Пока междувластие предавало Париж сателлитам Дантона, спасением Франции, все границы которой были открыты, оставался один Дюмурье.

Мы покинули этого генерала 2 сентября, запертым с шестнадцатью тысячами человек в лагере Гранпре и занимающим промежуточные проходы между Седаном и Сен-Менегу, через которые герцог Брауншвейгский мог попытаться разорвать его линию. Пользуясь каждым часом медлительности неприятеля, Дюмурье велел звонить в набат во всех селениях, которые покрывают оба склона Аргонского леса, распорядился испортить мосты и дороги, по которым неприятель собирался наступать, и рубить деревья, чтобы загородить все проходы. Но взятие Лонгви и Вердена, сношения местных дворян с эмигрантами, несоразмерная масса армии союзников заставляли защиту падать духом. Дюмурье мог рассчитывать только на свои полки. Единственной его надеждой оставалось соединение с армией, которую преемник Люкнера, Келлерман, вел к нему из Меца.

Келлерман, способный понять такой великий план и помочь его выполнению, без всякой зависти содействовал намерениям Дюмурье; он продвигался по косой линии из Меца к оконечности Аргонского леса, уведомляя Дюмурье о каждом шаге своей армии. Но высшее понимание, озарявшее этих двух генералов, оставалось недоступным для большинства офицеров и войск. Съестные припасы были дурного качества. Болезни, начавшиеся вследствие истощения, подрывали дух солдат. Глухой ропот ожесточал умы. Министры, депутаты, сам Люкнер беспрерывно писали Дюмурье, чтобы он оставил свою опасную позицию и удалился в Шалон.

Собственные офицеры Дюмурье однажды утром насильно проложили путь в его палатку и, сообщив генералу о настроении в армии, начали настаивать на необходимости отступления. Дюмурье сурово встретил эти замечания. «Когда я вас призову на военный совет, — сказал он, — тогда выслушаю вашим мнения; но в настоящую минуту я советуюсь только с самим собою. Возвратитесь на свои посты и думайте только о том, как лучше содействовать предначертаниям вашего вождя». Уверенность полководца вдохнула доверие в его помощников. Гений имеет свои секреты, уважаемые даже тогда, когда их не знают.

Небольшие схватки между авангардом пруссаков, которые подступали к Аргонскому лесу, и аванпостами Дюмурье возвратили войскам бодрость: ружейные выстрелы и решительный шаг составляют музыку лагерей. Мячинский, Штенгель, Миранда повсюду отражали атаки пруссаков. Мячинский и Штенгель — избранники Дюмурье, Миранду ему недавно прислал Петион. Генерал вздумал с первых же дней испытать его и остался им доволен.

Миранда был одним из тех авантюристов, у которых нет другого отечества, кроме военного лагеря, и которые предлагают свою шпагу и таланты всякому делу, какое им кажется наиболее достойным их крови. Родившийся в Перу, знатного происхождения, богатый, влиятельный в Испанской Америке, он еще в молодости пытался освободить свое отечество от ига Испании. Бежав в Европу с частью своих богатств, он странствовал из одной страны в другую, ища повсюду врагов Испании и союзников свободы. Присоединившись к жирондистам, он получил чин генерала французской армии. Миранда горел желанием составить себе имя в войне за независимость Франции, чтобы отголосок этой репутации, достигнув Америки, обеспечил ему в отечестве славу и влияние Лафайета.

Другой иностранец, молодой Макдональд, родом из воинственной шотландской семьи, был адъютантом Дюмурье. В лагере Гранпре, под руководством своего вождя, он воочию видел, как спасают отечество. Позже при Наполеоне он узнал, как его прославляют. Сделавшись маршалом Франции в конце своей жизни, он слыл героем революции уже при первом ее шаге.

Дюмурье в полной мере использовал фактор времени, этот драгоценный элемент успеха в противодействии неприятельскому нашествию. Он был спокоен за свой фронт, защищаемый лесом и непроходимыми оврагами на расстоянии пяти миль; спокоен за свой правый фланг, прикрытый корпусами Диллона и вскоре подкрепленный отрядом Келлермана; спокоен за левое крыло, огражденное от всякой нечаянности отрядами, поставленными в четырех Аргонских теснинах. Но случай испортил все.

Утомленный физически и душевно, Дюмурье забыл лично обозреть находившийся очень близко от него проход Круа-о-Буа, который ему описывали как непроходимый, особенно для кавалерии и артиллерии. Генерал велел, однако, занять этот проход полку драгун и двум батальонам волонтеров с двумя пушками. Но вследствие перемещения войск ущелье оставалось некоторое время открытым неприятелю. Многочисленные шпионы, которых эмигранты имели в аргонских деревнях, поспешили указать эту ошибку генералу Клерфэ. Последний немедленно отрядил восемь тысяч человек под началом молодого принца де Линя и завладел проходом. Дюмурье, узнав об этой неудаче, отдает генералу Шазо две бригады, шесть эскадронов своих лучших войск, четыре артиллерийских орудия, кроме батальонных пушек, и приказывает атаковать ущелье и отбить его во что бы то ни стало. А затем посылает к Шазо каждый час своих адъютантов, чтобы ускорить его марш.

В этой неизвестности проходят сутки. Наконец 14-го числа вечером полученная от Шазо записка извещает, что он взял приступом австрийские окопы, защищаемые неприятелем с отчаянным мужеством, что восемьсот трупов устилают проход и что сам принц де Линь заплатил жизнью за свою минутную победу.

Но только эту записку читают в лагере Гранпре и Дюмурье успокаивается относительно своей безопасности, как Клерфэ, горя желанием отомстить за смерть принца де Линя, устремляет все свои колонны в это ущелье, громит Шазо с фронта и с обоих флангов, заставляет спуститься из леса в равнину, отрезает ему сообщение с лагерем Гранпре и отбрасывает к дороге на Вузье. В ту же минуту корпус эмигрантов атакует генерала Дюбуке в ущелье Шен-Попюле. Дюбуке разбит и удаляется на Шалон. Эти два несчастия поражают Дюмурье одновременно. Голос целой армии указывает Дюмурье в качестве убежища Шалон.

Но Клерфэ во главе 20 тысяч человек идет отрезать ему сообщение с Шалоном. Герцог Брауншвейгский с 70 тысячами пруссаков запирает Дюмурье с трех других сторон в лагере Гранпре. Необходимость указывает ему план кампании; но этот план состоит в отступлении. Тогда Дюмурье задумывает план еще смелее Аргонского. Он становится глух к боязливым советам военного искусства и слушает только свой энтузиазм, заменяющий гению военную тактику.

Дюмурье запирается со своими адъютантами и начальниками корпусов. Он дает каждому приказания, сообразуя их со своим новым решением. Келлерману — продолжать свой марш и направиться на Сен-Менегу, маленький город на оконечности Аргонского леса, между Арденнами и Шампанью. Бернонвилю — выступить из Ретеля, обогнуть реку Эну, избегая приближаться к Аргонну, чтобы предохранить свои фланги от атаки Клерфэ. Диллону — защищать два аргонских ущелья, которые удерживают еще пруссаков на некотором расстоянии от Гранпре, и двинуть войска по ту сторону леса, чтобы застичь врасплох герцога Брауншвейгского. Шазо — возвратиться в Отри. Генералу Спарре — сформировать лагерь перед Шалоном для всех батальонов, которые к нему прибывают; этот резерв Дюмурье готовил на случай неудачи в сражении.

Сделав эти распоряжения, Дюмурье направляет на высоты, прикрывающие левую сторону Гранпре, где тревожит его Клерфэ, шесть батальонов и шесть эскадронов с шестью пушками — на случай атаки австрийцев. С наступлением ночи он перевозит свой артиллерийский парк по двум мостам через Эну и направляет его на высоты Отри. Ничто не обнаруживает намерения французской армии отступить.

Принц Гогенлоэ просит вечером свидания с Дюмурье, чтобы обсудить состояние французской армии; Дюмурье соглашается, но вместо себя отправляет на эту конференцию генерала Дюваля, преклонный возраст которого, седые волосы, высокий рост и величественная осанка производят внушительное впечатление на австрийского генерала. Дюваль выказывает уверенность человека, находящегося в полной безопасности. Он объявляет принцу, что на следующий день прибудет Бернонвиль с 18 тысячами человек, а Келлерман идет с 30 тысячами. Разочаровавшись в своих попытках переговоров при виде позиции, которую занял Дюваль, австрийский генерал удаляется, убежденный, что Дюмурье выждет сражение в своем лагере.

В полночь Дюмурье выезжает верхом из замка Гранпре в свой лагерь. Он запрещает стучать в барабаны и трубить в трубы. Он велит передавать от человека к человеку, вполголоса, приказание убирать палатки и становиться под ружье. Темнота и смятение замедляют формирование колонн. Но до первого луча рассвета армия уже выступила; войска проходят двумя колоннами и строятся в боевом порядке на высотах Отри. Прикрытый теперь Эной, Дюмурье смотрит, следует ли за ним неприятель. Но таинственность, которой облечено движение армии, расстроила планы герцога Брауншвейгского и Клерфэ. Армия ломает за собой оба моста и располагается лагерем в Доммартене, в четырех милях от Гранпре.

Два раза в течение ночи Дюмурье поднимала внезапная паника в войсках: генерал садился на лошадь, летел на шум, показывался войскам, увещевал их, успокаивал, восстанавливал порядок. На следующий день он разогнал, силами генерала Дюваля, тучу прусских гусар. Эти гусары в течение ночи разбили корпус генерала Шазо, который считал себя атакованным всей неприятельской армией. Беглецы до самого Реймса распространили слух о полном поражении французской армии. Генерал велел своей кавалерии изловить виновников паники, снял с них форменную одежду, велел выбрить им волосы и брови и выслал из лагеря, объявив недостойными сражаться за отечество. Покарав трусость посредством презрения и напомнив тем уроки, которые давал Цезарь своим легионам, Дюмурье опять выступил в путь и 17 сентября достиг лагеря в Сен-Менегу.

Лагерь в Сен-Менегу, который благодаря таланту Дюмурье сделался подводным камнем для коалиции, казалось, самой природой был предназначен служить цитаделью для горсти солдат-патриотов против бесчисленной и победоносной армии. Защищенная спереди глубокой долиной, по бокам эта возвышенность протяженностью около квадратной мили охраняется: справа — руслом Эны, слева — прудами и болотами, недоступными для артиллерии. Задняя сторона лагеря защищена болотистыми рукавами речки Ов; за ней — массивное ущелье, которое может служить опорным пунктом второму лагерю. Генерал предназначал этот второй лагерь для Келлермана. Дрова, вода, фураж, мука, соленое мясо, вино, военные припасы, привезенные в изобилии, — все это сообщало спокойствие генералу и веселость солдатам. Дюмурье изучил эту позицию в часы досуга в лагере Гранпре и обосновался здесь, руководствуясь метким глазомером человека, который стремится к успеху без колебания.

Когда все эти распоряжения были сделаны, Дюмурье, тревожась по поводу молвы о своем мнимом поражении, распространенной беглецами из Гранпре до самого Парижа, решил написать Собранию: «Я был вынужден оставить лагерь Гранпре. Отступление совершилось, когда по армии распространился панический страх. Десять тысяч человек бежали перед полутора тысячью прусских гусаров. Но все исправлено. Я за все отвечаю».

Пока Дюмурье таким образом завладевал последним местом для боя, какое еще оставалось у Франции, судьба еще раз обманула опытного генерала. По получении известия об отступлении из Гранпре Келлерман посчитал Дюмурье разбитым и боялся, при приближении к краю Аргонна, попасть в центр прусских войск. А потому отступил до Витри. Курьеры Дюмурье непрерывно призывали его обратно, но, повинуясь, он колебался. С другой стороны, друг и поверенный Дюмурье, Бернонвиль, наступавший от Ретеля со вспомогательной армией, встретил беглецов из корпуса Шазо. Упав духом от их рассказов о полном поражении, Бернонвиль отправился с несколькими всадниками на холм, с которого было видно Аргонский лес и оголенные холмы, простирающиеся от Гранпре до Сен-Менегу.

Это происходило утром 17-го числа, как раз в то время, когда армия Дюмурье тянулась от Доммартена к Сен-Менегу. При виде колонны войск, следующей по долине, но мундиры и знамена которой нельзя было различить из-за тумана, Бернонвиль не усомнился, что это прусская армия, идущая преследовать французов. Он переменил дорогу, удвоил шаг и направился к Шалону, чтобы соединиться со своим генералом. Узнав в Шалоне через адъютанта о своей ошибке, Бернонвиль дал двенадцать часов отдыха своим утомленным войскам и 19 сентября наконец прибыл на место с девятью тысячами закаленных солдат. Дюмурье подумал, что удача непременно к нему возвратится, когда увидал этих храбрых солдат, которых называл своими детьми и которые его называли отцом. Он верхом отправился навстречу Бернонвиллю. Еще издалека, как только колонна его завидела, офицеры, унтер-офицеры, солдаты, забывая усталость, размахивая шляпами, вздетыми на концы сабель и штыков, приветствовали своего вождя нескончаемыми восклицаниями. Дюмурье сделал им смотр: он знал всех офицеров по имени, а всех солдат в лицо.

Генерал не успел еще слезть с лошади, как два доверенных офицера из его штаба, Вестерман и Тувено, явились с извещением, что прусская армия перешла вершину Аргонна и развернулась по другую сторону ручья, то есть прямо перед ним. В ту же минуту адъютант Дюмурье, молодой Макдональд, посланный за день перед тем на дорогу в Витри, привез счастливую новость о приближении столь давно ожидаемого Келлермана. Таким образом, судьба революции и судьба Дюмурье, помогая одна другой, привели в назначенный час, в назначенное место, с двух концов Франции и из глубины Германии, как те силы, которые должны были напасть на страну, так и те, которые должны были защищать ее. Циркуль и игла не могли бы регулировать минуту соединения армий точнее, чем это сделали предусмотрительный гений и неутомимое терпение Дюмурье. Генерал немедленно собрал свои отряды и приготовился к сражению, сосредоточив все свои рассеянные силы.

Правый фланг и тыл французской армии были прикрыты Аргонном, защищаемым оврагами и лесами. Центр, уставленный батареями и естественным препятствиями, казался неодолимым. Армия стояла фронтом к Шампани. Позади проходила свободная дорога на Шалон и Лотарингию. Находясь в этой позиции, столь искусно продуманной, Дюмурье бросал вызов планам союзников и ставил в тупик одряхлевший талант герцога Брауншвейгского.

«Пруссаки захотят или сражаться, — говорил Дюмурье, — или идти на Париж. Если они захотят сражаться, то найдут французскую армию в лагере, обнесенном окопами. Чтобы напасть на центр, они должны перейти Ов, Турб и Бионну под огнем моих редутов и подставить свой фланг Келлерману, который раздавит их атакующие колонны своими батальонами. Если пруссаки вздумают пренебречь французской армией и отрезать ее от Парижа, направившись на Шалон, то армия переменит фронт и последует за ними, увеличиваясь в числе по ходу движения. Каждый шаг даст мне новые силы, и я настигну пруссаков под Парижем. Наступательная армия, поставленная между столицей с шестисоттысячным населением и национальной армией, может считаться уничтоженной. Да, Франция будет спасена в сердце страны, вместо того чтобы быть спасенной на границах, но все равно она будет спасена».

Так рассуждал Дюмурье, когда первые пушечные выстрелы пруссаков, раздавшиеся у высот Вальми, возвестили, что герцог Брауншвейгский понял опасность наступления, имея позади себя французскую армию, и напал на Келлермана, рассчитывая отрезать ему отступление по Большой Шалонской дороге. Густой осенний туман расстилался по равнине, среди глубоких оврагов, разделявших армии; над этим океаном тумана оставались видными взору только верхушки холмов. Только неожиданное столкновение кавалерии двух авангардов открыло французам движения пруссаков. После быстрой схватки и нескольких пушечных выстрелов французский авангард отступил на Вальми и уведомил Келлермана о приближении неприятеля. Герцог Брауншвейгский достиг Большой Шалонской дороги, перешел ее и развернул всю армию по ту и по другую сторону этой дороги. В семь часов туман внезапно рассеялся и показал обоим генералам их взаимное положение.

Со своей высокой позиции Келлерман ясно видел, как выходила из белого утреннего тумана, сверкая на солнце, многочисленная прусская кавалерия. Она тянулась поэскадронно и угрожала накрыть Келлермана как бы сетью. Батальоны пехоты окружали поле Вальми. Около десяти часов герцог Брауншвейгский выстроил всю свою армию в две линии и составил план предстоявшего дня: от центра отделился авангард, состоявший из пехоты, кавалерии и трех батарей. Герцог, верхом, окруженный группой офицеров, сам направлял это движение.

Беспокоясь за позицию Келлермана, Дюмурье осмотрел войско, выстроил свои корпуса эшелонами между Сен-Менегу и Жизокуром и галопировал к Вальми, чтобы судить самому о намерениях герцога Брауншвейгского и о том пункте, на котором пруссаки могли сосредоточить свои усилия. Он нашел там Келлермана, раздававшего последние приказания генералам. Одним из них был генерал Баланс, другим — герцог Шартрский.

Пруссаки уже начинали спускаться с Лунного холма в боевом порядке. Славные солдаты Фридриха Великого не выказывали никакой торопливости, не предоставляли ничего случаю. Их батальоны шли как бы вылитые из одного куска мрамора, строгие геометрические линии и углы делали их похожими на бастионы. Французы не без некоторого волнения смотрели на эту громадную, до тех пор непобедимую армию, которая безмолвно выдвигала колоннами свою первую линию и развертывала оба крыла, чтобы ударить в центр французов и отрезать им отступление как к Шалону, так и к Дюмурье. Солдаты оставались неподвижными на своих позициях, боясь неверным движением обнажить узкое поле сражения, где они могли защищаться, но маневрировать не смели.

Спустившись с холма по косогору, пруссаки остановились. Роты их саперов выровняли местность в широкие платформы, а артиллерия, пройдя через батальоны, провезла сорок восемь орудий. Огонь начался разом и с фронта и с фланга.

Артиллерия Келлермана двинулась вперед и заняла место впереди пехоты. Больше 20 тысяч ядер, пущенных в течение двух часов ста двадцатью орудиями, взрывали землю двух холмов. Густой дым от пороха и пыль мешали артиллеристам верно целиться. Сражались как бы из глубины двух облаков и стреляли больше полагаясь на слух, чем на глазомер. Пруссаки, находясь на более открытой позиции, чем французы, падали в большем числе. Вот Келлерман, следивший за малейшим признаком колебания неприятеля, замечает некоторое смятение в его рядах. Он устремляется вперед, верхом во главе колонны, чтобы овладеть пушками. Новая батарея, замаскированная возвышенностью, разражается выстрелами прямо перед фронтом колонны. Лошадь Келлермана, грудь которой разорвана выстрелом гаубицы, опрокидывается под ним. Адъютант его поражен насмерть. Голова колонны, громимая разом с трех сторон, колеблется и отступает в беспорядке. Келлерман, освободившийся из-под лошади и увлеченный своими солдатами, возвращается взять себе другую лошадь. Пруссаки, заметившие падение генерала и отступление его войска, удваивают огонь.

Герцог Шартрский, который сам около трех часов с оружием в руках выдерживал град ядер и картечи прусской артиллерии у мельницы Вальми, замечает опасное положение своего начальника. Он во всю прыть устремляется ко второму ряду солдат, увлекает резерв конной артиллерии, прикрывает беспорядок в центре, собирает фуры, возвращает их артиллеристам, поддерживает огонь, изумляет неприятеля и, наконец, останавливает его порыв.

Но герцог Брауншвейгский не хочет давать французам времени укрепиться. Он формирует для атаки три колонны, поддерживаемые двумя флангами. Эти колонны продвигаются, несмотря на огонь французских батарей, и готовы поглотить своей массой мельницу Вальми. Келлерман, который только что восстановил порядок в своих рядах, сходит с лошади, бросает ее узду вестовому, велит отвести животное за ряды, показывая солдатам этим отчаянным поступком, что для него нет выбора между победой и смертью. Армия понимает генерала. «Друзья мои! — восклицает Келлерман голосом, дрожащим от энтузиазма. — Вот удобная минута для победы. Подпустим неприятеля, не делая ни одного выстрела, и ударим в штыки!» Сказав эти слова, он поднимает свою шляпу, украшенную трехцветным султаном, и размахивает ею, надев на острие сабли. «Да здравствует нация! — кричит он еще более громким голосом. — Победим для нее!»

Это восклицание генерала, переходя из уст в уста, обходит всю линию; повторяемое теми, кто произнес его первые, усиленное присоединившимися к общему крику, оно образует необъятный возглас, подобный голосу отечества, которое само воодушевляет своих первых защитников. Это восклицание целой армии, продолжающееся больше четверти часа и разносимое перекатами от одного холма к другому, в промежутках между громом пушек, успокаивает армию ее же собственным голосом. Французские солдаты, подражая знаменательному движению своего генерала, поднимают свои шляпы и каски на концах своих штыков и машут ими в воздухе, как бы приветствуя победу.

«Она наша!» — восклицает Келлерман и устремляется навстречу прусским колоннам, распорядившись удвоить залпы артиллерии. При виде этой армии, которая как бы сама собою колыхнулась вперед, под картечью восьмидесяти орудий, прусские колонны колеблются, останавливаются, приходят на минуту в беспорядок. Келлерман все наступает. Герцог Шартрский, с трехцветным знаменем в руке, несется со свой кавалерией вслед за пушками. Герцог Брауншвейгский, дальновидный старый солдат, экономящий кровь, что характеризует истинных полководцев, тотчас видит, что его атака должна осечься перед подобным энтузиазмом. Он хладнокровно формирует передние ряды своих колонн, велит трубить отбой и медленно, не будучи преследуем, отступает на прежние позиции.

Батареи умолкли с той и с другой стороны. Между двумя армиями вновь образовалось свободное пространство. Битву, как бы по безмолвному соглашению, прервали до четырех часов вечера. В это время король Прусский, в негодовании на колебание и бессилие своей армии, сформировал сам, из отборных частей пехоты и кавалерии, три грозные колонны и, проезжая верхом вдоль фронта своих солдат, горько упрекал их за посрамление знамени монархии. Колонны двигаются по команде своего государя. Король, окруженный генералами, идет в первых рядах, открыто подвергаясь огню французов, который уже сильно разредил его штаб. Неустрашимый как истинный потомок Фридриха, он командует войском как король, ревниво радеющий о чести своей нации, и подвергается опасности как солдат, который считает свою жизнь мелочью в виду победы.

Все было бесполезно. Прусские колонны отступили, оставив на дороге кровавый след и восемьсот трупов. Келлерман провел ночь на высоте Вальми, среди раненых и убитых, с полным основанием считая эту десятичасовую канонаду победой. Впоследствии генерал хотел соединить свое имя с именем Вальми и отказал в завещании свое сердце деревне этого имени, желая, чтобы самая благородная часть его покоилась на арене самой дорогой его славы, подле товарищей его первого сражения.

Пока французская армия торжествовала при Вальми, Конвент устанавливал в Париже республику. Курьер, который вез в армию известие о провозглашении республики, и другой курьер, везущий в Париж известие о неудаче союзников, встретились в окрестностях Шалона. Таким образом, победа и свобода встретились, как бы предсказывая Франции, что счастье останется ей верным, пока она сама будет верна делу народа.

Дюмурье вернулся в свой лагерь под гул последних пушечных выстрелов Келлермана. Он был слишком дальновиден, чтобы не заметить ошибки своего генерала. Герцог Брауншвейгский и на следующий день оставался тем же, кем был накануне: он растянул свое правое крыло по другую сторону холма Жизокур и отрезал дорогу в Шалон.

Французская армия, хотя и победоносная, оказалась таким образом заключена в кольцо. Ей не оставалось другого свободного сообщения с Парижем, кроме дороги через Витри. Второй день мог повести пруссаков на Келлермана, и они уничтожили бы его слишком выдающийся корпус. Дюмурье приказал ему перейти реку Ов, отступив в Дампьерский лагерь, который и прежде был ему назначен. Эта позиция, менее блестящая, но более надежная, возвращала французской армии связь между частями и прочность. Келлерман повиновался без ропота. Никакая атака пруссаков не могла быть успешна против 50 тысяч человек, прикрытых бастионами, природными рвами и к тому же многочисленной артиллерией. Одно только время могло сыграть за или против той или другой армии.

Пруссаки потеряли столько времени, что больше терять было нельзя. Герцогу Брауншвейгскому предстояло принять только три решения, но принять их следовало немедленно: или идти на Париж по Шалонской дороге; или атаковать и победить Дюмурье на его боевой позиции; или, наконец, перейти обратно Аргонн, занять хорошие зимние квартиры в плодородной части завоеванной территории, угрожать Франции в течение шести месяцев, а весной возобновить наступление.

Герцог не избрал ни одного из этих трех решений. Он потерял десять невозвратимых дней, наблюдая за французской армией и истощая бесплодную землю, которую занимал. Дожди размыли аргонские дороги, по которым ему подвозились припасы из Вердена. Солдаты герцога, лишенные убежища и съестных припасов, разбредались по полям, по фруктовым садам и виноградникам, чтобы утолить голод зеленым виноградом, который эти жители севера пробовали впервые. Их желудки, расстроенный дурной пищей, сделались восприимчивы к множеству хворей. Дороги заполнили телеги, везущие больных прусских солдат в госпитали Лонгви и Вердена.

Однако положение Дюмурье не становилось от этого более утешительным. Запертый со стороны епископств принцем Гогенлоэ, он был отрезан и со стороны Парижа королем Прусским. Пруссаки оказались в шести милях от Шалона, эмигранты — еще ближе. Уланы и легкая кавалерия пруссаков занимались мародерством всюду, вплоть до самых ворот Реймса. Между столицей и талоном — ни одной позиции, ни одной армии.

Париж боялся увидеть себя открытым неприятелю. Правительство, военный министр, сам Дантон посылали к Дюмурье курьера за курьером с приказаниями высвободить армию во что бы то ни стало и идти на прикрытие Марны. Келлерман, офицер неустрашимый, но слишком впечатлительный, поколебленный настроением Парижа, угрожал покинуть своего товарища из-за его упорства. Дюмурье пробовал оказать на него влияние своим авторитетом, увлекая своим талантом и переходя от угроз к просьбам.

Шалонская дорога была перехвачена, подвоз провианта замедлялся. Генералу досаждали ропотом, который он обращал в шутку: «Взгляните на пруссаков, не больше ли они достойны жалости, чем вы? Они едят издохших лошадей, а у вас есть мука. Делайте хлебные лепешки, свобода послужит им приправой».

Каждый вечер приносил ему из Парижа угрозы мщения. Он отвечал министрам вызовом. «Я буду держать свою отставку в секрете, — писал он, — до того дня, когда увижу бегство неприятеля. Тогда я ее покажу моим солдатам и явлюсь в Париж принять наказание за то, что спас отечество вопреки его воле».

Три комиссара Конвента — Сильери, Карра и Приёр — прибыли 24 сентября в лагерь, чтобы провозгласить там установление республики. Дюмурье не колебался. Хоть он и был монархистом, но чутье ему подсказывало, что вопрос в этот момент заключается не в правительстве, а в отечестве. Притом Дюмурье обладал честолюбием, громадным — как гений, и беспредельным — как будущее. Республика, волнуемая внутри и угрожаемая извне, не могла не вызывать интереса у победоносного солдата, стоявшего во главе армии, которая его обожала. С уничтожением королевского сана высшим лицом для нации становился ее генералиссимус.

Комиссары имели также поручение отвести армию за Марну. Дюмурье попросил у них шесть дней отсрочки и получил ее. На седьмой день, при восходе солнца, французы увидели, что холмы лагеря обнажились и опустели, а колонны герцога Брауншвейгского медленно потянулись между буграми Шампани по направлению к Гранпре. Судьба оправдала настойчивость. Гений одолел численность. Дюмурье торжествовал. Франция была спасена.

При этом известии на всех постах французской армии раздался общий крик: «Да здравствует нация!» Комиссары, генералы, Бернонвиль, Миранда, сам Келлерман бросились в объятия Дюмурье и признали превосходство его взглядов и всемогущество его воли. Солдаты провозглашали его Фабием отечества. Но это прозвище, принятое Дюмурье на время, мало отвечало пылкости его натуры: он мечтал занять в делах внешних роль Аннибала, более подходящую его деятельному характеру и настойчивости его таланта. Роль Цезаря впоследствии могла также соблазнить его в делах внутренних.