МАЙ

Я переписала все отрывки о призраках, которые смогла отыскать, затем разложила листы на журнальном столике, рассортировала их и перечитала каждый текст раз десять. Я начала понимать, что сами по себе призраки не так уж важны. Как заметила Мейбл, они просто слоняются на виду у героев.

Дело не в призраках, а в их словах.

Призраки сказали гувернантке, что она никогда не познает любовь.

Призрак сказал Джейн Эйр, что она одинока.

Призрак сказал семье Буэндиа, что их худшие страхи сбудутся: они обречены повторять свои ошибки.

Я набросала несколько заметок, затем взяла «Джейн Эйр» и растянулась на диване. Я читала ее бессчетное множество раз, как и другую свою любимую книгу — «Сто лет одиночества». Последняя увлекала меня магией и образами, сюжетными хитросплетениями и размахом, а «Джейн Эйр» заставляла сердце биться чаще. Джейн была так одинока. Она была сильной, и честной, и настоящей.

Я обожала обе книги, но каждую — по-своему.

Я дочитала до момента, когда Рочестер собирается сделать предложение, как вдруг услышала, как Дедуля внизу поворачивает ключ. Спустя мгновение он зашел в дом, что-то насвистывая.

— Хорошие письма? — спросила я.

— Пишешь письмо, получаешь письмо.

— Два — гораздо надежнее.

Я сбежала вниз, чтобы помочь ему поднять сумки и разложить еду. Затем вернулась к «Джейн Эйр», а он исчез в своем кабинете. Мне нравилось представлять, как он читает письма, сидя в мягком кресле, выкуривая сигарету и стряхивая пепел в хрустальную пепельницу. В распахнутое окно врывается соленый ветер, Дедуля чуть слышно бормочет себе под нос.

Мне всегда было любопытно, что он пишет. Я мельком видела у него на столе старые поэтические сборники. Любопытно, берет ли он оттуда цитаты. Может, он сочиняет собственные стихи? Или ворует строчки и выдает за свои?

И какая, интересно, эта Голубка? Надо думать, очень приятная дама. Она ждет писем от Дедули, пишет ответные послания. Я представляла, как она сидит в кресле на веранде, потягивает холодный чай и выводит слова идеальным почерком. В свободное время она, должно быть, подвязывает стебли бугенвиллеи или рисует акварельные пейзажи.

А может, она чудачка. Может, она из тех бабуль, которые чертыхаются и ходят на танцы, с такой же хитринкой в глазах, как у Дедули. Может, она будет обыгрывать его в покер и курить с ним по ночам — когда их перестанут разделять несколько штатов и они наконец заживут вместе. Когда я перестану ему мешать.

Иногда я просыпалась от навязчивой мысли, от которой скручивало живот. Если бы не я, он, наверно, уехал бы из Сан-Франциско в Скалистые горы. Кроме меня, у него тут были только Джонс, Фриман и Бо, да и то, кажется, они перестали ладить. Они по привычке играли в карты, но хохотали уже гораздо реже.

— Можно отвлечь тебя от книги? Я сегодня получил кое-что особенное, — сказал Дедуля, с широкой улыбкой входя в гостиную.

— Показывай.

— Ладно, — сказал он. — Но, боюсь, тебе нельзя трогать эту вещицу. Она слишком хрупкая.

— Я буду осторожна.

— Просто сиди там, а я принесу и покажу тебе.

Я закатила глаза.

— Ну же, Моряк, — сказал он. — Не надо так себя вести. Для меня это правда важно.

Дедуля выглядел уязвленным, и мне стало стыдно.

— Хорошо, я просто посмотрю, — уступила я.

— Сейчас принесу. Жди здесь.

Наконец он вернулся с темно-зеленой тканью в руках, развернул ее, и я увидела платье.

— Платье Голубки, — сказал Дедуля.

— Она тебе его прислала?

— Я хотел что-нибудь от нее получить. Попросил меня удивить. Можно считать подарком то, что ты выпросил?

Я кивнула:

— Конечно.

Что-то в этом платье меня насторожило. Кружевные бретельки, бело-розовая вышивка на талии.

— Такие платья носят молоденькие девушки.

Дедуля улыбнулся.

— Какая ж ты догадливая, — сказал он одобрительно. — Это платье она носила, когда была молодой. Она написала, что ей легко с ним расстаться, потому что теперь она уже не так стройна, как прежде. Оно на нее не налезает, да и даме в ее возрасте не подобает расхаживать в таком наряде.

Он долго смотрел на платье, затем сложил края и, не выпуская его из рук, ловко свернул на весу — после чего прижал к груди.

— Очень красивое, — сказала я.

Позже, когда он мыл тарелки, а я вытирала, я поинтересовалась:

— Дедуль, а почему ты никогда не рассказываешь о Голубке своим приятелям?

Он улыбнулся.

— Мне не хотелось бы сыпать им соль на рану. Ведь не каждому дано то, что есть у нас с Голубкой.

* * *

Спустя несколько дней я рассматривала фотоальбомы в гостиной у Мейбл.

— Я была не самым красивым младенцем, — сказала она.

— Как ты можешь так говорить? Ты была безупречна! Безупречный маленький кузнечик. Может, это? — Ана указала на снимок, где Мейбл зевала, завернутая в белую пеленку.

— Мне нужно что-нибудь более… сознательное.

Всем выпускникам сказали принести детские фото для школьного альбома. Времени на это оставалось всего ничего. Элеанор, редактор альбома, была на грани нервного срыва. Во время дневных объявлений по школьному радио она чуть ли не визжала. «Пожалуйста, — говорила она. — Пожалуйста, поскорее пришлите мне хоть что-нибудь».

— А ты уже выбрала снимки? — спросила меня Ана, вернувшись на диван к своему незаконченному рисунку.

— У нас их нет.

Она открыла новую страницу в альбоме.

— Ни одного?

— Насколько мне известно — нет. Он мне никогда ничего не показывал.

— Можно тебя нарисовать?

— Вы серьезно?

— Просто небольшой эскиз, минут на десять.

Она похлопала по диванной подушке, и я пересела к ней. Ана долго разглядывала мое лицо, прежде чем коснуться бумаги угольным карандашом. Смотрела на глаза, уши, линию носа, скулы, шею и даже бледные веснушки, которые никто не замечал. Затем она потянулась ко мне и выпустила волосы из-за уха, так что они упали на лицо.

После Ана приступила к рисунку, а я смотрела на нее так, словно тоже ее рисовала. Изучала уши, линию носа, румянец на щеках и морщинки в уголках глаз. Светлые крапинки в темно-карих радужках. Ана то поднимала голову, то снова возвращалась к рисунку. Каждый раз, когда ее взгляд скользил вниз, я ждала, что она опять посмотрит мне в глаза.

— Ладно, я нашла две фотографии, — сказала Мейбл. — На этой мне десять месяцев, и я наконец смахиваю на человека. А здесь я уже не младенец, а просто, извините за скромность, ангелочек.

Она помахала снимками.

— Не могу выбрать, — сказала Ана и расплылась в улыбке, глядя на фото.

— Голосую за младенца, — сказала я. — Эти пухленькие ножки!

Очаровательно.

Мейбл пошла сканировать и отправлять фото, а мы с Аной остались в гостиной одни.

— Еще несколько минут, — сказала она.

— Хорошо.

— Хочешь посмотреть? — наконец закончив, поинтересовалась она.

Я кивнула, и она положила альбом мне на колени. Девочка на рисунке была мной и не мной одновременно. Я никогда прежде не видела себя на портрете.

— Ты только посмотри. — Ана показала свои руки, измазанные углем. — Пойду вымою. А ты — давай со мной, мне пришла в голову одна мысль.

Я пошла за ней на кухню, где она запястьем открыла кран и подставила ладони под струю воды.

— Думаю, у дедушки точно найдутся твои фотографии. Пускай немного, но уж пара ранних снимков быть должна.

— А если у него не осталось маминых вещей?

— Ты его внучка. Тебе ведь было почти три года, когда она умерла, верно? Значит, к тому времени у него наверняка уже были собственные фотографии. — Ана вытерла руки ярко-зеленым полотенцем для посуды. — Просто спроси у него.

Думаю, если ты попросишь, он что-нибудь да найдет.

* * *

Когда я вернулась домой, Дедуля пил чай на кухне. Я понимала: сейчас или никогда. Я растеряю всю решимость, если буду ждать до завтрашнего утра.

— Нам для школьного альбома нужны детские фотки. Для страниц выпускников. Как думаешь, у нас есть где-нибудь хоть один мой снимок? — Я переминалась с ноги на ногу. Голос слегка дрожал. — Ну или не совсем детские. Можно где мне два-три года. Конечно, вряд ли они у нас есть, но я решила спросить на всякий случай.

Дедуля долго глядел в кружку.

— Я поищу у себя в вещах. Посмотрим, удастся ли что-нибудь отыскать.

— Было бы здорово.

Он открыл рот, собираясь что-то добавить, но потом, видимо, передумал.

На следующий день, когда я вернулась из школы, Дедуля ждал меня в гостиной. Он не смотрел в мою сторону.

— Моряк, — сказал он. — Я старался, но…

— Все в порядке, — перебила его я.

— Столько всего утеряно.

— Я знаю.

Мне было стыдно за то, что я вынудила его произнести эти слова, за то, что пробудила воспоминания об утрате. В памяти всплыло, как он разозлился на мою воспитательницу. «Вы напоминаете мне о том, что нужно их помнить?»

— Правда, Дедуль. — Он все еще не смотрел на меня. — Правда. Все хорошо.

* * *

Я ведь знала, что так и будет, — но все равно спросила. Мне было дурно от того, что я его расстроила, а еще от того, что я на что-то надеялась.

В тот день я долго бродила вдоль пляжа, пока не дошла до ресторана «Дом на утесе», и только затем повернула обратно. Но я еще не готова была вернуться домой, поэтому уселась на дюне и стала смотреть на волны под полуденным солнцем. Рядом сидела женщина с длинными темными волосами и в мокром гидрокостюме. Спустя какое-то время она пересела ближе ко мне.

— Привет, — сказала она. — Меня зовут Эмили. Мы с Клэр дружили.

— Да, я вас помню.

— Он стал приходить сюда чаще, да? — Она указала на кромку воды, вдоль которой одиноко брел Дедуля. — Было время, когда я его вообще не видела, а теперь встречаю почти каждую неделю.

Я ничего не могла ей ответить. Для меня оставались загадкой все перемещения Дедули, за исключением его поездок за продуктами и на покер. Мы несколько раз сталкивались на пляже, но обычно я бывала тут в другое время.

— Он был отличным серфером, — сказала Эмили. — Лучше многих из нас, несмотря на возраст.

Дедуля никогда не рассказывал мне о серфинге, но порой говорил про волны что-нибудь такое, отчего становилось ясно: он знает о воде очень много. Я подозревала, что когда-то он был серфером, но никогда его об этом не спрашивала.

— Помнится, — сказала Эмили, — через пару месяцев после гибели Клэр… Ты знаешь эту историю?

— Какую? — спросила я, хотя не знала вовсе никаких историй. — Расскажите.

— Мы не видели его с тех самых пор, как потеряли Клэр. Была суббота, и многие из нас были на пляже. Он пришел со своей доской. Кто-то его заметил, и мы поняли: надо что-то сделать. Выразить ему свои соболезнования, показать, что мы тоже горюем. Мы вышли из воды и позвали остальных. Спустя какое-то время в воде остался лишь он один, а мы все выстроились на песке и просто на него смотрели. Мы долго так стояли. Не помню, сколько он плавал, но мы дождались, пока он закончит. Он подгреб к берегу, взял доску и прошел мимо нас так, словно мы были невидимками. Не знаю, заметил ли он нас вообще.

Дедуля уже приближался к нам, но я знала, что он не станет смотреть по сторонам и не увидит меня, поэтому решила его не окликать. На берег обрушилась волна, окатила его, а он даже не попытался увернуться. Она намочила его брюки до колен, но он продолжал идти как ни в чем не бывало.

Эмили нахмурилась.

— Знаю, глупо это говорить, — произнесла она. — Но здесь небезопасно. Даже просто прогуливаться.

— Ага, — ответила я и почувствовала, как меня охватывает страх вперемешку с чувством вины. Может, я напомнила ему о том, что он так сильно старался забыть? Может, это я своей просьбой выгнала его сюда? — Надо его предупредить.

Эмили не отрывала от него взгляда.

— Он и так знает.

Мы стоим на автобусной остановке под снегопадом.