Каролин Ламарш. Ватерлоо, Ватерлоо. Рассказ

НА мрачной равнине нет ни любовников, ни друзей. Только бронзовый лев на холме, к которому ведут двести двадцать шесть ступеней. Двести двадцать шесть. Я сосчитала их, когда бежала мимо запыхавшихся туристов. Я поднималась по ступеням, и мое сердце билось так, словно хотело выскочить из груди, а горло зверски горело. Но я ни на миг не сбавила скорость: нужно было одолеть лестницу одним махом.

На верху остаешься в одиночестве. Как перелетная птица, которая не может найти место, где привыкла отдыхать. Вода ушла, осталась только сухая грязная корка: если птица сядет, ее оперение отяжелеет.

Хорошего дня в Ватерлоо. Тот, кто едет в Ватерлоо, совершает ошибку. В Ватерлоо ничего не осталось. Ни ложбин, укрывавших соперничающие армии, ни изгородей, дававших иллюзию передышки, а потом плевавшихся залпами смертоносного огня. Почву разровняли, собрали с холмов омытую кровью землю и насыпали искусственную горку, этакую символическую витрину. Вокруг простираются поля, прочерченные дорогами, уходящими вдаль, к четырем сторонам горизонта. Установленные на перекрестках щиты гласят: «Гипермаркет ‘Биггс’ в Ватерлоо! Открытие 18 июня» Внизу крупными жирными буквами надпись: ЭТО РЕАЛЬНО!

Что — реально? Что остается от вещей и событий, бывших когда-то реальными? Куда подевались пот, кровь, надежда, бегство? Куда улетело эхо клича старой гвардии: «Да здравствует Император!»? Где теперь триста мертвецов, которых бросили в колодец в замке Угумон, забив его до самого верха? Что осталось от деревьев того небольшого сада, где за час полегли полторы тысячи человек, как сбитые непогодой яблоки? Холодный июньский ветер пахнет дождем и со всех сторон обдувает Холм. Школьники облепили постамент и строят рожи льву, отлитому из отбитых у французов пушек. Супруги-англичане крутят головами, пытаясь определить, где находились укрепленные фермы — Бель-Альянс, Мон-Сен-Жан, Папелотт, Ла-Э-Сент, — на которые сегодня нацелена только батарея подзорных груб. Японцы пытаются пропихнуть пятифранковую монету в одно из круглых окошек. У меня мелочи нет, я вижу лишь тьму, и гнев туманит мой взор. Я ненавижу себя за то, что иду на смерть, как отчаявшийся Ней — «Смотрите, как погибнет маршал Франции!», — но не падаю под вражеским огнем. Я ненавижу себя, потому что не улавливаю сумятицы боя, зато вижу на границе поля битвы и у подножия Львиного холма трек для мотокросса: он проложен прямо по лугу, прилегающему к невзрачному ресторанчику.

Мне больше нечего защищать, разве что ту часть груди, где так отчаянно бьется сердце. У меня нет родины, разве что точное место в центре каждой ступени, куда я — при подъеме или спуске — ставлю ногу. Я хотела бы поцеловать упавшее на землю знамя, лечь на него и умереть. Я бы хотела, чтобы знамя любви осталось непобежденным и не изменило цвета. Но оно изменчивей июньского неба над Ватерлоо. Непостоянней, чем смерть по отношению к Нею: она убила под ним пять превосходных лошадей, но не ответила на его яростный призыв, когда он подставлял грудь под пули, сабли и пушечные залпы. Ней, которого тоже звали Мишель, не пал смертью храбрых на поле боевой славы: его расстреляли свои в парижском парке.

Сегодня вечером, в Ватерлоо, я снова увижусь с Мишелем, с другим Мишелем, с моим Мишелем. Широкие плечи, темные глаза, отрывистый, как у героев, смех. Я полюбила его сразу и всего, без остатка, начиная с лодыжек в синих прожилках вен и кончая ухом, которое я ласкала жадным языком. Он говорит, что наслаждение приходит к нему именно оттуда, но я знаю, что это не так, он такой же, как все, и достигает оргазма, когда я скачу на нем — быстро и напористо, и мы кричим и вместе летим к нашей победе.

Говорят, что в Ватерлоо, осознав неизбежность поражения, французские офицеры и солдаты стреляли друг в друга, чтобы не сдаваться. Я готова в это поверить, потому что мы с Мишелем делаем то же самое: наносим друг другу смертельные удары, но не выпускаем из рук знамя любви.

Другие все еще им размахивают. Сегодня вечером в Культурном центре Ватерлоо играют Мариво, «Арлекин, воспитанный любовью». В ротонде музея, за автоматическими кассами, напоминающими турникеты метро, можно посмотреть документальный фильм: в финале двое ребятишек, изображающие гидов на местах боев, по-взрослому целуются в губы. Да, именно это показывают повсюду, так что за будущее любви можно быть спокойным. Но мы с Мишелем — солдаты, измотанные абсурдным сражением, и каждый тратит остаток сил на то, чтобы ускорить агонию другого.

Смерть не торопится. До последнего вздоха кажется, что жизнь вернет свои права. В этой надежде — или в этом отчаянии — я поднялась по ступеням ко льву. Одним махом, чтобы сердце снова подтвердило, что оно сильнее сердец всех тех людей, которые идут впереди или позади меня по лестнице в двести двадцать шесть ступеней. Да, мое сердце сильнее, я это знаю. Но мне неизвестно, что предвещает его храброе биение — победу любви или ее агонию. Может, я последняя защитница знамени любви в этом мире, а может, выпустила его из рук, опередив остальных. Может, я одна знаю, что в этой стране нет больше верности, дорожащей этим знаменем, только у меня нет иллюзий, а другие, упиваясь собственным волнением, шагают по лугам, изборожденным чувством, как колесами рычащих мотоциклов.

Сегодня вечером мы с Мишелем встретимся в кабачке в Ватерлоо, и все будет кончено. Вообще-то, чтобы убедиться в обратном, достаточно отправиться в гипермаркет «Биггс», вроде как за покупками — бумажные платочки или новый шарфик, замороженная пицца или скороварка. Если все это, как заявляют рекламщики, «реально», тогда что угодно тоже реально, в том числе любовь. В конце концов, мы все еще можем прогуляться по лугам, изборожденным чувством: иногда здесь светит солнце, а гордый лев всегда отбрасывает тень. Обновление вечно и бесконечно: упаковки в гипермаркетах меняют каждый месяц, скидки устраивают каждую неделю, и люди целыми семьями «отрываются» там по субботам. Ну да, конечно, можно удовольствоваться ничтожными переменами и тратить энергию, откапывая знакомый товар в новом исполнении. Все это реально, реально, реально, кричат рекламные щиты, установленные на всех перекрестках, эти гигантские табло видны даже с Львиного холма, если хватает задора подняться по ступеням на самый верх.

У въезда в бывшую деревню Ватерлоо — теперь она превратилась в эклектичный городок с процветающей торговлей — стоит дом с затейливо разбитым садом: как свидетельствует мемориальная табличка, здесь находится могила ноги лорда Аксбриджа. Ногу лорду оторвало последним пушечным залпом, сделанным по приказу Наполеона в момент отступления. Могила для одной ноги. Одинокая нога в могиле. Я во время отступления буду стрелять, если смогу, и предам земле две мочки уха и две лодыжки с синеватыми венами. Я склонюсь перед этими знаками отличия, а другие оставлю Мишелю — пусть пользуется, как знает, уже под новым знаменем, потому что наше больше не развевается на ветру, и сегодня вечером мы снова искромсаем его за пивом в «Гриль-баре Императора».

Где находится кабачок Декостера? Кто из унылых выпивох, ничего не знающих ни о прошлом, ни о местах былых сражений, скажет нам это? Кабатчика Декостера привязали к лошади и сделали проводником Наполеона на поле боя. Не в силах шевельнуться, дрожа от страха под шрапнелью, он видел, как бесчисленная пехота маршала Лобо строится перед его заведением, и сознавал, сколь велика мощь французов. А я, связанная по рукам и ногам, я, идущая туда, куда хочет Мишель, я, зависящая от него, буду сегодня вечером созерцать то, что он считает своей силой, своей победоносной любовью, любовью и своим царством. Я захмелею от пива, которым он станет поить меня в «Гриль-баре Императора», оцепенею, когда он прикроет мне рот ладонью, его низкий красивый голос заворожит меня, и я, несмотря ни на что, поведу этого извечного врага, который возжелал мою страну и владеет ею до последнего крика, поведу его вдоль наших общих меток и буду немногословна, и пусть его встревожат моя молчаливость, моя уклончивость, а я буду мысленно молить об отступлении, чтобы гордые скакуны сбросили нас, и тогда холодная земля навеки забьет нам рты.

Земля на равнине Ватерлоо холодна. Даже теперь, в начале лета. 18 июня 1815 года проливной дождь шел до четырех утра, задержав начало сражения, а несколько часов спустя намокшая рожь затруднила продвижение конницы Нея. Нужно все-таки попробовать ее на зуб, эту землю, в которой лежат шестьдесят тысяч трупов, и запомнить вкус внутренностей, пока экскаваторы не перелопатили ее: мы каждый год подписываем петиции, чтобы остановить нарезку участков под строительство и уничтожение очередного куска поля боя. Каждый из подписавшихся все еще верит, что память о прошлом у будущих поколений возобладает над желанием построить бунгало на одной из последних равнин нашей маленькой страны. А я хотела бы верить, что любовь окажется выше нас с Мишелем и мы снова склонимся перед ее знаменами. Нет, не получится. Каждый из нас выше любви, потому что штандарт слишком тяжел и пригибает нас к земле. Ни один из нас не хочет сдаться первым, вот и все, и сегодня вечером мы будем оспаривать право умереть героями.

Вот почему я буду молчать, невыносимо медленно попивая свое пиво. Вот почему я позволю Мишелю говорить, и тонуть в грязи, и отчаянно размахивать саблей перед моим лицом. Я позволю ему действовать. А если он заплачет, то не потому, что будет пьян, и не станет бормотать, что наша любовь крепче бронзового льва. Слезы прольются из-за утраты стягов, так отважно реявших на виду у всего мира, когда мы, опьянев от гордости, кричали: «Это — реально!»