Убийство герцога Ларошфуко в Жизоре — Убийства в Орлеане, Лионе, Мо, Реймсе, Версале — Дантон принимает на себя ответственность за сентябрьские дни

Совет Парижской коммуны хвастался своим преступлением: он осмелился составить обращение к департаментам, делая сентябрьские убийства примером для подражания. Похвальба преступлением — нечто большее, чем само преступление; хвалиться — значит хладнокровно разделять ответственность за преступление, не имея оправдания страстью, которая его объясняет.

Ларошфуко, наиболее популярный из аристократов после Лафайета, в качестве президента парижского департамента 20 июня требовал отрешения Петиона. Это послужило приговором ему самому. Удалившись после 10 августа на купанья в Форж со своею матерью, герцогиней д’Энвиль, и молодой женой, он получил там от Коммуны извещение о своем аресте, принесенное одним из проконсулов ратуши. Комиссар, сам устрашенный своим поручением, советовал герцогу бежать в Англию. Ларошфуко отказался и вернулся в Париж с семьей и комиссаром коммуны. Батальон национальной гвардии из Финистера и отряд парижских убийц ожидали герцога в Жизоре. Они требовали его головы. Мэр и национальная гвардия города напрасно употребляли все усилия для его спасения. Замешательство между экипажами затруднило проезд в ворота. В ту же минуту парижский «патриот», подняв с мостовой булыжник, бросил его в голову герцога. Ни одно преступление не отняло у революции больше популярности. Революция предстала отцеубийцей. Великий оратор Борк и его друзья в английском парламенте заменили свое поклонение революции громкими проклятиями.

В Орлеане национальная гвардия, обезоруженная мэром, разрешила безнаказанно грабить дома главных негоциантов, зарезать восемь или десять человек и, наконец, на жаровне, выставленной на площади, поджарить на медленном огне двух приказчиков сахарного завода, попытавшихся защитить от грабежа дом своего хозяина. В Лионе две тысячи женщин и детей отправились, несмотря на сопротивление мэра, в крепость, выломали двери и умертвили два десятка офицеров полка короля Польского, которые там были заключены. Оттуда убийцы перешли в гражданские тюрьмы, перерезали без разбора всех, кого там нашли, а обезображенные тела своих жертв пригвоздили к деревьям парка Белькур.

Ронсен, командир одного из парижских батальонов, составленного из победителей 10 августа и сентябрьских убийц, переходил через город Мо, направляясь к границе. Сразу по прибытии он бранит мэра за то, что тот еще не последовал примеру Парижской коммуны. С саблей в руке Ронсен проходит по улицам города, набирает в подозрительных местах несколько злодеев, натравливает их на тюрьму и ободряет убийц в их работе. «Мои люди — разбойники, — отвечал Ронсен тем, кто его упрекал в злодействах шайки, — но разве из честных людей составляли легионы, которые выполняли злодейства Мария?»

Другой батальон проходил через Реймс. Агитатор по имени Армонвиль появляется перед этим батальоном во время смотра. Напрасно командир хочет удержать солдат. Армонвиль легко сманивает полсотни человек, увлекает к вступлению в общество, раздает оружие, указывает дома, назначает жертвы и одобряет убийство. Двое из глав города зарезаны прямо на лестнице ратуши. Головами их играют, как шарами. Всех священников, какие нашлись в городе, бросают в костер, разведенный на паперти собора. Племянника одного из священников заставляют собственными руками принести дрова для этого костра. Отрубают руки и ноги некоему Монозье, человеку чужому в городе и не причастному ни к каким политическим мнениям.

Один из священников, уже объятый пламенем, просит позволения принести присягу нации. Его извлекают из огня, и прокурор Коммуны, сообщник этой комедии, принимает присягу. «Теперь, когда ты лишний раз солгал, — говорят несчастному палачи, — ступай в огонь вместе с другими». И они опять бросают священника в костер.

Рука палачей не могла миновать тюрьмы Верховного суда в Орлеане. В этой тюрьме находились шестьдесят два человека, обвиненных в оскорблении нации. Старый герцог де Бриссак, командир королевской стражи, де Лессар, министр, осужденный жирондистами, епископы, судьи, генералы, журналисты партии двора, наконец, двадцать семь офицеров полка Камбрези, обвиненные в желании захватить крепость Перпиньяна, чтобы предать ее испанцам, уже более года томились в этих темницах. Легкомысленность обвинений, отсутствие доказательств, удаленность свидетелей прерывали суд или вовсе уничтожали саму его возможность. Марат и Дантон признавали эти жертвы совершенно готовыми для убийства; они распространили в народе молву, что благодаря золоту герцога де Бриссака орлеанские тюрьмы превратились в очаг заговоров и что по знаку эмигрантов двери этих тюрем раскроются и у нации отнято будет ее право на мщение. Двести марсельцев и отряд федератов под началом поляка Лазовского отправляются в Орлеан по секретному приказанию вождей Коммуны. По прибытии в Лонжюмо они пишут Собранию, что отправились в дорогу с целью привезти в Париж заключенных. Встревоженное Собрание, по предложению Верньо и Бриссо, издает декрет, запрещающий федератам произвольно распоряжаться как обвиняемыми, так и виновными, подлежащими единственно каре закона. Лазовский и его приверженцы притворно повинуются декрету и отвечают, что отправились в Орлеан для охраны пленников. Верньо и его друзья понимают этот эзопов язык, но притворяются, что удовлетворились таким послушанием; во время того же заседания они издают второй декрет, уполномочивающий министров послать в Орлеан 1800 человек, чтобы предупредить всякую попытку похищения. Командование этим отрядом вверяют Фурнье-«американцу». Прибыв в Лонжюмо, Фурнье присоединяет к себе марсельцев и вступает в Орлеан.

Но его уже опередил Леонар Бурдон. Посланный Парижской коммуной со специальным поручением, Леонар Бурдон, друг Марата, сумел нейтрализовать национальную гвардию Орлеана под предлогом предупреждения борьбы между парижским отрядом и орлеанским муниципалитетом. Национальная гвардия численностью в 6000 человек, преданная закону, с пушками отправилась к тюрьмам, чтобы защищать их. Вступили в переговоры и условились, что узников передадут конвою для препровождения в Париж.

Семь телег, в каждой из которых находилось по восемь пленников в цепях, отправились в дорогу 4 сентября в шесть часов утра. Фурнье ехал во главе конвоя. Цепь с креста Св. Людовика, орден Цинцинната и другие военные трофеи, отнятые у пленников, висели на груди его лошади.

Собрание, узнав об орлеанских событиях, постановило, через посредство Верньо, что колонна не должна вступать в Париж. Но комиссары, посланные в Этамп, чтобы остановить Фурнье, были запуганы Бурдоном. Декрет в буквальном смысле слова растоптали и двинулись на Версаль. Между тем палачи 2 сентября ожидали весь кортеж в Арпажоне, присоединились к конвою и в одно время с ним прибыли к воротам Версаля. Версальский мэр Ришо, предупрежденный об опасности, принял все меры, требуемые благоразумием и человеколюбием. Фурнье и Лазовский, с двумя тысячами человек и пушками, обладали достаточной силой, чтобы предупредить попытку. Но все казалось будто нарочно подготовленным так, чтобы предать охраняемое, вместо того чтобы его защитить. Пушки и кавалерия конвоя следовали на значительном расстоянии впереди экипажей. Шеренга в пять человек — слабая преграда насилию — шла с правой и с левой стороны дороги. Мэр в сопровождении нескольких муниципальных советников и офицеров национальной гвардии один только своим присутствием и словами оказывал на убийц влияние. Хоть это был воскресный день, улицы города казались вымершими. Шайка убийц, сторожившая добычу, насчитывала сорок или пятьдесят человек. Они подпустили телеги к самым воротам, которые вели в зверинец (там собирались устраиваться на ночь). Как только Фурнье, пушки и кавалерия конвоя прошли ворота, они затворились. Фурнье, притворившись жертвой насилия, оказался опрокинут с лошади людьми из народа и для вида боролся, чтобы заставить отворить решетку, которая отделяла его от главной части отряда и от пленников. Лазовский с арьергардом не предпринял ничего, чтобы приблизиться к победе. Убийцы, овладев экипажами, бросились на связанных пленников. Напрасно мэр Ришо устремился между убийцами и их добычей; напрасно, сам поднявшись на первую телегу и отводя руками сабли и пики, прикрывал своим телом первые жертвы. Убийцы опрокинули его на трупы, потом отнесли его, лишившегося чувств от потрясения, в соседний дом, а сами без помехи докончили в течение часа хладнокровную бойню, которую целый запуганный город и две тысячи вооруженных людей допустили совершить среди бела дня.

Неустрашимый Ришо, придя в себя, вырвался из рук тех, кто хотел его задержать, вернулся к экипажам, упал на колени перед убийцами, цеплялся за их окровавленные руки, упрекал в том, что они позорят революцию и город, где она восторжествовала над деспотизмом, предлагал собственную жизнь, чтобы искупить жизнь последней из жертв. Словам мэра удивляются, но самого его отстраняют. Семи или восьми пленникам, которые выбрались из телег среди смятения резни и нашли покровительство у сострадательных зрителей, удалось скрыться в соседних домах. Все остальные погибают. Сорок семь трупов со связанными руками и ногами покрывают улицу. Убийцы таскают с собой отрубленные головы на остриях пик, взятых из решеток Версальского дворца. Какая-то женщина берет за волосы одну из этих голов, несет на заседание собрания избирателей и кладет на стол президента. Кто не рукоплескал этому поступку, тот осмелился только промолчать. Молчание стало знаком мужества.

Оттуда убийцы направились к двум версальским тюрьмам и, несмотря на отчаянные усилия Ришо, умертвили десять узников; остальные обязаны были своим спасением неустрашимости, красноречию и почтенной хитрости этого благородного человека. В течение двух дней он беспрестанно сообщал исполнительной власти об опасностях, угрожавших жизни версальских узников и требовал присылки из Парижа военной силы. Президент версальского суда Алькье два раза отправлялся к Дантону, приглашая его, как министра юстиции, позаботиться о безопасности тюрем. В первый раз Дантон уклонился от свидания, во второй — рассердился на такую настойчивость: «Господин Алькье, эти люди преступны, очень преступны! Возвратитесь к своим занятиям и не вмешивайтесь. Если бы я мог отвечать вам иначе, неужели вы не понимаете, что я бы уже это сделал?»

Эти слова служат комментарием к тем, которые он произнес 2 сентября в Национальном собрании: «Отечество спасено; набат, который звучит, вовсе не составляет сигнала к тревоге; это знак нападения на врагов отечества! Чтобы их победить, чтобы их ниспровергнуть! Что нужно? Смелость, еще раз смелость и постоянная смелость!»

Дантон окончательно восстановил истинное значение, придаваемое им этим словам, в вечер версальских убийств.

Шайка палачей с наступлением ночи отправилась в Париж и столпилась под окнами министра юстиции, требуя оружия, чтобы устремиться к границам. Дантон встал из-за стола и показался на балконе. «Вас благодарит не министр юстиции, а министр Революции», — сказал он им. Никогда еще гонитель не признавал с большей наглостью орудия своего гонения.