ИЮНЬ

Мы с Мейбл открыли калитку в ее сад и увидели Ану. На ней был комбинезон, заляпанный краской. Из-под золотых заколок выбились растрепанные волосы. Она стояла с кисточкой и шерстяной нитью в руках и разглядывала свой новый коллаж.

— Девочки, вы мне нужны, — сказала она.

За три с половиной года, что мы дружим с Мейбл, я увидела немало работ Аны — и каждый раз приходила в восторг. Теперь настал еще один волнительный момент. Коллажи Аны уже много лет выставлялись в Сан-Франциско, Нью-Йорке и Мехико, а за последние месяцы ей удалось продать работы трем разным музеям. Ее фото стали печатать в журналах. Хавьер отыскивал статьи с Аной и оставлял журналы раскрытыми на самых видных местах. Ана разводила руками, потом хватала журналы и убирала подальше. «Еще зазнаюсь, — говорила она нам. — Спрячьте их от меня».

— Эта картина гораздо проще остальных, — сказала Мейбл, и поначалу я подумала так же.

На ней было ночное небо, аккуратные слои черного на черном, и звезды — такие яркие, что почти сверкали. Я подошла ближе. Они и правда сверкали.

— Как вы это сделали?

Ана указала на вазу с блестящими камнями.

— Это пирит, — сказала она. — «Кошачье золото». Я его растерла в порошок.

Картина была глубже, чем казалось на первый взгляд. Она была спокойной, но никак не простой.

— Не могу понять, что еще добавить. Чего-то не хватает, но чего именно? Я уже и перья перепробовала, и веревку. Хочется чего-нибудь морского. Не знаю.

Я понимала ее замешательство. То, что она сделала, уже было прекрасно. Как можно сюда что-то добавить, при этом ничего не испортив?

— Ну ладно, — произнесла Ана, опустив кисти. — Как прошел ваш вечер, девочки? Вижу, вы ходили по магазинам.

Мы целый час проторчали в примерочной Forever 21, выбирая наряды для вечеринки Бена, и наконец вышли с платьями, одинаковыми по крою, но разными по цвету. У Мейбл было красное, а у меня — черное.

— Вы ели? Хавьер приготовил позоле.

— Вечеринка уже началась, так что нам лучше поторопиться, — сказала Мейбл.

— Перекусите в комнате.

— Мне жутко любопытно, что же у вас получится с картиной.

Ана повернулась к полотну и вздохнула.

— И мне, Марин. И мне.

Мы начали с макияжа: наносили тени, то и дело отвлекаясь на суп и тостадас. Мейбл высыпала на кровать все украшения из шкатулки, и мы принялись искать среди них подходящие к наряду. Я выбрала золотые браслеты и сверкающие зеленые сережки. Мейбл взяла кожаный браслет со шнуровкой. Она хотела поменять гвоздики на другие сережки, но потом решила оставить их. Мы умяли лепешки и до дна опустошили миски с супом. Затем сняли рубашки и джинсы, натянули платья и посмотрели друг на друга.

— Достаточно разные, — сказала я.

— Как и всегда.

У нас была одна теория о симметрии наших имен. Сначала М, потом гласная, потом согласная, потом еще буква, и в конце — снова согласная. Мы думали, что это важно. Думали, что это что-то да значит. Может, наши мамы чувствовали нечто схожее, когда придумывали нам имена. Может, наша судьба была предопределена уже тогда? Может, хоть мы и родились в разных странах, наша встреча была лишь вопросом времени?

Вечеринка была в разгаре, но мы не очень-то спешили — все равно самое важное происходило сейчас в этой комнате. Какое-то время мы усердно поправляли макияж, хоть толком его и не нанесли, а потом доели позоле, показали друг другу пустые тарелки и спустились на кухню за добавкой.

На обратном пути в комнату я услышала, как Ана и Хавьер беседуют в гостиной.

— Суп вкуснейший! — крикнула я Хавьеру, а Ана отозвалась:

— Покажитесь нам, красавицы!

Они оба устроились на диване: Хавьер читал книгу, а Ана перебирала коробку с лоскутками и всякими безделушками — мысли ее по-прежнему были только о коллаже.

— Ой! — При виде нас Ана обеспокоенно нахмурилась.

— Нет! Нет-нет-нет, — сказал Хавьер.

— В каком смысле нет? — спросила Мейбл.

— В таком, что ты не выйдешь из дома в этом платье, — ответил Хавьер.

— Вы что, серьезно? — удивилась Мейбл.

Хавьер что-то строго произнес на испанском — так, что у Мейбл лицо раскраснелось от возмущения.

— Мам, — обернулась она к Ане.

Ана смотрела то на меня, то на Мейбл. В конце концов она остановила взгляд на дочери и сказала:

— Ты как будто в нижнем белье. Прости, mi amor, но так из дома выходить нельзя.

— Ну ма-ам, — заныла Мейбл. — У нас уже совсем нет времени!

— У тебя куча одежды, — сказал Хавьер.

— Как насчет того желтого платья? — спросила Ана.

Мейбл вздохнула и помчалась вверх по лестнице, а я осталась стоять перед ними в точно таком же платье, что и их дочь, ожидая вердикта. Я чувствовала, как пылает лицо — от смущения, а не от возмущения. Мне хотелось понять, каково это. Хотелось, чтобы они и мне сказали «нет».

Хавьер продолжил читать, однако Ана все еще смотрела на меня. Я видела, как она что-то про себя решает. Я так и не узнала, что бы она мне сказала, подожди я чуть дольше. Сказала бы вообще хоть что-нибудь? Сама мысль, что она могла промолчать, меня расстраивала. Дедуля никогда не обращал внимания на мою одежду.

Я не стала дожидаться ее реакции: отвернется ли, скажет ли что-нибудь? Услышав, как Мейбл хлопнула дверью, я побежала за ней. Она рылась в ящиках и твердила, до чего же дурацкая у нее одежда, но я не слушала, потому что пыталась найти какой-нибудь выход. В конце концов я сняла платье, взяла со стола Мейбл ножницы и разрезала его по линии талии.

— Что ты делаешь? — недоуменно спросила Мейбл. — Ты не обязана переодеваться.

— Все равно так лучше.

Я натянула джинсы и заправила в них неровный край бывшего платья. Затем посмотрелась в зеркало — и так действительно было лучше. Когда мы спустились, Хавьер похвалил новый наряд Мейбл и поцеловал ее в лоб, пока она ворчала и закатывала глаза. Ана вскочила с дивана и взяла меня за руки.

— Ты прекрасно выглядишь, — сказала она. — Отличный выбор.

Когда мы вышли из дома, меня переполняла благодарность. Родители Мейбл повторили на прощание, чтобы мы вернулись на такси, не садились в машину к нетрезвым друзьям и не гуляли после одиннадцати. Мы в ответ вежливо кивали, после чего принялись медленно спускаться по улице Герреро — послушная девочка со своей лучшей подружкой, которая всегда принимает только правильные решения.

* * *

В доме Бена было полно народу. Все толпились в коридоре и на кухне, но из-за шума ничего нельзя было расслышать. Мейбл показала на кухню, но я помотала головой. Оно того не стоило. Заметив Бена в гостиной, я схватила Мейбл за руку.

— Где Лейни? — спросила я его, когда мы уселись на мягкий зеленый ковер.

В окне виднелись огни города, и меня охватила ностальгия. В седьмом классе мы с Беном несколько месяцев целовались, пока не поняли, что нам гораздо веселее просто болтать. Я давно уже не оставалась с ним наедине в этой комнате, а теперь тут вообще толпа, шум-гам и безумные выходки. Мне вспомнились те спокойные дни, когда здесь были только я, он и собака, и мы уже знали, что нам лучше остаться друзьями.

— Я запер ее в родительской спальне, — сказал Бен. — Она нервничает, когда вокруг слишком много людей. Можешь заглянуть к ней и поздороваться, если хочешь. Помнишь, где ее вкусняшки?

— Да, конечно.

Прошло столько лет, но я по-прежнему помнила, что собачье печенье хранится на полке рядом с кипой кулинарных книг. Я протиснулась между группками людей в коридор у кухни и нашла его именно там, где оно всегда лежало.

В комнате родителей Бена было тихо; когда я вошла, Лейни негромко заскулила. Я закрыла за собой дверь, присела на ковер и скормила ей печенье одно за другим — точно так мы делали с Беном, когда нам обоим было по тринадцать. Я долго гладила собаку по голове. Было в этом нечто особенное — сидеть в комнате, куда никому больше не разрешается входить.

Затем я вернулась в гостиную и устроилась между Мейбл и Беном, которые болтали с Кортни и парой других ребят.

— По сути, мы единственные тинейджеры в городе, — говорил один парень. — Частные школы на ушах стоят, потому что учеников с каждым годом становится все меньше и меньше.

— А мы, похоже, переедем, — вставила Кортни.

— Что-о? — Бен изумленно замотал головой. — Ты же была моей соседкой с сотворения мира.

— Знаю. Сама поверить не могу. Но я живу в комнате с братом, и это уже не круто. Когда он был мелким, было еще ничего, но у него вот-вот нагрянет пубертат, а это совсем не весело.

— И куда вы переедете? — спросила я.

Сан-Франциско всегда казался мне островом, у которого с одной стороны мифический восточный берег с ресторанами и парками, а с другой — богатый северный с секвойными лесами. На юге города хоронили мертвых, но только не мою маму — ее прах развеяли над океаном, который она так сильно любила и который ее погубил. Еще южнее располагались маленькие курорты, потом Силиконовая долина и Стэнфорд. Но все, кого я когда-либо знала, жили в самом городе.

— В Контра-Косту, — ответила Кортни.

— Фу, отстой, — сказал Бен.

— Ты, разумеется, там даже не бывал.

— Ты, разумеется, права.

— Сноб! — Кортни шлепнула его по ноге. — Там отлично. Много деревьев. Я уже сплю и вижу дом с тремя спальнями.

— У нас три спальни. Не так уж сложно найти такой дом в округе. Может, вам лучше переехать в район Сансет? Там живет Марин.

— А у вас большой дом? — спросила меня Кортни.

— Довольно большой. Кажется, в нем три спальни, — ответила я.

— Что значит кажется?

— Мой дедушка живет в одной части дома, а я — в другой. Вроде бы, у него там две комнаты. Или три.

Кортни сощурилась.

— Ты что, никогда не была в другой части дома?

— Ну да, — ответила я. — А что такого? У него есть кабинет и есть спальня, а в спальне еще одна дверь — то ли в большой чулан, то ли в маленькую комнатку. Я просто не знаю, что там — еще одна спальня или нет.

— В спальне должна быть гардеробная, иначе это не спальня, — авторитетно заявила Элеанор, дочь агента по продаже недвижимости.

— Ну, значит, не спальня. Там точно нет гардеробной.

— Может, там малая гостиная, — предположила Элеанор. — Во многих старых домах при хозяйских спальнях есть такие.

Я кивнула, хотя на самом деле ничего не знала наверняка. Я лишь пару раз мельком видела это помещение, когда заглядывала в кабинет к Дедуле. Так у нас было заведено: я уважала его личное пространство, а он — мое. Мейбл оценила бы такой расклад, потому что Ана частенько рылась в ее вещах.

Наступил вечер. Кто-то приходил и уходил, музыку выключили из-за соседей, алкоголь лился рекой, а я все еще чувствовала на себе взгляд прищуренных глаз Кортни. И слышала ее удивленное: «Ты что, никогда не была в другой части дома?»

Да. Я там никогда не была.

Я лишь пару раз останавливалась ночью у двери кабинета: Дедуля сидел за столом, курил сигареты, стряхивал пепел в хрустальную пепельницу и строчил письма в свете старомодной зеленой лампы с цепочкой-выключателем. Обычно дверь была закрыта, но изредка он оставлял небольшую щель — наверное, случайно.

Иногда я кричала «Спокойной ночи», и он отвечал мне тем же. Но чаще я тихо проходила мимо двери, стараясь не потревожить его, и направлялась в свою комнату, куда, кроме нас с Мейбл, никто никогда не заходил.

— Что-то случилось? — спросила Мейбл, когда мы вышли на улицу и остановились под фонарем в ожидании такси. Я помотала головой. — Кортни была слегка… навязчива.

Я пожала плечами:

— Не важно.

Я все еще думала о Дедуле, сидевшем за столом. До сих пор задаюсь вопросом, почему я старалась как можно тише проходить мимо его комнат.

Думаю, я просто уважала его личное пространство. Он был уже немолод; белки его глаз с каждой неделей становились все желтее, и кашлял он так, словно внутри у него что-то вот-вот с треском оборвется. Неделей раньше я заметила красное пятнышко у него на платке, когда он отнял руку ото рта. Ему нужны были покой и тишина. Ему нужно было беречь силы. Я просто вела себя благоразумно. Любой поступил бы так же на моем месте.

И все равно меня мучили сомнения.

На дороге показалась машина. Мы сели назад, Мейбл назвала адрес, и водитель посмотрел на нее в зеркало. Затем улыбнулся и заговорил на испанском таким игривым тоном, что даже перевода не требовалось.

— Mexico? — спросил он.

— Si.

— Colombia, — сказал он.

— «Сто лет одиночества» — моя любимая книга. — Я смутилась прежде, чем успела закончить фразу. То, что он из Колумбии, еще не означает, что ему есть до этого хоть какое-то дело.

Он поправил зеркало и взглянул на меня.

— Вам нравится Гарсиа Маркес?

— Обожаю его. А вы?

— Обожаю ли? Нет. Преклоняюсь? О да.

Он повернул направо, на улицу Валенсия. До нас донесся взрыв хохота с тротуара, все еще забитого людьми.

— Cien años de soledad, — сказал он. — Ваша любимая книга? Правда?

— Разве в это трудно поверить?

— Эту книгу любят многие. Но вы так молоды.

Мейбл произнесла что-то на испанском. Я шлепнула ее по ноге, и она тут же взяла меня за руку и крепко ее сжала.

— Я просто сказала, что ты слишком умная для своего возраста.

— Вот оно что. — Я улыбнулась. — Спасибо.

— Intelegente, ясно, — сказал он. — Да. Но я не поэтому спрашиваю.

— Слишком много инцестов?

— Ха! И это тоже. Но нет.

Таксист подъехал к дому Мейбл, но мне хотелось, чтобы он сделал еще круг по району. Мейбл сидела вплотную ко мне — она уже отпустила мою руку, но мы все еще соприкасались. Не знаю почему, но это было так здорово… Мне хотелось, чтобы эти мгновения длились вечно…

Водитель тем временем пытался рассказать мне что-то о книге, которую я столько раз перечитывала. О книге, в которой я каждый раз открывала для себя что-то новое и стремилась открыть еще. Я хотела кататься так всю ночь — сидеть прижавшись к Мейбл и слушать истории о страстной и несчастной семье Буэндиа, о некогда великом городе Макондо, о магии языка Гарсиа Маркеса.

Но водитель уже припарковался и обернулся, чтобы получше меня рассмотреть.

— Дело не в том, что это сложная книга. И не в сексе. А в обилии призраков. В ней нет надежды. Сплошная безысходность. Сплошные страдания. Я хочу сказать лишь одно: не ищи страданий. Их в жизни и так достаточно.

И тут все закончилось — и поездка, и разговор, и наши с Мейбл прикосновения. Мы зашли в сад, а я все пыталась мысленно воскресить те ощущения, но на улице резко похолодало, и в моей голове снова зазвучал голос Кортни.

Мне хотелось от него избавиться.

Мы поднялись в комнату Мейбл, и она закрыла за нами дверь.

— Так он прав? — спросила она меня. — Ты из тех, кто ищет страдания? Или тебе просто нравится книга?

— Не знаю, — ответила я. — Не думаю, что я из таких.

— И я не думаю, — подтвердила она. — Но теория интересная.

А я понимала, что все ровно наоборот: я отгораживаюсь от страданий, ищу их в книгах, рыдаю над выдумкой, а не над правдой. Правда необъятна, не приукрашена. В ней нет места поэтическому языку, желтым бабочкам или эпическим потопам.

Нет никакого города, ушедшего под воду, нет поколения мужчин с одними и теми же именами, которым предназначено повторять одни и те же ошибки. Правда столь безбрежна, что в ней можно захлебнуться.

— Ты какая-то рассеянная.

— Просто хочу пить, — соврала я. — Сейчас принесу нам воды.

Я босиком спустилась на кухню и включила свет. Подошла к шкафу со стаканами и уже повернулась, чтобы наполнить их, как вдруг увидела у стола коллаж Аны с запиской: «Gracias, Марин. Именно это мне и было нужно!»

Черный атлас, оставшийся от моего платья, превратился в волны внизу холста. Черная ночь, черный океан. Крупицы кошачьего золота сверкали в кухонном свете, а в волнах переливались раскрашенные вручную бело-розовые ракушки, которые так любила моя мама.

Я долго смотрела на коллаж. Выпила стакан воды и наполнила снова. Я все смотрела и смотрела — но так и не смогла понять, что это все-таки значит.