Вопросы, которые ты никогда не задавала, могут оказаться важнее всего на свете. Ты никогда не думала об этом. Тебе это даже в голову не приходило. Когда ты была маленькой, твоя мать внушала тебе, что если ты будешь задавать слишком много вопросов, у тебя могут быть неприятности. Теперь ты понимаешь: не задавая их совсем, ты оказалась в той же лодке, плывущей по той же реке дерьма, но без того же весла.
Ты звонишь по межгороду своей матери, чтобы рассказать ей новости, и она говорит: «Что же, минус на минус не всегда дает плюс, дорогая», и делится с тобой рецептом десерта, опубликованным в сентябрьском выпуске журнала «Роялти» как любимое кушанье принца Чарлза.
Ваш успех в кормлении грудью сильно зависит от вашего собственного желания это делать, и в не меньшей степени — от ободрения, которое вы получаете от людей, окружающих вас.Бринкли, Голдберг и Кьюкар, «Первое путешествие вашего ребенка» (© 1988, 2-е изд., стр. 173).
— Ну как, что-нибудь выходит?
Он с любопытством глядит на головку ребенка, на мою накрытую покрывалом грудь. Я вздрагиваю.
— Не знаю. Я не могу сказать.
— Что значит — ты не можешь сказать? Это же твое тело, правда? То есть ты же должна хоть что-нибудь чувствовать!
Он чешет в затылке.
— Ничего. Просто больно.
— Ох! — Он дважды моргает. — Извини. Знаешь, я очень горжусь тобой.
Плацента выскальзывает между твоих ног, словно самый огромный в твоей жизни кровяной сгусток. У новорожденной девочки, еще мокрой после родов, хватает сил, чтобы сосать — но в отличие от олененка или теленка она не может сразу встать на шаткие ножки. Тебе придется носить ее на руках еще долгое время. Ты утешаешь себя тем, что по крайней мере ты не слониха, иначе тебе пришлось бы ходить беременной еще чуть ли не год. За последующие двенадцать часов это первый и последний раз, когда она кормится.
— Няня, прошу вас, вы не могли бы подойти и помочь мне разбудить ее? Она не брала грудь вот уже пять часов.
У няньки на лице родинка с торчащими волосками. Ты не можешь удержаться, чтобы не задерживать на ней взгляд хотя бы ненадолго каждый раз, когда смотришь на ее лицо. Нянька раздевает ребенка, но оставляет шапочку. Девочка красная и морщинистая, она извивается, как червяк, и ты надеешься, что никто из тех, кто придет на нее посмотреть, не скажет, что она похожа на тебя.
— Ребеночку просто слишком хорошо, — чирикает нянька. — К тому же они иногда бывают чересчур утомлены после родов. Вы же знаете, для них это тоже тяжелый труд!
— Да, наверное, вы правы.
— Конечно. Ах да, и когда вы пойдете мыться, я бы не стала оставлять ребенка в одиночестве. Особенно когда дверь открыта.
Нянька начинает ожесточенно тереть красное дитя, пока оно не начинает корчиться, держа глаза по-прежнему закрытыми, непреклонное в своей решимости продолжать спать.
— Что вы имеете в виду?
— Ну, у нас, конечно, есть охрана, но все равно сюда может зайти кто угодно — возьмут и унесут ребенка, — нянька улыбается, словно она просто шутит.
— Вы это серьезно?
— Ах, ну конечно! И ценные вещи тоже не стоит оставлять без присмотра. У нас уже бывали проблемы с воровством, а я знаю, что у вашей сестры бывают хорошие фотоаппараты.
Ты только что прошла через двенадцать часов напряженной работы, а не спала уже двадцать восемь. У тебя не хватает энергии указать няньке на неуместность ее замечаний. Девочка по-прежнему спит.
Твоя свекровь приехала из Японии навестить тебя, и останется на месяц, чтобы помочь тебе со старшим ребенком. Она разглядывает спящую девочку, которую ты держишь у груди. Ты жалуешься, что девочка не питается так, как надо, и что ты начинаешь немного беспокоиться.
— Твои соски слишком плоские, поэтому ей не очень удобно брать грудь, — говорит она, и твои глаза наполняются злыми слезами.
— Вы, наверное, из Тибета? — спрашивает нянька.
Грудное молоко — натуральный, свежий продукт.«Первое путешествие вашего ребенка» (стр. 174).
Ты дома. Ты спрашивала, нельзя ли тебе еще немного остаться в больнице, за дополнительную плату — но тебе просто рассмеялись в лицо и сказали «нет». Твоя свекровь готовит ленч для себя и твоего первенца, но тебе ничего не предлагает, поскольку не знает, понравится ли тебе, как она готовит. Ты съедаешь немного дробленой пшеницы с «Нутра-Свитом» и пытаешься еще раз дать девочке грудь.
Боль кажется тебе вполне натуральной и свежей.
Девочка сосет три часа подряд, и когда ты заставляешь ее срыгнуть, в углах ее губ обнаруживается розоватая пена, похожая на клубничный коктейль. Ты понимаешь, что в твоем молоке кровь, и сомневаешься, стоит ли ей его пить. Втайне ты надеешься, что это окажется для нее вредно, и тебе поневоле придется прекратить кормить ее грудью. Ты звонишь подруге и рассказываешь ей о том, что тебе больно кормить, о крови, о своем беспокойстве за здоровье девочки — и к своему разочарованию узнаешь, что кровь ей нисколько не повредит. Что у твоей подруги тоже были такие проблемы, что у нее даже образовались на сосках кровавые волдыри, но несмотря на них, она все равно продолжала кормить ребенка грудью, и доктор одобрил это, и оххх! какая была боль, и кровь, когда эти волдыри лопнули, но она все равно продолжала кормить, пока ребенку не исполнилось четыре года.
Вешая трубку, ты чувствуешь себя еще более подавленной. Кровь в молоке не является проблемой, и твоя подруга, оказывается, страдала даже больше, чем ты сейчас. Ты не первая, кто столкнулся с трагедией сосков. Ты еще даже близко к ней не подошла.
— У меня не очень-то выходит.
Я пытаюсь улыбнуться, но оставляю попытку.
— Ничего, со временем все образуется. Скоро все будет хорошо.
Он выключает ночник в изголовье кровати. Я включаю его обратно.
— Мне так не кажется. Мне не кажется, что все вообще когда-либо будет хорошо!
— Не будь такой пессимистичной, — он улыбается, стараясь не обидеть меня.
— Ты прочел эту брошюру для отцов новорожденных детей?
— Э-э, нет еще. Я не успел.
Пожимает плечами и пытается снова добраться до выключателя. Я выбрасываю руку и ловлю в воздухе его запястье.
— Так прочти эту чертову брошюру, и тогда у тебя, может быть, появится какое-нибудь представление о том, через что я сейчас прохожу!
— Женщины кормили грудью всегда, с тех пор, как они существуют на свете.
— Что?!
— Ну, ты же понимаешь, что я хочу сказать — это естественно! Женщины кормили грудью всегда, с тех пор, как они появились на свете и стали вынашивать детей, — поучает он, мельком взглядывая на одну из моих истерзанных грудей. — Но это не значит, что с тех пор, как они появились на свете и принялись заниматься этим, это им всегда нравилось!
— «Естественно» — еще не значит, что им это приятно или что у них это хорошо получается, — шиплю я.
— Ах, ну зачем нужно всегда все так усложнять?
— Зачем ты тогда не женился на ком-нибудь другом, кто не стал бы усложнять?
— Вы не хотите есть? — шепчет свекровь из-за закрытой двери спальни. — Я могла бы приготовить вам что-нибудь, если вы проголодались.
Перекорм.(Там же, стр. 183.)
Дитя ест по несколько часов подряд. В этом есть что-то ненормальное. Ты звонишь в службу экстренной помощи кормящим матерям, телефон которой тебе дали в больнице. Специалисты по грудному вскармливанию объясняют тебе, что ребенок делает только то, что для него естественно. Что чем больше он сосет, тем больше молока у тебя будет вырабатываться, и как все это представляет собой систему спроса и предложения, и как положение улучшится, когда молоко начнет прибывать. «Интересно, на каком бы это грузовике?» — задаешься ты вопросом.
Тебе объясняют, что если ты испытываешь боль в сосках, то это потому, что ты не прикладываешь ребенка к груди так, как следует. И как его следует прикладывать, чтобы обеспечить ему надлежащую позицию для кормления. Тебе не нравится, как это звучит. Тебе не нравится, как звучит слово «позиция» — словно к тебе прикрепили какую-то присоску, которая, возможно, не отцепится уже никогда. Тебе вспоминаются прилипалы и пиявки (заметьте, все эти слова начинаются на «п»).
Когда молоко наконец-то прибывает, оно прибывает целой цистерной. У тебя образуются молочные шарики под мышками, под поверхностью кожи, они твердые, словно мрамор, и до них больно дотрагиваться. Твои груди становятся тяжелыми, словно бетонные чушки, давление молока настолько велико, что вены вокруг сосков набухают и выпячиваются наружу. Они бугрятся хребтами, словно в фильме ужасов, распирая кожу так, что, кажется, вот-вот взорвутся, разбрызгивая кровь.
— Пощупай, какие твердые у меня груди! — я скриплю зубами.
— Ох, боже мой!
— Мне больно, — шепчу я.
— Ох, боже мой.
Он напуган. Не за меня, но мною — тем, как я выгляжу.
— Ты не мог бы чуть-чуть пососать их, чтобы они не были такими полными? Я не могу заснуть.
— Что?! — Он смотрит на меня так, словно я попросила его пососать склянку с ядом кобры.
— Пожалуйста, ты не мог бы высосать у меня немного молока? Это не так уж невкусно. Я попробовала немного. Похоже на подслащенную водичку.
— Э-э, нет, я, наверное, не буду. Это как-то… кровосмесительно.
— Но мы же не кровные родственники, мы просто женаты, боже мой! Какое же тут может быть кровосмешение? Зачем сразу так шарахаться? Прошу тебя! Мне очень больно.
— Прости. Я просто не могу.
Он выключает ночник и поворачивается на бок, готовясь заснуть.
Если вы кормите грудью, для вас существуют и некоторые преимущества… вам будет легко сбросить вес, не садясь на диету, и вы очень быстро станете стройной.(Стр. 176.)
— Ты выглядишь так, словно все еще беременна, — шутит он. — Ты уверена, что у тебя там внутри не остался еще один?
— Слушай, отвали, а?
На твоем животе образуется выпирающая складка кожи и жира, из-за которой не видно волос на лобке. Под пупком появляется ямочка, которой там не было уже пять лет. Ты думаешь, что, может быть, если бы ты выкармливала своего первого ребенка грудью, у тебя теперь было бы больше шансов остаться стройной. По коже твоего живота проходит вертикальная черная полоса, начинаясь от лона, проходя через пупок и заканчиваясь почти возле основания грудей. Твоему болезненному воображению представляется, что это отметка для доктора, намечающая, где делать разрез, если роды пойдут неудачно. Полоса не собирается исчезать — но тебе в общем-то все равно, поскольку со всем этим жиром она уже не играет большой роли. Ты постоянно голодна из-за того, что вырабатываешь молоко, ты ешь в три раза больше того, что съедаешь обычно, и поэтому вовсе не теряешь веса — просто ты не набираешь его сверх того избыточного жира, который уже есть.
— Ты должна есть столько, сколько тебе хочется, — говорит свекровь.
Она кладет тебе на тарелку еще один баклажан, а твой супруг подкладывает туда же свой. Ребенок в спальне начинает вопить, и свекровь подхватывается, чтобы успокоить его.
— Не плачь, — слышишь ты. — Молоко уже скоро придет!
Тебе хочется заорать на всю гостиную, что у тебя есть имя, и это имя не Молоко! Но ты лишь молча ешь свои баклажаны.
Гормон пролактин, вызывающий секрецию грудного молока, поможет вам ощутить «материнское чувство».(Стр. 176.)
«Сколько же будет длиться эта боль?» — спрашиваешь ты себя. Идет уже одиннадцатый день истязания сосков и ада материнства. Ты звонишь подруге и жалуешься ей на боль, бесконечную боль, которую испытываешь. Подруга отвечает, что некоторые женщины получают такое удовольствие от кормления грудью, что доходят до оргазма. Ты говоришь ей, что если бы дело обстояло так, ты была бы не прочь кормить грудью до тех пор, пока твой ребенок не вырос бы настолько, чтобы сбежать от тебя.
Полуночное кормление обычно бывает самой долгой и мучительной составляющей твоих материнских суток. Оно занимает от двух до шести часов. Ты перекладываешь ребенка от одной груди к другой, начиная с часа на каждый сосок, и понемногу уменьшая время до получаса, пятнадцати минут, восьми, двух, одной — поскольку соски становятся настолько болезненными, что даже мягкого прикосновения детской пеленки достаточно, чтобы пальцы на твоих ногах съеживались от боли, а слезы начинали ручьем течь по щекам. Ты пытаешься думать об оргазмах, в то время как часы своим медлительным «тик-так» длят твое страдание. Ты пытаешься думать о садомазохизме. Боль настолько интенсивна, настолько режуще реальна, что ты не в состоянии думать о ней как о чем-то, что может доставлять удовольствие. Ты понимаешь, что ты все же не мазохистка.
Поскольку для кормления вы должны сесть или лечь, вам обеспечен необходимый после родов отдых.(Стр. 176.)
Ты больше не можешь кормить сидя. Ты пытаешься лечь на спину, чтобы кормить девочку лежа, как щенка, но форма твоих грудей не подходит для этого метода. Ты усаживаешь ее, оперев на спинку стульчика, и кормишь стоя. Ее ножки болтаются, но в такой позиции она вполне способна сосать твои измученные соски. Ты размышляешь о том, чтобы повесить себе на спину табличку: «Молочная заправка».
Твой зад достает тебя. Ты принимаешь теплую сидячую ванну, поскольку на какое-то время она помогает, и ощупываешь себя в воде, так осторожно, как только можешь. Между влагалищем и анальным отверстием ты находишь несколько плотных бугорков, которых там раньше не было, и с надеждой представляешь себе, что у тебя вырос второй, третий, четвертый клитор. Но когда ты приходишь к врачу, обнаруживается, что это всего лишь геморроидальные уплотнения.
— Я завязываю. Мне все это осточертело.
— Но ты кормишь всего лишь две недели! Сейчас самое тяжелое время, дальше будет только лучше, — подбадривает он. Нежно улыбается и пытается поцеловать меня в нос.
— Я говорю тебе, что заканчиваю с этим! Если я буду продолжать кормить, я начну ненавидеть девочку.
— Ты думаешь только о себе, — обвиняюще произносит он, указывая на меня пальцем. — Лучше грудного вскармливания для нее ничего не придумаешь, а ты вот так берешь и сдаешься! Я считал тебя более сильной.
— Нечего меня обвинять! Это мое тело, черт побери, и я буду решать, что мне с ним делать, а чего не делать!
— Ты всегда делаешь то, что лучше для тебя самой! А как насчет моего участия? Разве у меня нет права слова в том, как мы будем растить нашего ребенка? — кричит этот мистер Чувствительный, мистер Давай-Поговорим-Об-Этом-Как-Взрослые-Люди.
— У вас ничего не случилось? — шепчет его мать из-за закрытой двери спальни. — Вы не прого…
— Нет! Ничего не случилось! Иди спать! — орет он.
Дитя чихает, икает и разражается немыслимым воем, гнусавым и негодующим.
— Послушай, это я должна кормить ее грудью, я должна вставать каждые два часа, чтобы мои соски терзали и высасывали до крови, пока ты дрыхнешь! Ты ведь ни разу даже не встал ночью, чтобы поменять ее чертовы пеленки, хотя бы в качестве гребаного символического жеста поддержки, так не говори мне, что я должна делать со своими грудями! В молочной смеси нет ничего плохого. Я выросла на молочной смеси. Ты вырос на молочной смеси. Все наше поколение выросло на молочных смесях и прекрасно себя чувствует! Так что лучше уж помолчи об этом. Просто помолчи. Потому что речь идет не о тебе. Речь идет обо мне!
— Если бы я мог кормить грудью, я с радостью делал бы это! — шипит он. Отшвыривает одеяло и, топая, идет к колыбельке.
И я смеюсь. Я смеюсь, потому что этот ублюдок сам это сказал.
Три двадцать семь. Девочка опять проснулась. Твои груди тяжелы от молока, но ты кормишь ее смесью. Пять пятнадцать. Ты кормишь ее еще раз, и твои груди наливаются так, что лежат поверх грудной клетки как тугие шары. Они готовы.
Ты меняешь девочке пеленки и кладешь ее обратно в колыбельку. В приглушенном свете детского ночника ты видишь, как она выпячивает губы, смыкая их вокруг воображаемого соска. Она сосет даже во сне. Ты садишься на кровать рядом с мужем и расстегиваешь пряжки лифчика. Подкладки пропитались насквозь, и соски, обнажившись, брызгают струей сладкого молока. Кожа вокруг грудей натянута туго, как на барабане, так туго, что все, что тебе нужно — это один небольшой надрез, чтобы кожа разошлась. Словно застежка-молния, разрыв расширяется вдоль поверхности твоей грудной клетки; направляемый твоими пальцами, он описывает полный круг вокруг одной груди. Крови нет.
Ты слегка наклоняешься вперед, и грудь мягко падает в твои сложенные чашечкой руки. Плоть имеет густой красный оттенок, и ты поражаешься ее красоте, тому, как плоть становится пищей, когда ты не просишь и даже не хочешь этого. Ты кладешь грудь себе на колени и надрезаешь вторую. Две пульсирующие сферы, по-прежнему исторгающие из себя молоко. Ты осторожно вытягиваешь одеяло из бессильно сжатых пальцев твоего спящего партнера, расстегиваешь его пижаму и отгибаешь ее края, обнажая грудь. Ты гладишь безволосую кожу, затем поднимаешь одну свою грудь, за ней другую, и осторожно кладешь их поверх его плоских крошечных сосков. Плоть твоих грудей проникает в его кожу, слышится тихий шелест клеток, соединяющихся с клетками, твоей кожи, срастающейся с его кожей, плоть ко плоти, ткань ко ткани, это интимное слияние, происходящее перед твоими глазами. От изумления и восторга твои губы складываются буквой «О».
Непривычная тяжесть переполненных грудей заставляет его беспокойно пошевелиться, из полураскрытых губ доносится тихий стон. Груди больше не брызжут молоком, но оно течет из них непрерывным потоком, сбегая ручейками по его бокам. Быстро остывающая влага причиняет ему беспокойство, и его веки трепещут. Открываются. Он фокусирует взгляд на моем лице, переводит его вниз и быстро-быстро моргает.
— Что-то не так? — спрашивает он хриплым спросонок голосом.
— Ничего. Совершенно ничего. Как ты себя чувствуешь?
— Как-то странно, — неуверенно отвечает он. — Какое-то странное чувство в груди. У меня все болит. Может быть, я заболел? Да у меня вся грудь мокрая! Я истекаю кровью!
— Ш-ш-ш! Ты разбудишь ребенка, — предостерегаю я, мягко прижимая палец к его губам.
Только что его пошатывало от сна, но теперь он полностью проснулся. Садится. Смотрит вниз на свою грудь — на две свои выпирающие груди. Переводит взгляд на мое лицо. Потом снова на свои груди.
— О боже мой! — стонет он.
— Ничего страшного, — наставляю его я. — Не беспокойся. Все отлично. Просто делай то, что естественно.
Внезапный ужас мелькает на его лице, и он в панике сует руку, чтобы ощупать себя между ног. Когда он понимает, что его хозяйство цело, в его глазах мелькает облегчение, которое тут же сменяется недоумением.
Я улыбаюсь. Прямо-таки сияю в приглушенном свете ночника. Потом поворачиваюсь на бок и засыпаю, сладко-сладко, крепко-крепко.