Когда Бьёрн из Лейрура, посетив судью, стал жаловаться, что некий иностранный агент, мормон, носится по стране с быстротой пожара на болоте и подбивает порядочных людей покинуть родину, угрожая тем самым обезлюдить Исландию, судья спросил: каких это порядочных людей он имеет в виду? Иждивенцев прихода или героев древних саг?

— Ты, наверное, помнишь девушку из Лида, которая обзавелась незаконнорожденным сыном? Думаешь, мормоны не пронюхали об этом? Я теперь подумываю над тем, чтобы усыновить мальчишку по закону.

— Нет, дьявол меня побери, ты не усыновишь мальчишку, от которого отрекся. Из-за этой истории я стал посмешищем в глазах всей округи, — отрезал судья.

— Ложь! Я никогда не отказывался от мальчика, — сказал Бьёрн из Лейрура. — Не виноват же я в том, что мать его утверждала, будто он родился без отца.

— На меня показывают пальцами, как на дурака, потому что я не отправил вас всех за решетку, где самое для вас подходящее место.

— А нельзя ли рассмотреть дело заново? Словно бы ничего и не было? Я требую, чтобы жителей Лида никуда не отпускали, пока не будет произведено расследование.

— А ты представляешь, во что обходится приходу их содержание? — осведомился судья. — Я знаю, многие приходские советы благодарят бога, если им представляется возможность хоть на собственные деньги отправить в Америку своих иждивенцев.

— Тогда я приму меры по своему усмотрению, — заявил Бьёрн из Лейрура.

— Делай что хочешь, — сказал судья, — только, пожалуйста, меня уж не вмешивай. Постарайся не попасть за решетку. А теперь давай-ка поболтаем о чем-либо другом… Хочешь коньяку?

— А какой у тебя?

— «Наполеон». Ну, уж если ради чего-нибудь и стоит тратить слова, так это ради той новости, которую я тебе сообщу: нам предлагают в Англии траулер — это большое судно, друг мой. Оно работает на пару. За один сезон с его помощью можно взять рыбы больше, чем это могут сделать пятьдесят рыболовецких поселков. На таком судне не придется лежать в каюте в ожидании хорошей погоды и коротать время за чтением книг о древних героях. Через несколько лет моторки и шхуны будут вызывать у всех только усмешку, а о существовании весельной лодки и вовсе забудут. Одно решительное усилие с нашей стороны, и мы учредим собственную фирму. Если такие кредитоспособные дельцы, как ты, предоставят в залог землю да еще выложат наличные, то один иностранец готов выхлопотать нам ссуду в банке. Через год мы начнем выгребать золото из моря.

Бьёрн из Лейрура стал жаловаться, что он плохо себя чувствует, что состарился и по ночам его мучают кошмары. Он сказал:

— Дела мои совсем плохи. К тому же я не смыслю в большом бизнесе. Что я умею, так это получать блестящие гинеи, которые отсчитывает мне шотландец за лошадей и скот. Ты ведь знаешь, — продолжал он, — я всегда мечтал возродить золото в Исландии. Самые счастливые минуты в моей жизни я переживал, когда вручал крестьянам настоящие золотые монеты. Смотрел, как от удивления они открывают глаза. Лишь немногие из тех, с кем мне приходилось иметь дело, представляли себе и знали, что такое деньги. Некоторые говорили, что не верят в существование золота и считают, что о нем только поется в римурах. Другие же заявляли, что все теперешнее золото фальшивое. «Настоящее золото, когда-то существовавшее в мире, было потоплено в реке Рейн во времена Эдды», — сказал мне один крестьянин. Вот с такими людьми я могу иметь дело. Куда мне до больших столичных дельцов, не говоря уже о директорах иностранных банков?!

Судья выложил перед ним английские статистические бюллетени о доходах траулеров, но Бьёрн из Лейрура отказался читать их, сославшись на то, что от цифр у него рябит в глазах, а подсчеты вызывают головокружение. Судья тем не менее назвал несколько цифр и прокомментировал их.

— Ну, так то англичане, — возразил Бьёрн из Лейрура. — То, что может себе позволить англичанин, не по зубам нашему брату Йоуну. Ведь если я вложу свои деньги в траулер, я уже не смогу их контролировать.

— Траулер — это траулер, — сказал судья. — Рыба еще не настолько умна, чтобы, попадая в сеть, спрашивать, чей это траулер — Бьёрна из Лейрура или англичанина. Я никак не пойму, почему иностранцы должны выгребать всю рыбу у исландских берегов в то время, когда мы сидим на берегу, пробавляемся сагами о героях и ждем хорошей погоды. Или как такой передовой человек, как ты, может драть последнюю шкуру с мелких крестьян, зажатых здесь между реками и песчаными отмелями; мне, по правде говоря, тошно называться их начальством. Вершить правосудие над бедняками так же смешно, как и драть с них шкуру.

Кончилось тем, что оба засели за подсчеты. Долго они считали в этот день; восстановили экономику Исландии на бумаге, отослали в Америку всех порядочных иждивенцев прихода в придачу с древними героями, чтобы облегчить тяжесть налогов. Поэтому нет ничего удивительного в том, что мормоны были забыты в эти часы.

— Ну, если ты не хочешь запретить работорговцу из Мормонии разъезжать по стране, то я сам поговорю со своими поселянами здесь, на юге. Я не привык к тому, чтобы плюгавый чиновник ставил мне подножку, — сказал Бьёрн из Лейрура, садясь на лошадь поздним вечером.

— Постарайся не угодить в тюрьму и заходи как-нибудь на днях, — сказал судья на прощанье.

А теперь опишем встречу у ледниковой реки.

Ранним утром следующего дня небольшая группа людей двинулась на запад от Стейнлида. Впереди шел босоногий Тьоудрекур-мормон, ведя за узду старую клячу, нагруженную свертками и котомками. Среди их содержимого не было ничего достойного быть упомянутым в рассказе. Позади плелось семейство, завербованное мормонами: жена, дочь и паренек Викинг, которого, по мнению епископа, не стригли с самого Первого дня лета. Нельзя не упомянуть, что сапоги и шляпу епископ Тьоудрекур нес, перебросив через плечо. Шел же он, как уже было сказано, босой. На руках у епископа был мальчик, вызвавший в свое время столько толков и пересудов в поселке и во всей округе. Свесившись через плечо епископа, мальчик протянул кулачки к горам, как бы прощавшимся с этими людьми.

— Поглядите, кажется, он хочет забрать с собой вершины, — сказала его мать и засмеялась.

— Взамен этих у него будут лучшие горы, как, например, Благословенная гора, откуда восходит солнце для людей истинной веры, — сказал епископ Тьоудрекур. — Не говоря уже о горе Тимпаногос, названной по имени краснокожей женщины. На верхушке той горы растет дрожащая осина.

— Куда собрался этот народ? — спрашивают встречные, останавливаясь и рассматривая людей, отправлявшихся в путешествие пешком. Отсутствие лошадей уже говорит об их незначительности, хотя среди них была и молодая женщина с отличным цветом лица.

— Ты, кажется, спрашиваешь, куда мы направляемся? Ну, что же, я могу тебе ответить, мой друг. Мы собрались в рай на земле, который злые люди потеряли, а добрые вновь обрели, — объясняет Тьоудрекур.

Перевозчик и его жена угостили путешественников скиром и кофе со сливками, заметив, что это очень полезно для здоровья. И вот какие новости они рассказали: сегодня утром в их местах появились люди, важные персоны, и, понятное дело, на лошадях. Такие молодцы не просят переправы, будь даже перед ними ледяная река. Главный среди них не какой-нибудь оборванец, а, видать, человек зажиточный.

— А какое мне дело до них? — спросил епископ Тьоудрекур.

— Они хотели поговорить с тобой.

— Они что, собираются меня бить?

— Вот этого я не знаю, — ответил перевозчик. — Но все же я советовал бы вам переждать у нас, пока не удастся предупредить судью.

— Никогда меня не разбирает такой смех, как при упоминании о судьях, — сказал епископ Тьоудрекур, даже не усмехнувшись, так как не был обучен этому искусству.

Подойдя к парому, путешественники увидели на другом берегу реки всадников. Они как будто кого-то ждали и следили за Тьоудрекуром и его спутниками. Один из мужчин наблюдал за ними в бинокль.

Когда они прощались на выгоне, жена перевозчика отвела девушку в сторону, чтобы перемолвиться с ней несколькими словами с глазу на глаз.

— Видишь, вон тот, с биноклем, он говорил, что отнимет у вас мальчика тотчас, как вы переберетесь на тот берег. Помни, что я тебе говорила в позапрошлом году: заставь старика расплатиться с тобой как следует. Не отдавай ему ребенка, пока он не выложит кругленькую сумму.

— Нам не к спеху, мой друг, не станем торопиться, — обратился епископ Тьоудрекур к перевозчику и, спокойно усевшись на траву, стал натягивать сапоги. Потом надел шляпу, не снимая с нее вощеной бумаги. Затем мужчины разгрузили лошадь, всю поклажу вместе с седлом перенесли в лодку. Лошадь пустили по воде без груза.

Они еще не успели отплыть, как компания на другом берегу направила лошадей к причалу. Несколько человек спешились, другие по-прежнему сидели на лошадях. Они отпускали грубые замечания и гоготали. Оружия при них не было видно, но Бьёрн из Лейрура в своих непромокаемых сапогах уже стоял наготове. Он пытался приставить к глазам бинокль, но этому всячески противилась его лошадь. Она нетерпеливо дергала повод, била копытами о землю, грызла удила, ржала и пыталась сбросить с себя уздечку.

Поскольку епископ Тьоудрекур не отступал от своего решения во что бы то ни стало переправиться через реку, перевозчик разместил пассажиров в лодке. Женщин он посадил на корму, парнишку — на скамейку рядом с собой, а епископу велел сесть на носу. Ребенка, завернутого в одеяло, епископ Тьоудрекур держал на руках.

У этого берега река была мелкой, но у противоположного берега глубина ее резко менялась и течение там было сильнее. Лодочник направил лодку вдоль по течению реки, обходя бурливые водовороты и выбирая место, где можно спокойнее причалить. Но епископ Тьоудрекур вдруг попросил перевозчика направить лодку прямо.

— Мне нужно перекинуться с ними парочкой слов, — сказал он, указывая на людей на другом берегу.

Лодочник ответил, что тогда он может потерять управление и лодка попадет в водоворот, который образуется как раз посреди реки. В таком случае их отбросит назад или они сядут на мель.

— Будь что будет, — сказал епископ Тьоудрекур. — Я хочу поговорить с этими людьми, пока мы здесь, на реке. Мы не должны высаживаться у них под носом, не попытавшись защитить себя.

— Я не ручаюсь за эту скорлупу — если она держится, то лишь по привычке: стоит ей отклониться от пути, по которому я ее вожу целый век, она тотчас рассыплется вдребезги, не выдержит напора с непривычной стороны.

— Не волнуйся, друг, я епископ, — сказал Тьоудрекур.

Перевозчик направил лодку в указанном епископом направлении.

Когда они оказались там, где течение было особенно сильным, епископ Тьоудрекур попросил лодочника задержаться на месте с помощью весел. Затем он крикнул людям, стоящим на берегу:

— Вы чего-нибудь ждете, ребята, или хотите поговорить со мной?

— А здесь ждать не возбраняется. Это место переправы для всех, — ответил Бьёрн из Лейрура.

— Мне кажется, ни к чему вам набиваться в это корыто с такими хорошими лошадьми, — продолжал епископ Тьоудрекур. — Почему вы не переплываете реку на лошадях? Кстати, кто ты такой?

— Поверенный из Лейрура, — последовал ответ.

— Что ж, мне с такими не впервой встречаться, — ответил епископ Тьоудрекур.

— А я тебя знаю, — продолжал Бьёрн из Лейрура, — и могу заверить, мы не собираемся спрашивать у полоумного мормона, где нам переправляться и куда нам ехать.

Епископ Тьоудрекур ответил:

— Ну что же, если ты назвал меня полоумным мормоном, давай скрестим наши взгляды: я бросаю тебе вызов! У кого из нас правильные взгляды, выяснится только к концу жизни, только тогда будет видно, кто прожил жизнь лучше.

Бьёрн из Лейрура решил не оставаться в долгу, он прокричал:

— Слава богу, до семи часов вечера у меня вообще нет взглядов, а в семь часов вечера я уж точно знаю, чего мне больше хочется — бифштекса или соленой грудинки.

Эти слова вызвали одобрительный смех всей компании.

— Довольно тебе кружить по реке, — продолжал Бьёрн. — Чего доброго, ребенка простудишь.

— А тебе какое дело до ребенка? — спросил мормон.

— Я приехал сюда, чтобы забрать его. Я хочу усыновить его.

— Кто дал тебе на это право? Кем подписана бумага?

— Высшее начальство на моей стороне, — заявил Бьёрн из Лейрура.

— Если ты имеешь в виду судью, мой дорогой, то мне на его бумагу плевать! Мои бумаги подписаны самим Кристианом Вильхельмссоном.

Теперь Тьоудрекур попросил лодочника плыть по течению, чтобы расстояние между лодкой и людьми, стоящими на берегу, не уменьшалось.

Бьёрн и его люди вскочили на лошадей и последовали за лодкой вдоль берега. Но тут река становилась глубже и шире, хотя течение было спокойное; расстояние между берегами увеличивалось. Выбитая из привычного русла, лодка не повиновалась — она закружилась и стала угрожающе трещать. У женщин потемнело в глазах. Жена Стейнара сбросила с головы платок, подняла глаза к небу и начала неть псалом «Хвалите господа с небес, хвалите его в вышних». Поверенный кричал что-то с берега, но шум ветра и воды заглушал его слова. Он кричал, что если проклятый мормон — злодей, то он надеется, что лодочник, прихожанин одного с ним прихода, не посмеет принять участие в убиении ребенка.

— Я не слышу, что ты говоришь! — крикнул лодочник.

— Подплывай ближе! — во весь голос орал Бьёрн.

— Если ты будешь пугать меня и грозить расправиться с моими пассажирами, то я не отвечаю за их жизнь. Здесь сильное течение, лодка потекла, а весла полусгнившие.

— Подплыви поближе, чтобы слышно было, — крикнул Бьёрн. — Я что-то плохо стал видеть. Это правда, что среди вас там светловолосая девчонка, полногрудая, с красными щеками? Я хотел бы сказать ей кое-что… если она не возражает.

— Тебе есть о чем говорить с этим человеком? — обратился епископ к девушке.

Она спросила, нельзя ли подойти ближе к берегу, раз у человека к ней дело.

— Пусть говорит, если ему так хочется, — добавила она.

— Я приехал сюда с лошадьми, с провожатыми и с деньгами, — крикнул Бьёрн из Лейрура. — У меня есть все, кроме хорошего зрения. Ты поедешь со мной? Мы поедем туда, где я могу вернуть себе зрение. Я воспитаю мальчика, позабочусь о нем. Он получит образование по своим способностям. Я сделаю его самым важным человеком в Исландии. Когда я увидел его в долине, я сказал себе: этот мальчик и его мать будут моими к концу лета.

Мать девушки продолжала молиться, не слушая и не глядя по сторонам. «Хвалите его со звуками трубными, хвалите…» А у девушки от быстрого течения так закружилась голова, что она не поняла, о чем говорил поверенный.

Епископ Тьоудрекур крикнул в ответ:

— Тебе этот мальчик живым не достанется.

— А ты, чужеземец, какое отношение имеешь к этому ребенку? — спросил поверенный.

Епископ Тьоудрекур поднял мальчика и изрек:

— Сейчас я, как епископ и старейшина церкви святых Судного дня, стоящей на земле и на небесах, погружу этого ребенка в воду и окрещу его перед богом и людьми в этом мире и другом мире на веки вечные. Я скорее утоплю ребенка в этой реке, чем отдам его живым или мертвым в руки человека, который кричит на нас с того берега.

Епископ Тьоудрекур стал разворачивать одеяло. Мальчик проснулся и закричал: но плач этот не остановил мормона, он продолжал раздевать ребенка, чуть медленнее, но все с той же решимостью, пока наконец не снял с него рубашонку. Тогда, пошатываясь, он встал в скрипящей лодке во весь рост посредине реки, с голым ребенком на руках. Ребенок кричал во всю мочь. Мужчины на берегу сбились в кучку и докладывали Бьёрну о действиях мормона: вот сейчас он раздел мальчика догола. Бьёрн спросил, нельзя ли добраться до лодки на лошади и спасти ребенка. Но это предложение не вызвало энтузиазма. «Река в этом месте ненадежна из-за плывунов», — сказали его спутники. А теперь он поднял голого ребенка в воздух и громко читает молитву, положенную при крещении. Нагнулся и окунул мальчишку в воду. У них нет никаких сомнений, что мормон решил утопить его.

Бьёрн из Лейрура оборвал их и приказал тотчас же сесть на коней и убираться прочь отсюда, с этого места, где происходит детоубийство. Повинуясь его словам, они вскочили на коней, и вскоре вся компания исчезла из вида.

Пока это происходило и епископ несколько раз окунул зашедшегося плачем ребенка в ледниковую воду, мать его вела себя единственно правильным и неоднократно проверенным в ее прежних испытаниях образом: всему предоставила идти своим чередом; но, когда дело дошло до того момента, когда слова теряют всякую силу, она, прислонившись к груди своей поющей матери, позабыла все на свете и потеряла сознание. Несколько мгновений белки еще светились в ее полузакрытых глазах, пока она совсем не оцепенела.

Придя в себя, девушка увидела, что лежит на песчаном берегу, голова ее покоится на коленях матери. Пение псалмов закончилось. Мормон сидел, скрестив ноги, — он согревал голого ребенка у себя на груди под рубашкой; промежутки между всхлипываниями становились все продолжительнее, пока страх не исчез совсем и ребенок не заснул на волосатой груди епископа, совсем еще недавно собиравшегося убить его или, вернее, обеспечить ему вечную жизнь в небесном Сионе.

Был прекрасный осенний день, в такие дни легкий ветерок возносит душу, уносит ее куда-то далеко, вне пространства и времени; в лучах солнца поблескивает иссиня-черный ворон. Епископ Тьоудрекур снял сапоги и завернутую в вощеную бумагу шляпу, подчеркивая тем самым, что церемония окончена. Солнце окончательно завершило ее, выйдя из облаков. Епископ связал ремешком сапоги и шляпу (для этой цели в шляпе была петля) и перебросил их через плечо — сапоги на спину, шляпу — на грудь.

Они держались пути, лежащего через пески прямо на запад. Когда пески кончились, на их дороге встретилась еще одна река. Тут их приветствовал незнакомый паромщик, зато на другом берегу не видно было бравых молодчиков. И больше не было в этот день ни крещения, ни детоубийства. Они прибыли в другой приход. Хозяйка Лида была слишком слаба, и ее пришлось посадить на лошадь поверх всей поклажи.

В новом приходе они услышали звучное карканье синего ворона. Должно быть, эта умная птица подражала колоколу в маленьких церквушках, построенных здесь на песке и похожих на выброшенные прибоем заморские игрушки. Мальчик молча смотрел через плечо епископа на ворона. Он не решался протянуть ручонку к этой птице, пока его не посадили на колени к бабушке, сидевшей на лошади. Здешние места назывались Островами, оттого что земля была здесь испещрена, словно островками, травянистыми лужайками. Они задерживали влагу, и почва хорошо сохранялась. В местах же, где почва была сухой, земля выветрилась, истощилась, превратилась в песок. Эти поросшие травой островки были источниками вполне сносного существования. Крестьянские хижины возвышались на небольших холмиках, всего-навсего кочках. Горы при приближении путешественников, казалось, разбежались в стороны, опасаясь, что они захотят взять их с собой к мормонам; они остановились только где-то далеко на горизонте в противоположность горам в Стейнлиде, которые сбегались со всех сторон и толпились перед носом у людей, трепетно надеясь, что маленький мальчик заберет их с собой.

— Чему суждено было случиться — случилось, — сказал епископ Тьоудрекур, осматриваясь в этой небольшой низине, незаметно спускавшейся к морю и словно растворявшейся там в воздухе. — Как будто ничего и нет, — продолжал он, — а вот я узнаю все здесь. Вот там виднеется несколько скал в море… Это острова Вестманнаэйяр. Туда отправили рожать мою мать… я всегда думал, что там живут самые отъявленные негодяи в Исландии, пока сестра Мария Йоунсдоухтир из Эмпухьядлюра не объяснила мне, что это святые люди. Сейчас дорога пойдет чуть-чуть вверх. И тогда я окажусь совсем дома.

Приближался вечер. Солнце теперь светило прямо в лицо путешественникам. Равнина постепенно переходила в возвышенность.

— Видите там небольшой пригорок у подножья зубчатой скалы? — спросил епископ. — Сейчас мы пойдем туда. Посмотрим, может, нам удастся раздобыть что-нибудь себе на ужин и немного молока от трехцветной коровы для нашего мальчугана. Это хутор Боуль, что на Островах. Туда приход посылал меня зарабатывать себе пропитание, когда мне исполнилось четыре года. Мать была слишком слаба здоровьем, чтобы содержать меня. Она работала служанкой на островах Вестманнаэйяр.

Когда они добрались до Боуля на Островах, где надеялись раздобыть молока от трехцветной коровы для мальчика и, возможно, какой-нибудь еды для себя, то, к сожалению, выяснилось, что хутора нет и в помине. Только два лютика, выросшие из своих увядших прошлогодних листьев, колыхались на берегу ручейка, потому что ждали прихода мальчика, который собирался в дальний путь.

Хутор был разрушен лет сорок назад, развалины давным-давно заросли бурьяном.

Две птицы высунули головы из глубокой ямы в ручейке, кланяясь пришедшим. Не успели снять мальчика с лошади, как он побежал к лютикам, ожидавшим его, и попытался поймать птичек. Мать его села на пригорок и с удивлением и задумчивостью глядела на это необыкновенное существо, одетое в курточку, словно ничего подобного не видела раньше; должно быть, так оно и было. Епископ снял с лошади старую женщину и поклажу, и, казалось, был не слишком разочарован, обнаружив хутор разрушенным.

— Ну что ж, поедим свой хлеб, — сказал он. — Нам не привыкать. — И принялся развязывать котомку с едой. В ней оказалась краюха чудесного ржаного хлеба. — Хлебушек не откуда-нибудь, а из Скафтауртунги, что на востоке, — сказал епископ. — Его замесила и спекла святая женщина. Я берег его, чтобы разделить и съесть вместе с добрыми людьми. Постойте, может быть, я найду здесь камень, служивший когда-то крыльцом. Это крыльцо я часто вспоминаю, нередко оно снилось мне.

Крыльцо давно затерялось в траве, но епископ помнил примерно, где оно могло быть, и нашел его по выступающему углу.

— Пожалуйста, присаживайтесь, — сказал епископ. — На этом крыльце блаженной памяти собака лежала на моей куртке вплоть до Первого дня лета.

Они уселись на камень в Боуле, что на Островах. Епископ прочитал молитву и поблагодарил господа бога за то, что он спас сегодня странников в пустыне от нечестивых людей, принял мальчика в духовное содружество и привел их всех сюда, на зеленый холмик у маленького ручейка, где растут лютики и где птички, самые крохотные в Исландии, кивают головой. После этого они принялись за вкусный черный хлеб из Скафтауртунги. Заходящие лучи солнца заменили им масло.

После трапезы епископ взобрался на бугорок и изрек:

— Эти развалины — свидетельство того, что любое жилище постигает разрушение, если обитатели его не придерживаются правильных взглядов. Хотя этот хутор был и неплохой, все же остаться в живых до того времени, пока начнет расти трава и корова станет давать молоко, удавалось только благодаря кислой сыворотке и залежалым мослакам. А когда мой хозяин за неделю до пасхи приносил на спине из Эйрарбакки мешок муки и по сдобной булочке для поощрения каждому члену семейства, он тщательно следил, чтобы бедному ребенку, присланному приходом, она не досталась. Зато побои я получал регулярно каждое утро за еще не совершенные мною проступки. Я редко когда входил или выходил из этой двери, чтобы случайно не наступить на хвост собаки, и она кусала меня. Зато какая хорошая здесь была вода! Чем хуже мне жилось, тем лучше она мне казалась. Друг мой, сделай одолжение, зачерпни воды из ручья. — И епископ протянул кружку Викингу. — Что ты скажешь на это, миссус? В твоем положении многие мечтают найти страну, где царит истина.

— О милый мой человек, — ответила смертельно уставшая женщина, — я никогда раньше не выходила за пределы своего прихода, и сейчас у меня такое чувство, будто я покинула этот мир и перенеслась в иной. По правде говоря, скажу тебе, что в мое время, когда я жила на свете, было два рода хуторов: дворы, в которых у людей в достатке была еда и одежда, и дворы, где не было ни еды, ни одежды; и происходило это совсем не потому, что люди придерживались правильных взглядов, скорее, наоборот. Я знала таких, для которых все взгляды были нипочем и особенно добрым сердцем они не отличались. И представь себе, еще никому не доводилось слышать, что они обходились без еды, наоборот, они так и заплывали жиром. Люди, ни во что не верящие, живут припеваючи. Хорошо было бы услышать, что у людей добрых, способных, которые придерживаются правильного учения, вдоволь еды и одежды. Нет, про это что-то не слышно! Мы в Лиде всегда нуждались во всех жизненных благах, за которые люди благодарят бога, хотя такого доброго человека, с такими правильными взглядами, как мой Стейнар, трудно было сыскать.

Епископ Тьоудрекур в этот момент не был расположен затевать дискуссию с женщиной, которая оказалась вынужденной покинуть свой дом. Он стал пить воду, принесенную из ручья ее сыном Викингом, и, меняя тему разговора, сказал:

— Хорошо вновь вернуться к своему источнику и пить воду с добрыми людьми, жаждущими перешагнуть порог святого града. Да, миссус, это было блаженное время, когда я расхаживал в мешке, на котором спала дворняга, и получал каждое утро колотушки авансом за будущие проступки. Для нас это блаженное время утеряно безвозвратно, кроме маленького мальчика, который возится с птицами в тени. Хвала богу за эту добрую воду.

— Я давно собирался спросить, — обратился к епископу Викинг Стейнарсон, — сколько стоят сапоги, которые у тебя на спине, и где их можно достать?

Епископ Тьоудрекур ответил:

— Сапог, мой мальчик, лютеранину не заполучить: сапоги носят только святые. Эта обувь — лучшее доказательство того, что наша церковь основана в соответствии с законами высшей премудрости. Если лютеранину и удается раздобыть себе сапоги, то лишь случайно. Они могут просуществовать у него не больше года, и потом ему их уже не иметь. По всей Исландии на сотню людей приходятся одни сапоги. Эта обувь явилась куда более сильным аргументом в споре с лютеранами, чем цитаты из писания пророка. В таких сапогах можно добраться хоть до самой луны.