Теперь будет рассказано о том, что случилось после отъезда Стейнара из Лида на юг, где он сел на корабль и отправился морем в чужую страну.

Крестьянин покинул дом лишь тогда, когда было убрано все сено, и рассчитывал вернуться домой к исходу осени с последним пароходом. На хуторе оставались жена и дети; считалось, что с осенними работами они справятся.

Ночи уже стали темными. Керосин в те времена был крестьянам не по карману, и свет в окошках на хуторах — редкое явление. Даже китовый жир, с незапамятных времен служивший главным источником освещения в Исландии, и тот слыл роскошью. Несколько бутылок керосина, который покупали в Лиде на целый год, берегли до тех пор, пока не наступали самые короткие дни. Старались делать все при дневном свете и, как только темнело, прикрывали огонь в очаге и укладывались спать. Вставали рано, как только забрезжит первая полоска света. И лишь тогда, когда ночи становились такими же длинными, как дни, впервые зажигали свет. Особенно длинными показались детям первые вечера после отъезда отца.

После трудного дня ничего не оставалось, как завалиться спать. Но случалось, что два неразлучных спутника — сон и сновидения — забывали навестить хутор. И тогда, чтобы скоротать время, домочадцы Стейнара лежали и прислушивались к отдаленному, чуть ли не в другом приходе, стуку копыт. Лежать и слушать, как кто-то проехал по дороге, сопровождаемый лаем собаки на крыше, помогает скоротать время. Каждое утро подсчитывали, сколько остается дней до приезда отца.

Поздним вечером, о котором сейчас пойдет речь, — это было в ту пору, когда овец возвращали домой с горных пастбищ, — на хуторе давно уже все спали. Никто в эту ночь не слышал стука копыт. Шел дождь. Среди ночи мать и дочь одновременно проснулись от оглушительной суматохи и возни вокруг дома. Вскоре кто-то подошел к окошку, постучал и, по принятому здесь обычаю, попросил открыть во имя господа.

Мать и дочь в спешке натянули на себя кой-какую одежку и бросились открывать дверь. Дождь лил как из ведра. На пороге стоял огромный детина, промокший, в толстой куртке и огромных сапогах. Он обнял и расцеловал женщин. Шел от него лошадиный дух, смешанный с запахом табака и коньяка. Борода была мокрая, а из носа шел пар.

— Это всего-навсего старик Бьёрн из Лейрура, — сказал приехавший. — Мы едем с восточных рек — я и несколько парней с лошадьми. Животные приустали, да и парням досталось — двое суток подряд не спали. Ни единой сухой нитки — промокли до костей. Боже мой, да это же просто блаженство — расцеловать вас тепленькими, прямо с постели. Ну а как мой дорогой друг Стейнар, все еще подхалимничает перед королем?

Хозяйка ответила, что Стейнар в Копенгагене и они не ждут его обратно раньше зимы.

— Но если вам нужен ночлег, то, пожалуйста, проходите в дом. Правда, ты знаешь, дорогой Бьёрн, мы не можем предложить вам ничего особенного, подобающего таким знатным гостям, как вы, хотя я всегда говорю: чем довольствуется Стейнар, мог бы довольствоваться и сам король.

— Ну, какие же знатные гости эти вот промокшие парни, дорогая хозяюшка, — отозвался Бьёрн. — Нам бы сейчас по миске супа горячего, пусть даже из старой говядины. Обо всем остальном я давно сговорился со Стейнаром. Впрочем, он сам предложил мне воспользоваться его домом. Двое моих работников — они здесь — могут подтвердить. Это было, когда мы помогали ему грузить на лошадь красное дерево: «Ты окажешь мне большую честь, Бьёрн, — сказал этот славный малый, — если остановишься у меня в следующий раз, когда будешь перегонять молодняк. Траве все равно, чьи лошади на ней пасутся». О парнях не беспокойся, хозяйка, могут переночевать в овчарне — им бы только немного сена подстелить.

— К сожалению, дорогой Бьёрн, суп мы можем приготовить только из крупы. В Лиде еще не забивали скотины — ждем Стейнара. Найдется и вяленая рыба, но что это за угощение для важных господ. Милости прошу, располагайтесь, три постели есть в общей комнате. Ты, конечно, можешь лечь отдельно.

— Ничего другого я от тебя и не ждал, моя дорогая, — сказал Бьёрн. — Что касается супа, то, я думаю, в наших сумках найдется баранья ножка и, если ты дашь нам крупы, все будет в порядке.

Хозяйка попросила дочку принести хвороста и торфа, чтобы побыстрее разжечь огонь в очаге.

И жизнь закипела. Человек десять промокших мужчин заполнили комнату. Домочадцы стягивали с них тяжелую одежду. Засветили огонек, но все равно нельзя было различить даже собственную руку из-за пара, подымавшегося от мокрой одежды. Тем, у кого не оказалось сухой смены белья, хозяйка дала из своего запаса. В ожидании супа подбодрились немного водкой. Кто-то затянул песню. Суп поспел только к рассвету. Кое-кто к этому времени уже уснул. Несколько человек улеглись в постель, несколько остались во дворе стеречь лошадей.

Под утро хозяйка благоразумно велела дочери пойти в горницу помочь улечься в постель старику вместо того, чтобы оставаться среди развязных барышников, к тому же подвыпивших.

— Ну, спасибо тебе, моя дорогая, уважила старика, — сказал Бьёрн из Лейрура и, пожелав хозяйке спокойной ночи, поцеловал ее. — Не плохо, чтобы такая расторопная девчушка поухаживала за стариком, окоченевшим в ледниковой воде.

На Севере существует старинный обычай — женщины лучших хуторов должны помогать ночным гостям стягивать с себя сапоги и одежду, когда те укладываются спать.

— Вот так-то, мой ягненочек, — пробормотал Бьёрн из Лейрура.

Его огромное, массивное тело заполнило почти всю комнату. Он похлопал девушку по щеке, погладил по волосам, как собачонку, потрогал за грудь, живот, ягодицы, как бы ощупывая ярку, достаточно ли упитанна. У девушки перехватило дыхание.

— Ты подросла, моя крошка, с тех пор, как я видел тебя в последний раз, тогда, во дворе, с отцом. Скоро сможешь мне пригодиться. Старуху мою совсем подагра скрутила, и к тому же она стала страсть какая ворчливая. Так что придется обзавестись помощницей.

При этих словах девушка еще больше смутилась. Она потупила глаза и не знала, что отвечать.

— Мы никогда не говорим «да», Бьёрн, — вдруг сказала она и поглядела на него в упор, несмотря на сильное смущение. — Только мой брат викинг иногда говорит «нет». Но отцу это не нравится, он считает, это все равно, что сказать «да».

Великанище уселся на кровать, уперся спиной в стенку и широко расставил огромные ноги. Девушка опустилась перед ним на колени и стала стаскивать с него покрытые грязью сапоги; такие сапоги предназначались специально для верховой езды, сверху они закреплялись ремнями; на нем были еще шерстяные рейтузы, связанные вместе с носками. Оказывается, он не так уж промок и продрог, как делал вид. Может быть, он и не так уж стар, как представляется.

Он сказал:

— Ты теперь, девочка, достигла того возраста, когда нельзя только икать в ответ, если какой-нибудь юнец однажды в сумерки шепнет тебе что-нибудь на ушко.

— Не скрою, — ответила девочка, — в позапрошлом году такое было. Я поехала на Крапи в горы во время сбора овец, и на закате, там, в горах, меня нагнал парень. «Можно мне сесть на твоего серого?» — спросил он. Никогда еще чужой человек не обращался ко мне с такой просьбой. Ну что мне было ему ответить? До сих пор не могу придумать.

— Ну, раз ты, мой ягненочек, не могла вымолвить ни «да», ни «нет», тебе лучше всего было бы молча слезть с лошади. А он, если уж он такой предприимчивый, пусть бы тогда садился.

— Как раз в это время подъехали мой отец и его отец, — сказала девушка. — Потому я и не знаю, что бы я сделала.

— Надо думать, он наберется храбрости и шепнет тебе кое-что при новой встрече.

— Следующей весной я больше не была в горах, — сказала девочка, — да и в этом году тоже. Как только отец отдал Крапи, я поняла, что мне уже никогда не ездить с овцами в горы.

— А вы что, с тех пор не виделись? — спросил Бьёрн.

— Иногда переглядываемся в церкви. Мне кажется, он не простил мне того случая и, наверное, никогда не простит.

— Ну что взять с этих молокососов, моя малютка? Бог с ними. То ли дело мы, старики. С нами не потеряешь времени зря.

— А ты мне вовсе не кажешься старым, Бьёрн, — возразила девушка. — И отец мой тоже совсем не старый. Когда я была маленькой, я любила засыпать, прижавшись щекой к его бороде. А потом это куда-то исчезло, как и все остальное.

— Да, моя птичка, детство пролетает быстро. А потом мы все чего-то мечемся, пока не состаримся. Тогда опять все становится на свои места. Вытри-ка мне ноги, малютка. И какого дьявола нужно было в один день скакать через три ледниковые речки!

Девушка продолжала:

— Отец часто напевал мне вот эту песенку:

— Хотел бы я быть на месте твоего отца, моя овечка, все то время, что мой друг Стейнар находится при короле. А теперь стяни с меня эти английские штаны — под ними ничего нет, я останусь ни дать ни взять в чем мать родила. Ты — настоящее сокровище, не чета той старой развалине, с которой мне пришлось коротать прошлую ночь в Медалланде. Спасибо тебе от всего сердца.

— Да благодарить-то не за что, — сказала девушка, поднимаясь с пола и потирая онемевшие голые колени; щеки у нее зарделись. Собираясь уходить, она сказала старику, чтобы он, не задумываясь, звал ее, если ему что-нибудь понадобится; и по доброте душевной, с доверчивостью, присущей юным девичьим сердцам, добавила:

— Мне доставит большую радость услужить гостю, если он проснется среди ночи.

— А куда же вы денетесь, ведь вы уложили нас, лошадников, в свои постели?

— Мама вовсе не собирается спать — она сушит вашу одежду на кухне, а мы с братом устроимся в сарае, на торфяной куче. Даже интересно для перемены. Да и спать осталось совсем немного — скоро утро.

— Что я слышу, дорогое дитя! — воскликнул Бьёрн из Лейрура. — Неужели я допущу, чтобы ты со своими волнистыми волосами, розовыми щечками и телом нежным, как только что взбитое масло, валялась где-то в сарае, на торфяной куче из-за меня? Нет! Хоть мы всегда и летим сломя голову, когда дело касается покупки и продажи лошадей, но не спешим гнать от себя девиц. Дай-ка я положу еще подушку в изголовье, а ты забирайся ко мне в постель, как в старину дева, снявшая злые чары со своего возлюбленного.