидать, карабкались на всякие возвышения и выступали с речами, где говорилось все об одном.

Облагайте нас бесчисленными налогами, пусть ваши акционерные общества хоть на тысячи процентов увеличивают цены на импортные товары, которые мы у вас покупаем, закупите по двое кусачек и по десять наковален на каждого жителя, закупите португальских сардин на всю валюту, снижайте стоимость кроны, как вам угодно — вам и так уж удалось ее обесценить, — мы согласны голодать, мы согласны остаться без крова, ведь наши предки жили не в домах, а в землянках и все-таки были людьми. Мы согласны на все, на все, на все, кроме одного, одного-единственного: не продавайте страну, за независимость которой мы боролись семьсот лет. Мы заклинаем вас, ваше превосходительство, всем святым для народа — не превращайте нашу молодую республику в придаток иностранной атомной базы! Только не это, только не это!

И пока происходили такие собрания по другую сторону улицы, у нас накрепко запирались все двери и фру требовала, чтобы на окнах спускали гардины.

Однажды, когда дни стали совсем короткими, в доме разыгрался очередной акт драмы: иностранные и отечественные гости были приглашены все вместе на ужин. Мужчины во фраках собрались часов в десять вечера. Пока они приветствовали друг друга, были разнесены коктейли. На столе стояли американские сандвичи, языки, цыплята, салаты; к каждому блюду полагалось особое вино; были поданы изысканные десерты.

Ели стоя. В заключение в большой чаше зажгли пунш, появились виски и джин. Гостям подавали девушки, приглашенные из ресторана, в кухне священнодействовали высококвалифицированные кухарки. Янки ушли рано, и захмелевшие исландские бонзы запели «Это были веселые парни» и «Через холодные пески пустыни». В полночь официантки рассказывали нам в кухне, что, когда они разливали вино, мужчины щипали их. Девушек отпустили, и гости перешли на самообслуживание. Они быстро упились, и Двести тысяч кусачек начал помогать хозяину выводить из-за стола тех, кто не мог идти сам, некоторых приходилось даже выносить и погружать прямо в автомобили. Когда все кончилось, мне приказали убрать со стола, вытереть пятна, вытряхнуть пепельницы, открыть окна. В гостиной оставался только мертвецки пьяный премьер-министр, скрючившийся в кресле, и Двести тысяч кусачек — фокусник из акционерного общества «Снорри-Эдда», совершенно трезвый, потому что сам он не пил, а только спаивал премьер-министра. Хозяин уселся в кресло и стал рассматривать иностранный журнал.

— Коммунисты, — сказал премьер-министр, — проклятые коммунисты! Как говорится: я их люблю, я их и убью.

— Послушай, друг мой, — обратился к нему хозяин, оторвавшись от чтения, — не забудь, что завтра нужно рано вставать и ехать на заседание комиссии.

— И не забудьте также, что судьба нашей нации зависит от того, получит ли Исландия свои кости, — сказал Двести тысяч кусачек.

— Трусы! Посмейте только! — пробормотал премьер-министр.

— Эти кости должны сплотить вокруг нас все газеты, все партии, в том числе и коммунистов. Но в первую очередь священников, — продолжал Двести тысяч кусачек.

— Почему я хочу продать страну? — вдруг вопросил премьер-министр. — Да потому, что этого требует моя совесть. — И тут он поднял три пальца правой руки. — Что такое Исландия для исландцев? Ничто. Только Запад имеет значение для Севера. Мы живем во имя Запада, мы умираем во имя Запада. Только Запад. Малые государства — навоз. Восток должен быть уничтожен. Господствовать должен доллар.

— Друг мой, не следует думать вслух, — сказал доктор Буи Аурланд. — Здесь люди. Они могут вас не понять или, упаси боже, понять.

— Я хочу продать страну, — ревел премьер-министр, — ради этого я пойду на все. Хоть тащите меня за волосы по городу.

— Друг мой… — снова начал доктор.

— Пошел ты… — прервал его премьер-министр. — Даже если меня будут публично пороть на Ойстурвэдлур и выбросят к черту из правительства, я все равно продам страну. Доллар должен победить, хотя бы для этого пришлось отдать всю Исландию.

— И даже если вся нация изменит Любимцу народа, все равно я останусь верен ему, — тянул свое Двести тысяч кусачек.

— А где же люди? — спросил премьер-министр, вдруг обнаружив, что гости ушли. Потом он швырнул стакан на пол, встал и важно выпятил грудь. Очевидно, у маленького толстого человечка это вошло в привычку, стало его второй натурой. Он был так пьян, что в нем ничего другого и не было видно, кроме этой второй натуры. Двести тысяч кусачек нахлобучил на него шляпу и помог ему выйти. Пока он шел к выходу, в комнате все раздавалось как эхо:

— Я — премьер-министр! Доллар должен господствовать.

Доктор — зять и компаньон премьер-министра по фирме «Снорри-Эдда» — проводил его и Двести тысяч кусачек до дверей. Когда они уехали, хозяин, улыбаясь, посмотрел на меня.

— Мой шурин — прекрасный человек, но, когда хватит лишнего, любит пошутить. Не следует вспоминать об этом или намекать на это, даже если мы попадем на собрание ячейки. — Он стоял, прислонившись к двери, и смотрел на меня усталым взглядом; недокуренная сигарета дымилась у него в руке. «Собрание ячейки», сказал он. Неужели ему все известно, даже это? — Он, по сути дела, — снова заговорил доктор, — очень честный человек, во всяком случае, когда пьян. В сущности, трезвые люди не бывают честными. Нельзя верить ни одному слову трезвого человека. Хотелось бы и мне напиться допьяна. — Он снял очки, тщательно протер их, снова надел и посмотрел на часы: — Ого, давно пора спать!

Но в дверях он обернулся и докончил свою мысль:

— Да, на него вполне можно положиться. Если он в чем-нибудь заверяет, будучи трезвым, и при этом клянется своей честью, можно не сомневаться, что он лжет. Если он публично трижды клянется именем своей матери, тогда можно с уверенностью сказать, что он думает прямо противоположное тому, в чем клянется. Но когда он пьян, он говорит то, что думает, даже если при этом клянется.

Я вздрогнула и спросила:

— Он в самом деле собирается продать страну?

— А разве вы не равнодушны к политике?

— Равнодушна. Но я вдруг подумала об отце, о церкви и о ручье…

— О каком ручье? — удивился он.

— О ручье…

Я хотела сказать больше, но не смогла, замолчала и отвернулась.

— Я вас не понимаю, — проговорил он.

И хотя я стояла к нему спиной, я чувствовала, что он пристально смотрит на меня.

— Гм, — сказал он, — спокойной ночи.

 

Клятва

Народ теснится все ближе к зданию альтинга, речи становятся все более страстными. Люди до хрипоты поют национальный гимн «Исландия, опоясанная фьордами». Кричат:

— Что же альтинг не осмеливается дать ответ?

Члены альтинга сидят за закрытыми дверями и обсуждают вопрос: уступить иностранной державе Рейкьявик или какой-нибудь другой залив в стране, годный для создания атомной базы в атомной войне. И поскольку вопрос еще далеко не решен окончательно, они медлят с ответом народу, шумящему на площади. То один, то другой депутат выглядывает из окна балкона с невозмутимой улыбкой на лице, с улыбкой, которая должна выражать полную безмятежность. На самом же деле это не улыбка, а гримаса. Но вот входная дверь не выдержала напора толпы, люди сплошным потоком хлынули в здание. Тогда наконец распахивается дверь на балкон, в ней появляется маленький толстенький напыщенный человечек и становится в позу. В ожидании, пока на площади кончат петь гимн, он выпячивает грудь, поправляет галстук, поглаживает затылок, подносит два пальца к губам, откашливается.

И начинает говорить глубоким, спокойным, отеческим голосом:

— Исландцы! — Народ замолкает, обманутый спектаклем. — Исландцы! — Он снова повторяет это слово, такое простое и такое величественное. Он поднимает над головой три пальца и произносит клятву, медленно и торжественно, делая длинные паузы между словами: — Я клянусь… Клянусь… Клянусь всем… испокон веков святым для народа… Исландия не будет продана!

 

Тяжелые времена в жизни богов

Органист и застенчивый полицейский сидят у фисгармонии, перед ними — нотный лист, неразборчиво исписанный. Они так углубились в него, что даже не заметили, как я вошла. Целых полчаса они даже и не подозревали, что я сижу рядом с ними. Они долго мучились над какой-то немелодичной пьесой, полной удивительных звуков, напоминавших мне о раннем утре в деревне, когда все кругом еще мирно спит. Потом мне показалось, что они поймали мелодию, она шла словно откуда-то издалека, ее величие открылось мне так неожиданно, что это скорее поразило, чем взволновало меня. Но как раз в тот момент, когда мое сердце забилось от предчувствия раскрывающегося предо мной нового мира, чудесного и неизведанного, лишенного привычных форм, они кончили играть и встали, возбужденные и восторженные; глаза у них блестели, будто они сами сочинили эту музыку. Они увидели меня и поздоровались.

Я начала расспрашивать их, что они играли, и органист сказал, что не уверен, можно ли доверить мне величайшую тайну: имя нового гения. Если я глупа, то от такого сообщения не потеряю почвы под ногами. Если же я не глупа, то послушаюсь призыва нового учителя, обращенного к каждому, призыва покинуть мир, в котором мы живем, и создать новый мир для еще не рожденных. Но когда органист увидел, как я огорчена тем, что он мне не доверяет, ему стало меня жаль, он похлопал меня по щеке, поцеловал в лоб и просил не обращать внимания на его шутки.

— Концерт для скрипки Роберто Герхарда, — объяснил он. — Этот испанский парень учился в Кембридже и не получил никакого музыкального образования. Если род Эстергази еще не угас, Роберто здорово достанется. Но будем все же надеяться, что его похоронят не с большей пышностью, чем Моцарта.

Органист пошел на кухню, чтобы сварить кофе, а застенчивый полицейский посмотрел на меня испытующим взглядом: поняла ли я что-нибудь.

— Жить и без того становится все трудней и трудней, — сказал он. — А теперь еще это…

В эту минуту вошли Боги — Бриллиантин, со сверлящим, пылающим взором убийцы, и Беньямин, как бы летящий в пессимистическом трансе сквозь космическое пространство. Органист встретил их, как всегда, любезно, спросил, какие новости в царстве богов и в высших сферах, и предложил им кофе.

Оба Бога были расстроены, у них оказались самые дурные новости: Двести тысяч кусачек выгнал их. Он нашел себе этого мерзкого типа Оули, который говорит, что надо выкапывать кости. И во всех газетах было напечатано, что они установили связь с Любимцем народа.

— Ну и пусть их выкапывают! — сказал органист, а застенчивый полицейский спросил:

— А где «кадиллак»?

— Он украл наш «кадиллак», — ответил Атомный скальд. — А я отомстил ему тем, что разбил клавиатуру его пианино. От злости мне временами хочется реветь, мычать, как корова. Я, пожалуй, наложу на себя руки.

— Я уверен, что ты не совершишь такого непристойного поступка, мой друг, — сказал органист. — Самоубийство — это самоосквернение в квадрате. Ведь ты же бог! Нет, ты шутишь над нами.

— Я просмотрел все фотографии Бухенвальда, — продолжал Беньямин. — Нельзя больше оставаться поэтом. Чувства молчат. Разве можно управлять ими после того, как наглядишься на этих истощенных людей, на эти скелеты, на эти мертвые оскаленные рты! Любовным играм форелей, красным розам пустоши, «Любви поэта» — всему этому конец. Тристан и Изольда умерли. Они умерли в Бухенвальде. Соловей потерял голос, потому что мы лишились слуха. Наш слух умер в Бухенвальде. Мне остается только самоубийство — онанизм в квадрате.

— Но можно ведь убивать других, — заметил Бог Бриллиантин.

— Да, если у тебя есть атомная бомба. Это просто возмутительно, неприлично, что такая божественная личность, как я, Беньямин, не владеет атомной бомбой, когда она есть у какого-то Дюпона.

— Я посоветую тебе, как быть, — улыбнулся органист и поставил перед ним тарелку с черствой булочкой и несколькими раскрошенными сухарями. — Сочини балладу о Дюпоне — обладателе атомной бомбы.

— Я не знаю, что мне следует предпринять, — сказал Бриллиантин. — Я разведусь с женой и начну делать карьеру. Я стану политическим лидером, сделаюсь министром и тоже буду произносить клятвы. И получу орден.

— Вы оба деградируете, — вздохнул органист. — Когда я с вами познакомился, вы довольствовались тем, что были богами.

— А почему нам нельзя немного выбиться в люди? — спросил Бог. — Почему мы не можем получить орден?

— Мелкие жулики никогда не получают орденов, — ответил органист. — Ордена дают только лакеям важных персон. Для того чтобы стать политическим лидером, нужно иметь покровителя-миллионера. А вы упустили своего миллионера. Мелкие жулики не становятся министрами. Быть мелким жуликом — самое большое унижение, какое только может постигнуть бога, это то же самое, что родиться в хлеву: им не сочувствуют, их имена даже не публикуют в газетах. Отправляйтесь в Швецию за миллионерами, предложите им исландские воды, поезжайте в Америку и продайте американцам родину — тогда вы станете министрами и получите ордена.

— Я готов в любую минуту предложить шведам исландские воды и продать страну Америке, — сказал Бог Бриллиантин.

— Да, но это тебе не поможет, если у тебя нет своего миллионера.

— Значит, ты считаешь, что мне не нужно разводиться с женой?

— Стоит ли разводиться с женой, если она этого не хочет? — спросил органист.

— Мы, во всяком случае, можем укоротить этого мерзкого Оули на целую голову, — заявил Бог.

— Да, конечно, — отозвался органист. — Пожалуйста, возьми сухарь.

— Он с Рейкьянеса, — сказал Бог, — и умеет впадать в транс. А мы непосредственно связаны с богом. Если я, например, открываю Библию, то я ее понимаю. Можно мне взять близнецам два кусочка плюшки? Они очень любят облизывать плюшки.

— Ты величайший лютеранин современности, — объявил органист, — и истинный отец семейства, подобно самому Лютеру.

— А я подожду, когда ко мне вернется вдохновение, — отозвался Атомный скальд. — Я никогда не высиживаю свои стихи. И если я совершу самоубийство, что, может быть, явится прекраснейшей поэмой мира, то я сделаю это потому, что на меня снизойдет вдохновение.

— Ты величайший романтический поэт современности, — так же любезно подтвердил органист.

— У мерзкого Оули течет из носу, — сердито сказал Атомный скальд. — А он заявляет, что у него бессмертная душа! Разве не возмутительно, что этот гад с Рейкьянеса будет разъезжать в моем «кадиллаке».

— А может быть, у него и нет бессмертной души? — проговорил органист.

Оба Бога подтверждали это самым решительным образом.

— Тогда, по-моему, не следует укорачивать его на голову, — посоветовал органист. — Я бы подумал, прежде чем убивать человека, не имеющего бессмертной души. А человека с бессмертной душой убивать бессмысленно по той простой причине, что душа его все равно бессмертна. Ты его убиваешь, а душа живет. А теперь прошу извинить меня. Я не могу больше беседовать о теологии, мне нужно нарвать цветов этой молодой, прекрасной крестьянской девушке, которую я считаю своим другом.

 

Ключи

Ни в саге о Ньяле, ни в саге о Греттире, ни в саге об Эгиле ничего не говорится о душе, а это ведь три главные саги. В «Эдде» об этом тоже ничего не сказано. Ничто так не сердит моего отца, как разговор о душе. Он считает, что мы должны жить так, будто никакой души не существует.

В детстве нам не разрешали громко смеяться: это считалось неприличным. Правда, мы должны были всегда быть веселыми. Но веселость, переходившая границы, была уже злом. Ведь даже пословица говорит: осторожно входи в двери радости. Мой отец неизменно пребывал в хорошем расположении духа, с его лица не сходила ясная, добрая улыбка. Но когда он слышал слишком уж веселую шутку, он морщился, как будто рядом точили ножи. Он сразу умолкал, взгляд его становился отсутствующим. И как бы глубоко его что-нибудь ни огорчало — даже если зимой на пастбищах замерзали лошади, — он и виду не показывал. Моя мать всегда была ровной, невозмутимой, терпеливой и никогда не падала духом. Когда приключалось что-нибудь с коровой, она не роптала. Мы тоже никогда не плакали, даже если сильно ушибались, — плакать было запрещено. Слезы впервые я увидела в школе домоводства. Одна девушка расплакалась, оттого что у нее пригорела каша, вторая плакала над стихами, третья испугалась мыши. Сначала я думала, что они притворяются, но они действительно плакали. И тогда мне стало стыдно, как бывает стыдно за людей, у которых вдруг свалились штаны. Отец и мать никогда не говорили нам о своих заботах или о чувствах. Разговаривать об этом было не принято. Можно рассуждать о жизни вообще, но о своей — лишь постольку, поскольку это касается других; можно без конца толковать о погоде, о скотине и даже о природе, но лишь постольку, поскольку она интересует крестьян, — так, можно, например, говорить о засухе, но не о красоте солнечных лучей; можно пересказывать саги, но нельзя подвергать их сомнению, можно без конца обсуждать родословные, но не следует изливать перед людьми свою душу. В «Эдде» сказано, что только сердце знает, что в нем живет.

Если то, что случилось, касается тебя одной, только тебя, то рассказ перестает быть рассказом и ты не должна об этом говорить. А тем более писать. Так меня воспитали, такова я, и тут уж ничего не поделаешь.

Поэтому я не хочу объяснять, как и почему все произошло. Я могу только рассказывать о событиях до тех пор, пока это не перестанет быть рассказом.

Я знала, что он, как и в прошлый раз, ждет меня в кухне. Не прислушиваясь, я чувствовала через стену, что он там, знала, что мы выйдем отсюда вместе. Мой урок кончился, я надела пальто, попрощалась с органистом и, как всегда, получила цветы. Тот, за стеной, тоже встал; мы вышли вместе. Все было, как в прошлый раз, только теперь он все время молчал. Он шел рядом со мной, не произнося ни слова.

— Скажи что-нибудь.

— Зачем? Я провожаю тебя потому, что ты с Севера. Потом мы расстанемся.

— Что ж, молчи, если хочешь. Мне правится слушать, как ты молчишь, — сказала я.

Не успела я опомниться, как он резко притянул меня к себе и взял под руку. Он держал меня крепко, может быть, даже слишком крепко, но совершенно спокойно, и молчал. Его рука касалась моей груди.

— Ты, видно, привыкла ходить с мужчинами?

— С теми, кто чувствует призвание, нет.

Мы шли и шли, пока он вдруг не выпалил:

— Ты косишь на один глаз.

— Скажешь тоже!

— Честное слово. Ты косая.

— Хорошо хоть, что не одноглазая.

— Да, ей-богу. Если внимательно присмотреться, ты косишь. Иногда я сомневаюсь, а иногда я уверен в том, что ты косая. Ну просто ужасно, как ты косишь.

— Только когда я устану. Правда, у меня глаза широко поставлены, как у совы, ведь меня и зовут совой.

— Никогда в жизни не видел, чтобы человек так косил. Что же теперь делать?

Он говорил как будто мрачно, но в голосе его была такая теплота, что во мне что-то шевельнулось.

И все-таки я была спокойна, разницу между ним и тем, другим, я чувствовала по своим коленям. Когда мы подошли к двери моего дома, я открыла сумку, но оказалось, что ключей нет. Нет и все тут. Час ночи. У меня были ключи от парадного и черного хода, и я, уходя, никогда не забывала брать их с собой: ведь иначе я не попаду в дом. Ключи всегда лежали в сумке. А тут я забыла их, или, может быть, потеряла, или они, лишившись своего материального образа, каким-то чудом или колдовством превратились в ничто. Я перерыла всю сумку, вывернула наизнанку подкладку, на случай если ключи завалились туда, но все было напрасно. Я не могла войти в дом.

— А ты не можешь постучать?

— Постучать? Что ты! Лучше уж я всю ночь простою на улице, чем заставлю таких людей открывать мне.

— У меня есть отмычка. Правда, я не думаю, чтобы ею можно было открыть этот замок.

— Ты сошел с ума! Ты что же, решил, что я соглашусь войти в этот дом с помощью отмычки? Нет уж, лучше я подожду. Вдруг кто-нибудь из домашних еще не вернулся, тогда он и меня впустит.

Он посмотрел на меня.

— Видно, тебе здесь живется несладко. То ты говоришь одно, а то прямо противоположное. По-моему, лучше всего будет, если ты пойдешь со мной.

Так это произошло. Я ушла от него только на рассвете. Надевая пальто, я сунула руку в карман — ключи, конечно, лежали там.

У него ничего не было, кроме чемодана. Кровать, стол и стул принадлежали хозяйке. Пианино он брал напрокат; он намного опередил меня в музыке и потому уже играл на пианино, я же пока и мечтать не могла ни о чем, кроме фисгармоний. В комнате был полный порядок. Пахло мылом. Он предложил мне сесть на стул, открыл чемодан и достал фляжку с водкой, которую хранил на всякий случай, как и подобает практичному и запасливому крестьянину.

— Чем еще ты собираешься меня угостить? Жевательным табаком?

— Нет, шоколадом.

Я взяла шоколад, но водку пить не стала.

— Что еще ты можешь мне предложить?

— Не торопись, — ответил он, — скоро узнаешь.

 

Любовь

Я склонна думать, что любовь — это выдумка романтических писателей, типа тех, кому хочется мычать коровой или наложить на себя руки, во всяком случае, в саге о Ньяле ничего не говорится о любви, а ведь она прекраснее всех романтических книг. Те, кого я считала самыми лучшими людьми в Исландии, мои родители, с которыми я прожила двадцать лет, никогда не говорили о любви. Правда, они рожали нас, детей, но это была не любовь, а простая, обычная жизнь бедняков, у которых нет времени заниматься пустяками. Я ни разу за всю жизнь не видела, чтобы они ссорились, но разве это любовь? Вряд ли. Я думаю, что любовь — это развлечение бесплодных людей в городах, заменившее собой прежнюю бесхитростную жизнь.

Я чувствую, что во мне идет какая-то особая жизнь, над которой я почти не властна, хотя она часть меня самой. Целуют меня или нет, все равно рот создан для поцелуев. «Ты невинность из сельской глуши, и ужасная это вина», — спел Атомный скальд Беньямин, когда увидел меня. И это было удивительно верно. Даже если в жизни и происходит что-то уродливое, все равно это сама жизнь плещется в громадном и сложном сосуде — нашем теле. Люблю ли я этого стройного горячего человека? Не знаю. Почему при виде другого слабеют мои колени? Об этом я знаю еще меньше. Да и зачем спрашивать? В определенный период жизни девушка любит всех мужчин, не выделяя никого, она любит мужчину. А это может означать, что она не любит никого.

— Ты очаровательна, — шепчет он.

— Такие слова говорят люди в мимолетном и случайном объятии ночью, среди бушующего потока жизни, люди, которые больше никогда не встретятся, — отвечает она.

— Может быть, это и есть настоящая любовь? — спрашивает он.

Мы знаем из романов, что возвращаться вечером одной — это несчастье. Многие девушки не могут отличить влюбленность от одиночества, думают, что они влюблены, а они просто одиноки. Влюблены во всех и ни в кого, потому что у них нет возлюбленного. Девушка, у которой нет возлюбленного, не чувствует почвы под ногами. И вот однажды ночью, когда она, задумавшись, стоит возле дома и к ней подходит мужчина, она, прежде чем успевает разобраться в своих чувствах, уже идет с ним, и он дает ей все, что может дать, a, как известно, все — это ничто. Любовь ли это? Нет, она только заткнула глотку дикому животному, которое хотело растерзать ее, сунула соску в рот грудному младенцу — себе самой, а мужчина — лишь орудие. А если это безнравственно, значит, сама жизнь— «ужасная вина», как выразился певец, он же Атомный скальд.

Однажды с Юга в северную долину приехала экспедиция исследовать водопады. Там был человек в широченном пиджаке, из кармана у него торчал шарф. От человека слегка попахивало водкой. Девушке было семнадцать лет. Он поцеловал ее, когда она принесла ему кофе, и шепнул, чтобы она пришла к нему вечером в палатку. Почему же она все-таки пришла? Просто из любопытства. Конечно, весь день ей было жарко, она пылала оттого, что ей семнадцать лет и что ее в первый раз поцеловали. Его палатка стояла в расщелине у ручья, три ночи он был там один. И она. Она ни о чем не говорила с ним и была так счастлива, что он женат, иначе она начала бы думать о нем.

Потом он уехал, и тогда я начала думать о себе самой. В сущности, он раскрыл мне меня самое. И если я хочу, я могу считать его своим навсегда.

Второго я узнала, когда училась в школе домоводства. Он как-то целую ночь танцевал со мной, потом начал писать мне письма и наконец стал свистеть под моим окном. Однажды ночью я потихоньку выбралась из дому. Нам негде было быть вместе, и все же мы были вместе, ибо ничто не может помешать юноше и девушке быть вместе. Они только не хотят, чтобы их видели, чтобы знали об их отношениях. Об этом знаем мы сами, знаем только мы одни. Здесь рассказ перестает быть рассказом, он уже не имеет права на существование. К счастью, после того как мы встретились три раза, ему пришлось уехать на Юг; и тогда в этом опасном месте — школе домоводства, где поведение рассматривали с точки зрения морали, а не природы, — все стало спокойно.

И это все, что я, давно ставшая взрослой девушкой, пережила за свою жизнь, до того вечера, когда потеряла ключи.

 

Мне отказывают от места

Утром, когда я разливаю кофе, фру холодно, не глядя на меня, спрашивает тоном судьи:

— Где вы были ночью?

— На собрании ячейки.

Фру хватает ртом воздух, но быстро овладевает собой, губы ее перестают дергаться, она откашливается и начинает говорить в повышенном тоне. Она очень бледна, но держится необыкновенно спокойно.

— Ах, вот оно что. Нельзя ли узнать, какова же была повестка дня?

— Ясли…

— Как это ясли?..

— Нужно построить ясли.

— Кому это нужно?

— Мне.

— А кто будет их строить?

— Общество.

— Общество? Что это за зверь, скажите, пожалуйста?

Просто поразительно, с какой холодной иронией могла говорить эта милая женщина, в то время как внутри у нее все клокотало. Но ей так и не удалось выдержать роль до конца.

— И у вас хватает наглости прямо в глаза говорить мне, что вы были на собрании ячейки! И вы смеете признаваться в этом в моем доме, за моим столом, в присутствии этих невинных детей! Вы даже выдвигаете здесь коммунистические требования, вы требуете, чтобы мы, налогоплательщики, поддерживали безнравственность коммунистов!

— Ну, успокойся, сокровище мое, — улыбнулся ее муж. — Кто станет от нас это требовать? Славя богу, мы в первую очередь поддерживаем свою собственную безнравственность и уж только потом безнравственность других.

— Как это похоже на вас, трусливых буржуазных политиков — всегда выступать против своего класса! Вы чувствуете себя хорошо только в атмосфере интриг и предательства. Но я говорю вам — довольно! Мы, порядочные женщины, рожали детей по божеским и человеческим законам, воспитывали в них высокие моральные принципы, создавали образцовую семью. А теперь вы хотите, чтобы мы платили за безнравственность людей, которые пытаются разрушить наш дом! — Тут фру величественно поднялась, потрясла кулаком перед моим носом; на руках у нее зазвенели браслеты. — Нет уж, благодарю покорно. Вон отсюда!

Младший ангелочек смотрел на мать с открытым ртом, молитвенно сложив ручки, а маленький толстяк надул щеки. Хозяин продолжал есть овсяную кашу, сощурив глаза и нахмурив брови, как это делают игроки, когда не хотят, чтобы партнеры догадались о том, что у них на руках.

Где я нахожусь? Как могла я подумать, что этот дом — холм, случайно образовавшийся среди окружающего равнинного ландшафта, как могла я подумать, что здесь можно обо всем говорить откровенно, с наивностью простого человека? Как могла я подумать, что разговор о ячейке будет воспринят словно невинная шутка, легкомысленная болтовня? Да, я ошиблась.

Я растерялась. Нет, мне никогда не понять людей из высшего общества, я даже не умею разговаривать с ними как положено. Теперь я ясно увидела разницу между двумя мирами, к которым мы принадлежим — я и эта женщина. Хотя я живу под ее кровом, мы так далеки друг от друга, что только с трудом нас обеих можно назвать двумя представителями рода человеческого. Правда, и я и она — животные позвоночные, млекопитающие, но этим и ограничивается наше сходство. То единое человеческое общество, к которому мы обе якобы относимся, существует только на словах.

Глупо улыбаясь, я спросила:

— Следует ли это понимать так, что я больше не служу в вашем доме?

— Дорогая, — сказал хозяин жене, — я думаю, без служанки нам будет трудно. Ведь ты уезжаешь на целый год в Штаты. Кто же станет смотреть за домом? Ты же знаешь, что наша добрая Йоуна больше чем наполовину принадлежит американо-смоландским богам.

— Я могу найти сотни девушек, которые не будут вести себя так бесстыдно передо мной, в моем собственном доме. Я могу найти тысячи девушек, которые настолько воспитаны, что знают, как надо в таких случаях ответить хозяйке, или, по крайней мере, промолчат о том, что они делают вечерами. А эта с первой минуты, как только вошла в дом, говорила со мной нагло, с высокомерием северянки, будто она бог весть что. Я ее терпеть не могу!

Я поняла, что в этом доме мне больше нечего делать, и пошла к себе собирать вещи. Лучше я буду бродить по улицам, но в этом доме больше не останусь ни минуты.

 

Меня просят остаться

Кто-то подбежал к моей двери, сильно постучал в нее и тотчас же открыл. В комнате появился маленький запыхавшийся толстячок.

— Папа велел сказать, чтобы ты осталась, он еще хочет поговорить с тобой.

— Как хорошо быть таким вот толстеньким папенькиным сынком. — Я погладила мальчика по голове и продолжала упаковывать вещи.

Я думала, что малыш, выполнив поручение, уйдет, он ведь почти не разговаривал со мной, за исключением тех случаев, когда сидел на заборе вместе с детьми премьер-министра и других важных персон и орал мне вслед: «Органистка! Замарашка! Да здравствует деревня!» Теперь он стоит около меня и смотрит, как я укладываю в сундук свое праздничное платье. И вдруг заявляет вкрадчиво-нагловатым тоном:

— Я хочу пойти с тобой на собрание ячейки.

— Тебя высекут за это, дружочек.

— Попридержи язык и возьми меня с собой на собрание ячейки. Эти проклятые коммунисты никому ничего не разрешают.

— Неужели такой хорошенький мальчик хочет стать проклятым коммунистом!

Он ощетинился.

— Не смей так разговаривать со мной, пока ты у нас в доме.

— Я могу говорить все, что мне вздумается, потому что я ухожу.

Он засунул руку в карман и вытащил несколько смятых стокроновых бумажек.

— А если я дам тебе сто крон, возьмешь меня на собрание ячейки?

— И ты думаешь, что за сто крон я соглашусь сделать из такого хорошенького бутуза проклятого коммуниста?

— Двести.

Я поцеловала его, он вытер лицо рукой. Однако продолжал повышать ставки, и, когда дошел до месячного жалованья прислуги, я не выдержала:

— Убирайся-ка отсюда, дружок! По правде говоря, надо бы сейчас снять с тебя штаны и как следует выдрать. Подумать только, такой сопляк хочет подкупить взрослого человека! И кто тебя этому научил? Ведь у тебя такой прекрасный отец.

— Как будто отец не дает взятки, когда это нужно!

Я хлопнула его по щеке.

— Тебя за это посадят в тюрьму, — сказал он.

— А у кого до сих пор завязана рука? Скажешь, не ты украл с фермы норок и перерезал им горло?

— Ты, видно, совсем сошла с ума, раз думаешь, что мне и моему кузену Бобу что-нибудь за это сделают. Мы можем все, мы можем даже стать коммунистами, если только проклятые коммунисты нам это позволят.

— Коммунисты имеют дело лишь с хорошими мальчиками.

— Я хочу испытать все. Я против всего.

Я посмотрела на него. Двенадцатилетний парнишка с голубыми глазами и вьющимися волосами выдержал мой взгляд.

— Почему, когда я иду по улице, вы выкрикиваете мне вслед ругательства?

— Просто так. Развлекаемся. Нам скучно. Мы хотим стать коммунистами.

Я покачала головой и продолжала упаковывать вещи.

— Папа велел тебе остаться. Подожди.

— Чего?

— Пока мама улетит.

— Скажи ему, что мне нечего ждать.

Я возилась с замком сундука, который никак не закрывался. Когда я подняла глаза, мальчик с шелковистыми волосами по-прежнему стоял в комнате и смотрел на меня своими ясными голубыми глазами. Он снова засунул в карман стокроновые бумажки и усиленно грыз ногти. Наконец-то я поймала его за этим занятием, о котором ясно говорили его до мяса обкусанные пальцы.

— Не уходи, останься, — попросил он без угроз, не пытаясь больше подкупить меня, попросил искренне, по-детски жалобно и немного смущенно.

И я заколебалась. Мне вдруг стало жаль ребенка. Я села на сундук, отвела руки мальчугана ото рта и прижала его к себе.

— Бедный мой мальчик!

 

Вверенные мне дети и их души

И вот наконец фру вместе с Кусачками улетела в Америку. Дети остались на моем попечении. Отец передал их мне за ужином, рассеянно улыбаясь и думая о чем-то другом. Я почувствовала себя женщиной, проглотившей рыбу, это было похоже на непорочное зачатие.

— С этого дня я буду звать вас вашими именами, — сказала я.

— А мы будем мучить тебя, ломать тебе кости, резать на куски, — медленно проговорила старшая красавица дочь, смакуя, как конфетки, слова «мучить», «ломать», «резать».

— Ну что ж, — ответила я, — не хотите, чтобы вас звали вашими именами, я окрещу вас по-новому. Я не буду звать вас африканскими кличками. Арнгримура буду звать не Бубу, а Ландальоми, Гудни не Дуду, а Альдинблоуд. Тоурдура не Бобо, а Гуллхрутур, а Тоургуннур — ангелочка с рождественской открытки Йоуны — не Диди, а Даггейсли. Выходи-ка из кухни, Тоургуннур, и ешь вместе со всеми.

— Фру поручила девочку мне, я учу ее хорошему! — крикнула кухарка в открытую дверь.

— А я не собираюсь учить ее плохому, — ответила я.

— Что-то я не слыхала, чтобы спасители душ приходили с Севера, — возразила она.

Доктор Буи Аурланд, услышав эти слова, улыбнулся и даже оторвался от газеты.

— Неужели, — продолжала кухарка, появляясь в дверях, — доктор ради этой северянки забудет о желании, которое выразила его супруга в день отъезда?

— Гм, — сказал доктор. — Я ведь депутат альтинга от этих ужасных северян. Это мой избирательный округ. Понимаете, милая?

— Да, но разве это избирательный округ и вашей души тоже, позвольте спросить вас, господин доктор и хозяин дома?

Дети за столом веселились.

— Что скажет Угла, которой только что были вверены эти бедные дети? — поинтересовался доктор и с огорченным видом почесал в затылке. — Как она полагает, что полезнее для души — есть в столовой или на кухне?

— Если душа помещается в животе… — начала я, но кухарка прервала меня.

— Глупости. В животе нет никакой души. Душа, ради которой страдал Спаситель, помещается не в животе. Наоборот, оттуда исходит всякое зло. Все, что ниже талии, — от лукавого. Поэтому фру, моя хозяйка, сказала мне, что этот ребенок будет вкушать пищу у меня на кухне, с молитвой на устах, дабы хоть один человек в этом доме спас свою душу, подобно праведнику в Содоме и Гоморре.

— Я считаю, что душу можно спасти и в столовой, — заметила я.

— Вот видите, — вздохнул хозяин. — Нелегко рассудить Пакистан с Индией. Одно государство считает, что спасение души началось с того дня, как Магомет отправился в Мекку. Другое заявляет, что душа может быть спасена только в том случае, если родишься вторично в образе быка, или даже в образе осла, или, на худой конец, в образе рыбы. Такой спор не решишь без применения оружия. Придется обзавестись оружием, дорогая Йоуна. Я не вижу другого выхода.

Маленький ангелочек, за спасение души которого так ратовала кухарка, не упускал случая выругаться или побогохульствовать, как только добрая Йоуна отворачивалась. Я иногда удивлялась, почему ребенок так долго засиживается в уборной. Она сидела там часами и что-то упорно шептала. Сначала я думала, что это молитвы, но однажды, прислушавшись, убедилась, что это ругательства. Бедняжке были известны всего три-четыре бранных слова да еще названия некоторых частей тела, которые она узнала самым непостижимым образом. Поругавшись с полчаса в уборной, маленькая святоша выходила оттуда в прекрасном настроении и принималась играть со своими куклами. Со временем она научилась пользоваться глухотой кухарки. Сидя в углу кухни с молитвенно сложенными ручонками, она смотрела, как работает ее наставница, и шевелила губами, будто читала молитвы. На самом же деле она упражнялась в произношении слов «преисподняя» и «задница». Иногда она повышала голос, желая убедиться, как далеко она может зайти, чтобы верная слуга Спасителя не заподозрила чего-нибудь дурного.

 

Убийство, убийство!

Поскольку хозяин призван решать важнейшие проблемы нашего народа и других народов, у него всегда отсутствующий вид; даже когда он дома, он кажется чужим в своей семье, а может быть, ему просто скучно? Вот и сейчас, окончив очередную трапезу, он исчезает. Ландальоми, которого я окрестила так потому, что он порождение всего мрачного в этом мире, ушел по своим делам. Гуллхрутур отправился вместе со своими кузенами, детьми премьер-министра, выкрикивать вдогонку прохожим ругательства; может быть, перед сном они, чтобы развлечься, подглядят, где что плохо лежит. Альдинблоуд выскользнула из дому неслышно, как форель. Из кухни доносилось монотонное чтение молитв; и я отправилась к себе в комнату.

Оставшись одна, я почувствовала себя такой одинокой, что меня даже взяло сомнение — уж не влюблена ли я. А может, и не только влюблена, а даже несчастна, страдаю от любовного недуга, для которого есть название лишь в датском языке, но которое можно определить обычным анализом мочи. Уже несколько дней я чувствую, как во мне нарождаются какие-то странные силы, тело ощущает близость души, и душа из религиозного понятия делается частью тела. Жизнь становится удивительным блаженством, жадным до тошноты. Мне хочется есть и в то же время меня тошнит. Я замечаю, как изо дня в день полнею, у меня появляется какое-то незнакомое ощущение во рту, такой блеск в глазах и такой цвет лица, какой бывает у человека, выпившего два стакана вина. По утрам у меня отекает лицо, и, когда я с замиранием сердца смотрюсь в зеркало, мои подозрения и страх увеличиваются в несколько раз; я опять вспоминаю сказку о женщине, проглотившей рыбу. Иногда мне кажется, что все это страшный сон — одно видение не покидает меня ни во сне, ни наяву: я вишу на веревке над пропастью. Выдержит ли веревка?

Я уселась за фисгармонию и начала барабанить по клавишам с наивной глупостью деревенской девушки, надеющейся снова услышать ту мелодию жизни, которую она слышала когда-то. Наконец, усталая, я легла спать.

Мне казалось, что спала я долго. Проснулась я от шума.

Кто-то ломится в дверь, воет, зовет меня. Потом доносится крик: «Помогите, убивают!» Я впервые слышу так близко крик о помощи и пугаюсь.

Похоже, это мои благословенные дети.

— Что случилось?

— Он хочет застрелить меня, — рыдает кто-то. — Он убийца!

Я вскакиваю с постели в ночной рубашке и открываю дверь.

Это мой Гуллхрутур. Глаза его полны неподдельного ужаса, руки подняты, как в американском фильме, где на каждом шагу убивают людей. Внизу, на лестнице, стоит Ландальоми, в обеих руках у него по револьверу. Он спокойно целится в брата. Видно, я выругалась. Ландальоми просит извинить его.

— Мне надоел этот щенок, — говорит он.

— И поэтому надо стрелять в него?

— Он где-то стянул эти револьверы. Я решил убить его из них.

— Я лежал в постели и спал, — всхлипывает Гуллхрутур. — А он пришел домой пьяный и украл мои револьверы. И хочет убить меня. А я совсем не собирался его убивать.

Я спускаюсь вниз под дулами револьверов и говорю будущему убийце:

— Я знаю, ты не выстрелишь в ребенка.

— В ребенка? — переспрашивает философ и опускает оружие. — Ему тринадцатый год. В его возрасте я уже не находил удовольствия в кражах.

Я подхожу к нему и отнимаю револьверы. Он не сопротивляется и, как только руки у него освободились, достает из кармана сигарету. Он с трудом держится на ногах. Присев на ступеньку, закуривает.

— Когда мне было девять лет, — говорит он, — я украл запасные части к землечерпалкам, которые тогда удалось купить крестьянскому кооперативу. Кто меня переплюнет? На этом я поставил точку. Взрослый человек, продолжающий красть, попросту болен, и болезнь его в психологии называется инфантильностью. Возьмем, к примеру, Иммануила Канта или Карла XII. У них задержалось развитие некоторых желез внутренней секреции. А я с двенадцати лет начал ходить к женщинам.

— Отдай мне револьверы! — требует Гуллхрутур, который уже больше не боится.

— Где ты их взял? — спрашиваю я.

— Это тебя не касается. Отдай.

— Ты, никак, упрямишься, мальчик? Разве не я спасла тебе жизнь?

Ландальоми сидит на ступеньках, съежившись, закатив глаза — маленький жалкий комочек. Дымящаяся сигарета торчит у него изо рта. В роскошном доме своего отца он кажется живым воплощением страданий нашего века, бездомным скитальцем, остановившимся в безнадежном отчаянии на каком-то перекрестке.

Мы договорились, что братья отправятся спать, а я спрячу револьверы. Старший все еще продолжал сидеть на лестнице и с унылым видом курил. Я пожелала ему спокойной ночи, но он даже не ответил. Я поднимаюсь к себе и снова ложусь. Но только я начинаю засыпать, как дверь открывается. Кто-то входит, садится ко мне на кровать и начинает ощупывать меня руками. Я зажигаю лампу. Оказывается, это философ.

— Что тебе, мальчик?

— Я хочу спать с тобой. — И он снимает куртку.

— Ты с ума сошел, ребенок! Надень сейчас же куртку!

— Я не ребенок и не мальчик. Я хочу спать с тобой.

— Но ты же философ. А философы ни с кем не спят.

— Этот мир не для философов. Философия обречена на гибель. Не успел я опомниться, как ты победила меня. Значит, следующий этап — я буду спать с тобой. Пусти меня к себе.

— Так не ведут себя, когда хотят спать с женщиной.

— А как же?

— Вот видишь, дружочек, ты даже этого еще не знаешь.

— Я тебе не дружочек. И если я захочу, все равно буду спать с тобой. Не добром, так силой, но я буду спать с тобой.

— Вот как, мой друг? Но ты забываешь, что я достаточно сильна.

Я с трудом отбиваюсь от него.

— Я вовсе не твой друг. Я мужчина. Я спал со всякими. Я тебе совсем не нравлюсь?

— Однажды ты мне понравился. Это было в первую ночь, что я провела в этом доме. Полицейские бросили тебя в передней. Ты был смертельно пьян — просто как мертвый был. Грудной ребенок, от которого отлетела душа. Но на другой день ты опять ожил. Твое лицо снова исказила гримаса, по сравнению с ней даже смерть прекрасна. А сейчас ты недостаточно пьян. Выпей еще. Пей, пока не потеряешь сознания и не перестанешь чувствовать, что валяешься в луже. Тогда ты мне снова понравишься, и я сделаю для тебя все, что нужно: отнесу тебя в комнату, умою, может быть, даже уложу в постель, чего я не решилась сделать в прошлый раз. И уж во всяком случае, укрою тебя.

 

Барышня Альдинблоуд

Альдинблоуд часто смотрела на меня рассеянным, отсутствующим взглядом, так что мне становилось не по себе. Иногда мне чудилось, что в ее взгляде отражается вся жизнь — от нежного растеньица, которое упрямо тянется кверху на суровых скалистых берегах Исландии и Гренландии, до бога-убийцы, глядящего из бездны горящими, сладострастными глазами. Случалось, что я в смущении спрашивала:

— Что ты так глядишь, дитя мое?

Но она продолжала молча смотреть, медленно и спокойно жуя резинку. Она бесшумно скользила по комнатам, курила длинные папиросы, подобно кинодиве. Порой она бралась за уроки, и тогда особенно много курила и жевала, писала огромными прямыми буквами сочинение, отчаянно царапая пером по бумаге, — мне казалось, будто кто-то рвет мешковину. Потом опять хваталась за американский детективный роман, на обложке которого был изображен убийца в маске, с окровавленным ножом в руке и испуганная девушка с голыми ляжками, с тонкими длинными ногами, в туфельках на высоченных каблуках. Иногда она зарывалась в журналы мод, которые мать и дочь каждую неделю, а то и каждый день получали со всего света. Стройное молодое деревце, воздушное создание в образе женщины, наяда, выращенная в комнатах. А я — неуклюжая девушка из горной долины. Разве удивительно, что я смущалась в ее присутствии?

Я никогда не забуду, как я первый раз принесла ей кофе в постель.

— Доброе утро.

Она проснулась, открыла глаза и посмотрела на меня словно из другого мира.

— Доброе утро, — повторила я.

Она долго молча смотрела на меня. Но когда я собиралась повторить приветствие в третий раз, она вскочила и в волнении остановила меня:

— Нет, не говори, не говори этого! Прошу тебя, не говори!

— Разве я не должна поздороваться?

— Нет, я не выношу этого. Это два самых отвратительных и безумных слова, которые я когда-либо слышала. Не говори мне их больше.

На следующее утро я молча поставила кофе на ночной столик и хотела уйти. Тогда она сбросила с себя перину, спрыгнула с кровати, побежала за мной и вцепилась в меня ногтями:

— Почему ты не говоришь?

— Чего?

— «Доброе утро». Мне так хочется услышать это от тебя.

Однажды, когда я работала, она отложила свои тетрадки и стала рассматривать меня. Потом вскочила, подошла ко мне, впилась в меня ногтями и сказала:

— Скажи что-нибудь.

— Что?

Она медленно и спокойно щипала меня и, улыбаясь, внимательно следила, как я переношу щипки. Потом спросила:

— Поколотить тебя?

— Попробуй.

— Я убью тебя, ладно?

— Пожалуйста.

— Я люблю тебя.

— Я не знала, что девушки говорят друг другу такие слова.

— Я съем тебя.

— Смотри не подавись.

— Ты ничего не чувствуешь? — Она перестала улыбаться, ей, очевидно, стало скучно.

— Мне немножко больно, — ответила я.

Тогда в ней снова пробудился интерес, она еще глубже вонзила свои покрытые черным лаком ногти в мою руку и еще раз спросила:

— Что ты чувствуешь? О, расскажи, что ты чувствуешь?

Я думаю, она вначале приняла меня за животное, как я ее — за растение. Растению интересно узнать, что чувствует животное. Но я никогда прежде не замечала вражды к себе с ее стороны. Конечно, ей было смешно, что деревенская девушка привезла в цивилизованный дом такой варварский инструмент, как фисгармония, и начала играть упражнения, которые сама она разучивала, когда ей было четыре года, раньше даже, чем научилась грамоте. Но все же к этой девушке с Севера она испытывала не больше вражды, чем тюльпан к корове.

Однажды она подошла ко мне, когда я была занята работой, обняла меня, прижалась, укусила и сказала:

— Сатана! — И отошла.

На другой день она долго, испытующе смотрела на меня и вдруг спросила:

— О чем ты думаешь?

— Ни о чем.

— Расскажи! Будь милой, расскажи! Прошу тебя.

Но мне казалось, что пропасть, разделяющая нас, настолько глубока и широка, что, даже если бы я думала о чем-нибудь очень безобидном, я не сказала бы ей об этом.

— Я думаю о коричневой овце.

— Ты лжешь!

— Может, кто-то лучше меня знает, о чем я думаю?

— Знаю.

— О чем же?

— Ты думаешь о нем.

— О ком?

— О том, с кем спишь.

— А если я ни с кем не сплю?

— Тогда ты думаешь о другом.

— О чем?

— О том, что скоро умрешь.

— Спасибо. Теперь буду знать. Раньше я этого не знала.

— Да, теперь ты это знаешь.

Она захлопнула книгу, которую читала, поднялась, подошла к роялю и начала играть одну из прекрасных, до слез волнующих мазурок Шопена, но сыграла только начало и неожиданно перешла на дикую джазовую музыку.

 

Вечеринка

Хозяин тоже улетел на некоторое время, захватив с собой мягкий желтый кожаный чемодан, хорошо пахнущий и скрипящий. Я осталась с детьми одна. И тут выяснилось, что присутствие хозяина оказывало сдерживающее влияние, ибо, как только он уехал, дом стал не дом, а базарная площадь. Сначала в первый же вечер явились официальные и тайные друзья детей, затем друзья друзей и, наконец, бездельники с набережной. В передней стоит ящик с вином. Я не знаю, кто за него платил. Гости принесли с собой музыкальные инструменты. Какая-то девица танцует на рояле. В полночь из ресторана присылают подносы с бутербродами. Опять-таки я не знаю, кто за них платил. Слуг не зовут, гости обслуживают себя сами. Грешница Йоуна давно уже легла спать, и никакой звук, кроме голоса совести, не проникает в ее глухие уши. Я брожу по дому, стараясь держаться от гостей подальше.

Я думала вначале, что дети просто затеяли бал, но вскоре поняла, что ошиблась. Всего несколько пар протащили друг друга по полу в каком-то диком американском танце, зато гости много пели — стараясь перещеголять друг друга, они издавали самые отчаянные вопли; мне никогда раньше не приходилось слышать таких душераздирающих звуков, какие я услышала в эту ночь. Потом гостей начало рвать, сначала в уборных, затем в коридоре и на лестницах, наконец они облевали ковры, мебель и даже музыкальные инструменты. Казалось, что все со всеми обручены: они беспрестанно лизались. Но я не думаю, чтобы кто-нибудь из них был с кем-нибудь обручен, все это было просто разновидностью американского танца. Прекрасная, по-детски худенькая Альдинблоуд повисла на длинном американизированного вида парне, уже начавшем лысеть, он был по крайней мере вдвое старше ее. В конце концов она скрылась с ним в своей комнате и заперла дверь изнутри.

Я была не в силах помешать этому, да и морально чувствовала себя не вправе вмешиваться. Передо мной была какая-то новая форма человеческой жизни, может быть не такая уж новая, но я это видела впервые. Около трех часов ночи я вспомнила о своем Гуллхрутуре: что-то сейчас делает мой милый мальчик, не бродит ли он в темноте ночи и не крадет ли норок, а может быть, и револьверы, не режет ли телефонные провода? Я открыла дверь и заглянула в комнату братьев. В кровати старшего лежала мертвецки пьяная пара и лизалась, а в кровать младшего кто-то положил девушку в испачканном блевотиной парчовом платье, сложив ей руки на груди, как покойнице.

Радио было настроено на американскую станцию, из приемника неслось лошадиное ржанье, ужасающий вой и свист. Я заметила, что дверца шкафа приоткрыта и внутри виден свет. Что тут происходит среди всей этой оргии? Два мальчика играют в шахматы. Они сидят, согнувшись над шахматной доской, в шкафу, бесконечно далекие от всего, что делается в доме. Это похитители норок и револьверов — Гуллхрутур и его двоюродный брат. Они ничего не ответили, когда я заговорила с ними, не взглянули на меня, хотя я долго стояла у дверцы шкафа и смотрела на них. И при виде этих мальчиков я снова обрела веру в жизнь, которую ничто не может уничтожить, на душе у меня стало легко, мысли улеглись. Некоторое время я наблюдала за ними — они спокойно играли в шахматы под вой американской радиостанции, четырех проигрывателей, нескольких саксофонов и барабана. Потом я поднялась в свою комнату, заперла дверь и легла спать.

 

Линго

Наутро мне, конечно, пришлось все чистить, собирать осколки хрусталя и фарфора, удалять винные пятна и остатки еды с ковров и мебели. Я думала, много ли нужно таких ночей, чтобы полностью разрушить дом.

Я трудилась целый день, пока дети не пришли из школы. Вдруг из передней слышится шум, я выглядываю и убеждаюсь, что все начинается сначала. Несколько белобрысых мальчишек в порядке приобретения жизненного опыта пьют «Черную смерть» прямо из бутылок, поют «Это были веселые парни» и блюют на пол перед Альдинблоуд. Они явно влюблены в девушку и пытаются доказать, что они мужчины, достойные ее любви. Она сидит на лестнице, курит с усталым видом длинную папиросу и улыбается им холодной соблазнительной улыбкой.

Я вхожу и говорю:

— Я больше не намерена вывозить грязь за вами, будьте любезны, убирайтесь отсюда.

Конечно, эти светловолосые, бледные от водки юноши осыпают меня ругательствами, как это умеют делать только хорошо воспитанные дети из благородных семейств, я слышу такие изысканные выражения, как «ничтожество в квадрате», «топливо для газовой печи»; «польско-еврейская сволочь». Но в конце концов они уходят, унося с собой бутылки. Я захлопываю за ними дверь.

Альдинблоуд подходит ко мне вплотную и смотрит на меня полным ненависти взглядом, как вампир в американском фильме.

— Как ты смеешь выгонять моих мужчин из моего дома?

— Мужчин? Этих-то щенков! — говорю я, будто и не замечая ее воинственного вида.

— Я запрещаю тебе бранить людей Юга.

Сунув в рот папиросу и грациозно покачиваясь, она отходит от меня, гордо, словно королева, неся свой маленький красивый зад. Она падает в кресло, откидывается вялым движением на спинку, закрывает глаза и с бесконечно усталым видом курит. Все это отдает Голливудом.

— Угла, подойди сюда. Поговори со мной. Сядь.

Я сажусь, она мечтательно смотрит в пространство и спрашивает:

— Разве он не очарователен?

— Кто?

— Разве он не прекрасен?

— Я не знаю, о ком ты говоришь.

— Он божествен.

— Это человек?

— Уж, конечно, не собака.

— Тогда я не знаю, кто это может быть.

— Кто же это может быть, кроме этого дьявола Линго. Мой Линго. Разве он не чудный парень? Я люблю его. Я готова убить его.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что это тот самый длинный дьявол, лысый и вообще черт знает что такое?

— Да. Это он. К сожалению, он, правда, ужасно высокий. И он лысеет. И при этом еще женат. Но я все равно сплю с ним. Спала, сплю и буду спать.

— Ты сошла с ума, девочка, неужели ты думаешь, что это можно делать в твоем возрасте? Его за это посадят в тюрьму.

— Я сама себе хозяйка.

— В твоем возрасте ничего подобного мне и в голову не приходило.

— Послушай, — шепчет она. — Ты не слыхала, что девочки перестают расти, если они слишком рано начинают жить с мужчинами?

— Этого я не знаю. Но я знаю, что ты ребенок, Альдинблоуд. И в следующий раз я как следует намылю голову этому длинному дьяволу.

 

Анемоны

— Если сегодня ночью все начнется сначала, опять будут бить хрусталь, блевать на ковры и портить мебель, что мне тогда делать? Позвать полицию?

— Почему, мой друг, ты спрашиваешь меня об этом? — сказал органист.

— Я не знаю, что мне делать.

— В моем доме преступники и полицейские, а иногда даже священники сидят за одним столом.

— Меня сводят с ума эти пьяные дети.

— Ты не должна в моем присутствии дурно отзываться о молодежи, — серьезно говорит он и, подумав немного, продолжает: — Я считаю, что в мире достаточно хрусталя для тех, кто его коллекционирует. Я лично получаю большее удовольствие, любуясь в осеннее утро тонким ледком на чистом ручейке.

— Что делать, когда окружающие ведут себя плохо и безнравственно?

— Нравственность — понятие относительное. Нравственности, как таковой, не существует, есть только более или менее целесообразные обычаи. То, что считается преступлением у одного народа, для другого является добродетелью. То, что было преступлением в одну эпоху, становится добродетелью в другую. Даже в одном и том же обществе преступление одного класса оказывается добродетелью другого класса. У жителей какого-нибудь Добо существует только один моральный закон — ненавидеть друг друга. Ненавидеть друг друга так же, как ненавидели друг друга народы Европы, пока понятие «национальность» не заменили понятием «Восток и Запад». У островитян каждый человек обязан ненавидеть другого, как у нас Запад обязан ненавидеть Восток. Правда, бедным жителям Добо не повезло в одном — у них нет такого современного смертоносного оружия, как у Дюпона, и нет такой истинной религии, как у папы.

— Выходит, пьяные и трезвые преступники могут безнаказанно делать все, что им вздумается?

— Мы живем в обществе, не совсем целесообразно устроенном. Жители Добо нам чертовски близки. Хотя есть одно утешение: человек никогда не сумеет отказаться от потребности жить в целесообразно устроенном обществе. К чему делить людей на хороших и плохих? Мы все живем здесь, на земле, у нас один мир, и что-то в нем устроено целесообразно, а что-то нецелесообразно.

— Значит, я могу вломиться к тебе вдрызг пьяной и оборвать твои цветы?

— Попробуй, — смеется он.

— И это будет правильно с точки зрения морали?

— Алкоголь вызывает некоторые химические реакции в организме и нарушает функции нервной системы: ты можешь упасть с лестницы, как это случилось с Йоунасом Хатлгримссоном. Есть люди, полагающие, что из-за этого несчастья Исландия лишилась лучших стихов, которые он не успел написать.

— Любимец народа слишком много пил.

— Разве так уж важно с точки зрения морали, что человек много пьет? Может, выпей Йоунас Хатлгримссон десять стаканов, он и не упал бы с лестницы. Может, его доконал именно одиннадцатый стакан. Одинаково вредно выпить лишний стакан водки или пробыть лишние пять минут на холоде: можно заболеть воспалением легких. Важно, что и то и другое нецелесообразно.

Я все смотрела на этого человека.

— Но мое чувство прекрасного, — продолжал он, — было бы жестоко оскорблено, если бы я увидел пьяной красивую крестьянскую девушку с Севера. Правда, чувство прекрасного и моральные принципы не имеют ничего общего. Никто не попадает в рай за красоту — авторы Нового завета были лишены чувства прекрасного. Но Магомет говорил: «Если у тебя две деньги, купи на одну хлеба, а на другую анемон». Пусть бьют мой хрусталь! И хотя мое жизненное правило заключается в том, чтобы не пить, — это не правило морали. Я зато покупаю анемоны.

После некоторого размышления я спросила:

— А что скажешь ты на то, что четырнадцатилетняя девочка запирается с женатым мужчиной в своей комнате и, может быть, выйдет оттуда беременной?

Он засмеялся, как будто я сказала что-нибудь смешное.

— Ты говоришь четырнадцать, мой друг? Два раза по семь — это вдвойне святое число. А теперь я расскажу тебе о другом числе — шестнадцать. На солнечных высокогорных плато Кастилии растет кактус. Старательно и упорно, можно сказать, с высоким чувством моральной ответственности отсчитывает он годы. Насчитав шестнадцать лет, это благословенное растение зацветает. Не раньше шестнадцати лет осмеливается оно выбросить слабый красный цветок, который на другой день умирает.

— Да, но ребенок — это ребенок, — упрямо повторяю я. По правде сказать, меня сердило легкомыслие органиста.

— Вот именно. Ребенок — это ребенок. И он перестает быть ребенком вне зависимости от арифметики. Природа дает себя знать.

— Я из деревни, а там никогда не подпускают барана к годовалой ярке.

— Ягнята от годовалой ярки были бы слишком малы для убоя. Если бы люди рождались для того, чтобы их убивали и продавали на вес, ты была бы права. Исландская народная пословица говорит, что дети детей — счастливые люди.

— Что же, верить всем дурацким пословицам? — спрашиваю я, и мне становится грустно.

— Посмотри на меня — и ты увидишь перед собой счастливца.

И как всегда в беседе с этим человеком, все представления о том, что дурно, вдруг оказываются грубым преувеличением, все общепризнанные понятия — нелепостью. Я молчу, чувствуя, что каждое слово, которое я произнесу, может незаслуженно больно ранить человека с самыми чистыми и добрыми глазами в мире.

— Разве дурно, что я появился на свет, что моя мать родила меня в следующее лето после конфирмации? Разве это плохо? Скажи, разве это дурно?

Замкнувшись в себе, я молчу. А он все смотрит на меня. Может быть, он ждет ответа. Наконец я тихо говорю то единственное, что я могу сказать:

— Ты ушел так далеко, что я почти не вижу тебя. Твой голос доходит до меня, как по телефону, из другой части света.

— Моя мать была дочерью священника. Христианская религия лишила ее душевного покоя. В течение тех немногих девятилетий, которые составляют жизнь человека, она не спала ночей, моля врага человеческой жизни, христианского бога, простить ее грех. Природа сжалилась над ней и отняла у нее память. Ты, может быть, скажешь, что и люди, верящие в такого злого бога, плохие люди? Но это не так, люди более совершенны, чем бог. Я никогда не слышал, чтобы моя мать кого-нибудь осудила, хотя религия, в которой она была воспитана, внушала ей, что все люди — неисправимые грешники. Смысл ее жизни воплотился в тех немногих словах, которые она, забыв все другие, сохранила в своем втором детстве: «пожалуйста», «помилуй вас, господи». Она была беднейшей женщиной в Исландии. И тем не менее у нее всегда могли найти приют все отверженные, все преступники и проститутки.

Я долго молчу. Потом поднимаю на него глаза и прошу прощения. Похлопав по щеке, он целует меня в лоб.

— Теперь ты знаешь, — произносит он с извиняющейся улыбкой, — почему я не могу спокойно слышать, когда говорят что-нибудь, что звучит как осуждение моей матери, как упрек мне за то, что я существую.

 

Убийство мерзкого Оули

После того как премьер-министр произнес свою очередную клятву, разговоры о продаже страны на некоторое время прекратились. Через год должны были состояться выборы в альтинг, а пока нужно было сделать так, чтобы представители великой державы облекли свои требования в более приемлемую форму и просили не базы для обороны и нападения в атомной войне, а приюта для благотворительных миссий, которые, возможно, будут посланы, чтобы облегчить страдания несчастных европейских народов.

Между улицей и правительством было заключено перемирие. Коммунисты перестали выступать с заявлениями, что «ФФФ» хочет продать страну, а «ФФФ» не кричала больше о том, что следует быть истинными исландцами и требовать, чтобы выкопали останки Любимца народа. И вот среди этого молчания неожиданно, словно весть о рождении Христа, разнесся слух, что мерзкий тип Оули найден убитым в бараке на берегу моря. Железный лом, которым его стукнули, лежал рядом.

Как правило, чтобы не оскорбить убийцу и его близких, в газетах об убийствах пишут мало, если только кому-нибудь не придет в голову блестящая идея свалить все на неизвестного американского негра, потому что черного американца и его близких можно оскорблять безнаказанно и сколько угодно.

 

Философия для более подготовленных

Как-то вечером перед Новым годом, вернувшись домой, я увидела в передней самого чужого мне, самого непонятного и далекого человека, хотя и самого близкого из всех мужчин — в чем я никогда не сознаюсь, — непостижимо почему, но близкого; это был отец детей, муж фру, знаменитый человек, мой хозяин.

— Хэлло!

— Добрый вечер.

На сей раз в доме не было вечеринки, все было тихо. Он только что приехал с аэродрома, его кожаный чемодан стоял в коридоре.

— Где дети, которых я вверил вашему попечению?

— Думаю, они где-нибудь развлекаются.

— Будем надеяться. Люди должны развлекаться, пока могут, потому что придет время и им надоест развлекаться. Я бы многое дал, чтобы снова получать удовольствие от кино.

Мне хочется убежать и закрыть за собой дверь; я никогда не умею ему ответить, мне кажется, он по моим глазам видит, как у меня бьется сердце оттого, что он приехал, и оттого, что он снова насмешливо и рассеянно шутит со мной.

— Спокойной ночи, — неожиданно говорю я и хочу уйти.

— Угла!

— Что?

Он глубоко затягивается сигаретой. Я жду у двери и смотрю, как он курит.

— Говорят, прощают тех, кого понимают. Я думаю, это неверно, прощают прежде всего тех, кого не понимают, прощают детей. Скоро Новый год, дети готовятся к самому большому развлечению — взрыву в полицейском участке. Начальник полиции, мой родственник, просит меня запереть младшего сына, но разве это поможет? Мои дети обязательно примут участие в этом новогоднем развлечении. Я думаю, самое простое — дать им взорвать злополучный участок, а потом построить новый, лучший.

— Извините, до меня это не очень доходит. Взорвать полицейский участок под Новый год? И это сделают дети? Зачем?

— Не знаю, — говорит доктор Буи Аурланд, — а впрочем, можно придумать какое-нибудь объяснение. В новогоднюю ночь больше всего ощущаешь собственное бессилие. Раньше у детей был бог, они любили его и молились ему. Он делал их соучастниками своего всемогущества. А теперь бог переехал неизвестно куда, и если что и осталось от него, то только в американо-смоландской общине. Вот дети и восстают против собственного бессилия.

— Но при чем тут полицейский участок?

— Может быть, это лишь символ. Символ, понятный детям. Символ врага личности. Символ высшей силы, которая говорит: ты не соучастник моего всемогущества. В ночь под Новый год особенно чувствуешь движение времени. А ты бессилен перед ним и скоро вообще станешь ничем. Вы понимаете?

— Нет. По-моему, нам не хватает клуба для молодежи. Вот и все.

Он курит и курит, глубоко вдыхая в себя дым, прищурив глаза.

— Я и не надеюсь, что вы меня поймете. Здоровый человек не понимает философии. Но вы, не понимающая философии, скажите, что делать с детьми? Вы говорите: клуб для молодежи. Может быть. Раньше, когда мы знали бога, а не человека, нам легче было воспитывать детей. А теперь? Бог — единственное, что мы знали, — изменил нам. Остался человек, нечто неизвестное. Разве клуб для молодежи поможет в этом случае? Извините, что я задерживаю вас.

— Мне приятно слушать вас, хотя я и не все понимаю.

— Так скажите что-нибудь.

— Мне нечего сказать.

— Клуб для молодежи. Да, может быть, это и нужно, но…

— Сейчас меня интересуют ясли, — прерываю я его и чувствую, как всю меня обдает жаром.

— К сожалению, мы против коммунизма. — Он устало зевает. — Наши рефлексы, как это говорится в психологии, обусловливаются тем, что мы противники коммунизма. Мы его боимся. Никто не сомневается в том, что коммунизм победит, во всяком случае, я не знаю никого, кто бы сомневался. Я могу в этом признаться, ибо уже полночь, а в полночь становишься разговорчивым, если не легкомысленным. Вы же не настроены против коммунизма, у вас нет никаких оснований бояться его, поэтому вы станете коммунисткой, если захотите. Быть коммунисткой — это естественно для крестьянской девушки с Севера, пожалуй, более естественно, чем стать светской дамой. Я понимаю вас, хотя сам предпочел бы уехать в Патагонию.

— Патагония? Что это такое? Остров?

— А может быть, мне следовало бы поехать к вам на Север, в вашу долину, в заброшенный поселок, как это советует мудрый Йоун. Может быть, мы обзавелись бы домом, стали держать овец и играть на органе. А? Спокойной ночи.

 

Веселый новогодний вечер

— Сегодня мы пойдем на собрание ячейки, — сказала я Гуллхрутуру в новогодний вечер и взяла его с собой к органисту.

Позже младший сын депутата альтинга говорил мне, что это был самый веселый Новый год в его жизни и что ни разу за весь вечер ему не захотелось взорвать полицейский участок. У органиста не было ничего особенного: кофе, плюшки и дружеское обхождение. «Кадиллак» стоял у дверей, а детская коляска — в комнате. Боги хвастались, что это они убили мерзкого типа Оули, чтобы таким образом ознаменовать рождество.

— А «кадиллак»? — спросил толстый развязный полицейский.

— Двести тысяч кусачек в Америке, а ключ от машины у нас.

— Постарайтесь не попасть в тюрьму за кражу автомобиля, — посоветовал развязный полицейский.

Атомный скальд исполнил песню греческих горцев, прозвучавшую как вой несчастной собаки. Бриллиантин аккомпанировал ему на вяленой треске. Потом они спели песню, сочиненную ими на смерть мерзкого Оули:

В кухне сидел деревенский священник и играл в ломбер с органистом и полицейскими. Все были в хорошем настроении, в особенности священник: он сопровождал Богов, и они угостили его водкой. Когда мы с Гуллхрутуром вошли, они сразу пригласили мальчика сыграть в ломбер, а развязный полицейский, у которого в этот вечер не было дежурства, предложил ему щепотку нюхательного табаку из своей серебряной табакерки, от которого Гуллхрутур зачихал не хуже, чем от слезоточивых бомб, которые бросали в прошлом году во время взрыва полицейского участка.

Старушка — мать органиста — обносила присутствующих водой в пластмассовых стаканчиках, говорила всем «пожалуйста», похлопывала нас по щекам, призывала милость господню на всех людей мира и спрашивала о погоде.

Клеопатра, словно достойно почившая, лежала на сломанном диване, в сложенных на груди руках она держала фальшивую челюсть.

Когда исполнялась песня про покойного Оули, близнецы вдруг проснулись, и Бог Бриллиантин вынужден был взять их к себе на колени. Малыши с черными глазками и коричневым пушком на головках были очаровательны. Глядя на их личики, я поняла, почему старушка так безоговорочно любит род людской. Когда отец взял их на колени, они перестали плакать, и Бог, тихо напевая, баюкал их.

О кофе пришлось позаботиться мне — хозяин был занят игрой. За столом Боги затеяли спор со священником. Они требовали, чтобы он зажигал им сигареты, молился им и в следующее воскресенье произнес о них проповедь в церкви. Бог Бриллиантин заявил, что он — мадонна в образе мужчины, пресвятая дева с фаллосом и близнецами, а Беньямин поведал, что написал атомное стихотворение: «О тата бомма, томба ата мамма, о томма ат!», которое одновременно является началом новой истории сотворения мира, новым заветом Моисея, новым посланием к коринфянам и атомной бомбой.

Священник, огромный детина с Запада Исландии, заявил, что сейчас, собственно, следовало бы снять пиджак и задать Богам хорошенькую взбучку; божество не станет принимать образа дураков, и пусть черт зажигает им сигареты, а почтенные полицейские пусть объяснят, почему явных убийц не сажают в тюрьму.

Развязный полицейский ответил:

— Совершить преступление теперь пустяк, господин пастор. Труднее доказать, что человек совершил его. В последний раз, когда этих парней судили, они взяли на себя двенадцать лишних преступлений, так что дело назначили на пересмотр и до сих пор не докопались до истины.

В конце концов пастор все-таки зажег Богам сигареты и получил за это еще «Черной смерти».

Они спросили, не хочет ли еще кто-нибудь выпить? В горле у Клеопатры что-то забулькало, она попыталась открыть глаза, но снова замерла.

— Пастор, передайте мне зубы Клеопатры, пусть девочка поиграет ими, — попросил Бог Бриллиантин. — И еще хорошо бы каплю молока для мальчика.

Часы в городе пробили двенадцать, в порту загудели сирены пароходов. Пастор встал, подошел к фисгармонии и заиграл новогодний псалом, а мы все запели. Потом мы пожелали друг другу хорошего, счастливого нового года.

 

Холодная новогодняя ночь

Гуллхрутур не рассердился на меня, хотя и понял, что я обманула его, приведя не в ячейку, а к органисту. Он сказал:

— Я уверен, что коммунисты не такие веселые, как органист. Он приглашал меня приходить когда угодно и решать с ним шахматные задачи.

Некоторое время он молча шел рядом со мной, потом спросил:

— Послушай, а правда, что эти двое сумасшедших убили человека?

— Вряд ли, по-моему, они просто хотели подразнить пастора.

— Если они общаются с богом, то имеют право убивать. Только я не верю, чтобы они общались с богом. Я думаю, они обыкновенные люди, но просто сумасшедшие. Одни сумасшедшие могут говорить, что они общаются с богом.

— Может быть, и так. Но по-моему, не лучше и те, кто крадет норок и револьверы.

— Ты дура!

В эту новогоднюю ночь здорово морозило. Я была горда и рада, а может, и не горда и не рада тому, что ушла, не сказав ни слова чужому мне человеку — полицейскому с Севера, и за весь вечер даже не посмотрела в его сторону, хотя для приличия и пожелала ему, как и всем, счастливого нового года.

— Пойдем побыстрее! — попросила я мальчика. — Мне холодно.

Он догнал меня у садовой калитки. Он или бежал за мной, или ехал в автомобиле, потому что, когда мы уходили, он еще сидел в кухне у органиста.

— Что тебе нужно?

— Я тебя совсем не вижу.

— Но ты весь вечер пялил на меня глаза.

— Я не видел тебя уже почти два месяца.

— Чего он хочет? — спросил мальчик. — Может, позвать полицию?

— Нет, дружочек. Иди домой, ложись спать. Я сейчас приду.

Когда мальчик ушел, полицейский спросил меня:

— Почему ты сердишься? Разве я тебя обидел?

— И да, и нет.

— Разве мы не друзья?

— Не знаю. Не похоже. И больше я не могу стоять здесь в такую стужу.

— Пойдем ко мне, или я пойду к тебе.

— Зачем?

— Мне нужно с тобой поговорить.

— Этого еще недоставало. Однажды ночью я пошла к тебе, потому что была дура и ничего не понимала. Я думала, мы будем видеться. Но прошел месяц, другой, а ты даже не позвонил мне. И вот мы случайно встречаемся, и тебе вдруг понадобилось поговорить со мной. О чем?

— Мне нужно поговорить с тобой.

— Не путаешь ли ты меня с Клеопатрой?

Я шагнула к двери и открыла ее. Он шел за мной.

— Подожди, — сказал он, когда я переступила порог. Но он не попытался взяться за ручку двери, хотя я не очень крепко держала ее, он не попытался помешать мне закрыть дверь, а продолжал стоять на том же месте. Я поднялась в свою комнату, чувствуя себя свободной женщиной, если такие вообще существуют.

 

Фильм или сага?

Дом спал, а может, никого не было дома. Я обошла комнаты и зажгла свет, чтобы посмотреть, что нужно будет сделать завтра утром. Никаких следов гостей я не заметила. И хотела уже пойти к себе, когда услышала, что на втором этаже открылась дверь, и вдруг в голубом свете ночника на лестнице появилась прекрасная дама. Она спускалась вниз, прямо ко мне. На ней была пышная меховая шуба с широкими рукавами и длинное вечернее платье, белые туфельки на пробковых подошвах, толщиной в ладонь, без носков, из вырезов выглядывали окрашенные в красный цвет ногти. Длинной белой рукой, усыпанной драгоценностями, она придерживала на груди шубу; волосы ее — причудливое сочетание естественных локонов и изысканного парикмахерского искусства — спускались на плечи; лицо раскрашено, губы цвета запекшейся крови, почти черные, черты лица застыли, как у лунатика.

Мне показалось, что я снова вижу передвижной кинематограф в нашем поселке. Во всех голливудских фильмах появляется такая женщина, очаровывающая крестьян и жителей мелких селений. Это существо занимает почетное место на страницах киножурналов, которые можно встретить в домах, где нет даже канализации.

И вдруг я понимаю — это не прекрасная дама, а ребенок. Это Альдинблоуд в фантастическом наряде спускается вниз.

— На кого ты похожа, Альдинблоуд? Что за кинодиву ты изображаешь, девочка? Ты хотела напугать меня?

Она даже не взглянула в мою сторону и продолжала идти, как во сне, прошла мимо, ничего не видя и не слыша, и направилась к выходу. Когда она коснулась двери, я схватила ее за руку.

— Альдинблоуд, ты бредешь во сне?

Она посмотрела на меня блестящими, холодными, как у тролля, глазами.

— Оставь меня! Пусти!

— Не можешь же ты, девочка, уйти из дому одна, под утро!

— Нет, я пойду, — тихо сказала она. — Я только что вернулась. И опять уйду. Я была на балу. И пойду на бал.

— Пешком, в таком платье? В снег и слякоть?

Она посмотрела на меня взглядом не то безумной, не то кинозвезды и совершенно спокойно сказала:

— Тебе хочется знать, куда я собралась? Изволь, я иду топиться.

— Что за глупости, Альдинблоуд?

— Глупости? Ты называешь смерть глупостью?

Она хотела открыть дверь, но я крепко держала ее за руку.

— Это глупо, девочка. Я не пущу тебя, пока не поговорю с твоим отцом.

— Ха! Ты думаешь, он будет сидеть в праздник дома, в этом отвратительном доме, среди этих отвратительных людей?

— Подожди, Альдинблоуд. Давай поговорим.

— Никогда не бывать тому! — И как бы в подтверждение этой фразы из саги, она бросилась на меня. Она несколько раз ударила меня сжатыми кулаками так, как это делают дети, потом начала кусаться. Но я ее не выпускала. Поняв, что ей со мной не сладить, она перестала драться и отступила в гостиную. Она стояла посреди комнаты, манто упало, обнажив узкие плечи. Распластавшаяся на полу меховая шуба напоминала волшебную шкуру. Передо мной стояла маленькая угловатая девочка, движения ее были неуклюжи, как у теленка. Она забилась в угол дивана, съежившись так, что подбородок касался колен, закрыла сжатыми кулачками глаза и заплакала, то громко рыдая, то жалобно всхлипывая, как обиженный ребенок. Я поняла, что теперь это не игра. Или уж очень тонкая игра.

Я подошла к ней как можно осторожнее.

— Что случилось? Разве ничего уже нельзя сделать? Чем я могу тебе помочь?

Она отняла кулачки от глаз и стала потрясать ими в воздухе, будто сбивала масло сразу в двух маслобойках, сморщилась, словно от боли, и застонала:

— О-о, я беременна!

— Вот мерзавцы! — первое, что я сказала. — Это на них похоже.

— Он весь вечер не танцевал со мной, даже не посмотрел на меня, и подумай, какая свинья: повез с бала домой жену. Уж тут-то он мог бы пощадить меня, я ведь не заслужила с его стороны такой низости. Свою жену, можешь ты себе это представить? А я уже шесть недель беременна.

— Хорошо, Альдинблоуд, что ты мне все это рассказала. Теперь подумаем, что делать.

— Я хочу, хочу утопиться. Как мне теперь жить? В школе меня будут дразнить, мать убьет меня, премьер-министр продаст меня в публичный дом в Рио-де-Жанейро, а мой дедушка предпочел бы лишиться своей фабрики сельдяного масла, чем услышать об этом. Над отцом будут смеяться в альтинге и в университете, служащие «Снорри-Эдды» станут хихикать у своих счетных машин, когда он будет проходить мимо. А коммунисты во время демонстраций начнут кричать перед нашим домом: «Дочь капиталиста — маленькая шлюха».

— Я могу поклясться, что ни один коммунист не знает такого гадкого слова. На языке всех хороших людей это называется «быть в интересном положении». На твоем месте я бы пошла к отцу, он человек без предрассудков.

— Никогда, пока я жива, я не навлеку на него такого позора.

— Ну, он справлялся и с большими трудностями. Люди из хорошего общества с высокими моральными принципами и с тонкими нервами, когда с их дочерьми случается такое, посылают их за границу. У нас, простых людей, нет таких возможностей, и мы рожаем. Могу тебе признаться, девочка, я, кажется, тоже беременна.

— Это правда, Угла? — Девушка поднялась с дивана и обняла меня. — Поклянись. И ты не собираешься покончить с собой?

— Наоборот. Но когда придет время, я уеду на Север, потому что колыбель моего ребенка будет у старого Фалура, в Эйстридале.

Она опять отодвинулась от меня.

— Я уверена, что ты обманываешь. Ты стараешься меня утешить, а это во сто тысяч раз хуже, чем обманывать.

— Знаешь, Альдинблоуд, что сделает твой отец, когда ты все ему расскажешь? Он выдаст тебе чек в долларах и ближайшим самолетом отправит тебя через океан в Америку, к матери. А уж она сумеет позаботиться о своем ребенке. Ты родишь в Америке, пробудешь там год, два, три и в конце концов вернешься домой после долгого путешествия, как говорят у нас в деревне, и будешь одной из лучших невест Исландии.

— А ребенок?

— Через два-три года, когда люди об этом узнают, история будет слишком старой, чтобы о ней вспоминать. Ребенка все будут любить, а ты — больше всех. Старая пословица говорит, что дети детей — счастливые люди.

— Значит, мне не надо кончать с собой? А я так радовалась, что стану призраком и буду являться этой свинье, который ушел со своей женой.

— Мужчинам безразлично, когда женщины кончают самоубийством. Они, может быть, даже бывают довольны: меньше хлопот.

Подумав, она спросила:

— А ему не будет казаться, что это он убил меня? — И сама ответила: — Нет. Вряд ли у него есть совесть. Мне бы следовало убить его. Как ты думаешь? Не убить ли мне его сегодня ночью, как это делают в сагах?

— В сагах женщины никогда этого не делали. Наоборот, они обручались с другими, а при удобном случае натравливали второго возлюбленного на первого. И устраивали так, чтобы тот, кого они любили меньше, убил того, кого они любили больше. Но не спеши, Альдинблоуд, в сагах это происходило не сразу.

В результате всех этих разговоров Альдинблоуд не сделала ни первого, ни второго — не пошла ни умирать, ни убивать своего возлюбленного. Она попросила разрешения лечь спать со мной, потому что она худенькая и у нее слабые нервы, а я толстая здоровая северянка.

 

В Австралию

Девочка проспала долго. Проснувшись, она, не сказав мне ни слова, нарядилась и отправилась на новогодний праздник. Я сделала вид, что все идет как полагается. Но я не была уверена, что она не бросится в воду. От этого ребенка всего можно было ждать.

К вечеру позвонил телефон: это была она. Она говорила задыхаясь, лихорадочно быстро, точно пьяная.

— Не рассказывай ни о чем отцу. Он ничего не должен знать. Я убегаю.

— Убегаешь? Куда?

— В Австралию. Я обручена.

— Поздравляю.

— Спасибо. Самолет отправляется в ноль ноль пять.

— Тебе ничего не нужно?

— Нет. Вот только у меня нет зубной щетки и ночной рубашки. Но это неважно.

— А можно узнать, с кем ты обручена, Альдинблоуд?

— С австралийским офицером. Я уезжаю ночью. Завтра в Лондоне мы поженимся.

— Альдинблоуд! Если ты будешь умницей, я никому ничего не скажу, но, если ты станешь делать глупости, я расскажу всем, и прежде всего твоему отцу. Это мой долг. Где ты, девочка?

— Не скажу. Прощай. Всего хорошего. Спасибо за вчера. Даже если мне будет сто тысяч лет, я этого никогда не забуду.

Она положила трубку.

Когда я только начала работать в этом доме, меня научили не класть трубку на рычаг, если звонит какое-нибудь анонимное лицо, а сообщить об этом, пока связь с позвонившим еще не прервана. Я положила трубку на стол у телефона и позвала хозяина. Я сказала, что Альдинблоуд где-то в городе, что она заболела и будет рада, если он к ней приедет, — ее номер соединен с нашим.

Подойдя к телефону, доктор тоже не положил трубку на рычаг.

— Вы сказали, Гудни больна. Что с ней?

— Вчера вечером ей немного нездоровилось. И сегодня тоже.

— Она пьяна? — спросил он без обиняков и без улыбки.

— Нет.

Он улыбнулся.

— Какие теперь вопросы приходится задавать. Когда я был мальчиком, во всем городе из женщин пила только одна старуха. Мы, мальчишки, всегда за ней бегали. А теперь вполне естественно для уважаемого гражданина Рейкьявика спросить о своей дочери, которая только недавно конфирмовалась: «Она пьяна?»

Обвинял ли он кого-нибудь или оправдывал, и кого? Я промолчала. Я не ответила на его дальнейшие расспросы. Только сказала, что девочке плохо и что на его месте я бы ее разыскала.

Он перестал улыбаться, поднял брови и испытующе посмотрел на меня, повертел очки, подышал на стекла и протер их. Пальцы у него дрожали. Надев очки, он сказал:

— Спасибо вам.

Взял пальто, шляпу и, выходя, попросил:

— Будьте добры, не кладите трубку.

Я слышала, как он выводил из гаража машину.

 

"Маять моя пошла в загон к овцам"

[34]

Я рано легла спать. А когда проснулась, мне показалось, что я проспала, что уже утро, а может быть, даже день. В дверях моей комнаты стоял хозяин. Я вскочила с постели и в страхе спросила:

— Что случилось?

— Я понимаю, очень нехорошо будить людей ночью, — сказал он спокойным, ровным голосом, который кажется таким странным только что проснувшемуся человеку. — Вы правы, дорогая, Гудни действительно больна. Я нашел ее и отвез к одному знакомому врачу. Скоро ей будет лучше. Вы ее поверенная, она вам доверяет. Не можете ли вы побыть с ней?

Было четыре часа утра.

Отец вынес ее из машины на руках, сама она идти не могла. Она лежала на диване в своей комнате бледная как смерть, с закрытыми глазами. Волосы ее были в беспорядке, темная помада с губ и грим со щек смыты. Лицо у нее было совсем детское. Отец снял с нее туфли, но она оставалась в шубе. Она услышала, как я вошла, но не пошевелилась и не приподняла век. Я подошла к ней, села на диван, взяла ее за руку и позвала:

— Альдинблоуд!

Немного погодя она открыла глаза и прошептала:

— Все кончено, Угла. Папа возил меня к врачу. Все кончено.

— Что же врач с тобой сделал?

— Он вонзил в меня железо. Он убил меня. В тазу были кровавые куски.

— В каком тазу?

— В эмалированном.

Я сняла с нее все, надела ночную сорочку и уложила в постель. Она очень ослабела от наркоза, временами впадала в полубессознательное состояние, тихо стонала. Но когда мне показалось, что Альдинблоуд наконец заснула, она неожиданно открыла глаза и улыбнулась.

— Значит, когда я вырасту, я услышу песню: «Мать моя пошла в загон к овцам»?

— Девочка моя, Альдинблоуд, мне так хотелось бы что-нибудь сделать для тебя.

— Все-таки надо было уехать в Австралию. — Она снова впала в полубессознательное состояние. Я испугалась: уж не умерла ли она. Но она вдруг заговорила: — Угла, расскажи что-нибудь о деревне.

— Что же ты хочешь послушать о деревне?

— Расскажи мне о ягнятах.

Я увидела в ее глазах слезы. А тот, кто плачет, не умирает. Слезы — это признак жизни. Если ты плачешь, значит, твоя жизнь еще чего-то стоит.

И я начала рассказывать ей про ягнят.

 

Девушка ночью

В месяц Торри, о котором давно забыли в городе, я окончательно убедилась в том, что беременна. В сущности, все стало ясно гораздо раньше. Все, о чем было написано в книгах для женщин, происходило во мне, и мне казалось, даже еще более бурно. Иногда всю ночь я видела его во сне, он был страшен, я вскакивала, зажигала свет и не могла уснуть до тех пор, пока не давала самой себе обещание пойти к нему, попросить прощенья за то, что в новогоднюю ночь я закрыла перед ним дверь, умолять его что-нибудь для меня придумать.

А наутро мне казалось, что я его не знаю, что он не имеет ко мне никакого отношения, что ребенок только мой. Мне вообще думалось, что у мужчин детей не бывает, что женщины рожают детей, подобно деве Марии, изображаемой на всех картинах с младенцем на руках. Кто-то невидимый является отцом всех детей, а роль мужчины случайна. Я понимала первобытных людей, у которых ребенок не связывал между собой мужчину и женщину. Я говорила себе, что он никогда не увидит моего ребенка и никогда не будет называться его отцом. Не пора ли вообще принять закон, запрещающий мужчинам называться отцами своих детей? Но, подумав хорошенько, я пришла к выводу, что дети, в сущности, не принадлежат и матерям. Ребенок принадлежит самому себе, и по закону природы мать в какой-то степени принадлежит ему, но только до тех пор, пока она ему нужна. Она — собственность ребенка, пока он растет в ее чреве, пока он ест или, вернее, пьет ее в первый год своего существования. Ответственность за детей лежит на обществе, если оно вообще несет какую-либо ответственность, если вообще кто-нибудь перед кем-нибудь ответствен.

Но по вечерам, возвращаясь от органиста, я невольно шла по одной определенной улице и смотрела на один определенный дом, на одно определенное окно, где иногда горел свет, а иногда было темно. Я замедляла шаг, но вдруг мне начинало казаться, что на меня устремляются взоры из всех бесчисленных окон, я бежала без оглядки и останавливалась от сильного сердцебиения только на другом конце улицы. Просто невероятно, сколько разных чувств может жить в женщине, особенно ночью.

Не потому ли я захлопнула дверь перед его носом, что тогда еще не была уверена в своей беременности? И не потому ли я теперь тоскую о нем, что окончательно уверилась в этом и хочу свалить на него ответственность, может быть, даже потащить его к алтарю? Женщина думает так отвратительно потому, что она во власти своего ребенка, он хочет пить ее, она вынуждена найти себе раба и вместе с ним создать молочную лавку, называемую браком; когда-то это было таинством, единственным таинством, на которое плевали святые. И вот она, несчастная, носит в себе окаменевшую любовную тоску, как своего рода опухоль нервной системы, носит под сердцем живого ребенка и являет собой укор богу и людям, вызов обществу, которое безуспешно пытается освободить ее от рожденного и нерожденного. Короче говоря, я люблю его. Я захлопнула дверь перед ним потому, что в душе женщины живет много различных чувств, и вот теперь у меня нет никого, кто бы возил моих близнецов.

Нет! Я поворачиваю снова на ту же улицу. Беременная девушка может выйти замуж за кого угодно, ей, как и природе, почти безразлично, кого пастор запишет отцом ее ребенка. Но несмотря ни на что, я люблю его. Люблю этого человека, молчаливого, застенчивого, умного, чистого, имеющего призвание, о котором он не хочет говорить; его, бросающего украдкой горячие взгляды, не жгущие, а обволакивающие. С ним всегда хорошо, сколько бы он ни молчал. Среди всех остальных девушка видит только его и молча идет за ним. Он кладет ее к себе в постель, не сагитировав предварительно газетной статьей. Что может быть более естественно? И когда я закрыла перед ним дверь в новогоднюю ночь, он все же остался со мной. Он остался со мной потому, что я его не впустила. Если бы он попытался убедить меня какими-нибудь доводами или смягчить мольбами, я, может, и впустила бы его, но, уйдя утром, он не остался бы со мной. Он убедил бы только мой рассудок. А теперь, если я встречу его, я не дам ему понять, что я беременна, и даже не намекну, что он должен на мне жениться. Но я скажу ему: «Я люблю тебя и поэтому ничего от тебя не требую». Или: «Я люблю тебя и поэтому не хочу выходить за тебя замуж».

 

Другая девушка ночью

Однажды на ступеньке какого-то дома я вижу женщину. Она держится руками за окровавленную голову и громко рыдает в ночной тишине. Раскрытая сумка валяется на тротуаре, будто кто-то швырнул ее; зеркальце, губная помада, носовой платок, пудреница и деньги разбросаны вокруг. Из дома доносится пение. Я подхожу к женщине, чтобы спросить, что случилось. И узнаю Клеопатру.

— Это ты, возрожденный Скарпхедин? Вот уж не думала, что это ты сидишь здесь и хнычешь.

— Да, это я.

— Что с тобой случилось?

— Они избили меня и выгнали.

— Кто?

— Конечно, исландцы, проклятые исландцы.

— Почему же?

— Они не хотели платить. Сначала заманили меня. А потом отказались платить. Убила бы этих проклятых исландцев, by golly.

— Но это же наши земляки.

— Наплевать. Они не хотят платить. Бьют, выбрасывают людей на улицу, а сами жуют табак.

— Может, позвать врача, Патра, или заявить в полицию? Или хочешь, я отведу тебя домой?..

— Нет, нет, нет! Никакого врача и никакой полиции! И не нужно отводить меня домой.

— Домой, к нашему органисту.

— У меня нет дома, и меньше всего я хочу идти к органисту, хотя я четыре года ночевала у его матери, потому что он святой человек. Все было о'кей, пока были американцы. А теперь их осталось мало, и у каждого есть своя постоянная подружка. И мне приходится опять, как в молодости, гулять с исландцами, которые жуют табак, бьют и не хотят платить. О мои дорогие американцы! Боже, сделай так, чтобы они поскорее вернулись с атомной бомбой.

— Помилуй тебя бог, Клеопатра! Скарпхедин ни за что бы так не сказал, даже когда сжигали Ньяля и когда Топор Риммугигур рассекал ему голову.

— Если уж мне нельзя даже быть sorry, тогда проваливай…

Из носу у нее течет кровь, глаз подбит, от нее слегка попахивает водкой, но она почти трезва; очевидно, от побоев хмель прошел. Я собираю ее вещи в сумку, даю ей платок, чтобы вытереть кровь с лица — он сразу же намокает, — убедившись таким образом, что кровь и слезы Клеопатры имеют такой же химический состав, как и у всех других девушек, я, поколебавшись немного, предлагаю ей пойти ко мне ночевать, и она призывает на меня благословение бога-отца и сына и не знаю, чье еще. Как правило, люди с подмоченной репутацией чрезвычайно религиозны. Она встает, вынимает губную помаду и зеркальце и при свете фонаря красит губы. В ночном, полном зла мире это действие производит на меня впечатление поступка большой моральной силы. И мне становится стыдно, что я такое ничтожество.

Она жалеет, что была так непредусмотрительна при американцах и не позаботилась о приличном жилье для себя. Так глупо было надеяться на то, что война будет продолжаться вечно. Когда они устраивали party в своих чудных бараках с cosy уголками и fancy освещением — вот это была жизнь! Да!

Она начала с липового полковника где-то между Хафнарфьордом и Рейкьявиком, а кончила настоящим полковником с седыми волосами и диабетом. Она была на вечере у янки вместе с премьером — американцы ведь либералы, потому что у них есть атомная бомба и они не делают различия между премьер-министром и уличной девкой.

Полковник подарил ей красное пальто, белые ботинки и шляпу с большими полями, в которой трудно пролезть в дверь. А денег было больше, чем дерьма. Вот! Gosh. Он обещал взять ее к себе, когда умрет жена. А теперь он умер сам, он не вынес мира, а может, его убила жена, потому что она была молодая. И Клеопатра снова начала плакать; она была потрясена горем, биологически совершенно законным и психологически таким же оправданным, как любое другое горе. И мне стало искренне жаль ее.

— Вот так теряешь все и умираешь. И все равно нужно жить, когда ты уже умерла. Разве это не ужасно, что меня любил colonel, а теперь бьют люди, которые жуют табак.

Она была в том возрасте, когда химические изменения в организме женщины начинают приносить ей разочарования в жизни; она давно устала от ночных похождений юности, неизведанные приключепия больше не манили ее, исчезла наивная вера в то, что ее ожидает что-то новое, прекрасное, осталось только рабское существование и борьба за кусок хлеба. Ей, по правде говоря, надоела погоня за мужчинами со всех концов света, с Севера и Юга; ей, как всякой женщине, которой перевалило за тридцать, хотелось вести нормальную жизнь, не кочевать больше с места на место. Она сказала, что ей так хочется иметь свой угол, а не обременять всю жизнь святого человека, который называет ее Клеопатрой, а то еще Скарпхедином.

— Ведь меня никогда не звали Клеопатрой, я Гудрун, Гунна.

Я спросила, не хотела бы она выйти замуж, но она не могла даже найти достаточно сильные слова, чтобы выразить свое возмущение таким непристойным предложением, и только сказала: «Вот еще!» Зато, когда мы легли в постель и потушили свет, она поведала мне, как она представляет себе нормальную жизнь. Ее мечта — это квартирка из двух комнат — гостиной и спальни, с мебелью в стиле ренессанс, кухней и канализацией и три постоянных любовника: женатый торговец со средствами, приближающийся к серебряной свадьбе, моряк, который только иногда бывает на суше, и культурный молодой человек, обрученный с молодой девушкой.

Мы подробно обсудили эту идею, и нам захотелось спать. Мы замолчали, но, когда я уже подумала, что Клеопатра спит, она вдруг предложила:

— А мы не прочтем «Отче наш»?

— Читай за нас обеих.

Она прочла «Отче наш», мы пожелали друг другу спокойной ночи и заснули.

 

Гражданин на задворках

Хотя современные писатели и утверждают, что детей качать вредно, все же я начала просматривать в газетах объявления о продаже колыбелек. Городской муниципалитет отклонил предложение коммунистов об устройстве яслей. Одна «мать семейства» написала в газете, что создавать на общественные средства подобные учреждения — значит содействовать распущенности, ибо настоящие ясли находятся в истинно христианских семьях, поддерживающих добрые обычаи. А почему ясли должны быть только для истинных христиан и людей с добрыми обычаями? Почему не должно быть яслей для детей истинных нехристиан с дурными обычаями, подобных мне?

Общество, в котором мы живем, принадлежит этим истинным христианам с добрыми обычаями, и его главная забота — воспитывать детей богатых и убивать детей бедняков, как сказал коммунист, знакомый девушки из булочной. Несколько поколений назад богачи были так сильны — хотя они тогда еще были вшивыми, — что добрая половина исландских детей погибла. Если бы простой народ не создал своих организаций, дети бедняков продолжали бы умирать. А если бы мы не укрепляли их, богатые боролись бы против бедных старыми средствами: во имя Иисуса Христа избивали бы их розгами и топили, как в прежние времена. Борьба против яслей для бедных матерей достаточно характеризует богачей; разница по сравнению со старыми временами только в том, что теперь богачи избавились от вшей.

Я спросила девушку в булочной:

— Что бы ты делала, будь у тебя ребенок?

Улыбка исчезла с ее лица, зрачки расширились, и она вопросительно посмотрела на своего друга-коммуниста.

— Расскажи ей, — кивнул он.

Какая-то женщина купила черного хлеба, девочка — пирожное, и булочная опустела.

— Пойдем, — сказала девушка и провела меня через заднюю дверь в крошечный чулан, который одновременно был складом и умывальной. Дверь оттуда вела во двор.

Небо было затянуто черными тучами. Лил проливной дождь, бушевал ветер. В луже у двери стояла детская коляска с поднятым верхом, покрытая мешковиной для защиты от дождя. Девушка подняла мешковину и, улыбаясь, заглянула в коляску.

Ребенок не спал, его большие глаза были открыты. Увидев мать, он заплакал, заворочался и изо всех сил потянул себя за палец.

— Солнышко мое! — сказала мать и, увлеченная сыном, на минутку забыла о работе и о черных дождевых тучах.

— Какие у него умные глаза! — сказала я. — Вот из кого получится настоящий гражданин Исландии.

— Если его здесь обнаружат, меня уволят.

А в булочной нетерпеливый покупатель стучал по прилавку.

 

Все теории мира и еще кое-что

Доктор Буи Аурланд вошел, улыбаясь, с мокрым от дождя лицом, снял пальто и сообщил, что у него хорошие новости.

Я ждала.

— Думаю, могу с уверенностью сказать, что мне наконец удалось выцарапать из альтинга несколько тысяч крон для вашего отца на постройку церкви.

— А-а…

Он удивленно посмотрел на меня.

— Как? Вы не бросаетесь мне на шею?

— Из-за чего?

— От радости.

— За это время я узнала, что Лютер был самым невоспитанным человеком в мире, и перестала верить в бога.

— Черт возьми! — Он вытер лицо и очки. — Но почему мы не можем верить в человека, даже если он иногда читал молитвы на плохом немецком языке вместо латыни и упоминал о детородном члене осла в какой-то неясной связи с папой? Он все же был достаточно крестьянином и поэтому мог даже в эпоху Возрождения серьезно относиться к христианству, когда вся Европа уже перестала им интересоваться. Благодаря этому он спас свое церковное предприятие. Кроме того, старик Лютер, как и многие немецкие крестьяне, был музыкант.

— Я не знала, что вы сторонник Лютера.

— Я и сам этого не знал, — рассмеялся он. — Я думал, что в области христианства мне ближе всего папа, который явно ни во что не верит. В альтинге я привык поддерживать доброго Иисуса Христа главным образом потому, что я согласен с Марксом, который видит в религии опиум для народа.

— Другими словами, вы материалист?

— Как давно я не слышал этого слова в таком смысле. В экономике мы применяем его несколько иначе. Но если вы искренне спросили о моем вероисповедании, я отвечу вам так же искренне: я считаю, что w равно mc2.

— Что это за чепуха?

— Это теория Эйнштейна. Он уверяет, что масса, помноженная на скорость света в квадрате, равна энергии. Но может быть, материализм считает, что материи, как таковой, вообще не существует?

— Я не знаю ни Эйнштейна, ни его теории, — ответила я. — Но скажите, почему вы все-таки стараетесь раздобыть денег на постройку церкви в северной долине, где и людей-то почти нет?

— Когда я узнал, что ваш отец верит в божественность лошадей, я обещал самому себе сделать для него все, что смогу. Дело в том, что однажды мне было видение, как случается со святыми: мне открылось, что, не считая рыб, лошади — единственные живые существа, имеющие душу. Это потому, что у них только один палец на ноге, а один палец — это совершенство. Лошадь обладает душой, подобно божеству, или картинам некоторых художников, или прекрасной вазе.

Как легко, почти рассеянно он говорил о самых невероятных вещах с учтивой улыбкой воспитанного человека, всегда готовой перейти в зевок. Он действительно зевнул, достал сигарету и закурил. Я смотрела на него, и земля исчезала у меня из-под ног, потом исчезли ноги, и мне пришлось собрать все силы, чтобы совершенно не исчезнуть из материального мира. Я взяла себя в руки.

— Я слышала, что богатые, как и в прежние времена, хотят обречь незаконнорожденных детей на голод и смерть и собираются принять закон о том, чтобы сечь их отцов и топить их матерей, если те будут поддерживать свои народные организации. Верно это?

— Да. — Он любезно улыбнулся. — Все во имя добродетели! Таков наш предвыборный лозунг, дорогая. Наши жены хотят иметь законнорожденных детей, во всяком случае на бумаге. И предпочитают не иметь конкуренток. Ясли — это покушение на сословие жен.

— Мне очень хочется задать вам вопрос.

— Я хотел бы суметь ответить на все ваши вопросы.

— Можете ли вы спокойно жить в богатстве, когда грудной ребенок в дождь и бурю должен находиться во дворе под открытым небом?

— Это вопрос трудный. — Он почесал за ухом. — Думаю, что я не смогу на него ответить, во всяком случае, сначала мне нужно посмотреть, что это за двор.

— Почему альтинг и городской муниципалитет не хотят, чтобы мои дети воспитывались в яслях? Чем мои дети химически и физиологически хуже ваших? Почему у нас не может быть такого общества, которое одинаково заботилось бы о моих и о ваших детях?

Он подошел ко мне, положил руку на голову и спросил:

— Что случилось с нашей горной совой?

— Ничего. — Я отодвинулась.

— Нет, что-то случилось. Ваши мысли никак не могут вырваться из какого-то замкнутого круга. Что с вами? Отчего вам с каждым днем становится все хуже и хуже?

— Я хочу уехать, — простонала я.

— Куда и когда?

— Сегодня же.

— Сегодня вечером? В такую погоду?

— Вы голосовали против меня, и мне негде приклонить голову. — И я рассказала ему обо всем.

Он перестал улыбаться и замолчал. Потом спросил:

— Вы любите этого человека?

— Нет… да… не знаю…

— А он вас?

— Я его об этом не спрашивала.

— Вы хотите пожениться?

На такой нелепый вопрос я могла только отрицательно покачать головой.

— Он беден? Могу я что-нибудь для вас сделать?

Я повернулась, посмотрела на него и сказала:

— Вы теперь знаете даже больше, чем он, и мне нечего к этому прибавить.

— Я больше ни о чем не могу спросить вас?

— Я даже не знаю, кто этот человек, так что спрашивать бесполезно. Я незамужняя мать, вот и все. Вы голосовали против меня. Если бы у меня не было моих бедных стариков родителей, мой ребенок родился бы бездомным, а такого ребенка — как говорится в сагах — нельзя переправлять через реку, нельзя кормить, нельзя о нем заботиться.

Он посмотрел на меня вопросительно, почти со страхом, как будто увидел приближение опасности, которую давно ожидал, и машинально повторил:

— Я голосовал против вас? — И он закусил ноготь большого пальца. Но когда я хотела уйти, он пошел за мной: — Не волнуйтесь, вы получите от меня деньги, дом, ясли — все, что вам нужно.

— Вы публично голосуете против того, чтобы я и мне подобные назывались людьми, и хотите сделать меня нищенкой, тайком берущей у вас милостыню.

— Почему тайком? Ведь это не наша с вами тайна.

— Я уеду, рожу дома ребенка и буду воспитывать его на свои средства. Я предпочту все, что угодно, только не брать деньги у мужчины.

Не успела я подняться в свою комнату, как он вошел следом за мной. Он открыл дверь, даже не постучав. Минуту назад у него было напряженное выражение лица, может быть, он собирался всерьез отстаивать передо мной свои принципы, а теперь взгляд его стал искренним, и это делало его похожим на ребенка.

— Насколько я знаю наших красных друзей, они скоро снова поднимут вопрос о яслях. И на этот раз он может быть решен иначе. Я поговорю с шурином и другими влиятельными лицами. Ясли будут построены.

— А если ваш шурин откажет? А сословие жен?

— Вы издеваетесь надо мной. Ну что ж. Я ведь и не пытаюсь изобразить из себя героя. И все же я обещаю, что по этому вопросу я буду выступать так, будто меня вдохновила женщина.

— Беременная прислуга, — поправила я.

— Женщина, которой я восхищаюсь с первой минуты.

— Один человек в припадке пьяной откровенности сказал мне, что я из породы тех женщин, с которыми мужчинам хочется лечь в постель в ту же минуту, как они их увидят.

Он подошел ко мне и обнял.

— Есть такие женщины, что мужчина, встретив одну из них, в ту же минуту забывает всю свою жизнь, как нечто бессмысленное. И он готов порвать все узы, связывающие его с окружающими, и пойти за этой женщиной на край света.

— Нет, я не поцелую вас, — сказала я, — если вы не обещаете никогда не давать мне денег. Я хочу сама зарабатывать свой хлеб как свободный человек.

Он поцеловал меня и что-то проговорил.

— Я знаю, что я ужасно глупо себя веду, — сказала я потом. — Но что же мне делать: вы ни на кого не похожи.

 

Строители церкви

Церковь воздвигается в долине, скрытая с восточной стороны холмом, на котором расположился дом. С хоров виден зеленый склон. Еще прошлой осенью начали кладку стен, но на крышу денег не хватило. Стены так и простояли до весны, пока от правительства не были получены средства на постройку церкви.

Я сижу в расщелине у ручья, где запах осоки зимой сильнее, чем летом. Здесь мы в детстве играли коровьими рогами и овечьими челюстями и черпали ржавыми жестянками воду из ручья, которая была для нас то шоколадом, то мясным супом, то водкой. А позже здесь в течение трех летних ночей стояла остроконечная палатка. Я сижу и прислушиваюсь к ударам молотка и посвистыванию ржанки.

В старые времена церковный приход состоял из двенадцати дворов, некоторые говорят — из восемнадцати. Но в прошлом столетии церковь была разрушена.

А теперь здесь снова воздвигается церковь, хотя в долине осталось всего три двора, а один из них — двор Йоуна из Барда — вряд ли можно принимать в расчет. Жена Йоуна умерла, дети уехали на Юг. В доме его больше не разводится огня. Он горит только в душе Йоуна. А его религия — это скорее вера в божественность лошадей, чем в единого бога. Йоун всегда называл церковь боговой конюшней, а священника — жеребенком в этой конюшне душ. Ни я, ни кто другой не слышали от него иных благочестивых слов, кроме «Отче наш», а читал он эту молитву, как и все в нашей округе: «Отче наш, ай-яй-яй! Опять эта проклятая гнедая кобыла изгадила весь луг!» Эту молитву он читал и утром и вечером.

Другой строитель церкви, Гейри из Мидхуса, хохочет так, что кажется, из одного его смеха можно воздвигнуть собор даже на вершине Геклы. Этот отец многочисленного семейства, наш сосед, один из двух почтенных крестьян долины, само олицетворение непоколебимой верности своим убеждениям, которые нельзя опровергнуть ни аргументами теологии, ни философии, ни экономики, ни даже аргументами желудка, всегда более убедительными, чем аргументы разума, в особенности если говорят желудки наших детей. Этот человек сказал, что, пока жив, он никуда из долины не уйдет. Он смеялся, даже когда ему вручали пособие по бедности. Он заявил, что если ему придется хоронить некрещеных детей, то пусть это будет у той разрушенной церкви, где когда-то крестили самого знаменитого человека Исландии — Любимца народа. Он мечтал о том, чтобы лечь в удобную сухую могилу на возвышенности и потом восстать из нее вместе со скальдами и древними героями, а не мучиться в скучных сырых могилах внизу, в поселке, среди простых крестьян и несчастных рыбаков.

Строители церкви большую часть дня беседовали о героях саг.

Йоун из Барда был почитателем героев, похороненных на вересковой пустоши или на голых шхерах. Он восхищался не их искусством слагать стихи, а способностью бороться в одиночку против многих. Ему было безразлично, кто прав, кто виноват. Он говорил, что большей частью герои вначале бывали неправы и становились они героями не в силу благородства своих побуждений, а потому, что никогда не сдавались, даже если их живыми резали на куски. Из героев, которые жили изгнанниками в пустыне, он больше всех любил силача Греттира по причинам, перечисленным в конце саги, — потому что Греттир жил в пустыне дольше всех, лучше всех мог бороться с призраками и за его смерть мстили больше, чем за смерть какого-либо другого героя, в том числе и в очень далеких от Исландии странах и даже в величайшем городе мира Миклагарде.

Герои моего отца были более человечны; для того чтобы пользоваться его полным доверием, они должны были быть родоначальниками, но прежде всего скальдами. Горы и скалистые острова мало подходили для жительства его героев. Этот очень честный человек, никогда никого не обманувший ни на один эйрир, не находил ничего предосудительного в том, что его герои отправлялись на кораблях, украшенных головами драконов с раскрытыми пастями, к берегам Шотландии, Англии, Эстонии и других стран, чтобы убивать ни в чем не повинных людей и присваивать себе их богатство. Этот добрый крестьянин из долины не видел ничего постыдного в том, что его герои плевали людям в лицо, перегрызали им глотки или, вместо того чтобы поздороваться, сняв шляпу, мимоходом выдавливали им глаза. А женщина в сагах не становилась в его глазах менее благородной, даже если она вырезала язык бедному слуге за то, что он что-нибудь съел с ее тарелки. Я думаю, что нет такого события в саге об Эгиле Скаллагримссоне, которое не интересовало бы отца больше и не было бы ему ближе, чем события, происходившие теперь в стране, и вряд ли была такая строфа, написанная Эгилем, которой бы он не знал наизусть.

— Моим героем всегда был и будет Торгейр Хауварссон, — говорил Гейри из Мидхуса. — А почему? Потому, что из всех героев саг у него было самое маленькое сердце. Когда у него вырезали это сердце, не испытавшее страха даже в Гренландии, то оказалось, что оно не больше воробьиного зоба. — И крестьянин смеялся своим густым смехом, из которого можно было бы воздвигнуть собор.

Наш добрый пастор Тройсти не почитал за труд проехать пять часов верхом, чтобы понюхать щепотку табаку и вбить несколько гвоздей в стены церкви вместе с этими веселыми прихожанами.

И вот леса сняты. Из громадного окна над алтарем, выходившего на восточную сторону, виден склон горы. Весь этот день пастор ходил с таинственным видом. Наконец, когда сели пить кофе, он высказался:

— На наших глазах произошло величайшее в мировой истории событие, и, как большинство великих событий, оно осталось незамеченным.

Мы ничего не поняли.

— Я не знаю, сколько церквей построено в мире с тех пор, как существует христианство, — продолжал пастор. — Но впервые в мировой истории человек осмелился сделать в церкви окно над алтарем. Раньше такого строителя сварили бы заживо.

Лицо Гейри из Мидхуса засияло, и он громко захохотал, думая, что пастор, как обычно, острит.

— Не будь здесь окна, — сказал Йоун из Барда, — мы бы не видели всей этой красоты.

— Как красив косогор, — промолвил отец.

— Косогор красив, — повторил пастор. — Эти слова говорят об язычестве наших древних саг. Христианство мешает видеть красоту природы. Церковь, во всяком случае во время мессы, скрывает природу от человека. В старых церквах в окнах были цветные стекла. А над алтарем во всех церквах мира, даже лютеранских, за исключением нашей, висит изображение, уводящее мысли человека от ослепительно великолепных творений природы к святым тайнам.

— Зачем вам церковь? — спросила я. — Во что вы верите?

Пастор подошел ко мне, похлопал по щеке и сказал:

— Мы верим в страну, данную нам богом, в деревни, где наш народ живет уже тысячу лет. Мы верим в священную миссию деревни в жизни исландского народа, мы верим в животворность зеленых склонов.

 

Бог

Мне часто кажется, что эти люди, живущие в долине, актеры: они скрываются за выдуманными ролями, даже их собственная судьба воспринимается ими скорее как сага, как народное сказание, а не как их личное дело. Это заколдованные люди, люди, превращенные в птиц или в каких-то смешных зверей, — они живут в этом колдовском образе с тем же стоическим спокойствием, благородством и достоинством, которые нас, детей, восхищали в сказках о животных. Может быть, они с бессловесной тревогой животных подозревают, что если их лишить этой сказочной шкуры, то сказке конец, а с ней конец и их спокойной в своей уверенности, идущей от саг жизни. Тогда начнется обычная человеческая жизнь со всеми ее неприятностями, жизнь, может быть, даже в городе, где нет ни природы, ни миражей, где порваны связи с народными преданиями и прошлым, где не найдешь старых заросших горных тропинок, спускающихся к реке, бегущих по равнинам, не найдешь мест, знакомых по сагам; там их ждет только беспрерывная погоня за бесплодными наслаждениями, притупляющими ум.

— Как ты надеешься, отец, — сказала я, когда пастор и строители церкви ушли, — прожить с сорока пятью овцами, когда знаешь, что одна овца дает тебе в год не больше, чем рабочий зарабатывает за день. Ну хорошо, сорок пять дней ты проживешь на это, но ведь остается еще триста двадцать дней.

— Мы живем, — ответил он, — мы живем.

— И всего две жалкие коровы, дающие так мало молока. Да и то каждая доится только полгода. В газетах пишут, что фермеру в Америке за день нужно скосить сто возов сена и накормить и выдоить сто двадцать коров.

— Если верить газетам, то в Америке сорок миллионов человек будут разорваны на мелкие клочки в первый же день атомной войны. Сколько бы они ни надоили молока — оно им не поможет. Так что уж лучше жить в Эйстридале, лечь в сухую могилу и в неповрежденном виде восстать из мертвых у своей церкви.

— Неужели вы живете только затем, чтобы лечь в сухую могилу?

— Я знаю, что по законам арифметики и логики немыслимо жить в забытой богом долине, имея такое количество овец и две тощие коровы. Но мы все же живем. И вы, дети, жили здесь. У твоих сестер в далеких поселках растут здоровые ребятишки. И тот, кого ты носишь во чреве своем, дочка, тоже будет жить. Мы говорим ему «добро пожаловать!» наперекор арифметике и логике. Здесь люди будут по-прежнему жить, имея всего одну корову и несколько овец, дитя мое, и тогда, когда Париж, Лондон и Рим превратятся в поросшие мхом развалины.

— Как бы там ни обстояло дело с атомной бомбой, дорогой отец, я считаю, что тебе следовало бы продать одного жеребца и построить уборную.

— Я знаю, у них на Юге есть уборные, но нам они ни к чему. У нас есть природа. Если смотреть на человеческую жизнь проще, то природа — лучшая уборная. А кони, детка, пусть гуляют в горах.

— Мне рассказывали на Юге, что ты, дорогой отец, веришь в божественность этих лошадей, живущих на подножном корму.

— Наши друзья в городе иногда очень странно выражаются. Но верно, что в наших местах привыкли судить о достоинстве человека по его лошадям. Тот, кто не мог выбрать себе приличного жеребца, когда надо было ехать в город, никогда не считался здесь хорошим хозяином. А как приятно смотреть летом на табуны коней; жеребец — чудесное создание!

— Тем более непонятно, зачем людям, использующим природу как уборную и поклоняющимся лошадям, строить церковь.

— Человек — земное животное, которое ездит верхом на лошадях и имеет бога.

— Строит для бога, а лошадей оставляет под открытым небом, — добавила я.

— Лошади сами о себе позаботятся, а бог — домашнее животное.

— Бог?

— Да, бог. Снорри Стурлусон считает бога существом среднего рода. А я не думаю, что я умнее Снорри.

— Так что же это за бог?

— Объяснить бога — значит не иметь его, дочка.

— Вряд ли это бог Лютера.

— Исландцам всегда внушали, что лютеранство им навязано немецким вором Христианом Третьим, королем Дании. Его датские фогты обезглавили Йоуна Арасона. Мы, жители исландских долин, мало интересуемся богом, которого выдумали немцы и огнем и мечом насаждали датчане.

— Может быть, это бог папы?

— Лучше бог Йоуна Арасона, чем бог немца Лютера и датских королей. И все же это не он.

Я спросила, не хочет ли он превратить церковь в жилище Тора, Одина и Фрейра.

Мой отец медленно и задумчиво повторил их имена, и черты его лица просветлели, словно он вспоминал о забытых друзьях.

— Тор, Один и Фрейр. Хорошо, что ты назвала их. Но это не они.

— Я думаю, ты сам не знаешь, во что веришь, дорогой отец.

— Знаю, дочка. Я верю в своего бога, мы верим в нашего бога, — ответил этот лишенный фанатизма верующий и улыбнулся. — Это не бог Лютера или папы и еще меньше — Иисус, хотя его чаще всего упоминают в проповедях, которые читаются по приказу. Это не Тор, не Один и не Фрейр. Это даже не племенной жеребец, как думают на Юге. Наш бог — это то, что останется, когда назовут всех богов и на каждое имя ответят: не он, не он!

 

Страна продана

Стук молотков, нарушая тишину горной долины, сливался со своим собственным эхом. По-прежнему посвистывала ржанка. Почему бы не прожить всю жизнь здесь, в мире и покое, ходить за водой к ручью, а не брать ее из крана в доме? Можно обойтись без миксера для сбивания сливок и без настоящей уборной.

К сожалению, покой и мир на лоне природы возможны только в стихах, которые создают для горожан крестьяне, застрявшие в городе в поисках заработка, крестьяне, которые отравлены городом. Это не современные поэмы, а стихи Йуонаса Хатлгримссона. Разве стук молотков на строительстве церкви в отдаленной долине и пенье ржанки тронут струны сердца какого-нибудь современного поэта? А наш ласковый ветер, дующий с гор, какого не бывает на Юге? Разве найдется сейчас поэт, чувствующий его?

И вдруг тишина нарушается. Приближаются выборы. Политические деятели начинают кричать во всю глотку. Это отвратительное общество, освобождение от которого хоть на время воспринимаешь как великое благо, снова врывается к нам. Ругань и взаимные обвинения в преступлениях нарушают тишину нашего молчаливого поселка. История повторяется; и хотя крестьяне с утра до ночи слышат, как политические деятели обвиняют друг друга в бесчисленных преступлениях и всегда неопровержимо доказывают это, им и в голову не приходит верить подобным заявлениям, как не приходит в голову верить тому, что говорит в проповеди пастор. Крестьянин, зарезавший чужую овцу, после своей смерти не будет занесен в генеалогическую таблицу, и потомков его заклеймят на двести лет. Поэтому нет ничего удивительного в том, что крестьяне с недоверием относятся к тем страшным обвинениям, которые бросают друг другу политические деятели. Скандальные предвыборные истории они слушают так же, как саги, герои которых перегрызают горло, плюют в лицо и вырывают глаза у своих противников. И поскольку крестьяне сами не совершают преступлений — потому ли, что им не представляется для этого случай, или потому, что они святые от природы, — они так же легко прощают преступления, как с трудом верят в них. И когда кандидаты в депутаты альтинга заканчивают свои предвыборные речи, крестьяне, улыбаясь, здороваются с ними, как с самыми обыкновенными людьми.

Никакая сила в мире не заставит моего отца поверить, хотя бы это и было неопровержимо доказано, что в Исландии есть люди, которые через год после провозглашения республики хотят лишить страну суверенитета или, как это говорится на современном языке, продать страну иностранцам. Правда, в старину Гиссур Торвальдссон и его сообщники уступили все права иностранцам и продали страну. Это преступление, которому жители долины отказались поверить в 1262 году, они теперь, после семисот лет борьбы за независимость, простили. Точно так же ныне они не верят в то, что современные политики хотят продать страну, и точно так же их потомки снова простят это преступление после того, как еще семьсот лет будут бороться за независимость.

Политики в это лето клянутся на Севере так же торжественно, как зимой клялись на Юге:

«Исландия не будет продана, народ не будет обманут, атомная база, от бомб которой за один день могут погибнуть все исландцы, не будет построена! Самое большее, что будет разрешено, — это строительство на Рейкьянесе транзитного порта для иностранных благотворительных миссий».

Они клянутся родиной, народом, историей, клянутся всеми богами и святынями, в которые якобы верят, клянутся своими матерями. И прежде всего клянутся своей честью.

И я понимаю, что все уже произошло.

В этом убедила меня и возобновившаяся болтовня политиков о том, что пришла пора выкапывать кости. Они выступали с трогательными речами о Любимце народа, называли его сыном нашей долины, говорили, что вся его жизнь была посвящена борьбе за свободу исландского народа, и заклинали сделать все, чтобы найти его прах, выкопать кости из чужой земли и положить камень на могилу того, кто при жизни не имел хлеба.

 

Тот, кого не могут понять строители церкви, и наш депутат альтинга

По мнению строителей церкви, представители различных партий говорили хорошо и когда они расписывали преступления друг друга, и когда, сговорившись между собой, произносили клятвы. Конечно, политические деятели в их глазах были более или менее храбрыми морскими разбойниками, хитрыми грабителями, которые дерутся за чужое добро, пуская в ход выдуманные обвинения и ругательства вместо меча и копья; они были своего рода героями саги, современной саги, хотя она гораздо бледнее саги об Эгиле и саги о Ньяле. Это современное сказание нужно читать с той же невозмутимостью, как и древние саги. Строители церкви знали всех кандидатов, всех понимали и всем прощали, за исключением коммуниста. Эти люди, живущие в фантастическом мире саг, отказывались понимать человека, утверждавшего, что он защищает бедных. Они считали для себя оскорбительным заявление о том, что существуют бедные люди. Они знали не только саги об Эгиле и Ньяле, но и саги о древних временах. Они были потомками не только героев саг, но и доисторических королей. Они сами были переодетыми викингами с невидимыми мечами, они управляли сказочно прекрасными морскими кораблями-конями. Поэтому такой гнев вызывали у них речи коммуниста. По их мнению, этому человеку надо было запретить выступать. Может быть, они подозревали его в союзе с волком Фенриром, жившим в них самих, угрожая сорвать их приклеенные бороды, взятые из саг, отобрать невидимые мечи и невидимые корабли у них, современных викингов, которые, запыхавшись, ищут овец по склонам гор и никогда не видели моря.

— Наш депутат альтинга тоже клялся? — спрашиваю я.

— Он говорил очень понятно и просто, наш благословенный избранник, — ответили мне.

И я вдруг представила себе ту маску, какую, подобно старому бесполому епископу, надевал этот избранник, выступая перед своими усталыми бедными избирателями в северной долине. Им никогда не понять, что он слишком утомлен роскошной жизнью, чтобы хоть чем-нибудь интересоваться, что он слишком образован, чтобы его могли задеть какие-либо обвинения, что он считает человеческую жизнь нелепым фарсом или несчастным случаем и что ему просто скучно.

— Да, он просил передать привет тебе, Угла, доброй мачехе своих детей, — сказал отец. — Перед отъездом в Рейкьявик он собирался побывать у нас в долине, посмотреть нашу церковь.

Я не стану говорить о тумане, застлавшем все передо мной; силы оставили меня, целый день я была сама не своя. Всю ночь мне снилось, что он деревянным ковшом черпает воду из колодца. Из какого колодца? Здесь нет никакого колодца. На другой день я слышала только удары молотков, птицы уже не пели, и я сказала матери:

— Если он придет, я убегу в горы.

— Что ты будешь делать в горах, дочка?

— Не хочу, чтобы он видел меня с большим животом.

— У тебя такой отец, что ты можешь смело смотреть в глаза любому, что бы с тобой ни случилось. Да и мать, я надеюсь, не хуже.

Какое облегчение я почувствовала, когда узнала, что наш депутат срочно улетел на Юг по важному делу. А на другой день пришел человек из поселка и принес мне письмо. На конверте было написано: «Угле».

Визитная карточка без адреса, но с новым телефоном — вот и все письмо, и на карточке карандашом второпях нацарапанные слова: «Когда приедешь, приходи ко мне. Все, что ты попросишь, я дам тебе».

 

Все, что ты попросишь

Все, что ты попросишь, я дам тебе… Маленькая Гудрун родилась в середине августа, или, по счету моего отца, в семнадцатую неделю лета. Мать сказала, что девочка весила восемь фунтов. Она появилась на свет так, что я и не заметила. Должно быть, я из тех, кто может восемью восемь раз рожать, не испытывая ничего такого, о чем стоило бы говорить. Когда мать показала мне Гудрун, я подумала, что совсем ее не знаю, но сразу полюбила девочку потому, что она была такая маленькая и в то же время такая большая. Мой отец, который никогда не смеется, увидев ее, засмеялся.

Пока я лежала, закончилась наконец и постройка церкви. Из сарая привезли старый алтарь, где он находился с прошлого века. Во времена моего детства алтарь валялся там среди разного хлама, и, хотя он был уже очень стар — лики святых можно было только воображать себе и лишь кое-где разобрать полустертые латинские слова, — все же я очень боялась этой старинной вещи, которая в моем представлении связывалась каким-то таинственным образом с папой. Когда я пришла в церковь, алтарь был уже установлен под языческим широким окном и покрашен красной краской, под которой исчезли и святые, и латынь.

Второй достопримечательностью церкви был медный светильник с тремя подсвечниками, сломанный в трех местах; я связала его веревками, так что, если его не трогать, он сможет послужить еще долго. И наконец, жестяные щипцы для снимания нагара со свечей. С таким вот имуществом мы собирались начать новую духовную жизнь в долине.

Пастор хотел окрестить маленькую Гудрун и одновременно освятить церковь. Но я сказала, что боюсь всякого колдовства и заклятий, и спросила, не считает ли он, что берет на себя слишком большую ответственность, собираясь крестить невинного ребенка в церкви, которая вот уже две тысячи лет является главным врагом человеческой природы и ярым противником всего живого? Не лучше ли держаться от бога подальше?

Пастор только улыбнулся, потрепал меня по щеке и шепнул:

— Не обращай внимания на то, что я буду читать. Я окрещу ее для радости жизни.

Представительницы женского союза притащили картину, изображающую бога датского масла, выходящего из бочки сливок. Но в церкви не нашлось места для этого произведения искусства, и им пришлось унести его обратно. Зато они принесли другие вещи, гораздо более важные для освящения церкви: гору великолепного печенья, которое в деревне делается из муки, маргарина и сахара, кофе и громадный торт величиной с чемодан. Если эти произведения кулинарного искусства и не были совершенны, все же они способствовали тому, что торжественная церемония прошла на высоком моральном уровне, поскольку было холодно, шел дождь, а водки было море разливанное. А ведь никто из жителей поселков и не рассчитывал на угощение за то, что они сколотили дом для бога.

Пастор и епископ произнесли по две речи каждый. Трезвые клали то левую ногу на правую, то правую на левую и, покачивая ногами, считали сначала от одного до тысячи, а затем обратно, от тысячи до одного, — и так целый день, пока речи не окончились и церковь не была освящена. Потом пастор окрестил маленькую Гудрун для радости жизни, как мы и договорились. После богослужения испачканные цементом деревянные скамьи были вынесены из церкви и позже использованы на топливо. Церковь, с еще влажными стенами, с закрашенными святыми и латынью, пропитанная запахом известки, опустела.

А когда закрыли дверь, сколоченную из старых упаковочных ящиков, такую прочную, что она может простоять сто лет, оказалось, что на ней выведено черной краской: «Маргариновый завод "Сунна"». С наружной стороны дверь была заколочена доской, потому что государственных ассигнований на замок не хватило. Бог словно не желал, чтобы его здесь беспокоили в ближайшем будущем.

 

Северная торговая компания

Дождь лил как из ведра. Около полуночи мы избавились наконец от последних гостей, присутствовавших на освящении; некоторых увезли друзья, перебросив через седло. При свете стеариновой свечи я развешивала в комнате мокрую одежду. Дождь хлестал через порог, в открытую дверь доносился запах прелого сена, неотделимый от первых осенних темных вечеров. Я давно уже слышала отчаянный лай собаки, но думала, что она лает на пьяных гостей, скачущих по долине. Вдруг в двери появился человек. Сначала я услышала его шаги по выложенной камнями дорожке, и вот он здесь.

— Кто там?

Он достал из кармана фонарь, более яркий, чем моя свеча, и направил свет на меня.

— Добрый вечер.

Ноги мои словно приросли к полу, и я сердито ответила, как и следовало ответить ночному непрошеному гостю:

— Добрый вечер.

— Это я.

— Ну и что?

— Ничего.

— Ты напугал меня.

— Извини.

— Уже далеко за полночь.

— Да. Я не мог прийти раньше. Я знал, что здесь полно людей. Но мне очень хотелось посмотреть на свою дочь.

— Войди, — сказала я и протянула ему руку.

Он не сделал попытки обнять или поцеловать меня, вкрадчивость и лесть были ему чужды. Такой человек не может не вызывать доверия.

— Разденься, ты совершенно мокрый. Откуда ты?

— «Кадиллак» стоит по ту сторону ручья.

— «Кадиллак»? Ты тоже стал вором?

— У меня призвание.

Я попросила его объяснить, что он имеет в виду, но он сказал, что объяснить призвание невозможно.

— Ты ушел из полиции?

— Давно.

— На что же ты живешь?

— Денег у меня достаточно.

— Достаточно, — повторила я. — Если их достаточно, то они получены явно нечестным путем. Но все равно, входи в комнату или лучше в кухню. Я посмотрю, есть ли еще огонь в очаге, а то придется разжечь: надо же тебя угостить кофе, хотя я и не уверена, что ты останешься здесь ночевать.

Кухня находилась у самого входа, комната для гостей, где помещались мы с Гудрун, налево, комната, где спали родители, направо.

— Где моя дочь?

Я вошла с ним в комнату и посветила свечкой над девочкой, спавшей в большой постели для гостей, у стены; мое место было с краю. Он смотрел на нее, а я на этого чужого человека. Очевидно, я все-таки потомок тех людей, которые не признают связи между отцом и ребенком. Я никак не могла постичь, что он отец ребенка больше, чем другие мужчины, или что мужчины вообще могут иметь детей. Он долго смотрел на девочку, не произнося ни слова. Я приподняла перину, чтобы он мог увидеть ее всю.

— Ты чувствуешь, как она благоухает? — спросила я.

— Пахнет?

— Дети благоухают, как цветы.

— Я думал, что от них пахнет мочой.

— Это потому, что ты свинья.

Он посмотрел на меня и торжественно спросил:

— Скажи, ведь это я ее отец?

— Да, если ты не отрекаешься от нее, хотя это не имеет никакого значения.

— Никакого значения?

— Не будем говорить об этом теперь. Пойдем в кухню. Я попытаюсь разжечь огонь.

Когда он сел, я обратила внимание, что на нем костюм из дорогой материи и новая шляпа. Его обувь не годилась для наших дорог — легкие коричневые ботинки были забрызганы грязью. Я предложила ему переодеться, но он и слышать об этом не хотел.

— Может, все-таки дать тебе хорошие шерстяные носки?

— Нет.

Он был молчалив, как всегда. Каждое слово из него приходилось вытягивать. Но даже когда он молчал, голос его продолжал звучать в моих ушах.

— Что нового в Рейкьявике?

— Ничего.

— Как поживает наш органист? — спросила я и сразу почувствовала, что сдаюсь, признавая существование какой-то связи между нами. Он тоже это заметил.

— Наш органист? Его мать умерла. Он выводит семь новых сортов роз.

— Это хорошо — сначала все забыть, а потом умереть, как эта женщина. Мир не может быть только злом, поскольку существует так много разных сортов роз. А вот и торт. Он нам достался от женского союза. Или лучше бутерброд?

Конечно, он предпочитал бутерброды.

Пока я готовила бутерброды и кофе, я все время чувствовала на себе его взгляд, хотя и стояла к нему спиной.

— А как Боги? — спросила я, продолжая рыться в шкафу.

— Они объявили войну Кусачкам, — сказал мой гость. — Они говорят, что Двести тысяч кусачек, когда он еще верил им, этим Богам, разрешил им пользоваться «кадиллаком», и утверждают, что у них есть документ, подтверждающий это, а теперь Двести тысяч кусачек дешево продал машину.

— А ты купил ее и отнял у этих бедняжек? Они так гордились ею, мне просто трудно представить Атомного скальда без «кадиллака».

— А мне совсем не жаль Богов. «Мне отмщение», сказал господь…

— Ну как, удастся «Фабрике фальшивых фактур» продать страну?

— Конечно. Двести тысяч кусачек уже вылетел в Данию за костями. «ФФФ» организует зрелище для народа — пышные похороны. Будут приглашены важные гости.

Так мы болтали о разных вещах, пока я накрывала на стол, пока он, глядя на мои руки, вдруг не спросил:. =

— Можно переночевать у тебя?

— Оставь меня в покое, я сейчас выздоравливаю и снова становлюсь девушкой.

— Это как же понять?

— Если девушку семь лет никто не трогает, она снова становится чистой. — Я поспешила отойти к шкафу, чтобы он не видел, как я покраснела.

— Осенью мы поженимся.

— Ты с ума сошел! Как это могло прийти тебе в голову?

— Это хорошо для нас обоих. Для всех.

— Прежде всего я хочу стать человеком.

— Я тебя не понимаю.

— Неужели ты не видишь, что я ничего не умею, ничего не знаю, что я — ничто?

— Ты — душа северной долины.

— Хватит и того, что я завела ребенка от первого встречного, так неужели еще нужно и замуж за него выходить!

— Почему ты в прошлом году захлопнула передо мной дверь?

— А как ты думаешь, почему?

— Может быть, появился другой, а я впал в немилость?

— Конечно. Другой, третий, четвертый — все новые и новые. Я просто не успевала спать со всеми.

— Зачем ты кривляешься?

— Расскажи мне лучше о Рейкьявике. Расскажи хоть, кем ты стал. Я ведь даже не знаю, с кем я разговариваю.

— Скажи, кем ты сама хочешь стать?

— Я хочу научиться ухаживать за детьми. — Ему первому я призналась в том, о чем уже давно мечтала.

— Ухаживать за чужими детьми?

— Все дети принадлежат обществу. Но конечно, нужно изменить общество, сделать так, чтобы оно лучше относилось к детям.

— Изменить общество? — насмешливо переспросил он. — Я устал от этой болтовни.

— Значит, ты тоже сделался преступником? Так я и думала.

— Когда я был мальчишкой, я, не прочитав ни одной книги, сам додумался до коммунизма. Может быть, это происходит со всеми детьми бедняков в городе и в деревне, если они достаточно сообразительны и музыкальны? Потом я пошел в школу и забыл о коммунизме. Затем почувствовал призвание, как я тебе рассказывал, выпряг кобылу из сенокосилки и уехал на Юг. А теперь я хочу добиться, чтобы меня признало то общество, в котором я живу.

— Мы живем в преступном обществе. Это всем известно — и тем, кто на этом наживается, и тем, кто от этого страдает.

— Мне все равно. Живешь только раз. Я докажу, что умный человек, любящий музыку, может прожить, ни перед кем не унижаясь.

Я долго смотрела на него через стол, пока он ел.

— Кто ты? — наконец спросила я.

— «Кадиллак» стоит по ту сторону ручья. Если хочешь, поедем со мной.

— Не удивлюсь, если ты окажешься призраком с черной реки и захочешь увезти меня в могилу.

Он сунул руку в карман, вынул туго набитый бумажник, открыл его и показал содержимое: стокроновые и пятисоткроновые бумажки, похожие на новенькую колоду карт.

— «Северная торговая компания», — сказал он, — автомобили, бульдозеры, тракторы, пылесосы, миксеры, электрополотеры. Все, что крутится, все, что шумит! Современность! Я возвращаюсь на Юг из своей первой коммивояжерской поездки.

Я протянула руку к деньгам:

— Давай я сожгу их, мой друг!

Но он засунул деньги обратно в бумажник и спрятал его в карман.

— Я не выше людей, как Боги, и не выше бога, как органист. Я только человек, а деньги эти настоящие. Я тебе показал мой бумажник, чтобы ты не считала меня сумасшедшим.

— Сумасшедший тот, кто считает деньги настоящими. Поэтому органист сжег деньги и одолжил у меня крону на леденцы. А теперь я раскрою тебе свою тайну: есть другой человек, который мне нравится больше тебя. У меня дрожат колени, даже когда говорят, что он за сто километров от меня. Но знаешь, что меня в нем пугает? У него в тысячу раз больше денег, чем у тебя. Он сказал, что купит мне все, что только можно купить за деньги. Но я не хочу быть фальшивой миллионершей. Я хочу жить на то, что сама заработаю. Может, если бы ты пришел с пустыми руками, я предложила бы тебе остаться ночевать, может быть, завтра утром я бы ушла с тобой пешком. А теперь я не предложу тебе остаться. Я не поеду с тобой.

 

Божественные гости

Однажды серым осенним утром я проснулась и услыхала во дворе голос нашего пастора: он разговаривал с отцом через открытое окно. А потом у входной двери послышались шаги гостей. Я быстро оделась, унесла маленькую Гудрун и привела в порядок комнату, в которой мы с ней спали. Вошли гости.

Казалось бы, появление трезвого пастора в таком отдаленном месте в такой ранний час не предвещало ничего хорошего, но это впечатление тут же рассеялось, поскольку он избрал себе в спутники, как это и подобает истинному пастору, отправляющемуся в неожиданное путешествие, самих Богов. Не могу описать свое изумление, когда я увидела двух Богов. Ведь это благодаря им в первую очередь моя столичная жизнь представлялась мне теперь чем-то вроде сказки, полной чудес. И вот теперь они оба собственной персоной переступают порог крестьянского дома на Севере.

Но всем своим видом они ясно давали понять, что здесь не место и не время для глупых шуток: акционерное общество «Серьезность» — вот что было начертано на лицах посетителей, я бы даже сказала — акционерное общество убийц «Торжественность». Атомный скальд Беньямин словно шагал по горам, уходя головой в облака. А в глазах Бриллиантина можно было увидеть ледяной холод безумия, способный поразить пастора или девицу где-нибудь в подворотне.

— А где близнецы? — спросила я.

— Я обещал жене застрелить для них барашка, — улыбнулся Бриллиантин, показав свои ровные блестящие зубы.

— И ты попал в деревню? — спросила я Атомного скальда, бессильно опустившегося на диван.

— Весь мир — только база. А я — Беньямин, как сказано в Библии, младший брат.

— Они прибыли не с пустыми руками, — пояснил пастор.

— Мы посланцы, — дополнили Боги.

Я поинтересовалась чьи, но пастор перебил меня:

— Они прибыли с миссией.

— Мы посланцы божества.

— Какого божества? — осведомилась я.

— Эти молодые люди — орудия, — проговорил пастор. — Чудесные орудия. Гм! Ведомые вдохновением. Они привезли с собой сюда, на Север, бренные останки Любимца народа. Это им было поручено силами, в святости которых я не осмеливаюсь усомниться. По-видимому, старинная мечта нашего прихода будет осуществлена.

— Да, похоже на то, — сказал мой отец, с доброжелательной улыбкой рассматривая гостей. — Откуда вы, парни?

— Мы принадлежим атомной бомбе.

Лицо отца окаменело, улыбка исчезла, будто он услышал богохульство.

Пастор сказал, что молодые люди хотят спать.

— Один из них поэт, — объяснила я отцу, — раньше он был рассыльным в акционерном обществе «Снорри-Эдда». А другой — примерный глава семейства, отец близнецов, а прежде он был сторожем склада того же общества. Я знаю обоих по Рейкьявику.

— Очень верующие люди, и им было удивительное видение, — сказал пастор. — Я в этом ничуть не сомневаюсь.

— Мы не верующие, а существующие, — поправил Бог Бриллиантин. — У нас непосредственная связь с божеством. Мы уже давно могли стать миллионерами, если бы захотели. Может быть, мы бы даже попали в Голливуд.

— Мы ведем войну, — заявил Беньямин. — И каждый, кто нам не верит, будет сначала убит, а потом стерт с лица земли. Мы не успокоимся, пока не украдем все, что можно украсть, и не разрушим все, что можно разрушить. А потом мы все сожжем. Долой Двести тысяч кусачек! Мы не пощадим даже португальские сардины или датское дерьмо. А теперь скажите, сумасшедший я или нет?

Мой отец вышел. Пастор только кивал головой, слушая слова этих удивительных орудий божества. Он предложил им табаку, но они предпочли сосать собственные сигареты, разрешив пастору дать им огня.

— Я с ума сойду от этой тишины, — сказал Беньямин.

— Неужели здесь нет даже радио? — спросил Бриллиантин.

Однако вскоре они заснули, один на диване, другой на кровати. Я вынула сигареты изо рта у одного и из руки другого, чтобы они во сне не устроили пожара.

 

Португальские сардины и датская глина

— В жизни народа произошло великое историческое событие, — сказал пастор. — Сегодня эта долина вновь стала центром всей жизни Исландии, как и в былые времена, когда Любимца народа в пеленках носили в церковь в Эйстридале. Борец за свободу Исландии, скальд нашего сердца, снова вернулся в свою родную долину. Наша святая троица — звезда любви, белая куропатка и заросший одуванчиками склон — приветствует своего друга, которого народ в слепоте своей оставил целых сто лет лежать на чужом кладбище. Но пока его прах покоился там, не прикрытый даже камнем, все его мечты и идеи победили в Исландии. Исландская республика приветствует его…

Ошибиться было невозможно — наш пастор написал надгробную проповедь и решил попробовать ее на мне.

— Но, дорогой пастор Тройсти, — сказала я, дав ему немного поговорить. — Он никогда не умирал в наших сердцах и думах. Поэтому мы не беспокоились ни о его так называемых костях, ни о том, что на его могиле в Дании нет камня. Он живет на голубых вершинах гор, которые мы всегда видим в хорошую погоду.

По другую сторону ущелья на грузовике стояли два очень больших ящика. Когда рассвело, мы с отцом и пастором пошли посмотреть, что это такое.

— Два ящика, — удивилась я. — За прошедшие сто лет он, видимо, очень увеличился в объеме.

— Странно, очень странно, — забеспокоился пастор. — Но они в такой спешке выехали оттуда… Они говорят, что один из ящиков, должно быть, и есть тот самый ящик.

Мы обследовали оба ящика и обнаружили на них надписи: на одном — «Премьер-министр Исландии», на другом — «Оптовая фирма "Снорри-Эдда"» — два названия одного и того же предприятия. Отец обратил внимание, что на одном из ящиков выведено дегтем: «Датская глина».

— Что означают эти слова? — спросил он.

— Датская глина, датская глина, — задумчиво прошептал пастор. — Это похоже на датчан: они всегда издеваются над исландцами.

— В лучшем случае это означает, что это датская глина, — сказала я. — Не заглянем ли мы сначала в другой ящик? У меня к нему больше доверия, хотя я и не понимаю написанных на нем иностранных слов.

Мы отбили ломом доски с крышки ящика, и сквозь упаковку я исследовала содержимое. А потом вытащила… И что же я оттуда вытащила? Маленькую консервную коробку, примерно в 200 граммов, упакованную в папиросную бумагу. Этими коробками и был забит весь ящик. Я сразу узнала знакомые мне по Рейкьявику португальские сардины, вывезенные из Америки. Газеты писали о них, что это единственная рыба, которая смогла перебраться через самые высокие в мире таможенные барьеры и, несмотря на свой десятилетний возраст, с прибылью в тысячу процентов продается в одной из крупнейших рыболовных стран, где даже собак тошнит от одного слова — «лососина».

— Португальские сардины — чудесная рыба, — заметила я, — но мы ведь не этого ждали.

— Не будем открывать второй ящик, — предложил пастор. — Не будем искушать веру. В сущности, ведь неважно, что в ящиках. Это символическая посылка. При похоронах химическое содержимое гроба не имеет никакого значения. Главное — это память об умершем в сердцах живых.

Но отец уже открыл второй ящик и снял упаковку. Как я и подозревала, в нем также не было ничего, чем мог бы гордиться исландский народ. Если верить христианам, что человек — это прах и тлен, то содержимое второго ящика с успехом можно было выдать как за прах человека, так и за все, что угодно, во только не за прах исландца, поскольку это был не исландский прах. Это была не исландская земля — камни, песок или глина. Сухая, серая, похожая на известку масса больше всего напоминала собачий помет.

— Что же такое Любимец народа — датская глина или португальские сардины? — спросила я.

— Неужели ты ни во что не веришь, дитя?! — воскликнул пастор.

— Мальчишеские выходки! — рассердился отец и ушел взглянуть на лошадей.

— А ты веришь? — спросила я пастора.

У этого серьезного, далекого от догматов церкви доброго человека пролегла около рта жесткая и неумолимая, я бы сказала даже ожесточенная, складка, в глазах появился фанатический блеск. Я с трудом узнавала его.

— Я верю, — ответил он.

— Ты веришь и тогда, когда убеждаешься, что то, во что ты верил, является прямой противоположностью себе?

— Я верю!

— Разве вера в то, чего наверняка не существует, есть вера?

— Я верю, — сказал пастор Тройсти, — в миссию деревни в жизни исландского народа. Эта глина, с которой, возможно, смешались частицы праха борца за свободу, короля поэзии, — для меня святой символ веры исландского народа. Любимец народа вернулся наконец на родину. Святой дух в моей груди укрепляет меня в этой исландской вере. Я надеюсь, что мы никогда более не лишимся веры в свою миссию.

Он окинул взглядом долину и окружающие ее горы и с горячим блеском в глазах провозгласил торжественным голосом проповедника:

— Да будет благословение господне вечно над нашей округой!

 

Лошади

Через некоторое время тишина разбудила Богов, и моя мать принесла им горячий кофе. Они пососали сигареты и отправились куда-то с ружьем.

Стоял один из тех тихих осенних дней, какие бывают только в долинах, когда даже самый слабый звук рождает в отдаленных скалах эхо. Вскоре горы загудели от выстрелов. И забытую миром долину охватил страх: осенние птицы стрелой пролетали мимо, овцы мчались на склоны гор и сбегались к пустоши, кони, фыркая, носились вверх и вниз по горам.

Самое прекрасное, самое волнующее зрелище в деревне — это табун испуганных лошадей. Вначале испуг лошадей напоминает игру, шутку, затем к веселью примешивается дрожь ужаса, кажется, что лошади взбесились. Они мчатся, будто спасаясь от надвигающегося на них раскаленного потока, движения их быстры, как молния, мышцы напряжены, кони машут головами, изгибая свои упругие шеи, хвосты и гривы развеваются по ветру. Вот они на минуту остановились и начали брыкаться, кусая друг друга, страстно ржать.

И вдруг, словно опаленные огнем, эти ни на что не похожие существа вновь срываются с места, мчатся, как воплощение бури, по камням, болотам и склонам, лишь на долю секунды касаясь копытами земли, которая, подобно невидимому костру, горит у них под ногами, перелетают через водопады, несутся через ущелья и скалы, перемахивают через кручи, пока внезапно не очутятся на неприступной скалистой вершине; некоторые из них там и погибают, и тела их пожирают птицы.

Боги вернулись к обеду и притащили овцу, которую им удалось застрелить в горах. Бриллиантин — сей единственный Лютер современности, равно способный быть и отцом семейства, и толкователем религиозных мистерий с помощью святого духа, — не осмеливался вернуться домой к жене и близнецам с пустыми руками.

Мой отец пощупал ухо овцы и узнал метку одного из крестьян. Он сказал, что владельцу нужно возместить убыток и объяснить, что произошел несчастный случай, иначе делом займется местный судья. Богам не понравилось, что нельзя стрелять бегающих по горам овец, и они поинтересовались, чем в таком случае живут крестьяне, если запрещено заниматься охотой?

Наконец они выгрузили ящики и позвали пастора Тройсти. Ничто не могло поколебать уверенности пастора в том, что Боги — орудия высшей силы, если не прямое явление божества, как они сами об этом заявили.

— Лютеранский пастор, — сказал он, — верит в тех, кто непосредственно внимает святому духу и понимает Священное писание без посредничества папы. — Это было последнее слово пастора, обращенное к нам. Он сел в грузовик с тем, чтобы через два дня вернуться сюда с паствой, столпами местного общества и организовать приличествующие Любимцу народа похороны.

Лошади после некоторого размышления перестали бояться Богов и опять спокойно паслись на лугах, равнинах, на берегу реки и около самого двора.

В эти дни поздней осени, когда и мертвое и живое выступает отчетливее и яснее, чем в какое-либо другое время года, я люблю из окна наблюдать за лошадьми. Как прекрасно они созданы! Еще один взмах резца — и это произведение искусства могло бы быть испорчено; волнистая линия от гривы к спине и дальше к хвосту — это же, в сущности, очертания женской фигуры, в раскосых глазах этих существ скрывается мудрость, недоступная человеку, похожая на усмешку языческих идолов; на морде играет усмешка, с какой не сравнится улыбка ни одной кинозвезды. И где найти женщину, от которой исходило бы такое же благоухание, как из ноздрей лошади? А посмотрите на копыта! Конечности всех живых существ мира: когти, руки, лапы, жабры и крылья — похожи на них. Так совершенна лошадь, что ее знак — подкову, знак нашей веры, — можно найти на всех дверях как символ счастья, плодородия и женского начала, как противопоставление кресту, знаку смерти.

Но когда осеннее молчание перестает быть только признаком времени года и становится темой поэзии, когда последняя песня ржанки кажется воплощением твоей личной тоски, когда лошади воспринимаются уже как искусство и мифология, когда ледяная корка, покрывающая на рассвете ручей, напоминает хрусталь, а дымок над трубкой навевает воспоминания о том безвестном предке, который открыл огонь, тогда приходит время прощаться; бацилла города овладевает тобой, деревня уже не твоя родина, она становится литературой, поэзией, искусством. Тебе здесь больше не место. После зимы, проведенной в обществе электрополотера, дом крестьянина Фалура в долине стал лишь временным убежищем для девушки, родившей внебрачного ребенка. Я уже давно стала считать дни, остающиеся до того момента, когда я снова уеду из дома, где я стала чужой, уеду в неизвестное, где я чувствую себя как дома. Я еще некоторое время медлю перед прощанием, собираюсь с мыслями, еще прислушиваюсь к тишине, лишившей Богов сна. Сумерки спускаются на долину и лошадей.

В тот же вечер к нам в полицейских автомобилях прибыли правительственные курьеры, чтобы увезти португальские сардины и датскую глину.

 

Телефонный звонок

— Извините, что я вам звоню, да еще так поздно, но я только что приехала. А вы писали, чтобы я позвонила вам сразу же. Я думала, может, вы знаете, где найти работу. Не стану говорить о том, что я сейчас чувствую. Это так похоже на глупую крестьянскую девушку: принять всерьез простую вежливость… Я даже не переоделась, я вся в пыли с головы до ног.

— Пыль? А кто не прах и пыль? Я, например, прах, но как бы там ни было, я ваш депутат.

— А вы уверены, что я буду голосовать за вас?

— Этим летом, когда я улетал от вас с Севера, меня попросили захватить с собой посылку для моего политического противника. Какая-то женщина отправилась в Рейкьявик, чтобы вырвать себе зубы, но забыла перину. И вот теперь она лежала где-то в чужом городе без перины и без зубов. Я, конечно, согласился…

— Вы находите, что я похожа на эту женщину?

— Если не считать того, что у вас рот полон зубов и вы, может быть, когда-нибудь проголосуете за меня. Но все равно я ваш депутат, как бы вы ни голосовали. Где вы сейчас?

— В телефонной будке на площади, с деревянным сундуком в руках.

— И вам, конечно, негде ночевать?

— Может быть, переночую у моего органиста.

— Ваше сокровище с вами? Как ее зовут?

— Ее зовут Гудрун, она осталась на Севере. До тех пор, пока я не устроюсь.

— А каковы ваши планы?

— Я хочу стать человеком.

— Как это — человеком?

— Я не хочу быть ни бесплатной рабыней — женой бедняка, ни женщиной, которую покупают за деньги, — женой богача, и еще меньше — содержанкой. Я не хочу быть и пленницей ребенка, от которого отреклось общество. Я хочу быть человеком среди людей. Я знаю, это смешно и достойно презрения, постыдно и вызывающе, что женщина не хочет быть ни рабыней, ни проституткой. Но такова уж я.

— Вы не хотите иметь мужа?

— Я не хочу иметь раба, как бы он ни назывался.

— Но вы хотите, чтобы у вас было новое пальто?

— Я не хочу, чтобы за то, что я сплю с мужчиной, бедный одевал меня в лохмотья, а богатый в меха. Я хочу купить себе пальто на деньги, какие я сама заработаю, потому что я человек.

— Я могу порадовать вас новостью: незачем становиться коммунисткой лишь потому, что нет детских яслей. Современные поэты, правда, утверждают, что только злые люди баюкают детей, что только садисты поют колыбельные песни. Поэтому не думайте, что нашему городскому муниципалитету легко далось такое смелое решение. Не буду скрывать от вас: мы изрядно попотели, порядком подрожали от страха, у иных даже пена на губах выступила. Одна «мать семейства» писала в газетах, что считает ужасным убаюкивать за общественный счет детей коммунистов. Но в конце концов я все-таки изменил своей партии в этом пункте, кое-кто сделал это ради меня, и вопрос был решен.

— Да… Ну прощайте… Спасибо вам.

— И это все? Ведь я ради вас изменил своей партии.

— Я очень благодарна вам за то, что вы просили меня позвонить. И за все остальное тоже… Простите… что я все делаю так, как вы скажете. Даже если вы не придаете значения тому, что говорите, вы можете заставить меня поступить так, как я не хочу. Я знаю, все это ужасно глупо, но что же мне делать? Мне надо идти. Спокойной ночи. Прощайте.

— Подождите, через три минуты я буду на площади.

 

Патагония

Я передала наш разговор по телефону, если вообще можно передать то, о чем и как говорит девушка с мужчиной и мужчина с девушкой. Ведь слова в таком случае значат меньше всего, если они вообще что-то значат. Выдает голос, даже если им владеют, дыхание, биение сердца, подергивание губ и глаз, расширение или сужение зрачков, слабость в коленях — целая цепь скрытых нервных реакций и действие разных скрытых желез, названия которых невозможно запомнить, даже если ты читал о них в книгах, — вот что на деле составляет содержание разговора, а слова — это почти случайность.

Когда я повесила трубку, меня охватил блаженный восторг, сердце стучало так, будто я взобралась на гору, стала невесомой — усталости не было и следа. Я была способна на все.

Три минуты, подумала я, нет, нет, я сбегу! Как могло мне прийти в голову позвонить ему, хотя он и написал об этом шутки ради на визитной карточке? По правде говоря, я и не предполагала, что так поступлю. Еще сегодня днем, когда я ехала по незнакомой местности, я сказала себе, что такой звонок был бы величайшей глупостью с моей стороны, что я никогда этого не сделаю, никогда не допущу этого безумия. Я сидела в автобусе, смотрела в окно и думала о том, где мне остановиться: может, какие-нибудь дальние родственники, живущие в городе, из любви к Северу разрешат переночевать девушке из северной долины. Но помимо моей воли щеки у меня пылали. Мы проехали уже три округа, а я все не могла притронуться к еде. Только в Боргарфьорде я выпила воды и съела карамельку. На пароме по пути из Акранеса какая-то уродливая женщина так смотрела на меня, что я решила — сейчас она подойдет ко мне и скажет: конечно, ты ему позвонишь. Я готова была ударить эту женщину. Позвонить ему было бы не только глупостью, но и преступлением, которое нельзя искупить, — это было бы капитуляцией, безоговорочной капитуляцией, какая бывает во время войны, капитуляцией, после которой никогда не придет победа, никогда! Паром подошел к берегу, но куда девалась уродливая женщина? Она исчезла. Я сошла с парома и направилась прямо к телефонной будке… Но сейчас я сбегу отсюда.

И вот он стоит рядом со мной на площади, говорит: «Здравствуйте», с чарующей небрежной легкостью протягивает мне руку, как человек, которому нечего опасаться, во-первых, потому, что у него миллион, во-вторых, потому, что он знает — завтрашнего дня для него нет. В этом его исключительное, ни с чем не сравнимое очарование.

— Едем!

И прежде чем я могу что-нибудь сообразить, он берет мой деревянный сундучок, эту смешную вещь, сделанную в заброшенной горной долине, где никто не знает, что такое чемодан. А он летает с чемоданом из желтой скрипящей благоухающей кожи. Он берет мой ужасный деревянный сундук и несет его в блестящий автомобиль, который стоит в нескольких шагах от нас, у тротуара. И, не успев ничего сказать, я падаю рядом с ним на мягкое сиденье, он берется за руль, и машина бесшумно вливается в поток уличного движения.

— Вы не боитесь, что весь город заметит, какую оборванку вы везете в своем автомобиле?

— Мужество мое увеличивается, — говорит он и переключает на третью скорость. — Скоро я стану героем.

Некоторое время мы едем молча.

— А куда все-таки вы меня везете?

— В гостиницу.

— За лето я не заработала ничего, кроме Гудрун. Как вы думаете, где мне взять денег на гостиницу? По правде сказать, я не знаю, зачем я в вашей машине. По-моему, я сошла с ума.

— Как поживает Гудрун?

— Спасибо. Она весит восемь фунтов.

— Рад за вас. Вообще, — он бросает на меня быстрый взгляд, прежде чем свернуть за угол, — мне казалось, что мы на «ты».

— Будьте добры, выпустите меня.

— Посреди улицы?

— Да, пожалуйста.

— Не могу ли я пригласить вас переночевать у меня?

— Нет, спасибо.

— Это смешно. Когда я приезжаю на Север, меня всегда приглашают ночевать.

Машина замедляет ход, мы подъезжаем к зданию акционерного общества «Снорри-Эдда»; машина заворачивает за угол и останавливается; он выходит, открывает мне дверцу и захлопывает ее за мной. И вот я снова вдвоем с мужчиной вечером за домом, только теперь мне нечего бояться окон; он входит вместе со мной в маленькую дверь, мы поднимаемся по узкой крутой лестнице, покрытой ярким линолеумом, таким чистым, будто нога человека никогда по нему не ступала. Я иду за ним все выше и выше, я не знаю, на какой мы высоте, может быть, мы уже прошли крышу — все это похоже на сон, один из тех сомнительно блаженных снов, которые кончаются удушьем и кошмаром. Или я начинаю становиться человеком? Он открывает передо мной дверь, и я оказываюсь в маленькой передней, через полуоткрытую дверь мне видна комната: кожаная мебель, письменный стол, книги на полках, телефон, радио.

— Где я?

— Это моя берлога. Вот здесь ванная, здесь маленькая кухонька. В алькове я сплю, но сегодня я уступлю тебе свою кровать, а сам буду спать за дверью.

— А ваш дом?

— Где найти надежную обитель? — Он печально улыбается этой строчке из псалма.

— Разве это невозможно?

— Моя жена в Калифорнии.

— А Альдинблоуд?

— Я отправил ее в монастырскую школу в Швейцарию.

— А воспитанница Йоуны?

— Эта американо-смоландская спасительница начала бить нашего ангелочка днем и ночью палкой за то, что та говорила «преисподняя». Я выгнал эту ведьму, разместил детей куда мог и запер дом. С тех пор он стоит пустой.

Ванная комната выложена светло-розовым кафелем, от горячей воды идет пар, во всю стену с полу до потолка — зеркало, и я с удивлением разглядываю высокую статную женщину с грудью, налитой молоком. Я не спешу одеться и снова стать простой бедной девушкой с Севера, я всячески отдаляю эту минуту. Наконец я одеваюсь и выхожу в комнату.

Он сидит на стуле и читает книгу. Он уже поджарил ветчину, приготовил яичницу, накрыл на стол, рядом с ним на электрической плитке в стеклянном чайнике кипит вода. Он предлагает мне сесть в кресло по другую сторону стола и разливает чай.

Я как завороженная смотрю на этого человека, на этого чародея, владеющего миром: в руках его не только все мирские блага, каких лишь можно пожелать, но и вся власть, какой можно достичь в маленькой стране, а чем, в сущности, отличается маленькая страна от большой, кроме размеров? Без сомнения, этот человек также наделен бессмертной душой, подобно тем коням, которые однажды явились ему в божественном сне; здоровый, умный, красивый, мужественный человек в расцвете сил; каждое слово, слетающее с его уст, — поэзия, каждая мысль — блаженство, каждое движение — восторг! Нет, воистину такой человек возвышается надо всем на земле, это — небесное видение. Что для него планы и мечты бедной земной девушки! Пошлая и скучная болтовня.

— Есть ли что-нибудь более смешное, чем девушка с Севера без гроша в кармане, заявляющая, что намерена стать человеком?

— Все, что ты попросишь, я дам тебе…

Мне не хотелось есть, но я с удовольствием выпила приготовленный им чай.

— Хорошо, но откуда эти слова?

— Я написал их, когда мне открылась истина.

— Истина?

— Да. Тебе, конечно, смешно. Ты думаешь, что я, подобно Йоуне, преисполнился благочестия и начал прыгать.

— Все зависит от того, что это за истина…

— Да, конечно. Ревнители веры провозглашают: в истине — спасение. Но вся их истина заключается в том, что родился какой-то мессия, хотя это еще не доказано историей, или жестокий Магомет, что доказано историей. Но я имею в виду не это. Помнишь, в прошлом году я говорил тебе о теории Эйнштейна, но я думаю и не о ней, хотя она доказана расчетами, я говорю даже не о такой простой, вечной и неоспоримой истине, что вода — это Н2О.

Меня начинало разбирать любопытство.

— Я говорю о своей истине. — Он снял очки и посмотрел на меня. — Об истине моего существования. Я открыл эту истину, и, если не буду жить во имя ее, моя жизнь — жизнь только наполовину, другими словами, не жизнь.

— Что же такое твоя истина?

— Ты. Ты моя истина, истина моей жизни. Поэтому я предлагаю тебе все, что мужчина может предложить женщине. Так я думал, когда писал эти слова на визитной карточке.

Могу поклясться, что я ослепла и умерла.

— А ты не видишь лохмотьев на мне? — Это было первое, о чем я спросила его, когда пришла в себя.

— Нет.

— Я не знаю ни одного иностранного языка, только несколько слов по-английски.

— Ну и что же?

— Я играю на фисгармонии, что само по себе смешно, даже когда играешь хорошо. И ногти у меня не покрыты лаком, и губы не выкрашены помадой, на них могут быть разве что следы от киселя. А ты привык к женщинам, у которых такой вид, будто они пили черную бычью кровь и рылись в сыром человечьем мясе.

— Я об этом и говорил. Потому и решил все изменить.

— Но когда ты поспишь со мной ночь, две, в лучшем случае три, ты вдруг проснешься, с ужасом посмотришь на меня и спросишь, как в той сказке: как эта ведьма попала в мою постель? И уйдешь от меня до рассвета и никогда больше не вернешься.

— Скажи, что ты хочешь, и я это сделаю.

Я долго смотрела на него, потом опустила глаза. Отвечать я была не в силах.

— Хочешь, я откажусь от всего — от акционерного общества, избирательного округа, общественного положения, от своей партии, товарищей, друзей и снова стану бедным студентом?

— Никогда, никогда я не соглашусь на то, чтобы ты унизился ради меня. Я знаю, даже если ты станешь бедным, ты останешься таким, каким сделала тебя привычка, — будешь таким же, как сейчас. И я останусь, чем была, — дочерью крестьянина, простой женщиной, служанкой. У меня нет ничего, кроме жажды стать человеком, знать что-то, уметь что-то, не позволять никому платить за меня, платить самой. Где же найдется для нас место?

— Теперь ты видишь, что Патагония не такая уж глупая идея.

— А существует ли Патагония?

— Я покажу тебе ее на карте.

— А это не какая-нибудь дикая пустыня?

— Разве это не все равно? Скоро весь мир станет пустыней.

— А я-то думала, что именно теперь начнется расцвет мировой культуры. Я думала, что мы становимся людьми.

— Из этого ничего не вышло. Никому уже и в голову не приходит, что капитализм можно спасти и тем более укрепить, даже получая помощь на бедность из Америки. Одичание стоит у дверей.

— А коммунизм? Разве коммунизм — одичание?

— Я этого не говорил. Как бы там ни было, капитализм, погибая, увлечет за собой в пропасть и мировую культуру.

— И Исландию?

— Есть суша и море, разделенные между Востоком и Западом, и есть атомная бомба.

— Неужели Исландия отдана во власть атомной войне?

Он вдруг поднялся, подошел к радио и включил его; послышался голос какого-то испанца, говорившего с другого конца света:

— Идет борьба между двумя принципами. Фронт проходит через все страны, все моря, всю атмосферу. Но главное — он проходит через наше сознание. Мир сегодня — это атомная база.

— Тогда и Патагония тоже.

Ему наконец удалось найти легкую музыку. Он сел на ручку кресла и обнял меня.

— Патагония — это совсем другое. Патагония — это страна будущего в настоящем, страна, которая с самого начала была такой, какой станут Европа и Америка, — пустыней, где глупые пастухи пасут овец. Я надеюсь, ты понимаешь, что мир, в котором я живу, осужден и приговор обжалованию не подлежит. И мне это безразлично, я ничего не теряю, даже отказываясь от всего. Решай ты. Скажи, что нам делать?

 

Площадь на рассвете

Я открыла глаза после короткого сна; по-прежнему слабо горел ночник. Меня охватила странная тоска, как будто я очутилась одна в пустыне. Кто я? Кто этот человек? Я выскользнула из постели и неслышно оделась. Спал он или делал вид, что спит? Дверь была открыта, и я вышла, держа свой сундук в руке. Только на лестнице я надела ботинки. И вот я иду по пустынным улицам, дует холодный утренний ветер, город спит.

Электрические фонари пришли на смену звездам, но они не являют нам небесного знамения. Поэтому миру не хватает глубины. Я одинока. Я так одинока, что даже мое второе Я, вызывающее стыд и раскаяние, исчезло. Я устала, мир кажется мне плоским. Я — человек, оказавшийся вне людей, или, вернее, женщина — вне действительности.

Я снова стою на площади, там, где стояла вчера вечером. Тема пролога снова звучит в эпилоге, только в другой тональности, в другом ритме, сопровождаемая странными аккордами, и содержание ее полностью изменилось. В сущности, я ничего не узнаю, кроме своего деревянного сундука. Площадь, которая вчера кишела людьми, шумела тысячами лошадиных сил, сейчас пуста и тиха. Я сажусь на скамейку посредине площади; я устала.

— Что с тобой?

— Ничего.

— Что-нибудь случилось?

— Нет, ничего не случилось.

Так я начинаю длинный и, наверно, очень значительный разговор, может быть, с каким-то бесплотным духом, может быть, с самой собой, может быть, с богом, давно забытым или даже никогда не существовавшим. Вдруг я поднимаю глаза и вижу — передо мной стоит человек и смотрит на меня.

— Мне показалось, ты хнычешь.

— Нет, нет. Я немного устала. Я только что приехала.

— Здравствуй, добро пожаловать! — говорит человек. — Неужели это ты?

— Кого я вижу! — восклицаю я. Это мой добрый знакомый, один из учеников органиста — развязный полицейский, никогда не терявший присутствия духа, всегда видевший вещи в их истинном свете, возможно, именно потому, что у него такой солидный зад.

Я встаю, как это делают крестьянки, когда здороваются с мужчиной, и говорю:

— Здравствуй.

— Куда направляешься, дорогая?

— Я только что приехала с Севера.

— В такое-то время? На рассвете?

— Автобус испортился, мы из-за этого опоздали и только что прибыли. Я жду, пока рассветет как следует, чтобы не будить людей.

— Послушай, дружок, давай выпьем кофе у нашего учителя, он вряд ли уже лег спать. И ты расскажешь нам о музыке на Севере.

— Лучше расскажи мне о том, что делается на Юге.

— Ах, дорогая, что могло произойти за это время? Убийство ребенка на улице теперь не новость, не новость и то, что люди напиваются до потери сознания, чтобы набраться храбрости и бить своих жен. Сейчас главный лозунг: продать страну, выкопать кости.

Я рассказала то немногое, что знала об этом: о приезде Богов с двумя ящиками, в которых, как они утверждали, были кости, и о том, что, пока наш пастор собирался устроить похороны, правительство забрало эти ящики.

— Да, бедняги эти Боги, — сказал развязный полицейский. — В тот самый день, когда кости прибыли из Копенгагена, представители иностранной державы потребовали подписания соглашения. Альтинг так спешил с продажей страны, что у него не хватило времени на торжественные похороны останков Любимца народа. Поэтому, когда кости прибыли, министр послал записку в порт и просил сдать их на склад «Снорри-Эдда», пока не закончится заседание альтинга. Заседание затянулось далеко за полночь, потому что коммунисты выступили против доллара, и альтингу удалось продать страну только к утру. А за это время бандиты выкрали кости.

— Значит, нас продали?

— Конечно. Продали суверенитет страны. О'кэй! На Рейкьянесе построят транзитный аэропорт, и там по пути с Запада на Восток будут отдыхать благотворительные миссии.

— Кто же на это согласился?

— Какой ты ребенок, если задаешь такие вопросы. Да все наши ура-патриоты.

— Те самые, которые клялись своими матерями?

— Конечно. Уж не думаешь ли ты, что кто-то другой хотел продать нашу страну?

— А народ?

— Нам в полиции дали приказ держать наготове слезоточивые бомбы и другие хорошенькие вещички для народа. Но народ ничего не сделал. Народ — ребенок. Его учат, что преступники находятся в тюрьме на Скоулавэрдустиг, а не в здании альтинга на Ойстурвёдлур. Может быть, он иногда и колеблется в своей вере, но, если политические деятели достаточно часто клянутся и достаточно громко кричат «ура», он снова начинает верить. Народу не хватает воображения, чтобы понять политиков. Народ слишком доверчив.

— Когда летом на Севере я услышала их клятвы, я сразу почувствовала, откуда ветер дует. Теперь меня так просто вокруг пальца не обведешь. И раз уж мне посчастливилось встретить знакомого, я хочу спросить тебя еще вот о чем: что нового в «Северной торговой компании»?

— Ты и этого не знаешь?

— Я ничего не знаю.

— И даже не знаешь, что он попал туда?

— Кто попал? Куда?

— Если ты ничего не слышала, то уж и не знаю, стоит ли тебе рассказывать.

— Туда? Куда туда?

— На Скоулавэрдустиг.

— В тюрьму?

— Когда говорят туда, это значит: туда, куда попадают мелкие преступники. Но пройдет время, и, я думаю, все уладится. Он зашел так далеко, что купил «кадиллак» у Кусачек — своего земляка. В сущности, его постигла неудача только в одном — как раз в том, о чем и его и нас всегда предупреждал органист: если ты собираешься совершить преступление, раздобудь сначала себе миллионера. Иначе ты будешь смешон и попадешь в тюрьму.

— А компания?

— Ее никогда и не было. И товаров тоже не было. Правда, он и не утверждал, что товары есть. Он только говорил: товары скоро будут. И продавал, продавал все, что только можно, и получал деньги. А когда он набрал полные руки денег и хотел ввезти товары для своих покупателей, «Снорри-Эдда» лишила его права на получение валюты! Правительство, которое является одним из предприятий «Снорри-Эдда» — этой жульнической компании, — решило доконать мелких молодых торговцев…

— Не могу понять, почему у меня так дрожат ноги. — Я взяла его под руку. По правде сказать, мне стало дурно, в глазах потемнело, и я чуть не потеряла сознание. Я попросила его на минуту остановиться и закрыла рукой глаза.

— Мне не следовало болтать об этом.

— Ничего. Я просто устала с дороги.

И мы направились по улице, затем переулками к дому органиста. Наконец я пришла в себя и проговорила:

— Раз уж продали нашу страну и наш народ, все остальное не так важно.

— Посмотрим, как поживает наш органист, — сказал развязный полицейский.

 

До и после атомной войны

Конечно, этот счастливый человек был в хорошем настроении. Он ухаживал за цветами, рукава его были засучены по локоть, руки в земле. Он сажал розы, разрыхлял землю, обрывал сухие листья, вырывал сорняки, готовил цветы к зиме. Некоторые растения, даже розы, еще цвели. Но, оглядевшись, можно было заметить, что в доме стало еще более пусто, чем раньше: старая фисгармония и картина на стене исчезли. Кроме цветов да треногого дивана, на котором так неудобно сидеть, в комнате почти ничего не было.

— Здравствуйте, — весело и радушно, как в прежние дни, сказал органист, продолжая заниматься своим любимым делом. Одно его присутствие действовало успокаивающе. — Добро пожаловать!

Он стряхнул с себя землю и протянул мне теплую руку, потом поцеловал меня и повторил:

— Добро пожаловать к нам на Юг. — Он наговорил мне комплиментов, посмеялся надо мной и наконец пригласил к столу.

— Садитесь, пожалуйста, кофе сейчас будет готов.

Мы приспособили мой деревянный сундук вместо недостающей ножки дивана и сели. Органист смеялся и над тем, что мы сидим на таком плохом диване, и над собой — его владельцем.

— А где Клеопатра? — спросила я.

— Клеопатра уехала после смерти моей матери. Она, наверно, боялась из-за меня испортить свою репутацию. Клеопатра ведь всегда была немного мелкобуржуазна, но она великая женщина. Наполеон тоже был великий человек.

— Разве Наполеон великий? — спросил развязный полицейский.

— Подумать только, о чем ты рассуждаешь! Ты невыносимо серьезен, мой друг, — сказал органист.

— А как же иначе? — отозвался развязный полицейский. — Народ молчит. Мы с Углой только что говорили: народ слишком наивен, чтобы верить тому, что произошло. Простой народ не в состоянии этого понять. А ведь мы семьсот лет боролись за независимость!

— Не будет ли нескромным спросить, что ты имеешь в виду, мой друг?

— Что продали страну и выкопали кости. Что же еще?

— В чем дело, дети? Неужели вы не хотите иметь героев?

— Героев? Конечно. Только герои и могли продать страну, — насмешливо проговорил развязный полицейский.

— Если человек для достижения своей цели ставит на карту все, рискуя даже своей репутацией в случае поражения, то кого же еще называть героем, если не его?

— Но тогда, значит, и Квислинг герой, — возразил развязный полицейский. — Ведь он с самого начала знал, что его повесят и что норвежцы будут проклинать его и мертвого.

— А Геббельс, когда увидел, что игра проиграна, убил свою жену и шестерых детей, а потом покончил с собой. Некоторые, правда, считают, что героизм связан с целями борьбы, но это недоразумение. Кому-кому, а нам, исландцам, имеющим величайшую в мире героическую литературу, следовало бы знать, что такое герой. Наши герои — викинги, а викинги изрыгали ругательства, когда им отрубали головы. И с этой точки зрения у фашистов было не меньше героев, чем у союзников. Героизм отнюдь не определяется делом, ради которого он совершается. И я лично считаю, что за последние дни у исландского народа появились свои новые герои.

— А если они победят, они все равно останутся героями? — спросил развязный полицейский.

— Они сами хорошо знают, что никогда не победят. Никогда еще не случалось, чтобы те, кто продает свою страну, оказывались победителями. Побеждают всегда те, кто строит свою страну. Не нужно только путать героизм как понятие абсолютное со славой победителей. Убийца Европы Гитлер, несмотря на все поражения, и не подумал капитулировать. Он даже женился с веревкой на шее. А бандит Геринг? Он тоже неплохо держался. Существует, правда, и другая точка зрения. Некоторые полагают, что герои — это обыкновенные люди, всякие там чудаки и идеалисты, вроде нас с тобой. И тогда мы должны признать героями миллионы людей, сожженных Гитлером в газовых печах, и сотни миллионов женщин и детей, которые будут уничтожены атомной бомбой.

— Но если новым героям удастся перебить всех исландцев? — спросил развязный полицейский. — Для воинствующей державы нетрудно, когда ей это понадобится, превратить место отдыха благотворительных миссий в атомную базу.

— Мы знаем, что стало с Гитлером, — сказал органист. — Народ бессмертен. Человеческий род, во всяком случае в нашу эпоху, истребить невозможно. Очень может быть, что большая часть населения земли погибнет в борьбе за более целесообразную форму общества. Очень может быть, что многие города мира превратятся в пустыню, прежде чем эта форма будет понята всеми. Но когда это произойдет, настанет новая эра расцвета для человечества.

— Слабое утешение для Исландии, если мы будем сровнены с землей и уничтожены теми, кто борется за мировое господство, — сказал развязный полицейский.

— Как политическая единица Исландия не так много значит в общей картине мира. Исландцы существуют всего тысячу лет и всегда были маленьким народом, хотя семьсот лет тому назад уже слагали героические саги. Многие империи были за это время уничтожены — и мы даже не помним, как они назывались, — уничтожены потому, что не шли в ногу со временем, когда жизнь требовала более целесообразной формы общества! Преувеличивать значение одной страны как политической единицы — это одновременно и ново и старо. Нельзя смешивать страну как понятие географическое и форму организации общества в отдельной стране. Римская империя была не страной, а особой формой вооруженной цивилизации. В то время как древний Китай был особой формой цивилизации духовной. Христианство средних веков — понятие не географическое, так же как капитализм, коммунизм, Восток и Запад. А Исландия — географическое понятие, Исландия — страна. Атомная бомба может уничтожить города, но не географию, так что Исландия останется.

— Как ты, культурный человек, можешь спокойно смотреть на то, что сровняют с землей все города мира, очаги культуры? — спросил развязный полицейский.

— Разве тебе не известно, что города тем ценнее, чем больше в них развалин? — И органист, склонившись над закипавшим кофейником, беззаботно засмеялся. — Да здравствует Помпея!

— И ты, может быть, хочешь, чтобы на месте разрушенного Лондона росли сорняки, а воронка от атомной бомбы, в которой утонет Париж, покрылась ряской?

— А почему на месте разрушенного Лондона не расти розовым кустам, а на озере, под водами которого скроются развалины Парижа, не плавать лебедям? Люди считают, что чем больше садов в городах, тем они красивее. Люди любят, чтобы их жилища тонули среди деревьев и цветов и отражались в тихих озерах. Но самый прекрасный сад — это деревня, это сад садов. Когда атомная бомба сровняет города с землей и произойдет мировая революция, тогда начнется культура деревни. Земля станет тем садом, какого никогда еще не было, какой существовал только в мечтах и песнях.

— И мы снова начнем верить в лошадей, — сказала девушка с Севера, улеглась на диван около развязного полицейского и заснула.

 

Дом, полный несметных богатств

Когда я проснулась, был уже день. Органист с засученными рукавами, с ведром и щеткой в руках убирал комнату. Я была укрыта его теплым пальто.

— Ух, как я спала!

— Ты сама виновата, что осталась без утреннего кофе. Но ничего, скоро обед.

— Я просто удивляюсь…

— Чему? — Он, улыбаясь, смотрел на меня.

— Тому, что я проснулась в чужом доме.

— А где не чужой дом? Мы все на земле — гости в чужом доме. Но как чудесно совершать это земное путешествие!

— Даже если мир — разбойничье гнездо?

— Да, даже если мир — разбойничье гнездо! А разве это что-нибудь меняет!..

— И даже если наша страна будет отнята у нас?

— Да, даже если страна будет отнята у нас. А разве для тебя это неожиданность?

Я не знала, что ответить учителю.

— Мне больно от молока в груди, — сказала я.

— Пойди и приведи себя в порядок, а потом будем обедать.

Пока я спала, он накупил массу вкусных вещей: в одном свертке были яйца, в другом — колбаса, в третьем — вяленая рыба, в остальных — масло, сливки. На столе лежал еще один большой пакет, мне показалось, что в нем сыр. Мы уселись за кухонным столом и принялись есть прямо из пакетов.

Наконец я спросила:

— Скажи, что сделал мой друг?

— В нашем обществе существует лишь одно настоящее преступление — преступно быть деревенским жителем. Поэтому города мира будут разрушены.

— Но он чувствовал призвание… У него были далеко идущие планы…

— Да, это самое большое несчастье, какое может произойти с человеком из деревни. Вспомни Орлеанскую деву. Когда эта девушка пасла овец, знаменитые святые вдруг начали отдавать бедняжке приказания…

— Но она же спасла Францию!

— Этому я не верю. Это недоразумение. Историки сказали, что обращавшиеся к ней святые были выдуманы византийскими летописцами. Сам господь подшутил над этой девушкой, заставив ее слышать голоса святых, которых, как он прекрасно знал, никогда не существовало. Наконец бедную девушку по недоразумению сожгли. Нет ничего опаснее для деревенских жителей, чем слышать небесные голоса.

— Может быть, мой друг тоже хотел спасти страну?

— Нет, к счастью, с ним дело обстояло не так безнадежно. Когда он еще работал на сенокосе, ему послышался голос с неба: если хочешь стать человеком, бросай все, поезжай на Юг и сделайся вором.

— Насколько мне известно, он приехал на Юг, чтобы стать полицейским.

— В «Эдде» говорится, что человек не должен быть слишком умен. Твой друг думал, что лучше всего изучать методы взломщиков в полиции. Деревенские жители, святые и даже бог считают, что взломщики неплохо зарабатывают. Я много раз убеждал твоего друга прошлой зимой, что это неверно, что взломщики зарабатывают гораздо меньше, чем, например, подметальщики улиц.

— А «Северная торговая компания»?

— Конечно, такой способный и музыкальный человек, как твой друг, скоро понял, что ценные вещи хорошо прячут и деревенскому жителю нелегко ночью влезть в окно и забрать их. Если хочешь красть в обществе, где все воры, нужно красть по закону, а лучше всего — самому издавать законы. Поэтому я постоянно внушал ему, что он должен стать депутатом альтинга, что необходимо, чтобы его поддерживал какой-нибудь миллионер, чтобы он создал акционерное общество и раздобыл себе новый автомобиль и лучше всего — сделал все это сразу. Но он был слишком крестьянином и никогда до конца не понимал меня. Поэтому все так и вышло. Он считал, что достаточно создать дутое акционерное общество, заигрывать с дутым миллионером Двести тысяч кусачек и купить у него много раз краденный автомобиль, вместо того чтобы организовать настоящее акционерное общество, завести себе настоящего миллионера и приобрести прямо с завода новый автомобиль последнего образца. Другими словами, для осуществления его призвания ему не хватило знания техники этого дела. И в результате, вместо того чтобы сидеть в альтинге, он сидит в тюрьме.

— Можно ли спасти парня, не поладившего с законом?

— Всегда трудно спасать крестьян. Уложение об уголовных наказаниях существует для охраны подлинных преступников и наказания тех, кто слишком прост, чтобы понять общество. Однако все содеянное нашим другом не выходит за рамки детских преступлений, подобных краже со взломом, и утешительно, что его методы недалеки от обычной практики предпринимателей, так что осудить его было бы оскорблением для лучших людей страны. В сущности, ему не хватает каких-то ста тысяч крон, чтобы выйти на свободу.

Я подумала, что тогда все совсем безнадежно. Мои родители уже старые люди, и я уверена, что их доходы за целую жизнь не составят такой суммы.

— Не кажется ли тебе, что этот человек заслужил хороший урок, пусть испытает на своей шкуре, как плохо, когда ты так неловок и не слушаешь добрых советов, — сказал органист. — Это — единственное, что может ему помочь.

Я уже ничего не ела и все смотрела в окно на увядшие кусты вокруг дома, но при этих словах я повернулась и без обиняков заявила:

— Он отец маленькой Гудрун, и, останется он в тюрьме или нет, все равно он мой муж.

— Да, да, мой друг, — сказал органист, даже не улыбнувшись. — Я ведь не знал, как ты смотришь на это дело.

— И я до сегодняшней ночи не знала. Но ста тысяч крон у меня нет.

Он осторожно улыбнулся и задумчиво посмотрел на меня.

— Буи Аурланд, наш депутат альтинга и твой бывший хозяин, сразу же выпишет чек на эту жалкую сумму.

— Я лучше буду ждать, пока мой муж отбудет срок.

— Буи Аурланд — чудесный парень, мы когда-то вместе учились. Я знаю: он сделает это немедленно.

— Буи Аурланд — самый замечательный мужчина в Исландии. Кто знает это лучше меня, спавшей сегодня с ним?

— Послушай, мой друг. Не выпить ли нам кофе? Плюшки в пакете.

— Я сейчас сварю кофе. Ты достаточно потрудился: накупил еды, подготовил цветы к зиме, убрал в доме. Но где же портрет нашего Скарпхедина, сына Ньяля, с расщепленной головой, который назывался также прекрасной Клеопатрой? Как мне его недостает!

— Я его сжег. Я решил переменить обстановку. Иногда нужны перемены. А ты, мой друг? Что ты собираешься делать?

— Я буду искать работу и поступлю на вечерние курсы. А когда накоплю достаточно денег, стану серьезно учиться ухаживать за детьми.

Мы выпили кофе.

— Спасибо, — сказала я. — Теперь я пойду в город искать работу.

— Иди, желаю тебе удачи. А наш друг на Скоулавэрдустиг? О нем не стоит больше говорить?

— Нет, о нем больше не стоит говорить, он — мой муж.

И вот органист, которого люди считают стоящим выше богов, а боги — стоящим выше людей, самый далекий женщине мужчина из всех мужчин и все же единственный мужчина, к которому женщина может прийти, когда все для нее кончено, — он, прежде чем я успела опомниться, положил свои длинные тонкие пальцы на мою голову, склонился надо мной и поцеловал меня в самый пробор на затылке. Потом отвернулся, взял с кухонного стола пакет, который мы так и не тронули и в котором, как я думала, лежал сыр. Быстрыми движениями развернул пакет. В нем оказались пачки денег.

— Пожалуйста.

— Это настоящие деньги?

— Вряд ли. Но, во всяком случае, не я их делал. Дай мне сумку.

— Как ты мог подумать, что я могу взять у тебя деньги?

— Ну, дорогая, тогда мы бросим их в печку.

Он взял деньги и подошел к печке.

Я не сомневалась, что он бросил бы это богатство в огонь на моих глазах, а потом с детской улыбкой повернулся бы ко мне и больше не вспоминал об этом. Но я опередила его, схватила за руки и сказала:

— Нет, нет, нет! Я возьму их!

Он протянул мне деньги.

— Но при одном условии, — проговорил он, передавая мне деньги, — ты никогда никому не скажешь, откуда ты их взяла, ни пока я жив, ни когда я умру.

И вот я запихиваю в сумку эту кучу денег, красная, растерянная, сгорающая от стыда, а он срезает самые красивые цветы и собирает букет.

— Надеюсь, от цветов ты не откажешься?

Он связывает цветы бечевкой и, улыбаясь, подносит их мне.

— Наверно, во всей Исландии не найдется невесты, у которой был бы такой прекрасный букет! — говорю я.

— Я буду рад, если ты станешь любоваться ими, пока они живы, и сожжешь их, когда они умрут. Прощай, и спасибо за то, что пришла. Привет нашему другу.

Какой он худой, совсем худой. Может, он болен. Когда я целую его на прощанье и кладу голову ему на плечо, я чувствую, что его лихорадит.

Я выхожу, а он, проводив меня до двери, уже собирается вернуться, но вдруг говорит извиняющимся тоном:

— Да, чуть было не забыл, не приходи сюда больше. Я сегодня переезжаю. Вчера я продал дом.

— Куда ты переезжаешь?

— Я последую за моими цветами.

— А цветы? Что с ними будет?

— Цветы бессмертны, — сказал он и засмеялся. — Ты срезаешь их осенью, а весной они снова вырастают в том или другом месте.

 

Бессмертные цветы

Направляясь с моим сундуком и букетом цветов к тюрьме на Скоулавэрдустиг, я проходила мимо собора. И увидела, что кого-то хоронят, оттуда выносили гроб. Если судить по собравшимся, похоже, хоронили не бедняка. По-моему, здесь были все государственные деятели страны, которых я хорошо знала в лицо, — ведь в прошлом году мне частенько по ночам приходилось открывать им двери. Все они собрались здесь во фраках и с цилиндрами в руках. Премьер-министр и другие министры, уполномоченный по борьбе с чумой среди овец, несколько депутатов альтинга, оптовые торговцы и судьи, седой господин с печальным лицом — издатель газеты, епископы, владельцы заводов сельдяного масла. Эта небольшая группа окружала удивительно красивый гроб, его несли избранные из избранных. С одной стороны шел премьер, с другой — седой господин с печальным лицом, издатель газеты, затем красивый, мужественного вида человек с сединой в волосах, с орлиным носом, в роговых очках, в белоснежных перчатках, с цилиндром в руке, чувствующий себя в этой компании как дома. Кто это? Неужели он? Вижу ли я это наяву или это только один из сомнительно блаженных снов?

«Все, что ты попросишь, я дам тебе…» Никогда я не понимала смысла этих слов так, как сейчас, когда эти слова дьявола из Священного писания, заученные мною в детстве, всплыли в моей памяти. «Все это дам тебе, если падши поклонишься мне».

Эти пышные похороны производили странное впечатление: собственно говоря, за гробом шла ненастоящая процессия. Где союз молодежи, школьники, студенческий союз, союз подметальщиков улиц, женский союз, союз конторских служащих, союз художников, союз коневодов? Ни одного человека, ни одного родственника, ни одного плачущего, даже собака, что в свое время одиноко следовала за гробом Моцарта, сочла ниже своего достоинства хоть чихнуть на эти похороны. Может, кто-нибудь тайком приоткрыл крышку гроба? И что же он там увидел. Португальские сардины? Или датскую глину? А потом рассказал все народу? И кто это мог рассказать? Неужели все те же коммунисты?

Простые люди совершенно равнодушно, не поворачивая даже головы в сторону процессии, шли своим путем. Но неподалеку стояла группа бездельников, они хохотали над цилиндрами, шествовавшими со своей ношей, и напевали эпитафию Атомного скальда:

Я осмотрелась, выбирая кратчайший путь, чтобы уйти с этой площади, прижала покрепче к себе букет и побежала. Чем была бы моя жизнь без этих цветов?