Наверху мы принимаемся за работу. Мейбл ведет родителей прямиком на кухню, и я иду за ними — выдохшаяся, но воодушевленная.
— Кастрюли и сковородки здесь, — говорит она. — Вот тут — посуда.
— А противни? — спрашивает Ана.
— Сейчас поищу, — отвечает Мейбл.
Но я знаю, где они, и выдвигаю шкафчик под плитой.
— Вот, — говорю я.
— Нам нужен блендер для моле, — говорит Хавьер.
— Я привезла дорожный блендер, — отвечает Ана. — Он в чемодане.
Хавьер притягивает ее к себе и целует.
— Девочки, — говорит Ана, пока Хавьер ее обнимает. — Может, поставите елку? А мы пока составим список продуктов и все тут подготовим. Остался всего час до того, как такси вернется.
— Я подыскал нам ресторанчик, — поясняет Хавьер, — со специальным рождественским меню.
— Какую елку? — спрашиваю я.
Мейбл показывает на коробку.
Мы вместе тащим ее к лифту и поднимаем в комнату отдыха. Здесь мы будем праздновать Рождество, сидеть на диванчиках и смотреть на ель.
— Можем переночевать тут, — предлагаю я, — а твоим родителям уступим мою комнату.
— Идеально, — улыбается Мейбл.
Мы решаем поставить елку у окна и открываем коробку.
— Откуда она у вас? — спрашиваю я, вспомнив, что обычно к Рождеству они покупают высокие сосны, которые потом вручную разукрашивают.
— Это соседская, — поясняет Мейбл. — Нам ее одолжили.
Елка серебристая, искусственная и разобранная на части. Мы находим ствол и, ярус за ярусом, прикрепляем к нему ветки: длинные — к основанию, а короткие — ближе к верху. Потом украшаем электрической гирляндой.
— Момент истины, — произносит Мейбл и включает гирлянду в розетку. Сотни крохотных лампочек ярко вспыхивают. — А классно все-таки вышло.
Я киваю. Отступаю на шаг.
Дедуля с особой бережностью приносил коробки в гостиную; снимал крышки и доставал игрушки, обернутые бумагой. Яблочный сидр и сахарное печенье. Парочка крохотных ангелов покачивалась на его пальцах, пока он подыскивал для них место на елке. У меня что-то сжимается в груди. Становится больно дышать.
— Боже мой, — шепчу я, — вот это елка!
* * *
Хавьер забронировал столик в итальянском ресторане — с белыми скатертями и официантами в черных галстуках. Он забит семьями, и отовсюду доносится хохот.
Ана выбирает вино, и официант возвращается с бутылкой.
— Сколько человек будут пить каберне?
— Мы все попробуем, — отвечает Хавьер, обводя рукой стол так, будто мы вчетвером — целый город, целая страна, целый мир.
— Прекрасно, — говорит официант, точно закон о продаже алкоголя не действует на каникулах или не существует вовсе.
Он разливает вино по бокалам, и мы заказываем супы, салаты и четыре разных вида пасты. Все блюда выглядят просто, но на вкус — хороши. Говорят в основном Ана и Хавьер — подтрунивают над Мейбл и друг над другом, рассказывают истории и делятся впечатлениями, а после ужина мы отправляемся на такси в «Стоп-энд-шоп» и там носимся между рядами, хватая всё из списка покупок. Хавьер ругается на скудный выбор корицы, где «нет самого лучшего сорта», Ана роняет упаковку с яйцами (они шлепаются с громким «чаек», и желтки растекаются по полу), но, несмотря на это, мы находим все нужное, забиваемся с пакетами в прогретое такси и едем обратно в общежитие.
— Мы можем вам чем-нибудь помочь? — спрашиваю я после того, как мы разложили все продукты на кухне.
— Нет, — отвечает Хавьер. — У меня все под контролем.
— Папа сегодня за главного, мама — помощник повара, а наша задача — не путаться у них под ногами.
— Что ж, ладно, — говорю я.
Мы заходим в лифт, но кнопку с номером моего этажа не нажимаем.
— Давай поднимемся на самый верх, — предлагаю я.
С той первой ночи вид ничуть не изменился — только теперь все ярче и четче. Хоть мы и не слышим, как Ана с Хавьером внизу режут овощи, смешивают ингредиенты и хохочут, я чувствую, что мы уже не так одиноки.
А может быть, дело вовсе и не в Ане с Хавьером.
— Когда ты решила все это провернуть? — спрашиваю я.
— Ну, мы думали, что ты поедешь со мной. У нас был только такой план. Но когда я поняла, что не смогу тебя переубедить, пришлось срочно изобретать план Б.
— Вчера ночью, — вдруг доходит до меня, — когда ты ушла болтать по телефону…
Она кивает.
— Мы все это продумывали. Они хотели, чтобы я тебе призналась, но я знала, что тогда ты, наверно, согласишься ехать, хотя внутренне к этому не готова. — Мейбл прикладывает ладонь к окну. — Мы всё понимаем. Ничего удивительного, что пока ты не готова вернуться.
Она убирает руку, но на окне остается след — пятнышко тепла на холодном стекле.
— Пока я ждала родителей в аэропорту, меня мучил один вопрос, который я так тебе и не задала.
— Спрашивай, — говорю я.
Она молчит.
— Смелей.
— Мне просто интересно, нравится ли тебе кто-нибудь?
Она покраснела и нервничает, хоть и пытается это скрыть.
— А… — отвечаю я. — Нет. Я пока об этом вообще не думала.
Мой ответ ее явно расстроил, но выражение лица у нее постепенно меняется.
— Давай хорошенько подумаем. Наверняка кто-нибудь да есть.
— Ты опять за старое, — говорю я. — Это как с Кортни и Элеанор.
Она мотает головой:
— Нет, это другое. Я просто… Просто на душе у меня станет легче. Да и у тебя тоже.
— Если у тебя есть парень, это еще не значит, что мне обязательно нужно с кем-то встречаться. Все и так в порядке.
— Марин. Я просто прошу тебя подумать, а вовсе не принимать какие-то серьезные решения, влюбляться или усложнять себе жизнь.
— У меня и так все хорошо.
Но она не отступает.
— Ну давай же. Подумай.
Теперь я учусь в Нью-Йоркском колледже, а не в католической школе, поэтому многие ученицы здесь носят маленькие радужные браслеты или розовые треугольные значки. Они спокойно рассказывают о своих бывших девушках и называют профессора по исторической феминологии красоткой. Я никогда с ними не общалась, потому что вообще не разговариваю о том, что осталось в прошлом. Но, кажется, — хоть я и пыталась от всех отгородиться, — кажется, я все-таки приметила пару интересных девчонок.
— Ты о ком-то думаешь, — говорит Мейбл.
— Не то чтобы.
— Расскажи, — просит она.
Я понимаю, что она хочет узнать подробности, но не готова это обсуждать. Ведь если я признаюсь, что мне кто-то нравится, то не смогу дальше убеждать себя, будто мне хватает того малого, что у меня есть, — дружбы Ханны, бассейна, научных фактов, желтых мисок и пары зимних ботинок. Если я произнесу вслух имя девушки, она станет тем, чего я желаю.
— Она красивая?
Мне невыносимо слышать это от Мейбл, и под ее серьезным взглядом я не в силах произнести ни слова.
Наверно, таким образом она пытается пережить случившееся — но я как будто теряю ее снова. Я не могу думать о том, красива ли другая девушка, причем думать не в обыденном смысле, а в том, привлекает ли она меня. Не могу смотреть в темные глаза Мейбл, украдкой разглядывать ее розовые губы и длинные волосы — и говорить об этом. Сложно представить, что та, которую я почти не знаю, может стать моей следующей любовью. Что она может занять место Мейбл.
Я вспоминаю, как обнимала Мейбл на разложенном диване, вспоминаю ее тепло и как она лежала рядом. Но, кажется, чувства, которые меня тогда переполняли, были связаны не только с ней; кажется, я уже мечтала вновь испытать подобное с кем-то другим, просто еще этого не поняла.
Стена в душе идет трещинами, внутрь проникает резкий яркий свет — и, хотя израненная часть меня никуда не делась, я уже понимаю, что все к лучшему.
— В ту ночь на пляже, — говорит Мейбл. — И все дни после нее до окончания школы, и все лето…
— Да?
— Я думала, что не смогу больше никого никогда полюбить.
— И я так думала.
— Кажется, нам стоило вести себя благоразумнее.
— Ну, не знаю, — отвечаю я.
И закрываю глаза. Вот мы на Оушен-Бич. Бутылка виски на песке, шум волн, разбивающихся об утесы, холодный ветер, мрак и улыбающееся лицо Мейбл у моей ключицы. Такими мы были этим неповторимым летом… Теперь мы изменились, но те девчонки были волшебными.
— Я рада, что мы не вели себя благоразумно, — отвечаю я.
— Наверно, ты права. Было бы, конечно, проще, но сама понимаешь…
Мы смотрим друг на друга и улыбаемся.
— Может, посмотрим какой-нибудь фильм?
— Давай, — соглашаюсь я.
Мы бросаем последний взгляд на зимнюю ночь за окном, и я мысленно желаю всем на свете такого же тепла и добра, как здесь сейчас.
Мы заходим в лифт с его стенами из красного дерева и люстрой. Двери закрываются, кабина едет вниз, а потом открываются вновь, и мы оказываемся в комнате отдыха перед сверкающей серебристой елкой. Она ни капли не похожа на Дедулину, но все же по-своему превосходна.
— Какой бы ни была эта девушка, надеюсь, когда-нибудь мы с ней познакомимся, — говорит Мейбл.
— Когда-нибудь — наверно…
В моем голосе звучит сильное сомнение, но как знать. Когда-нибудь — понятие широкое. Оно может значить завтра, а может — десятки лет спустя. Если бы в те дни, когда я с головой пряталась под одеялом в мотеле, кто-нибудь пообещал мне, что мы с Мейбл снова встретимся, и я расскажу ей о случившемся, и мне будет не так тяжело, не так страшно, я бы не поверила. Но прошло всего четыре месяца, а это не так уж и много для «когда-нибудь».
Я не отвечаю, что, может быть, когда-нибудь познакомлюсь с Джейкобом, — хотя знаю, что должна. Это более вероятно и, кажется, неизбежно, но пока мне тяжело.
— Смотри. — Мейбл стоит перед телевизором и переключает каналы в поисках фильма. — «Джейн Эйр». Ты видела эту версию?
Я качаю головой. Я видела только черно-белый фильм.
— Ну что, может, посмотрим — в память о нашей ночи без электричества?
Я сомневаюсь, и она предлагает:
— Или можем выбрать что-нибудь повеселее.
Хотя почему бы и нет? В последнее время я часто думаю о книге и знаю ее почти наизусть. Там меня не ждет никаких неожиданностей, поэтому я соглашаюсь.
В начале фильма юная Джейн выбегает из Торнфилд-Холла в слезах.
Следующий кадр: она стоит одна на фоне мрачного пейзажа. Гром, молния, дождь.
Она думает, что сейчас умрет. И тут мы возвращаемся в прошлое, где она маленькая девочка и все только начинается.
Дедуля ставил елку каждый год. Вытаскивал украшения, купленные его мертвой женой и мертвой дочерью, и притворялся человеком, который слишком многое потерял, но все-таки это пережил. Он притворялся ради меня, что в его сердце и разуме нет тайн и извилистых троп; притворялся, что живет в доме со мной, своей внучкой, пек сладости, подвозил до школы и учил важным вещам — например, как выводить пятна или экономить деньги, — хотя на самом деле жил в секретной комнате с мертвецами.
А может, и нет. Может, все гораздо сложнее.
Существуют разные стадии одержимости, осознания, горя, помешательства. И в те дни и ночи в мотеле я обдумывала их все, пытаясь разобраться, что же произошло, но мне так и не удалось этого сделать. Едва я решала, что все поняла, как мои логические рассуждения рассыпались в прах и возвращали меня в начало.
Неведение — темное место.
С ним тяжело смириться.
Но, наверно, большую часть жизни мы проводим именно в нем. Наверно, мы все живем в неведении, поэтому не стоит отгораживаться от других. Может, я смогу к нему привыкнуть, построю в нем дом и научусь жить в неопределенности.
Вот Джейн стоит у смертного одра своей жестокой тетки. Она прощает ее и возвращается домой. А вот мистер Рочестер — ждет ее со своей байроновской доблестью. Джейн вся в сомнениях: доверять ли ему? Опасаться ли? И то и другое. Он многое от нее скрывает. Например, что у него есть жена, запертая на чердаке. Он лжет своим молчанием. А еще он сыграет с ней злую шутку и притворится другим человеком, чтобы выведать тайны ее сердца. Он ее напугает. И ей есть чего бояться.
Я бы многое узнала, вернись я домой из полицейского участка. Закрыла бы все окна, чтобы его призрак не прорвался внутрь, и изучила бы все мамины вещи. Я рассмотрела бы каждую фотографию, прочитала бы каждое письмо в поисках правдивых деталей о ней. Наверняка наряду с фантазиями Дедули о ее жизни в Колорадо там было немало реальных историй из прошлого. Я могла бы многое о ней узнать, пускай даже половина из этого — выдумки.
— Сейчас будет тот самый момент, — говорит Мейбл.
Я тоже чувствую, что приближается сцена с предложением. Сначала муки, потом — любовь. Рочестер ее не достоин, но все-таки любит. Он говорит правду, и все же он лжец. Надеюсь, что в сценарии остались слова Бронте. Они такие красивые. И — так и есть, он их произносит.
— «У меня бывает странное чувство по отношению к вам. Особенно когда вы вот так рядом со мной, как сейчас. Мне кажется, что от моего сердца тянется крепкая нить к такой же точке в вашем маленьком существе. Но если между нами ляжет бурное море и еще сотни две миль, то я боюсь, что эта нить порвется. И мне грустно оттого, что тогда мое сердце будет кровоточить».
— Как вена на картине «Две Фриды», — шепчет Мейбл.
— Ага.
Джейн отвечает:
— «Я свободное человеческое существо, с независимой волей, которая теперь требует, чтобы я вас покинула».
И, возможно, она в самом деле должна проявить решительность, должна уехать. Мы знаем, что это бы избавило ее от мук, — но так хочется, чтобы она ответила «да», чтобы осталась, — и мы с Мейбл замираем. На какое-то время я словно забываю о себе. И вот Джейн уже верит, что ее ждет счастье, и я тоже пытаюсь в это поверить.
* * *
Под конец фильма в комнату заходят Ана и Хавьер с подарками в оберточной бумаге. Они кладут их под елку и досматривают с нами финал, в котором Джейн идет по развалинам Торнфилда и воссоединяется с Рочестером.
На титрах они уходят и возвращаются с новыми свертками.
— А подарок родителям все еще у тебя? — спрашиваю я у Мейбл.
Она кивает, и я замечаю его под елкой. По сравнению с их подарками в праздничной упаковке мой выглядит слишком просто, но я рада, что у меня есть для них хоть что-то. Теперь я понимаю, почему Мейбл хотела повременить со своим подарком. Жаль, что у меня для нее больше ничего нет.
Хавьер улыбается, глядя на серебристую елку, и качает головой.
Ана пожимает плечами:
— Выглядит пошловато, но забавно.
Повисает тишина. Я чувствую, что уже очень поздно.
— Мейбл, — произносит Хавьер. — Давай отойдем на минутку?
Мы с Аной остаемся одни сидеть на диване напротив мерцающих огоньков. Ана оборачивается ко мне, и в этот миг я понимаю, что нас специально оставили наедине.
— Мне нужно тебе кое-что рассказать, — говорит она.
У нее под глазами темные следы от туши, но уставшей она не выглядит.
— Можно? — спрашивает она и берет меня за руку.
Я сжимаю ее в ответ и жду, что Ана меня отпустит, но она не отпускает. Вместо этого она говорит:
— Я хотела стать твоей мамой. Хотела с самой первой нашей встречи.
Меня охватывает дрожь. Голова, пальцы, сердце — все дрожит.
— Вы с Мейбл зашли на кухню. Тебе было четырнадцать. Я уже кое-что о тебе слышала: знала, что тебя зовут Марин, что ты живешь с дедушкой, любишь читать книги и говорить о литературе. Я наблюдала за тобой. Как ты осматриваешься, как незаметно гладишь голубя на картине над раковиной.
— Я больше не люблю, — вдруг произношу я.
Она смотрит вопросительно.
— Не люблю читать книги, — говорю я.
— Наверняка полюбишь снова. А если и нет, это не так уж важно.
— А если все-таки важно?
— Что ты имеешь в виду?
— Что, если я больше не та девочка, которая зашла к вам тогда на кухню?
— А-а, — отвечает она. — Понимаю.
Щелкает обогреватель; нас обдает горячим воздухом. Ана задумчиво откидывается на спинку дивана, но руку мою не отпускает.
Я все усложняю. А ведь я просто хочу сказать «да».
— Мейбл все нам рассказала. О том, что между вами было. И о Дедуле и его смерти. И о том, что ты обнаружила после его исчезновения.
Слезы заволакивают ее глаза и катятся по щекам, но она этого словно не замечает.
— Несчастье, — говорит она. — Огромное горе.
Потом замолкает и, убедившись, что я на нее смотрю, добавляет:
— Предательство. — Пристальный взгляд. — Верно?
Они ждали меня в полицейском участке, а я смылась через служебный выход.
Ни разу им не перезвонила. Вынудила Мейбл приехать ко мне, найти меня, а затем вынудила их всех.
— Простите, — выдавливаю я.
— Нет, ты что! — отвечает она таким тоном, словно я попросилась пойти на школьную дискотеку в одном нижнем белье. — Ты нас не предавала. Это тебя предали.
— А-а…
— Все это меняет человека. Невозможно пережить такое и не измениться. Но ты помнишь его? Голубя у нас на кухне?
— Конечно, — отвечаю я. Я помню его красивую голову. Помню медные крылья.
— Ты осталась собой, — говорит Ана. — И я все еще хочу стать твоей мамой. Ты уже давно одна — гораздо дольше, чем думаешь. Он старался изо всех сил, в этом я не сомневаюсь. И любил тебя — конечно, любил. Но с того самого вечера, когда ты позвонила нам с Хавьером и попросила о помощи, мы все ждали момента признаться, что хотим стать с тобой одной семьей. Мы хотели сказать это еще утром в участке, но ты не была к этому готова.
Ана вытирает мои слезы, но я плачу только сильнее.
— Скажи «да», — просит она.
Она прижимается губами к моей щеке, и меня переполняют чувства, а в груди что-то щемит.
— Скажи «да».
Она убирает прядь моих волос за ухо, подальше от мокрого лица. Я рыдаю и не могу остановиться. Это гораздо больше, чем просто табличка с именем на двери.
Гораздо больше, чем стакан воды из-под кухонного крана.
Она обнимает меня, и я становлюсь совсем маленькой. Я и не догадывалась, что могу быть такой. Я кладу голову ей на плечо, утыкаюсь ей в шею — и у меня перехватывает дыхание, потому что я вдруг кое-что вспоминаю.
Я всегда думала, что мне помогут Оушен-Бич, розовые ракушки или фотографии. Думала, что однажды они помогут мне вспомнить маму.
Но я вспоминаю ее лишь сейчас.
Соленые волосы, сильные руки, поцелуй в макушку. Я не помню ни ее голоса, ни слов, просто ощущение от ее пения, вибрации ее шеи, в которую я уткнулась лицом.
— Скажи «да», — повторяет Ана.
Крохотной ручонкой я сжимаю желтую футболку.
Солнце и песок.
Я прячусь в тени ее волос, словно за занавесом.
Она смотрит на меня и улыбается, излучая любовь.
Это все, что мне удается вспомнить. И это — самое главное.
Я все еще с трудом дышу и крепко обнимаю Ану. Если она меня отпустит, воспоминания, должно быть, рассеются. Но она долго меня обнимает, а когда наконец разжимает руки, то берет в ладони мое лицо и снова просит:
— Скажи «да».
Воспоминания не исчезают. Я все еще помню.
Это мой второй шанс, и я его не упущу. — Да, — говорю я. — Да.
Мы были на пляже: ярко светило солнце, и я сидела у мамы на коленях. Она пела мне песенку. Я не помню саму песню, но помню тембр ее голоса. Потом мама перестала петь и прижалась щекой к моей макушке. Вокруг нас был целый мир — с пчелами и лиственными деревьями, с бассейнами и продуктовыми, с мужчинами, которые смотрят в одну точку, с колокольчиками на дверях забегаловок, с холодными и одинокими мотелями, которые высасывают из тебя душу. С Мейбл, Аной и тем человеком, которым станет или уже стал Дедуля. Со всеми «когда-нибудь» и со всеми поцелуями. С самыми разными несчастьями…
Вокруг нас был целый мир, а я сидела на руках у мамы и пока об этом не знала.