— Поехали со мной, — говорит Мейбл.

Я уже закончила свой рассказ. Мы сидим на полу друг против друга, прислонившись спинами к кроватям. Я должна испытывать облегчение, потому что впервые все рассказала, но не испытываю. Пока. Может, утром все изменится.

— Обещаю, что прошу в последний раз. Поехали всего на несколько дней.

Если бы он не врал.

Если бы Голубка была пожилой дамой с красивым почерком.

Если бы он хранил в чулане только пальто, сознавал, что у него почернели легкие, и без подозрений пил виски.

Если бы я могла перестать представлять сцену прощания в больнице: накрахмаленные простыни, его руки, сжимающие мои. И он говорит что-нибудь вроде: «Встретимся на том берегу, Моряк». Или: «Я люблю тебя, милая». И медсестра касается моего плеча и сообщает, что все кончено, хотя я и так это вижу по неподвижной умиротворенности его тела. «Можешь не торопиться», — шепчет она, и мы остаемся наедине, он и я, пока не наступает ночь и я не нахожу в себе силы выйти из палаты.

— Как я могу тебя здесь оставить? — спрашивает Мейбл.

— Прости. Я поеду с тобой. Однажды. Но завтра — никак не могу.

Она теребит потрепанный край ковра.

— Мейбл.

Она не смотрит на меня.

Вокруг тишина. Я бы предложила куда-нибудь сходить или хотя бы просто прогуляться, но мы обе боимся холода. Луна идеально вписана в раму окна — белый полумесяц на черном фоне, и небо такое ясное, что я понимаю: снег прекратился.

— Зря я только звонила и писала сообщения, — говорит Мейбл. — Надо было сразу к тебе прилететь.

— Все в порядке.

— Мне кажется, он давно болел — он был такой тощий.

— Ага.

Ее глаза наполняются слезами, и она смотрит в окно.

Интересно, видит ли она то же, что и я. Ощущает ли это спокойствие.

«Мейбл, — хочу сказать я, — у нас осталось так мало времени. Мейбл. Вот я, вот ты. Снегопад закончился. Давай просто посидим».

* * *

Чуть позже мы стоим у раковин в ванной. Мы выглядим усталыми и какими-то другими. Я с минуту пытаюсь подобрать правильное слово — и наконец нахожу его.

Мы выглядим молодыми.

Мейбл выдавливает пасту на щетку. Протягивает мне тюбик.

Она не говорит: «Возьми». Я не говорю: «Спасибо».

Я чищу зубы круговыми движениями — по правилам гигиены, а Мейбл усердно водит щеткой вперед-назад. Я смотрю на свое отражение и тщательно чищу каждый зуб.

Раньше, когда мы вот так стояли в ванной дома у Мейбл, мы всегда болтали. У нас был миллион тем для разговора, требующих немедленного обсуждения, поэтому мы без конца перебивали друг друга и спустя время подбирали обрывки прежних разговоров, чтобы вернуться к ним снова.

Что бы подумали мы прежние, увидев нас теперешних?

Наши тела не изменились, но Мейбл поникла, словно под тяжестью последних дней, а я стояла, устало навалившись бедром на раковину. У Мейбл под глазами мешки, у меня — синяки. Но хуже всего — наше обоюдное отчуждение.

Я не отвечала на миллион ее сообщений, потому что знала: в любом случае все закончится именно так. Случившееся разрушило наши отношения, хотя вовсе их не касалось. И я уверена, что, когда Мейбл вернется в Лос-Анджелес к Джейкобу и своим новым друзьям, когда она будет сидеть на лекциях или кататься на колесе обозрения в Санта-Монике, когда будет обедать в одиночестве перед открытым учебником — она будет той же, что и всегда: бесстрашной, веселой и цельной. Она будет собой, а мне только предстоит узнать, кто я теперь.

Она сплевывает в раковину. Я сплевываю в раковину. Мы синхронно полощем щетки — бульк-бульк.

Вода льется из обоих кранов, пока мы умываемся.

Я не знаю, о чем она думает. Даже представить не могу.

Мы идем обратно по коридору, выключаем свет, забираемся в одинаковые кровати одна напротив другой.

Я лежу в темноте с открытыми глазами.

— Спокойной ночи, — говорю я.

Мейбл молчит.

— Надеюсь, ты не думаешь, что это из-за Джейкоба… — произносит она и смотрит на меня в ожидании какой-то реакции, но потом сдается. — Может показаться, будто я встретила его и забыла тебя, но это не так. Я пыталась двигаться дальше. Ты не оставила мне выбора. Накануне нашего с ним свидания я отправила тебе эсэмэску: «Помнишь о Небраске?» Я долго не спала — надеялась, что ты ответишь. Так и уснула с телефоном у подушки. Получи я от тебя хоть словечко, я бы не пошла к нему, я бы тебя дождалась, но ты молчала. Нет, я не пытаюсь внушить тебе чувство вины — теперь я все понимаю, правда. Просто хочу, чтобы ты знала, как все случилось. Теперь я счастлива — счастлива с ним, но мы бы не были вместе, если бы ты мне тогда ответила.

Мне больно это слышать, но Мейбл в этом не виновата. У меня в груди по-прежнему ноющая пустота, пропасть, страх. Я уже не могу представить, как, уступив соблазну, целую ее, не могу представить ее руки у себя под одеждой.

— Прости, — говорю я. — Я знаю, что сама исчезла.

Я по-прежнему вижу луну за окном. По-прежнему ощущаю спокойствие ночи. По-прежнему слышу, как Мейбл уверенно говорит, что Дедуля умер — что его больше нет, — и пытаюсь тоже почувствовать эту уверенность.

Я стараюсь не думать о том, что разбила ей сердце, но ничего не выходит, и мне становится еще хуже.

— Прости, — повторяю я.

— Я все понимаю, — отвечает Мейбл.

— Спасибо, что приехала.

Время тянется как резина: я засыпаю и вновь просыпаюсь, и в какой-то момент Мейбл вылезает из кровати и выскальзывает из комнаты. Ее долго нет, и я пытаюсь не уснуть до ее возвращения — и просто жду, бесконечно жду.

Когда я просыпаюсь на рассвете, Мейбл вновь лежит в постели Ханны; она прикрывает глаза рукой, и вид у нее такой, словно она прячется от наступающего дня.