В совете министров продолжали царить раздоры. Дюмурье обвинял военного министра Сервана в том, что он повинуется внушениям госпожи Ролан с готовностью, более похожей на любовь, чем на обыкновенное угождение, и что это именно он испортил весь план вторжения в Бельгию. Друзья госпожи Ролан, со своей стороны, грозили Дюмурье внушить Собранию, чтобы оно потребовало от него отчета в шести миллионах на секретные расходы: Гюаде и Верньо уже подготовили проект декрета с требованием публичного отчета. Дюмурье, который с помощью этого золота приобрел себе друзей и сторонников между якобинцами и фельянами, возмутился таким подозрением и решительно предложил свою отставку. При этом известии большинство членов Собрания отправились к оскорбленному министру и заклинали его не покидать своего поста. Он согласился, но с тем условием, что распоряжение фондами останется исключительно на его совести. Жирондисты согласились.
Народ рукоплескал Дюмурье по выходе его из Собрания. Эти рукоплескания прискорбно отзывались на совещаниях госпожи Ролан: она хотела бы сама безраздельно пользоваться народной благосклонностью — для своего мужа и своей партии. Ролан и его жирондистские товарищи Серван и Клавьер усилили свои старания, увеличили давление на короля, удвоили доносы. Льстить Собранию, завоевывать расположение народа, вынуждать короля изгонять своих советников, чтобы потом его же обвинить в измене, — такова была тактика этих людей.
Тактика клеветы на короля служила основой всей интриги госпожи Ролан. Со стороны самого Ролана подобный образ действий казался лишь проявлением плохого настроения; для товарищей его являлся поводом к соперничеству в патриотизме с Робеспьером; у госпожи Ролан объяснялся страстным стремлением к республике.
Роковую ошибку совершил министр Серван. Целиком находясь под влиянием госпожи Ролан, он предложил Национальному собранию, не имея на то полномочий короля и согласия Совета, собрать вокруг Парижа лагерь в 20 тысяч человек. По плану жирондистов, эта армия, составленная из наиболее преданных делу революции энтузиастов из провинций, должна была стать центральным оплотом мнений, преданных Собранию, уравновешивать своим присутствием королевскую стражу и напоминать ту парламентскую армию, которая, находясь в распоряжении Кромвеля, повела Карла I на эшафот.
Дюмурье не мог сдержать свой гнев против Сервана. Упреки его были упреками честного защитника короля, а ответы Сервана отличались уклончивостью и вызывающим тоном. Оба министра положили свои руки на шпаги, так что, если бы не присутствие короля и вмешательство товарищей, в зале совета министров пролилась бы кровь.
На другой день жирондисты пригласили короля дать санкцию декрету о неприсягнувших священниках. Людовик XVI объявил, что скорее умрет, чем согласится. Напрасно Дюмурье доказывал ему, что, отказываясь от легальных мер против неприсягнувшего духовенства, он становится ответственным за проливаемую кровь. Напрасно обращался Дюмурье к королеве и заклинал ее чувствами матери присоединиться к министрам, чтобы убедить короля: королева долгое время оставалась бессильна. Наконец король заколебался. Он назначил Дюмурье тайное свидание и во время этого разговора велел Дюмурье представить ему трех министров для замены Ролана, Клавьера и Сервана.
Последние, сильно раздраженные отставкой, которой не предвидели, хотя сами же ее и вызвали, устремились со своими жалобами в Собрание. Там их приняли как мучеников, и трибуны Собрания заполнили их приверженцы. Ролан прочитал знаменитое конфиденциальное письмо, продиктованное ему женой. Советы, которые он давал королю в этом письме, обратились, таким образом, против несчастного государя. Жирондисты сделали из Ролана героя. Письмо велели напечатать и разослать по всем департаментам.
Дюмурье известил Собрание о смерти генерала Гувиона. «Он счастлив, — сказал печально Дюмурье, — что умер, сражаясь против неприятеля, и не присутствует при раздирающих нас разногласиях. Я завидую его смерти». Затем он заговорил о военном министерстве, и его речь отличалась горячностью в части, посвященной якобинцам. «Слышите ли вы нового Кромвеля?! — закричал Гюаде громовым голосом. — Он так уверен в своей власти, что осмеливается делать для нас обязательными свои советы». — «А почему бы и нет?» — гордо сказал Дюмурье. Уверенность его произвела на Собрание сильное впечатление. Депутаты от фельянов вышли вместе с ним и проводили его в Тюильри. Там король объявил, что может согласиться дать санкцию декрету о 20-тысячной армии, но что касается декрета о священниках, то решение принято: Людовик поручил им отнести президенту Собрания письмо с изложением причин королевского veto. Министры поклонились и с тревогой разошлись.
В итоге портфель министра иностранных дел достался Шамбону — генералу, преданному королю, военного министерства — Лажару, военному из партии Лафайета, внутренних дел — Монсьелю, конституционисту, фельяну и другу короля. Это произошло 17 июня; якобинцы и народ, руководимый жирондистами, уже волновали столицу; все предвещало близкое восстание. Новые министры, без сильной армии, без популярности и без партии, принимали, таким образом, на себя ответственность за опасности, созданные их предшественниками.
Король встретился с Дюмурье в последний раз. Прощание монарха с его министром было трогательно. «Так вы отправляетесь в армию?» — спросил король. «Да, государь, — отвечал Дюмурье. — Я покидал бы этот ужасный город с удовольствием, если бы не сознавал опасности для вашего величества. Послушайте меня, государь, мне не суждено более вас видеть. У меня достаточно опыта: вы обессилены, вы падете, и история, сожалея о вас, все-таки обвинит вас в несчастьях народа».
Король сидел близ стола, где подписывал отчеты. Дюмурье стоял подле него, сложив руки. Король сказал ему взволнованным, но решительным голосом: «Бог свидетель, что я думаю только о счастье Франции». — «Я в этом не сомневаюсь, — ответил растроганный Дюмурье. — Но вы обязаны Богу отчетом не только за чистоту ваших намерений, но также и за приложение их к делу. Вы думаете спасти религию, но вы ее разрушаете. Священники подвергнутся убийствам. Корона будет у вас отнята; быть может, даже вы, королева, ваши дети…» Он не закончил и прильнул губами к руке короля, который проливал в это время слезы. «Я ожидаю смерти, — пробормотал король печально, — и заранее прощаю ее своим врагам. Я доволен вашим сочувствием. Вы хорошо мне служили. Я вас уважаю. Прощайте и будьте счастливее меня».
Кружок госпожи Ролан увеличивался с каждым днем. Привлекательность этой женщины сливалась в сердцах ее друзей с прелестью свободы. Любовь, в которой эти молодые люди не сознавались даже себе самим, определяла выбор их политики. Идеи становятся деятельными только тогда, когда их оживляет чувство. Госпожа Ролан являлась живым чувством своей партии.
Она завербовала в свои ряды человека, постороннего Жиронде, но одаренного молодостью, редкой красотой и энергией, а такие качества неизбежно привели бы его в партию иллюзий и любви, к тому же управляемую женщиной. Этим молодым человеком был Барбару.
Он родился в Марселе и принадлежал к одному из тех семейств мореплавателей, в манерах и самих чертах которых выражались храбрость, присущая их жизни, и волнение, присущее их родной стихии. Изящество фигуры, идеальная красота лица Барбару напоминали то совершенство форм, которому поклонялась древность в статуях Антиноя. Юность Барбару держала его вдали от той арены, на которую он горел желанием устремиться. Он провел свои молодые годы близ деревни Оллиуль, в маленьком имении, принадлежавшем его семейству, занимаясь там возделыванием растений, естественными науками и упражняясь в элегической поэзии, жгучей, как юг, и неуловимой, как горизонт перед его глазами. Мирабо начал свою жизнь подобным же образом. Читая стихи Барбару, можно сказать, что сквозь свои первые слезы он видел свои будущие ошибки, их искупление и сам эшафот.
После избрания Мирабо и волнений, которые последовали за тем, Барбару назначили секретарем марсельского муниципалитета. Во время авиньонских смут он взялся за оружие и выступил во главе молодых марсельцев. Когда Барбару отправился в качестве депутата в Париж, чтобы передать Национальному собранию отчет о событиях на юге, жирондисты Верньо и Гюаде окружили молодого человека вниманием, стараясь привязать его к себе. Барбару не оправдывал авиньонских палачей, но ему внушали отвращение и жертвы: такой человек и требовался жирондистам. Они представили его госпоже Ролан. Едва ли какая-нибудь женщина была более способна увлекать; едва ли другой мужчина был более склонен увлекаться.
Ролан жил тогда в темном домике на улице Сен-Жак, высоко под крышей: настоящее убежище философа, освещаемое его женой. Свидетельница всех разговоров мужа, она присутствовала при его совещаниях с молодым марсельцем. Барбару весьма подробно рассказывает о том, как у них родилась первая мысль о республике. «Эта удивительная женщина присутствовала тут же, — говорит он. — Ролан спрашивал меня, какими средствами думаю я спасти Францию. Я раскрыл ему свое сердце. Моя доверчивость вызвала доверие с его стороны. „Свобода потеряна, — сказал Ролан, — если как можно скорее не будут обнародованы интриги двора. Лафайет замышляет измену на севере. Армия центра систематически распускается. Через шесть недель австрийцы окажутся в Париже. Предупредим это несчастье и, если север порабощен, перенесем с собой свободу на юг и заложим там основание колонии людей свободных!“ Жена Ролана плакала, слушая его. Смотря на нее, я сам плакал. О, до какой степени доверчивые излияния утешают и подкрепляют опечаленного человека! Я набросал краткий план средств и надежд свободы на юге. Тихая радость осветила чело Ролана; он сжал мне руку, и мы начертали на географической карте Франции границы нового владения свободы: они простирались от рек Ду, Эна и Роны до Дордони и от неприступных гор Оверни до реки Дюране и моря. Под диктовку Ролана я написал письмо в Марсель с требованием батальона с двумя пушками. Затем я оставил Ролана, проникнутый уважением к нему и к его жене. Я их снова увидел позже, уже во времена их второго правительства, и нашел такими же простыми и безыскусными, как и в прежнем скромном убежище. Из всех новейших деятелей Ролан кажется мне наиболее близким к Катону; только надо сказать, что и талантами, и смелостью он обязан своей жене».
С этого дня жирондисты, освободившись от всяких обязательств по отношению к королю и к министрам, стали плести интригу — тайно у госпожи Ролан, публично на трибуне — в пользу уничтожения монархии. Из всех людей, которых страстный порыв революции соединил вокруг госпожи Ролан, она предпочитала Бюзо. Более привязанный к этой женщине, чем к своей партии, Бюзо стал для госпожи Ролан другом, а другие являлись только орудиями или соучастниками. Быть может, они никогда на словах не признавались друг другу в чувстве, которое для них стало бы менее священным в тот день, когда сделалось бы преступным. Но это чувство, скрытое от них самих, невольно обнаружилось перед смертью. В последние дни и часы этого человека и этой женщины вздохи, движения и слова выдали тайну, свято хранившуюся при жизни. Потомство имеет право знать эту тайну, но не вправе за нее винить.
В тот же самый период с госпожой Ролан старался сблизиться Дантон, чье имя начинало возвышаться над толпой, среди которой он приобрел известность, хоть и несколько площадного характера.
Дантон не принадлежал к числу обыкновенных демагогов-авантюристов, которые всегда появляются в моменты бурления масс. Он происходил из среднего класса, из самого сердца нации. Семейство Дантона, безукоризненно честное, принадлежавшее к числу собственников и промышленников, самого древнего и славного происхождения, уважаемой репутации, владело имением в окрестностях в Арсисюр-Об. Оно принадлежало к числу тех скромных, но уважаемых семейств, основу существования которых составляет земля, а главным занятием является ее возделывание, но которые все-таки дают своим сыновьям самое полное нравственное и научное воспитание и готовят их к свободным общественным профессиям. Отец Дантона умер в молодости. Мать его вторично вышла замуж за фабриканта, который владел маленькой прядильней. Господин Рикорден заботился о мальчике как о собственном сыне. Ребенок имел открытый, общительный характер; его любили, несмотря на внешнее безобразие и неистовые шалости, потому что некрасивость лица озарялась умом, а неукротимость характера затихала при малейшей ласке матери.
Дантон учился в Труа, столице Шампани. Он не подчинялся дисциплине, был ленив в работе, но любим своими наставниками и товарищами; понятливость и легкость ума ставила его на один уровень с самыми прилежными. Товарищи Дантона называли его Каталиной. Он принял это имя и иногда играл с ними в мятежи и восстания, которые возбуждал или успокаивал своими речами, как бы репетируя в школе роль, доставшуюся ему потом в жизни.
Господин и госпожа Рикорден передали Дантону, когда воспитание его было окончено, скромное имение родного отца. Дантон поехал в Париж для окончания своего юридического образования и купил в парламенте место адвоката, но пользовался им мало и без всякого блеска. Натура Дантона и его слово волновались более великими вопросами — делом народа и трона. Учредительное собрание как раз начинало затрагивать эти проблемы. Внимательный и страстный, Дантон нетерпеливо стремился принять в этом участие. Он искал знаменитых людей, слово которых потрясало Францию. Дни он проводил на трибунах Собрания, ночи — в клубах. Несколько удачных слов, несколько коротких речей, несколько громовых раскатов, а в особенности грива волос, размашистые движения и выразительный голос — все это сделало его заметным. Под выдающимися ораторскими качествами люди избранные заметали глубокий здравый смысл и инстинктивное знание человеческого сердца. Под наружностью агитатора они уже видели государственного человека.
Дантон женился на девице Шарпантье, дочери торговца лимонадом. Эта молодая женщина силой своей нежности овладела им и незаметно повернула от беспорядочной юности к более правильным домашним привычкам. Она умерила пыл его страстей, но была не в силах подавить ту страсть, которая пережила все прочие: честолюбивое стремление к великой судьбе. Дантон жил трудолюбиво, но бедно, и принимал только небольшое число друзей, почитателей его таланта, разделявших его судьбу. Самыми постоянными из них были Камилл Демулен, Петион и Брюн. С этих совещаний во все стороны распространялись сигналы к крупным мятежам.
Дантон имел двух сыновей, которые наследовали его маленькое имение в Арсисюр-Об. Эти два молодых человека, устрашенные известностью своего имени, удалились на свою землю и обрабатывали ее собственными руками. Подобно сыну Кромвеля, они тем больше любили безмолвие, чем больше их фамилия звучала зловещим отголоском в мире. Они остались холостяками, чтобы сам род их угас вместе с ними.
В описываемое нами время Дантон, предчувствуя близкий возврат удачи для жирондистов, старался объединиться с этой партией и внушить ее членам убежденность в его серьезном влиянии. Госпожа Ролан была ласкова с ним, но не без боязни и некоторого отвращения, как женщина могла бы ласкать льва.
Пока в Париже жирондисты возбуждали гнев народа против короля, военные действия в Бельгии начались с неудач, которые приписывались измене двора, хотя на самом деле происходили от колебаний генералов, не умевших сообщить своим войскам порыв, увлекающий массы и сокрушающий препятствия; от дезорганизации армий, лишившихся опытных офицеров и не имевших еще доверия к новым; и наконец, вследствие отсутствия дисциплины.
Лафайет, вместо того чтобы с первой минуты идти на Намюр, сообразно плану Дюмурье, потерял драгоценное время на сбор и организацию своей армии. Под началом Лафайета войсками командовал генерал Бирон, герцог Лозен. Это был придворный, искренне перешедший на сторону народа. Молодой, красивый, с рыцарскими манерами, одаренный той неукротимой веселостью, которая заигрывает со смертью, он вносил в республиканские ряды понятие об аристократической чести. Любимый солдатами, обожаемый женщинами, герцог принадлежал к числу последователей той школы блестящих пороков, прародителем которой являлся маршал Ришелье. Говорили даже, что сама королева любила его, но не могла победить его непостоянство. Друг герцога Орлеанского и товарищ его по кутежам, Лозен, несмотря на это, никогда не участвовал в интригах. Всякая измена была ему ненавистна, всякая низость его возмущала.
Герцог стоял лагерем с 10 тысячами человек при Кьеврене. Оттуда он пошел на австрийского генерала Болье, который с чрезвычайно слабыми силами занимал высоты Монса. Два полка драгун, составлявшие авангард Бирона, заметив войска Болье, запаниковали. Солдаты кричали об измене, офицеры напрасно пытались успокоить их, и армия разбежалась. Бирон и его адъютанты устремились в центр войска, стараясь остановить и собрать солдат. Им преграждали дорогу, в них стреляли. Кьевренский лагерь, военная касса, экипаж самого Бирона оказались разграблены беглецами.
В то время как это поражение без битвы позорило первый шаг армии при Кьеврене, убийства окрасили французское знамя кровью в Лилле. Генерал Диллон вышел из Лилля с тремя тысячами человек и отправился на Турне. На небольшом расстоянии от этого города на равнине показался неприятель в количестве девятисот человек. Едва завидев его, кавалерия подняла крик об измене и бежала до Лилля без преследования, бросив артиллерию, повозки, багаж. Диллон, сам увлеченный эскадронами до Лилля, был растерзан по прибытии туда собственными солдатами. Полковник инженерных войск Бертуа пал подле своего генерала, под штыками трусов. Трупы этих жертв страха сначала повесили на площади, а потом их предала поруганию лилльская чернь.
При этих известиях Париж встревожился, Собрание смутилось, жирондисты затрепетали, якобинцы разразились проклятиями против изменников. Иностранные дворы и эмигранты не сомневались более, что в несколько переходов восторжествуют над революцией, которая испугалась даже своей тени. Лафайет благоразумно удалился в Живе. Рошамбо подал в отставку с должности командующего Северной армией. На его место был назначен маршал Люкнер. Немец, ученик Фридриха Великого, Люкнер блестящим образом принимал участие в Семилетней войне в качестве командующего авангардом, в то время когда Фридрих менял порядок войны и на ходу создавал новую тактику. Герцог Шуазель решил отнять у Пруссии генерала этой великой школы, чтобы обучить французских военных новейшему боевому искусству, и сделал это при помощи денег и почестей. Национальное собрание, из уважения к памяти короля-философа, сохранило Люкнеру пенсию в 60 тысяч франков, назначенную ему до революции. Люкнер, равнодушный к любым конституциям, относил себя к революционерам из признательности. Он один из числа прежних генералов не эмигрировал. Король благоволил к Люкнеру, Собрание льстило ему, армия его уважала. Нация видела в нем таинственного гения старого военного искусства, пришедшего давать уроки побед неопытному патриотизму революции. Люкнеру со всех сторон воздавали почести, но он не заслуживал ни этого поклонения, ни оскорблений, какими потом оказался осыпан. Это был храбрый, грубый солдат, столь же чуждый двору, сколь и клубам. Некоторое время он служил идолом, а потом игрушкой для якобинцев, которые в конце концов отправили его на эшафот, а он даже не мог понять ни своей популярности, ни своего преступления.
Люкнер, движимый военным инстинктом, ухватился за смелый план Дюмурье. Во главе 22-тысячного войска он вступил на австрийскую территорию при Куртре и Менёне. Бирон и Баланс (помощник Люкнера) заклинали его остаться там. Дюмурье отправлял ему письменные распоряжения о том же, но, прибыв в Лилль, он узнал, что Люкнер сжег предместья Куртре и затем внезапно отступил на Валансьен, чем подал по всей французской границе сигнал к колебаниям и отступлению.
Бельгийское население теряло надежду на освобождение и примирялось с австрийским игом. На французских границах стягивались в тревоге войска. Генерал Монтескье с трудом собирал Южную армию. Король Сардинский группировал значительные силы на Варе. Авангард Лафайета, расположенный в одной миле от Мобёжа, был разбит герцогом Саксен-Тешенским. Готовилось крупное нападение герцога Брауншвейгского на Шампань. Эмиграция продолжала отнимать офицеров, дезертирство сокращало ряды французских солдат, клубы сеяли недоверие к начальникам крепостей.
Жирондисты стремились к восстанию, якобинцы распространяли в армии анархию, волонтеры не собирались под флаги королевства, правительство было фактически уничтожено, австрийский комитет в Тюильри вел переписку с державами, но не с целью измены нации, а чтобы спасти жизнь короля и его семейства. Подозреваемое правительство, враждебное Собрание, мятежные клубы, запуганная и лишенная вождя гвардия, фронда, разжигаемая газетами, подпольные интриги, мэр-заговорщик, недоверчивый и голодный народ, Робеспьер и Бриссо, Верньо и Дантон, борьба между жирондистами и якобинцами — таково было состояние страны в то время, когда война с иноземцами надвигалась на Францию со всех сторон и грозила разразиться в ней подвигами и преступлениями. Жирондисты и якобинцы, соединившись на мгновение, старались ниспровергнуть слабую конституцию, которая их разделяла. Буржуазия, представленная фельянами, национальной гвардией и Лафайетом, одна только оставалась преданной конституции. Жиронда с высоты трибуны обращала к народу воззвание против короля. Бриссо, Ролан, Петион возбуждали предместья, всегдашние центры бедности и мятежей, чтобы господствовать над городом.
Каждый раз, когда народ, долго косневший в невежестве, оказывается потрясен до самой глубины, из глубин выходят чудовища и герои, ужасы преступлений и чудеса добродетели.