ИЮЛЬ И АВГУСТ

Это было лето без сна, лето долгих прогулок. Теперь я редко приходила домой к ужину, как будто мы с Дедулей готовились к будущему друг без друга. Поначалу он еще иногда оставлял мне еду. Пару раз я сообщала ему по телефону, что принесу блюдо от Хавьера. Но постепенно мы совсем перестали ужинать вместе. Я боялась, что он вообще ничего не ест, но на все мои расспросы он отнекивался. Однажды я пошла в подвал постирать белье и обнаружила, что один из его носков набит окровавленными носовыми платками. Их было семь. Я разложила их и замочила так, как он учил. Потом подождала, пока машина закончит крутиться, в надежде, что пятна отстираются. Все семь платков стали белоснежными, но у меня по-прежнему стоял ком в горле и тянуло живот.

Один за другим я сложила их маленькими квадратиками и отнесла наверх со стопкой чистого белья. Когда я зашла в гостиную, Дедуля наливал себе виски.

Он посмотрел на белье у меня в руках.

— Как ты себя чувствуешь, Дедуль?

— Так себе, — откашлявшись, ответил он.

— Ты ходил к доктору?

Он фыркнул — что за абсурдная мысль, а я вспомнила, как однажды, еще в средней школе, пришла после ОБЖ и рассказала ему, как опасно курить.

— Какой американский у нас разговор.

— Но мы ведь живем в Америке.

— Да, Моряк, живем. Но где бы мы ни жили, нас все равно что-нибудь убьет. Конец всегда приходит.

Я не знала, как с этим поспорить.

А стоило быть настойчивее.

— Ты не пила его, так ведь? — спросил он, поднимая бутылку виски.

Я покачала головой.

— Я имею в виду, кроме того раза.

— Только тогда, и всё.

— Хорошо, — сказал он. — Хорошо.

Он закрутил крышку и взял свой стакан.

— У тебя есть пара минут? Хочу тебе кое-что показать.

— Конечно.

Дедуля указал на обеденный стол, на котором лежали какие-то бумажки.

— Давай присядем.

Это были письма из моего будущего колледжа с благодарностью за оплату первых двух семестров. А еще — конверт с моей картой социального обеспечения и свидетельством о рождении. Я и не знала, что они у Дедули.

— А это — информация о твоем новом банковском счете, — пояснил он. — На первый взгляд, там много денег. Их правда много. Но они закончатся. Когда уедешь, никаких больше кофе за четыре доллара. Это деньги на еду и на транспорт, на учебники и простую одежду.

Сердце забилось сильней. В глазах защипало. У меня на свете был один только он.

— А вот твоя новая карточка. Пин-код — четыре, ноль, семь, три. Запиши куда-нибудь.

— Я могу пользоваться своей обычной картой, — сказала я. — С нашим общим счетом.

Я вновь взглянула на сумму с банковской выписки. У нас никогда не было столько денег.

— Мне не нужно так много.

— Нужно, — возразил он. Затем сделал паузу и прокашлялся. — Будет нужно.

— Но мне нужен только ты.

Дедуля откинулся на спинку кресла. Снял очки. Протер их. Надел обратно.

— Моряк.

Глаза у него были желтые, как маргаритки. Он кашлял кровью. Сидел рядом со мной и выглядел как скелет.

Он покачал головой и произнес:

— Ты же всегда была умной девочкой.

* * *

Тем летом я старалась избегать тяжелых мыслей. Тем летом притворялась, что конец никогда не наступит. Тем летом потеряла счет времени и совсем не заботилась о том, какой сейчас день или час. Тем летом было так солнечно и тепло, что я поверила, будто так будет всегда, будто впереди еще куча времени, будто кровь на носовых платках — лишь упражнение по выведению пятен, а не признак грядущего забвения.

Это было лето отрицания. Лето познания того, что тело Мейбл может делать со мной, а мое — с ней. Лето в ее широкой белой постели. Лето ее темных волос, разбросанных по подушке. Лето на моем красном ковре. Лето солнца на наших лицах. Лето, когда любовь была во всем и мы не говорили о колледжах и расстояниях, а просто катались на автобусах и машинах и часами гуляли по городу в сандалиях.

Туристы заполонили пляж, заняв наши любимые места, так что мы одолжили у Аны машину и пересекли Золотые Ворота в поисках клочка океана только для нас двоих. Мы ели рыбу с картошкой фри в полумраке паба в чужом районе, собирали на пляже стеклышки вместо ракушек, целовались среди секвой, целовались под водой, целовались во всех кинотеатрах города на самых ранних и самых поздних сеансах. Мы целовались в книжных лавках, в музыкальных магазинах, в примерочных. Целовались у «Лексингтона», потому что внутрь нас не пускали из-за возраста. Поглядывали внутрь на всех этих женщин с короткими стрижками и длинными волосами, в помаде и в тату, в узких платьях и узких джинсах, застегнутых на все пуговицы и полуобнаженных, — и представляли себя среди них.

Мы не говорили об отъезде Мейбл, хоть она и должна была уехать за пару недель до меня. Мы не говорили ни о крови на платках, ни о кашле, который доносился из другой части моего дома. Я не рассказывала ей про все те бумажки и новую карточку — да я почти и не думала о них, а вспоминала, лишь когда оказывалась одна, в самые мрачные и тихие часы. Но тогда я просто отбрасывала эти мысли в сторону.

Увы, даже самое яростное отрицание не может остановить время. И вот мы уже стоим в ее прихожей, а вокруг чемоданы и спортивные сумки, которые она собрала, пока меня не было. Завтра их погрузят в машину. Ана и Хавьер предложили мне съездить с ними в Лос-Анджелес, но я не могла представить, как буду возвращаться без нее, одна на заднем сиденье, — и, кажется, Мейбл почувствовала облегчение, когда я отказалась.

— Я бы, наверно, прорыдала всю дорогу, — сказала она мне ночью, когда мы лежали у нее в комнате. — То есть я в любом случае буду рыдать, но ты хотя бы этого не увидишь.

Я попыталась улыбнуться, но не смогла. Главная проблема отрицания в том, что правда все равно приходит, а ты к ней не готов.

Мы открыли ее ноутбук. Посмотрели маршруты от Лос-Анджелеса до округа Датчесс в Нью-Йорке. Сорок часов на машине. Мы решили, что сорок часов — не так уж и много, мы-то думали, что будет больше. Мы можем встретиться в Небраске — всего лишь в двадцати часах езды от каждой из нас. Мы сказали: делов-то. Но почему-то не могли посмотреть друг другу в глаза.

Посреди ночи Мейбл прошептала:

— Мы не встретимся в Небраске, так ведь?

— У нас даже машин нет, — покачав головой, ответила я.

— У нас трижды будут каникулы, — сказала она. — Когда мы обе приедем домой.

— Все говорят «четыре года», но ведь на самом деле мы пробудем там всего несколько месяцев, а потом еще несколько — дома.

Она кивнула. Провела пальцами по моему лицу.

Утро наступило слишком быстро. Яркий свет, грохот с кухни. Я знала, что не смогу проглотить ни кусочка, поэтому быстро оделась и ушла еще до завтрака. Я ехала домой на автобусе и слушала по кругу одну и ту же душераздирающую песню, потому что тем летом грусть все еще казалась прекрасной.