У прославленного баснописца Эзопа есть короткая, но поучительная притча. Однажды лиса попрекнула львицу тем, что, дескать, та считается царицей зверей, а рожает лишь одного детеныша, тогда как они, лисы, имеют достаточно многочисленное потомство. «Одного, — согласилась львица, — но зато это лев!»

Был в IV веке до н. э. греческий город на западной окраине античного мира. Назывался он Массалией, а на его монетах красовались изображения львов. Никто бы, наверное, не выделил в наши дни этот город из числа ему подобных (мало ли греческих колоний было разбросано по всем уголкам Средиземного моря), если бы эта «львица» не подарила миру сразу двух «львов». «Детенышей» Массалии звали Эвтимен и Пифей, именно они, особенно Пифей, ввели свою мать, свой Город, в историю Европы и утвердили ее там на веки вечные.

Пифей из Массалии. Всего два слова — и две загадки, лишивших сна и покоя не одно поколение историков. Аристотель, собравший сведения о законах и государственном устройстве (политии) 158 государств, мог бы пролить свет на прошлое Массалии — нынешнего Марселя, если бы уцелели его записи. Увы, до нас дошла более или менее полно лишь его «Афинская полития», да и то сравнительно недавно: четыре листа папируса с текстом этого сочинения были найдены в Египте в 1890 году. Записи Пифея погибли, по-видимому, безвозвратно. Догадка о том, что они сгорели в Александрийской библиотеке в 47 году до н. э., не лишена оснований, но если это даже и так, то речь может идти только о копиях. Подлинник же попал в руки римлян после взятия Массалии войсками Цезаря в 49 году до н. э. и вскоре бесследно исчез.

Древнейшее прошлое этого города окутано плотным покровом тайны. Можно лишь строить более или менее приемлемые гипотезы, опираясь на скупые разрозненные факты и обмолвки древних авторов и интерпретируя их в меру своего разумения. В одном из возможных вариантов история города выглядит примерно так. В VII веке до н. э., в разгар Великой греческой колонизации, к западным берегам Средиземного моря прибыли греческие переселенцы из Фокеи (ныне — Фоча в Турции), не без основания слывшие отважными и виртуозными мореплавателями.

отдавал должное их мастерству римский поэт Марк Анней Лукан. По пути они основали несколько колоний, наиболее заметной из них была Алалия (Алерия) на острове Кирн (Корсика). Забегая вперед, можно, правда, отметить, что в 535 году до н. э. ее отбили у греков карфагеняне, после чего фокейцы были вытеснены с острова. Достигнув Иберийского (Пиренейского) полуострова, фокейские греки двинулись к югу вдоль его берегов и достигли обширного и могущественного царства Тартесс, процветавшего примерно на территории нынешней Андалузии. «В Тартессе, — сообщает Геродот, — они вступили в дружбу с царем той страны по имени Арганфоний. Он царствовал в Тартессе 80 лет, а всего жил 120. Этот человек был так расположен к фокейцам, что сначала даже предложил им покинуть Ионию и поселиться в его стране, где им будет угодно».

Фокейцы не заставили себя долго упрашивать, и вскоре на восточном побережье Иберии одна за другой возникли колонии греков. Арганфоний получил надежный и сильный заслон в назревавшей войне с Карфагеном. Это пришлось не по нраву карфагенянам. Они стали теснить пришельцев к северу, туда, где в море изливает свои воды могучий Родан (Рона). Очень скоро греки оказались между двух огней: в устье Родана тоже хозяйничали карфагеняне, там они основали одну из своих бесчисленных торговых факторий и заселили ее подвластным им североафриканским нумидийским племенем массилиев, обитавших в окрестностях Карфагена и пользовавшихся огромным, почти суеверным авторитетом у финикиян: из массилиев состояла отборная конница царской охраны в Карфагене; к услугам массилийских жриц-волшебниц обращалась основательница города Элисса; массилийская жрица, по верованиям пунийцев, охраняла золотые яблоки Гесперид на Островах Блаженных где-то в Атлантике; массилиями иногда называли вообще всех африканцев. Их имя карфагеняне присвоили и своей фактории в устье Родана.

В этой ситуации грекам ничего иного не оставалось, как только собраться с силами и нанести ответный удар, что они и сделали. Карфагеняне были изгнаны из Массилии, город стал греческим. Это произошло на исходе VII века до н. э. По-видимому, фокейцам помогли овладеть Массилией местные племена салиев, обитавшие на территории нынешнего Прованса: едва ли им были по вкусу наглость и жестокость карфагенян и их кровавые культы. И кто знает, не в честь ли их верховного бога Сала греки переименовали Массилию в Массалию. Карфагеняне, правда, придерживались иного мнения: по-финикийски Маасалаа означает «высокая крепость» или «крепость на возвышенности». Первоначальное имя — Массилия — вернули городу завоевавшие его римляне.

Уразумев, что новый хозяин обосновался в устье Родана всерьез и надолго, карфагеняне заключили с массалиотами мир на условиях обоюдного права торговли с кельтами. Греки оставили в неприкосновенности все постройки старой Массилии, образовавшие со временем карфагенский квартал, «город в городе». В этом квартале и во времена Пифея еще возносились молитвы финикийским богам, а судейские и административные обязанности отправляли присылаемые из Карфагена суффеты (аналог римских консулов). В 1846 году в развалинах храма Артемиды была найдена каменная плита с высеченными на ней массалийскими законами о жертвоприношениях. Надпись была учинена по-финикийски. Как гласит текст, она была переведена с греческого самими суффетами (или в их присутствии, можно понять и так) и предназначалась для карфагенских купцов — частых гостей в Массалии. Вероятно, карфагеняне по оплошности, а может быть и намеренно, нарушили массалийские законы, и греки таким способом пресекли возможность рецидива. Не исключено и другое: этой надписью массалиоты ясно давали понять, что не допустят человеческих жертвоприношений на греческой территории, хотя бы и в чужеземных храмах.

В 540 году до н. э. персы согнали фокейцев с насиженных мест, и из Малой Азии на запад устремился новый поток переселенцев. Массалия быстро превратилась в цветущий город. Это был город моряков и аристократов, торговцев и оружейников, корабелов и служителей Муз. В отличие от демократических Афин Массалия стала республикой олигархов и этим снискала в какой-то мере симпатии карфагенян. Город был разделен на три больших округа, как подсказывала его планировка, а те в свою очередь — на пять районов. Округа ежегодно посылали в высший правительственный орган по двести отпрысков самых богатых семей, образовывавших Совет Шестисот. Членов Совета Шестисот называли тимухами («облеченными почетной властью»). Исполнительным и судебным органом был Совет Пятнадцати, состоявший из делегатов всех городских районов, а за исполнением их решений следила коллегия Трех Первых, или Совет Трех, назначаемая от каждого округа из числа Пятнадцати. Члены Совета Пятнадцати, возможно (по аналогии с Афинами), назывались архонтами («начальниками, правителями»). Глава Совета, в таком случае, должен был именоваться или просто архонтом, или первым архонтом, или архонтом-эпонимом (если его именем называли год его правления), второй архонт — архонтом-басилевсом («царем»), он ведал религией, третий — архонтом-полемархом («полководцем»), остальные архонтами-фесмофетами («законодателями»). Таким образом, каждый округ имел двухсот представителей в Совете Шестисот, пятерых в Совете Пятнадцати и одного в Совете Трех. Это было не худшим государственным устройством для того времени.

Массалия вырастала из моря на фоне наклонного «Трезубца Посейдона» гор Сен-Виктуар (1011 м), Пилон-дю-Руа (670 м) и Этуаль (400 м). То был символ власти над морем, и греки выказали себя достойными его. Их колонии усеяли все побережье от Гадеса (Кадиса), где они по соседству основали Гавань Менесфея, до Лигурийских Альп. Их корабли по-хозяйски сновали через Гибралтар. Карфагеняне больше не чувствовали себя хозяевами Запада. В конце VI века до н. э., сразу после захвата Гадеса, они установили блокаду Гибралтара, чтобы хоть как-то спасти свой пошатнувшийся престиж, а главное — монополию на торговлю оловом. Сплавляясь в одном тигле с медью, олово превращается в бронзу. Бронза нужна оружейникам, ваятелям, корабелам. Медь и олово ценились в то беспокойное время дороже никчемного золота. «Ценной была тогда медь, а золото было в презреньи как бесполезная вещь», констатирует римский поэт Лукреций. То был «оловянный век» — век жестокой конкуренции и эпохальных открытий. Карфагеняне нашли неисчерпаемый источник этого металла на Оловянных островах (Касситериды — по-гречески) у южного побережья Британии. Вероятно, в это понятие включались и богатейшие оловянные копи на полуострове Корнуэлл. Впервые этот драгоценный груз доставил оттуда Гимилькон примерно в 525 году до н. э. К несчастью, его перипл (описание плавания) утерян, и мы можем лишь гадать о перипетиях этой экспедиции. Именно после нее карфагеняне заперли Гибралтар для всех судов, кроме своих собственных.

Одновременно с Гимильконом за Столпы вышел Ганнон (этих двоих иногда даже считают братьями). Перипл этого, несомненно, выдающегося мореплавателя был высечен на плите, укрепленной в стене храма Баала в Карфагене. Греческий историк Полибий, присутствовавший при штурме римлянами Карфагена, успел снять копию перипла, а затем она была переведена на греческий и приобрела тот вид, в каком мы ее знаем. Многие, правда, и по сей день сомневаются, что на стене храма был помещен подлинный текст: периплы составляли строжайшую государственную тайну и немедленно уничтожались в случае реальной опасности их захвата. Совершенно невероятно, например, чтобы с периплом Ганнона были знакомы массалийские судовладельцы — торговые конкуренты карфагенян. В отличие от Гимилькона Ганнон повел свои корабли к югу вдоль Западной Африки, основывая по пути карфагенские поселения. Цель его плавания неясна. В перипле говорится, что ему было поручено основать колонии в Западной Африке. Возникает вопрос — зачем? Правдоподобнее выглядит утверждение Плиния и Помпония Мелы, что Ганнона послали уточнить очертания африканских берегов, что его плавание было разведывательным. Тогда зачем колонии? На разведку не ходят в сопровождении тридцати тысяч человек. Загадка!

Удовлетворительный ответ лишь один. По некоторым данным, лет за пять до экспедиций Гимилькона и Ганнона в Атлантику вышел первый из двух «львят» Массалии — Эвтимен. О нем абсолютно ничего не известно, перипл его не сохранился, цель плавания и маршрут остались тайной. Предполагают, что он посетил Нормандские острова, а затем повернул на юг и прошел довольно далеко вдоль западноафриканского побережья (может быть, до Сенегала). Если это так, тогда понятно, почему обеспокоенные карфагеняне одновременно отправили Гимилькона на север, где он продвинулся дальше Нормандских островов и обнаружил Касситериды, а Ганнона — к югу, где он также проплыл до Сенегала или чуть дальше: их целью было проверить, что искали в океане массалиоты и что им удалось найти. А чтобы в дальнейшем не забивать себе голову подобными сомнениями, карфагеняне где-то между 525 и 509 годами до н. э. блокировали пролив, тем более что, как оказалось, это самый простой и удобный путь к олову. Так могло быть, но мы не знаем, было ли в действительности.

Не знали этого и массалиоты. Странно, но факт — имя Эвтимена не упоминается, кажется, ни одним историком или географом, кроме Аэция, Сенеки и Марциана Гераклейского. До сих пор нет единого мнения и о том, когда жил этот незаурядный человек. Самой убедительной датой остается 530 год до н. э. Пожалуй, сегодня можно по пальцам перечесть тех немногих, кто считает Эвтимена современником Пифея и полагает, что оба они повторили через два столетия то, что свершили Гимилькон и Ганнон.

Зато мимо имени Пифея не может пройти никто из тех, кто занимается проблемой арктических и субарктических плаваний в древние века или исследованием античных торговых путей олова и янтаря. Полное или почти полное отсутствие сведений о Ганноне, Гимильконе и Эвтимене могло бы послужить поводом для написания захватывающего историко-приключенческого романа в духе И. А. Ефремова — романа, где фантазия автора не сдерживается ничем, кроме исторического фона. Могло бы — но не послужило. Путешествие Пифея в этом смысле материал куда более выигрышный. Нужно лишь, выражаясь языком Ф. Лаллемана, автора одной из очень немногих художественных книг об этом необыкновенном человеке, выстроить мост, используя опоры, расставленные Пифеем в северных областях Ойкумены. Вопрос заключается в том, какое направление примет этот мост и куда он может привести. Таких «опор» дошло до нас совсем немного. Это — названия местностей, где побывал великий массалиот. Мы знаем о них благодаря ожесточенной полемике среди античных авторов, приводящей лишь к единственному выводу: они сами зачастую не имели ни малейшего понятия, о каких местностях вели спор. Для нас потеряна и еще одна немаловажная деталь: в какой пространственной и временной последовательности нужно расставить эти «опоры», чтобы можно было реконструировать хотя бы самые общие очертания «моста»? Для Эратосфена, Страбона, Полибия это, вероятно, не составляло тайны, мы же вынуждены пользоваться косвенными и противоречивыми данными, дополняя их, реконструируя и увязывая между собой как кому заблагорассудится. Вот почему не только время путешествия, его маршрут, но и сам Пифей такой разный у И. Лелевеля (1836) и Ф. Келера (1903), Ф. Лаллемана (1956) и Р. Кнаповского (1958), Д. Штихтенота (1959) и А. Б. Дитмара (1963).

Известно, что Пифей был выдающимся ученым древности — математиком, астрономом, географом, этнографом, обладавшим живым и острым умом и незаурядной способностью к аналитическому мышлению. Известно, что он совершил одно или два путешествия в «страны олова и янтаря» и, судя по обмолвкам древних авторов, оставил один-два перипла — «Об океане» и(или) «Описание Земли». Однако подлинная цель этих путешествий загадка. Неясно, кто и зачем финансировал экспедиции, неизвестны годы жизни Пифея, его социальное положение и даты путешествий. Не следует, кроме того, забывать, что на страницах античных сочинений мы видим Пифея глазами его недоброжелателей и весьма пристрастных критиков, особенно Страбона, зачастую передающего мнение Полибия. Неизвестно, как отнеслись к рассказам Пифея об отдаленных от греческого мира странах его современники, но с легкой руки того же Страбона, чья «злоба кабинетного ученого против исследователя» на многие века предопределила отношение к сообщениям Пифея, этот человек вплоть до нашего времени считался всеми Великим Лжецом и злостным дезинформатором.

После реабилитации Пифея как ученого, и притом правдивого, иные исследователи ударились в противоположную крайность: из Великого Лжеца его делают подчас Великим Апостолом. Многие научные заметки древних, не имеющие авторства или авторство которых весьма спорно, приписывают теперь Пифею, «притягивая их за уши» в IV век до н. э. и как бы давая этим понять, что, кроме Пифея Апостола, никто не был способен в этом IV веке сказать что-нибудь путное по части астрономии, математики, а тем паче — географии европейского Севера. Что ж, это можно понять: запоздалые попытки загладить вину перед оклеветанным нередко выливаются в излишества.

В книге Ф. Лаллемана таких излишеств немного, и вызваны они двумя причинами — загадками Пифея и Массалии. Скудость исторического материала, с одной стороны, и новые факты, добытые археологами из земли и с морского дна за последние тридцать лет, — с другой, привели к необходимости снабдить этот «роман-гипотезу» комментарием и словарем, что, впрочем, не мешает восприятию художественного текста теми, кто достаточно хорошо знаком с проблемой или, напротив, не желает чересчур глубоко вникать в нее. Несмотря на то что книга эта построена на научных данных, все же «Пифей» — чисто художественное произведение, и именно так надо к нему относиться. Написана она не столько писателем, сколько археологом, а избранный автором жанр дневника, редкий сам по себе, усиливает эффект достоверности и помогает «не заметить» некоторые анахронизмы и погрешности, вкравшиеся в текст. При талантливом изложении в этом жанре читатель на каком-то этапе «становится автором»: чувствует, рассуждает и переживает, как сам герой. Изложение Ф. Лаллемана настолько талантливо, что постоянно ловишь себя на мысли: кем же все-таки его считать — археологом или писателем?

Со времени выхода «Бортового дневника Пифея» во Франции, как уже говорилось, минуло три десятилетия, а книга учителя и друга Лаллемана доктора Гастона Броша «Пифей из Массалии» отметила свой полувековой юбилей в 1985 году. Некоторые данные за это время устарели, добавилось много новых, уточнялись и пересматривались кое-какие даты.

Вот лишь один пример. По воле Лаллемана массалиоты пользуются афинским календарем. Это вопрос спорный сам по себе, но особенности афинского календаря и вообще счета времени, упрощенные автором, представляют интерес и заслуживают того, чтобы сказать о них несколько слов. Год начинался в Афинах после летнего солнцестояния, наступавшего не 22 июня, как у нас, а примерно 15 июля. Понятия «полдень», «вечер» и «ночь» также относительны в этой книге: до Александра начало суток считали с захода солнца, а после него — с восхода. Ночь в походах делилась на три-четыре стражи (говорили: второй час первой стражи). Со второй половины IV века до н. э. сутки стали делиться на часы и, кроме солнечного, появился водяной прибор для измерения времени — клепсидра. Дневные и ночные часы (по 12) были неодинаковы в связи с различием в продолжительности дня и ночи. Полдень для грека времени Пифея — это начало 7-го часа дня, полночь — начало 7-го часа ночи. Только астрономы делили сутки на равные части, руководствуясь песочными часами. Время плавания или путешествия по суше измеряли днями пути. И еще одна деталь. Поскольку греки пользовались лунно-солнечным календарем, приходилось периодически вводить в него поправки. Очередная такая поправка была введена в 330 году до н. э.: в этом году во всех греческих календарях было по тринадцать месяцев — два Гекатомбеона и два Боэдромиона, без Метагитниона.

Разумеется, подобные тонкости не мешают восприятию текста «Дневника», поэтому они оставлены без изменения. Оставлены также — лишь отмечены в комментарии или в словаре — некоторые анахронизмы: плавание Неарха, состоявшееся через пять лет после путешествия Пифея, заход массалиотов в Майнаку, разрушенную карфагенянами лет за восемнадцать до этого, упоминание Нового Карфагена за столетие до его основания и олимпиадного счета годов, предложенного Тимеем значительно позже, вероятно уже после смерти Пифея, и другие.

Исправлены без пояснений лишь некоторые явные ошибки или то, что безусловно стало считаться ими в течение истекшего полувека.

Из нескольких возможных дат путешествия Пифея автор выбрал 330 год до н. э. Удивительное это было время — время, когда звон оружия не заглушал голоса Муз и когда обугленные огнем ч обагренные кровью их кифары прославляли одного-единственного человека от Коринфа на западе до Персии на востока. Пока только до Персии, Индия еще впереди.

В этом году персидский царь Дарий, разбитый прошлой осенью Александром при Гавгамелах и бежавший в Бактрию, убит дротиками по приказу его родича, бактрийского сатрапа Бесса.

В этом году полководец Александра Зопирион с тридцатитысячным войском наголову разбит у стен Ольбии — не той, что рядом с Массалией, а Ольбии Скифской, у нынешнего села Парутино в устье Днепровского лимана, между Очаковом и Николаевом.

Уже отдымились развалины финикийского Тира, считавшегося неприступным, но два года, назад захваченного и разграбленного Александром, и уже начинают обретать плоть начертанные на песке (тоже два года назад) контуры будущей Александрии в дельте Нила. Город — за город.

Гремит в Афинах Демосфен, призывая к войне с Македонией и поочередно обвиняя в предательстве то Аристотеля — воспитателя Александра, то своего коллегу — оратора Эсхина. Эсхин! отправляется в изгнание. Скоро, очень скоро за ним последует Аристотель, а Демосфен в том же году примет яд.

Странствующий софист Теопомп (что означает, «Проводник бога») заканчивает «Греческую историю», продолжающую «Историю» Фукидида, и собирает материал для будущей пятидесятивосьмитомной «Истории Филиппа Македонского». Завидная работоспособность! Ему 47 лет.

Его коллега Тимей из Тавромения обдумывает, с чего начать сбор материала для «Истории Сицилии». Он в затруднении: как датировать события, если сицилийцы-римляне ведут счет лет то по консулам, то от основания Рима, а сицилийцы-греки, понаехавшие из разных городов, — каждый по-своему. Хорошо бы ввести единое и всеобщее летосчисление. Скажем, по олимпиадам…

Демофил под диктовку своего слепого отца Эфора дописал тридцатый свиток истории всей Ойкумены — обитаемого мира.

Филемон подыскивает достойную тему для своей первой комедии. Он еще не ведает, что далекие потомки узнают его персонажей в персонажах римлянина Плавта и что какой-нибудь десяток лет спустя ему будет завидовать Менандр.

Одиннадцатилетний Эпикур, ровесник Менандра и поэта Филета Косского, уже подумывает, не уехать ли ему из приевшегося Самоса в Афины, дабы показать этим зазнайкам, что и самосцы кое-что смыслят в поэзии Гесиода. (Его будущему ученику и другу Метродору стукнул год, а в городе Китионе на Кипре еще бегает без штанов шестилетний Зенон — будущий глава философской школы стоиков. Этих имен греки пока не знают, но они уже есть.)

Двадцатилетний Дифил, уроженец Синопы, уже помышляет стать великим комедиографом, но еще не стал им.

Где-то в Коринфе, а может быть на Крите, эпатирует публику его земляк, киник Диоген Синопский, захваченный по пути в Эгину наводящим ужас на все Эгейское море пиратом Скирпалом и проданный им в рабство.

Еще восемнадцать лет предстоит дожидаться, пока он станет государственным деятелем, Аппию Клавдию — будущему строителю знаменитого водопровода, «сработанного рабами Рима», и мощеной дороги от Рима до Капуи, вдоль которой почти три века спустя распнут пленных воинов Спартака.

И вот уже два столетия стерегут карфагеняне выход в Атлантику.

Так должна была быть оформлена сцена для путешествия Пифея, и примерно так должны были выглядеть «афинские новости», доставляемые кораблями в Массалию, если принять датировку Ф. Лаллемана.

Заглянем же в записи Великого Лжеца из Массалии…