Глава первая

Конечно, все началось в тот самый роковой день, последний день занятий перед летними каникулами. Хотя тогда день этот совсем не походил на роковой.

В учительской частной школы царил хаос. Некоторые коллеги Розы, не столь прилежные, как она, лихорадочно заполняли просроченные ведомости успеваемости, другие суетились, давая последние указания перед традиционным концертом, который устраивал шестой, выпускной класс. Роза старалась держаться как можно незаметней. Не помогло.

— Будь так любезна, Роза, — прощебетала мисс Макманус, преподавательница музыки, — пришли ко мне Стеллу и Каролину. Они, должно быть, прячутся в комнате для дежурных. Скажи им, что хочу быстренько повторить с ними одну песню. А я пока порепетирую с Амандой ее сольный номер. — И после этого упорхнула, придерживая розовато-лиловый — одного цвета с оправой очков — шифоновый шарф.

Роза машинально встала и отправилась к дежурным. Вот уже два года она преподавала в частной школе для девочек в Холитри и все это время неустанно старалась впихнуть премудрости латыни и греческого в головы своих избалованных и большей частью легкомысленных учениц. Классические языки, и это общепризнанно, на редкость неблагодарный предмет, однако Роза питала безумную надежду, что ей удалось кое-чего добиться в своем шестом классе. И еще уныло надеялась, что она хороший преподаватель. И, действительно, любой, видевший ее энергию и явную преданность своему предмету, очень удивился бы, повинись ему Роза в своем секрете: она терпеть не могла ни свою работу, ни школу, ни напарницу по квартире Беатрис, которая вела в школе уроки физкультуры — а в первую очередь себя.

В последний день занятий девочкам разрешалось, по традиции, снять школьную форму и явиться в школу в обычной одежде. Большинство учительниц сочли необходимым тоже нарядиться. Чтобы особо не выделяться, Роза надела в то утро розовый джемпер из ангорской шерсти, с коротким рукавом, уже изрядно вышедший из моды, отказавшись от привычных серо-коричневых тонов, в которых она чувствовала себя более непринужденно. Розовый цвет ей не шел, и она это знала, к тому же тонкий джемпер облегал ее пышную грудь, а она стеснялась этого. Ее волосы, как и глаза, были черными как смоль. Роза не любила ходить к парикмахерам и поэтому отпустила волосы; множество заколок удерживали их в неряшливом шиньоне.

Ну, по крайней мере, это был последний день школьных занятий, как подумалось ей на ходу. Перед ней лежали шесть безоблачных недель, прежде чем она снова зашагает по этим сумрачным коридорам, наполненным пронзительными голосами подростков, шесть недель до того, как ей снова придется беспокоиться о том, как впихнуть неправильные глаголы или военные походы Цезаря в высокомерные, не желающие ничего знать головы. Через несколько дней Розе предстояло отправиться на две недели в летнюю художественную школу на западе Англии. Это решение она приняла без особых эмоций несколько месяцев назад и теперь оказалась перед лицом надвигающихся хлопот. Обычно ее каникулы тускло и вяло проходили в родительском доме в Суррее. Единственное, что их скрашивало, это приезды Найджела по выходным. А омрачало их то, что Найджел наезжал большей частью…

Она взялась за дверную ручку комнаты для дежурных и уже собралась резко распахнуть ее и войти, когда течение ее мыслей было прервано упоминанием ее собственного имени.

— А что касается мисс Ферфакс, ну… — медленно проговорил голос — и в этом не было сомнений — Камиллы Траверс-Ффренч, заводилы шестого класса и звезды школьного драматического общества. Дверь была приотворена. Роза заколебалась. Она знала, что ничего хорошего в свой адрес не услышит, но все-таки помедлила. Послышался взрыв смеха. Камилла продолжала, воодушевленная реакцией на свои слова.

— Ферфакс определенно обречена! Она наверняка не старше двадцати трех, но уже безнадежна. У нее все замашки разочарованной в жизни старой девы. На старости лет она и Поттер составят премиленькую парочку!

Щеки у Розы вспыхнули. Поттер была Беатрис, ее соседка по квартире.

— Ну, а Поттер принадлежит к типу веселой хоккейной клюшки, — вмешалась более приглушенным тоном Маргарет Прайс из ученического совета, — однако я все-таки считаю, что внутри у Ферфакс сидит другой человек, который бешено рвется наружу. Однажды я слышала, как она говорила Ботомли о том, что ей на самом деле хотелось учиться в художественной школе.

— Обидно за нее, что она туда не попала. Там она могла бы, по крайней мере, подцепить мужика. Далее какой-нибудь свихнутый художник все-таки лучше, чем все те прокисшие рептилии, которые учат латынь и греческий. В общем, она так и проживет свой век в одиночестве. Ведь уже сейчас она законченная старая дева, старомодно и плохо одетая. И уж наверняка до сих пор девственница.

Новый взрыв смеха приветствовал это заявление. Пришедшая в ужас и опасаясь, что ее обнаружат, Роза поспешно ретировалась от двери и побрела, ошеломленная, к актовому залу, а ее мозг отказывался воспринимать только что услышанное. Мисс Макманус стояла на сцене, энергично размахивая палочкой, шифоновый шарф трепетал при каждом ее движении. Роза дождалась, когда Аманда закончит свои трели.

— Прошу прощения, мисс Макманус, — крикнула она. — Я не нашла ни Стеллы, ни Каролины. Кто-нибудь из девочек может их поискать. А мне нужно проверить свой шкаф. — И, освободив себя таким образом, она сбежала в туалет для преподавателей, где закрылась в кабинке и постаралась успокоиться. Ее всю трясло.

Не будь дурой, выговаривала она себе, зажав зубами носовой платок. Розу воспитывали строго, не позволяли расти плаксой, и рыдала она редко. Однако на этот раз, несмотря на все ее усилия, жаркие, горькие слезы проделали дорожки по пылающим щекам. Она сердито гнала прочь эти слезы. Все школьницы отпускают жестокие и насмешливые комментарии в адрес учителей. Это более чем естественно. Она вспомнила, как сама делала то же самое — или, по крайней мере, выслушивала, как это делают другие. Нет, так сильно задело ее не то, что Камилла или другие ученицы думали о ней. Роза никогда не жаждала лести и не добивалась популярности, что, впрочем, было одной из причин, почему она, несмотря на отсутствие призвания, считалась хорошим учителем. Задело ее то, что эта самая Камилла сказала правду. Роза действительно была старомодной и плохо Одетой. А еще слишком деликатной, чтобы отказаться от соседства громогласной и напористой Беатрис, с которой у нее вообще не было ничего общего. В действительности ей уже было двадцать четыре года, и, что хуже всего, верно было и то, что она все еще девственница. И наверняка большинство девочек из старшего шестого класса уже знали о сексе больше, чем она, несравнимо больше.

И потому слова Камиллы вроде бы не должны были произвести эффект разорвавшейся бомбы. И в сказанном она не услышала ничего нового или поразительного. Но до того, как она была вынуждена выслушать правду без прикрас, Роза подавляла в себе ответственность за эту правду. Подобно многим скромным и непритязательным людям, ее мало заботило впечатление, которое она производила на окружающих. Конечно же, она неосознанно стремилась к признанию, когда что-то делала, но правильностью и сообразностью твоего поведения она не стремилась добиться восхищения и инстинктивно избегала хоть как-то привлечь к себе чужое внимание. В своей застенчивости она полагала, что лишена суетности. Но сейчас, разбухая под розовым ангорским джемпером, подавлявшееся самолюбие Розы стало заявлять о себе с блеяньем разгневанного ягненка.

Она погляделась в старое, покрытое пятнами зеркало. Ее очки, хотя и не похожие на крылатые чудовища, какие любила мисс Макманус, выглядели очень скучно, они выбирались в спешке в отделении Фондa национального здоровья и совершенно не подходили к ее лицу, овальному с высокими скулами. Она сняла их. Выписаны они ей были для чтения мелкого шрифта, видела она прекрасно и без них. Так почему же, снимая очки, она чувствовала себя такой беспомощной и уязвимой? Из зеркала на Розу глянуло ее лицо. Чистая, алебастровая кожа, лишенная косметики, очень темные глаза и ресницы; губы, которые, как и грудь, казались более полными, чем ей этого хотелось. Масса густых, черных, буйных волос, вкривь и вкось торчащие заколки, вылезающие отовсюду пряди. Высокая, стройная фигура с очень длинными ногами, которые она всегда обувала в туфли на плоской подошве, чтобы уменьшить свой рост. И, разумеется, ошеломляющее обилие груди, которое обычно камуфлировалось бесформенными блузами и мешковатыми джемперами.

Что ж, пожалуй, она заслужила насмешки Камиллы и ее сверстниц. Но ведь не все же появляются на свет красивыми, с тонкими и светлыми, как у младенца, волосами, голубыми глазами и очаровательной женственностью, чем так явно гордилась Камилла в свои сияющие восемнадцать лет. По крайней мере, думала Роза, отчаянно ища себе оправдания, она была безукоризненно чистой, с аккуратным маникюром, нижнее белье без единого пятнышка, зубы ровные, очень хорошие. Так что не было абсолютно никаких причин для такой бурной жалости к себе. Что же касается секса… ну, лучше уж никакого, чем секс ради секса. Кроме Найджела, она еще не встречала мужчин, привлекавшего ее в физическом отношении. В студенческие годы ее лапали на разных вечеринках, пускали слюни, а «доброжелательные» подруги знакомили с безнадежно непривлекательными молодыми людьми, которых они относили к «ее типу». Не удивительно, что она спасалась бегством в учебу и ухитрилась получить весьма высокие оценки по предмету, который, как она вынуждена была признать, никогда не интересовал ее особенно сильно.

Зазвенел звонок, созывая правоверных на концерт шестого класса. Роза торопливо промокнула глаза, водрузила на нос очки, стиснула зубы и, само хладнокровие, вернулась к своим обязанностям.

Когда вечером она явилась к себе на квартиру, неприятный случай уже почти забылся. Она отдалась нахлынувшему на нее чувству свободы, радуясь, что целых шесть недель не увидит Холитри. Пожалуй, в следующем учебном году она начнет присматривать себе другую работу, но это было, как обычно, решение, которое Роза регулярно делала на автопилоте, а потом быстренько его же и нарушала, решив, что ей и без того повезло с работой в таком безопасном, надежном и непритязательном месте, где директриса так явно благоволила к ней. Это была первая школа, которая захотела иметь с ней дело, и Роза считала невежливым и неразумным отклонять доставшееся ей место. Что ни говори, а классические дисциплины были достаточно редким предметом, который всячески склоняли и хулили прогрессисты от образования. Ей, по крайней мере, не нужно было при любой погоде носиться по спортплощадке, как Беатрис. Хотя та со всей страстью отдавалась работе, и ее энтузиазм в организации соревнований и турниров между школами заставлял порой Розу устыдиться своей пассивности. Впрочем, за увлеченностью работой Беатрис забросила более светские аспекты жизни и была до крайности неряшлива, а едва намечалась какая-нибудь серьезная работа по хозяйству, тут же выяснялось, что ей срочно нужно бежать на тренировку. В квартире повсюду валялись вещи Беатрис, напрасно дожидаясь утюга, в преддверии приближавшегося отпуска на континенте, поскольку она намеревалась участвовать в пешем походе по Австрии в качестве одного из руководителей.

Беатрис настойчиво пыталась убедить Розу присоединиться к ним, заявляя, что свежий воздух и движение принесут Розе массу пользы. Ей не нравилось, как Роза проводит свое свободное время, либо уткнувшись носом в книгу, либо просиживая часами на скамье с этюдником в парке, либо слоняясь по художественным галереям. Беатрис была громогласной, активной и властной, однако, в сущности, желала ей добра. И Камилла невероятно удивилась бы, узнав, что у Беатрис был мужчина — добродушный, вежливый инженер по фамилии Кит, любитель регби, еще более шумный, чем Беатрис, который имел обыкновение хлопать Розу по спине и называть ее «старуха». Впрочем, Роза не имела ничего против Кита, хотя ее спальня примыкала к спальне Беатрис, и рассудок пугался, когда оттуда доносились звуковые свидетельства их явно бурной любви и крики, вырывавшиеся у них, когда Кит особенно удачно атаковал Беатрис.

В конце концов Беатрис отказалась от своих попыток найти мужчину для Розы. Друзья Кита обнаруживали, что она совершенно равнодушно стояла у боковой линии и смотрела на их игру или слушала сказки про их спортивные победы. В физическом плане они считали ее робкой, даже почти фригидной. Это мнение просочилось к Беатрис, которая была не на шутку обеспокоена Розой, но все же надеялась, что рано или поздно та встретит какого-нибудь книжника, с которым найдет общий язык. К счастью, Кит не знал таковых, и старания найти пару для Розы заглохли.

Однако Беатрис, казалось, видела в приближавшемся пешем походе свою жизненную миссию. Роза чувствовала, что если она не предпримет каких-либо решительных действий, не противопоставит их бесцеремонному натиску Беатрис, то окажется вынужденной — из вежливости — отправиться вместе с ней. И тогда, словно по велению судьбы, она услышала на своих еженедельных вечерних занятиях про летнюю школу в Уэстли.

Занятия изобразительным искусством при местном техническом колледже, которые Роза посещала почти с религиозным благоговением, в целом не очень много давали ей, поскольку остальные слушатели были по большей части бездарными дилетантами. Роза была там вне всяких сомнений звездой, что вносило в ее жизнь некоторое удовлетворение. Руководитель группы, местный педагог, всегда немного взъерошенный мужчина средних лет, проявил большой интерес к работам Розы. За два года занятий, приносивших периодическое утешение ее рушащимся амбициям, на него не раз производили впечатление ее пейзажи, выполненные акварелью, и карандашные портреты. А в последний год занятий он увидел новые грани ее таланта, когда группа перешла к фигурной живописи. Роза, такая невнимательная к собственному телу, обнаружила точный и творческий глаз, когда рисовала тела других людей. Глядя на ее законченный эскиз довольно некрасивой обнаженной натурщицы, позировавшей перед группой, Риты, усталой и далеко не привлекательной девушки с апатичным выражением лица и искрометностью дохлой рыбы, он даже вскрикнул, пораженный успехом Розы, настолько точно она изобразила Риту на своем холсте. Там было все: обмякшая поза, пустые глаза, вялая плоть. Роза была безжалостной, хотя и не жестокой. В ее работе ощущались сострадание и терпимость, отличавшие ее от одногруппников, едва ли способных с ней соперничать.

— У тебя золотая рука, милая Роза, — сказал ей Артур, когда они пили в перерыве кофе. — Я всегда знал, что в тебе есть что-то особенное, но ты должна получать больше внимания, чем я могу уделить тебе, чтобы талант твой раскрылся глубже. Видишь ли, я был способен дать тебе очень мало. Я дал уже все, что мог. И теперь боюсь, что на моих занятиях ты только теряешь время.

«Те, кто вообще ничего не могут, учат», — с горечью подумала Роза. Она обожала Артура. Лишенный таланта сам, он был щедрым учителем и критиком с острым глазом. Она пожала плечами.

— Я просто тренирую руку, вот и все. Это всего лишь хобби.

Артур знал про ее несбывшиеся надежды и внутренне клокотал от близорукости родителей Розы и от отсутствия у нее самой практической сметки. И на следующем же занятии он с радостью показал ей проспект летней школы в Уэстли. Она не могла не признать, что выглядит школа заманчиво. В обычное время Уэстли был педагогическим колледжем, расположенным в нескольких милях от Эксетера в великолепной местности. Она изучила проспект. В летние каникулы там предлагались одно- и двухнедельные программы занятий.

— Пожалуй, мне подходят последние две недели августа, — заметила они задумчиво. — «Акварельные ландшафты». Там удивительной красоты местность, и для меня будет разнообразие после работы в парках.

— Нет, нет, — запротестовал Артур и ткнул пальцем в курс, проходивший с 26 июля по 10 августа — «Фигурная живопись. Масло». Это как раз то, что тебе требуется, Роза, милая, особенно если им удастся убедить Алека Рассела вести его. Это станет хорошим пером на их шляпу, если учесть, что этот человек все больше и больше становится отшельником.

Алек Рассел. Она кое-что знала о его работах и очень мало о самом художнике. Он выставлялся в Королевской академии, а за год до этого состоялась небольшая выставка его работ в галерее на Бонд-стрит. Роза и сама не знала, нравятся ли ей его картины. Они пугали ее своей яростью, интенсивностью. Грубые, трепещущие и злые, полотна Рассела ударяли по нервам. Его творчество всегда встречало противоречивые отзывы критики. Один лагерь называл его гением. Другой высмеивал за грубость и прямолинейность. Однако равнодушным никто не оставался. «Любите меня или ненавидьте» — такие импульсы исходили от него. Было прекрасно известно, что сам Алек Рассел пребывал в полнейшем безразличии относительно мнений окружающих. Он был невероятно богат и пот уже несколько лет жил за границей.

— Что, неужели Алек Рассел будет вести семинар в летней школе? — недоверчиво спросила пораженная Роза. — Зачем ему это нужно?

Артур — настоящий фонтан сплетен о мире искусства, сел на своего конька.

— Ты скорее всего не помнишь этого, Роза, ведь ты тогда была совсем маленькой… — и он пустился в детальное и восторженное резюме относительно истоков карьеры Алека Рассела.

— Алек Рассел, по его словам, в шестидесятых был своего рода enfant terrible, действительным членом бурлящей лондонской жизни, наследником огромного фамильного состояния, упорно копившегося его отцом и дедом, которые подняли свое дело из жалких истоков до обширной и многопрофильной промышленной империи. Брак отца Рассела с великосветской красавицей рухнул, когда Алек учился в школе. Связь Лавинии Рассел с известным американским кинопродюссером вызвала серию скандалов по обе стороны Атлантики. Возможно, крушение домашнего очага еще больше усилило невероятно дикое поведение Рассела в юные годы. Исключенный из школы, он выпал таким образом из карьеры коммерсанта и банкира, к которой предназначал его отчаявшийся разгневанный отец, но уже и до этого его буйные кутежи с женщинами сделали его любимцем Флит-стрит. В возрасте двадцати одного года он унаследовал первую часть состояния его деда, чему не мог воспрепятствовать отец, и покинул Англию ради богемной жизни и изучения живописи в Париже. Преуспев в последнем и добившись высших академических наград, он заявил о себе с самого начала, как о многообещающем молодом художнике с широким творческим диапазоном и оригинальным видением мира. Его репутация в Европе всегда была выше, чем в Англии, и за последние лет десять он все больше избегал родной страны, отказывал в интервью и других публичных выступлениях, создавая таинственный и неясный имидж эксцентричного, смелого и до крайности нетерпимого художника-новатора.

— Да ему наплевать на весь художественный истэблишмент, — подвел итоги Артур, — да и на все остальное, кроме творчества. Однако в академических кругах он тем не менее высоко ценится, и две книги, которые он написал, включены в список рекомендуемой литературы для колледжей. Время от времени он ведет занятия, в знак уважения к людям, которые ему симпатичны. И можно побиться о заклад, что он приедет в летнюю школу в Уэстли благодаря тому, что Билл Поллок его хороший приятель.

Один из наиболее преданных сторонников Алека Рассела в ожесточенных диспутах вокруг его творчества, Билл Поллок был директором художественных семинаров в Уэстли и возглавлял одну из ведущих лондонских художественных школ.

— Это шанс, который ты не имеешь права упускать, милая моя. За две недели ты узнаешь у Алека Рассела больше, чем я смог бы дать тебе за всю свою жизнь.

— Может, туда будет слишком тяжело попасть? — спросила она, полная сомнений, не понимающая, нравится ей звук имени Алека Рассела, или нет.

— Только что отпечатанный, Роза, — настаивал Артур, оживленно махнув проспектом. — Я устрою это для тебя. Лишь скажи, что ты готова поехать.

Числа точно совпадали с пешим походом Беатрис.

— Ладно, — сказала Роза.

Полная тоски, Роза приводила в порядок квартиру. Она решила поехать домой на несколько дней, пока не начнутся курсы. Холитри находился на границе Суррея, всего в тридцати километрах от ее родного дома в Гилфорде. Однако даже соседство с Беатрис казалось ей лучше, чем предстоящая домашняя жизнь. Это она почувствовала впервые.

Мачеха Розы отличалась невероятной домовитостью и ожидала от Розы того же. Роза подумала, что делать уборку за Беатрис ей бесконечно приятней, чем невольно оказаться включенной в бесконечный, длящийся круглый год процесс уборки, такой основательной, какую обычно делают весной. Энид Ферфакс не была коварной мачехой, какие встречаются в сказках; вне всяких сомнений, она делала для Розы все, что в ее силах, однако все-таки с того самого часа, когда овдовевший Рональд Ферфакс привел домой свою новую жену, между Энид и большеглазой, заброшенной всеми шестилетней девочкой, которая не помнила родную мать, никогда не возникало по-настоящему душевной связи, а отец, резкий и властный, обращался с ней абсолютно так же, как с мальчишками из средней школы, где он преподавал латынь. Единственное внимание и участие, какое Роза знала, исходило от ее сводного брата Найджела, сына Энид от первого брака. С той самой минуты, когда она впервые увидела Найджела, избалованного, но обаятельного мальчишку лет двенадцати, она боготворила его — беда лишь в том, что так продолжалось и по сей день. Сейчас Найджелу перевалило за тридцать, и он добился значительных успехов в одной из брокерских фирм, где в скором времени рассчитывал войти в долю. У него была неплохая холостяцкая квартира в Сити, но он регулярно приезжал в воскресенье на ланч, а порой и на все выходные, нередко привозя с собой свою очередную избранницу, что вызывало у Розы сущую агонию. Найджел, всегда безупречно одетый, со своим врожденным обаянием и располагающей внешностью, казался воплощением подающего надежды чиновника. Сухие черты лица Энид озарялись внутренним светом во время его приездов, она даже на короткое время устраивала передышку от бесконечной уборки дома.

Большинство подружек Найджела она, однако, встречала с плохо скрытым недоверием. Во время очередной уборки она доверительно сообщила Розе, что Найджел постоянно попадается на удочку авантюристкам, которых она обобщенно называла «золотоискательницами», и что по доброте своей натуры он и понятия не имеет, на что способно женское коварство. Однако, как ни парадоксально, но Энид мечтала, что Найджел остановит свой выбор на такой девушке, которая понравится и ей, и за мытьем посуды размышляли о новом участке земли, где два красивых дома в стиле «шале» стояли бы рядышком друг с другом, а она нянчила бы внуков. Как-то во время воскресного ланча, когда Энид расписывала Найджелу все эти прелести, в напрасной попытке выведать его планы и намерения, тот заговорщицки подмигнул Розе. Не то чтобы Найджел делился с ней всем, но она знала его все-таки намного лучше, чем мать.

Роза с болью понимала, что Найджел неизбежно вступит в такой возраст, когда захочет обзавестись женой. Вот уже несколько лет она отправлялась ко сну со стыдливой мечтой, скроенной по избитому романтическому сценарию: Найджел неожиданно признается, что всегда любил только ее одну, и заявляет о своем желании взять ее в жены. Кляня себя за этот тайный грех, она тем не менее ухитрялась приезжать в родительский дом всякий раз, когда ожидался его приезд, и с болезненным интересом рассматривала его очередную подружку. Они постоянно сменяли одна другую, все одинаково хорошенькие и в целом не очень умные. Все они были хрупкими блондинками, нежными и жеманными, как кошечки, и рядом с ними Роза казалась себе большой черной пантерой, сбежавшей из зоопарка. И считала, что не заслуживает прикосновения розовой помады к губам, отчаянных попыток что-то сделать с волосами или надеть свое «лучшее платье».

А для Найджела она всегда была маленькой сестричкой, так же, как для Энид, кем-то вроде подкидыша, робким, скрытным ребенком, который сторонился шумных игр и не отрывал глаз от книжки. Что касается Рональда Ферфакса, то он любил свою дочь, но ему до сих пор было больно видеть в ней так много черт его обожаемой первой жены. И он проявлял свою привязанность тем, что «делал для нее все, что мог», на практике это означало неустанную заботу об успехах в учебе и создание фундамента для дальнейшей карьеры, а также презрительно-насмешливое неприятие ее непонятных подростковых причуд, когда она вознамерилась было присоединиться к своре хиппи в художественной школе.

— Как я рада, что ты так рано приехала, — пробормотала Энид, чмокнув падчерицу в щеку. — Будь так любезна, займись нашим серебром. Найджел приедет завтра к обеду и останется на ночь. Он привезет свою новую девушку. — Энид произнесла все это заговорщицким тоном. — Ее зовут Филиппа, и у меня создалось впечатление, что он изрядно ею увлечен.

Как и обычно, Роза угодила в водоворот домашних хлопот. Ей не очень-то улыбалась перспектива провести субботний день, прочищая все щели в доме.

— Мне нужно посидеть завтра в библиотеке, мама, — сказала они виноватым голосом. — Все из-за летней школы. Нужно пробежаться по списку для дополнительного чтения.

— Ладно, милая моя, раз надо так надо, но тогда помоги мне, перед тем как уедешь, перевернуть перину в розовой комнате — и постарайся вернуться пораньше, чтобы помочь мне с готовкой.

Энид всегда старалась поразить воскресных подружек Найджела пенной женственностью розовой комнаты, которую она украшала цветами, снабжала графином с водой и писчей бумагой, словно была хозяйкой гостиницы из пьесы Ноэля Коуэрда, а не домохозяйкой зауряднейшего жилища среднего достатка. Все это совершенно лишнее, подумала Роза с кривой ухмылкой, зная по опыту, что все подружки Найджела, отдав символическую дань розовым простыням, быстро перекочевывали к нему в соседнюю комнату, повергая Розу в адские муки и беспокойные сны.

На следующее утро она направилась в библиотеку и, порывшись в каталоге, нашла две книги, написанные Алеком Расселом. Заумное исследование абстрактного искусства двадцатого столетия и анализ импрессионистов и их окружения. Помимо этого она обнаружила в каталоге его краткую биографию. Полная любопытства, она заказала эту книгу и взяла ее в читальный зал, чтобы не спеша изучить.

На суперобложке была помещена его черно-белая фотография: явно без всякой охоты он хмуро смотрел в фотоаппарат. Бородатый, в массивных роговых очках, он подтвердил агрессивный имидж человека богемы, который сложился у нее после рассказов Артура. Репродукции работ Рассела заинтриговали ее. Неодолимая внутренняя их сила, тревожащая и магическая, обещала вознаградить за более внимательное изучение. Книга была большого формата, довольно тяжелая и громоздкая, но она решила взять ее с собой в летнюю школу, чтобы при необходимости заглядывать в нее.

Потом Роза долго чистила картошку и делала пирожные, пока Энид в сотый раз неистово протирала все за ее спиной. Разразился миникризис по поводу того, что пирожные не очень хрустят, а после этого снова началась полировка хрусталя; и когда, наконец, прозвенел дверной колокольчик, Роза выглядела далеко не блестяще, и времени привести себя в порядок у нее не оставалось. Уныло вытирая руки, она слушала щебетание Энид в холле, когда Найджел представлял ей Филиппу, слушала сдержанные реплики отца, которого оторвали от телевизора: он смотрел очередную спортивную передачу.

— А где же Роза? — закричал Найджел, проходя на кухню и выволакивая ее оттуда. — Как поживает моя девочка? — спросил он, поднял ее в воздух, запечатлел звонкий поцелуй на лбу, а потом снова опустил на пол.

— Филиппа, познакомься с Розой, моей сестренкой, — продолжал он с улыбкой. Розе хотелось бы, чтобы он не называл ее сестрой, однако она подумала, что не может же он называть ее дочерью отчима, это еще более нелепо.

— Привет, Роза, — сказала Филиппа, бесцеремонно пожимая ей руку. Она не принадлежала к обычному для Найджела типу — высокая, темная и озорная на вид. Что ж, по крайней мере, не очередная крашеная блондинка, кисло подумала Роза. Однако не почувствовать симпатии к Филиппе было просто невозможно, и большую часть вечера, пока Найджел обсуждал с Рональдом спортивные события и шутил с матерью, Филиппа и Роза непринужденно болтали на разные темы. Филиппа была первой, если не считать Артура, кто проявил хоть какой-то интерес к намерению Розы поехать в летнюю школу. Она попросила Розу показать несколько своих работ, а в воскресенье после завтрака нашла ее в саду, где Роза возилась с цветами. И тогда Филиппа спросила, может ли Роза нарисовать ее.

Найджел отправился с Энид в церковь. Рональд прилег отдохнуть, и девушки провели вместе пару замечательных часов. Неожиданно Роза обнаружила, что вылезла из своей обычной скорлупы. Филиппа сумела извлечь ее оттуда, и Роза, не привыкшая к людскому вниманию, с удивлением услышала, как рассказывает Филиппе о Холитри, о пешем походе Беатрис и о своих занятиях живописью у Артура. И поразилась тому, что говорит только она одна.

— А вы с Найджелом давно встречаетесь? — осмелилась спросить Роза, пытаясь перевести разговор со своей персоны на Филиппу, в то время как ее рука уверенно и безошибочно летала над блокнотом.

— О, несколько недель, — улыбнулась Филиппа, — но ничего серьезного между нами нет. А ты ведь на самом деле не родная сестра Найджелу, ведь так? — спросила она в свою очередь, вытягивая шею и стараясь взглянуть на рисунок, однако Роза не позволила ей этого сделать.

— Нет, — бесстрастно ответили она и объяснила степень их родства.

— Как хорошо, правда? — поинтересовалась Филиппа многозначительно. Роза уронила грифель.

— Что ты хочешь этим сказать, а? — пробормотала она, шаря рукой в траве.

— Да ладно тебе, Роза. Я впервые в этом доме и знаю тебя всего лишь второй день, но даже мне абсолютно ясно, что ты влюблена в него.

Охваченная ужасом, Роза лишилась языка под загадочным взглядом Филиппы, а потом голосом, превратившимся в едва слышный писк, пробормотала:

— О, Боже мой, это он тебе сказал об этом? — и, к своему собственному изумлению, разразилась слезами.

— Тише, — утешила ее Филиппа мягко и невозмутимо. — Гляди, вон они возвращаются. Давай сменим тему. Сделай вид, что тебе в глаз попала соринка, и поднимемся ко мне в комнату.

— А мы как раз собираемся подняться наверх, — крикнула она приближавшимся Найджелу и Энид. — Розе что-то попало в глаз, и я хочу помочь ей.

Найджел тут же извлек огромный носовой платок и сам собирался произвести эту операцию, однако Филиппа схватила Розу, покрасневшую и вконец смущенную, и поволокла мимо него к лестнице.

— Глупая дурочка, — утешала она, приведя в розовую комнату и решительно захлопнув дверь. — Разумеется, Найджел ничего не говорил. Он ни о чем и не догадывается. Если бы он заподозрил что-либо, разве стал бы он чмокать тебя так звонко в щеку, если тебе не это нужно, ведь так?

Роза продолжала всхлипывать. Неужели она и впрямь такая прозрачная? А Филиппа явно терпеливо дожидалась полной и окончательной исповеди.

— Мне не хочется рассказывать об этом, — сердито сказала Роза, — особенно тебе. Я чувствую себя такой дурой, — добавила она, чтобы смягчить свои слова, сознавая, что они должны были прозвучать неприязненно.

— А тебе и нет необходимости говорить об этом, — спокойно заверила ее Филиппа, — но делать с этим все-таки что-то нужно.

— Что делать? — огрызнулась Роза. — Целых восемнадцать лет я была его маленькой сестренкой. Он невероятно поразится, если когда-нибудь узнает о моих чувствах, и подумает, что тут пахнет инцестом.

— Чушь, — резко оборвала ее Филиппа. Наступило долгое молчание, прерывавшееся лишь всхлипыванием Розы. Она ругала себя за то, что так просто попалась на крючок, а теперь распустила нюни, словно пленная школьница.

— Роза, — начала Филиппа, подбирая слова с некоторой осторожностью, — между мной и Найджелом действительно нет ничего серьезного, и, возможно, мне не представится другого случая, чтобы поговорить с тобой. Поэтому, хоть я и знаю тебя не слишком хорошо и хотя ты можешь подумать, что я много на себя беру, мне хочется дать тебе несколько советов. Пусть ты и не просила о них и можешь после этого меня возненавидеть. По какой-то причине, — продолжала она с явным усилием, так как пунцовые щеки и покрасневшие глаза Розы говорили о подавленном гневе и обиде, — ты решила выглядеть совершенным пугалом. Ты только посмотри на свою одежду и жуткие туфли. У тебя грива великолепных волос, а ты их запихиваешь в ужасный пучок, словно престарелая училка. Хорошенькие глазки скрываешь за отвратительными очками. Бледно-розовая помада превращает тебя в привидение. У меня появилось ощущение, что ты стыдишься своей безупречной фигуры. А свой талант, свою личность держишь где-то далеко, словно боишься, что тебя кто-нибудь заметит. Почему? Я объясню тебе. Потому что ты боишься быть красивой, боишься восхищения, боишься стать желанной для кого-нибудь. Твоя жизнь скучна и ужасна, но она безопасна. Всем ты нравишься, поскольку такая безотказная, но нравишься так, как нравится старое кресло. И если на тебя уронят пепел от сигареты или прольют кофе, то это никого не огорчит.

Тебе уже двадцать четыре года, время летит. Забудь про Найджела. Он просто единственный мужчина на свете, которого ты не боишься. Он милый, но, говорю тебе честно, Роза, ты могла бы иметь толпы поклонников. Я выгляжу не лучше, чем ты, и с удовольствием поменялась бы с тобой волосами и фигурой, однако я умею показать себя с выгодной стороны. И, говоря честно, хочу иметь побольше претендентов на мою руку и сердце, прежде чем остановлюсь на ком-либо окончательно. Так что хватит тебе забивать голову Найджелом и наряжаться, как старая дева. Давай поедем со мной в Лондон, побудешь у меня до среды, а уж потом отправишься в Девон. Мы сходим к парикмахеру и сделаем кое-какие покупки. И обещаю тебе, что к этому времени я сделаю из тебя сногсшибательную красотку. В летней школе тебя никто не знает, поэтому это идеальная возможность сбросить свою старую оболочку и забыть про прежние привычки. Ты поразишься, насколько по-иному к тебе будут относиться люди. Попробуй, Роза, — умоляюще закончила Филиппа.

Та сидела молча, переваривая слова Филиппы, невольно вспомнив, что уже слышала примерно то же самое в Холитри из уст учениц.

— Эй вы, там, — раздался снизу голос Найджела. — Что скажете насчет паба? А еще мама хочет, чтобы ей помогли приготовить ланч.

— Сейчас, — заявила Филиппа, решительно поднимаясь. — Ты пойдешь в паб, а я помогу готовить ланч. — Она озорно ухмыльнулась. — Как и подобает будущей невестке!

Чувствуя себя совершенно неловко, Роза отправилась вместе с отцом и Найджелом в паб, в то время как Филиппа ассистировала на кухне сконфуженной Энид. Паб был полон завсегдатаев, с некоторыми из них Найджел здоровался, когда заказывал и нес выпивку. Роза уставилась на джин с тоником и в глубине души больше всего мечтала оказаться дома за своим столом.

— Эй, Рон! — раздался бодрый голос одного из партнеров отца по кеглям. — Я хочу дать тебе сегодня кольцо. Ты можешь уделить минутку мне и Регу? — И, извинившись перед Розой и Найджелом, он увел Рональда к противоположному концу стойки, где стая любителей кеглей погрузилась в горячую дискуссию.

Розу внезапно охватила паника. Так редко случалось, если случалось вообще когда-нибудь, чтобы она и Найджел оставались наедине, да еще в людном месте. Она почувствовала себя подавленной. Ведь люди подумают, что Найджел, такой неотразимый в голубой водолазке и замшевом пиджаке, явился в паб с такой образиной, как она, — до сих пор с опухшими глазами и угрюмо нахохлившейся.

— Как твой глаз, милая? — мягко спросил Найджел, внимательно глядя на нее.

— О, прекрасно, ничего особенного и не было. Филиппа все сделала.

Найджел откинулся на спинку стула и сделал большой глоток пива. Пинтовая кружка казалась маленькой в его огромной ручище, а нарядная одежда делала его еще более широкоплечим, чем обычно. Уже целую вечность ей мечталось нарисовать Найджела, однако она никак не могла собраться с духом и попросить его позировать. Когда он уделял ей внимание, она с жадностью откликалась, однако редко брала инициативу в свои руки.

— Отчего это Фил сказала, что хочет взять тебя с нами в Лондон? — поинтересовался он, впрочем, без особого интереса.

Видно, Филиппа заявила об этом, как о fait accompli, пока Роза торопливо умывалась и приводила в порядок волосы.

— Да, с ее стороны было весьма любезно пригласить меня. У меня до сих пор еще ни разу не было возможности побывать в городе с ночевкой. Это значит, что я смогу обойти все галереи — а, кроме того, выставку скульптуры в Голладском парке. — Это прозвучало вполне убедительно, подумалось Розе, удивлявшейся самой себе.

— Мне хотелось бы, чтобы вы стали подругами, — задумчиво сказал Найджел. — Пей, — добавил он, заметив ее нетронутую кружку.

Роза, нервничая, отхлебнула, мгновенно почувствовав головокружение.

— В таком случае, я не появлюсь до среды, чтобы вы могли без помех заниматься тем, чем захотите. К тому же сейчас у меня ужасная пропасть работы.

У Розы создалось неловкое впечатление, что Филиппа договорилась и об этом.

— Бедная старушка-мать, — продолжал Найджел, сверкнув на Розу одним из своих заговорщицких взглядов, — раз уж Филиппа помогает ей готовить ланч, то она, должно быть, вовсю слышит сейчас свадебные колокола.

— Да, тебе следовало бы жениться, Найджел, — скованно заметила Роза. — Нельзя же до бесконечности быть полевым игроком.

— Что ж, пожалуй, ты и права, — признал он, в то время как Рональд Ферфакс уже возвращался, жестами показывая на свои часы, — а то даже ты обзаведешься семьей раньше меня.

Щеки Розы запоздало вспыхнули, когда она села на заднее сиденье автомобиля. Найджелу она была не нужна — ну, это известный факт, с которым она смирилась давным-давно. Но она была ужалена его бестактной, бездумной оценкой ее, как скучной старой девы, равно как он называл себя вечным веселым холостяком. Филиппа инстинктивно раскрыла ей чистейшую правду, а предложенный ею выход, хоть и сделанный с самыми лучшими побуждениями, вызвал в Розе глубинное сопротивление, порожденное гордостью и упрямством. Однако ненамеренно грубое замечание Найджела, сделанное так беззаботно, зажгло крошечное пламя злости, которое разгорелось в огонь уязвленного самолюбия. Впервые в жизни Роза почувствовала злость и обиду на него. И внезапно представила себе, как новая, преобразившаяся Роза приводит в дом изумительно блестящего избранника на воскресный ланч и объявляет о предстоящей помолвке. Как и все остальные, Найджел недооценивал ее. Ну, так ладно, она еще заставит его горько раскаяться в этом.

 

Глава вторая

Во время обратной дороги в Лондон, сославшись на усталость, Филиппа настояла на том, что будет сидеть в машине сзади, так что Розе пришлось сидеть впереди рядом с Найджелом. Есть люди, которые всегда сидят в машине сзади, и Роза неизменно оказывалась в их числе. Она почувствовала себя не в своей тарелке, оказавшись на переднем сиденье низко посаженного спортивного автомобиля, застыла, когда Найджел нагнулся к ней, помогая застегнуть ремень безопасности.

Устроившись сзади, Филиппа притворялась сонной, поэтому беседа не клеилась, и Роза поймала себя на том, что разглядывает профиль Найджела. Он казался до невозможности красив со своими скошенными скулами, впалыми щеками, серыми глазами, правильными чертами лица и густыми, темными, курчавыми волосами. Его сильные руки небрежно лежали на руле, которым он управлял расслабленно, без всяких усилий, а длинные ноги, облаченные в безупречные спортивные брюки из фланели, маневрировали на педалях с беззаботной легкостью. Она пыталась представить себе, каково было бы сидеть на этом месте по праву, а не просто как младшая сестренка или протеже очередной его подружки. Ей вспомнилось, какую неподходящую пару они представляли из себя в пабе. И внезапная волна безнадежности унесла прочь всю ее решимость преобразиться. Оставалось лишь надеяться, что Филиппа настоящая волшебница.

Найджел высадил их возле большого викторианского особняка на Лэдброк Гроув и, поскольку час был поздний, не стал подниматься наверх.

— Я позвоню тебе в среду, Фил, — пообещал он, бегло чмокнув ее, когда помогал выбраться с заднего сиденья. — Не скучай, муська, — добавил он, обращаясь к Розе, почему-то переходя на сострадательное, давным-давно забытое детское прозвище.

Филиппа провела ее в просторный вестибюль. Огромный особняк был разделен на четыре квартиры, и она поднялась с Розой в самую маленькую из них, самую верхнюю. Квартира была обставлена с большим вкусом и фантазией — причудливой смесью из уже имевшейся в доме мебели и отдельными приобретениями из комиссионок. Спальня Филиппы заставляла померкнуть розовую комнату — невероятно женственная, выдержанная в деликатнейших зеленоватых и голубоватых тонах. В ней вызывающе доминировала огромная кровать под кружевным балдахином, накрытая бархатным лоскутным одеялом. Гостиная являла собой буйство красок, полная широколистных комнатных растений и ярких напольных подушек. По стерильной чистоте кухни было очевидно, что стряпала Филиппа редко. Ну, а что касалось ванной комнаты — там имелось такое множество препаратов для купания и косметики, столько флаконов с дорогими духами, что Роза прямо-таки не могла там шагу ступить, чтобы не опрокинуть что-нибудь.

Пока она застенчиво раздевалась, внезапно поразившись, какими это ветрами занесло ее сюда, Филиппа принялась за дело и приготовила удобную постель в крошечной второй спальне.

— Когда тебе нужно завтра утром вставать на работу? — спросила Роза, зевая и глядя на часы.

— О, об этом не беспокойся, — рассмеялась Филиппа. — Я позвоню и скажусь нездоровой. Спокойной ночи.

У Розы никогда не было настоящей подруги. Ее отношения с другими представительницами женского пола всегда оставались натянутыми — она никогда не чувствовала себя уютно во время «девичьих сплетен», поскольку сама не могла посплетничать насчет своего парня по причине отсутствия оного. В колледже ей приходилось поневоле делить комнату с девочками, которые либо относились к ней покровительственно, либо эксплуатировали. «Роза, можно списать твое сочинение?» или «Роза, я устроила это свидание для тебя. Он страшно робкий, но такой ужасно славный». И та популярность, какой она пользовалась, объяснялась ее подчинением другим или невольным потворством их самолюбию. И до Филиппы никто еще не делал ничего просто ради самой Розы.

В последующие пару дней они и близко не подходили ни к одной художественной галерее. Наутро, в половине десятого, одетая в атласный пеньюар персикового цвета и потягивая через соломку фруктовый сок, Филиппа позвонила в рекламное агентство, где работала, и хрипловатым голосом поставила своего обожаемого босса в известность о том, что чувствует себя совершенно отвратительно и, вероятно, не сможет быть на работе и завтра тоже. Затем набрала номер своего парикмахера и попросила позвать к телефону лично кого-то с невероятной фамилией Спид.

— Да, мне известно, что к тебе нужно записываться, но это моя сестра! Она актриса, делает пробные съемки для телесериала и сейчас просто обязана выглядеть на все сто!

Сердце у Розы бешено заколотилось. Филиппа совсем что ли сошла с ума? Как она, Роза, может сойти за актрису? Это немыслимо.

— Завтра к двум? Что, ты пожертвуешь своим ланчем? Дорогой мой, я знала, что на тебя можно рассчитывать! Да ты просто влюбишься в ее волосы, однако если посмеешь отрезать слишком много, я тебя прикончу. О'кей, Спид? Приве-е-ет.

— Да ладно тебе, Филиппа, — взмолилась Роза, чувствуя подступившую слабость. — Зачем рисковать без нужды? Я хочу сказать, что если твой босс узнает — и когда этот самый Спид увидит меня…

— Не дергайся, — заверила ее Филиппа. — Босса я всегда обведу вокруг пальца. Он знает, что к чему, и умеет меня ценить. Сколько раз я спасала его жизнь при всяких авралах, сколько раз работала сверхурочные бесплатно. Да он и так знает что я не больна. Скорее всего думает, что я не могу оторваться от какого-нибудь мужика. А что касается старины Спида, то к тому времени, как он станет пялить на тебя завтра глаза, ты вполне сойдешь за актрису. И для тебя это станет хорошей практикой, ведь начиная со среды тебе предстоит забыть все, что ты вообще знала о прежней редиске по имени Роза. И превратиться в яркий, победоносный, новый гибрид. Ну, а теперь завтракать, — продолжила отрывисто она, — а потом выбери что-нибудь из моего гардероба, пока не купим тебе одежду, то, что можно быстро надевать и снимать, поскольку большую часть дня ты проведешь сегодня в примерочных кабинках. Видимо, я не ошибусь, если предположу, что ты вообще почти ничего не тратишь и что твой банковский счет просто неприлично пышет здоровьем.

Роза кивнула. Она зарабатывала хорошие деньги и никогда не отличалась экстравагантными привычками.

— Итак, — серьезно сказала Филиппа, — вперед!

Гардероб Розы пополнялся исключительно в одних и тех же мелких магазинчиках, да еще из каталога, на который подписывалась Энид. В жизни она не бывала в модных салонах, в которых так хорошо разбиралась Филиппа. Девушки вылезали из такси со все увеличивающимся числом сумок, двигаясь от Оксфорд-стрит к Найтс-бриджу, Южному Кенсингтону, Кинсгроуд и различным мелким дамским лавкам в Фулэме. Филиппа оказалась очень методичной, она даже вела список сделанных покупок. Прежде чем позволить Розе что-то примерить, она заставила ее раскошелиться на новый бюстгальтер, весьма откровенного фасона, тем не менее он сделал невероятные вещи с настроением Розы. Функциональный предмет одежды для пожилых женщин, который она носила и который Филиппа презрительно обозвала сбруей, отправился в ближайшую урну для мусора. Затем Филиппа заставила ее купить еще пару бюстгальтеров, один из которых предназначался для декольте. Она оставила без внимания протесты Розы, что она никогда не носит декольте.

— Мы сделаем упор на черном и красном, а также на их сочетаниях и других подходящих цветах. Пастельные тона отпадают, ты выглядишь в них бесцветной. Обувь оставим напоследок, когда решим дело с одеждой, — тебе понадобится несколько пар, — добавила она твердо.

К пяти часам вечера Роза стала обладательницей трех пар джинсов безупречного покроя, после того как перемерила дюжины, Филиппа не признавала ничего, что не сидело бы как перчатка. Еще она купила бесчисленное количество блузок и маек, три юбки из хлопка, дневное платье от Лауры Эшли и пару «диско-штучек», как их назвала Филиппа — одно кружевное платье, пестрое, с глубоким вырезом спереди, а другое черное, в обтяжку, с совершенно открытой спиной.

— Да я не смогу надеть с ним бюстгальтер, — снова запротестовала Роза, надеясь, что ее не заставят покупать еще один таинственный предмет дамского белья без спинки.

— Глупышка, ты просто и не будешь его надевать. Это то, что называют «экономией времени». — Филиппа намеренно уснащала свою речь словами, которые Роза могла счесть скандальными, рассчитывая адаптировать свою новую подругу к нынешней моде и излечить ее от детской привычки вспыхивать и смущаться по малейшему поводу.

В этот вечер за яичницей и салатом обычно сдержанная и серьезная Роза училась с большим запозданием смеяться. Филиппа потчевала ее анекдотами, украшенными изрядной степенью поэтической вольности, и вскоре Роза уже раскисла от смеха. Филиппа знала кучу всяких сведений про мужчин и утверждала, что нет никакой возможности принимать всерьез ни одного. Все они читаются с первого взгляда, и, пока ты не утратишь способности к юмору, эти простофили будут в твоих руках податливым пластилином.

— Возьмем к примеру Найджела, — продолжала она свою тему. Роза моментально посерьезнела. Уж конечно, Филиппа не станет разбирать Найджела по косточкам. Он не такой, как все. Роза приготовилась защищать его.

— Как и все мужики, он придерживается двойных стандартов. Сам шляется повсюду, как кот, но воображает, что, чудесным образом, та самая женщина дожидается его одного, избежав хватки остальных мужиков, похожих на него, готовая ритуально отдать ему свою девственность на брачном ложе. Однако, разумеется, она должна оказаться страстной девственницей, полной дремлющей страсти, которой будет пользоваться он и только он один. Типичная мужская фантазия. За исключением того, что эта редкая женщина прямо у него под носом, а он ее даже не замечает.

Роза тупо уставилась в свою кофейную чашку. Она не могла, как намеревалась только что, отрицать сказанное Филиппой, хотя та и заставила Найджела казаться самонадеянным и надменным, что не соответствовало действительности. Она решила, что Филиппа была слишком ядовитой по природе.

— Я ничего не знаю насчет горячей страсти, Фил, — призналась она застенчиво. — О'кей, я втюрилась в Найджела. И думаю, что если он когда-нибудь поманит меня пальцем, я побегу как кролик. Хотелось бы мне походить на тебя. Беатрис считает, что я скорее всего фригидная. Один из приятелей Кита обнимался со мной и сказал так Киту после того случая. Кит поделился с Беатрис, а та со мной. — Она вздохнула. Вот, наконец, наступило время для откровенности. Она полагала, что просто должна немножко приоткрыться перед Филиппой.

— Как мило со стороны всей троицы, — сухо заметила Филиппа. — А этот приятель Кита — что же именно произошло между вами?

Роза поморщилась.

— Да вообще-то, у меня создалось впечатление, что он считал свое внимание ко мне большим одолжением для меня — и что я должна была, ну, показать свою благодарность. А я подумала, что нет, спасибо, мне не требуется никакого одолжения, а если ты считаешь, что мной можно так просто помыкать, потому что я некрасивая, то ошибаешься и должен переменить свое мнение. Во всяком случае, — закончила она неуверенно, — мне кажется, что я подумала именно так. Вообще-то до этой минуты я не анализировала тот случай. А, кроме того, он, кажется, считал, что если он нажмет на все нужные кнопки, я выложу ему товар. Из-за него я почувствовала себя автоматом по продаже фруктов.

Филиппа громко рассмеялась, услышав такое сравнение, и решила его запомнить и пользоваться в дальнейшем самой.

— Роза, милая, — строго предостерегла она, — такого не бывает, чтобы мужик лапал бабу, делая ей одолжение. Эти животные идут на что-то исключительно ради своих потребностей. Никогда не забывай об этом. Мне помнится, один жуткий болван, которого я как-то встретила в гостях… — вскоре они снова погрузились в еду и хихикали, словно две легкомысленные школьницы.

После ужина Филиппа потратила много времени, показывая Розе, как красить глаза и пользоваться румянами.

— У тебя великолепная кожа, и ее не нужно особенно штукатурить. Ты можешь видеть хоть немного без своих очков? Потому что сейчас не успеем заказать новые. Тебе придется включать радар, пока не вставишь контактные линзы.

— Я вижу почти так же и без них, — покаялась Роза.

— Вот и хорошо, — загадочно заметила Филиппа, — поскольку при таком беспорядке в квартире, когда повсюду валяются пакеты и прочее, они почти наверняка бесследно потеряются к среде.

Роза не могла себя узнать, когда Филиппа закончила работу. Глаза, искусно оттененные серо-коричневым, казались теперь огромными. Филиппа продемонстрировала эффект, наложив тени поначалу только на одно веко, чтобы показать разницу. Тонкие румяна подчеркнули хорошую форму скул, а помада теплого тона полноту губ. При убранных под колпак для душа волосах в лице и плечах появилось что-то от классической красоты. Филиппа не ведала пощады.

— Сейчас отправишься в ванную и все это смоешь, — распорядилась она. — Потом вернешься и проделаешь все сама, точно так же. Это трудней, чем может показаться.

На следующее утро Роза снова практиковала пальцы, наложив косметику к полному удовлетворению Филиппы, а затем девушки отправились на поиски обуви — башмаков на деревянной подошве к джинсам, удобных итальянских сандалий, нескольких пар плетеных шлепанцев на плоской подошве и пары туфель на скандально высоких каблуках, в которых Филиппа заставила ее ходить весь остаток дня, чтобы научиться сохранять равновесие. Роза долго отбивалась от этих туфель.

— Я и так достаточно высокая, — стонала она. — А в них я прямо-таки великанша.

— Это крутая вещица для всех низкорослых мужиков — отозвалась Филиппа невозмутимо. — Сражает наповал.

После ланча в универмаге, где Роза купила полный комплект косметики, а также отвела душу на хорошеньком нижнем белье, бикини и махровой простыне, они вскочили в очередное такси, которое высадило их перед матовыми стеклянными дверями, за которыми орудовал тот самый жуткий Спид.

— Я побуду с тобой, — заверила Филиппа Розу к ее облегчению. — Хотя он стрижет как ангел, нужно быть с ним очень жесткой. Если я оставлю тебя одну, все может закончиться тем, что ты окажешься либо завитой, либо полосатой, либо стриженой под мальчика. Теперь запомни: ты моя сестра, актриса, и у тебя проба в 4.30. Несмотря на свое скоростное имя, он может стричь тебя до вечера.

Филиппа была, очевидно, постоянным клиентом. Ее темные, кудрявые волосы требовали частого подравнивания. Спид, держа на весу ножницы, что-то сказал ей в знак приветствия, пока Роза снимала новоприобретенный льняной жакет, оставшись в белых брючках и облегающей фигуру красной майке. Ее ноги убийственно болели, однако страх перед Спидом приглушал боль.

После десяти минут ожидания, вызвавших ассоциации с приемной дантиста, в течение которых Роза дышала шикарной атмосферой салона — сплошные зеркала, плетеная мебель и пальмы в кадках, — Спид соизволил качнуться к ним. Он носил непристойно узкие джинсы, а сверху то, что можно описать только словом «блуза», и был увешан буквально гирляндами ювелирных изделий, пригодных для носки представителями обоих полов.

По команде Филиппы Роза освободила свои волосы. Она со стыдом подумала о расщепленных кончиках и отсутствии блеска из-за применения дешевых шампуней.

— Кто обычно подстригает твои волосы? — спросил с пренебрежением Спид, ощупывая их с явным неодобрением.

— Роза почти год была занята ролью в театре, — вмешалась Филиппа. — У нее не оставалось времени для салонов. Сейчас предстоят пробы костюмного спектакля, поэтому мы хотим оставить их длинными.

— Филиппа твой новый агент, милочка? — проскрипел Спид, скаля зубы. — Полосы просто супер, — пробормотал он. — Я мог бы сделать их короткими сверху и… — Тут он поймал предостерегающий взгляд Филиппы. — Впрочем, как скажете. Но прежде всего их надлежит привести в хорошее состояние — масло, пар, массаж. В чем ты их мыла, в карболке, что ли? — в то время как Спид попеременно восхищался и отчаивался, занимаясь своим делом под строгим взглядом Филиппы, волосы Розы преобразились в шелковистую гриву по плечи длиной, сияющую здоровьем и массивно колышащуюся при каждом движении ее головы. Спид, казалось, остался доволен своими трудами.

— Надеюсь, что ты получишь свою роль, милочка. И приходи снова через шесть недель, не забудь. Я подровняю тебе стрижку.

Когда Роза заканчивала выписывать чек — кисло подумав, что скоро окажется банкротом, — она подняла голову и увидела свое отражение в продолговатом зеркале. Рядом с ней отражалась другая посетительница, дожидавшаяся своей очереди, — хрупкая, светловолосая девушка со скучной, недовольной миной на лице. Роза непроизвольно встретилась с ней взглядом, прежде чем поняла, с шоком узнавания, что это никто иная как Камилла Траверс-Ффренч.

Девушка повернулась к ней и протянула:

— Прямо-таки зверство, как долго приходится здесь всегда дожидаться!

Роза улыбнулась и храбро встретилась с ней взглядом вновь, когда оценила свою нынешнюю внешность — модно одетая, длинноногая, с лицом девушки-модели и пышной фигурой женщина. Камилла с готовностью одарила ее ответной улыбкой. Это послужило веским доказательством: Роза стала совершенно неузнаваемой.

По дороге домой, в такси, Филиппа предложила ей очередную пытку.

— Пожалуй, мне следовало бы заехать с тобой в мою клинику, — сказала она отрывисто, — чтобы тебе сказали, как предохраняться.

Роза застыла.

— Это еще зачем? Я не планирую ложиться в настоящий момент ни с кем в постель!

Филиппа вздохнула.

— Роза, из всех людей на свете ты меньше всего способна планировать это. Это я могу планировать, признаюсь тебе, но только не ты. Мужики же, с другой стороны, планируют это беспрестанно, каждую минуту дня и ночи. Вот в чем соль. Я чувствую ответственность за тебя. Ты вскоре обнаружишь, что мужчины начали уделять тебе массу внимания, и, разумеется, я не могу научить тебя, как справиться со всем этим. Тебе придется учиться этому самостоятельно, на собственных ошибках и травмах. Но если ты окажешься в ситуации, когда ничего не сможешь сделать — либо не захочешь ничего делать, — то тогда одной проблемой будет меньше, не придется беспокоиться об этом, не так ли?

Но тут Роза проявила упрямство.

— Я ужасно благодарна тебе за все, Фил, и никогда не смогу отплатить тебе за все хлопоты со мной. Однако я едва ли стану заниматься в Уэстли амурными делами, даже если допустить, что безумно в кого-нибудь влюблюсь. Я просто не в состоянии представить себе, что прыгну в постель с мужчиной, которого знаю от силы две недели.

Филиппа про себя улыбнулась наивности слов Розы, но решила не спорить.

— Что ж, смотри сама, конечно, — ответила она, пожимая плечами. — Но уж если ты отказываешься проявить осторожность, тогда тебе действительно придется хорошо себя вести.

На следующее утро, сложив все свои старые наряды в одну из пустых сумок, где они будут дожидаться старьевщика, Роза заботливо упаковала свои покупки, причем ей пришлось взять у Филиппы на время второй чемодан и портплед. Она решила надеть джинсы, сандалии и клетчатую блузу, которая завязывалась впереди под диафрагмой. Природная одаренность Розы помогла ей быстро овладеть искусством краситься, и она даже кое в чем усовершенствовала уроки Филиппы. Машинально она позвонила по телефону и заказала такси до Паддингтонского вокзала, а потом с усмешкой осознала, что новая, внешняя Роза одерживает верх над прежней внутренней. Прежняя Роза потащилась бы, тяжело нагруженная, на автобусную остановку и ехала бы, держа билет в зубах, усталая, потная и разгоряченная, ради ненужной экономии и самоуничижения.

Филиппа, намеревавшаяся в этот день появиться на работе, обняла ее и сказала прочувствованно:

— Ты выглядишь потрясающе. Найджел все-таки идиот! Не береги себя для него. Проводи время как можно интересней и навести меня, когда будешь возвращаться домой.

— Спасибо тебе за все, Фил, — ответила Роза, тронутая ее словами. — Я буду полностью погружена в занятия живописью. Это будет чем-то вроде учебной прогулки, где я постараюсь привыкнуть к своему новому облику, прежде чем вернуться снова к реальной жизни.

— Эту жуткую школу, прозябание у Ферфаксов и квартиру пополам с Беатрис нельзя называть реальной жизнью, — зловеще заявила Филиппа, — однако всему свое время. Пока, Роза.

И она отправилась по своим делам.

Высадившись из такси у вокзала, впервые оказавшись без моральной поддержки со стороны Филиппы, Роза испытала несколько минут сомнений. Она не привыкла к мужскому вниманию, и взгляд, полный откровенного обожания, которым встретил ее молодой контролер, подействовал ошеломляюще.

— Я боюсь, что вы найдете все места второго класса занятыми, мисс, — объяснил он словоохотливо, игнорируя очередь, выстроившуюся за Розой. — Как вам известно, только что в школах начались каникулы. Это канун летнего пика, и все места до Эксетера зарезервированы. Разумеется, может оказаться, что место будет не востребовано и вам повезет. Либо вы можете поехать первым классом. Там масса свободных мест.

Роза быстро приняла решение. После всех своих хлопот ей не хотелось появиться в Уэстли изможденной в результате двух часов стояния в коридоре либо после того, как просидит эти же два часа стиснутой в переполненном купе.

— Тогда я возьму билет первого класса в один конец вместо обратного билета второго класса, будьте так любезны, — заявила она с непривычным размахом.

По опыту Роза знала, что на железнодорожных станциях носильщика обычно не дозовешься, они там как редкие птицы, и уже собралась сама волочить тяжелые чемоданы на указанную дальнюю платформу, когда неожиданно перед ней возник непрошенный член этого невидимого братства и, прежде чем она успела опомниться, помог ей сесть в вагон первого класса. С проворством он загрузил ее чемоданы на багажные полки, а его глаза неотрывно и с уважением глядели на ее грудь, пока она рылась в сумочке в поисках чаевых.

В купе находился еще один человек, который, судя по тому, как он слегка ощетинился, явно надеялся, что будет тут в одиночестве. Роза, со своей стороны, в обычных условиях тоже предпочла бы сидеть в одиночестве, либо в вагоне, где едут другие женщины. Однако носильщик выбрал за нее, и сейчас трудно было что-то поделать. Внезапно Роза подумала, не начнет ли и этот мужчина тоже пялить на нее глаза, и нерешительно прикинула, не надеть ли ей жакет, но потом решила остаться так, поскольку день был действительно жарким. Да и вообще, отругала она себя, что за абсурдные опасения, она положительно становится самонадеянной.

Роза отличалась почти рефлекторной привычкой пристально разглядывать людей, когда думала, что за ней никто не наблюдает, аккумулируя в подсознании зрительные образы, подобно тому как писатель заносит свои впечатления в записную книжку. Ее вынужденный попутчик сохранял свою негалантную позу несколько наигранной дремоты, что в железнодорожном купе было равнозначным просьбе не беспокоить. Ее глаза с любопытством шарили по худым, загорелым чертам. Это необычное лицо, аскетичное, почти средневековое, с классически правильным носом и твердым, несколько жестким ртом, слегка изможденное и некогда чисто выбритое, уже успело обрасти щетиной, словно он не спал всю ночь. Светлые, слегка выгоревшие на солнце волосы с легким оттенком рыжины завивались над воротом дорогостоящего на вид, но довольно мятого костюма «сафари». Длинные ноги по диагонали протянулись через купе. В особенности поражали пальцы рук — длинные, сильные, заостренные на кончиках, они небрежно держали номер «Таймс».

В его дремоте сквозило что-то особенное, слегка оборонительная поза и тень враждебности на лице напоминали Розе картинку из книги, подаренной ей Энид, когда она была еще ребенком, где описывались жития святых великомучеников. Одна из них, она не могла припомнить, какая именно, изображала мучения святого в руках центуриона — глаза на его гордом, суровом лице закрыты, лицо выражает пренебрежение и отказ подчиняться.

Глаза попутчика неожиданно распахнулись, словно он почувствовал на себе ее взгляд, и она начала шарить в портпледе Филиппы, отыскивая книгу Алека Рассела, по наивности не замечая, когда наклонилась вперед, чтобы расстегнуть молнию, что предоставляет взору этого святого хорошее зрелище на глубокие тени, притаившиеся в вырезе ее блузки.

Она положила книгу на колени, нашла место, которое отметила накануне, и начала читать, чувствуя, как ей недостает очков, которые Филиппа, верная своему обещанию, поместила предыдущей ночью в надежное место. Незнакомец, казалось, теперь окончательно проснулся и разглядывал ее с ленивым интересом, однако у нее не было желания проверять новоприобретенную привлекательность в железнодорожном купе, так что она подчеркнуто игнорировала его. Но что ей действительно хотелось сделать, так это выудить свой блокнот для эскизов и запечатлеть эти таинственные черты на бумаге, однако, за отсутствием храбрости, она уговорила себя, что для ее зудящих рук не будет недостатка в более податливых объектах, когда она прибудет в Уэстли.

Ее попутчик извлек очки в металлической оправе и начал пристально изучать газету. Она украдкой бросила еще один взгляд, гадая, как часто это делала по поводу своих попутчиков, чем бы он мог заниматься в жизни. Он выглядел как театральный критик, решила она, либо как преподаватель из университета; выражение его лица, когда он проснулся, носило печать холодного превосходства и бессильной скуки, вызванной, вне всяких сомнений, обитанием в мире, полном простых смертных. Она все разглядывала его, пока, неожиданно, он не поймал снова ее взгляд и не одарил ее ледяной улыбкой, в которой ощущался намек на угрозу, словно он находил ее присутствие раздражающим, однако считал себя слишком цивилизованным, чтобы что-либо предпринять.

Новую Розу задел каким-то образом его покровительственный взгляд. Абсолютно вопреки воле прежней Розы и фактически в прямой противоположности ее инструкциям, Роза номер два обнаружила, что говорит сладким голосом, почти кокетливо (бессознательно используя Филиппу в качестве образца).

— Я понимаю, что это ужасная наглость с моей стороны, однако, поскольку поезд идет два часа безостановочно и мы поневоле оказались попутчиками, составит ли для вас большое беспокойство, если я попытаюсь набросать ваш портрет?

Его глаза широко раскрылись, и он загадочно уставился на нее поверх очков. Глаза, хорошо видные, были холодны как лед и приковывали к себе взгляд своей голубизной.

— Нарисовать меня? Вы что, странствующий эквивалент художника, рисующего на мостовой? Я полагаю, что не смогу найти себя морально обязанным приобрести конечный продукт.

Голос казался холодным, с прекрасными модуляциями и вибрирующими авторитарными нотками, которые наполняли все купе и грозили вогнать ее в смущение и застенчивость.

— Разумеется, нет, — ответила она с восхитительной твердостью, желая изобразить легкое замешательство и не пытаясь состязаться с его стилизованным высокомерием. — Я всего лишь любитель, старающийся всюду и постоянно немного тренироваться. Вам даже не нужно будет глядеть на рисунок, не говоря уж о том, чтобы покупать его.

— Ну, раз уж вы находите книгу скучной и вам нечего больше делать, я не могу препятствовать, — ответил он сухо и с этого момента перестал уделять ей даже минимальное внимание.

Роза была уязвлена, но, с другой стороны, она ведь сама некоторым образом просила об этом. По крайней мере, она получила то, чего добивалась, и могла теперь беспрепятственно и открыто разглядывать его, что и стала делать, прищуривая без особой на то необходимости глаза и открыто вглядываясь с непохожей на прежнюю Розу претензией, чтобы досадить ему. Однако он просто сидел напротив, со всей надменностью Гулливера, осаждаемого лилипутом, которого он может раздавить без малейших усилий двумя пальцами.

После этого начального вступления Роза серьезно углубилась в свою работу, не такую уж и простую в движущемся поезде. Ее особый дар, который так хорошо видел Артур, заключался не только в простой способности передавать сходство на бумаге. Этим даром наделены многие. Роза же обладала, по мнению Артура, неразвитым и неиспытанным даром, данным лишь немногим — наделять получившийся образ собственными мыслями, чувствами, заглядывать в «душу» изображаемого предмета. Собственная, частная теория Артура была такова, что подавление, которое Роза выстрадала, хотя и не подозревала об этом, в течение ряда лет, нашло свой выход в ее творчестве. Ее собственные, запертые на замок эмоции накапливались во внутреннем, творческом хранилище, которое начинало приносить художественные плоды.

У Розы возникли серьезные затруднения с ее рисунком. В нем присутствовал сарказм, приукрашенный довольно неоправданной примесью садизма, пренебрежение в глазах, надменность профиля, но чего не хватало, так это того качества, которое она подметила, пока он дремал или притворялся спящим, — да, того неуловимого намека на ранимость, который вызвал в ее памяти образ святого мученика. Она никак не могла, как ни старалась, запечатлеть это, и в результате портрет стал казаться ей неудачным.

Роза никогда еще не встречала человека, которого бы не разбирало любопытство увидеть свое изображение. Большинство позирующих мешали рисовать, пытаясь следить за прогрессом в ее работе. И это было совершенно естественным, и нужно было либо быть совершенно лишенным суетности, либо обладать непомерным, чудовищным эгоцентризмом, чтобы демонстрировать такое тотальное безразличие к готовому рисунку. И вот, чтобы наказать высокомерного незнакомца, Роза устроила большой спектакль, когда они приближались к Эксетеру, складывая блокнот и рисовальные принадлежности и не давая ему возможности взглянуть на изображение. А тот к концу поездки вытащил стопку бумаг из кейса и делал заметки на полях авторучкой с золотым пером. Казалось, он не замечал ни прогресса, ни завершения ее работы, и она угрюмо возобновила свое знакомство с биографией Алека Рассела.

К ее удивлению, когда поезд прибыл на станцию, ее спутник поднялся на ноги и молча снял ее чемодан вниз, за что она была вынуждена поблагодарить его. Стоя в вынужденной близости от него, пока поезд со скрежетом останавливался, она увидела, какой он высокий, — а ведь Роза не привыкла чувствовать себя маленькой, — и ту непринужденную грацию, с которой он орудовал тяжелыми чемоданами. И она поймала себя на мысли о том, ощущает ли он аромат духов «Калеш», принадлежащих Филиппе, которыми она сегодня утром так щедро себя полила. Он открыл дверь купе, выгрузил багаж и помог ей выйти, продемонстрировав при этом стерильную вежливость, а его пальцы показались сухими и твердыми на ее обнаженной руке. Затем, сдержанно кивнув ей, он затерялся в толпе.

 

Глава третья

Ну вот, еще одна экстравагантная поездка на такси, думала Роза, впитывая в себя насыщенный солнцем пейзаж. Стоял великолепный, образцовый день английского лета, она вдыхала чистый деревенский воздух, глядела на проносившийся мимо девонский ландшафт с обостренным чувством ожидания чего-то, сидя на заднем сиденье машины, а потом достала карманное зеркальце, чтобы еще раз убедиться, что она все еще пребывает в своем новом, непривычном маскараде на пороге большого приключения, которое вот-вот развернется всерьез.

Уэстли находился примерно в пятнадцати километрах за городом, к нему вели небольшие дороги, пересекавшие первозданные фермерские угодья, в основном пастбища, попорченные овцами и коровами. В этих местах неизменно ощущалась близость невидимого моря, и она решила попытаться в первый же выходной, когда выпадет время для свободного творчества, запечатлеть драматическую береговую линию, почувствовать ее суть. Вся нынешняя поездка походила на сон, в ее мозгу с головокружительной быстротой вспыхивали воспоминания о последнем дне занятий, о проведенных дома выходных и о тех двух немыслимых днях в Лондоне. В душе разливалось ликование освободившейся из коконов бабочки, стремительно уносящейся ввысь навстречу свободе. Порой она строго предостерегала себя об опасностях, которыми чревата переоценка собственных возможностей, порой вспыхивала от стыда за свою развязность по отношению к незнакомому попутчику, к которому в обычных условиях никогда бы не осмелилась обратиться, не говоря уж о том, чтобы заставить его позировать ей. Гусь гордился и в яму свалился; не бегай, пока не научишься ходить; любопытной кошке хвост прищемили… Эти клише, которыми Энид Ферфакс пичкала ее в детстве, зловеще проползали и ее мозгу.

Уэстли уже бурлил вовсю. После регистрации Розе выдали ключ от крошечной отдельной комнаты в кампусе, и она подавила в себе нахлынувшую ностальгическую грусть, припомнив безрадостные, бездарно прошедшие годы студенчества. На туалетном столике ее ожидала подробная программа курсов. Там же приводилась и короткая биография Алека Рассела — обогащенная фактами и соответствующим образом подвергнутая цензуре версия резюме, выданного ей Артуром — а также перенасыщенная программа занятий, предложенная, видимо, самим художником. Он явно был свирепым эксплуататором. Из программы явствовало, что обязательные индивидуальные занятия относились на свободное время в субботу и воскресенье и что Рассел очень ценил освещение раннего утра, а это означало, что некоторые уроки начинались невероятно рано, а потом уж делался перерыв на завтрак. Впрочем, ладно, она приехала сюда не для общения, а учиться, и никаких там амурных дел, которые мерещились Филиппе. Ее мысли прервал стук в дверь.

— Войдите, — крикнула она, и вошел мужчина. Она смутно припомнила, что он стоял возле нее у регистрационного столика, когда она заполняла формуляр. Размещали тут явно не так строго, как это было во времена ее учебы в колледже.

— Привет, — сказал мужчина, одарив ее взглядом, полным откровенного восхищения. Он протянул руку. — Джонатан Роуэн. Я заметил тебя при регистрации. Роза Ферфакс, если я правильно расслышал. Прошу меня извинить за нахальство, однако я решил, что лучше представлюсь сам, прежде чем меня опередит какой-нибудь другой соперник.

Роза изо всех сил старалась скрыть свое удивление и украдкой сглотнула, когда пожимала протянутую руку. Он, казалось, не торопился отпустить ее ладонь.

— Да, я знаю, что это очень дерзко с моей стороны, — продолжал он, с обезоруживающей искренностью, — однако ты, должно быть, привыкла к тому, что незнакомые мужчины пытаются тебя подцепить. И прежде чем ты сообщишь мне о том, что дома у тебя остался постоянный избранник, я осмелюсь предложить сомнительное удовольствие от моей компании ни ближайшие две недели — для начала.

Роза, в отличие от Филиппы, никогда ранее не слышала подобных строчек из общеизвестного сценария и была естественно окрылена, в особенности потому, что незнакомец казался невероятно симпатичным. Чуть старше Найджела, как ей показалось, с правильной, слегка растянутой речью и лоском человека из большого города. Его бесхитростное обаяние, смешанное с крайней самоуверенностью, мгновенно расположили Розу к нему.

— Это весьма галантно с твоей стороны, — саркастически заметила она, — однако я только что прочитала программу курсов, и, похоже, что каждую минуту мой нос будет в этой камнедробилке, похоже также, что ни сна, ни отдыха у нас за эти две недели не будет.

— Наши носы, — поправил он ее. — Фигурная живопись маслом, я так полагаю? И я тоже. Да, сама судьба нас свела. Приходи пить кофе, а потом посмотрим окрестности. Я сам только что приехал.

Внезапно Розе припомнилась одна из излюбленных поговорок Энид, что-то насчет того, что хотя деньги и не главное в жизни, однако они хорошо смазывают колесо фортуны, и тут же она провела красноречивую параллель между деньгами и импозантной внешностью. Та тоже не главное в жизни, однако, вот, пожалуйста, она и пальцем не шевельнула, а уж к ней привязался привлекательный мужик, который не знает о ней ничего, кроме того, что считает ее красивой. Никаких других причин тут быть не может. И это настолько далеко от ее прежних дней, когда она робко сидела в одиночестве, неизменный пристенный цветок, третьесортная особа в любой компании, не попавшая в число фавориток. «Ты сама поразишься, как изменится к тебе отношение», — сказала Филиппа.

— Я склонен потреблять камни с щепоткой соли, — продолжал Джонатан. — В конце концов это ведь не концлагерь, хотя я слышал, что Рассел эгоцентрик и маньяк и что он впадает в бешенство, если кто-то пропускает занятия. Либо, если верно, что гений состоит на десять процентов из вдохновения и на девяносто процентов из потения, он, видимо, не любит потеть в одиночку.

Роза издала смешок в знак солидарности, и Джонатан продолжал свое добродушное подшучивание, развлекая ее, пока они фланировали по ухоженной территории, закончив прогулку в большой университетской столовой, где он заказал кофе и сандвичи. Роза поняла, что очень проголодалась, потому что ничего не ела с завтрака, а день уже клонился к вечеру.

— Что заставило тебя приехать сюда? — поинтересовалась Роза. — Или ты неудавшийся студент художественной школы, вроде меня?

Джонатану не потребовалось много времени, чтобы воспользоваться этим ее замечанием и выудить из нее все сведения о ее возрасте, работе и несбывшихся амбициях. Роза обнаружила, что ей очень приятно говорить о себе, находясь под защитой своего нового маскарадного костюма. И прошло какое-то время, прежде чем Джонатан ответил на ее повторно заданный вопрос.

— Да нет. Я просто дилетант. Боюсь, что довольно компетентный, но не более того. Впрочем, как и ты, я посещал вечерами занятия и должен признаться, что мне очень любопытно посмотреть, каким Рассел стал за эти годы. Он был живой легендой в школе все годы после его ухода.

— О, так ты учился в школе вместе с Алеком Расселом, неужели правда? — выпалила Роза, жадно стремясь получить новую информацию.

— Верно, — подтвердил Джонатан с видом человека, у которого наготове имеется хорошая история. — Тебе ведь известно, что его оттуда выгнали?

— Да, я слышала.

— В то время это казалось настоящей драмой, хотя все тщательно замалчивалось. Вроде бы как один из профессоров застал Рассела в постели со своей женой. Хотя официально это так никогда и не подтвердилось. Однако у них было множество других вещей, которые они могли использовать против него — он всегда был бунтарем, и его могли бы выгнать уже давно, не будь он таким превосходным игроком в крокет. Нет, он всегда нарушал все рамки — проносил сигареты и выпивку, грубил преподавателям. Половину времени, что он учился в школе, он провел на штрафной дистанции.

— Что за штрафная дистанция?

— Бег по пересеченной местности с тяжелым ранцем. Предполагалось, что это должно служить хорошим наказанием. Однако создавалось впечатление, что Рассела это совершенно не беспокоило. Казалось, он получал удовольствие от того, что попадал в неприятности. Ужасная обстановка в семье, как говорили, хотя семейство было богатым до безобразия. Вероятно, он и преподает-то вроде как себе в наказание — его угнетает, что ему не приходится голодать ради своего искусства и что все для него складывается слишком просто. Чувствует, что скандальная репутация служит рекламой его работ, а его истинные заслуги остаются в тени, и так далее, в том же духе. Хотя, в любом случае, популярность вполне заслуженная. Я не думаю, чтобы такая красивая девушка, как ты, читала не слишком полезную для здоровья газету «Санди». Пару лет назад там появилось с пылу с жару прямо-таки прелюбопытное сочинение под названием «Моя история», написанное одной из его приятельниц — вроде бы актрисой-француженкой. Занятная чушь, хотя, разумеется, не слишком поучительная.

Джонатан, будучи джентльменом, решил не останавливаться на деталях этого нечистоплотного сочинения и продолжал.

— И все-таки, епитимья это или нет, однако он не очень-то терпит дураков. Я слышал из очень надежного источника, что они намеренно набрали лишних слушателей, так как ожидают, что наиболее чувствительные души перестанут посещать занятия. Видимо, так бывает каждый год. Нам с тобой нужно держаться вместе и поддерживать друг друга, не так ли? — ласково предложил он, заметив, что Роза слегка задрожала. — Давай зайдем в большую студию и застолбим себе пару хороших местечек где-нибудь сзади.

Хотя это и звучало заманчиво, однако Роза сочла предложение психологически неправильным.

— Как учитель, я считаю, что мы окажемся в большей безопасности, если сядем впереди. Лично я имею обыкновение теребить учениц, которые прячутся в классе за спинами других.

— Ну, тогда ладно, — моментально согласился Джонатан, — тогда оставим это до завтра, правда? Впереди всегда будет много места. А ты привезла «представительные образцы своего творчества», как требовалось?

— Да. Только пока еще не распаковала.

— Покажи. Прежде чем решиться сесть возле тебя, я должен знать, с кем имею дело.

Следующие несколько часов прошли в приятной болтовне. За своим легкомысленным видом Джонатан оказался человеком хорошо информированным и серьезно увлеченным искусством. На него явно произвели впечатление акварели и рисунки, привезенные Розой. Его собственная работа, которую он извлек по просьбе Розы, оказалась броской и довольно любительской, однако Роза пришла в невероятный восторг оттого, что можно обсуждать любимую тему с родственной душой.

— Ты, вероятно, знаешь, что твои работы намного превышают средний уровень, Роза, — сказал осторожно Джонатан, не желая показаться излишне восторженным. — Я даже полагаю, что ты окажешься в полной безопасности от язвительной, по общему мнению, критики Рассела. А тут что? — Он показал на блокнот для набросков, который торчал из нераспакованного портпледа. — Какие еще шедевры ты прячешь?

— О, да ничего особенного, — уклончиво промямлила Роза. — Просто экспромтом пыталась нарисовать своего попутчика, когда ехала в поезде из Лондона… — Однако Джонатан настаивал, что хочет посмотреть рисунок, и двумя прыжками подскочил к сумке и выхватил блокнот.

— Вообще-то было в самом деле очень трудно, — залепетала Роза, безмерно ошеломленная. — Он не очень хотел, чтобы я его рисовала, и вел себя довольно грубо, но… В чем дело?

Джонатан запрокинул голову и буквально ревел от хохота.

— Что тут смешного? — резко спросила Роза. Никто и никогда еще не смеялся над ее работами!

Джонатан с трудом взял себя в руки и многозначительно посмотрел на нее.

— Так ты говоришь, грубый?

— Ну, не совсем, но очень холодный, с большим самомнением, высокомерный. Он даже не пожелал взглянуть на рисунок.

— Видно, он взял себе за правило не давать бесплатных советов. Моя дорогая Роза, это вылитый Алек Рассел!

Разумеется, Роза присоединилась к его хохоту, изображая веселость, которой не чувствовала. «Если уж вам наскучила книга, которую вы читаете», — сказал он. Просто ужас! Ведь он даже отдаленно не походил на фотографию с той несчастной суперобложки. Где окладистая борода и очки в роговой оправе? Почему он совсем не походил на художника? В голове у нее сложился портрет Рассела — непременная борода, красное лицо, плотное телосложение, человек-динамо, чувственный, земной. А теперь ее воображаемый холст, написанный сочным маслом, внезапно с треском лопнул по диагонали, уступив место романтической акварели, с которой смотрел холодный светловолосый эстет с ликом святого великомученика. Ну, конечно же, ведь он даже не замечал ее в поезде, пока она не извлекла эту биографию, и почувствовал досаду, когда через несколько минут она отложила ее прочь. Но всяком случае, это подходит к ярлыку эгоманьяка. И зачем только она вызвалась сидеть в первом ряду!

Столовая в Уэстли оказалась вместительной, давая приют в основном приехавшим на короткий срок слушателям. Роза была удивлена, как много народу приехало на их семинар, пока Джонатан не объяснил, что в эти же сроки проводятся и другие занятия — по фотографии, йоге, прозе и поэзии, и еще множество каких-то других. В этот вечер все казались расслабившимися и довольными, радуясь возможности заниматься пару недель любимым долом в компании единомышленников. И как неудачно, размышляла она, что такой заядлый бурбон и любитель дисциплины, как Рассел, будет вести семинар, который ведь поначалу был задуман как удовольствие. Ей захотелось, чтобы семинар вместо него вел Артур, и она невольно улыбнулась при мысли, что узнать ее он, пожалуй, смог бы только по ее работам.

— О чем задумалась? — поинтересовался Джонатан, заметив ее промелькнувшую улыбку.

— Да так, ничего особенного. Просто размышляла, не поздно ли еще переключиться на йогу.

Роза уже привыкла вести себя непринужденно и улыбаться, греясь в лучах постоянного восхищения, которое исходило от Джонатана.

— Билл Поллок произнесет в восемь вступительную речь. Затем слушатели семинара смогут пообщаться друг с другом и запросто встретиться с преподавателем. И тут он обязательно тебя узнает, Роза. Что ты ему скажешь?

— Я скажу ему: как жаль, что он сбрил бороду — она делала его таким необычным.

Однако она знала, что это всего-навсего бравада. Впрочем, если повезет, то самые большие подхалимы из их группы монополизируют его, и ей вообще не представится возможность сказать ему даже пару слов.

Однако первое же, о чем сияющий Билл Поллок объявил собравшимся, группе человек в двадцать, было следующее:

— Алек Рассел просил меня извиниться за его отсутствие на этой встрече. Сегодня он находился в дороге с самого раннего утра и, разумеется, хочет отдохнуть и явиться свежим на завтрашние занятия, которые начнутся, кстати, ровно в девять, и я надеюсь, что вы проявите уважение к нему своей пунктуальностью. Должен сказать, такое случается нечасто, — продолжал он экспансивно, — когда художник такого калибра проявляет готовность пожертвовать своим временем и талантом, наставляя любителей. Мне повезло, я имел честь наблюдать за его работой, видел, как он преподает, и сейчас прошу выбросить из головы те предвзятые концепции, касающиеся преподавания живописи, которые вы могли усвоить прежде. Подход Алека в высшей степени индивидуален и может поначалу немного обескуражить, если вы прежде посещали обычные занятия. Некоторые из вас, впрочем, уже знают, что его отношения с официальными художественными кругами в прошлом были далеко не дружескими, и в этом, по моему мнению, он следует традиции ряда видных новаторов в живописи последних двух столетий. Так что, прошу вас, отбросьте свои предрассудки, пусть ваше сознание будет как чистый холст. И если вы пройдете весь курс, — это прозвучало почти как просьба, подумалось Розе, — то уедете из Уэстли с обостренным художественным зрением, более смелыми и более живыми в своем творчестве. Я желаю вам всем, чтобы эти две недели прошли успешно и вознаградили вас за усилия.

— Густовато кладет краски, не находите? — прокомментировал выступление Поллока пожилой, молодцеватый мужчина, когда все отправились пить кофе.

— Определенно, тут требуется большая доза скипидара, — пошутил Джонатан под благодарный хор нервных смешков. В группе воцарилась неуловимая атмосфера предэкзаменационной напряженности, возбуждения и восторга в смеси с чем-то, похожим на боязливые ожидания.

Все они представляли собой весьма пеструю картину, и все же их социальное положение, профессия и возраст отошли на задний план, уступив место общности интересов. Роза, будучи сама педагогом, подумала о трудностях, которые возникнут перед руководителем семинара, когда он столкнется с такой разношерстной публикой. Она догадывалась, что Рассел в первую очередь творческий человек, о уж учитель во вторую, и скептически подумала, что, при всей его пресловутом гениальности, хватит ли у него терпении и выдержки, чтобы вести эту группу к успеху.

— Приходи ко мне в комнату на чашечку кофе перед сном, — вкрадчиво пригласил Джонатан, когда группа разошлась, решив попытать счастья.

— Очень любезно с твоей стороны, однако я прямо-таки с ног валюсь, а по всему похоже, что завтра нам понадобятся все наши силы, — улыбнулась Роза, извиняясь, и подумала, что этот довод покажется через пару вечеров, пожалуй, немного избитым. Не было никаких сомнений, что интерес Джонатана к ней был далеко не платоническим, однако он был обходительным и цивилизованным партнером и принял ее отказ без возражений. «Если муж-тина приглашает тебя в свое жилище, — наставляла ее Филиппа, — то только по одной причине. Так, что если кто-нибудь упомянет о своих гравюрах, ты не надейся действительно увидеть их у него, хоть ты и находишься на семинаре по живописи. А если примешь какое-либо из предложений, то не забывай, что даже приятные мужчины не терпят, когда их водят за нос — а и твоем возрасте и при внешних данных они наверняка решат, что ты понимаешь, что к чему».

Филиппа искренне испытывала беспокойство за Розу из-за своей роли в ее преображении. Она говорила ей о возможности встречи с сексуально активными самцами. Однако сама Роза не придавала ее словам особого значения. У нее не было абсолютно никаких намерений водить кого бы то ни было за нос, а Джонатан уже и сам допустил, что у нее есть дома постоянный приятель. И она вознамерилась ссылаться почаще на Найджела, как на жениха. Это поможет удерживать Джонатана на расстоянии, не ущемляя его самолюбия.

Наутро Роза проснулась рано и позавтракала, когда народу было еще мало. В тот день она надела темно-синюю свободную блузу с коротким рукавом, собранную в талии гессенским поясом. Она все еще никак не могла привыкнуть к тому, что каждое утро видела в зеркале свой новый облик, и особенно тщательно возилась с волосами и косметикой, чтобы укрепить свой боевой дух на весь день.

Без четверти девять она встретилась с Джонатаном в большой студии. Две молоденькие девушки, с которыми они познакомились накануне вечером за кофе, уже устроились впереди всех. Это была парочка жизнерадостных сестричек-кокни, восемнадцати и девятнадцати лет; они прямо-таки бурлили от восторга и возбуждения.

— Привет, Роза, — хихикая произнесла Трейси, старшая из них. — Ты уже его видела? А мы с Ивонной видели, как он разговаривал сегодня утром с мистером Поллоком. Он обалденный!

— Ты так думаешь? — неопределенно спросила Роза, играя роль зрелой женщины. — Мне кажется, я понимаю, что ты имеешь в виду, однако он не совсем мой тип.

— Я клянусь, что это твой тип, Роза, — затараторила Ивонна. — Ты рассмотри его получше. Говорят, он такой любитель женщин…

— Не беспокойся, Роза, — вежливо перебил их Джонатан. — Я рядом и смогу тебя защитить. А кстати, каков же твой тип?

— Я думаю, что Найджел как раз мой тип, — ответила она беззаботно, вспомнив о своем решении. — Мой приятель, который остался дома, ты знаешь.

— Вот оно что. Я удивляюсь, как это он еще отпустил тебя сюда одну. Он что, наивен или так уверен в себе?

— Ни то и ни другое, — торопливо парировала Роза. — Я полагаю, что могу постоять за себя, вот и все.

Стали собираться понемножку и остальные. Перед каждым стулом стоял мольберт, а в задней части студии на длинном низком столике были разложены материалы в большом разнообразии. Для маленькой группы помещение казалось огромным. Посредине студии был сделан помост. Роза отметила, что все учащиеся сели не с той стороны помоста, лицом к источнику света, а надо бы спиной, однако подумала, что, возможно, для этого были какие-то основания. Гул болтовни распространился по группе, когда все стали обсуждать обстановку в студии и предстоящий день.

Алек Рассел вошел в студию так тихо, что никто не заметил его, пока он не занял место перед группой. Болтовня резко прекратилась. Рассел выдержал долгую паузу, отмеченную, словно пунктиром, покашливанием наиболее нервных слушателей, разглядывая в это время своих подопечных тем же злобным взглядом за стальной оправой, который пронзил Розу в поезде. Он был одет буднично, но элегантно: черные брюки из рубчатого плиса и бледно-голубая рубашка с коротким рукавом, обнажающая мускулистые руки с поблескивавшими на них светлыми волосками. Казалось, одно его присутствие на помосте вызывало рябь благоговения в рядах студийцев.

— Две недели, — начал он сочным, приятным голосом, — короткий срок. Я не намерен обещать вам, что добьемся чего-то существенного. Я вынужден высказать некоторые предположения в отношении вас, которые, к несчастью, могут оказаться излишне оптимистичными. Например, что вы не знакомы с основными принципами анатомии. Что вы уже до этого освоили ряд технических навыков, без овладения которыми невозможна свобода экспрессии. Учитывая все это, мы будем концентрировать наши усилия на совершенствовании технических навыков вплоть до того момента, когда сможем от них оторваться, освоив собственные навыки, более индивидуальные и более впечатляющие.

Однако не сможем импровизировать, пока не одолеем пару ступенек. Начнем мы с быстрого карандашного рисунка натурщика. Потом я отпущу модель и попрошу нас использовать рисунок в качестве основы для аналогичного изображения в масле. Цель этого упражнения заключается не в том, чтобы сэкономить на гонораре модели. А чтобы научить вас работать с образом, хранящимся у вас в памяти, и исправить естественную тенденцию, присущую всем нам, писать картину так же механически, как говорит попугай. Я даю нам час на рисунок, что более чем роскошно. Прошу вас взять бумагу и карандаши в задней части студии.

После этого он неожиданно вышел из помещения, а через пару минут в нем появился довольно хилый юноша, поднялся на помост, разделся и впал в инертное состояние, усевшись в плетеном кресле, которое выглядело таким рыхлым, что, казалось, отпечаток тела надолго останется на сиденье. Роза никогда еще не рисовала обнаженное мужское тело и была слегка смущена, однако не так, как Трейси и Ивонна: те прилагали сверхчеловеческие усилия, стараясь подавить смешки. Рассел отстранился и не проявлял явно никакого интереса к тому, как расположился позирующий юноша, а тот сел на скудно освещенное место и выглядел так, словно в любую минуту готов впасть в дремоту. Роза вообще не могла начать рисунок, потому что лицо натурщика оказалось полностью в тени, а большая часть тела скрывалась за краем плетеного кресла.

И тут ее озарило, когда она сложила два плюс два. Ведь это всего лишь ловушка для новичков, устроенная Расселом. Она встала, подошла к натурщику с другой стороны от окна и, когда нашла желаемую перспективу, передвинула туда свой стул и продолжала выполнять задание уже там. В конце концов, раз им предстоит писать красками с эскиза, она сможет вернуться на прежнее место.

Все заметили, что она пересела, однако словно приросли к своим местам, включая Джонатана, не желая рисковать, как предположила Роза. А она рискнула и сознавала это, и если ее поступок окажется ошибочным, то Рассел скорее всего поднимет ее на смех.

— Я рад увидеть, что хоть одна персона здесь понимает суть упражнения, — раздался сзади сдержанный голос, заставив студийцев повскакивать со своих мест. — Только что был проведен эксперимент на умение видеть, а человеческий глаз неспособен увидеть что-то, находящееся за углом. Не забывайте, что нам предстоит рисовать натурщика, а не кресло.

Студия наполнилась стремительным топотом и скрежетом, когда все мольберты поехали в одном направлении и вся публика собралась возле Розы у окна, где, разумеется, устроителями было предусмотрено место для их размещения. Роза вспыхнула, испытывая скорее облегчение, чем удовлетворение, пока не обнаружила, что Алек Рассел стоит неудобно близко от нее, засунув большие пальцы в карманы штанов и разглядывая ее работу. Она с трудом сглотнула. «Учительский любимчик», — донеслось до нее бормотание Джонатана, в душе пораженного ее необыкновенной храбростью.

Всегда бывает намного тяжелей что-то делать, если за тобой наблюдают, и не раз Роза чувствовала, как дрожит ее карандаш, когда глаза Рассела, подобно лазерам, устремлялись на ее блокнот. Но в конце концов, как и всегда, ее природная способность погружаться с головой в работу одержала верх над другими чувствами, и лишь спустя некоторое время она с уколом разочарования заметила, что он перешел к другим подопечным.

Розу завораживала противоестественная хилость рук и ног натурщика и нездоровый цвет лица. Словно рисуешь труп. И она испытала шок от внезапной мысли, а каково было бы нарисовать вместо этого юноши Алека Рассела, ведь его впечатляюще выпуклые и тугие мышцы явились бы намного более благодарным объектом. Слегка порозовев, когда этот образ ворвался в ее мозг, она беспощадно изгнала его оттуда и стала прикидывать, стоит ли рисовать прыщи модели для полноты картины, когда Рассел заявил, что время истекло. Восстав из мертвых, юноша задрапировался в довольно грязный балахон и томно удалился.

— На данном этапе я не намерен комментировать то разнообразие технических приемов, которые имел удовольствие лицезреть, — загадочно заметил Рассел. — Скажу только, что рисунок сродни меморандуму, он многое говорит о руке, сделавшей его. Некоторые из вас, очевидно, используют собственную стенографическую манеру. Что ж, это вполне допустимо — если вам удастся потом расшифровать ваши записи.

После этих слов многие неудобно заерзали, и ясно было, что часть из этой стенографии окажется неподдающейся прочтению для своего незадачливого автора.

— Можно мне задать вопрос? — Головы повернулись, и холодный взгляд Рассела уже стал примораживать ее к стулу, прежде чем Роза осознала, что, каким-то образом, это ее голос прозвучал только что в студии. — Я не могу понять смысла в таком обобщенном указании на ошибки, — заявила она храбро, стараясь подражать интонации, которой пользовалась в Холитри, призывая к порядку младший, четвертый класс. — Мне лично хотелось бы знать, где я ошиблась, чтобы иметь возможность исправить ошибку, а не закрепить ее на холсте.

Наступило настороженное молчание.

— Разумеется, — спокойно произнес он. — Не соблаговолите ли принести ваш рисунок сюда, мисс э…?

— Роза Ферфакс, — сознавая, что все глаза устремились на нее, Роза стала ярко-пунцовой.

— А случайно не Роза ли Крап? — насмешливо спросил он, и такой намек на ее изменившийся цвет лица вызвал предательские смешки среди ее коллег.

Молча и с трепетом Роза вручила свой рисунок, который Рассел ловко приладил на мольберт перед студийцами.

— Ну, а теперь, пожалуй, посмотрите все на свои собственные рисунки и скажите мисс Ферфакс, какие ошибки она рискует совершить.

Рисунок был выполнен точно и хорошо, и все это сознавали. Из класса не раздалось ни одного замечания, каждый отчаянно радовался, что перед всеми оказалась работа Розы, а не его собственная. После затянувшегося молчания Рассел взял указку и дал краткий, четкий и скрупулезный анализ работы Розы, указав на ее слабые стороны, но сделав несколько вполне лестных замечаний, отчего краповый цвет Розы превратился в киноварь.

— Вы обладаете исключительной самодисциплиной, мисс Ферфакс, — сказал Алек Рассел с едва заметным намеком на сарказм, возвращаясь к ее рисунку. — Без самодисциплины, леди и джентльмены, нельзя рассчитывать на то, что вам удастся передать живую натуру. Коль скоро она не заставляет нас сдерживать свое творческое эго, чтобы избежать критики. — И после такого загадочного замечания он отпустил класс пить кофе.

— Я прямо-таки потерял под ногами почву, — пожаловался Розе и Джонатану Альберт, пенсионер, когда они сидели в столовой. — Все эти «мысленные образы» и прочие словеса звучат для меня немного непонятно.

— Разрешите присесть к вам? — раздался грохочущий голос Билла Поллока.

— Те же и уполномоченный по связям с общественностью, — прошипел Джонатан в ухо Розе.

Билл Поллок являл собой довольно плутовскую фигуру — лысеющий мужчина, с круглым красным лицом, украшенным козлиной бородкой. Он носил неизменный вельветовый пиджак с кожаными заплатами на рукавах и всегда сопровождал свою речь театральными жестами. Что-то вроде смеси безумного профессора из научной фантастики и всеобщего любимого дядюшки, подумалось Розе.

— Не мог удержаться и подслушал сейчас ваш разговор, — начал он, подвигая стул. — Это совершенно нормально, что после первой встречи с Алеком Расселом вы почувствовали, как из-под ног у вас уходит почва. Первоначально слушатели всегда теряют уверенность в себе и начинают сомневаться, удастся ли им пройти весь курс. Я сталкивался с этим неоднократно. И прежде чем плыть назад, на безопасное мелководье, вспомните, что я говорил вчера вечером насчет предвзятых мнений. Алек не бросает никому спасательных кругов, но и утонуть тоже не дает.

— Оцени эти потрясающие метафоры, — шепнул Джонатан.

Билл Поллок продолжал говорить всякую всячину и увещевать малодушных, а Джонатан все стрелял из укрытия, говорил колкости, понимая по отрешенному выражению лица Розы, что не может рассчитывать на ее внимание. А Роза испытывала смущение и беспокойство. Рассел сбил ее с толку и привел в замешательство. Она испытывала жалость к менее одаренным слушателям из их группы, подозревала в нем изрядный снобизм замкнутого художника и не одобряла его методов преподавания. Но даже дикие лошади не смогли бы оттащить ее прочь от следующего занятия.

Оно оказалось не таким необычным. Рассел терпеливо объяснил, ради менее опытных слушателей, как работать маслом, и, опираясь на несколько популярных иллюстраций, посоветовал пользоваться ограниченной палитрой, рассказал о взаимодействии цветов и о том, как полезно для успешной работы готовить заранее холст. После ланча последовала старательная подготовка холстов, а затем класс завороженно смотрел, как Рассел прикрывает собственный, до той поры не демонстрировавшийся рисунок, сделанный, видимо, по памяти, и, достав свой, уже приготовленный холст, наполняет палитру со сноровкой шеф-повара, готовящего омлет. Затем он начал писать.

— Не следует никогда забывать о различии, — комментировал он при этом, — между живой натурой и натюрмортом. В фигурной живописи фигура и характер модели должны рассказывать всем свою собственную историю, в противном случае картина окажется статичной и стерильной. — С виртуозной быстротой он продолжал наносить смелые, уверенные мазки кистью, казалось бы, небрежно, а затаивший дыхание класс, завороженный все продолжавшимся монологом, не отрывая глаз, с напряженным вниманием наблюдал, как оживает холст, наполняясь свежей, примитивистской вибрацией, отличавшей его стиль. Розу пронзило не только совершенство и простота его мастерства, но и возможность стать свидетелем той неосязаемой творческой искры, что несла в себе жизнь. Эффект оказался тем более разительным оттого, что художник выбрал такой неблагодарный объект. В шутку говорится, что Оливье мог держать аудиторию, даже если бы читал вслух телефонную книгу. Алек Рассел являл собой наглядный эквивалент такого дара.

В пять часов будильник на его наручных часах немилосердно вывел студийцев из завороженного состояния.

— До завтра, леди и джентльмены, — сказал он, прощаясь, и начал методично собирать свои материалы.

После этого все почувствовали себя рыбами, клюнувшими на его наживку. Старина Альберт с энтузиазмом признался, что был бы счастлив все две недели вот просто так сидеть сзади всех и глядеть, как Рассел пишет картину. Трейси и Ивонна нагрелись до состояния обожествления своего героя.

— Мне кажется, он всегда такой сексуальный, а ты как считаешь, Роза? — набросилась на нее Трейси. — Просто обалденный. Вообрази, каково, если бы он тебя стал рисовать.

— Обнаженную! — закончила Ивонна, и они снова впали в приступ хихиканья. Джонатан закатил к небесам глаза.

— Может, нам стоит смыться? — спросил он с утомленным видом Розу. — Пока они не открыли запись в клуб поклонников.

— Ну, и что же ты скажешь о первом дне? — поинтересовался он с явным вызовом, когда они отправились на прогулку перед обедом.

— Вдохновляет, — сдержанно ответила Роза. Она испытывала легкое головокружение от чрезмерной концентрации и пока еще не успела разобраться в своих впечатлениях.

— Слишком увлекается театральными эффектами, — заявил Джонатан. — Сначала трюк с размещением натурщика, затем вся эта теория о живописи с эскиза, хотя более целесообразно было бы дать нам возможность рисовать с натуры. И, наконец, сегодняшнее представление. Интересно, для кого устраиваются эти курсы, для него или для нас? Да еще этот Поллок кудахчет повсюду словно наседка, опасаясь, как бы слишком много народу не сбежали с семинара.

— Я удивляюсь на тебя, Джонатан, — с жаром перебила его Роза, сама изумляясь, с чего это она бросилась вдруг на защиту Рассела. — Разумно ли судить обо всем после одного дня? И еще я не думаю, что он красовался. Для того чтобы дать классу мотивацию к творчеству, нужно ведь показать, что может получиться. Вот почему он так сделал.

— Ты это говоришь как преподаватель или как обалдевший ученик? — спросил с усмешкой Джонатан. — Пожалуй, завтра я пересяду в другое место. Эти девицы школьного возраста начинают мне действовать на нервы.

— А ты видел их работы? Ладно, пусть они маленькие и глупенькие, однако их рисунки действительно превосходны, особенно у Ивонны.

— Лучше, чем мои? — ревниво спросил Джонатан. Роза внезапно поняла, что он плохом настроении и что они стремительно приближаются к бессмысленной ссоре.

— Нет, разумеется, нет, — неискренне успокоила она его. — Ведь ты гораздо опытнее, чем они.

— Повтори это еще раз, — пробормотал он и, прежде чем она успела опомниться, привлек ее к себе и поцеловал.

Розу целовали многие мальчики в колледже. В основном неудачники, на долю которых выпадали на вечеринках наименее привлекательные партнерши. Плюс друзья Кита, которые играли все в той же лиге, хоть и были старше. Она уступала им, не желая обидеть, но в душе находила весь этот процесс беспорядочным, бесконечным и слегка нелепым. И вот теперь была принуждена разжать губы и принять его, почувствовать теплый, ищущий, умелый поцелуй Джонатана, впервые обнаружив, что это может доставлять удовольствие. Чувствуя, что она отвечает, Джонатан стал целовать ее всерьез, с жадностью прильнув к ее губам, а его руки шарили у нее по спине и прижимали ее груди к его грудной клетке. Роза почувствовала панику, вспомнив предостережения Филиппы, что не следует дразнить мужчин. Но ведь если она не ответит ему вовсе, он вообразит, что она пренебрегает им. До чего все сложно! Она решительно оттолкнула его прочь от себя. Он мгновенно сдался, словно ожидал этого.

— Прости, Роза, — виновато осклабился он. — Я уверен, что Найджел не сочтет это неверностью. Я весь день смотрел на тебя в классе, и если бы не поцеловал, то просто лопнул бы по швам. Я всерьез воспринял твои слова о том, что дома у тебя остался парень, но ведь один-единственный нечаянный поцелуй ничему не помешает, правда? — И он стрельнул в нее обезоруживающей и хорошо натренированной улыбкой.

— Ну, если он и останется таким, — парировала она, вспыхнув.

— В следующий раз я буду держать руки связанными за спиной, честное скаутское, — последовал неубедительный ответ.

В этот вечер Джонатан пригласил ее после ужина в деревенский паб. Она надела строгую черную блузку из шелка и самую скромную юбку, с удивлением поймав себя на том, что старается свести до минимума действие своей новоприобретенной привлекательности. Хотя Джонатана явно более впечатляло то, что находится у нее под одеждой, вел он себя как истинный джентльмен, и его прощальный поцелуй — спокойной ночи — был кратким, хотя и крепким.

Вечером Роза лежала в постели, стараясь как-то разобраться в мириаде эмоций, которые ей довелось испытать в этот день. Но прежде чем она справилась со своими мыслями, усталость взяла свое и утащила ее в тяжелый сон.

 

Глава четвертая

Следующим днем была пятница. Впереди замаячили выходные с их обязательными индивидуальными занятиями в рамках учебного плана. Пейзажи считались приемлемыми, если они выполнялись маслом. Джонатан уже наметил план, с которым Роза охотно, даже с радостью согласилась. Они поедут на его автомобиле к морю, возьмут все для пикника и выберут на берегу место покрасивее, какой-нибудь драматический уголок со скалами и прибоем. Роза любила работу на пленере из-за уединенности, там не возникало такого напряжения, как в студии при скоплении народа. А еще она с детства тонко чувствовала природу и любила прогулки.

В пятницу к вечеру перспективы на отдых казались все более соблазнительными. Роза чувствовала себя измотанной и выдохшейся после всех усилий, которые она прилагала, переводя карандашный эскиз в масло, со всеми вытекавшими раздумьями насчет цвета и фактуры. Алек Рассел бесцеремонно наблюдал за ее работой, более пристально, чем за другими подопечными. Роза была уже признана в группе самой подающей надежды, и ее коллеги, казалось, не сомневались в ее праве на особое внимание. Перед перерывом она почувствовала, что справилась с трудностями начальной стадии. Рассел наблюдал молча, без комментариев, и она поэтому могла лишь надеяться, будучи оптимисткой, что пока еще не совершила каких-то грубых ошибок. Собственный холст Рассела теперь был умышленно удален с глаз, — несомненно, для того, чтобы маэстро завершил его со щегольской молниеносностью в конце дня.

Погруженная в себя, Роза почти не притронулась к ланчу и, казалось, не слышала звучавших вокруг нее разговоров. В студию она вернулась сразу же после еды. Джонатан отнесся к этому с осторожным уважением, увидев в этом нечто вроде творческого темперамента художника, которому лучше не перечить.

Роза едва заметила, как вернулись остальные студийцы, продолжая работать мучительно и упорно. Если остальные стремились добиться определенного сходства, то Роза была одержима увиденным накануне, тем, как подошел к этой работе Рассел. Она изо всех сил старалась поймать ту самую неуловимую искру жизни. К концу дня ее полотно, на которое другие взирали с уважением и завистью, почти довело ее до слез.

Внезапно она резко вышла из транса, осознав, что с ней говорит Алек Рассел.

— Вы недовольны работой, правда? — сказал он спокойно. Это прозвучало скорее как утверждение, чем вопрос. Роза потрясла головой и закусила губу. — Однако вы не вполне понимаете, почему недовольны ею, не так ли? — В его тоне звучало что-то доверительное, личное. Словно в студии находились лишь они вдвоем.

Он поставил свой стул рядом и шаг за шагом прошелся по всей работе, великодушно отмечая ее успешные детали, прямо объясняя ошибки. Каким-то образом ему, казалось, удавалось проникать прямо в глубь ее ментальных процессов, когда она работала. Она испытала жутковатое и сенсационное чувство, что он обладает способностью читать ее мысли. Часто он просто тыкал своим длинным, нервным пальцем. И слова казались лишними. Розой овладело чувство нереальности происходящего, словно все это снится ей. Будто она силилась объяснить что-то на иностранном языке, а потом встретила человека, владеющего обоими языками в равной степени, который может подсказать все неизвестные слова.

— Если бы я понимала это еще до начала работы, — с благодарностью произнесла она тихим голосом.

— Вы не поняли бы этого, пока бы не начали, — мягко сказал Рассел.

А затем, под испуганными взорами окружающих, быстрым и беспощадным движением он мазнул по мольберту тряпкой, намоченной в терпентиновом масле, и полностью стер ее дневную работу.

— Вам придется сделать все заново, — заявил он, вставая, и в его голосе прозвучала непреклонная решимость. — Что у вас было правильно, вы сможете снова хорошо сделать. И в следующий раз уже не повторите прежних ошибок.

Роза сидела пораженная. Она вспомнила слова Филиппы: «Все смывай и красься заново». Поглядела в глаза Расселу. К этому времени она была настолько опустошена физически, что могла разразиться слезами в любой момент.

Она тяжела вздохнула.

— Благодарю вас, — сказала она с достоинством, без сарказма, без горечи, а смиренно, сообщая ему этими двумя словами, что поняла его. И, не сказав ни слова, вновь принялась за работу.

Впрочем, рыдала она потом, на сочувственном плече Джонатана. Бурные, неистовые рыдания сотрясали ее тело. Присев на кровать в ее комнате, он целовал ей волосы, тесно прижав ее к себе, а она в это время избавлялась от разочарования и напряжения.

— Ублюдок, — клокотал Джонатан. — В этом не было абсолютно никакой необходимости. Не только потому, что это была чертовски хорошая картина, но и вообще он не имел права уничтожать ее всего лишь из-за того, что ты сделала пару незначительных ошибок. Какое варварство, причем беспричинное!

— Нет, ты ничего не понимаешь, — запротестовала Роза слабым, обессилевшим голосом. — Он все сделал правильно. Я просто ужасно расстроена, вот и все. Но не сержусь. Мне жаль, что веду себя как маленькая. Когда я работаю, я ужасно завожусь. Это только в нормальной жизни я могу держать себя в руках. Я не в силах объяснить, почему я потеряла контроль над собой вот так, сейчас. Спасибо тебе, что позволил мне залить всего тебя слезами, но сейчас я уже в полном порядке, честно тебе говорю.

— Завтра у нас будет приятный день, — мурлыкал Джонатан, гладя ее волосы. — Никакого сумасшедшего Рассела с его садистскими штучками. Просто мы вдвоем да еще море. Мы даже сможем искупаться, если будет так же жарко, как сегодня.

Роза подозревала, что Джонатану, видимо, интересней было увидеть ее в бикини, чем рисующей девонское побережье. Но в тот момент у нее просто не хватало сил думать еще и про либидо Джонатана.

— Ты очень обидишься, если я сегодня пораньше пойду к себе? Я сама виновата, что довела себя до такого состояния, однако просто валюсь с ног. И после ужина мне хочется забраться в постель и отлежаться.

— Какая жалость, что ты собираешься сделать это одна, — вздохнул он. — Как знаешь. Я утоплю свои печали в кабаке с кем-нибудь из коллег. Постараюсь только не встречаться с этими бешеными школьницами, потому что подозреваю, что случившаяся сегодня с тобой история взвинтила их до безумия и они просто заболели от восторга. Я стану счастливым человеком, если проживу вечер, не услышав имени Рассела, названного больше дюжины раз.

За ужином остальные студийцы обращались к Розе с невольным уважением. Она казалась достаточно спокойной и веселой, и никто, кроме Джонатана, не видел того взрыва, который последовал за ее тяжким испытанием. Рассел никогда не появлялся в столовой, поскольку питался вместе с Поллоками на одной из преподавательских квартир. Это к лучшему, кисло подумалось Джонатану, по крайней мере, не придется страдать от несварения так же, как от несправедливости. Джонатан ревновал к Расселу из-за его влияния на Розу, замечая, как легко ему удается выводить ее из равновесия. Несмотря на хорошее поведение, Джонатана нельзя было назвать новичком в делах амурных. Он был опытным соблазнителем и исполнился спокойной решимости добиться благосклонности Розы. Поэтому ему не нравилось делить ее внимание с кем-то еще.

Роза рано легла в постель, однако, подремав с часок, снова встала, все еще пылая, несмотря на усталость, от неизрасходованной энергии. Торопливо натянув майку и джинсы, без всякой косметики, она прокралась в студию, которая уже опустела. Она знала, что ей нужно что-то решить со своей работой, иначе она не сможет спокойно спать. Было всего восемь. Она могла рассчитывать на пару часов спокойной работы, без посторонних глаз, зная, что все-таки вернется назад в постель до того, как Джонатан и остальные придут в кампус ко времени, когда запираются двери. Она работала словно одержимая, стараясь удерживать в памяти то понимание задачи, которое дал ей Рассел, и опасаясь, что оно бесследно испарится к понедельнику. И она настолько погрузилась в работу, что не услышала приближающихся шагов и резко вздрогнула, когда с ней заговорил мужской голос.

— Так и знал, что увижу вас здесь, — произнес Алек Рассел, глядя вниз на ее напрягшееся лицо. — Вы принадлежите к тому сорту людей, которые не умеют переключаться. Знаете ли, важно не дать себе перегореть. Энергия ведь не бесконечна.

Он взял руку Розы, встав сзади нее, и стал водить вместе с ней кистью. Прикосновение ударило электричеством. Ей показалось, что ее рука вплавилась в его ладонь. Ощущение было пугающим, мощным, соблазнительным. Роза вдруг обнаружила, что ей стало трудно дышать, что тело ее одеревенело, повинуясь команде сопротивляться яду, который исходил от этой сильной руки и проникал в нее. Его дыхание шевелило ей волосы, а его присутствие лишало ее последних сил.

Он отпустил девушку, оставив Розу обмякшей, испытывающей облегчение и разочарование…

— Вы действительно слишком устали, Роза Ферфакс. — Звучала ли в его голосе насмешка? — Нужно больше верить в себя. То, что уже сидит в вашей голове, за ночь никуда не улетучится. Приходите завтра, самостоятельно. Из-за моей жестокости вы беспокоитесь, что у вас ничего не получится. В этом нет нужды. — Слова звучали мягко, как шелк, гипнотизировали.

— Я не могу прийти завтра, — пробормотала Роза, с ужасом думая о своем ненакрашенном лице и всклокоченных волосах. Она даже не надела лифчик, а вечерняя прохлада студии четко обозначила ее груди под тонкой, натянувшейся тканью майки. При его профессиональном для художника знании анатомии она могла с таким же успехом стоять голой. Застыв от неловкости, она попыталась объяснить:

— Мне нужно выполнить индивидуальное задание. Я хочу посвятить день живописи на пленере. Я…

— Тогда в воскресенье, — сказал он, словно обсуждать тут было нечего. — В воскресенье в девять часов. — И удалился.

Желанным облегчением показалась Розе наутро бьющая через край жизнерадостность Джонатана. Она начала избавляться от напряжения. День был хорошим и ясным, освещение превосходным. Они нашли уединенную пещеру с потрясающим видом на прибой на фоне величественных скал. Освободившись от клаустрофобической атмосферы студии, Роза снова обрела способность весело щебетать во время работы над картиной и с удовольствием обменивалась впечатлениями с Джонатаном, пока они писали.

Под одеждой она была одета в бикини, зная, что при такой идиллической летней погоде наверняка будет купаться. Они занимались живописью до двенадцати, когда Джонатан объявил, как было условлено заранее, что им не мешает окунуться, прежде чем приступать к пикнику. Между камнями уже охлаждалась бутылка белого вина. Они пристойно разделись, повернувшись спиной друг к другу. Джонатан, хотя и не очень высокий, оказался крепко сложенным. Он поднял визжащую Розу и потащил ее вниз к воде, вошел в ледяной прибой, держа ее на руках.

— Поцелуй меня страстно, или я брошу тебя в воду, — пригрозил он. В ответ последовало брыкание и бешеные брызги, пока они оба не разинули рты, в шоке от холодного душа, промокшие насквозь. Роза вырвалась из его рук и бросилась в море. Она чувствовала на себе его взгляд, когда плавала на спине, лениво двигая ногами. Хотя она и решила, что доверяет ему — иначе не согласилась бы на эту уединенную поездку, — но почувствовала неприятный холодок, обнаружив в его глазах нескрываемое желание.

Несмотря на жаркое солнце, вода оказалась очень холодной. Вскоре Роза уже вышла, пошатываясь, на берег и быстро обернула полотенце на манер саронга вокруг блестящего от воды тела. К тому времени, как он подошел к ней, она уже сидела на автомобильном коврике и хлопотала, приготавливая все к пикнику.

— Что ты хочешь есть раньше? — защебетала она, не поднимая на него глаз. — Сыр или вареное яйцо? — Однако Джонатан, наклонившись к ней, прижал обе ее руки к земле за ее спиной, так, что она была вынуждена, против своей воли, лечь спиной на коврик. А затем, каким-то образом, он уже оказался на ней, все еще мокрый после купания, и его губы затерялись в ее волосах.

— К черту сыр и крутые яйца, — хрип-го пробормотал он. — Я хочу тебя. — Он стал целовать ее плечи, грудь и засунул руку за спину, отыскивая застежку купальника. Потом перекатился на спину, увлекая ее за собой. Его руки потеряли уверенность, когда их глаза встретились. — Прости, Роза, — простонал он. — Разве ты не видишь, что сводишь меня с ума?

Она ненавидела себя. Она должна была предвидеть, что это рано или поздно случится. Хотя они и продолжали весело болтать, по обоюдному немому согласию делая вид, что ничего не произошло, однако атмосферу нельзя было больше назвать беззаботной. Взгляд Джонатана стал задумчивым и подавленным. Он не привык получать отказ.

Роза знала, что так продолжаться не может. Она играла с огнем. Набравшись с духом, она скованно сказала:

— Я решила остаться завтра в студии и работать, Джон. Мы больше никуда вдвоем не поедем. Это нечестно по отношению к тебе, или ко мне — или к Найджелу. В Уэстли много других девушек — просто тьма — непомолвленных. Прошу тебя, не трать на меня время. Я очень хочу, чтобы мы все-таки остались друзьями.

Джонатан пожал плечами.

— Мужчина и женщина не могут быть друзьями. Если им очень повезет, они могут ухитриться быть друзьями и любовниками одновременно. Но просто друзьями — никогда. И тебе это следовало бы знать Роза. Сколько у тебя друзей-мужчин, которые не пытались бы подобраться к этому красивому телу?

Роза размышляла над его словами машине, когда они ехали домой. Она чувствовала себя страшно виноватой перед Джонатаном. Не отвечая взаимностью на его желание, ведь наслаждалась же она его поцелуями и хотела бы и дальше наслаждаться, только не воспламеняя сексуальное влечение, которое так ее пугало. Филиппа права. Невозможно флиртовать с мужчинами, не учитывая последствий, особенно если у них возраст и опыт, как у Джонатана. Как же держать их на расстоянии и не казаться при этом жестокой и холодной? — думала она. Свободной от желания по своей невинности ей никогда не приходилось подвергать испытанию свою способность противостоять искушению. Женщина всегда, пусть и ненамеренно, бывает искусительницей; мужчина, несмотря ни на что, искушаемым. Размышляя над этой философской проблемой, она старалась вообразить Найджела глядящим на нее так, как это делал Джонатан. Но это никак не удавалось.

У Джонатана была своя гордость. Он привык к сравнительно легким победам и, вследствие уязвленного самолюбия и все больше сомневаясь в том, что сможет продолжать затянувшийся самоконтроль, не стал возражать против решения Розы остаться в студии в воскресенье. Он прослышал про место, где можно взять напрокат прогулочную лодку под парусом, и решил на день сбежать от своих кистей, побыть вдалеке от Розы и успокоиться. Но это не помешало ей чувствовать себя обманщицей и аферисткой, когда на следующее утро она явилась в пустую студию на рандеву с Алеком Расселом.

Он был одет в голубой тонкий свитер и грубые джинсы. Без своих очков в стальной оправе он выглядел моложе, не таким строгим и вообще более доступным. Однако его присутствие, неразбавленное другими людьми, оказалось еще даже более мощно действующим на нее, чем обычно.

— Так, значит, вам удалось стряхнуть его с себя на один день, — сказал он одобрительным тоном. Однако ничто от него не ускользает, подумала Роза кисло. Она молча начала раскладывать материалы. Он работал над чем-то своим, но над чем — она не могла видеть, потому что он расположился под углом к ней, у противоположной стены студии. И это была не масляная живопись, он пользовался пастельными карандашами.

— Приступайте и не торопитесь.

Роза внезапно почувствовала себя усталой, неуверенной в себе, почти на грани слез. В холодном утреннем свете она глядела на свой холст и на рисунок с отвращением. Потребовалась вся ее самодисциплина, соединенная с изрядным страхом перед Расселом, чтобы взяться за тяжелую работу по переделке своей картины и сделать это именно сейчас.

Утренние минуты бежали вереницей. Алек Рассел не прерывал работу, явно не обращая на Розу внимания. Шум голосов нарастал и смолкал, когда слушатели курсов собирались в группы за стенами студии и отправлялись куда-то заниматься различными видами активного отдыха. Роза чувствовала себя шаловливым ребенком, которого в наказание за какой-то проступок оставили после уроков. Что за удовольствие, думала она с зубовным скрежетом, оказаться между сексуальным маньяком, с одной стороны, и садистом, с другой.

В двенадцать часов она оторвалась от работы и выгнула шею, делая круговые движения головой, чтобы снять напряжение. Наконец-то он соизволил заметить ее присутствие, отложил в сторону карандаши и направился в заднюю часть помещения, чтобы поглядеть на ее вырисовывающуюся картину. Некоторое время он разглядывал ее, однако ничего не сказал. Роза была в отчаянии. «Да ты просто скажи мне, что это не совсем плохо», — мысленно умоляла она. Эмоции снова стали накапливаться в ней. Ради чего она так выкладывается над этой дурацкой картиной со скучным, непривлекательным, прыщеватым, костлявым и голым юнцом? — спрашивала она себя. И если бы несчастный натурщик в тот момент вошел в студию, Роза без колебаний бросилась бы на него со своим мастихином — ножом для палитры.

— Кто вас учил? — поинтересовался Алек Рассел.

— Да практически никто. Сначала школьные занятия со всеми их минусами, а потом, если не считать кружка рисования в колледже, который оказался пустой тратой времени, еженедельные вечерние занятия с Артуром Бентли. Он ведет студию живописи для местных любителей.

— Вы, видимо, хорошо занимались на начальном уровне — научились копировать надписи и любили рисовать все те незабвенные листья и папоротники.

Отвращение в его голосе позабавило ее.

— О, да, у меня были высокие оценки.

А еще я получала отличные оценки по латыни и греческому. Мой отец и слушать ничего не желал о художественной школе, хотя я не в обиде на него за это. Возможно, сейчас рисовала бы картинки для пакетов с корнфлексом, если бы он тогда согласился.

— Латынь и греческий? Значит, вы учительница? — В его голосе прозвучало удивление. Она еще подумала, а как, по его мнению, она должна еще зарабатывать себе на жизнь. Он подошел к стулу и поднял холст, рассматривая его своим острым взглядом. По-прежнему он ничего не говорил о своем отношении к ее работе.

— Ланч, — объявил он отрывисто. — Пойдемте.

Взятый напрокат «рено 5» казался слишком маленьким для его крупного тела. Он вел его довольно быстро и за всю дорогу не проронил ни слова. Этот человек совершенно не умеет вести светские разговоры, подумала Роза, хотя, вообще-то, и сама она была не мастерица придумывать темы. Ведь не придет же в голову беседовать с Алеком Расселом о погоде. Как бы он ни жил, у него явно не оставалось времени на тривиальности или пустячную светскую болтовню. Он остановил автомобиль в одной из ближайших деревень и отвел Розу в паб, где они могли сидеть на террасе. Не спросив ее, он заказал сидр и сэндвичи с ростбифом и стал очищать свою тарелку со здоровым аппетитом. Роза нервничала, ела чуть-чуть и пила крепкий, коварный сидр, пожалуй, слишком быстро на голодный желудок. Алек Рассел неторопливо докончил свою порцию и откинулся назад на спинку стула, держа руки в карманах.

— Мне хотелось вытащить вас из этого аквариума с золотыми рыбками, чтобы мы могли поговорить, — начал он, устремив на нее свои пронзительные глаза. Она опустила взгляд на тарелку. — Роза, вы что, застенчивы? Прошу вас, смотрите на меня, когда я говорю.

Она молча повиновалась и яростно шагнула в глубокий, синий омут его глаз.

— У вас есть талант. Неразвитый, технически уязвимый, эмоционально незрелый, но тем не менее талант. Я полагаю, что вы не станете протестовать из скромности либо напрашиваться на комплименты и просто понимаете, как данность, что я знаю, о чем говорю. Весь вопрос в том, готовы ли вы что-нибудь с ним делать?

Он взял ее рукой за подбородок, чтобы заставить ее ускользающий взгляд вернуться на прежнее место. Прикосновение, казалось, замкнуло электрическую цепь.

Ощущение шока пробежало по ее телу в землю, приморозив к стулу.

— Что-нибудь делать с чем? Вы хотите сказать что я должна пойти в Художественную школу? — забормотала Роза, стараясь стряхнуть с себя наваждение. Он отпустил ее.

— Возможно. Хотя я и не разделяю существующих иллюзий насчет художественных школ. Половина из их выпускников недисциплинированные горе-художники с неряшливыми мозгами, а другая половина принесла бы больше пользы, если бы тренировала тюленей для цирковой арены. Остаются лишь немногие, которые не приносят большого ущерба. В конце концов, все зависит от личности. Как потопаешь, так и полопаешь, во всем важно личное стремление и желание.

— Это означает, что мне придется бросить работу и начинать все заново. Мне уже двадцать четыре года. Еще три года учебы, и мне исполнится двадцать семь.

— Я художник, а не консультант по выбору профессии. Если вас так уж беспокоит перспектива рисовать упаковку для корнфлекса и покинуть свои латынь с греческим, значит, вам не хватает желания и вы ничего не добьетесь. Однако пренебрегать своим талантом — серьезный ущерб для вас. Это все равно, что упечь красивую женщину в монастырь. — Он подождал, пока этот образ не растворился. — Я просто хочу, чтобы вы обдумали это в течение следующей недели. Решайте, что для вас действительно важно, а что нет. Вы можете просто тащить весь этот большой багаж через всю свою жизнь. А можете теперь, насколько я могу судить, иметь все, если только сильно этого захотите, хотя что-то в ваших глазах и в вашей живописи говорит мне, что вы так не сделаете. И все-таки я вовсе не намерен раскачивать лодку. Сейчас поедем назад, и вы притащите мне ваши работы — включая и тот эскиз, что вы сделали в поезде.

Впервые он упомянул о той первой встрече. Это ничуть не изменило общее чувство дискомфорта, которое испытывала Роза.

— Вы не голодны? — насмешливо поинтересовался он, протягивая руку за одним из ее сэндвичей. — Я заставил вас нервничать, Роза?

— Да. — Он выдавливал из нее искренность, словно зубную пасту из тюбика. — Да, заставили. Вы заставили меня почувствовать себя неотесанной дурочкой, и я полагаю, что сделали это намеренно. Видно, вам нравится заставлять людей ощущать себя униженными.

Его губы искривились в насмешливом удивлении.

— Не скупитесь с оскорблениями. Они полезны для моей души. Та чушь, которую Билл городит вокруг моей персоны, рождает во мне комплекс супермена. Я приветствую ваши старания удержать эго легендарного Рассела от разбухания. — В его голосе звучала насмешка, впрочем, беззлобная.

Роза почувствовала легкое головокружение, а когда поднялась на ноги, пошатнулась. Сильная рука схватила ее под локоть. Ей не хотелось, чтобы он к ней прикасался; казалось, это увеличивает его силу и низводит ее до состояния беспомощного подчинения. По дороге домой она стала чувствовать тошноту и головокружение и уже прикидывала, как бы ей воспользоваться этим, чтобы избежать дневного сеанса с ним в студии. Он вызывал в ней сравнение с неизвестным, сильным наркотиком с нежелательными побочными эффектами.

— Тут у меня в отделении для перчаток лежит плитка шоколада, — внезапно сказал он, обратив внимание на ее побелевшее лицо. — Съешьте. Вам еще предстоит много трудиться над тем холстом.

После их возвращения она покорно возобновила свои усилия, а он продолжал работу пастелью. Пробило уже четыре часа, когда он обратил внимание на рисунки и картины, которые она принесла по его просьбе. Она надеялась, что он бегло просмотрит их, и дело этим ограничится. В особенности тот злосчастный рисунок. Краем глаза она наблюдала, как он прикрепляет каждый из них к доске. Он изучал их с внимательностью дантиста, занятого поиском отверстия в зубе пациента, Наконец добрался и до нижнего рисунка из стопки. Роза работала очень сосредоточенно, однако тут ее концентрация разлетелась на кусочки. Она откинулась назад. Внезапно, к ее удовлетворению, он отреагировал.

— Вы действительно видите меня таким? — осведомился он почти с беспокойством.

— Таким я увидела вас в поезде. Правда, я не сумела передать все так, как мне хотелось бы. — С отчаянной попыткой переменить тему разговора, она храбро добавила. — Вы мне абсолютно не помогали с этим злосчастным наброском.

— Вы и не нуждались в помощи, — отмахнулся он. Он продолжал смотреть на рисунок, а затем переключил свое внимание на нее. — У вас очень жестокий глаз, Роза Ферфакс. Не ждите от меня легкой жизни в оставшиеся десять дней, понятно?

И он стрельнул в нее улыбкой, полной неприкрытой угрозы.

К счастью, казалось, никто не заметил ее воскресных занятий с Расселом, и, конечно, ничто в его поведении в последующие дни не наводило на мысль, что она попала в число его фавориток. Он разбил класс на маленькие группы, как это делал и Альберт, и дал задания, которые развивали их навыки, но с которыми они могли справиться. Роза и Ивонна которая заметно оправилась от первоначального страха, оказались в группе из четырех человек, к которым он ставил самые жесткие требования и критиковал непрерывно и без всякой пощады. Джонатан затерялся где-то в середине. В классе он держался с Розой обходительно и внимательно, хотя все еще бросал временами пламенные взгляды, однако, верный ее просьбе, больше не искал возможности остаться с ней наедине. Роза почти не сомневалась, что он нашел себе утешение где-нибудь в другом месте.

Затем на вечерних занятиях вчетвером, когда напряженность в классе ощутимо возросла, Ивонна отличилась — разразилась слезами и выскочила из студии. Это случилось после того, как Рассел холодно заявил ей, что натурный класс не место для жеманства. У Ивонны возникла ментальная блокировка, когда она увидела щедро одаренного природой мужчину-натурщика, который заменил хилого юношу. Эмоциональная и способная верно и точно нарисовать его, она все больше и больше нервничала и задумывалась, после того как Рассел заставил ее выбросить два первых карандашных наброска и начать снова. Видимо, от раздражения он грубо сказал ей, что если она испытывает фобию к жизненно важным частям мужской анатомии, то лучше ей перейти к рисованию чаш с фруктами.

Роза вонзила в него взгляд, полный неприкрытой злости, и выскочила из студии, чтобы отыскать и утешить рыдавшую Ивонну, которую обнаружила, как и предполагала, съежившейся в женском туалете. В расстроенных чувствах та сморкалась в туалетную бумагу.

— Не плачь, Ивонна, — утешала ее Роза, обняв маленькую девушку-кокни. — Он не оставляет тебя в покое, потому что знает, что ты можешь работать и лучше. За последнюю неделю он мне говорил вещи и похуже, но с меня это слетает как с гуся вода. А теперь умывайся и пойдем назад вместе.

— Все станут смеяться, — зашмыгала носом Ивонна. — Я не могу возвращаться.

— Нет можешь, Ивонна, — сказал Алек Рассел, неожиданно появившись в дверях.

— Что вы себе позволяете? — возмутилась Роза. — Это женский туалет.

— Ну и что? — огрызнулся он входя. — Ивонна, — пробормотал он шелковым голосом, — вы простите меня? — И он обнял ее, задрожавшую от возобновившихся рыданий. — Я всегда оскорбляю своих лучших учеников. Спросите у Розы. — Он продолжал с нежностью обнимать девушку, лицо Ивонны спряталось у него на груди, и вскоре она перестала плакать, — а сам не отрывал глаз от Розы, которая встретила его взгляд со смешанным чувством искреннего восхищения и испепеляющего презрения. О, в нем больше дьявольского, чем человеческого, подумалось ей, когда у Ивонны высохли глаза и она взглянула на своего мучителя с собачьей преданностью.

«Вот видишь? — казалось, говорили Розе его глаза с бесстыдным триумфом. — Вот видишь? Тут я диктую правила. Поспорь со мной, если осмелишься».

С этого времени Ивонна очень часто пряталась под крылом Розы. После комедии со своими извинениями Алек продолжал обращаться с ними в своей обычной манере, которую, как заметила Роза, Ивонна начинала принимать с определенной степенью мазохизма. Поэтому, когда Алек посоветовал своей самой сильной группе отказаться от свободного времени в выходные и явиться в студию, как в обычные дни, только Роза осмелилась возразить.

— Я не могу говорить за других, — заявила она, в то время как ее малодушные коллеги сидели молча, — но лично я очень устала и нуждаюсь в перерыве.

— Тогда, видимо, вам придется попросить у доктора тонизирующее средство, мисс Ферфакс, — продолжал он с явным безразличием. — Физическое здоровье так же важно для художника, как и для спортсмена. Без него вы определенно сломаетесь, прежде чем добьетесь чего-либо путного. В этом случае нужно спрашивать себя, стоит ни вам вообще участвовать в данном мероприятии.

— Я не могу сравнивать живопись с гонкой на скорость, — упрямилась Роза.

— Однако данные курсы являются гонкой. Гонкой наперегонки со временем, которое в среду истекает, и мы разбредемся по разным дорогам. Для некоторых, вне всяких сомнений, это станет облегчением, для других может быть даже целью, однако ради тех, кого живопись действительно интересует, я и предлагаю позаниматься в эти выходные.

Конечно же, явились все, словно свора наркоманов за своей порцией. Неожиданно он начал накачивать их нравоучениями. Давно смирившиеся с его острым языком и безжалостными замечаниями, теперь они испытали коварный шарм его похвалы. Даже Роза, несмотря на ее упрямую решимость противостоять его манипуляциям, расцвела от теплоты скупой, но искренней похвалы, которая так долго зрела в нем. Отпустив вечером класс, он попросил ее подойти к нему.

— Увидимся в столовой, Ивонна, — сказала Роза своей подружке, которая вопросительно поглядела на нее, как бы говоря: «Не хочешь ли, чтобы я подождала тебя здесь?», следуя какому-то негласному кодексу моральной поддержки. Прежде чем начать говорить, Алек дождался, пока все уйдут…

— Садитесь, Роза, и уберите этот угрюмый взгляд с вашего лица. В среду я отправляюсь в Бретань и проведу там остаток лета. У меня там дом. Я прошу вас покорнейше — поехать со мной в качестве моей ученицы. При интенсивном обучении и тяжком труде, как я полагаю, к сентябрю вы уже будете знать, что хотите делать дальше. Не смотрите на меня взглядом испуганного кролика. От вас не требуется, чтобы вы делили со мной ложе, отличающееся дурной репутацией.

Роза не отвечала. В ее голове царил переполох.

— Роза, я не намерен умолять вас поохать. Скажете нет, и больше не обращусь к вам. Скажете да, и я вас поддержу.

— Филиппа? — Роза стояла в одной из телефонных будок колледжа, зажав горсть монет в десять пенни.

— Роза? Как дела?

— Фил, я не приеду домой в среду. Я собираюсь ехать во Францию с Алеком Расселом. — Филиппа издала продолжительное, низкое «Ого!» — Все вовсе не так, как ты подумала — по крайней мере, я так не считаю. Он собирается взять меня с собой в качестве ученицы.

— Да что ты говоришь, Роза?

— Нет, правда. Пожалуйста, Фил, ты не могла бы позвонить родителям и сообщить им, что я записалась еще на один курс — пейзажной живописи в Бретани? У меня не хватает духу сделать это самой. Энид всегда задает так много вопросов.

— Ну, а что я должна сказать Найджелу?

— Перестань дразнить, Фил. Я не могу объяснить все по телефону.

— И не нужно, Роза. Все нормально?

— Хотелось бы надеяться, — вздохнула она.

Еще трудней было объяснить во вторник вечером Джонатану, что она не хочет ехать с ним в Лондон.

— Найджел приедет за мной, — лгала она напропалую. — Мы, вероятно, пробудем здесь еще пару дней, и у нас получится длинный уик-энд. Впрочем, ты мог бы подвезти Трейси и Ивонну.

— Трейси и Ивонна пусть путешествуют автостопом, мне на них наплевать. — Неожиданно он поцеловал ее на прощанье долго и страстно. — Ты очень неумелая обманщица, Роза. А какую историю ты расскажешь Найджелу?

В замешательстве Роза уставилась на него с виноватым лицом.

— Не беспокойся, больше никто не знает. Я просто случайно подслушал, как Уайлд Билл Поллок интересовался у Рассела, есть ли у тебя паспорт. Ну как, есть?

Роза вспыхнула.

— Я получила гостевой на почте.

— Роза, надеюсь, ты знаешь, что делаешь. И догадываюсь, что вся история про Найджела служила чем-то вроде дымовой завесы, чтобы пощадить мое самолюбие. Я адски тебя ревную к Расселу и даю ему сто очков, он действительно большой ловкач. Однако если тебе потребуется помощь, — с этими словами он выудил свою визитную карточку, — тут мой домашний и рабочий телефоны. И если твои дела пойдут неважно, обещай, что позвонишь мне в любое время суток.

Роза почувствовала себя еще более неловко, чем раньше.

— Ты ничего не понял, Джон. Я не сбегаю с ним, а еду в качестве его ученицы и постараюсь понять и разобраться, поступать ли мне в художественную школу.

— С таким мужиком, как Рассел? Послушай, одно дело идти на это с открытыми глазами, но если ты попалась на удочку вроде этой, — не перебивай меня, — грубо сказал он, схватил Розу за запястья и жестко поглядел ей в глаза. — Я замечал не раз, как он на тебя посматривал, и я должен был это понять. Разве его репутация не говорит сама за себя? Неужели ты и в самом деле такая наивная, что поверила во всю ту чепуху, что он тебе наобещал?

Внезапно Роза испугалась.

— Я знаю, что делаю, — упрямо повторяла она. — Прошу, не обижай меня, считая полнейшей дурочкой. Но если это сделает тебя счастливым, я обещаю, что позвоню тебе, если у меня появится в этом нужда.

— Ловкий ублюдок, — пробормотал Джонатан, не успокоившись, однако подчинившись. — Скажи мне честно, Роза, существует ли вообще Найджел?

— О да, — искренне ответила Роза, глядя прямо в лицо Джонатану. — Найджел существует.

Расставалась группа очень эмоционально. За это время отсеялись только два человека, а остальные испытывали сплоченность товарищей по оружию. Ведь они так много выстрадали вместе. Альберта выбрали, чтобы он от имени всех слушателей поблагодарил Алека Рассела в конце последнего занятия, что вылилось во взрыв спонтанных аплодисментов. Алек принял эту акколаду невозмутимо и холодно поздравил всех с тем прогрессом, который они сделали. Роза поглядела на Джонатана. Тот стоял немного обособленно от остальных и глядел на Алека так, словно тот был Джеком Потрошителем. И не в первый раз Роза подумала, не отказаться ли ей от своего решения ехать во Францию. Однако теперь здравый смысл перебрался куда-то на заднее сиденье. Она чувствовала себя мотыльком, которого притягивает свеча Алека.

Алек объяснял, что намеревается на следующее утро доехать на взятом напрокат автомобиле до Плимута, оставить его там и переправиться на пароме в Роскоф. Он приехал в Англию прямо из своей парижской квартиры, однако вообще-то жил за городом, как и все респектабельные парижане в летние месяцы до самого «la rentree». Его дом в Бретани, заверил он ее, стоит вдалеке от туристских маршрутов, и они смогут работать там спокойно, никто не станет их отвлекать. У Розы появились нехорошие предчувствия, что весь этот тюремный режим в Уэстли окажется весьма смягченным вариантом того распорядка, который ждет ее в Монтраше-де-Дезеглиз. В тот вечер чуть позже, когда другие слушатели курсов благополучно разъехались, Алек представил ее Биллу и Эйлин Поллокам в качестве своей перспективной ученицы.

— Я в восторге, что вы приняли предложение Алека, моя дорогая, — с энтузиазмом сообщил ей Поллок. У Розы создалось впечатление, что они не раз обсуждали ее персону. — Я надеюсь, что ты, Алек, передашь ее на мое попечение в Лондоне к началу очередного семестра в качестве студентки.

— Не надейся, Билл, — недвусмысленно заявил Алек. — Ты до сих пор не в состоянии держать под контролем, как следовало бы, ни преподавательский состав, ни их методы обучения.

— Алек, мальчик мой, тебе лучше, чем другим, известно, с какими дипломатическими проблемами я сталкиваюсь, — вздохнул Поллок, качая головой. — Компромисс — неизбежное зло, когда приходится угождать многим. Если бы мы обладали твоей яростной независимостью, тогда…

— Ей будет лучше в Париже, — продолжал Алек.

Ну и ну, думала Роза, когда беседа перекатывалась через ее голову. Кажется, эта парочка уже все за нее расписала, всю ее карьеру. А вы не соблаговолите ли спросить меня, что я думаю? — размышляла она, немного упрямясь. А потом, в двадцатый раз за этот день, ее желудок совершил яростный прыжок, когда она с удивлением подумала, как это она вообще решилась на такое.

 

Глава пятая

Лишь только они благополучно оставили Уэстли позади, у Алека словно гора свалилась с плеч, и в его глазах появился недобрый огонек.

— Тот темноволосый парень, который неимоверно втюрился в тебя… Как его зовут? — поинтересовался он словно невзначай.

— Ты имеешь в виду Джонатана? — протянула Роза осторожно.

— Да, его. Ну, если бы взглядом можно было убивать… Ты что, сказала ему, что едешь со мной во Францию?

— Нет, он слышал, как Билл Поллок говорил что-то тебе насчет моего паспорта.

— А, понятно. Очевидно, он отводит мне в своем сценарии роль коварного соблазнителя. Я надеюсь, что ты запаслась номером его телефона, чтобы он смог прибыть на своем горячем боевом коне, если я осмелюсь к тебе приставать.

Жутковатый человек, подумала Роза поеживаясь. Он словно наделен даром ясновидения!

Поездки Розы за рубеж случались нечасто, и их маршруты ограничивались Римом (дважды) и Афинами (один раз). Во Франции она была только проездом во время мучительных студенческих автобусных поездок, когда ехать приходилось всю ночь. Поэтому путешествия всегда оставались жарким, потным и обременительным в финансовом отношении делом. И по контрасту с этим их теперешняя поездка оказалась, вопреки ее мрачным предчувствиям, спокойной, освежающей и приятной. Она с удовольствием наблюдала, как паром преодолевает пролив, море было спокойным, дул приятный ветерок. Она сидела на палубе с Алеком, не слишком близко от него, они непринужденно молчали. Она изображала из себя холодную, немного дерзкую персону, чтобы их отношения установились на таком уровне, какой она сможет контролировать. Еще она сознательно избегала даже обычных, физических прикосновений, на которые и не обратила бы внимания, если бы сидела рядом с незнакомым мужчиной в переполненном автобусе. Даже в моменты храбрости она не могла забыть о том, что определенный подсознательный страх перед ним всегда присутствовал, держа ее настороже и начеку, не столько из-за боязни быть соблазненной, сколько из-за той зловещей власти, которую, он, казалось, имел над ее сознанием.

В Роскофе они взяли напрокат другой автомобиль и помчались по сельским до-рогам на довольно приличной скорости. Алек отдавал дань своей новой родине тем, что ездил как француз. Он осклабился, увидев, что Роза заметно побледнела, когда автомобиль с визгом тормозов накренился на очередном вираже.

— А я-то думал, что ты решила жить рискованно, — поддразнил он ее, — раз согласилась ехать со мной во Францию. Честно говоря, я не думал, что ты согласишься. А затем, когда ты это сделала, все ждал, что ты придумаешь себе какую-нибудь болезнь или какой-нибудь семейный кризис, чтобы отказаться. Прошу тебя, расслабься, Роза. Я никогда бы не пошел на все эти хлопоты ради того, чтобы тебя соблазнить. И ты ведь не давала мне никаких поводов для этого, сама знаешь. Для меня все это обещает стать тоже тяжкой работенкой.

Роза застыла.

— Я не могу жить целое лето и постоянно кланяться в знак признательности. Конечно, я понимаю, что мое присутствие станет для тебя определенной помехой. И я чувствовала бы себя гораздо счастливей, если бы смогла как-то отрабатывать свое проживание.

— И что же ты предлагаешь? — поинтересовался он равнодушно, в то время как автомобиль яростно одолевал очередной крутой вираж.

— Ну, я могла бы вести хозяйство, делать покупки, готовить, э… мыть твои кисти, — добавила она слабым голосом. — Почему ты смеешься?

— Потому что ты глупая. Что ты знаешь обо мне, Роза? Или, скорее, сколько всего ты наслушалась про меня? Существуют две легенды про Алека Рассела, которые, кажется, опережают меня, куда бы я ни направлялся. Одна, что я утоляю свой сексуальный аппетит любой ценой, что делает меня моральным эквивалентом Билли Бантера. Второе, что я невероятно богат. Второй из этих мифов базируется на реальности. Деньги, как бы некоторые люди ни делали вид, что отрицают их, покупают свободу от всех тех противных мелких домашних забот, которые ты только что перечислила. Я нанимаю невидимок, которые делают покупки, стряпают, убирают, моют — кстати мои собственные кисти мою я сам.

Роза, я пригласил тебя с условием, что ты мне ничего не должна. Большинство сочли бы мое предложение за любезность, а не за угрозу. Тебе должно было бы льстить, что некто, по общему признанию такой эгоистичный и антисоциальный, как я, смог смириться с перспективой твоего непрерывного присутствия в течение ближайших четырех недель, а то и больше. Ты уже знаешь, что я груб, нетерпелив, саркастичен, капризен и бессердечен. Так что, естественно, не ожидаешь, что твое пребывание станет сплошным пикником. Но это вовсе не означает, что ты должна глядеть на меня с тревогой все это время, словно вот-вот отправишься на казнь. Я нахожу это утомительным и вредным. Но уж точно не стану щекотать тебя, просто чтобы заставить тебя улыбнуться.

— Я действительно почти ничего не знаю про тебя, — призналась Роза, надеясь что он и в самом деле не осуществит эту свою угрозу. — Я читала ту твою биографию, как тебе известно, а Джонатан, конечно, учился с тобой в одной школе, однако…

— А, это объясняет все. — В его голосе прозвучало облегчение, словно Роза разрешила для него какую-то головоломку. — Боюсь, что я не помню его. Видимо, он был сопливым малышом, когда я нежился в лучах славы. Догадываюсь, что он не терял времени и выдал тебе всю грязь об этой истории. Леди, о которой шла речь, — про дожал он, заметив ее смущение, — несомненно решала свои проблемы, когда обеспокоила себя таким, как я, юнцом. Она практически изнасиловала меня, хоть я и не могу на нее пожаловаться. Все это было в высшей степени поучительно. Я не строю иллюзий, что я оказался первым стреноженным мальчишкой, которого она заманила в свой чулан, однако, тем не менее, одним из таких. Ты знаешь, когда тебя прерывают, это такая травма. Могла бы сделать меня недееспособным на всю жизнь.

Сколько из этих слов были произнесены нарочно, чтобы шокировать ее, Роза сказать не могла. В его голосе зазвучали резкие нотки.

— Моя личная жизнь была, как я подозреваю, не более предосудительной, чем многие другие, о которых никто не сплетничает. Однако, благодаря моей громкой фамилии, а также флиртам моей мамочки-леди, мои собственные, изрядно раздутые похождения удостоились всеобщего внимания, которого — увы! — они едва ли заслуживали. Каким счастливчиком я был бы, если бы оказался способным на те сверхчеловеческие свершения, которые мне приписывают. Однако, разумеется, серьезное искусство не помогает лучше распродавать воскресные газеты, поэтому та информация обо мне, которая действительно имеет значение — мои живописные работы — редко удостаивается упоминания, разве что в наиболее ругаемых художественных кругах. Так мне и приходится жить с тем неудачным имиджем Казановы, который между делом еще и рисует немножко. И тут опять-таки помогают деньги. По крайней мере, я могу себе позволить послать их ко всем чертям.

Роза проницательно заподозрила, что Алек Рассел без колебаний пошлет их к чертям, даже если в кармане у него не останется ни гроша. За всей кажущейся легкомысленностью его слов она интуитивно обнаружила какую-то боль и подумала, чего стоило ему признаться о своем разочаровании, что его работы не обрели официального признания. И ей внезапно захотелось утешить его.

— Когда я увидела твою работу, у меня открылись глаза, — робко отважилась она. — Словно откровение сошло на меня. До этого я рисовала, а сознание было закрыто.

— Очаровательный комплимент, — отрезал он, резко нажав ногой на педаль газа, потому что впереди лежал прямой участок дороги, — от одного учителя другому.

И дальше они ехали молча.

Часом позже, после мирных просторов, испещренных маленькими деревушками, автомобиль подъехал к большому белому дому, окруженному деревьями, кустарником и небольшим огородом, и все это среди полей, похожих на заплаты. Роза почти ожидала, что встречать их выбежит прислуга, однако оказалось, что первое требование Алека при найме — быть невидимками — неукоснительно соблюдалось.

Дом содержался в безупречном состоянии, а из кухни доносился аромат чего-то восхитительного, что пеклось в духовке.

— Я надеюсь, что ты ненавидишь рестораны так же сильно, как и я, — заметил он, когда она с удовольствием принюхалась. — Местная женщина приходит стряпать. Она оставляет все на плите и в холодильнике. Благодаря французским булкам питаться тут очень просто и приятно.

Держа по тяжелому чемодану в каждой руке, он одолевал разом по две ступеньки, и она едва поспевала за ним.

— Эта комната будет твоей, если не возражаешь, — сказал он, показывая ей ослепительно белую комнату с полированными досками пола, узкой кроватью, накрытой лоскутным покрывалом, и традиционным местным набором мебели. — В доме всего одна ванная комната, так что нам придется ее делить. Будем договариваться, кому когда ею пользоваться. Студия наверху, ты увидишь ее завтра. К сожалению, бассейна нет, да и яхту я не завел. По меркам миллионеров я немного растяпа. Ты разочарована?

— Конечно же, нет, — возразила она. — Я приехала сюда работать, а не прохлаждаться.

Внезапно он обнял ее и подержал перед собой бережно и нежно. И в этом не было ничего явно сексуального, хотя Роза и почувствовала уже знакомый ей эффект от его прикосновения — ей показалось, что она вот-вот растает. Он подержал ее так минуту, мягко сказав:

— Роза, я заранее прошу у тебя прощения за все те испытания, через которые собираюсь тебя протащить. Я намерен превратить твою жизнь в сущий ад, и вне всяких сомнений ты дойдешь до того, что возненавидишь меня и даже станешь бояться. Я не садист, как ты можешь вообразить, однако сейчас ты достигла такой стадии, когда не сможешь продвинуться дальше, если не испытаешь страдания. Прошу тебя, верь мне, постарайся понять, что я в самом деле отчаянно болею за твой талант. Как просто было бы, — расслабиться и радоваться твоему обществу. Это искушение, которое я должен преодолеть. Кричи на меня, если хочешь, швыряй в меня разными предметами, разбей свой этюдник о мою голову, но только не воюй со мной, — он коснулся ее лба, — вот тут.

Казалось, его голос лишил ее последних сил. Она тонула в этих глазах.

— Ну, а теперь улыбнись, — скомандовал он. И она обнаружила, что ее лицо расцвело само собой в улыбку чистейшего доверия.

Над ароматной кастрюлей и салатом, а также свежим хлебом, молча доставленным человеком на велосипеде как раз перед тем, как они принялись за еду, Алек развлекал ее непристойными историями из его студенческих дней в Париже, его остроумие и невозмутимость заставили ее хохотать до слез.

— Я не верю и половине того, что ты мне рассказал, — и она поперхнулась кофе, впадая снова в неудержимый приступ смеха.

— Роза, — заверил он ее сурово, — каждое слово, которое я говорю, абсолютная правда, за исключением разве того, что мой сюжет подвергся основательной цензуре, чтобы пощадить твой деликатный слух. Поскольку знаю, что если я хоть раз выйду за рамки приличия, то юный Локинвар явится с запада и увезет тебя прочь. Кажется, я говорил тебе, — добавил он, и его глаза сверкнули, — что тут нет телефона.

Роза поймала себя на том, что она снова захихикала. Вино и кальвадос ударил ей в голову, и она с удивлением поняла, что если бы Алек захотел соблазнить ее, то ей было бы достаточно трудно устоять против него. Его опыт в устройстве соответствующей обстановки, несомненно, заставлял женщин добровольно взбираться на каталку и умолять, чтобы их взяли на операцию.

— По-моему, ты выпила немножко лишнего, Роза, — осторожно заметил он. — Как нехорошо с твоей стороны. Пойдем, позволь мне уложить тебя в постель.

Два небрежных движения — и он уже наклонился над ней, поднял на руки и отнес наверх в ее комнату. К этому времени она уже знала в основном ход его мыслей, чтобы не ставить себя в дурацкое положение протестами. Он сбросил ее на постель, словно мешок картошки.

— In vino veritas, — процитировал он, глядя вниз на ее разгоряченное, сонное лицо, — как сказала преподавательница латыни художнице. Впредь тебе придется только нюхать пробку.

— Я хотела доказать, насколько тебе доверяю, — объяснила она сладким голосом.

— Маленькая кокетка, — ответил он предостерегающе и нагнулся, чтобы запечатлеть беглый поцелуй на каждой щеке, в континентальном духе. Внезапно Роза почувствовала безумное желание поцеловать его в ответ и закрыла глаза, чтобы спрятать свои мысли. Однако дверь уже стукнула, и он ушел.

На следующее утро она почувствовала острый, незнакомый запах его свежевымытого тела, когда он наклонился над ее постелью и потряс ее, чтобы разбудить.

— Уже шесть часов, — объявил он с упреком. — Знаешь ли, это тебе не летняя школа в Уэстли. Я уже позавтракал. Поешь чего-нибудь на скорую руку, я буду ждать тебя наверху.

На каминной полке стоял кофейник и корзинка со свежими рогаликами на столе, привезенная, вне всяких сомнений, каким-то другим невидимкой, работающим рано утром. Уже было очень жарко, Роза завязала волосы пестрым платком, чтобы они не падали на шею. Алек был одет в блеклые джинсы, отрезанные выше колена, и она пожалела, что не купила себе шорты. Как бы то ни было, она остановила свой выбор на легкой юбке из хлопка и очень открытой пурпурной жилетке. Роза за эти дни привыкла меньше стесняться своего открытого тела. Если даже оставить в стороне искреннее восхищение Джонатана, две недели живописи, когда перед ней находились различные обнаженные тела, мужские и женские, сделали свое дело и потеснили стыдливость, против которой Алек так уничижительно выступал. Хотя, пожалуй, с ее стороны было несколько неосмотрительно надевать в то первое утро одежду, оставлявшую так мало места для воображения.

Алек работал спиной к ней, когда она вошла в просторную студию на чердаке. Солнце нагревало крышу, несмотря на открытые окна тут было жарко, и он снял рубашку. Остановившись в дверях, Роза поразилась его чисто мужской красоте — сильным, мускулистым плечам, широкой, сильной спине, узким бедрам, длинным, крепким ногам… Он повернулся к ней лицом. Грудь его была покрыта курчавыми, рыжевато-золотистыми волосами, спускавшимися вниз до твердой плоскости за поясом его шорт. Долгий миг они смотрели друг на друга. Затем он отвернулся и продолжил работу, сказав:

— Роза, ты меня очень обяжешь, если сменишь свою жилетку на что-нибудь менее… откровенное. С таким же успехом ты могла бы вообще ничего не надевать, и это, хотя и восхитительным образом, но все же отвлекало бы от работы.

Роза опустила взгляд на свое пухлое декольте. Так значит его глаз не был просто клиническим инструментом, подумала она мрачно.

— Жарко, — ответила она упрямо. — Ты-то ведь стоишь тут почти голый, и ничего…

— У меня нет грудей, — коротко ответил он, и она поспешила назад в свою комнату, стянула с себя на ходу опостылевшую жилетку и сердито заменила ее на блузку с коротким рукавом. В зеркале она увидела свое отразившееся лицо, красное от злости, и тяжело вздохнула. Нет никакого смысла начинать все с размолвки. Лучше она будет вести себя так, будто ничего особенного не случилось.

Она залезла наверх снова и, избегая на этот раз смотреть на него, остановила свой взгляд на картине, чтобы обнаружить, что это та самая пастель, над которой он работал в Уэстли. На ней была изображена она сама, как ей показалось. Пастель совершенно не напоминала его обычный стиль, — мягкая, возвышенная и романтическая, голова и плечи написаны пурпурными, голубыми и зелеными тонами, не совсем натуралистично, но все же сомнений не оставалось — это была Роза. От работы веяло холодом, отрешенностью, тайной.

— Это так ты меня видишь? — спросила она, словно эхо, повторив его вопрос к ней, прозвучавший целую вечность назад.

— Я вижу тебя по-всякому. Но это один из вариантов, как я видел тебя тогда, верно. Хочу поскорее его закончить, чтобы после этого сосредоточиться на твоем обучении. Хочешь повесить ее у себя в комнате? Можешь взять ее себе. Возможно, твоей маме она понравится, и может, даже оказаться когда-нибудь стоящей определенную сумму, если я ухитрюсь умереть молодым.

Эта ссылка на рыночную стоимость его работы была, как Роза понимала, кокетством. Она в достаточной мере отведала в Уэстли от виноградной лозы творчества, чтобы понимать, что подлинники Алека Рассела были в большом почете и что если какие-то случайно и попадали в салоны продажи, то тут же расхватывались проницательными коллекционерами, которые не испытывали сомнений насчет их инвестиционного потенциала. Выручка от такой продажи, как она узнала благодаря разговорчивости Поллока, шла на благотворительность. Однако Роза догадывалась, что лучше не спрашивать Алека про такие вещи, уверенная, что ее любопытство натолкнется на резкую смену темы.

— Вот так-то лучше, — заметил он, увидев, что она переоделась. — Хотя мои помыслы и чисты как снежный сугроб, ты можешь совратить меня на полпути. Я всего-навсего человек из плоти и крови. Ну, а уж раз речь зашла о крови, пусть она будет, не так ли, вместе с определенной порцией тяжкого труда, пота и слез в придачу.

Утро, как он объяснил, будет посвящаться работе у балетного станка, разминке и доведению их до физических пределов. После полудня, если она будет хорошей девочкой, ей позволят танцевать. Аналогия оказалась точной. Каждое утро он заставлял ее отправляться к основам живописи, принуждал отделываться от дурных привычек, которые прилипли к ней, самоучке, в результате ограниченности ее прежних наставников. У Алека имелся визуальный эквивалент абсолютного слуха музыкантов, и его стремление к совершенству граничило с одержимостью. Вдобавок к этому его понимание искусства было одновременно академически строгим и поразительно индивидуальным. Он до мелочей анализировал какое-нибудь произведение живописи из его огромного и блестящего собрания книг по искусству, а вслед за этим задавал ей упражнение, чтобы определить, усвоила ли она урок. И все это якобы наугад, совершенно неортодоксально и потрясающе насыщенно.

Алек очень редко использовал в качестве образца собственные картины, однако, когда его не было в студии, Роза не упускала случая и разглядывала бесчисленные полотна, небрежно поставленные в несколько рядов у стен. Она изумлялась, что та неуловимая ранимость в характере Алека чуть заметно прослеживалась в его произведениях, притаившись за захватывающей дух дерзостью, которая считалась отличительным признаком его работ. Разделялась ли эта догадка более умудренными знатоками? Она не знала. Но знала точно, что его картины теперь, когда она научилась не бояться их, говорили с ней ясно и прямо на том языке, которому не требовался перевод.

После полудня, когда в студии становилось невыносимо жарко, они работали на пленере, выполняя какое-нибудь творческое задание этого дня. Розе редко позволялось удовольствие самой выбирать предмет. Как-то Алек велел ей написать огромного быка, что пасся на привязи на соседнем поле. Он хотел, чтобы она села в неприятной близости от быка. Розу никак не вдохновляло это потенциально опасное животное, от которого исходил зловонный запах. Почувствовав приступ раздражения, она заявила об этом.

— Я не хочу писать быка. Я просто не вижу в этом необходимости.

— Ты меня прямо-таки удивляешь, — саркастически проворчал Алек. — Давай без дурацких споров. Приступай к работе.

Но она заупрямилась. Уже целую неделю он безжалостно заставлял ее работать от зари до зари. Часто его требования казались совершенно эксцентричными. Как-то раз он велел ей изобразить в абстрактной интерпретации вид из окна студии, пользуясь только прямыми линиями. Все это было достаточно тяжело, однако она подчинялась. Но бык переполнил чашу терпения.

— Я не робот! — услышала она свой крик, полный необычной злости. — Мы и так уже занимаемся живописью без отдыха!

С чувством некоторого удовлетворения она увидела, что Алек сильно удивлен, даже поражен ее взрывом. Ему еще не доводилось слышать, как Роза повышает голос. Обычно ее протест ограничивался немым высокомерием. Но сегодня Роза была особенно разгоряченной, особенно потерявшей терпение, особенно недовольной. С его губ не слетело ни единого слова похвалы или поддержки. А теперь вот он велел ей рисовать свирепого, вонючего быка! В его голосе зазвучала угроза.

— Одно из правил игры заключается в том, что ты должна меня слушаться, — предостерег он ледяным тоном. — Я прекрасно сознаю, что, предоставленная сама себе, ты была бы рада целый день мазюкать акварельки с романтическими пейзажами Бретани. Несомненно, ты могла бы продавать их туристам в Сен-Мало и зарабатывать таким образом себе на жизнь. Но я отказываюсь позволять тебе питаться младенческой кашкой. Пора тебе привыкать пользоваться зубами!

Что-то сломалось в ней.

— С меня достаточно! — завизжала она, совершенно теряя над собой контроль. — Я не понимаю правил игры, ты просто сам выдумываешь их мимоходом. Я привыкла наслаждаться живописью. А теперь уже готова ее возненавидеть. Я не понимаю, что делаю или почему делаю это, ты ставишь передо мной дурацкие задания, и я никогда не знаю, правильно делаю их или нет. О'кей, тебе нужно оправдывать свою репутацию — ты делаешь вид, что ломаешь все правила, борешься с рутиной, идешь своей собственной, любезной твоему сердцу тропой тщеславия! Но я начинаю, Алек Рассел, видеть кое-что за величественными жестами, и у меня появились серьезные сомнения относительно тебя!

Лишь только она произнесла это, ее гнев улетучился. Она осознала, дрожа, что зашла слишком далеко. Его глаза опасно блеснули.

— Если с тебя уже достаточно, ты знаешь, что делать. В деревне есть телефон, и ты можешь позвонить своему спасителю. Так что либо делай это, либо рисуй быка.

Его воля была, как и всегда, несокрушимой. И тот бык обернулся одной из лучших работ, которые у нее получились за время, что она провела у Алека. Чистая дистилляция накопившегося гнева.

В тот вечер за ужином она попыталась извиниться.

— Я прошу прощения за свои слова насчет того, что я стала сомневаться в тебе. Я просто пыталась как-то уколоть тебя, а вовсе так не думаю. — Он не ответил. Роза испугалась. — Ты ведь сказал в самом начале, что мне позволяется злиться. Ты всегда делаешь мне больно, почему я не могу сделать тебе больно в ответ?

— В этом нет никакого смысла, — бесстрастно ответил он, подливая ей вина в бокал. — В особенности теперь, когда ты ухитряешься добиваться такого заметного прогресса. Неплохие достижения. А я на удивление толстокож. — Он бросил на нее испытующий взгляд. — Да и вообще-то, если забыть про кровоточащий обрубок, то я просто наслаждался этим. Ты ужасно сексуальна, когда злишься, тебе это известно?

Роза почувствовала, как у нее перевернулось все в животе. Несмотря на то, что они проводили целые дни бок о бок, крайняя интенсивность работы и, как результат, усталость до сих пор держали сексуальное напряжение в рамках. Внезапно ей не понравилось, как смотрел на нее Алек своими пронзительными, как рентгеновские лучи, глазами. Или, если выразиться более точно, она поняла, новым и обескураживающим образом, что это ей нравится.

— Я загонял тебя, это верно, — рассуждал он вслух. — Не хочешь ли съездить в Париж на пару дней и прогуляться по галереям? — Глаза у Розы расширились, как у ребенка, которому предложили леденец на палочке.

— О, Алек, это было бы чудесно! А мы можем поехать завтра?

— Какая же ты нетерпеливая крошка, а? Нет, мне нужно прежде отправить телеграмму, чтобы для нас приготовили квартиру. Там все закрыто на лето. Никто, если есть хоть какой-то выбор, не ездит в Париж в августе. Это совершенно неподходящее время года, но, к счастью, это означает, что всех, кого я знаю, не будет в городе, и нас не станут осыпать разными надоедливыми приглашениями. Я дам знать консьержке, что мы приедем. Заметь, всего лишь на пару дней. Если бы в нашем распоряжении имелось больше времени, тогда другое дело. Я мог бы показать тебе ужасно много, и, говоря с точки зрения творчества, все это невероятно стимулирует. Но это не согласуется с программой, которую я для тебя наметил — слишком много отвлекающих моментов.

Роза почувствовала внезапную боль при упоминании о временных рамках ее учебы. Она настолько полно вжилась в свой новый и напряженный ритм, что порой даже забывала, что все это скоро закончится. Двадцать четыре года той, другой жизни Розы, до Летней школы в Уэстли, казались нереальными, отдаленными, неважными. И внезапно перспектива возвращения показалась ей невыносимой.

Инцидент с быком обозначил поворот в ее отношениях с Алеком. Он возвестил о трудно уловимых изменениях в атмосфере, усилившейся напряженности, которая вызывала участившиеся ссоры и все возраставший обмен оскорблениями. После одного особенно ожесточенного и ненужного спора Роза почувствовала, в некий момент истины, что в основном именно она провоцирует эти стычки. Она быстро становилась все более и более опытной и знала, как именно можно побольнее уколоть Алека. Она вела себя подобно озорному ребенку, который пытается определить, как далеко он может зайти, не получая подзатыльника. И ее мотивы были совершенно такими же, что и у озорного ребенка — ей хотелось внимания.

Основная масса всего этого была, разумеется, подсознательной. Вне всяких сомнений, Алек был абсолютно невозможным для совместного проживания человеком: капризным, требовательным и властным. Роза, наделенная от природы проницательностью и интуицией, была более чем способна справляться со своими капризами. Но она начинала понимать, что получает большее удовольствие, если не сдерживает их, и становилась зависимой от того бурлящего адреналина, который вырабатывался в результате их конфликтов.

За день до того, как они должны были отправиться в Париж, она переборщила. В то утро они с раннего часа работали вместе в студии. Неожиданным образом Алек пребывал в благодушном настроении, его обычно изменчивые черты смягчились, и в них сквозил тот самый намек на уязвимость. В обычных условиях Роза должна была бы ценить то дружеское спокойствие, которое наступило наконец между ними. Вдобавок к этому она работала над предметом, выбранным ею самой, без обычного града непрерывных критических замечаний. Возможно, в ожидании их завтрашнего отъезда Алек, казалось, впал в нетипичное для него состояние всепрощения. Или, говоря другими словами, он игнорировал ее, полностью погрузившись в свою собственную работу.

— Алек, — льстиво сказала она. — У меня тут затруднения. Ты можешь уделить мне минутку?

— Не сейчас, Роза. Сама постарайся справиться. Мы обсудим их попозже. — Его мысли витали где-то далеко.

Роза была избалована интенсивностью его преподавания. А тут он замкнулся в себя. Она отложила в сторону кисть и нарушила кардинальное правило, выучить которое до той поры не имела возможности — никогда не прерывать его, когда он работает. Она встала за его спиной. Он, очевидно, мучился, пытаясь в общих чертах перенести на бумагу какие-то свои исходные идеи. Она смотрела и смотрела, завороженная против воли, как он работает. И могла бы просто стоять там молча и учиться, просто глядя на него.

— Алек, — льстиво затараторила она, стараясь пробиться сквозь толстую стену его сосредоточенности. — Мне надоело. — Неужели она действительно осмелилась так заявить? И разве он и вправду не слышал ее?

— Алек, — повторила она погромче, — давай съездим в город. — Мне нужно купить кое-что для поездки. Сегодня утром мне что-то не работается.

— Что ты еще тут выдумываешь? — рявкнул он. — В Париже ты сможешь купить себе все, что угодно. А теперь заткнись. Я занят.

— Как ты смеешь приказывать мне заткнуться? — взвилась она, изображая гнев и чувствуя восхитительный озноб от приближающейся опасности. — Ты не мог бы постараться вести себя повежливее?

— Роза, если ты не можешь успокоиться, то беги отсюда и поиграй где-нибудь еще. Ты мешаешь мне сосредоточиться.

— О, я понимаю, — терзала она его. — Я обязана сохранять свою сконцентрированность, сколько бы ты ни прерывал меня, критиковал и придирался. А вот сам гений не может работать не в абсолютной тишине, так что ли? Почему бы тебе не поупражняться в том, чему ты меня учишь? Ведь ты всегда можешь порвать все и начать заново.

Его реакция оказалась более сильной, чем она предполагала. Она не придала значения выражению, что застыло у него на лице, измученному, усталому взгляду. Если бы она знала его дольше и лучше, то поняла бы, что он погружен в те особенные, личные, ментальные творческие муки, что предшествовали рождению образов, боровшихся в его мозгу.

— Ты, маленькая сучка! — заорал он, бросая работу и хватая ее за плечи, жестко и больно. Его глаза страшно сверкнули. — Что вселилось в тебя за эти последние дни? Ты ведешь себя как капризный ребенок!

В какой-то ужасный, парализующий момент ей показалось, что он вот-вот ее ударит. Вся ее храбрость улетучилась. Она не намеревалась доводить его до такого накала. Он глядел на нее долгую, жесткую минуту, явно призывая на помощь весь свой самоконтроль, прежде чем отпустил. Однако, когда он снова заговорил, его слова приморозили ее к полу.

— Роза, я не дурак. У меня невероятно высоко развита наблюдательность. Ты ведь в последнее время недовольна тем, что я в лепешку расшибаюсь, стараясь отточить сырой материал твоего благословенного таланта. Тебе хочется чего-то большего, не так ли?

Понимание пролилось на нее, словно кислотный душ. Она пыталась отвести взгляд прочь, но не могла.

— Если ты хочешь, чтобы я занимался с тобой любовью, так и скажи, — продолжал он осторожно. — Тут нет никакой необходимости во всей этой сложной прелюдии. Ты этого хочешь, Роза?

Весь мир пришел в плавное движение, когда его губы накрыли ее рот. О, это вовсе не походило на поцелуй Джонатана. И вообще ни на что. Тогда, с Джонатаном, кости не плавились в теле. С Джонатаном пол оставался твердым под ногами. Этот поцелуй казался настоящим, виртуозным — превосходно контролируемый, блестяще исполненный, аккуратно рассчитанный, чтобы низвести ее до лепечущей развалины. Сквозь всю его злосчастную восхитительность громкие колокола тревоги звонили в ее мозгу.

Он не обнял ее, даже пальцем до нее не дотронулся, словно желая продемонстрировать, что способен соблазнить ее даже со связанными за спиной руками. Поцелуй пришел к агонизирующе неспешному завершению.

— А теперь, — сказал он, опасно спокойным голосом. — Подумай над этим.

Вот как все просто, мелькнуло в голове у Розы. «Да, мне хотелось бы лечь с тобой в постель, пожалуйста», либо: «Нет, благодарю, не сегодня, но я обещаю в будущем вести себя хорошо».

— Ты самый самонадеянный, самый самодовольный, самый заблуждающийся мужик, каких я только встречала, — прошипела она. — Да я не стала бы спать с тобой, даже если бы кроме тебя на земле никого не осталось.

— А кто произнес слово «спать»? — с насмешкой заметил он, кривя рот, и крикнул вслед, когда она бросилась прочь из комнаты. — Я бы рекомендовал тебе принять холодный душ.

Роза с треском захлопнула дверь, бросилась к себе в комнату и молча зарыдала, зарывшись в подушку. Все тело у нее болело и кололо. Как могла такая дразнящая вещь, как этот поцелуй, оказаться таким невероятно оскорбительным? Она задрожала от приступа стыдливых образов, которые поглотили ее. Хотя и невинная, Роза не была невежественной. Она весьма живо вообразила, как все это могло бы получиться, если бы они занялись с Алеком любовью. С ужасом осознавая, что он абсолютно прав. Бессознательно она именно к этому и стремилась все последние несколько дней. А он видел ее насквозь, даже раньше, чем она сама это поняла. Невежественная в болезни, она не разгадала ее симптомов. Лишь после шокирующего разговора пришло понимание опасно нараставшего уровня инфекции.

И какой дурой она, вероятно, показалась! И с каким торжеством, с каким опытом он сделал ей одолжение, оставаясь холодным, всецело контролируя себя, когда она таяла, словно пластилин в его теплых руках. Насколько неизбежным ему, вероятно, кажется, что она, как и остальные, окажется легкой добычей, добровольной жертвой, с которой он сможет удовлетворить свои низкие инстинкты и чудовищное самомнение, не тревожа своих чувств. А теперь, когда она очнулась, как мучительно трудно будет противостоять ему?

Она заставила себя задуматься над ныне непреложным фактом, что попала в капкан все возрастающей физической зависимости. Быть в постоянной близости, непрерывно видеть его, слышать и обонять; случайные, неизбежные прикосновения рук и тел, когда они работали, все это стало для нее такой же необходимостью, как воздух, которым она дышала. Но существовала и еще одна, менее приятная сторона этого. Пусть это самонадеянно с ее стороны, однако ее самолюбие задевалось тем, что это острое чувство не было взаимным. Без каких-либо намерений или усилий с ее стороны Джонатан был воспламенен физической тягой к ней. Алек же, несмотря на ее трогательные позы, ни разу не дал ей оснований надеяться, что она хоть в малейшей степени возбудила его интерес. Замечание в тот первый день по поводу ее откровенного наряда, взгляд очевидного одобрения, которым он одарил ее в тот вечер в опустевшей студии — все они были окрашены насмешкой, а не желанием. И в своем подспудном старании быть замеченной им она в конце концов прибегла к тактике грубости и мелочности, прозрачность которой исполнила его насмешливым пренебрежением.

Конечно, раздумывала она, кусая костяшки пальцев, можно собрать свои пожитки и уехать назад в Англию. Но все это покажется таким, каково и есть на самом деле, — полной капитуляцией. Это сведет на нет все те тяжкие усилия, которые они делали вместе. Жест получится театральным, истеричным и достойным презрения. Все равно, что отрезать ей нос, чтобы отомстить лицу. Самое лучшее будет сделать вид, что ничего не произошло. Что же касается того поцелуя, то она просто потеряла голову, вот и все. Она зашла слишком далеко. Он вытащил пробку из сосуда, где запечатана ее сексуальность, и ей теперь просто придется снова накрепко закрыть пробку до тех пор, пока она не встретит кого-то, кто действительно ее полюбит и кому она сможет ответить взаимностью. Такая перспектива не казалась ей теперь больше невозможной, как это было еще недавно, и, старомодная или нет, теперь она будет вести игру.

Роза продолжала строго читать себе нотации, пока ее тело не остыло, а смятение чувств не улеглось. Убедив себя, что весь эпизод был не более, чем бурей в стакане воды, она тем не менее избегала Алека весь оставшийся день, работая в одиночестве с этюдником вне стен дома, хотя часто поглядывала на окно студии. Алек весь день не появлялся. Пришла местная женщина, прибралась в доме, поработала пару часов на кухне, а затем удалилась. Она здоровалась с Розой вежливо, однако с типично галльским безразличием. «Могу поклясться, что она тут всякого повидала», — подумалось Розе.

Часам к восьми она основательно проголодалась. Алек все еще не спускался вниз и не обедал. Она проскользнула по ступенькам наверх и осторожно заглянула в студию. Он всецело погрузился в себя, работая над большим полотном с яростной интенсивностью, мускулистое тело блестело от пота. Под ярким электрическим светом он казался просто пугающе изможденным.

Розу захлестнули угрызения совести. Эта картина явно зрела внутри него целую вечность, свое собственное гениальное творчество он великодушно отодвинул на второй план ради того, чтобы учить ее. Да и помимо этого он ведь провел две недели в Уэстли. С его стороны это была, вероятно, добровольная жертва, подумалось ей с запоздалым озарением. А она налетала на него, вот как недавно, отнимала, отнимала у него время и ничего не давала взамен… Глядя, как он творит, целиком отключившись от окружающего мира, она почувствовала, как ее сердце внезапно захлестну огромная волна нежности.

Роза ужинала молча и в одиночестве Она была полуодета, готовая лечь в постель. Ночную рубашку она перестала надевать из-за жары, а после душа просто обмотала тело махровой простыней, намереваясь сидеть и дожидаться его и приложить усилия, чтобы помириться с ним до того, как они разойдутся спать, чтобы покончить с огорчениями минувшего дня. Сонно она наблюдала за старинными часами в просторной кухне. Большая стрелка описала круг и двигалась вместе с маленькой к полуночи. Уши Розы настороженно ловили звуки его шагов. Постепенно она все глубже и глубже погружалась в огромное кресло, беспокойно ворочаясь во сне, так что развязался пояс на ее облачении. Так она и лежала в весьма откровенной позе, раскинув руки и ноги, простыня отдельно от всего того, что должна была бы прятать, когда с внезапным рывком проснулась и услышала, как Алек гремит посудой, доставая из холодильника цыпленка. Замерев от ужаса, она торопливо прикрылась, пораженная мыслью, что он мог посчитать ее дезабилье преднамеренным, в чем-то отчаянным шагом. Однако Алек был сама любезность и такт.

— А, вот ты где, — заметил он вежливо, словно можно было не заметить ее раньше. — Завтра нам выезжать очень рано, или, впрочем, уже сегодня.

Как она поняла, было уже часа три. Алек пребывал в прекрасном настроении и кипел энтузиазмом, словно человек, проснувшийся после здорового сна. Никто даже не заподозрил бы, что он только что отработал, без отдыха или перерыва, восемнадцать часов.

— Мы могли бы отложить поездку в Париж, — предложила Роза участливо. — Ты едва ли сможешь сейчас заснуть, а дорога не близкая.

— Чепуха, — ответил он весело, вгрызаясь в ножку цыпленка и наливая себе молока в стакан. — А мы по-прежнему друзья? — спросил он вдруг с бесхитростной прямотой. Камень упал с души у Роза.

— При такой дружбе, как наша, — улыбнулась она, — разве можно ссориться?

 

Глава шестая

Алек вообще не ложился спать в эту ночь. Дивясь его энергии, когда завтракала рогаликами, Роза обнаружила, что, после того как она удалилась наверх, он съездил к морю, поплавал, вернулся, принял душ, нагрузил машину к поездке и затем развлекался, готовя большой английский завтрак, прежде чем она снова появилась на горизонте. Роза даже смотреть не могла на ветчину, яйца, сосиски и жареные помидоры, и Алек, поглотив ее и свою порции, притворился, что уязвлен ее безразличием, и стал всячески извиняться, что у него нет кеджери либо маринованных почек. Роза поняла, что перед ней побочный эффект интенсивного «кайфа» художника. Она еще ни разу не видела, чтобы Алек так лопался от добродушия и joie de vivre. Чисто животная энергия просто струилась из него. Как следствие этого он держался с ней невероятно вежливо и деликатно, смешил ее всяческими неожиданными способами, угадывая все ее причуды словно любимый дядюшка, поздравляющий племянницу с днем рождения.

Он мчался в Париж на пугающей скорости, на этот раз в собственном автомобиле, большом и довольно побитом «ситроене» с кузовом «универсал», выбранном явно ради практичности, а не престижа. Движение на улицах столицы оправдывало свою легендарную репутацию. Алек прорезал транспортные потоки словно танк, под какофонию злобных клаксонов, пока они не подъехали к большому, старомодному, типично парижскому жилому дому в районе Монпарнаса. Тут же на него обрушились восторженные приветствия разговорчивой консьержки. Он вежливо отвечал на ее бесчисленные вопросы, касавшиеся его самочувствия, на беглом, безупречном французском. У Розы возникли неприятные подозрения, что эта старая карга повидала множество других женщин, которые приходили и уходили через эти же самые двери вместе с Алеком. Она стыдливо подчинилась всем необходимым ритуалам знакомства и с некоторым облегчением услышала, как за их спинами надежно захлопнулась дверь, когда они вошли в квартиру.

Прежде это была семейная квартира, однако несколько комнат были соединены вместе и образовали просторную студию, остались только крошечная гостиная и спальня, меблированные со вкусом, но безлико, в том же непритязательном стиле, что и бретонский дом. Первой вещью, бросившейся ей в глаза, когда она вошла, был висевший в холле портрет женщины с очень красивой и необычной внешностью, нетипично традиционный, словно Алек подавил свою обычную манеру после протестов, чтобы удовлетворить позировавшую даму либо какую-нибудь комиссию. Тем не менее, портрет буквально вырывался из рамы со всей силой и энергией, от которых Роза буквально застыла на месте.

— Кто это? — спросила она, уже почти настроившись на уклончивый ответ и предполагая, что это одна из бывших любовниц.

— Это старая-престарая история, — ответил он отрывисто. — По технике картина отвратительна. Плюс к тому же фальшивая и излишне слащавая.

— По-моему, она потрясающая, — храбро заявила Роза. Алек всегда был неизменно сдержанным в отношении своих собственных работ. — Тогда почему она тут висит, если тебе не нравится? — Однако он уже хлопотал на кухне, готовя кофе, и не слышал ее.

— Я здесь провожу в течение года не так много времени, — словоохотливо комментировал он. — Но сохраняю квартиру как базу для выставок и прочего, к тому же иногда приходится читать лекции и поддерживать свои финансовые дела. Я не настолько эксцентричен, чтобы позволить себя обжуливать. Ну и, разумеется, Париж обладает своей неповторимой способностью вдохновлять. Время от времени у меня тут получаются вполне приличные работы. В историческом плане этот район буквально кишит призраками художников, как тебе наверняка известно. Разумеется, когда я снял квартиру, студии тут не было. Вот почему тут только одна спальня или, если выражаться более точно, одна кровать. К сожалению, вчера ты отвергла мои приставания. Это означает, что тебе придется спать на диванчике, в гостиной.

Роза бросила в него подушкой. Он собирался было швырнуть в ответ, но тут их глаза встретились, и он, кажется, переменил свое решение.

— Никаких конских игр на плацу, — сухо и насмешливо произнес он. — Давай начнем с Бобура.

Площадь Бобур, как пояснил Алек, была местонахождением так называемого Помпидолеума, более точно именуемого Центром Жоржа Помпиду, фантастического модернистского сооружения из стекла и стали, что возвышалось над некогда скучноватым районом Парижа и вмещало в себя, помимо прочих учреждений, Музей современного искусства. Возле него, на обширных подходах, выступали разнообразнейшие уличные артисты, вокруг которых собирались толпы зевак. Один из них, закованный в цепи, собирался от них освобождаться, с урчанием и воплями, под увещевания его подручного, который непрерывно взывал к толпе, требуя новых и новых франков для поддержания сил своего друга. Другой артист, в клоунских регалиях, потрясающе разыгрывал сложную пантомиму, когда кто-то из зрителей поворачивал воображаемый ключ в его спине. Третья группа участвовала в каком-то непонятном театральном действе, применяя странную, сюрреалистическую бутафорию и множество ролей для каждого исполнителя. Жизнь в этом месте буквально пульсировала и кипела.

Алек отвел ее в галерею на третий этаж фантастического здания, куда все добирались на эскалаторах, выставленных на обозрение кишевшей внизу толпы благодаря прозрачным панелям. Роза нашла экспозицию сначала интересной, затем смущающей, а потом вызывающей недоумение. Ей не хватало самоуверенности при восприятии современного искусства, и она начинала чувствовать свою неполноценность, если смысл ускользал от нее. Алек, видевший эту коллекцию множество раз, упрекнул ее за робость.

— Не давай сбить себя с толку, — поучал он ее. — Не забывай, что искусство сродни общению, и не бойся признаться, если ты чего-то не чувствуешь, пока не откроешься настолько, чтобы это воспринять. Псевдохудожники всегда процветают в атмосфере неискренности.

Непредвзятые, лишенные ложного пиетета, его суждения были толерантными без подобострастия, выразительными, но никогда не высокомерными. Он был поразительно хорошо информирован, хоть и не казался всезнайкой, и настоятельно подталкивал ее, заставляя высказывать свое мнение, к которому он, казалось, испытывал искренний и непритворный интерес.

— Очень приятно беседовать с человеком, который лишен претенциозности, — заметил он, когда они вышли на улицу, и с подчеркнутой симпатией стиснул ей руку.

Зная об их общей тяге к импрессионистам, он отвел ее после этого в Же-де-Пом, где были выставлены некоторые известные картины этого направления, которые Роза видела лишь в копиях либо альбомах по искусству.

— Разве не откровение, когда видишь оригинал впервые в жизни? — восхищенно заметила она Алеку. — Разница настолько неожиданна, что начинаешь все понимать совершенно по-новому. — Стоя там, поглощенная и восторженная, Роза думала, как ей повезло, оттого что рядом с ней стоял Алек, ее гид и ментор, с его огромными знаниями и силой восприятия, а также с острым, открытым и непресыщенным сознанием. И снова ему было любопытно слушать ее суждения и наблюдать за реакцией, словно он представлял ее старым друзьям и жаждал узнать, какими она нашла их. Непрерывное сближение их вкусов и то, как он воспитывал в ней уверенность визуального восприятия, означали, что слова отходили на второй план, уступая место общим для них движениям души. Удивительно, но он читал ее чувства еще до того, как она находила им адекватное выражение в словах.

— Завтра, — пообещал он, — мы отправимся в Музей Мармоттан, что возле Булонского леса. Там просто фантастическая коллекция работ Моне. Ты не поверишь своим глазам.

В тот вечер он поинтересовался, где бы ей хотелось поужинать. Никогда еще прежде они не ужинали вместе вне стен дома, и Роза не очень-то привыкла к ресторанам.

— Где тебе нравится, — ответила она неуверенно, удивляясь, с чего это он решил спрашивать ее.

— Будучи таким страшно богатым и все такое прочее, — сказал Алек с насмешкой над самим собой, важно надувая щеки, — я полагаю, что должен был бы для пущей важности сводить тебя к «Максиму», чтобы ты могла надеть то свое сногсшибательное черное платье. — Роза разинула рот. Конечно, у них был общий шкаф для одежды в этой квартире, и он, должно быть, заметил там это платье. — Однако, возможно, ты сочтешь меня старым и подлым жадиной, если я отведу тебя есть кускус в боковую улочку Латинского квартала?

В результате им не пришлось беспокоиться о том, чтобы переодеваться к ужину, и они пошли рука об руку вниз по Рю-де-Вожирар к бульвару Сен-Мишель, который, несмотря на сезон, тем не менее лопался от избытка жизни, а оттуда вниз по шумному, полному людьми переулку, где по обеим сторонам разместились недорогие этнические бистро. Алек вскоре выбрал то, что ему нравилось, и когда они вошли в тесноватое, пестрое помещение, Розе пришло в голову, что окружающим они должны казаться влюбленной парочкой. Рука Алека схватила ее за локоть, и он направил ее к крошечному столику на двоих, торжественно выдвинул для нее стул, наклонил к ней голову, объясняя меню. Обычно вздрагивавшая, если он прикасался к ней, в этот вечер Роза обнаружила, что чувствует себя на удивление непринужденно, словно такая близость была естественной, давней и почти автоматической.

Розе еще не доводилось пробовать кускус — белоснежный холмик из пшеничных зерен, на котором разместилось ароматное жаркое из барашка с овощами, подававшийся с обжигающе горячим соусом. Алек объяснил, что это североамериканское блюдо, очень сытное, его излюбленная еда, еще с тех пор, когда он учился в художественной школе. Ресторанчик заполняли завсегдатаи, здесь не было ни одного туриста. Алек, казалось, чувствовал себя как дома, открытый, раскованный и внимательный. Они провели в ресторанчике несколько часов и в результате уговорили изрядное количество грубоватого красного алжирского вина. Роза была в приподнятом настроении, и все ей казалось нипочем. Глядя на Алека, она чувствовала себя странным образом опутанной им, поглощенной мощью его личности и тела. Ее захлестывали волны безрассудного желания. В вине ли дело, или в атмосфере Парижа, или в их непрерывном общении, просто она, наконец, приняла то, что так безуспешно пыталась отрицать в своей душе, — ей ужасно хотелось оказаться с Алеком в постели и она отчаянно надеялась, что он прочтет ее мысли, как читает остальные. Колокола тревоги просто надрывались в ней, но с каждой минутой как бы отдалялись, пока не превратились в еле слышное треньканье. К черту все последствия, она будет стараться, чтобы это произошло. Вот и все.

Когда они вышли из ресторана, был поздний час. До квартиры они доехали на такси. Алек не обнял ее в машине, как она надеялась. Вместо этого он вел оживленную беседу на идиоматическом французском с шофером, хриплый и заразительный хохот которого указывал на то, что предмет их обсуждения не выдержал бы перевода. Они поднялись наверх на лифте. Алек весело насвистывал. Роза чувствовала себя разгоряченной, потной, дышать было нечем.

— Жуть какая жара! — воскликнула она, когда они вошли. — Пожалуй, приму-ка я душ.

Она долго стояла под освежающей, прохладной струей, стараясь успокоить нервы. Если бы он сейчас пришел сюда, как об этом пишут в книгах, и отнес бы ее в постель, мокрую, нашептывая: «О, Роза, дорогая, я так давно мечтаю о тебе»! Она старательно вытерлась и обернулась простыней. Ее лицо в зеркале показалось ей разгоряченным и распутным.

Она вышла в гостиную. Алек растянулся на диванчике. Сорок часов непрерывной активности, восемнадцать из которых он провел за мольбертом, взяли свое. Он заснул.

Роза присела на корточки возле него. Его лицо во время сна стало совсем беззащитным. Нежно она провела пальцем, очерчивая его губы. Он не пошевелился.

— Господи, помоги мне, — пробормотала она сама себе. — Я влюбилась в него.

Укрыв Алека одеялом, она отправилась спать в одиночестве.

В холодном утреннем свете, проснувшись на широкой постели Алека, Роза вспыхнула, вспомнив свои непристойные фантазии прошлого вечера. Выпитое накануне вино вызывало головокружение и неловкость. Потом она услышала знакомый голос — Алек громко пел в ванной — и вспомнила тот щемящий сердце момент истины. Да, все это было правдой. Пугающей правдой. Надо постараться, чтобы он ничего не заметил, иначе нечего и рассчитывать остаться у него до конца лета. Ведь он увидит в ее любви дурь школьницы, помеху и сентиментальную уловку. Одно дело лечь с ним в постель. И совсем другое — в него влюбиться.

— Ешь как следует, — предупредил он за завтраком. — Потому что сегодня мы должны побывать в Лувре, Мармоттане и Музее Родена. Завтра утром поедем назад.

— А это действительно так необходимо?

— Я уже тебе объяснял. Ты приедешь сюда снова как-нибудь в другой раз. — Роза обратила внимание, что он сказал «ты», а не «мы». — Ты могла бы, как я сказал, — продолжал он, — учиться здесь. Это было бы лучше всего. Как у тебя дела с французским?

— Да плоховато. Восемь лет назад посредственная оценка. А тебе как удалось?

— Нянька-француженка в детстве. Она практически и вырастила меня. Я видел свою мамочку, лишь когда она отправлялась куда-нибудь, разодетая. Фактически «Спокойной ночи, дорогой мой» были единственными английскими словами, которые я знал, пока не пошел в школу.

В шутке послышалась горечь.

— Судя по тому, что ты говорил Биллу, ты, кажется, невысокого мнения о всех художественных школах, — поинтересовалась Роза, играя кофейной ложечкой.

— Они прекрасно подходят для многих, как я полагаю. Беда в том, что ты принадлежишь к тем немногим. Я просто не выношу мысли о каком-нибудь теоретизирующем шарлатане, который разрушит все мои труды. Тем не менее, оставив в стороне мои предрассудки, тебе в очень скором времени придется принять решение, Роза. Я хочу сказать, что проблем с поступлением куда-нибудь у тебя не возникнет. Билл Поллок позаботится об этом. И сам по себе курс обучения еще не конец, особенно в твоем возраста. Самая проблема в том, как ты все это решишь в своей душе.

«Я знаю, что у меня в душе, — грустно подумалось ей. — Я просто хочу остаться с тобой». Ей невыносимо было говорить о будущем. Ведь оно не включало в себя Алека. Как только он научит ее летать, то выбросит прочь из гнезда, вот и все.

Таким вот образом, прихлебывая кофе, в то время как он читал газету, она размышляла о том, что надо жить сегодняшним днем, создавая себе импровизированную философскую базу. Еще ей припомнилась древняя поговорка о том, что жить каждый день надо так, словно он последний. И она вознамерилась жить каждый остающийся день, словно это был ее последний, проведенный вместе с Алеком день, со всеми вытекающими последствиями. Торжественно и трезво она пришла к такому логическому выводу: раз она, скорее всего, никогда его не увидит после этого лета, ей просто следует принять, как данность, что заниматься с ним любовью более достижимо для нее, а быть им любимой нет. И, поскольку, первое вполне реально, то если она упустит свой шанс, то проведет остаток жизни в сожалениях об упущенном. Она знала, что с какими бы мужчинами судьба не сводила ее в будущем, она всегда будет думать: «А как бы это было с Алеком?» И как только она будет жить всю жизнь в таких мучительных раздумьях? Если все обернется разочарованием, несчастьем, то она, по крайней мере, сможет избавиться от своей одержимости. Если окажется благословением, то у нее останется эталон, чтобы мерить им другие связи. А если им суждено оказаться желанными друг другу, то тем более имеет для нее смысл протянуть руку за луной. Она смутно пожалела, что не согласилась на тот визит с Филиппой в клинику. В конце концов сейчас она занималась именно тем, чему даже Филиппа не могла бы поверить — планировала лечь в постель с мужчиной.

Скорее по воспитанию, чем по природе, Роза всегда методично планировала свои дела. Сегодня вечером, после дня отдыха, при одной-единственной постели, имеющейся в квартире, случай окажется подходящим, думала она. Завтра, после длительной поездки и упорной вечерней работы, после возвращения к их четко налаженному распорядку все станет гораздо более затруднительным. Кроме того, некий простой арифметический подсчет сказал ей, что сегодня это будет вполне безопасно. А если все пойдет на лад, то завтра она позаботится о предохранении.

— О чем ты раздумываешь? — спросил Алек, томно потянувшись. Роза понадеялась, пристыженная, что на этот раз телепатия ему не удалась.

— Ни о чем. Вообще-то, у меня небольшое похмелье.

— Боюсь, что то алжирское вино, которое мы пили, было изготовлено из порошковой крови легионеров, растворенной в чистом спирте. Прости, если тебе то место показалось немного похожим на притон. Для меня это было нечто вроде сентиментального путешествия. Я вот что тебе скажу: чтобы утешить тебя перед возвращением в Бретань и компенсировать вчерашний вечер, сегодня я отведу тебя куда-нибудь в действительно громкое место. Ты сможешь надеть свое озорное, маленькое платье, а я облачусь в костюм и галстук. Ты просто меня не узнаешь. Мы будем пить шампанское и вести себя прямо-таки, как парочка туристов-нуворишей. Что ты на это скажешь?

Розе понравилось упоминание о шампанском. Оно могло помочь направить все в нужное русло.

— Что ж, неплохо, — признала она. Никогда еще они не проводили время так хорошо, как в тот день. Их прежние яростные ссоры канули в небытие. Неизменно хорошее настроение Алека, любовь Розы, в которой она себе призналась, ее радость оттого, что он рядом, придавали всему особый блеск.

До Парижа Роза всегда считала посещение музеев чем-то вроде одиночного переживания. Однако знакомство с Лувром в обществе Алека было сопереживанием совместным, превосходившим все ее мечты. Огромные размеры музея, порождавшие ощущение, что недели не хватит на то, чтобы как следует его осмотреть, отступили перед хорошо осведомленным и очень личным выбором, с которым Алек, как лоцман, провел ее по залам. Никакой каталог не смог бы поведать ей больше, ни один профессиональный экскурсовод не мог обладать чутьем Алека, чтобы выбрать шедевры, которые были наиболее важны для Розы и действовали на нее сильнее других. Ни с кем больше не смогла бы она делиться своими впечатлениями, мыслями и чувствами без колебаний и стеснения. Раздавленной и восхищенной великолепием, представшим перед ней, Розе пришло в голову, что ее радость приобрела еще дополнительное измерение — ту тончайшую химию совместных переживаний, что сближала ее с Алеком, те невидимые, но мощные узы, которые соединили их умы и души. Неосязаемые, необъяснимые, они стали для Розы чем-то вроде символического осуществления нереализованного физического союза, которого она так жаждала.

В музее Мармоттан она застыла, затаив дыхание, перед уникальной и поразительной экспозицией Моне. Только ее желание увидеть Родена помогло Алеку осторожно оттащить ее прочь, околдованную восхитительным зрелищем. Кульминация наступила при посещении Музея Родена, где Роза, опьяненная впечатлениями этого дня, была настолько потрясена красотой, силой и мукой скульптур Родена, что обнаружила себя в опасной близости к слезам. Опасаясь показаться смешной, она старалась держаться очень спокойно и могла бы любому человеку, только не Алеку, показаться странно неразговорчивой. Выйдя из музея, они пошли пешком по паркам, осматривая великолепные скульптуры при мягком освещении раннего вечера. Неожиданно Алек привлек ее к себе, прижав к плечу ее голову.

— Действительно получилось слишком много для одного дня, — пробормотал он ей в ухо. — Это непереносимо по эмоциональному напряжению для человека с таким интенсивным восприятием, как у тебя. Тем более, что ты видела все в первый раз.

Вздрогнув, Роза с удивлением подумала, что он, вероятно, очень пристально наблюдал за ней. Знал ли он, в какой опасной близости находились ее эмоции от бездны именно сейчас, когда он обнимал ее так ласково и нежно. Ее лицо уткнулось в его рубашку, она вдыхала губительный, знакомый запах его кожи, слышала биение его сердца, ритмичное, ровное, совсем не такое бешеное, как у нее сейчас. Она немо томилась по физической параллели к их ментальному сплаву, страстно желая слиться с ним, исчезнуть, потеряться в нем. Она не осмеливалась прильнуть к нему, опасаясь потерять над собой контроль и сделать несвоевременное и ненужное признание в любви. Так она и стояла, как деревянная, позволяя ему держать ее, борясь с желанием обхватить его шею руками и поднять к нему лицо.

— Тебе хочется приятного теплого душа и хорошенько поплакать, — услышала она его ласковый голос. — Как жаль, что на все это у нас выпало так мало времени. Все равно, как если бы я заставил тебя выпить чистого спирта. Бедная Роза, чтобы я ни предложил тебе, все обязательно оказывается немного болезненным, правда?

На квартиру они вернулись к концу дня. Она чувствовала себя усталой, но в чем-то утешенной, и с наслаждением бросилась в кресло. Сбрасывая на ходу обувь и раздеваясь, Алек направился прямо под душ.

— Я заказал столик на восемь часов, — закричал он, перекрикивая шум воды. — Поэтому у нас остается время на аперитив.

Они могли бы вполне сойти за супружескую пару с большим стажем, подумалось Розе через несколько минут, когда он появился с небольшим полотенцем вокруг бедер, еще влажный, рухнул в кресло и положил голые ноги на кофейный столик.

— Ты плохо вытерся, — засуетилась Роза. Она притащила полотенце и стала энергично вытирать его волосы и промокать струйки воды, которые текли по спине и плечам. И это не было частью запланированной ею сцены соблазнения, просто ей это казалось самой естественной вещью. Как ни странно, но он смутился.

— Оставь это, Роза. Лучше сама прими душ и переоденься. И не копайся долго. — С этими словами он отправился в спальню одеваться.

Она искупалась и извела на себя безумное количество духов. В ванной комнате было две двери, одна вела в холл, другая прямо в спальню. Алек уже успел одеться, и Роза прошмыгнула туда и извлекла из гардероба платье с открытой спиной. Быть может, она прибавила в весе с тех пор, как его купила, сказать было трудно, но оно, казалось, облегало ее более откровенно, чем тогда, в магазине, обнажая провоцирующие участки гладкой, кремовой плоти. Ну, после его жалобы на ту злосчастную пурпурную жилетку ему придется с этим смириться.

Когда она вернулась в гостиную, Алек, как и обещал, облачился в безупречный серый костюм и шелковую рубашку с галстуком, явно заказанные у какого-то знаменитого портного. Откровенный взгляд, каким он встретил ее, когда она вошла, пошатнул в ней храбрость, однако Алек, к счастью, не позволил себе никаких комментариев по поводу ее платья.

Ресторан, где он заказал места, оказался бешено дорогим и был полон внимательных официантов. В другое время они вместе бы посмеялись над его претенциозностью. Но в этот вечер отношения между ними были странно натянутыми. Им принесли обширное и богато разукрашенное меню, которое показалось Розе непонятным и пугающим. Она просто понадеялась, что Алек выберет что-нибудь для нее, потом опешила при звуке хрипловатого женского голоса, обратившегося к Алеку по-французски.

Обладательница голоса, яркая рыжеволосая дама, была облачена в изысканное шелковое платье кофейного цвета, рядом с которым Роза тут же почувствовала себя одетой в старье с барахолки. Элегантность струилась из каждой поры француженки. Она доверительно поместила свою ладонь на руку Алека и, не успел он подняться, уселась на свободный стул возле него. Роза немного понимала по-французски, однако не в состоянии была разобрать быстрые, мурлыкающие фразы непрошенной гостьи.

— Моника, — деликатно перебил ее Алек, — permettez-moi de vous presenter ma chere amie, Rose. Rose je te presente Madame de Rocheville.

— Enchantee, — промямлила Роза, мучительно сознавая, что ее французский не выдержит долгой беседы.

Моника, в облике которой что-то неуловимое говорило, что она давно уже не замужем за месье де Рошвилем, кем бы тот ни был, одарила Розу вежливо-снисходительным кивком и продолжала беседовать с Алеком заговорщицким шепотом. Он глядел на нее холодно, сдержанно, со слабым, контролируемым замешательством, которое Роза так хороша знала.

Несмотря на это Моника, казалось, не торопилась откланяться. Роза даже радовалась, что не понимает ее слов, преподносимых с гортанным смешком и кокетливым надуванием губок. Ответы Алека были краткими и подчеркнуто формальными. Роза с облегчением заметила, что он использует «vous», вежливую форму, обращаясь к Монике, которая контрастировала с автоматическим, разговорным «tu», которое он применил, обратившись к ней — форму, применяющуюся при более тесном знакомстве. Это, видимо, не ускользнуло от шикарной француженки, однако, возмутительно бесцеремонная, она извлекла из сумочки длинный, тонкий мундштук для сигарет, попросила у Алека огня и элегантно закурила, прежде чем возобновить свой оживленный монолог.

Роза начинала злиться и чувствовать себя оскорбленной и третьей лишней, неловкой и неотесанной в присутствии этой экзотической гостьи. Какую нужно иметь выдержку, бурлила она в душе, чтобы так вот вешаться на Алека, когда он откровенно развлекает другую особу. Очевидно, Моника не видела в Розе серьезной соперницы и считала, что сама имеет большие права на время и внимание Алека. Роза мучительно сознавала, как много в ее досаде объясняется простой ревностью — не из-за внешности Моники или из-за того, что Алек рад ее видеть, этого явно не было — а из-за того, что Моника так явно в свое время побывала в постели у Алека, в отличие от нее, Розы. Появление Моники послужило в какой-то степени катализатором, пробудившим в Розе некое первобытное чувство соперничества. Клокоча, Роза понимала, что Моника очень ловко поставила Алека в невыгодную позицию. Он не мог избавиться от нее, раз она отказывалась понимать его намеки, не прибегая к грубости.

Однако она не предвидела тактики, к которой Алек прибег, чтобы овладеть ситуацией. Неожиданно он отвернулся от воркующей Моники и одарил Розу таким теплым и интимным взглядом, таким намеренно недвусмысленным, словно намеревался показать Монике, молча, но жестоко, что ее присутствие совершенно определенно стало de trop. Театральный был взгляд или нет, но от него Роза расплылась, превратилась в желе. Вдобавок к этому Алек потянулся через стол к ее руке и стал как бы невзначай, но на самом деле намеренно играть с ее пальцами. Каким-то образом он ухитрился придать этой незамысловатой ласке немыслимо эротический вид. Невольно увлеченное этой игрой лицо Розы усилило желаемый эффект. Потерпевшая неудачу в своей попытке оттеснить Розу и интерпретируя сексуальные сигналы именно так, как рассчитывал Алек, Моника поднялась со своего места и ее глаза холодно блеснули.

— A bientot, cheri, — заявила она Алеку, искривив губку, когда он поднялся и удостоил ее формального объятия. Она высокомерно протянула руку Розе. — Au revoir, mademoiselle. Et prenez garde, — и она двинулась к дальнему столику, где ее эскорт средних лет покорно дожидался ее.

— «Prenez garde» означает «будьте осторожны», правда? — спросила Роза, пряча свое смущение за произнесенной с деланым добродушием шуткой. — Этот добрый совет мне дала твоя бывшая пассия?

— Ты охарактеризовала ее очаровательно-старомодно, — ответил Алек ровным голосом. Он казался выбитым из равновесия этой неожиданной встречей, что вовсе не походило на него.

— Она очень красивая, — отважилась заметить Роза, отчаянно стараясь не выглядеть мещанкой.

— Это не главное ее достоинство, — резко возразил Алек. — Я чрезвычайно раздосадован, Роза, из-за этого маленького недоразумения и сожалею, если ты почувствовала себя сейчас уязвленной. Боюсь, что именно это и входило в намерения леди. Пожалуйста, пусть это не испортит тебе вечер. Она нас больше не побеспокоит.

— Почему это может испортить мне вечер? — вспыхнула Роза. — Твои подруги меня не волнуют. — И она отвела взгляд, устыдившись собственной лжи. Алек все еще не отпускал ее руку. Он сжимал ее очень крепко, почти больно, пока она не ответила на его взгляд, который был беспокойным, испытующим, исполненным откровенности и прямоты.

— И поэтому ты бьешь в меня парой тысяч вольт всякий раз, когда я прикасаюсь к тебе? — спросил он с опасной улыбкой. — Что мы закажем?

У нее нет от него никаких секретов, подумала Роза, чувствуя себя по-дурацки. Ее мозг, глаза, а теперь и тело были для него открытой книгой. Что ж, тем лучше, бесшабашно решила она. Это только облегчит ее план, к тому же теперь она с некоторым утешением узнала, что он не был полностью неуязвим к ее чувствам. Впрочем, все это тоже могло произойти из-за Моники. Хотя мог ли тот взгляд, от которого у нее перехватило дух и закружилась голова, быть целиком притворством?

Блюда оказались вычурными и невероятно изысканными. Ни у Розы, ни у Алека не появилось их обычного здорового аппетита, и для компенсации они, кажется, прибегли к слишком большому количеству шампанского. У Алека была крепкая голова, однако по опыту он уже знал, что Роза этим не отличается.

— По-моему, ты рискуешь выпить слишком много, — деликатно предупредил он, положив руку на ее бокал, когда официант подскочил, чтобы наполнить его. — Лучше побольше ешь. Что скажешь насчет губки из патоки с заварным кремом? Может, попросить, чтобы принесли?

Роза слабо улыбнулась. Алек пристально смотрел на нее в течение всего вечера, а она старательно отводила взгляд. Несмотря на свою отчаянную решимость, она пребывала в постоянном страхе, что потеряет самообладание.

— Просто немного кофе, Алек, пожалуйста. И потом, может быть, мы пойдем домой?

— Уже? — безжалостно осведомился он, уставившись на нее. — Я больше времени провожу в закусочной за гамбургерами. — Тем не менее он заказал счет и кофе, а потом заявил обманчиво добродушным тоном: — В чем состоит твоя стратегия, Роза? Ты что, надеешься, что я внезапно потеряю самообладание и наброшусь на тебя?

Все это становится невыносимым, с внутренним стоном подумала Роза, теребя салфетку. Ей следовало бы понимать, что она никогда не сможет одержать верх над Алеком, и она была бы дурой, если бы вообразила, что станет им манипулировать.

— Твоя самонадеянность не перестает удивлять меня, Алек, — возразила она, не замечая, что попалась на удочку. — Неужели ты действительно полагаешь, что ты такой большой подарок для женщин? Просто из-за того, что я не бросаюсь на тебя, как Моника только что, ты решил, что я должна иметь какую-то «стратегию»?

— Давай не будем пускаться в пустые разговоры, Роза. Я всегда предпочитаю честность претензиям. В особенности с тобой. Не хочется, чтобы какой-нибудь пустяк уменьшил то уважение, которое мы испытываем друг к другу, правда? Кстати, почему ты так смущена? Мы ведь не подростки. Или ты чувствуешь себя уютно с мужчиной лишь тогда, когда он твой раб?

Розу покинула ее находчивость. Притворяться было бессмысленно. Он, как обычно, опережал ее на несколько прыжков.

— Ты куда-то меня тащишь, — продолжал он безжалостно, — и я не потерплю этого. Однако в равной степени мне неприятна мысль, что я сделал какие-то ошибочные заключения. Я полагаю, что пора тебе выкладывать, что у тебя на уме, не так ли?

Их взгляды встретились. В отчаянии Роза дерзко посмотрела на него, мечтая, чтобы он прочитал ее мысли и встретил ее на полпути. Внутренне умоляя его, она выдерживала его взгляд, чувствуя, как предательский румянец жарко запылал, сползая вниз по глубокому декольте ее платья. Прошло время, пока ей, наконец, удалось совладать с голосом. Алек, казалось, решил не оставлять ее в покое. Наконец, нервное напряжение придало ей силы, и она сказала:

— Ты прекрасно знаешь, что у меня на уме, ублюдок!

— Это больше походит на ту Розу, которую я знаю, — мучил он ее. — Ты понимаешь, что после этого все будет гораздо сложнее? Тебе известно, что я по-прежнему намерен выгнать тебя вон в конце лета? Мне не нужно никаких сцен.

— Какая девушка сможет устоять против таких условий? — спросила она с вызывающим видом, отступая за свою обычную искренность. Затем встала, оставив кофе нетронутым. — Никаких сцен не будет, — заявила она.

В такси Алек сидел в другом углу, подальше от нее, и обратился к ней лишь один раз, спросив, не холодно ли ей. Яростно дрожа, она заверила его, что ей жарко.

Однако, когда дверь квартиры захлопнулась за ними, он обнял ее сзади за плечи и уткнулся лицом ей в шею. За пару секунд он стащил с нее платье и, отшвырнув прочь пиджак и рубашку, крепко прижал ее к себе, а его руки схватили, словно ловушка, ее груди. Спиной она ощутила, какие жесткие волосы у него на груди. Ее ноги, почти не касались пола, когда он, направляя ее впереди себя, отвел ее в спальню и уложил по диагонали поперек широкой кровати. Она услышала стук сброшенной обуви и слабое жужжание расстегивающейся молнии, а затем его ласковый голос произнес:

— Ты так прекрасна, Роза. — Он произнес эти слова почти печально, вбирая в себя каждый дюйм ее тела. — Ты даже красивее, чем я воображал.

После этого он стал проделывать с ней острые, утонченные вещи. Роза лежала беспомощная, годы запретов слетали с нее, когда она расцветала, забывая про стыд, от его опытных прикосновений. Инстинктивно она обняла его руками, ее ногти невольно впились в твердую плоть его спины, дыханье стало неровным, голова закружилась.

— Не торопись, сладкая моя, — шептал он, — тебе придется пройти еще долгий путь. — И затем, постепенно, когда интенсивность и изобретательность его любовных движений возрастала, Роза поняла, и кровь застучала у нее в ушах, что он не принимал во внимание и не делал скидок, которые он наверняка должен был сделать ради ее девственности.

Она по-дурацки считала само собой разумеющимся, что он догадался о ее невинности. Хуже того, она сама не понимала вполне, насколько невинна она была. Не знающее устали, его тело двигалось более настойчиво, более решительно.

— В чем дело? — пробормотал он в ответ на ее явную неспособность участвовать в игре. — Тебе не нравится? Скажи мне, что тебе нужно, Роза. Я хочу, чтобы тебе было хорошо.

Лихорадочно она поняла, что он совершенно не проник пока еще в глубь ее тела, и она просто не знала, чего он ожидает от нее. Одни лишь бесхитростные инстинкты не помогали ей осмыслить то мудреное, что он, очевидно, намеревался делать. А ведь она отчаянно желала угодить ему, ей хотелось этого больше, чем удовлетворения своего измученного тела. Об обмане тут не могло быть и речи.

— Ты должен помочь мне, Алек, — простонала она, еле слышно, когда он послал еще одну конвульсию чистого желания, которая пронзила ее. — Я никогда не занималась этим прежде. Я… я… не знаю, что нужно делать.

Прошли долгие мгновения, прежде чем ее слова оказались произнесены до конца. Признание сделано, она расслабилась. Он мог лишь испытать восторг от ее признания, подумалось ей. Ее учитель во всем остальном, он должен радоваться, что посвятит ее во все тонкости физической страсти, обучая ее отвечать его мужским потребностям. Она погрузила руки в густые, золотистые волосы на его затылке и затем, внезапно осознав зловещую тишину, с испугом спросила.

— В чем дело, Алек? Я думала, что тебе…

— Роза? — Его голос напрягся. — Что ты пытаешься сказать мне?

— Что я девушка, — ответила она почти нетерпеливо. — Я думала, что ты понял, — повторила она, уже чувствуя панику. — Алек, ты ведь не возражаешь, правда?

— Возражаешь? — Внезапно его тон стал резким. — О, Роза, невинное дитя! — И затем, к ее ужасу, посылая проклятья и все еще задыхаясь, он перекатился на спину и уставился в потолок, пытаясь взять себя в руки. Роза не могла этого выдержать. Пылая от обиды, она услышала свой расстроенный голос.

— Ты что, не хочешь меня?

— Не оскорбляй меня, Роза. Твои глаза что, закрыты, или ты слишком скромная, чтобы посмотреть?

Бесспорная очевидность его вожделения к ней дразнила ее.

— Я не понимаю! — почти выкрикнула она, отчаянно борясь с нараставшей в ней волной истерики. Он очень больно схватил ее за руку.

— Успокойся, — сказал он почти нежно. — Тут нет твоей вины.

«Только не заплакать», яростно приказала она себе. Ее пальцы были зажаты между его пальцами, костяшки побелели.

— Когда ты хочешь, чтобы мы поговорили об этом, сейчас или утром? — наконец, спросил он более ровным голосом. — Или предпочтешь просто ударить меня по лицу очень сильно, чтобы мы никогда больше к этому не возвращались?

Она отдалась во власть своей злости, и это подействовало на нее словно бальзам. Она резко выдернула свою руку и шагнула, шатаясь, в сторону ванной. Слепая от ярости, разочарованная, она схватила его ботинки, которые лежали там, где он их сбросил, и швырнула один за другим ему в голову, но промахнулась, ухитрившись только вдребезги разбить тяжелое зеркало в позолоченной раме, что висело над кроватью. Алек не пошевелился, когда вокруг него разлетелись осколки. Лишь лицо его стало серым как зола.

Роза разразилась слезами и закрылась в ванной. Она думала, что ее стошнит, ярость, раскаяние и разочарование бушевали в ней, постепенно сменяясь, по мере того как она вновь обретала похожую на спокойствие пустоту, холодной хваткой страха. Она разрушила все. Как могла она теперь ехать с ним назад в Бретань?

Сидя на полу, обернутая в махровую простыню, закрыв лицо руками, Роза искренне жалела, что встретила его.

 

Глава седьмая

Когда она в конце концов собралась с духом и вышла из ванной, бледная и сдержанная, то обнаружила, что Алек, одетый, с военной сноровкой и ловкостью, приобретенными им в продуваемых сквозняками дормитуарах его школьных лет, стелил на кровать чистое белье.

— Надень на себя что-нибудь, — распорядился он, не глядя на нее, отрывистым голосом. — Потом сходи в соседнюю комнату и налей для нас обоих побольше коньяку. Не спорь. — Она не могла сказать, сердился он или извинялся. — И ходи осторожнее босиком, — добавил он. — Тут всюду стекла.

Она вытащила из гардероба что-то из одежды, торопливо надела, повернувшись к нему спиной, внезапно оробев. Налила бренди, как он велел. Бутылка звякала о край бокалов — так дрожала ее рука. Она поставила один бокал на столик возле диванчика, на котором Алек обычно растягивался во всю длину, выбрав для себя самое дальнее кресло.

Войдя, он быстро поглядел на нее и отметил, что она села подальше.

— Я считаю своим долгом объяснить тебе случившееся, — начал он. — Прежде всего, ты должна обуздать всякое свое стремление погрязнуть в иллюзиях и воображать, что раз уж я так жестоко отверг тебя, то ты ни в коей мере не желанна. Я несу целиком и полностью позор за это небольшое фиаско. Ты была права, я должен был понять, что ты девственница. Если бы я был осмотрительнее и учел вероятность этого, то, как полагаю, мог бы догадаться, что ты дрожишь от страха, а не от страсти. С моей стороны это очень самонадеянное недоразумение. В свое оправдание скажу, что то, как ты выставляла напоказ свое красивое тело, те вещи, которые твои глаза говорили мужчине, не очень-то сочетаются с полнейшей невинностью.

— Позволь мне закончить! — рявкнул он, когда она заерзала на своем кресле и открыла рот, чтобы защититься. Она до сих пор не понимала, к чему он клонит, однако чувствовала, что худшее еще впереди.

— Девственницы обычно не позволяют себе такое явное заигрывание. Хотя, впрочем, не могу претендовать на достаточное знание девственниц, учитывая, что не имел с ними дела лет пятнадцать. Несмотря на баснословную молву о моих похождениях, мне ни разу не доводилось дефлорировать девиц, и я слишком стар, чтобы начинать это теперь.

«Что он такое говорит? — с ужасом подумала Роза. — Неужели быть невинной преступление?»

— Тебе двадцать четыре года, — безжалостно продолжал он. — Я могу лишь предполагать, что твоя нетронутость явилась результатом избиения мужчин тяжелыми предметами. Прими мое восхищение. Единственное объяснение из возможных — учитывая, какая ты страстная штучка — в том, что ты берегла себя для кого-то. Всякие там романтические представления о верной любви либо что-то еще в этом роде. Я не хочу разрушать этого, я вынужден уважать нечто, что полностью выходит за рамки моего опыта. — Он поболтал бренди в бокале. Казалось, ему не хотелось его глотать.

— Итак, перед нами нетронутая особа, лопающаяся от нерастраченной сексуальности, которая потерпела кораблекрушение и оказалась на необитаемом острове с громадным, голодным мужиком. Тут же жаркое солнце, шелест пальм и никого, только они вдвоем. Старая добрая природа берет верх над обоими, и дева уступает. Позже, когда приходит спасательный корабль и увозит их снова в цивилизацию, она начинает недоумевать, какого черта отдала ему самое дорогое, чем обладала, без любви. То, чем ты владеешь, можно отдать только раз, Роза. Не бросай свой жемчуг перед такой свиньей, как я. Я не хочу чувствовать за это ответственность.

Ты все понял неправильно, ужасно хотелось ей сказать. Как мог он, впрочем, знать, что еще менее месяца назад ни он, ни любой другой стоящий мужчина не взглянул бы в ее сторону дважды? Как могла она сказать ему: «Я отдаю самое свое большое сокровище, потому что люблю тебя. И никакая это не жертва, потому что я хочу тебя как сумасшедшая». Нет, если она начнет говорить ему такие вещи, он отправит ее следующим же самолетом в Лондон. И все же его речь предполагала перемирие. Однако она не могла больше ничего слушать. Откровенная ирония казалась ей слишком болезненной.

— Все нормально, Алек, — сказала она бодро, пытаясь придать себе легкомысленный вид. — Я просто перебрала шампанского.

— Хотелось бы мне принять это объяснение. Тогда, пожалуй, я не чувствовал бы себя так безобразно. Отправляйся в постель, Роза. Чем раньше мы вернемся в Монтраше, тем лучше.

Это был как раз тот случай, когда лучше мало, чем совсем ничего. Алек, хоть и вернулся к своей обычной раздражительности, держал себя так, будто весь тот болезненный инцидент был закрытой книгой. Роза же не могла изгнать так легко из памяти все случившееся. Последнюю часть их отношений она вырвала из памяти и выбросила за борт, как ненужный балласт, хотя он и продолжал зловеще покачиваться на волнах в ее фарватере. Первую же половину она заботливо засунула в свою ментальную записную книжку, чтобы запомнить навсегда. Ее открытие себя самой оказалось обоюдоострым мечом. Она не была фригидной, это она поняла точно, однако физическая память об Алеке угрожала заслонить все будущие встречи.

Всю следующую неделю она работала с одержимостью, которой прежде ей не хватало. Она избегала ссор с Алеком, подчиняясь со стиснутыми зубами его бешеным наскокам. Порой она даже думала, не играет ли он в ее старую игру намеренной провокации. По мере того как истекало их время, он старался уколоть ее все больнее. Она не жаловалась. Единственной возможностью выдержать муки его близости была яростная концентрация на любой задаче, которую он ставил. Роза работала, ела и спала, впадая в тяжелый, усталый сон сразу же после ужина, чтобы наутро быть безжалостно разбуженной на рассвете. Он говорил в самом начале, что ей придется страдать. Вот она и страдала, хотя не так, как он имел в виду. Неизбежно, неумолимо приближался страшный момент ее отъезда.

— Семестр начинается в конце сентября, Роза, — объявил Алек как-то за завтраком.

— О каком семестре ты говоришь? Я должна вернуться в школу к двенадцатому.

— Я говорю о школе Поллока. Я послал ему просьбу, чтобы он зачислил тебя на курс изящных искусств. Всеми бумагами ты займешься, вернувшись домой.

— Понимаю, — Роза поджала губы. — Все уже устроено. Как любезно с твоей стороны, что ты хоть сейчас поставил меня в известность.

— Если учесть, что ты так резко говорила со мной в эти дни, то просто не было подходящего момента.

— Так что теперь девушка-цветочница официально провозглашена графиней. Поздравляю, профессор Хиггинс! Ну, и каково же будет теперь следующее предписание?

— Следующее предписание? Учить тебя было самым тяжелым, самым изнурительным делом, какое я когда-либо задавал себе. Нет, ты моя первая и последняя приватная ученица. И если ты осмелишься отплатить мне за усилия, ломаясь и не желая идти в школу к Поллоку, я вгоню тебе в неблагодарную глотку твои кисти!

— Полагается заранее извещать администрацию о своем уходе, — пробормотала она с беспокойством. Такие банальные мелочи, как ее контракт с Холитри, никогда не фигурировали в их разговорах. Впрочем, Алек никогда не проявлял особого интереса к ее дому, работе, прежним симпатиям или к чему-то еще, относящемуся к ее жизни до встречи с ним. Он судил о ней исключительно по теперешним делам, по ее искусству, по его собственному восприятию ее, словно до этого она и не жила вовсе.

— Пускай предъявят тебе иск, — пожал он плечами. — Роза, деньги ведь не проблема, верно? Поскольку, если…

— Нет! — вспылила она.

— Не нужно драматизировать. Возможно, ты не сможешь получать такие деньги, какие получала недавно, но даже если это и случится, я не думаю, что тебе придется жить на одних лишь вареных бобах.

— Ты шутишь, предлагая поддерживать меня?

— Почему бы и нет? У меня куча денег. Если все это будет иметь вид стипендии и ты выиграешь право на нее, тебя это устроит? Ну, а что касается меня и если учесть, что ты будешь там лучшей студенткой, получится в итоге то же самое.

— Помнится, ты говорил, что недоволен обычным курсом. А теперь неожиданно оказывается, что все уже устроено. Знай, что я не намерена засиживаться здесь у тебя, если это то, что тебя беспокоит. Так что едва ли есть необходимость подталкивать меня к учебе у Поллока либо откупаться от меня деньгами. — Она разошлась, стараясь уколоть его побольнее. С необычной терпимостью он не ответил на ее колкости и коротко продолжил:

— Я теперь вижу, что ты достаточно сильна и сможешь переварить все, что они тебе преподнесут. И наоборот, если я полностью промою тебе мозги, то это вряд ли пойдет тебе на пользу. Кстати, на твоем месте я не стал бы рассказывать, что ты была здесь. Это может настроить некоторых людей против тебя.

— Я и не собираюсь компрометировать тебя. Мои уста накрепко запечатаны.

— Компрометировать меня? Роза, ты что, снова взялась за старое? А я-то надеялся, что ты повзрослела.

— Так вот как ты это называешь, если я осмеливаюсь заявить о своем мнении каким-то образом? — Она понимала, что пора остановиться, однако слова продолжали слетать с ее губ: — Промывка мозгов! Я не существую для тебя, не так ли? Разве что когда я рисую? Ты далее не думаешь обо мне, как о реальной персоне, реальной…

— Женщине? — сардонически осведомился он. Однако в его улыбке не было юмора. — Твоя наивность не перестает удивлять меня, Роза. Ты хоть имеешь представление о том, как трудно мне было убрать руки от тебя? Что дает тебе основания думать, что ты обладаешь монополией на чувства? И какой смысл ворошить все заново? Какого черта ты пытаешься доказать?

«Что я люблю тебя, — подумала она. — Что я существую!»

— Что у меня есть какой-то выбор! — выпалила она вслух.

— Неврастеничка! — рявкнул он. Наступило враждебное молчание. — Слушай, — предложил он наконец с решительным видом. — Поедем покатаемся.

Хоть и исполненная мятежного духа, Роза не могла устоять против этого предложения, как собака не может отказаться от прогулки. Она, словно оранжерейное растение, чахла без свежего воздуха. Алек запихнул ее в «ситроен» и захлопнул дверцу. Автомобиль сорвался с места и помчался по неровной дороге, что шла от дома, а затем свернул на дорогу, идущую вдоль берега. Профиль Алека казался вырубленным во льду. Роза осознала, что он собирается снова читать ей нотации. Реальная близость еще одной ссоры заставила ее занервничать.

Он резко затормозил в пустынной части побережья, выключил мотор и подошел к дверце, чтобы помочь ей выйти, проделывая это с той формальной, врожденной вежливостью, какую продемонстрировал некогда в поезде, вытащив ее чемоданы. Он жестко взял ее руку в свою.

— Я часто приезжаю сюда, чтобы думать, — сказал он, добавив со значением. — Видимо, море действует успокаивающим образом.

Они подошли к самой воде и, сняв обувь, побрели по мокрому, гладкому песку.

— Я здесь для того, чтобы выслушать еще одну проповедь? — нахмурилась Роза.

— Какая проницательность! По крайней мере, ты не сможешь убежать, пока я не закончу то, что намерен сказать — если ты только не захочешь отправиться домой пешком.

— Ну, так давай уж поскорее, — невежливо буркнула она.

— Прежде всего, я не думаю, что ты способна была воспринимать мои слова в ту ночь в Париже, так что я собираюсь повторить все это еще раз, немножко по-другому. Я отказываюсь быть намеренно непонятым.

Мой опыт общения с женщинами не слишком успешен. Я настоящий поросенок-шовинист, и хотя в душе верю в равенство полов, то, как полагаю, это означает, что я еще вдобавок и лицемер. Уверен, что мне нет необходимости дальше распространяться по этому поводу. Я не хочу, чтобы показалось, будто я бахвалюсь, в чем ты, несомненно, меня обвинишь. Достаточно сказать, что все мои любовные связи сгорали сами собой под звуки колоратурных встречных обвинений. Женщины обвиняли меня в том, что я вижу в них лишь объекты секса, и до сегодняшнего дня были правы. Я тоже был прав, потому что все эти леди только на это и годились. Когда я привез сюда тебя, это было сделано искренне, поскольку я хотел кое-чему научить тебя. Я не мог просто так уехать из Уэстли и понадеяться, что ты сама сможешь все постичь. У тебя есть талант, но тебе не хватало энергии, напора, самопонимания, тебя нужно было растягивать, толкать, подгонять. Все равно, как если бы я обнаружил лежащий в сточной канаве необработанный алмаз.

Я не исключал возможности, что у нас может завязаться интрижка. Однако мой личный кодекс говорил мне, что я не имею права злоупотреблять своими преимуществами, тем, что ты находишься у меня в доме и под моим влиянием. Иначе, могу тебя заверить, Роза, что я нашел бы к тебе дорожку в самый первый вечер.

Роза почувствовала, как ее женская гордость воспротивилась при таком бесцеремонном предположении о ее готовности сдаться. Но зачем волноваться? — подумала она устало. Он был несомненно прав. И все-таки она перебила его и задала вопрос:

— Ответь мне честно. Скажем, если бы ты нашел меня… ну… непривлекательной. Я имею в виду, старомодной училкой, — ужасные туфли, волосы убраны в пучок, и все такое… Тогда ты пригласил бы меня?

Этот вопрос казалось на какой-то момент заставил его задуматься. Затем он тяжко вздохнул и признался:

— Нет. Хотелось бы мне думать, что пригласил бы, но скорее всего нет. Я ублажал бы свою совесть художника, заинтересовав тобой Поллока, а затем поспрашивал бы его о тебе какое-то время. Но я полагаю, если быть совершенно честным, что я привез тебя сюда, потому что у тебя талант и потому что ты привлекла меня. Однако какой бы красивой ты ни была, я никогда не пригласил бы тебя, если бы искренне не беспокоился за твое творчество. Красивых женщин много, по две на грош, в конце концов. Могу я продолжать?

Неожиданно он нежно обнял ее рукой за плечи, и машинально ее рука обняла его за талию, так они и шли по берегу.

— Так вот, я не собирался торопить события. В особенности потому, что не рассматривал тебя как объект секса. Как объект, полный секса, пожалуй, однако впервые я смотрел на женщину, как на равную себе. Однако не задирай высоко носа. Я имею в виду, духовно равную. Умственно, художественно, даже когда мы дрались, мы точно соответствовали друг другу. Согласна?

Она кивнула, утратив дар речи.

— Затем, своим особым — сладким, эмоциональным образом ты начала посылать мне эти вызывающие агонию сигналы. Даже после того, как я тебя жестоко высмеивал. Я чувствовал, что ты делаешь мне комплимент, ведь это не был обычный, скучный синдром хищницы. К тому же в тот вечер ты была неотразима, Роза. — Она почувствовала, как у нее закружилась голова. Это была самая восхитительная пытка. — Затем, когда я осознал, что почти готов, то впервые в своей жизни обнаружил, что у меня есть совесть. Это довольно разрушительно — обнаружить что-то новое в себе в возрасте тридцати пяти лет. Я не забуду этого так легко. Некоторые женщины взывали к моей совести и раньше — разумеется, это всегда был эмоциональный шантаж. Я никогда не чувствовал раскаяния. Что касалось меня, то я никогда не собирался их обманывать, просто они получали то, что выходило само собой.

Однако ты другое дело. Даже я не одобряю, когда рвут дикие цветы, а потом топчут их ногами, особенно если это редкие, исчезающие виды. Ты чувствительна, абсолютно невинна и совершенно доверчива. Я понял, что мне придется обидеть тебя самым хладнокровным образом, когда лето закончится. Недолговременный секс может быть хорош для меня, но только не для тебя, как я подозреваю. Очевидно, у тебя были долгосрочные виды, иначе ты не смогла бы выдерживать это так долго.

Даже после той злосчастной ночи ты пребывала постоянно на взводе. Я уже почти склонялся к мысли изнасиловать тебя, лишь бы вывести из этого состояния. Если бы ты согласилась, чтобы мы были друзьями, поняла бы все, убрала этот постоянный укор из глаз, то это было бы намного проще для нас обоих. — Он остановился и привлек ее к себе. — Нет, все-таки это намного, намного интереснее, — пробормотал он, насмехаясь сам над собой, и затем поцеловал ее.

В ту ночь в Париже было много обычных поцелуев. Но этот нельзя было назвать обычным… Он длился долго-долго, бесконечно нежный, бесконечно утешающий и бесконечно болезненный, потому что был прощальным.

Роза сожгла все корабли, один за другим, на следующий день. Сначала отправила письмо директрисе в Холитри. Она ведь была единственной преподавательницей классики в школе, и ее внезапный уход оставлял бывших учениц временно зависящими от самых паллиативных замен. Она чувствовала себя ужасно виноватой, что приводило Алека в ярость. Из того немногого, что он знал об этом, Холитри и те ценности, которые школа представляла, находились ниже его интереса. Она сообщала руководству о том, что с сожалением разрывает контракт, выражая надежду, что Попечительский совет оценит ее добрые намерения. Алек фыркнул, когда она показала письмо ему.

— Я просто не могу представить себе, что ты прозябала в таком месте, — заметил он. — Как только ты могла там оказаться, скажи Бога ради.

Потому что там было надежно и безопасно, подумала Роза кисло. И потому что миссис Уэдем, директриса, так ее хвалила. Потом она написала письмо Беатрисе. Разумеется, она не могла больше терпеть Беатрису, раз связи с Холитри прервались. Она приложила чек за два месяца и выразила уверенность, что та легко найдет себе другую компаньонку. (Впрочем, там может поселиться и Кит, подумалось ей с некоторой долей юмора.) Вдобавок, из озорства, она выразила надежду, что пешеходный тур прошел успешно, и попросила Беатрису сложить куда-нибудь ее пожитки, пока она не заберет их. Роза намеревалась спросить Филиппу, нельзя ли ей пожить у нее, пока она не подыщет себе какую-нибудь маленькую квартирку или комнату возле колледжа. Тяжелее всего далось ей письмо к родителям, которое, после некоторых попыток, было урезано до такого вида:

«Дорогие мама и папа!

С любовью, Роза».

Вы придете в ужас, однако я решила уйти из Холитри и начать полный курс в Художественном колледже. Все уже сделано. Я перееду на новую квартиру и затем напишу вам вскоре обо всем более подробно. Пожалуйста, не огорчайтесь. Я продумала все очень основательно.

Она не стала писать Филиппе, потому что не хотела лишать себя удовольствия позвонить ей и удивить. Филиппа, она была уверена, от всего сердца одобрит ее, и это будет большой поддержкой. В то утро от Билла Поллока прибыл большой манильский конверт с анкетами, образцом для заявки на стипендию, проспект и краткая, очень дружеская записка, адресованная «Розе и Алеку». Такое совместное написание их имен сладко кольнуло Розу. Что думал Билл Поллок об их отношениях? Видел ли он подобное и раньше?

Когда все письма были готовы, Алек отвез ее в деревню и опустил все конверты в boite aux letters, запечатлевая поцелуй на ее лбу всякий раз, когда очередной конверт падал в будущее.

— Ты моя храбрая девочка, — приговаривал он.

Их отношения вступили в спокойную фазу, никому не хотелось омрачать их последние совместные дни ненужными размолвками. Алек не назначал дня ее отъезда, и Роза подозревала, что, подобно ей самой, он разрывался между желанием продлить ее пребывание и намерением поскорее покончить с этим болезненным делом — их расставанием.

Итак, Роза выбрала себе новую дорогу в жизнь. Какая альтернатива оставалась ей? Броситься к ногам Алека и пожертвовать всем тем уважением, которое он к ней питал, прибегнуть к «эмоциональному шантажу», презираемому им?

Как-то вечером, наслаждаясь бездельем, поскольку Алек уменьшил теперь ее рабочий график, они сидели и слушали Брамса, пафос и страсть музыки стали захлестывать Розу. Это был Первый концерт для фортепиано, полный боли, разочарования и нежности. Роза засомневалась, сможет ли дослушать его до конца, поскольку ее чувства опасно подошли к поверхности.

— Мне нужно завтра ехать домой, — сообщила она спокойно Алеку, поднимая на него глаза. И пока музыка нарастала до невыносимой интенсивности, он выдерживал ее взгляд, пока ее черты не стали расплывчатыми от сдерживаемых слез. И тогда он встал и выключил музыку.

— Да, я знаю, — сказал он.

Он отвез ее на ближайшую станцию, где она могла сесть на шербурский поезд. Он предложил проводить ее до Лондона, но не стал настаивать, когда она отказалась.

— Напиши мне обязательно, — сказал Алек, когда они ждали на платформе. Она молча кивнула. — Я не купил тебе прощальный подарок, Роза, потому что чувствую, что такой сентиментальный жест тут неуместен. Из чисто практических соображений, — продолжал он, — я даю тебе вот это. — И он вручил ей длинный, туго набитый конверт. Она нерешительно открыла его и обнаружила чековую книжку компании Коуттс и Ко, на которой было напечатано ее имя. Она уже набрала в легкие воздуха, чтобы протестовать, однако он вклинился в эту короткую паузу и произнес угрожающе: — Избавь меня от этого, Роза. С моей стороны тут нет даже намека на великодушие и ни малейшей жертвы. Я просто хочу, чтобы ты обладала такой же независимостью, какую дают деньги мне — и могла бы не подвергаться шлифовке в колледже, пойти куда-нибудь еще, если почувствуешь, что обучение тебя не устраивает. Если бы я мог подарить тебе «свободу», упакованную в коробку, в виде подарка, это выглядело бы благопристойнее. Но то, что лежит в конверте, означает то же самое, и я почувствую себя глубоко оскорбленным, если ты не доверяешь мне в достаточной мере, чтобы принять это. И еще, Роза, не подвергай риску свою репутацию каким-то другим образом. И в знак уважения к моему благородному самоотречению не отдавай себя никому, пока не влюбишься. В противном случае я хотел бы быть первым. Обещай.

Его лицо стало свободным от обычной защитной маски, и на нем проступила та неуловимая ранимость, которую ей никогда не удавалось запечатлеть.

— Обещаю.

— Зайди в банк, когда приедешь домой, и дай им образец подписи. Тебе не придется никогда выписывать счет, если ты не захочешь этого. Но я хочу, чтобы ты имела под собой страховочную сеть, зная, что у тебя есть деньги.

Когда поезд подошел и лязгнул, останавливаясь, Алек стал хлопотать с багажом, а она осталась с печальным видом стоять на платформе. Снова оказавшись рядом, он поднял ее и поставил внутрь в открытую дверь вагона.

— Я не буду целовать тебя, Роза, — заявил он мрачно и отступил назад. Он сказал что-то еще, но его слова утонули в станционном шуме и грохоте. Он не махал рукой, однако его глаза следовали за ней, когда поезд спешил прочь, обрывая те нити, что связывали их, и оставляя оборванные концы трепетать на ветру.

Как это ни невероятно, но Роза продремала почти всю дорогу; какой-то мощный природный транквилизатор вмешался, приглушив ее боль. Уже давно каждую ночь прежняя Роза читала новой Розе бесконечные нотации о том, как бессмысленно проводить остаток жизни в муках безответной любви. Алек был, бесспорно, порядочен. Он не искал для себя никакой выгоды. Она же, с другой стороны, постоянно обманывала его, скрывая глубину своих чувств в качестве цены за сохранение его уважения. Она прибегала к слабому утешению, что Алек, впрочем, не походит на человека, способного на длительные обязательства перед какой-нибудь женщиной. Работа стояла для него на первом месте. И поиски более глубоких отношений с ним были бы похожи на добровольное саморазрушение. Другие женщины могли бы оправиться от этого, однако Роза никогда не пережила бы травму, в конце концов обнаружив себя брошенной любовницей человека, которого боготворила. Оставалась лишь перспектива на плодотворные профессиональные взаимоотношения и надежда на продолжение дружбы, пусть и на расстоянии. И когда ее свежие раны затянутся и на их месте образуются менее болезненные шрамы, она будет очень рада и этому. Со временем она надеялась освободиться от этой гложущей боли и обжигающих бичей памяти, которые продолжали сдирать с нее кожу. Прежняя Роза в чем-то позаботилась о ней, думала новая. Она ухитрялась одолевать разного рода боль и тоску по Найджелу в течение многих лет. И новой Розе придется кое-чему у нее поучиться.

Найджел… Роза поймала себя на том, что несколько недель даже не вспоминала о нем. Словно бы его, как подозревал Джонатан, и не существовало вовсе. Однако, разумеется, он существовал. И скоро она увидит его. На какой-то миг она почувствовала облегчение, которое отвлекло ее от тоски, когда она подумала, что Найджел скажет обо всем этом… ее новом облике, ее новом жизненном пути, новой уверенности в себе. В любых тяжких испытаниях можно найти и свои плюсы, подумалось ей. Твои прежние горести кажутся уже просто мелочью. После всех травм и стрессов, полученных от Алека, и соответствующего увеличения ее эмоционального потенциала, встреча Найджела с ее новой личностью почти не казалась серьезным испытанием.

Не желая беспокоить Филиппу, Роза остановилась в маленькой гостинице возле Викторианского вокзала, решив, что на следующее утро, в воскресенье, у нее будет достаточно времени, чтобы разыскать свою новую подругу. И лишь когда ее внезапно поразило смущение, что она вот теперь здесь спит на незнакомой кровати, далеко от своей привычной постели в Монтраше, она разразилась конвульсивными рыданиями, которые ее гордость держала в узде весь день. Она представила себе, как Алек теперь один в доме, как он спит в той громадной, с высоким потолком, аскетичной спальне, которую она как-то раз тайком обследовала, пока он работал наверху в студии. В ней, этой спальне, строгой, мужской, ничто не отвлекало взора от большой, двуспальной кровати. Она представила, как он лежит там, терзаемый памятью о ее наготе. Иголки страха кольнули ее измученную душу. Один ли он там?

Алек, вероятно, вел нетипичную для него целомудренную жизнь в течение нескольких недель, нянчась с ней. И вот теперь он освободился от своих обязанностей няньки и, вне всяких сомнений, станет искать забвения от разочарований без малейшего промедления. Память Розы перескочила назад, к портрету в парижской квартире, о котором он не захотел говорить. Вероятно, он любил эту белокурую, голубоглазую, загадочную красавицу. Она подумала о Монике и других, подобных ей, что всегда были готовы угождать ему. «Красивых женщин много, по паре на грош», — сказал он тогда.

Ее беспокойные мысли перелетели к пастели, которую он нарисовал с нее. Она не привезла ее с собой, и, слава Богу, он не напомнил о ней. Ей нравилось думать, что он был рад оставить ее себе на память. Роза ерзала и ворочалась. Завтра она перестанет о нем думать. Всякий раз, поймав себя на этом, она будет больно щипать себя. Кажется, это называется аверсионная терапия. Бедная Роза, хватит ли на тебе места для всех щипков?

 

Глава восьмая

В одиннадцать часов Роза позвонила Филиппе. Она подозревала, что та всегда поздно встает, и хотя на этот раз Роза решила подражать ей, сон слетел с нее уже на рассвете. Она, конечно же, не собиралась появиться у нее просто так, без предупреждения, ведь там мог находиться Найджел — или его преемник, — и ей не хотелось прерывать их утреннее любовное томление.

Голос на другом конце провода вовсе не походил на голос прежней жизнерадостной Филиппы. Это было подавленное, нерешительное, почти робкое «алло», словно она ожидала какого-то неприятного звонка.

— Фил, это я, Роза. Я вернулась.

Неожиданно Филиппа судорожно зарыдала.

— О, Роза, как я рада, что это ты. Можешь приехать ко мне прямо сейчас?

Роза не стала задавать лишних вопросов. Явно расстроенное состояние Филиппы вывело ее из собственной болезненной озабоченности. Она взяла такси, с беспокойством теряясь в догадках, что случилось. Может, кто-нибудь заболел или умер, ужаснулась она, подумав внезапно со страхом, не Найджел ли.

Филиппа, вероятно, выглядывала из окна, поджидая ее, открыла дверь едва ли не до того, как прозвучал звонок. А потом обняла Розу за шею и снова зарыдала. Бросив свои чемоданы в вестибюле, Роза отвела Филиппу, бережно поддерживая ее, вверх по лестнице и села с ней рядом на диванчике, с ужасом отметив, что волосы у подруги нечесаные и немытые, а под глазами темные круги. Почему-то она не могла пересилить себя прямо спросить, что же случилось, и она похлопывала Филиппу, покачивала, как ребенка, пока рыдания не стихли.

— Это все из-за Найджела, — выдохнула, наконец, Филиппа, и затем, видя, как зрачки Розы расширились от страха, добавила. — Да с ним все в порядке, по крайней мере, я так думаю, — прости, Роза. Я не собиралась пугать тебя… — И тут она отключилась снова, долго и пронзительно всхлипывая в очень мокрый платочек.

За это время Роза вычислила, что ситуация может оказаться весьма серьезной, но, видимо, это не катастрофа. Обуздав свое нетерпение, она встала и начала готовить чай. Не было никакого смысла пытаться что-то узнать, пока Филиппа не придет в себя, чтобы более-менее членораздельно рассказать о себе.

— Спасибо, Роза, — вздохнула Филиппа, подхватив себе чашку с блюдцем и вытаскивая ресницу из глаза. — Как это любезно с твоей стороны. Как видишь, я не очень-то приятное приобретение в качестве подруги. Моя жизнь прямо-таки сплошная дурацкая драма.

Они молча прихлебывали чай, пока в конце концов Филиппа не поставила свою чашку на кофейный столик.

— Когда ты уехала на свой семинар, Роза, Найджел стал ужасно настойчивым. Всякие там разговоры насчет свадьбы и прочее. Знаешь, он ужасно хочет жениться и иметь сыновей. Ведь в отсутствии корней и подобных вещей всегда таится некая подспудная неуверенность. Ты ведь знаешь, что он до сих пор думает о смерти своего отца. Кстати, я все это время морочила ему голову, поскольку хоть и не хотела отвергать его сразу, но и постоянных отношений тоже не хотела — и не хочу. Я просто не созрела для этого, а даже если бы это и случилось, то никогда не могла бы представить себя женой биржевого брокера, слишком я легкомысленна для этого. И он должен это понимать.

Филиппа мастерски умеет поддерживать такую неопределенность, подумала Роза, внимательно слушая, и на этот раз ее мозг вникал во все детали.

— Я понимаю, что мне следовало бы все прекратить, прежде чем ситуация вышла из-под контроля. Да и, кроме того, Найджел, ну, такой вежливый, добродушный, ты ведь знаешь. Не из тех мужиков, что встают на дыбы по любому поводу. И затем я сделала глупость: начала его обманывать. Не серьезно, просто случайные свидания время от времени — я ведь не склонна к беспорядочным связям, ты ведь знаешь, — добавила она в свою защиту. — Думала, это поможет ему осознать, что я подхожу на роль любовницы, но не жены, и мы сможем все продолжить именно в таком качестве.

Я знаю, что это прозвучит крайне цинично, но самое плохое, что могло случиться, по моим предположениям, это то, что он бросит меня, как говорится, под откос. В своей самонадеянности я решила, что он скорее всего просто перестанет мне звонить, обидевшись, чего я и добивалась, и постепенно наши отношения умрут естественной смертью. Но, понимаешь, я не торопила события. Мне хотелось сохранить свой пирог и лакомиться им.

Роза, когда он обо всем узнал, разразилась самая ужасная сцена. Я знаю, что не была тактичной, — да и необходимости в этом не было, ведь правда? — но я никогда не думала, что он начнет вести себя как настоящий оскорбленный муж. Он немедленно предположил самое худшее. Я никогда еще не видела, чтобы мужик так злился. Я думала, что попаду в Чисвикскую женскую больницу.

И когда Роза судорожно вздохнула от ужаса, она торопливо добавила:

— Он не ударил меня. Все было гораздо хуже, чем это. Он поставил передо мной ультиматум: либо я соглашусь выйти за него замуж, либо все кончено. Что ж, подумала я, пусть будет так, и сообщила ему решительным видом, что все действительно кончено. Мне это тоже нелегко было сделать. Ну, и с таким вот ощущением вины и всего такого прочего я, видно, хватила через край и наговорила ему разных небылиц и совершенно непростительной ерунды. Вероятно, я страшно обидела его. — Она украдкой глянула на Розу и неудобно заерзала в кресле.

— Роза, в тот вечер он принял большую дозу снотворного. Найджел и большая доза! — Роза тупо глядела на Филиппу, не в силах поверить своим ушам. — К счастью, у меня появились ужасные предчувствия рано-прерано, почти сразу — я была в адском состоянии после ссоры, страшно переживала, — и когда он не ответил на мой телефонный звонок, я отправилась прямиком туда, вошла — а он там л-лежит! О Роза! — И она снова зарыдала.

— Филиппа! — рявкнула Роза. — Я должна пойти к нему. Он в госпитале или где?

— Н-нет. Все это случилось в последние выходные. Его увезли, вовремя промыли желудок и все такое прочее. Сиделка сказала мне, что так обычно поступают женщины. И от этого я почувствовала себя еще отвратительнее.

Роза была ошеломлена. Солидный, добродушный и надежный Найджел казался слишком далеким от распространенного портрета типичного самоубийцы — неврастеника, склонного к депрессиям, неуравновешенного — даже представить подобное казалось немыслимым. Да, недаром говорится про тихий омут…

— Ну, я просидела ночь в госпитале, и на душе у меня было так отвратительно, Роза, что я согласилась бы выйти за него замуж тут же, если бы могла таким образом исправить случившееся. Однако он даже не стал говорить со мной. И неудивительно после того множества гадостей, которые я ему наговорила. Он выписался на следующее утро и с тех пор не был в своей конторе. Он пьет, Роза. Он звонит мне постоянно день и ночь, чтобы сообщить мне, что он обо мне думает, а потом вешает трубку. Я слишком напугана, чтобы встретиться с ним, а еще не решаюсь сообщить Энид и Рональду. Не только из-за того, что они мне сделают, но ведь Найджел тогда разозлится на меня еще больше, чем сейчас. Роза, я в ужасе от того, что он может решиться на самоубийство вновь. Он кажется мне совсем безумным. Тут не только моя вина, правда. Откуда я могла знать, что он воспримет все подобным образом? Роза, пожалуйста, не проклинай меня!

Конечно, Роза не могла не сердиться, но все-таки понимала, что невозможно питать зло к Филиппе, когда она в таком подавленном состоянии.

— Конечно же, нет, — сказала она мягко. — Мы должны отвести его к доктору.

— Я звонила по 999, — горячо запротестовала Филиппа. — Я сообщила полиции и скорой, что, по моему мнению, один мужчина может покончить с собой. Они захотели знать, грозил ли он выброситься из небоскреба или что-то в этом роде. Потом они, кажется, попытались связаться с ним по телефону. Но когда я сообщила им, что он сейчас пребывает в суицидальном алкогольном ступоре, они заявили, что ничем помочь не могут. Роза, ты пойдешь к нему? — Филиппа торопливо рылась в сумочке, отыскивая ключ от квартиры Найджела. — Пожалуйста, сходи!

Роза подумала, что ее визит вреда не принесет. По крайней мере, у нее не будет истерики, как у Энид, и она не отвернется в шоке от сложившейся ситуации, как сделал бы ее отец. Кроме того, что-то ведь нужно предпринять, пока безумно любящая сына Энид, не получая никаких известий от сына, не позвонит ему, чтобы справиться, приедет ли он к ним в следующие выходные. А Найджел не доверится Энид, Роза знала это наверняка. Он, вероятно, даже не сознает, день сейчас или ночь.

Найджел жил в ультрасовременной квартире в Барбикане. Роза была там лишь один раз, когда он только туда переехал, в качестве официального семейного визита. Большую часть времени по призыву Энид, она там провела, убирая квартиру сверху донизу.

Она инстинктивно заколебалась, стоит ли ей воспользоваться ключом, и позвонила в дверь, воображая себе всякого рода ужасные сценарии; как она обнаружит Найджела с перерезанными венами либо висящим на люстре. Перед лицом безумного страха Филиппы Роза держала себя спокойно и под контролем. А тут, стоя в одиночестве, когда за ней никто не наблюдал, она почувствовала, что дрожит всем телом. С облегчением она услышала наконец шаги и грохот за закрытой дверью, словно кто-то натыкался на мебель. Затем дверь широко распахнулась, и в ней появился Найджел и агрессивно встал на пороге.

Уже много лет Роза видела его лишь по выходным, когда безупречно одетый, с изысканными манерами, учтивый, он появлялся, чтобы поразить свою мать, очередную подружку или обеих сразу. Этот же Найджел неделю не брился. Его глаза налились кровью, а волосы были всклокочены. Рубашка грязная, а вместо ауры дорогого лосьона после бритья от него исходил перекисший запах перегара, табака и пота. Он яростно уставился на нее.

— Что? — рявкнул он. Роза онемела. Тогда он поглядел на нее ужасным взглядом и сказал заплетающимся языком. — И чем могу вам служить?

Пораженная Роза поняла, что Найджел не узнал ее. Ситуация внезапно показалась нелепой и смешной.

— Найджел, это я, Роза. Позволь мне войти, — сказала она и без церемоний вошла в дверь.

В любой другой ситуации его реакция была бы радостной. А тут он заморгал и остолбенел, как в старомодной комедии, пристально вглядываясь в нее и приговаривая:

— Роза, милая? — пробормотал он с жалким изумлением, а затем: — Роза! Ты выглядишь… по-другому! — И это слово разрядило напряженность.

— Филиппа послала меня, — продолжала Роза, стараясь обойти опасность сцены пьяных слез. — Тебе нужно показаться врачу, Найджел.

Бутылки виски валялись по всей квартире. Странным и пугающим образом он не обнаруживал явных признаков опьянения. Хотя он держался нетвердо на ногах, однако речь его была, пусть хриплой и неразборчивой, однако логичной. Он скорее напоминал тяжело больного.

Внезапно Роза вспомнила о своих собственных бедах, и волна симпатии к товарищу по несчастью захлестнула ее. Она села рядом с Найджелом и обнаружила, что уже держит его голову у себя на груди, а он прильнул к ней словно маленький мальчик. В какой-то ужасный момент ей показалось, что он вот-вот расплачется, и хотя она ни в коей мере не стала презирать его за то, что сломался в ее присутствии. Однако он просто крепко обнял ее, хрипло дыша.

Роза почувствовала себя двойным агентом, когда он заговорил. Ей показалось лицемерным, что она вынуждена выслушивать диатрибы в адрес Филиппы. Очень по-разному, но она относилась с нежностью к ним обоим, однако ее первая верность должна принадлежать Найджелу. А он говорил ей, что Филиппа — сука. Говорил это по-разному, и в его словах отсутствовала последовательность и ясность.

— Перестань, — прошептала Роза, гладя его по волосам. — Она не стоит того. — Это, по крайней мере, было приемлемым. Филиппа сама, вне всяких сомнений, всем сердцем согласилась бы с этим.

Они продолжали обмениваться полузаконченными фразами, сумбурные слова казались вторичными при обмене звуками боли и сочувствия. Он, казалось, получал от этого большое утешение, и когда его вес стал все больше и больше придавливать ее к подлокотнику диванчика, Роза увидела, что он задремал, обессиленный виски, жалостью к себе и некоторым облегчением. Розу поразило, что она была скорее всего единственной, кто мог дать ему это утешение, не уязвляя и дальше его гордость. С некоторым трудом она выпуталась из его изумленных объятий, подняла его ноги на диван и прикрыла одеялом. В знак признательности он громко захрапел. И в этом звуке слышалась какая-то утешительная нормальность. Роза принялась за дело, открыла окна, вычистила весь мусор и восстановила квартиру в ее обычном, изначальном порядке. В данной ситуации Энид могла бы гордиться ею. Поскольку Найджел впал в тяжелый сон, Роза позвонила Филиппе.

— Все в порядке. Сейчас он заснул.

— Слава Богу, — пробормотала Филиппа.

— Мне кажется, что его не следует оставлять одного. Похоже, он намерен спать целые сутки. По-моему, в его венах течет чистое шотландское виски. Ты, пожалуй, отправь мои чемоданы в такси, Фил, ко мне сюда. И не звони, а то у него может все начаться по новой.

— Он ненавидит меня, Роза?

— Разумеется, ненавидит. Это означает, что он все еще тебя любит, что само по себе настоящая проблема. Фил, скажи мне честно, ты уверена что не хочешь вернуться к нему? Это повлияет на то, как я буду все улаживать.

Голос Филиппы был едва слышен от стыда.

— Уверена, — прошептала она.

Когда приехало такси, Роза поставила свои вещи во вторую спальню, переоделась в домашнюю одежду и приготовила себе ланч, воспользовавшись хорошо наполненным холодильником Найджела. Интересно, что он сказал на работе и что подумала приходящая уборщица, когда, судя по состоянию квартиры, Найджел перестал ее сюда пускать. Чем больше она изумлялась всей этой невероятной, запутанной ситуации, тем сильнее ее поражало, что Найджел, подобно ей самой, обладал такой стороной своей натуры, о которой никто не знал. И, продолжая размышлять над этим, она чувствовала, как все больше подходит к пониманию того, что он должен был пережить. Тут прослеживалась определенная параллель между тем, как вела бы она себя, будучи скорее всего отвергнутой Алеком — опустошенная, униженная, с попранным достоинством и рухнувшей уверенностью в себе. Как бы она ни любила Филиппу, но понимала, что та, вероятно, действовала очень мелко и не сознавала того разрушительного действия, какое она уже давно оказывала на чувства Найджела. Филиппа привыкла к тому, что мужчины теряют от нее голову, и перестала все принимать всерьез. И когда Найджел стал «настойчивым» в отношении свадьбы и отцовства, неужели Филиппа не поняла значения подобных чувств для человека, который всегда наслаждался всеми преимуществами холостяцкой жизни? Хотя, если сесть и подумать, то вовсе нетрудно вообразить Найджела трансформированным в архетип профессионального семьянина, свежую, с иголочки, мечту рекламных агентств — провинциального, ограниченного, рационального. Тогда как Алек, разумеется… Роза ущипнула себя, слегка рассердившись.

Через какое-то время Найджел проснулся, по частям, сначала одна рука, потом нога, словно ребенок в кроватке. Хорошо еще вспомнил, что произошло до этого. Роза опасалась, что придется начинать все сначала.

— Я долго спал? — осведомился он, моргая.

— Примерно полдня. Сейчас полдевятого вечера.

— Какой сегодня день? — Его смущение было неподдельным.

— Воскресенье. Как думаешь, сможешь завтра пойти на работу?

Вместо ответа он отодвинулся в глубь дивана. Роза догадалась, что это означает «нет». После многочасовых ожиданий она была слегка уязвлена тем, что он счел ее присутствие само собой разумеющимся и даже не поинтересовался, как она оказалась у него. Однако тут же сделала себе выговор, когда приглушенный стон поведал о том, что Найджел сейчас и мать, и отец всех похмелий.

Роза целеустремленно отправилась в ванную комнату и пустила воду.

— Тебе нужно привести себя в порядок, — скомандовала она своим самым учительским голосом. — От тебя пахнет ночлежкой.

Он кивнул с пристыженным лицом, не без труда поднялся и заковылял к ванной, как ему было велено. Слегка пораженная, Роза мягко добавила:

— Не запирай дверь. На всякий случай, вдруг тебе станет плохо.

Сквозь сумрачный вид блеснула искорка прежнего Найджела, когда он дернул ее за ухо жестом из их давнего детства.

— Все, что скажешь, сестренка, — сказал он с призраком улыбки.

Пока он мылся и брился, Роза кое-как пыталась приготовить еду. Она совсем утратила домашние навыки. Во Франции пища таинственно появлялась по заказу, несмотря на отсутствие постоянных часов на еду, а грязная посуда по волшебству исчезала и вскоре уже сверкала чистотой в дубовых буфетах на кухне. И казалось странным и нелепым возиться с кухонной посудой вместо принадлежностей для живописи. Она чувствовала себя неповоротливой и неловкой. Поставив еду в духовку, она нашла в сумочке аспирин и приготовила для Найджела изрядную дозу и большой стакан апельсинового сока. Глядя на таблетки, подумала, чем он пытался убить себя? Спустя, казалось, целую вечность он появился в дверях ванной комнаты в халате, очень чистый, гладко выбритый и совершенно трезвый.

Он запротестовал, увидев пищу, однако Роза строго заставила его поесть, после того как он проглотил сок и аспирин.

— Ну, Роза, — сказал он наконец, когда она с неохотой позволила ему оставить часть еды на тарелке, — ты тут проделала хорошую работу, спрятав мои галстуки и удалив все острые предметы? Какое счастье, что нет газа, хотя у меня остались кое-какие рудиментарные представления, как устроить себе казнь на электрическом стуле.

Шутка, казалось, сулила добро.

— Нет необходимости, — храбро заявила она, — потому что я останусь тут ночевать и не уеду, пока не буду уверена, что с тобой все в порядке.

Его реакция удивила ее.

— Останешься на ночь. О, Роза, неужели правда? Я хочу сказать, неужели ты не против? — искреннее признание своего страшного отчаянного одиночества, которое сделал Найджел, сжало ей сердце.

— Конечно, нет. В конце концов, я ведь твоя сестра.

В ответ на это Найджел поглядел на нее достаточно испытующе, прежде чем признал:

— Да, конечно, это так.

На следующий день она не стала отправлять его на работу. Позвонив в его контору, она обнаружила, что кудахчущая секретарша уверена, что Найджел болен вирусным гриппом, об этом было произнесено много слов, и нет, он не должен появляться, пока не поправится окончательно.

Она отослала прочь уборщицу, заверив ее, что на оплате это не отразится, и получив любопытный, понимающий взгляд в ответ на свои придуманные объяснения, сопровождавшиеся пожатием плечами: однако женщине было явно все равно. Найджел встал довольно поздно, но позавтракал плотно. Роза предложила ему погулять на свежем воздухе. Ей хотелось рассказать Найджелу кое-что из своих новостей. Предвкушение, что ее появление окажется для всех громом среди ясного неба, потерпело полнейшее фиаско, и сейчас ей с нетерпением хотелось узнать реакцию Найджела.

Она намеревалась представить ему основательно подчищенную версию событий, но после того как увидела его на дне пропасти, почувствовала необходимость быть с ним честной, в принципе, если не в фактах. Или же настолько честной, насколько она могла себе позволить, не выдавая глубины своих чувств к Алеку.

Пока они гуляли, она объяснила, что поехала еще на одни летние курсы во Францию, упомянув об этом вскользь, так как Филиппа могла случайно проговориться про ее визит в Бретань. Однако Филиппа, с типичной для нее хитростью, держала Найджела в полнейшем неведении. Роза сказала ему, что Билл Поллок был руководителем, что он убедил ее решиться пойти в художественную школу, в которой занятия начнутся на следующей неделе. Затем, после некоторых колебаний, бросив на него украдкой косой взгляд, она добавила:

— Я познакомилась во Франции с одним мужчиной.

— Я так и подумал, — заметил Найджел, его остроумие, очевидно, полностью восстановилось. — Я имею в виду, честно, Роза, что ты совершенно неузнаваема. Одежда, волосы, все. Раньше просто держала свой огонь под спудом. Догадываясь, что тебе было по-настоящему интересно во Франции. — Он бросил на нее острый взгляд.

— Было не совсем так. Я просто решила, что поездка во Францию даст мне шанс немного развеяться. Я переменила свою внешность совершенно хладнокровно. Несколько покупок в магазинах, парикмахеры, все прочее. Сработало здорово. Беда в том, что получила я больше, чем рассчитывала.

Что-то звонкое и хрупкое в ее голосе заставило его остановиться. Он направил на нее взгляд. Роза почувствовала, как ее оборонительный вал рухнул, взор затуманился. Сочувствие расслабит ее и превратит в хныкающую развалину.

— Роза, — печально пробормотал Найджел. — Ты тоже была обижена, да?

Ее слезы каким-то образом восстановили его. Пока она рыдала в его объятьях, к нему вернулось уважение к себе.

Найджел имел лишь самые смутные представления о Художественной школе. Сам он никогда не был наделен ни малейшей крупицей художественного таланта, и хотя не скупился на похвалы через плечо Розы всякий раз, когда видел ее рисунки, никогда не претендовал на понимание предмета. Он считал ее смену рода деятельности эксцентричной, но чем-то, на чем женщина могла и выиграть. И в самом деле, он, казалось, не принял все слишком всерьез, хотя и изобразил неодобрение. Он даже оглушительно рассмеялся, когда вообразил, как Рональд и Энид восприняли письмо Розы, и это помогло Розе развеять страх от предстоящей встречи с ними. Через пару дней терапии бездельем Найджел объявил о своем решении вернуться на работу.

— Это единственный способ выбросить ее из головы. Плюс к тому я ожидаю кое-кого, кто будет готов утешить меня.

Роза поняла, что ее роль спасительницы приближается к финишу.

— Хорошая мысль, — присоединилась она. — Мне завтра нужно будет посмотреть несколько комнат, так что я скоро больше не стану стеснять тебя.

Хотя Роза звонила Филиппе, чтобы держать ее в курсе событий, верность Найджелу как-то запрещала ей остановиться у нее. Почувствовав это, Филиппа не настаивала на своем приглашении.

— Комната? Звучит немного гнетуще. Это обязательно? Нечто вроде современного эквивалента мансарды?

Роза улыбнулась, подумав с чувством вины о нетронутом счете у Коуттса.

— Не совсем так, но мне не нужно много места. Все необходимое для занятий живописью есть в колледже, и я не буду проводить много времени дома. Так что мне действительно место требуется лишь для того, чтобы есть и спать.

— Почему бы тогда тебе не остаться здесь? — неожиданно спросил он. — Я тоже здесь почти не бываю. Тут ведь две спальни, так что ты не будешь меня стеснять. Если не будешь обращать внимания на случайные вещи, которые начинают стучать по ночам.

— Ты это серьезно? — спросила Роза, удивленно глядя на него. Она в глубине души боялась неизвестного ей одиночества, и ей не хотелось жить одной. А делить комнату с незнакомой девушкой у нее тоже не было желания, хотя утешающе было бы иметь кого-то, кому не безразлично, жива ты или мертва.

— Разумеется, серьезно. И не потому, что ты моя сестра, и я вижу в этом свой долг либо что-то вроде такой же чепухи. Скорее, потому, что ты, вероятно, единственный человек, с кем я могу жить вместе и от кого не полезу на стенку. Кроме того, — добавил он невзначай, — ты вообще-то мне не сестра.

Так и решили. Рональд и Энид, которых невероятно поразило письмо Розы, заметно успокоились, когда она позвонила им и дала свой новый адрес. По их мнению, она не могла окончательно сбиться с пути истинного, раз ее компаньоном был Найджел.

— Хорошо, Роза, — модулированным голосом произнес отец, — я полагаю, что ты достигла такого возраста, когда едва ли станешь обращать внимание на всяких там длинноволосых бездельников.

— Я надеюсь, что ты будешь создавать полезное искусство, моя дорогая, — суетилась Энид. — Жена племянника Мойры Джерман иллюстрирует детские книжки. Они просто очаровательны. Возможно, она могла бы тебе помочь наладить кое-какие связи. — Роза терпеливо выслушивала это и гадала с усмешкой, о чем сейчас сплетничают ученицы в Холитри.

Очень лестно, когда тебя приветствует сам Билл Поллок, который увидел ее, когда она подходила к Художественной школе Гоуэра. Не смущая ее перед безымянной толпой, он тепло потряс ей руку и сказал театральным шепотом, чтобы она дала ему знать, если возникнут какие-то проблемы. Роль Поллока была скорее чисто административной, а Роза получила облегчение от мысли, что, похоже, будет не слишком часто встречаться с ним. Ей не хотелось чувствовать, что все, что она ни сделает, будет тут же известно Алеку. Занятая проблемами Найджела и суетой по налаживанию своей новой жизни, она ухитрилась сократить свои часы грустных раздумий до ночных, которые были наполнены мучительными, бессонными томлениями и кошмарными снами.

Ее однокашники, ясное дело, моложе Розы, что в какой-то степени изолировало ее, хотя зрелый возраст давал ей определенный статус. Средний стандарт их достижений был теоретически высоким, однако для нового, критического глаза Розы немного все-таки мелковат. Методика обучения у Гоуэра была плохо определена, но по своей сущности являлась традиционной, несмотря на хвастливый модерновый имидж колледжа. Преподаватели казались достаточно компетентными, а один или двое из них искренне преданными делу. Однако один преподаватель вызывал в Розе инстинктивную неприязнь, а, к несчастью, по крайней мере, в первый год, его фамилия в учебном расписании стояла огорчительно часто.

Колин Мадер избрал себе безвольный, жеманный, псевдоинтеллектуальный подход к преподаванию искусства, величая себя сторонником свободного выражения, но не обладал внимательностью и уважением к технической стороне, которой Алек, при своей неортодоксальности его собственного стиля, так неустанно пичкал Розу и всех остальных слушателей в Уэстли. Роза открыла очень много в себе самой под руководством Алека, и безопасные, показные, конформистские тенденции, к которым прибегала до этого, слетели с нее, обнажив несомненную и поразительную индивидуальность. Колина Мадера, казалось, это возмутило с самого первого занятия; ему также не понравился интерес, который методы Розы вызывали среди ее впечатлительных молодых однокашников. Однако его заявленная во всеуслышание философия не позволяла ему критиковать ее слишком резко. Вместо этого он просто игнорировал ее, концентрируясь на более податливых студентах, в которых не видел угрозы своему авторитету.

Роза постоянно говорила себе, что ей не следует беспокоиться по поводу мнения Колина Мадера на ее счет. Она не намеревалась возвращаться к своему первоначальному, банальному и безопасному стилю, чтобы легко добиться похвалы, и у нее не было азарта погони за оценками, однако ей приходилось бороться, чтобы преодолеть глубоко засевшее в ней стремление к одобрению, которое так много определяло в ее жизни. Выходить каждый день на ринг вместе с Алеком было прекрасной тренировкой по экономии спичек на оппонентов меньшего калибра. Принадлежавший к таковым, Мадер явно вел себя настороженно по отношению к ней, впрочем, имея на то основания. Однако Роза опасалась открытой враждебности и имела неутешительное предчувствие, что рано или поздно они столкнутся основательно. Она начинала понимать загадочные замечания, которыми обменивались Алек и Поллок, насчет подбора преподавателей, дипломатических проблем и прочего. Академическая политика была для нее совершенно незнакомой областью. Она просто хотела делать свою работу.

Конечно, Розе никогда и в голову не приходило упоминать о Мадере Биллу Поллоку в качестве одной из «проблем». Подобным же образом она не была склонна делиться этим и с Найджелом. Он бы ее не понял, да и вообще их пути редко пересекались. Его квартира, хотя и надежная база, не обладала ни одним из утешительных свойств настоящего дома и едва ли могла служить гаванью для отдыха от тягот работы. Было просто немыслимо, думалось Розе, что она вот так, как само собой разумеющееся, делила крышу с Найджелом, ситуация, которая еще совсем не так давно вызвала бы в ней взрыв восторга. Та зеленая девочка, которая таила в себе такую страсть к нему, казалась теперь кем-то другим. Роза вспыхивала, вспоминая свои прежние грезы, тогда как сама боролась с новыми и более мощными фантазиями, которые продолжали терзать ее. Она не написала Алеку. Обо всем сообщить честно она не могла. Писать бодрое, веселое и неискреннее письмо она не хотела. Немыслимо было и подвергать его своим излияниям. Однако после некоторых размышлений Роза почувствовала себя обязанной, в знак признания великодушия Алека, посетить Коуттса и подписать необходимые документы.

С ней обошлись крайне почтительно, словно с постоянным и ценным клиентом, и она, к своему удивлению, обнаружила, что формальности выполнял сам управляющий. Когда она дала требующиеся образцы своей подписи, любопытство все-таки взяло верх.

— Как вам, вероятно, известно, — сказала она неторопливо и с достоинством, — это деловое соглашение. Могу ли я узнать, будьте так любезны, каково состояние моего текущего счета?

Управляющий был, казалось, слегка удивлен такой постановкой вопроса.

— Баланс автоматически пополняется со счета маэстро, — вежливо объяснил он, — хотя, если вам потребуется снять единовременно свыше 5000 фунтов, я имею инструкцию исполнить просьбу без дополнительных согласований.

— Понятно, — ответила Роза, пораженная громом, изо всех сил стараясь выглядеть так, словно для нее это было обычным подтверждением известного факта.

Выйдя из банка, она почувствовала слабость. Алек дал ей, причем с невероятным тактом, действительно карт-бланш — тратить огромные суммы из его средств, как ей заблагорассудится. Несомненно, это означало, что он что-то испытывал к ней, что верил ей без колебаний! И уж точно это не могло быть простым желанием «откупиться», чтобы успокоить совесть. Или могло? — неспособная ответить на эти неудобные вопросы, она приняла решение никогда не тратить ни единого пенни.

 

Глава девятая

Колледж превратился для Розы вскоре в сплошную работу без всякой игры. Ее нельзя было назвать преднамеренно необщительной, однако она с необходимым тактом избегала регулярных вечеринок и прочих сборищ, так интересных для ее одногруппников. Студенты мужского пола стали вскоре бояться заигрывать с ней. По ее яркой внешности они предполагали, что основная ее жизнь начинается где-то вне стен колледжа, а ее глаза постоянно подавали явственный сигнал «Берегись!» Роза и не думала о мужчинах. Ее мысли витали в миллионе миль от потенциальных романов, а ее сексуальность по-прежнему тонула в горе от утраты Алека. Она вежливо отклоняла предложения Филиппы познакомить ее с «жутко симпатичным мужиком», и та, все еще пристыженная, просто-таки пугалась явного безразличия Розы. Она по-прежнему не была посвящена, несмотря на некоторые осторожные догадки, во французские приключения подруги, а неловкость нового положения Розы, оказавшейся визави с Найджелом, препятствовала девушкам восстановить их прежнюю доверительность. Помимо всего этого отношение Розы к учебе было гораздо более серьезным, чем у остальных. В Уэстли и в Бретани у нее выработались стремление и способность к упорному труду. График занятий в колледже казался ей недостаточно напряженным. Долгие дополнительные часы, которые она себе устраивала сама, действовали в какой-то мере как обезболивающее средство своей способностью отправлять ее в постель совершенно утомленной. Но в другом отношении они увеличивали ее муки — она чувствовала себя осиротевшей без подсказок Алека, его советов и критических замечаний. Обучение, которое она теперь получала, казалось поверхностным, неинтересным и безликим. Она напоминала пловца через Ла-Манш, которого вынудили плескаться в «лягушатнике».

Неудовлетворенность порождала порочный круг из упорной работы и глубокого отчаяния. Бессознательно неумолимо Роза превращалась в трудоголика. Эмоционально-изнуренная, она тем не менее беспощадно толкала себя вперед, не делая никаких скидок на те трещины, которые открывались в броне ее сопротивляемости. И в конце концов, неизбежно, ее тело воспротивилось.

В один прекрасный день она проснулась в лихорадке, во рту и горле пересохло, все суставы ломило. Роза никогда не болела, Энид не признавала болезней. Однако тут у Розы смутно промелькнула мысль: «Видимо, у меня грипп», и, почувствовав что-то вроде облегчения, она закуталась в кокон вызванного вирусом беспамятства.

Потом в течение нескольких дней, приходя в сознание, она регистрировала лица, глядевшие на нее издалека, и голоса, говорившие о ней так, словно ее тут и нет. Она ощущала жестокую боль в груди и уколы от игл в руке, сопровождавшиеся блаженной пустотой. Сны она видела спазматические, судорожные и бессвязные. Она не отличала ночи ото дня и перестала заботиться обо всем, страстно желая лишь сна и бесчувствия.

Затем, как-то утром, ее глаза открылись, чтобы обнаружить, что окружающий мир снова сфокусировался, а его краски немыслимо ярки. Женщина в униформе сиделки, находившаяся у кровати, глядела на нее.

«Видимо, я в госпитале», — подумала Роза.

— А, проснулись, я вижу, — приветствовала ее сиделка, мягко добавив, когда Роза, приподнявшись, оглядела знакомую спальню: — Не двигайтесь так резко, вы были очень больны.

Роза откинулась назад, ошеломленная, а в это время сиделка Джордан объяснила ей, что у нее было тяжелое воспаление легких, но теперь все идет на поправку. Ей действительно следовало лежать в госпитале, однако мистер Картер настоял на домашнем лечении с круглосуточной сиделкой. Пять дней она пролежала в забытьи.

— Вам нужно окрепнуть, — поучала ее сиделка. — Вы были анемичной и очень изнуренной. Прямо так и напрашивались на то, чтобы первый попавшийся вирус свалил вас с ног.

Анемичная? Изнуренная? За два года работы в Холитри Роза не проболела ни одного дня. Как назло, всегда была здорова.

— Я должна покинуть вас на минутку, чтобы позвонить по телефону, — продолжала сиделка. — Мистер Картер требует самых регулярных бюллетеней о вашем состоянии. — Розе почудилось, что женщина подмигнула ей. Откинувшись назад на подушки, обессилев, она слушала звук голоса миссис Джордан в соседней комнате.

Затем она подверглась обычным процедурам — измерению температуры, давления и пульса — и послушно проглотила несколько пилюль. Боль ушла, однако голова еще кружилась.

— Вы ничего не ели, — продолжала сиделка. — Лежали под капельницей.

Роза не могла себе представить, глядя на все оборудование, стоящее возле ее постели, что все это лечение и уход должен был оплачивать Найджел. Она прекрасно могла бы лечиться и в госпитале, в конце-то концов. Ее мозг настроился на воспоминание о чековой книжке Коуттса. Правильно ли будет воспользоваться деньгами Алека, чтобы отдавать долг Найджелу? Или будет правильней не отдавать долг Найджелу деньгами Алека? Алек не думал о деньгах, в конце концов, в то время как Найджел имел лишь то, что зарабатывал. Как все сложно. Она в изнеможении откинулась на подушки.

Сиделка Джордан знала без слов, когда давать ей пить. Холодная вода показалась вкуснее нектара. Случайное упоминание о хлебе с маслом вызвало у нее танталовы муки. Как раз в это время она услышала, как распахнулась парадная дверь, а затем в квартире раздались торопливые шаги Найджела. Сиделка тут же деликатно вышла из комнаты. Найджел наклонился над постелью.

— Роза! — Его лицо оживилось, стало озабоченным. — Ты вернулась? — Он сел в кресло сиделки и взял ее за руку. — Как ты себя чувствуешь?

— Намного лучше. Я почти ничего не помню. Найджел, сколько все это тебе стоило?

— Гроши, — ответил он кратко. — Те первые пара дней особенно. Я не хотел, чтобы тебя перевозили. Мне сказали, что если ты будешь находиться все время под полным медицинским наблюдением, то необходимость в госпитале отпадает. Мне подумалось, что тут тебе будет не так страшно. — Розу это невероятно тронуло. Найджел продолжал: — Я не хочу об этом больше ничего слышать, Роза. Просто погашен один маленький должок, после всего того, что ты сделала для меня. Вдобавок, я чувствую себя виноватым. Врачи сказали, что ты ничего не ела и что у тебя симптомы истощения. Подумать только! Я ведь делил с тобой квартиру эти два месяца и был так поглощен собой, что даже ничего и не заметил!

Он несправедлив к себе, подумала Роза. Их образ жизни был таков, что они редко виделись, разве что за завтраком, когда ни один из них в любом случае не был в своей лучшей форме.

— Я позвонил в твой колледж, — продолжал Найджел. — Этот мужик, Поллок, звонит теперь каждый день мне на работу. Прямо-таки патологически заворожен твоей болезнью. Они не ждут тебя назад еще несколько недель. Я сказал им, никаких посетителей, во всяком случае, не сейчас. В соседней комнате стоят цветы от Поллока. Сиделка не разрешила поставить их здесь, поскольку они потребляют кислород. Еще твои одноклассники прислали тебе открытку.

Он отправился ее отыскивать. Это оказалась гигантская открытка с пожеланиями скорейшего выздоровления, нарисованная в виде плаката яркими красками, сюрреалистическая и очень забавная. На ней расписались все студенты ее класса. Имелась даже строчка: «С наилучшими пожеланиями скорейшего выздоровления. К. Мадер», написанная тонким, паучьим почерком.

— Как мило, — промурлыкала Роза и снова рухнула в блаженный сон.

Ее сильный от природы организм в сочетании с неограниченным сном и регулярным, здоровым питанием способствовал быстрому восстановлению сил. Найджел совершал набеги на магазины, торгующие деликатесами, притаскивая ей маленькие угощения в виде копченой осетрины, швейцарского шоколада и круглогодичной земляники. Роза стыдилась сама себя. Ведь это была полностью ее вина, что она свалилась без сил. Она надеялась, что этот кризис станет вехой, отмечающей закрытие очередной главы в ее жизни. Впредь она решила работать менее интенсивно, больше отдыхать; она забудет про все прошедшее и начнет создавать для себя более разумную новую жизнь. Найджел был великолепен. Он не подпускал Энид и Рональда и строго-настрого запретил ей принимать Поллока.

— Я не хочу, чтобы ты даже вспоминала про колледж, — пригрозил он. — Я знаю тебя, Роза. Сейчас ты начнешь нервничать, что не занимаешься делом, и отправишься на учебу, еще не поправившись как следует. Что касается дружища Поллока, то для него ты все еще находишься на пороге смерти. А когда ты сможешь выходить на улицу, я отпрошусь на работе и лично буду следить за твоим выздоровлением. Ты абсолютно ненадежный человек.

Протесты были бесполезны.

— Долг платежом красен, — насмехался он над ней. — Я не забыл, как ты за мной надзирала. Разве ты не помнишь, как запрещала мне даже запирать дверь уборной?

Общество Найджела напоминало теплый душ. Оно не требовало от нее никакого напряжения. Порой ей казалось, что она вернулась в те детские годы, когда они жили дома. Поэтому, естественно, он командовал, и это было утешающим традиционным, а не унизительным и угнетающим, и она ничего не имела против. С радостью подчинилась выздоравливающая Роза его плану свозить ее на неделю за город.

— Надеюсь, слишком холодно не будет. Как говорят лекари, свежий воздух и движение хорошая вещь, когда они в меру. Конечно, было бы приятно получить немного зимнего солнышка, но я не рискну везти тебя за границу. Нам только нужно будет закутаться потеплее.

И вот таким образом в одно ясное ноябрьское утро Роза еще раз обнаружила себя на переднем сиденье автомобиля Найджела, закутанная в шотландский плед и держащую путь в Котсуолдс.

Они поселились в «Лайгон армз» на Бродвее. Комната Розы восхитила ее своей комфортабельностью и старомодным очарованием.

Найджел хорошо знал эти места, ведь там, в Глочестершире, когда-то жила его семья, прежде чем Энид вышла замуж за Рональда Ферфакса. Он оказался внимательным и интересным гидом, постоянно заботящимся об ее удобстве. Роза ощущала себя обманщицей. Она только быстро уставала, а в остальном чувствовала себя прекрасно и ела, впервые с лета, с настоящим аппетитом. Найджел так же хорошо ориентировался в меню и винах, как лондонский таксист в улицах с односторонним движением. Где бы они ни обедали, официанты бросались выполнять его заказы. Если блюдо оказывалось менее чем удовлетворительным, он отсылал его назад и получал подобострастные извинения. Прежде Роза не знала о такой стороне натуры Найджела. Неудивительно, что он сумел должным образом зарекомендовать себя в Сити.

Роза нарочно не взяла с собой даже блокнота для эскизов. Она чувствовала, что обязана уделять Найджелу целиком и полностью свое внимание, ведь он так много сделал для нее, да к тому же ей все еще не хватало энергии, чтобы что-то создать. Успокоившись, расслабившись, она предавалась приятному ощущению свободы от любой ответственности. Она отказалась сталкиваться с тем притаившимся страхом, который начинал подниматься в ее голове всякий раз, когда она намеревалась взять в руки нити своей нормальной жизни. Там не было ничего уютного и утешительного. Одиноко, напряженно, болезненно, да и будет ли когда-нибудь по-другому? Какие бы решения она ни принимала, намереваясь пересмотреть свое отношение к работе, чем дольше она оставалась вдали от нее, тем более угрожающей казалась перспектива возвращения. В конце концов нельзя сказать, что всем активно нравились порядки в колледже. Он давал какие-то рамки для ее учебы, однако в творческом плане она знала, что плывет против течения. Алек предупреждал ее об этом. И это не было так уж плохо. Однако, чтобы плыть против течения, требовалось так много сил, так много энергии… Она прогнала эти мысли в сторону.

На пятое утро их каникул Розе пришло в голову, что если бы несколько месяцев назад ей померещилось, что она живет в «Лайгон армз» вместе с Найджелом, она непременно отругала бы себя за то, что пускается в мечтания о недостижимом. Она криво усмехнулась этому воспоминанию ее прежней натуре. Найджел уже больше не предмет девчоночьей влюбленности, он превратился в самого дорогого и милого друга. Она с ленцой размышляла, что могла бы чувствовать сейчас к Найджелу, если бы не произошла ее встреча с Алеком. Не казалось бы ей, что между ними нечто больше, чем дружба? Ее мысли текли томно, расплывчато. Она даже не утруждала себя предположениями насчет того, каковы могут быть сейчас к ней чувства Найджела. Что было, разумеется, дурацкой оплошностью с ее стороны, сделавшей ее блаженно неготовой к шагу, предпринятому Найджелом.

Они зашли на ланч в сельский кабачок и сидели в уютном уголке возле камина, где потрескивали поленья. В середине недели здесь было почти пусто. От камина струилось усыпляющее тепло, и Роза чувствовала себя ленивой, довольной и сонной. Найджел, однако, держался напряженно, что совсем не походило на него. Его огромная фигура казалась ссутулившейся в рыбацком свитере, а обычно полногубый рот сжался в тонкую линию. Время от времени он поглядывал на Розу из-под осторожных век, казалось, что-то хотел сказать, но не говорил. Он сменил свою обычную, привычную трубку на сигареты, которые курил одну за другой. Роза заметила это и предположила, что он обдумывает какие-то свои рабочие дела. Несомненно, он сейчас предложит вернуться в Лондон. Она уже заметила, что в нем что-то зреет, все утро он был погружен в какие-то свои мысли. Видимо, в это утро «Файнэншл Таймс» напечатал неприятные новости. Она уже равнодушно приготовилась к этому разочарованию и придумала ответ на его извинения. Она переживала, что он мог страдать от неловкости из-за нее.

— Роза, я тут хочу тебе кое-что сказать, — начал он.

— Да, я знаю, — она подбадривающе улыбнулась.

— Знаешь? Как ты догадалась?

— О, я увидела, что ты весь день напряжен, вот и все. Не беспокойся об этом, Найджел. Я уже отдохнула и готова ехать домой прямо сейчас.

На какой-то момент он опешил, а потом резко засмеялся.

— Тогда ты не знаешь, — вздохнул он. — Дело не в этом.

— О, — сказала с недоумением Роза. — В чем же проблема?

— Никакой проблемы, надеюсь. Впрочем это зависит от тебя.

Настойчивость в его голосе невольно вывела Розу из ее полукоматозного состояния. Вскоре ей предстояло проснуться окончательно с неприятным чувством.

— Роза, у нас с тобой так много общего. Мы оба потеряли по одному из родителей, получили ты мачеху, я отчима. Вместе росли, и у нас много общих воспоминаний детства. Да и вообще мы очень хорошо знаем друг друга. Это ведь такая редкость — знать так хорошо представителя противоположного пола, да еще не быть его прямым родственником. — Он не делал паузы, чтобы услышать одобрение либо какую-нибудь другую реакцию, словно твердо решил договорить до конца отрепетированный монолог.

— Совсем недавно я был жестоко обижен, и ты тоже. Мы заботились друг о друге? Да так, как никто другой и не смог бы. Мы делим кров. Никогда не ссоримся, не спорим, не стараемся обмануть друг друга. Мы настоящие друзья. Романтических иллюзий у нас нет. Нам, ну… комфортно вместе. — Он поколебался какое-то мгновение, глядя на нее, словно желая убедиться, слушает ли она его, а потом сказал таким же ровным голосом: — Роза, ты выйдешь за меня замуж?

Роза была ошеломлена. Может, она видит сон? Неужели это Найджел спрашивает, согласна ли она, Роза, выйти за него замуж?

— Я долго думал о нас обоих, — продолжал он бесстрастно. — Пожалуй, мы оба стремимся обрести дом, детей, корни. Обычно человек играет на поле, пока не подцепит кого-нибудь на крючок или не попадется сам. Я прошел через все это. И пришел к выводу, что секс не главное. Погляди на Филиппу и на меня. Или на тебя и того ублюдка из Франции, кем бы он ни был. Мы с тобой исцелились оба, сорвали свои путы, глаза наши открылись. Я не преподношу никакого романтического трепа, Роза. По-моему, наш брак будет удачным. А что касается… ну… физической стороны всего… то ты превратилась в очень привлекательную женщину, а я… ну… я хорошо знаю себе цену… в том, что зависит от меня, проблем не возникнет…

Она все еще не находила слов, а потом подумала, что он может принять ее молчание за равнодушие. С превеликим трудом она заставила себя произнести:

— Я ужасно взволнована, Найджел. И отдаю должное тому, как честно и прямо ты все сказал.

— Любовь придет, Роза. Между нами и сейчас есть что-то близкое к ней, правда? Я думаю, что наши шансы на счастье выше, чем если бы мы просто влюбились — я хочу сказать, что разве долго сохраняется любовь у всех после свадьбы? И ты ведь не против того, чтобы стать матерью моих детей, а, Роза? Уж это-то будет более важной вещью, чем все, что могут предложить тебе Поллок и Ко. Все это искусство просто сжигает тебя, и всем это очевидно. А к чему все это приведет? Ведь ты не становишься моложе, не забывай.

Такая грубоватость могла бы обидеть ее, но не обидела. Найджел ведь не обидит и мухи специально. Простой, добродушный, терпимый, ласковый Найджел. Если она станет его женой, то, вне всяких сомнений, будет обласкана, взлелеяна и освобождена от любых забот.

— Я уверена, что ты не ждешь от меня немедленного ответа, — произнесла она тихо.

— Конечно, нет. Я понимаю, что изрядно ошеломил тебя своим предложением. Когда ты заболела, я понял, как дорога ты мне и как мне хотелось бы ухаживать за тобой и заботиться о тебе всю жизнь. Да и к тому же, конечно, гадкий утенок превратился в прекрасного лебедя. Если бы это произошло раньше, я бы уже давно пришел к такому решению. Я всего лишь человек, Роза.

Произнеся свою роль, Найджел заметно расслабился и, полный такта, не возвращался больше к этому предмету; только заверил Розу еще раз, что времени на раздумья у нее столько, сколько ей нужно. С этого момента мысли у Розы снова смешались, и воюющие армии в ее мозгу собирали свои силы, сталкивались в битве и снова отступали на исходные позиции, ошеломленные, чтобы готовиться к очередной схватке.

Верно, моложе она не становилась и уже разменяла большую часть своей молодости. Ее амбиции художницы, до времени отодвинутые на задний план, проросли, расцвели и дали семена под интенсивным солнцем внимания Алека. И теперь проросшие побеги боролись, чтобы выжить в холодную и мрачную зиму. Ушло что-то невосполнимое. В последнее время она стала утрачивать веру в себя, ее одолевали сомнения. Пренебрежительное отношение Мадера к ее работам, которое поначалу казалось ей глупостью и слепотой, начинало подрывать ее боевой дух. Большая часть курса казалась рутинной и механистичной. Не получая ни одобрения, ни конструктивной критики, Роза дрейфовала без руля и ветрил. Ее решимость падала, она приближалась к краху, и никакая упорная работа на свете не в состоянии была его предотвратить.

Роза постаралась объективно взвесить предложение Найджела. Она знала, что не влюблена в него. Прежняя Роза, пожалуй, и была неравнодушна к нему, но ведь она тогда не знала никого другого. А позволительно ли выходить замуж без любви? Появится ли чувство позже, как предсказывал Найджел? Найджел никогда не предпринимал сексуальных ходов в ее сторону. И она не знала, как они станут реагировать друг на друга в этом плане. Конечно, существует только один способ проверить это… И все же, несомненно, предложение и без того прозвучало достаточно хладнокровно, и без намека на «пробную езду». Хотя, впрочем, все равно не проверишь всего сразу. Она вспомнила, как Филиппа сказала про Найджела, что тот хотел бы жениться на девушке. Сколько иронии в том, что он, подобно Алеку, неправильно оценивал ее в этом отношении. Вне всяких сомнений, он полагал, что «французский ублюдок» лишил ее невинности. Скорее всего, подумала она с горечью, Найджел не станет отбрасывать ее, словно горячую картошку, коль скоро узнает правду.

Роза почувствовала невероятную утомленность. Ей, физически измотанной болезнью, психически истощенной после долгих недель душевных мучений, не было никакой необходимости, как подчеркивал Найджел, принимать решение прямо сейчас.

По возвращении в Лондон Найджел вышел на работу, а после консультаций у докторов было решено, что Роза сможет посещать занятия в колледже со следующей недели. Хотя Найджел и сомневался, что занятия живописью пойдут ей на пользу, он мудро рассудил, что пока Роза не приняла его предложение, — а в глубине души он не сомневался, что она его примет, — он не имел права излишне давить на нее. Это могло даже иметь обратный эффект, ведь Роза была упрямой. Лучше, если она сама поймет, что все это слишком тяжело для нее.

Как-то серым зимним утром Роза лениво бродила по квартире, все еще в халате и ночной рубашке. Ее мысли в сотый раз крутились вокруг одной и той же темы, пока она делала вялые и несистематические усилия вернуть себе навыки, лениво рисуя корзинку с тепличными фруктами, которая прибыла вместе с комплиментами от Билла Поллока за час до этого. Бедняга Билл и понятия не имел о том, что она почти вернулась в полное здравие. Бюллетени Найджела, которые он давал ему, намеренно сгущали краски, чтобы предупредить любое давление на Розу.

В дверь отрывисто позвонили. Роза отрешенно встала, ее мысли витали где-то далеко. Видимо, молочник пришел за деньгами, подумалось ей, и она смутно прикинула, хватит ли у нее в кошельке мелочи.

Когда она отворила дверь, ей показалось, что у нее снова начался бред, что у нее галлюцинации. Ведь там стоял полный, как в жизни, спектр всех ее мечтаний, сфокусированный в великолепный призрак, безошибочно копирующий оригинал. Там стоял Алек.

Они обняли друг друга, и им показалось, что они парят в пространстве, в невесомости. И вот он уже сидит рядом с ней в квартире, а его глаза жадно шарят по ее лицу.

— Я узнал только вчера. Я путешествовал. Поллок повсюду рассылал для меня известия, что ты опасно больна. И вот я прямо сюда и приехал.

Радость Розы от его слов была омрачена неловким сознанием того, что, кроме сохранившейся до сих пор бледности, она уже не походила на тяжело больную. Она почувствовала себя обманщицей. Если бы он приехал тогда, когда она лежала под капельницей! Как бы дрогнуло его сердце! Однако такие вещи случаются только в романах.

— Мне очень жаль, что тебя побеспокоили, Алек. Как ты можешь видеть, мне гораздо лучше.

Облегчение расслабило его черты, когда он заключил, что, судя по ее внешности, она говорит правду. Роза была слишком ошеломлена, чтобы вспомнить, что она не накрашена и не причесана. Алек оглядел квартиру, что-то взвешивая.

— Что ж, по крайней мере, ты тут, кажется, неплохо устроилась, — заметил он. Роза немедленно отозвалась, чтобы он не подумал, что она живет в роскоши на его деньги.

— Вообще-то, это не моя квартира, — пояснила она с улыбкой. — Я живу тут с… подругой.

Однако Алек явно имел в виду не деньги.

— Роза, я ехал всю ночь и чувствую себя страшно грязным. Твоя подруга не станет возражать, если я воспользуюсь ванной комнатой?

Роза потрясла головой, радуясь, что он на какое-то время удалится, и она сможет быстро одеться и привести в порядок лицо и прическу.

Алек! Такой до невозможности настоящий! Разумеется, это он. Просто она предпочла горевать по нему все эти месяцы так основательно, словно он умер. Жизнь продолжалась. Она не должна питать никаких иллюзий насчет этого визита. Ее сердце готово было выскочить из грудной клетки.

Выйдя из ванны и на ходу застегивая рубашку, он расположился в кожаном крутящемся кресле, вытянул свои длинные ноги, зафиксировав на ней тот прежний, знакомый ледяной взгляд.

— Благодарю, — сказал он. — Чувствую себя освежившимся. — И добавил: — Надеюсь, твоя подруга не рассердится, что я воспользовался ее бритвой и поодеколонился «Мсье Роша». — В его легкомысленном тоне зазвучал металл. Роза стала пунцовой. — Нет нужды так смущаться, Роза, — продолжал он с каким-то зловещим добродушием.

— Я не смущаюсь, — ответила она, защищаясь. Невероятно, но былая напряженность уже снова сгущалась. — Я как раз намеревалась рассказать тебе обо всех новостях. Как у тебя дела?

— Обо мне нечего говорить. Это что, парень, с которым ты встретилась в колледже?

Роза поглядела на Алека, архитектора всех ее страданий, человека, который едва не разбил ее сердце. Вот он сидит тут, возмутительно холодный, с возмутительным самообладанием, и ласково спрашивает о ее предполагаемом любовнике, сожителе. Что-то щелкнуло у нее в голове.

— Нет. Найджел биржевой брокер. Кстати, уже решено, что я бросаю учебу. Мы решили пожениться.

Вспыхнув от собственной дерзости, наплевав на все последствия, она наблюдала за его реакцией. В ее тоне прозвучало невысказанное, откровенное «Вот тебе!», которое не укрылось от Алека. Однако он никак не отреагировал, по крайней мере, не подал виду. Абсолютно спокойным голосом он осведомился:

— Не вижу связи. Почему твое замужество предполагает отказ от колледжа?

— Оно и не предполагает, — нетерпеливо возразила она. — Я думаю, что это чистое совпадение. Если хочешь знать, я вовсе не была счастливой в колледже. Почти все время я чувствовала себя словно рыба, выброшенная на берег. Мне кажется, что я и заболела из-за этого, потому что переживала. Спроси Билла. Колин Мадер, видимо, говорил ему, что я не дотягиваю до общего уровня.

— Колин Мадер? Это еще кто такой?

— Один из преподавателей. Он считает, что я никуда не гожусь.

— Ну и что, черт побери? Так, значит, ты все время барахталась в уязвленном самолюбии? Разве ты и прежде мало получала шлепков по заду, а? Неужели тебя и впрямь волновало, что этот тип Мадер думает? А я-то считал, что ты сделана из более прочного материала.

— Ну, вероятно, ты переоценивал меня, — возразила Роза, понимая, что потеряла контроль над разговором. — Я привыкла, что меня балуют, что мне уделяют внимание. И когда я там оказалась предоставленной самой себе, то поняла, что ничего не могу, вот и вся история. И тут нет нужды принимать тебе все на свой счет. Никто, кроме Билла, не знает, что я твоя протеже, так что ты не будешь скомпрометирован, разве что перед Поллоком.

— Не заводи себя, Роза, — невозмутимо отозвался он. — Ты ведь только начинаешь говорить вещи, о которых потом пожалеешь. Может усталый путник получить в твоем доме кусок хлеба?

Роза вздрогнула и побледнела. Она вела себя отвратительно. И почему Алек обладает способностью извлекать из нее самое плохое, как, впрочем, и самое хорошее? Она загремела посудой на кухне, поставила на плите чайник, расставляла чашки и блюдца. Его присутствие выводило ее из равновесия. Она чувствовала себя так, словно шла с закрытыми глазами по краю пропасти. Один Бог знает, какую еще опрометчивость она скажет ему в следующий момент. Внезапно она почувствовала, что он стоит у нее за спиной. Моментально утратив координацию, она опрокинула пакет с молоком.

— Оставь, — сказал он. — Иди и сядь. У тебя все из рук валится. Я сам сделаю.

Ей казалось невероятным смотреть, как он возвращается с аккуратно заставленным подносом, как спокойно сидит напротив нее, наливая чай и предлагая ей молоко и сахар, словно хозяин тут он, а она случайная, неловкая гостья. Она уже знала приемы Алека. Вот сейчас он будет просто сидеть и молчать какое-то время, впившись в нее взглядом, вливая ей в вены невидимый наркотик, заставляющий говорить правду, пока не разрушит барьеры ее замкнутости.

— Теперь, — проговорил он наконец, — ты, разумеется, хочешь рассказать мне о своем суженом.

Волна беспомощности захлестнула Розу. Мгновенно она почувствовала, что не найдет в себе сил для дальнейшего притворства.

— Мы с Найджелом росли вместе. Его мать вышла замуж за моего отца. Назови его детской привязанностью, если хочешь, хотя это не вполне так. А детали не имеют значения.

Не так давно Найджел перенес сильное потрясение, что заставило его переменить свое отношение к любви и браку. А я тем временем измучилась в колледже. Если бы не воспаление легких, то я, возможно, докатилась бы до нервного расстройства. И тут мы обнаружили, что оба нуждаемся друг в друге тем или иным образом. Любви между нами нет, но очень нежно относимся друг к другу. Оба мечтаем вести спокойную и размеренную жизнь, иметь семью и так далее. И это представляется наилучшим решением для нас обоих. — Как банально она все это изложила, прямо как в страховой рекламе, подумалось ей.

— И вы решили пока немножко пожить вместе? — подсказал Алек, явно чувствуя, что она избегает самого главного.

— Да, — с вызовом заявила она. — И все получается очень хорошо. Найджел очень… деликатный.

Эти слова, наконец, попали в цель, заметила Роза, и ее боевой дух поднялся, когда она поймала циничную искру в глазах Алека.

— Деликатный? — повторил он. И в его устах слово это прозвучало просто непристойно.

— Да. Не все могут жить большими страстями, Алек. И я не думаю, что твой образ жизни дает тебе какое-то право презирать других. — Это была с ее стороны подлость, призналась она сама себе. Старый, знакомый запах опасности повис в воздухе.

— Абсолютно никакого права. Так ты, значит, приняла решение?

Она кивнула. Триумф боролся с отчаянием, когда она попыталась прочесть его лицо. Что это было: боль, презрение или просто безразличие в том, как слегка искривилась его губа, а взгляд стал холодным и бесстрастным.

— Твой суженый не будет возражать, — спросил он спокойным голосом, — если я приглашу вас обоих к себе на обед, раз уж я оказался в Лондоне? Я не уверен, что буду в стране, когда состоится ваша свадьба. В качестве прощального, напутственного жеста. — Его тон был обманчиво формальным. Приглашение обладало преимуществом неожиданности, отказаться не представлялось возможным.

— Это очень любезно с твоей стороны, — чопорно ответила Роза. Они говорили как чужие.

— Я буду в «Конноуте» всю следующую неделю. Дел у меня никаких нет, эта поездка получилась несколько внеплановой. Пожалуй, ты выясни сегодня, какой вечер будет наиболее удобным, и дай мне знать через администратора.

— Спасибо, я уверена, что Найджел будет очень рад. Алек, э…, Найджел не знает, что я жила у тебя в Бретани. Я хочу сказать…

Алек насмешливо кивнул ей, поднимая свое длинное тело с кресла и глядя на нее сверху вниз с тенью угрозы.

— Моя дорогая Роза, джентльмен всегда сдержан и тактичен. Скажи Найджелу все, что тебе заблагорассудится. А я узнаю потом про свою роль у тебя.

И, обняв ее, как это принято на континенте, он удалился, оставив Розу — и поделом — в острой тоске.

 

Глава десятая

И что такое на нее нашло? — ругала она себя. — Зачем она так себя вела? Роза все еще дрожала от потрясения, что снова оказалась лицом к лицу с Алеком, однако предаваться вновь ожившим чувствам к нему она не могла, поскольку времени у нее оставалось немного. Она гнала от себя память о его руках, что обняли ее, о его губах на ее щеке, о взгляде, что впился в ее лицо. Было ли то, что она ему наговорила, бессмысленной ложью, выдавала ли она желаемое за действительное или просто, из своего упрямства, стремилась отплатить ему? За что отплатить? За то, что он проехал несколько сот миль, чтобы быть с ней рядом? Что подарил ей неограниченную сумму денег? Что справедливо рассердился, узнав, что она собирается дезертировать? А может, за то, что не любит ее?

Если ей требовалось еще одно доказательство этого, то она точно теперь его получила. Он и глазом не моргнул во время ее нескромных откровений по поводу Найджела. Каким презрением одарил бы он ее, если бы поймал на лжи! И если бы она теперь стала уклоняться от его приглашения на обед, каким подозрительным и фальшивым показалось бы ему это! И как только она могла дать ему основания заподозрить, что каким-то образом стыдилась за Найджела или боялась мнения Алека о нем?

Какая дура, жалкая дура она была! И что такого было в Алеке, что лишило ее на время разума? Почему она не могла просто честно поделиться с ним своими проблемами, попросить его совета насчет ее дилеммы, зная наверняка, что он даст его беспристрастно и объективно? Потому что на самом деле она, разумеется, не хотела знать правду, не хотела обнажать перед ним свою душу. Было бы слишком унизительно оставлять обширные пробелы в своем рассказе, чтобы он не догадался о постыдной правде, — что она все еще любит его, все еще безнадежно любит, как раз тогда, когда уже начинала надеяться, что, наконец, преодолела это.

Роза в неистовстве ходила по квартире, стараясь выработать какую-то схему, чтобы замазать трещины в своем обмане. Ее первой головной болью, которую она так справедливо заслужила, была задача объяснить Найджелу, как получилось, что Алек Рассел, человек, о котором она никогда прежде даже не упоминала, полагал, что их предполагаемая свадьба была fait ac-compli до такой степени, что пригласил их вдвоем на праздничный обед. Впрочем, она могла сказать ему, что Алек ее старая пассия, которая не оставляет ее в покое, и что она решила держать его подальше от себя, объявив об их решении, как об окончательном и бесповоротном. Нет, это была дешевка, подлая и неправдоподобная. Помимо того мифического француза — еще одна полнейшая ложь, вздохнула Роза, — Найджел знал прекрасно, что в жизни Розы не было серьезных романов, не говоря о таком шикарном мужчине, как Алек. Она прокрутила несколько других, притянутых за уши объяснений, остановившись в конце концов с неспокойной душой на одном, которое, хотя и не вполне удовлетворительное, по крайней мере было ближе к правде. Проведя остаток дня в болезненной тревоге, она набросилась на Найджела, когда тот вернулся с работы.

Оказалось, что им манипулировать трогательно просто, до разочарования просто.

Она объяснила с первоначальной завитушкой честности, что Алек Рассел вел семинар в Уэстли и представил ее Биллу Поллоку, который и убедил ее отправиться во французскую художественную экспедицию, а оттуда в Художественную школу. Рассел и Поллок были закадычными друзьями, и, раз уже новость о ее помолвке просочилась и дошла до Рассела — хотя, горячо пояснила она, непонятно, кто ее распространяет, — то она будет избавлена от болезненного и бурного объяснения с Поллоком, который скорее всего будет рвать и метать самым бешеным образом, когда и если она сообщит ему новость о своем предполагаемом замужестве и уходе из колледжа Гоуэра.

Роза даже вспотела от усилий, пока плела эту сказку. Как просто было бы, если она сразу не стала лгать или достаточно быстро сообразила, как отказаться от приглашения Алека. Хотя, разумеется, не все тут ложь, подумала она в свое оправдание. Ее единственное спасение в тот момент виделось ей в Найджеле, а остальная ее жизнь казалась погрязшей в смятении и хаосе. Она просто не могла заставить себя сжечь все мосты, искупив ложь своим признанием.

К счастью, Найджел поверил ее обману, хотя некоторые из уязвимых мест этой легенды, казалось, ускользнули от него. По тому, как он воспринял приглашение на обед, Роза поняла, что дело сделано, по крайней мере, на девяносто процентов, и вознамерилась остановиться на этой версии, рассказав ее при первой же возможности Расселу. Вполне естественно, что одним из главных препятствий, мешающих ей принять решение, был этот тип безумного художника, Поллок, которого Найджел представлял кем-то вроде Гогена наших дней, с его нездоровым интересом к личной жизни Розы. Та была явно в ужасе от этого мужика.

— Все, что ты скажешь, Роза, — утешил он. — Я вполне понимаю твое желание нащупать брод, так сказать. Если, — добавил он, словно доказывая, что осмыслил детали плана, — ты захочешь дать задний ход, то сможешь просто «разорвать помолвку», верно?

Испытав облегчение, Роза тепло обняла его и спешно отпустила, когда подумала, что он может неправильно истолковать этот жест.

Обман не сочетался с Розой. Она чувствовала себя из-за этого просто больной. В хорошенькую историю привела ее ложь! Надвигающаяся встреча Найджела с Алеком была самой неприятной ситуацией, в какую она себя ставила и которая, ввиду травм последних месяцев, была не простым делом. Однако в глубине души Роза неизбежно испытывала инстинктивную потребность поглядеть, как эти двое очень разных людей, столь важных для нее в разных отношениях, станут реагировать друг на друга. Любопытство Алека в отношении Найджела, которое, вне всяких сомнений, и заставило его сделать приглашение, было достаточно понятным, учитывая их прежнюю близость. Он испытывал просто-напросто циничный интерес к мужчине, который теперь, по его предположениям, делил с ней постель. Эгоистическое упражнение, имевшее целью изгнать гложущие сожаления, которые могли у него существовать после его собственного, такого потрясающего рыцарства.

Горькая оценка Розой всей этой ситуации могла быть подтверждена лишь умышленным нарушением прощального напутствия Алека ей о том, чтобы она отдала себя только тому мужчине, в которого влюбится. Это было пустой проповедью, если учесть, что Алек, казалось, был уверен, что сам он не обязан любить кого-то. Какое же право он имел тогда диктовать условия ей.

Найджел, в свою очередь, обнаруживал лишь минимальное любопытство к Алеку. Он смутно припоминал, что читал когда-то о нем в газетах, однако искусство и художники казались ему скучными до слез. Он вообразил себе Алека богемным, эксцентричным типом — косматым, неотесанным и, вероятно, нуждающимся в мытье, — и затем больше о нем не вспоминал. Его единственный интерес к тому вечеру состоял в том, чтобы сцементировать белую ложь Розы, продвигая свои собственные объявленные цели.

Ужасное рандеву в конце концов наступило. Роза купила новое платье, черное, с высоким гофрированным воротником и мелкими пуговицами от шеи до пояса. Рукава были длинными, с гофрированными манжетами. Еще она навестила Спида, удивляясь, почему она когда-то нашла его таким пугающим, и попросила уложить ее волосы в высокую прическу, в причудливом вечернем стиле. Потом тщательно накрасила глаза, и они стали огромными, неземными, сияющими. Общий эффект получился сильным, он поражал, великолепно подчеркиваемый ужасающей бледностью ее кожи.

Когда Найджел назвал имя Алека администратору, коридорный проводил их на этаж, где Алек занимал роскошную анфиладу комнат. Он уже дожидался их у открытой двери, извещенный об их прибытии, приветствуя их у себя самым радушным образом.

В одной из комнат стоял банкетный стол, уставленный серебром и хрусталем. Розе вспомнилась нелюбовь Алека к модным ресторанам, в которых Найджел чувствовал себя как дома.

— Я надеюсь, вы не будете возражать, если мы пообедаем здесь, — томно извинился Алек, когда подобострастный официант возник ниоткуда с напитками и канапе. — У нас будет что-то вроде званого чаепития, закусочника.

Он испытующе разглядывал Найджела. Странно и нелепо было видеть их обоих вместе. Алек, расслабленный, загорелый, в кремовом льняном костюме, рубашке с открытым воротом и тонированных очках, похожий на кинозвезду. Найджел в темной пиджачной паре, дополненной жилеткой, платком в нагрудном кармане, шелковым галстуком и золотыми запонками. Алек, с его легкой грацией хищного зверя, со спокойной небрежностью. Найджел, с его солидным, коренастым телосложением, дюжий и немного агрессивный. Словно тигр повстречался с медведем-гризли. Понятное дело, Алек был далек от стареющего битника, которого ожидал увидеть Найджел. Тем временем скептический и едкий глаз Алека методично лишал Найджела его внешнего, городского лоска. Так что, химическая реакция между двумя мужчинами оказалась молниеносной и недвусмысленной: они не понравились друг другу с первого взгляда.

Найджел, за пару минут до этого вполне самоуверенный и жизнерадостный, теперь инстинктивно подобрался, как мартовский кот, выгнувший дугой спину при виде соперника. Он напряженно замер, словно приготовился обороняться. Хотя и моложе Алека, внезапно он показался рядом с ним пожилым мужчиной, напыщенным и ничтожным. Слегка пренебрежительный, ироничный взгляд Алека выбил его из колеи, когда Роза представила их друг другу. Неподготовленный к такому противостоянию, Найджел был взят в плен без боя.

Но внешне, разумеется, демонстративная вежливость Алека казалась безупречной. Они сидели втроем за антикварным кофейным столиком, потягивали сухое шерри, в то время как Алек дирижировал всем действом с благожелательностью паука, увидевшего жертву.

— Прежде всего позвольте официально поздравить обоих, — начал он, символически поднимая бокал. — Я позволил себе смелость поставить несколько бутылок «Дом Периньон» на лед, хотя тут имеется и вполне приятный кларет для тех, кто предпочитает его. Шампанское не всем нравится. Оно может вызвать… головную боль. — Его глаза пронзительно остановились на Розе.

Найджел, увидев возможность поддержать свое реноме, начал распространяться по поводу вин, о которых был исключительно хорошо осведомлен. Алек слушал с вежливой досадой, молча демонстрируя, что вино, по его мнению, является тем, что тщательно выбирают, но не обсуждают.

— Как замечательно. — Он вяло улыбнулся и обратился к Розе: — А ты случайно не видела новую выставку у «Тейта»? — Разумеется, Роза видела и, несмотря на свое решение, не могла устоять против возможности обсудить ее с Алеком. Найджел смотрел на них, застывший. Алек попытался вовлечь его в беседу с заботливостью превосходного хозяина. — Вот видите, с Розой расходимся во взглядах на кинетическую скульптуру, — заметил он вкрадчиво. — Мне было бы крайне лестно услышать ваше мнение.

Роза не смогла вынесли это.

— Найджел не ходил со мной, — торопливо прервала она вопрос. — Он был ужасно занят на службе. — Страдальческое, простодушное лицо Найджела выражало упрек.

— И в самом деле, — произнес он вяло, — я не могу похвастаться, что разделяю интерес Розы к искусству. Или, впрочем, — добавил он для точности, — одержимость тут будет более подходящим определением.

Алек уставился на него с притворным изумлением. Роза онемела. Не смутившись, Найджел флегматично продолжал:

— По моему мнению, именно эта учеба в Художественной школе подорвала здоровье Розы. Когда мы поженимся, я опасаюсь, что она будет слишком занята, чтобы продолжать учебу в колледже — не правда ли, дорогая?

О небо, подумала Роза. Найджел думает, что все это говорится ради Поллока. Ну, остановить его было уже невозможно.

— Да, — весело согласилась она, — конечно, ведь нужно будет найти дом, обустроить его, купить мебель и…

— Конечно, — воскликнул не без коварства Алек. — Где вы думаете поселиться? В Уэйбридже, наверное?

Найджел попался на эту удочку.

— Что ж, в Уэйбридже сейчас полным ходом ведется строительство очень симпатичных домов Нового типа. Прекрасное и очень здравое капиталовложение.

— В самом деле? — вмешался Алек с преувеличенным интересом. — Скажите, а какова в эти дни ситуация с закладными? Я страшно отстал от всего. Еще шерри?

Найджел снова клюнул на наживку. Ипотеку он знал вдоль и поперек и стал рассказывать немного длинно о процентных ставках, о действиях банка против строительных компаний, аномалиях в системе налоговых льгот, о политике вкладов и ее за и против. Алек кивал с преувеличенной заинтересованностью, а Роза прилагала все силы, чтобы сдержать поднимавшуюся в ней волну замешательства. Она хорошо знала, к чему клонит Алек.

Ободренный своим успешным монологом, Найджел, казалось, снова обрел пошатнувшуюся уверенность в себе. Когда они сели за стол, чтобы отведать суп из омаров, он перешел в атаку.

— Вероятно, это занятный способ существования, — заметил он довольно снисходительно, — я имею в виду, быть художником.

— Очень веселый, — подтвердил любезно Алек. — Ты не согласна, Роза.

— Все, конечно… по-другому, я полагаю, — Роза запуталась в словах, едва не поперхнувшись супом. — Не удивительно, — добавила она ехидно, — что художники имеют склонность презирать простых смертных.

— И правда, мы невыносимая публика, — кивнул Алек, оживляясь. — Рабы нашего эгоцентризма, деструктивные элементы общества, оплачиваемые налогоплательщиками, не желающие даже мыться, когда находятся в творческих муках. Как-то раз, Найджел, во время особенно долгой творческой фазы я обнаружил к своему изумлению, что у меня в шевелюре угнездился голубь. Впоследствии оказавшийся, впрочем, достаточно вкусным. Нет, я должен признать, — продолжал он мрачно, — что наш имидж в обществе, хотя и не делающий нам чести, является, увы, прискорбно точным. Тотальная дегенерация нашей нравственности, к примеру.

Это неслыханно, — кипела от злости Роза. Найджел глядел на Алека, как на сумасшедшего, и его рот открылся, как у рыбы.

— У Алека немного оригинальное чувство юмора, — вмешалась Роза. — Я должна была предупредить тебя, дорогой, чтобы ты не верил ни единому его слову.

— О, я понимаю, — неуверенно пробормотал Найджел, когда Роза выдавила из себя короткий смешок. Ее разгневанный взор обратился к Алеку. Тот подмигнул ей как ни в чем не бывало.

Чтобы удержать Алека от дальнейшего развенчивания популярных предрассудков насчет художников, Роза обрела голос и постаралась направить беседу по привычным каналам, в то время как за супом последовал палтус, а за палтусом оленина. Но все ее старания оказались напрасными. Алек был просто невозможен. Если он не заставлял Найджела бесконечно разглагольствовать насчет долей и акций, то терзал Розу, делая глубокомысленные и интеллектуальные замечания по поводу несуществующих художников с абсурдными именами, а также вымышленных высокоинтеллектуальных выставок в придуманных галереях. Весь вечер был, с точки зрения Розы, настоящей катастрофой, как и планировал Алек.

— Прощай, Роза, дорогая, — ворковал он, когда они уходили. — У меня не будет возможности заглянуть в твой свадебный список, поэтому я сегодня воспользовался случаем и заказал у «Гарродса» для тебя супершикарный столик на колесиках, «столик хозяйки». В нем комплект из электрической плитки, духовки для разогрева и шести термостатических блюд, все просто потрясающе сделано из тиковой фанеры. Меня заверили, что они превращают званые ужины в абсолютную радость, а вы ведь будете устраивать их в вашем будущем доме, не так ли?

— Ну-у, — вздохнул потрясенный Найджел, когда они спускались в лифте. — Он немного странноват, правда, Роза? Хотя, с его стороны очень порядочно, что он решил подарить тебе этот столик.

По дороге домой в машине, когда больше не нужно было держать себя в руках, Роза дала волю своей ярости. Алек вел себя бестактно! Как низко и отвратительно с его стороны, что он подверг Найджела такому хитро замаскированному осмеянию. Как посмел он выставить на посмешище человека, за которого — во всяком случае, как он был информирован — она согласилась выйти замуж? Она едва слышала замечания Найджела, обращенные к ней, когда они ехали назад в Барбикан.

— Знаешь, Роза, я признаюсь тебе, я почувствовал на пару минут антипатию к этому самому Расселу. Поначалу он показался мне высокомерным типом. Но как он повис на мне потом! Он определенно смог бы воспользоваться парой здравых советов насчет инвестиций. Я имею в виду, что пусть он даже жутко богатый, по-моему, он не слишком разбирается в финансах. Так часто бывает. Клянусь, что я наставил его на путь истинный по нескольким вопросам. А еще я дал ему свою визитную карточку и сказал, чтобы он не стеснялся и звонил мне в любое время. Я полагаю, ты должна быть снисходительной к этим художникам, которые живут в своем собственном мире. Вероятно, тебе было интересно, Роза, обсуждать все эти выставки и прочее. Боюсь, что тут я тебе не помощник. Знаешь, когда мы поженимся, ты всегда сможешь дружить с таким сортом людей. Я не стану возражать.

Он остановил машину. Они находились в подземном гараже под их домом. Внезапно Роза очнулась. До этого она была где-то далеко. Он повернулся к ней в полумраке.

— Что же, молчание означает, наконец, согласие? — спросил он с легкой тенью самодовольства. Роза поглядела на него с недоумением. — Когда я сейчас говорил о нас, что мы поженимся, — объяснил он терпеливо, — ты не возразила мне. Ты уже решила, правда, Роза? Я полагаю, ты сделала это тогда, когда сообщила мне, как собираешься обмануть этого Рассела. В любой лжи есть крупица правды, как любит говорить мама, помнишь? Да и ты ведь не захочешь отдать назад «столик хозяйки», а?

В его шутливом тоне послышался намек на отчаяние. Роза, полная отвращения к себе, увидела честные глаза, простодушное лицо, массивные, надежные очертания его фигуры. Ее рассудок находился в панике, она глядела на него так долго, что он узрел в этом приглашение, наклонился и поцеловал ее дрожащие губы. Сначала поцелуй был несмелым, почти пробным. Роза обнаружила, что она отзывается, чтобы как-то символически извиниться. Это не осталось незамеченным. Он стал целовать ее по-настоящему, оказавшись, несомненно, весьма натренированным в этом. Роза обнаружила с неодобрением к самой себе, что немного завелась, возбудилась и была готова воспламениться в любую минуту. Полная замешательства, она позволила Найджелу продолжать, отвечая ему взаимностью против своей воли, пока поняла причину, по которой она вдруг стала такой чувственной. И причина эта не имела никакого отношения к Найджелу. Она отпрянула назад.

— Извини, Роза, — улыбнулся Найджел, казавшийся явно довольным собой. И хотя он больше не приставал к ней, Роза поняла, что он чувствует себя уже дома и сухим после бури.

Она провела беспокойную ночь, как того и заслуживала. Часы возле постели неустанно тикали, пока ее до рассвета грызли муки. Она старалась взвесить все объективно. Сначала Алека. Хорошие качества: блестящий ум, головокружительный талант, несомненная способность, если вспомнить о сексе, переносить ее на другую планету. Плохие качества: непредсказуемый, нетерпеливый, эгоист, властный, требовательный, капризный и, хуже всего, жестокий… Тогда как Найджел был добрым, бескорыстным, терпимым, честным, великодушным и невероятно доверчивым. Она накрыла от стыда голову подушкой, вынужденная признать не без страха, что от этих самых качеств она в конце концов задохнется, если выйдет за него замуж.

С другой стороны, с какой стати она пытается их сравнивать? Они ведь не соперники. Найджел предложил ей не любовь, а брак. Алек не предлагал ей ничего. Фактически Алек вообще ничего ей не предлагал. Так какое он имеет право опрокидывать тележку с яблоками, лишать ее равновесия, разбивать надежды на спокойную жизнь, вмешиваясь таким маккиавеллистским манером. Это подло, зло и низко. Его собственную личную жизнь нельзя назвать удачной, разве что только по самым циничным мужским критериям. И почему он считает себя вправе морочить ей голову?

А Найджел, бедный, ни о чем не подозревающий Найджел, моментально стал марионеткой в этом фарсе. А ведь после той травмы, связанной с Филиппой, нельзя не считаться с его чувствами. И раз уж Роза согласилась выйти за него замуж, то должна сдержать свое слово, что бы то ни было. Она не имеет права опуститься так низко, что преднамеренно нанесет новые раны на его уже и так уязвленное самолюбие. Ну, так собирается она выйти за него? Ведь если нет, тогда ей лучше уехать из его квартиры, убраться из его жизни, пока она не причинила ему еще больше неприятностей. Но хочет ли она и в самом деле так поступить? Если бы не этот Алек-диверсант-Рассел, непрошенно появившийся на горизонте, она сейчас и не думала бы о том, что нужно съезжать с квартиры. Она с каждым днем все ближе и ближе скользила к легкому выбору, простому решению, к жизни по чужому образцу и с немудреной целью, к положению в обществе, со всеми теми вещами, обладать которыми она никогда и не мечтала — надежностью, гостеприимством и покоем. Будущее, которое еще несколько месяцев назад показалось бы ей верхом мечтаний и надежд. Оглядываясь на те дни, удаленные на целую жизнь, желание Найджела жениться на ней показалось бы, пожалуй, каким-то чудом. И разве она осмелится искушать богов, отворачиваясь от такой невероятной удачи? И ради чего? Тяжкой камнедробилки в колледже, едва скрываемой насмешки Мадера, внутреннего ощущения того, что она утрачивает перспективу с каждым днем? Алек причинил ей вред даже здесь. Если бы она поступила в Художественную школу несколько лет назад, то благополучно проплыла бы на всех парусах через нее. А теперь он держал ее разум и душу такой хваткой, что она больше не могла заниматься живописью без него. Проклятье! Чего бы она ни отдала, чтобы отомстить ему за все страдания, которые он ей принес!

С тяжелой головой и мутными глазами она проснулась, разбуженная радостным Найджелом, который принес ей чашку чая.

— Не вставай, Роза! Ты сегодня выглядишь нездоровой. Очевидно, такой поздний вечер оказался для тебя чересчур напряженным. Почему бы тебе не остаться сегодня в постели? — Роза, хоть и сонная, почувствовала его глаза на своей тонкой ночной рубашке. — Сегодня вечером мы побездельничаем, — пообещал он, чмокнув ее перед уходом. Это прозвучало скорее как приглашение, чем предложение. Она услышала, как захлопнулась входная дверь, и со стоном перекатилась на живот.

Вероятно, она задремала вновь, поскольку следующее, что она услышала, это резкий звонок телефона. Она выбралась из постели и взяла трубку.

— Роза, — произнес голос, который она узнала бы из тысячи.

— У тебя хватает наглости, — взорвалась Роза, — звонить после вчерашнего вечера. Я должна поздравить тебя с удавшимся фарсом. Можешь подавать заявку в театральное общество. А я не желаю с тобой говорить.

— Ты уже делаешь это, Роза. Я уезжаю завтра, ты должна прийти в восторг от этого известия. Мне нужно увидеться с тобой до отъезда. Пожалуй, я не стану приезжать к тебе на квартиру. Если принять во внимание то, что я намерен тебе сказать, не думаю, что с моей стороны было бы деликатным принимать всяческое предполагаемое гостеприимство от твоего суженого. — Роза фыркнула, однако он бесстрастно продолжал. — Ты можешь в течение часа приехать сюда? Может, я пришлю за тобой такси?

Роза бросила трубку. Она в бешенстве металась по квартире, ворча что-то себе под нос, а в конце концов бросилась в постель и стала яростно молотить подушки кулаками.

Но она все-таки поехала.

Увидев ее, он не казался ни удивленным, ни обрадованным. Как это было для него характерно, он принял это за само собой разумеющееся — что она прибежит к нему, как только он свистнет. Лицо его было строгим, глаза колючими. Ясно, что он не намеревался расстаться с ней по-дружески.

— Ну? — растерянно поинтересовалась она, когда прошло несколько минут. Она присела после его приглашения, однако он, казалось, не спешил начинать разговор. Возмутительнейшим образом он стоял к ней спиной и глядел в окно, явно завороженный видом улиц, забитых транспортом.

— Какого черта тебе нужно, Роза? — спросил он наконец, не оборачиваясь. Его тон был любопытным, но бесстрастным, словно он буднично справлялся о ее здоровье или спрашивал ее мнение о погоде. Она приняла решение держать подальше свой несчастный язык. Самой безопасной тактикой было молчание. Она и не ответила.

— Ты слышала, что я спросил? — заметил он спокойно, и его голос стал стальным.

— Что я делаю — не твое дело, — отважилась Роза. — Я ведь не вмешиваюсь в твои личные дела.

Он повернулся к ней лицом. Подавленный гнев в его глазах испугал ее.

— Позволь мне судить, в чем состоят мои дела.

— Позволь мне освободить тебя от хлопот. Тебе не понравился Найджел. Ты думаешь, что он скучный мещанин, филистер. Ты не чувствуешь уважения ни к одному из его хороших качеств, да ты даже не сможешь их распознать, если даже и увидишь. По-твоему, раз он не интересуется искусством, то, значит, ниже тебя. Ты собираешься по своей самонадеянности судить того, кого я знаю всю свою жизнь, основываясь на совершенно искусственной, абсолютно скованной встрече. Вчера вечером я, наконец, увидела тебя в твоем истинном облике. Никогда бы не подумала, что ты опустишься до такого. Найджел самый добрый, самый благородный и великодушный человек в мире. Как ты посмел насмехаться над ним?

— Презирать Найджела? Нет, Роза. Мне жаль его, бедного, одураченного простофилю, и я должен признать, что у меня нет с ним ничего общего, однако я и не думаю презирать его. — В его словах слышалась настойчивость и серьезность. Роза почувствовала, как воздушный шарик ее уверенности в своей правоте теряет воздух. — Нет, Роза, — продолжал он убийственным тоном, — это тебя я презираю.

Он направился мимо ее кресла, и ее голова повернулась вслед за ним, она, словно под гипнозом, следила, как он кружит над своей жертвой.

— Я думал, ты какая-то особенная, — говорил он. — Я был, как ни смешно, высокого мнения о тебе. Я испытывал высочайшее уважение перед твоей независимостью в искусстве и в жизни. Встреча с тобой действительно заставила меня пересмотреть некоторые из моих наиболее циничных взглядов на женщин. Когда я глядел на твою работу, то воображал, что могу видеть твою душу. Многие люди, вроде тебя, обвиняют меня в бессердечности, своекорыстии и жестокости. Но Бог ты мой, Роза, я грудной младенец по сравнению с тобой. — Протесты замерли на ее устах. — Какую жизнь ты будешь вести с этим бедным чучелом, Роза? Ты обвела его вокруг своего маленького пальчика, ведь так? Вы не влюблены друг в друга, по твоим словам — ну ладно, множество браков выживают на таких условиях. А без любви у тебя наверняка не будет проблем с ненавистью. Нет, я далек от того, чтобы судить тебя за это. Факт в том, что он, по крайней мере, заботится о тебе, это очевидно, тогда как ты беспокоишься лишь о своей драгоценной, плетущей интриги персоне.

И потом твое искусство. Ведь ты же не готова пострадать ради него даже чуть-чуть. Если кто-нибудь не стоит над тобой с плеткой или не осыпает тебя похвалами, как осла морковками, ты перестаешь работать. Мне очень жаль, что ты заболела, однако ты ведь извлекла из этого неплохую выгоду, использовав как повод уклониться от того, что, как тебе известно, ты должна делать. От искусства не болеют. И не придумывай вирусов, которые нападают на тебя с такой зловещей целью. Ты просто прибегаешь, в оправдание, к этой болезни и к перинному предложению Найджела. Ты абсолютно безнравственна. Я полностью разочаровался в тебе, а ведь раньше думал, что у тебя есть характер.

Она сидела, застыв и онемев. Его рот, находившийся возле ее уха, продолжал извергать чистый яд.

— И еще, что там с постельными делами? — насмешливо прошептал он. — Что там со всеми твоими благородными, возвышенными принципами, такими, что я действительно не мог их не одобрить! — Он невесело рассмеялся. — Как тебе все это показалось, Роза? Он верит, когда ты изображаешь страсть? — Его голос стал шелковым, зловещим. — Сколько пройдет месяцев, пока твое тело не потребует своего и ты не заведешь любовника? Что, твое практичное замужество основывается на прогрессивных современных принципах? Вообще-то, я так не думаю. Поговоришь ли ты с ним искренне об этом теперь, прежде чем он обзаведется неверной женой?

Роза вскочила с места.

— Заткнись! — закричала она. — Ты ничего не знаешь об этом.

— Я знаю достаточно. Из всех компромиссов, которые ты делаешь, Роза, этот мне больше всех не нравится.

Она подошла к двери, ничего не видя перед собой, однако он преградил ей дорогу. Он схватил ее за руки, заключив ее запястья в жесткую, как тиски, хватку. Она знала с заставляющей замереть сердце интуицией, что последует дальше. Его губы коснулись ее, горько, сердито, словно в наказание. Никогда еще он не целовал ее так. Она слабо сопротивлялась, зная, что это бесполезно. Вся ее сила улетела из нее, пока она пила отравленную чашу. Расслабленно и беспомощно она позволила ему поднять себя на руки.

— Тебя следует проучить, Роза, — торжествующе шепнул он ей на ухо, — пока не станет слишком поздно. — И понес ее к кровати. Она почувствовала слабость, у нее закружилась голова. Все казалось странным, нереальным, словно она приняла наркотик. Она едва сознавала, что он расстегивает ей блузку, снимает лифчик. Лишь когда те болезненно знакомые симптомы желания начали заявлять о себе, она резко пришла в себя.

— Нет, — забормотала она, задыхаясь. — Алек, нет!

— Давай, — язвительно ответил Алек. — Ты ведь не засушенная девственница на этот раз, а? Давай-ка посмотрим, как ты продвинулась. — Его сильные руки прижали ее спину к постели. — Пора тебе узнать о себе правду, Роза, — пробормотал он, дразня ее груди языком, и их невольная реакция насмехалась над ее протестами. — Мне следовало бы переспать с тобой в Париже в ту ночь. Подумать только, я ведь так гордился своей деликатностью и порядочностью. — Его руки расстегивали ее юбку, проворно, с простотой человека, чистящего кожуру на апельсине.

— Алек! — завизжала она. — Остановись! Я… я…

— Я точно знаю, какая ты. А чего не знаю, то сейчас выясню.

Она наконец прокричала это слово, всхлипнув от отчаяния.

— Я беременна!

Откуда пришло к ней это озарение, она никогда не узнает, однако эффект был моментальным. Словно она вылила на него ведро холодной воды. Он одеревенело встал.

— Прости, — сказал он машинально тихим, вежливым голосом. Затем поднял с пола ее блузку и молча вручил ей. Она неловко влезла кое-как в свои одежды. Глядеть друг на друга они избегали. Температура упала до нуля.

— Я должна сейчас идти, — пробормотала Роза сдавленным голосом, отыскивая взглядом туфли.

— Подожди, — перебил он. — Прежде всего — извини. Мне не пришла в голову, что такая причина вашей женитьбы, по своей вынужденности, была самой очевидной и естественной в мире. Ты ведь всегда полна сюрпризов, верно? Я унижен, и поделом. — Слова звучали напряженно, деревянно.

— Мне следовало бы сказать тебе раньше. Однако мы пока держали это в секрете.

— Разумеется. А ты… хочешь ребенка, я полагаю?

— Да, — отрывисто подтвердила Роза. — Да, я очень хочу ребенка. А если бы и не хотела, то все равно оставлю его. Понимаешь, я не такая безнравственная, какой ты решил меня представить. Прощай, Алек. Я не думаю, что мы когда-нибудь еще увидимся.

— Прощай, Роза. — В его глазах стояла пустота. — Желаю тебе счастья, — добавил он с трудом, протягивая руку. Она взяла ее. Рука обуглилась. Адреналин, выработанный пирровой победой Розы, опалил ее.

— Спасибо, Алек, — сказала она.

 

Глава одиннадцатая

В тот день, думала Роза много позже, она окончательно стала взрослой. Раскаленные добела насмешки Алека оставили неизгладимые следы в ее памяти.

Которая я Роза? — безжалостно спрашивала она себя в беспокойные, одинокие часы, что последовали потом. Трусиха, поглощенная собственной персоной, пугающаяся жизни? Двуличная, неискренняя актриса, играющая под искусной маской обмана? Или же, возможно, храбрая, заново рожденная душа, готовая страдать, лишь бы найти себя? В любом из этих превращений такая Роза пахнет не особенно сладко, с горечью подумала она. Мотылек, лебедь или жалкий хамелеон, — какое существо ближе всего к ней? Алек был единственным человеком, кто смог проникнуть сквозь жалкий маскарад к ее женской сущности. Он один видел настоящую Розу, спрятавшуюся под многими слоями самозащиты и обмана. Единственный человек в мире, чье мнение о себе она искренне ценила — а она вот совершила по отношению к нему самую грубую ложь в бесплодной, парадоксальной попытке спасти свое самолюбие. Лучше бы он не считал ее заблуждавшейся, но сохранившей мужество защищать свои убеждения, чем эгоистичной, плетущей интриги приспособленкой, неспособной противостоять тяготам жизни. Лучше никогда не знать сладости от его обладания ею, чем быть взятой в гневе в качестве наказания, кары. Кроме всего прочего он неизбежно уличил бы ее еще в одном обмане, обнаружив ее до сих пор нетронутую девственность. Если бы он узнал, что она намеренно вводила его в заблуждение насчет своих отношений с Найджелом, это не вернуло бы ей доброе имя, а, вне всяких сомнений, ввергло бы его в еще больший гнев, отравив его память о ней, снизив его мнение о ней до новой, бездонной глубины. Она оказалась мошенницей, лгуньей и дурой. Едва избежав одного поражения, она добилась другого, такого же горького. Она преуспела в какой-то мелкой, ложной мере, введя Алека в заблуждение. И стала еще более жалкой, чем была когда-либо в жизни.

В тот вечер Найджел вернулся домой в приподнятом и радостном настроении. Однако вид Розы моментально сменил его мажор на минор.

— Знаешь что, Роза, — озабоченно заметил он ей, — ты выглядишь даже хуже, чем утром. Ты снова заболеваешь, что ли?

Глаза у Розы опухли и покраснели, лицо было смертельно бледным. Она потрясла головой. В перерыве между рыданиями она собирала чемоданы. Все это окончательно лишило ее сил.

— В чем дело, моя милая? — спросил Найджел, бережно обнимая ее. — Не случилось ли чего? Господи, может, что с мамой или папой? — Она снова потрясла головой, на этот раз более решительно. И в самом деле, нечестно было удерживать его в неопределенности.

— Нет, ничего подобного. Найджел, я решила, что не могу выйти за тебя замуж. Я тебя отчаянно люблю, но не принесу тебе счастья. Понимаешь, я не могу вынести мысли, что мне придется оставить живопись, и… — Ее голос дрогнул.

— Роза, — мягко утешил он ее. — Хватит, Роза. Никогда не стану заставлять тебя бросить ради меня искусство. Если это так для тебя важно, ты можешь закончить колледж. Мы отложим свадьбу и не станем пока заводить семью, продолжая жить в этой квартире. Почему ты не сказала мне, что это так сильно тебя беспокоит? И какой же я чурбан, раз не понял этого? — И он погладил ее по голове, утешая.

Это было мучительно. Роза отчаянно пыталась выпутаться, не задев гордость Найджела.

— Да дело не только в этом, — всхлипнула она. — Пожалуйста, не затрудняй мне все, Найджел. Ты видишь, в каком я состоянии. Я весь день боялась этого разговора.

Он замолк.

— А когда ты решила? — спросил он и добавил с неожиданной прозорливостью. — Не связано ли это с Алеком Расселом? Я хочу сказать, что он прилагал все силы, чтобы выставить меня деревенщиной, но тогда я и не претендовал ни на что другое.

— Нет, тут никакой связи со вчерашним вечером нет, за исключением того, что жизнь во лжи, так сказать, заставила меня осознать, насколько нечестной я была в отношении тебя — и себя тоже. Не из-за тебя, с тобой все в порядке, даже более того. Однако одну сторону моего характера ты совершенно не знаешь. Девочка, рядом с которой ты рос, не была мною настоящей. Даже я не догадывалась об этом до недавнего времени. Я до сих пор пытаюсь разобраться, где же настоящая я, выяснить, чего же я действительно хочу в жизни, в каком направлении должна двигаться. Я не могу рисковать, вовлекая тебя в риск, если ошибусь в своих суждениях. Я не хочу говорить больше ничего, все это слишком больно.

Он переменился в лице.

— Я не принуждаю тебя, не беспокойся, — ответил он мягко, делая усилие, чтобы улыбнуться. — Ведь это я все начал, не забывай.

— Я решила сегодня уехать, — продолжала Роза. — Мои вещи упакованы. Не пытайся отговорить меня, потому что это уже невозможно. Мы оба будем испытывать неловкость. Мне так жаль, что я огорчила тебя, Найджел.

Ей не было нужды беспокоиться. Он был сама доброта и даже отвез ее к Филиппе. Это было единственным местом, что пришло Розе в голову.

Филиппа, увидев муку на лице Розы, сначала не стала задавать вопросы. Она знала, что Роза поселилась у Найджела, и втайне надеялась, испытывая нежные чувства к обоим, что их роман расцветет. Ее предварительный вывод звучал так: это должно было случиться, но пошло наперекосяк. И ей захотелось искупить свои грехи, выступив в роли миротворца.

— Ладно, ладно, — утешала она шмыгающую носом Розу, думая о том, как они поменялись ролями и каким образом выудить у нее всю историю целиком. Роза могла оказаться очень темной лошадкой.

Наконец Роза добралась до дна эмоциональной пропасти. Пересказывать Филиппе все свои мучения Роза не стала, слишком тяжело, однако понимала, что сказать ей все же что-нибудь требуется. Роза быстро выучила истину старой пословицы о запутанной сети обмана. И она просто выдала правду.

— Я влюбилась во Франции в одного человека, но он меня не любит. Найджелу же… требовалось привязаться к кому-то, чтобы забыть тебя. Так, вероятно, и произошло. Затем я все-таки поняла, что недостаточно люблю его и что не хочу ранить его так быстро после…

— После меня? — закончила Филиппа.

— Да. Вот я все и отрезала, прежде чем мы зашли слишком далеко. Мне не очень-то удаются подобные взаимоотношения, Фил. Видимо, у меня просто мало практики, все превращается в прах и пепел. Можно мне остаться у тебя ненадолго? Я слишком деморализована и боюсь, что развалюсь на кусочки.

Сильная, талантливая, эмоциональная Роза, — подумала Филиппа. Видно, непросто далось ей это признание. А кто тот мужчина, в которого она влюбилась? Может, она говорила об Алеке Расселе?

— Разумеется, — с энтузиазмом подтвердила она. — Я как раз собиралась предложить тебе это.

В ближайший понедельник бледная, но решительная Роза вернулась в колледж. Ее удивило, как все обрадовались ее возвращению. И пока у нее было хорошее настроение, она собралась с духом и попросила Билла Поллока о встрече.

Она начала с того, что поблагодарила его за все цветы и фрукты и извинилась за те ложные опасения, которые, вероятно, вызвал у него Найджел.

— Я думаю, он беспокоился, что я выйду слишком скоро, — объяснила она, — и поэтому, боюсь, преувеличивал тяжесть моего состояния. И в самом деле, я была поражена, когда оказалось, что Алек ожидал увидеть чуть ли не похороны.

Билл Поллок слегка приподнялся в своем вращающемся кресле. Болезнь Розы, казалось, наделила ее странным, неземным покоем. Ее большие глаза заставили его почувствовать себя прозрачным.

— О, — начал он слегка бурно, — ну, Роза, я уверен, что мне нет нужды объяснять, что из-за интереса Алека к тебе я не мог не держать его au courant о том, что, как оказалось, было серьезной болезнью. Ты должна понять мою позицию.

— Мне бы хотелось, чтобы вы поняли меня, — ровно возразила Роза. — Я не стану говорить о вещах, которые являются нашим с Алеком личным делом. Достаточно сказать, что мы решили больше не встречаться. Однако Алек, как вам, несомненно, известно, в высшей степени непредсказуемый и очень решительный человек. По этой причине, чтобы разрыв был полным, я сообщила ему, что ухожу из Гоуэра и что уже помолвлена, и хочу, чтобы он в это поверил. Иначе мне придется превратить ложь в реальность — по крайней мере, в той ее части, что касается колледжа. Что, естественно, мне очень не хочется делать.

Его ответ прозвучал, словно взмах хирургического ножа.

— Я вполне понимаю. Хорошо, я рад, что ты сказала мне об этом. Это объясняет одну или пару вещей. Понимаешь, Алек позвонил мне в день отлета. Он отменил разные договоренности и встречи, которые назначил до этого, заявив, что скоро уезжает на Дальний Восток и просит не ждать его, по крайней мере, год.

Роза понимала, что без Филиппы и не выжила бы в те месяцы. Бесцеремонное, озорное, легкомысленное отношение Филиппы к жизни не давало Розе долго задумываться о своих печалях. Временный союз стал длительным. Филиппа обрела в лице Розы якорь, резонатор, и ценила ее общество и мнение. Роза, в свою очередь, находила облегчение, будучи вынужденной излагать подробно детали огорчительного дня в колледже, а не зацикливаться на них молча, как это было прежде. И серьезные горести начинали звучать абсурдно, когда она рассказывала о них, и мало-помалу она обретала привычку видеть вещи пропорционально их действительной важности, а не той, что померещилась ей. Филиппа придумала для всех в колледже прозвища, хотя сама никогда не видела никого из них. Колин Мадер всегда именовался у нее Колин-матерь. Роза нашла такой прием невероятно ценным. У Филиппы имелась любимая теория — если кто-то досаждает тебе, вообрази его голым. Она утверждала, что это действует безотказно. Роза сомневалась в этом; ее уважение к человеческому телу носило слишком научный характер, чтобы оно могло вызвать смех, и она предпочитала не размышлять о скрытых деталях угловатого каркаса Мадера. И когда его презрительный взгляд направлялся на нее, она думала о нем, как о Колине-матери. Временами это приводило к подавленному и необъяснимому хихиканью, которое, понятно, раздражало его. Однако главная ценность этого приема крылась в том, что он снимал внутреннее напряжение у Розы, помогал равнодушно переносить неприязнь Мадера и не вступать с ним в открытые конфликты.

Если не считать Мадера, то Роза успешно одолевала почти все трудности, с которыми сталкивалась во время учебы. А поскольку она отрезала себе всякую возможность снова увидеться с Алеком, то после первой, острой боли оказалось проще прогонять все мысли о нем. Призрак ее ужасного обмана делал маловероятными их дальнейшие встречи в будущем, и это приносило ей хоть и горькое, но все-таки облегчение.

Не без помощи Филиппы Роза обнаружила, что вокруг нее непрерывно бурлит светская жизнь. Филиппа всячески старалась устраивать подруге встречи с мужчинами, а затем предоставляла природе брать свое. Роза была приятно удивлена, как часто новые знакомые просили номер ее телефона, а потом звонили и приглашали куда-нибудь, причем, без всяких усилий с ее стороны. Она не сознавала, что причина крылась в абсолютном отсутствии кокетства в сочетании с яркой, драматической внешностью, которая завораживала мужчин и заставляла их стремиться разрушить барьер ее холодной, отстраненной красоты. Роза выработала себе не похожий ни на кого стиль, опять-таки отчасти под влиянием Филиппы. Она стала одеваться в весьма оригинальном, эфемерном стиле, который не имел ничего общего с общепринятыми уличными фасонами, дерзко смешивая цвета и нарушая все правила. На ней роскошно выглядели остатки ткани и разные причудливые безделушки с дешевых распродаж. Отрастив очень длинные волосы, она делала из них самые фантастические прически и украшала их шарфами или застежками в античном духе. Ее лицо, а в особенности, глаза, отражали новую глубину характера. На вечеринках другие женщины казались рядом с Розой тривиальными, вялыми, неживыми. Такая перемена произошла с ней в результате активного самовыражения, развития ее личности, а не благодаря праздному досугу.

Филиппа очень скоро почувствовала, что ей трудно соперничать с подругой. Ей вовсе не хотелось, чтобы Роза, так, между делом, уводила ее партнеров. А Роза, конечно, была рада тому вниманию, которым пользовалась, но не чрезмерно. Это не казалось ей главным в жизни. Ее артистический темперамент все больше и больше заявлял о себе; она часто забывалась в каком-то экстазе, выполняя очередную работу, и когда это случалось, она не утруждала себя соблюдением социальных условностей, избрав свою собственную дорогу, защищенная мантией уверенности в себе и целеустремленности. Ее имидж больше не беспокоил ее — он сам работал на себя.

Разумеется, мужчины постоянно пытались затащить Розу в постель. К своему удивлению, она отвечала им с забавной отстраненностью, словно ее рассудок и тело каким-то образом пребывали в разводе. И в самом деле, поддаться искушению было делом несложным, так как все мужчины, осаждавшие ее, были опытными и привлекательными. Однако женский интерес к этому у нее отсутствовал. Она сознавала, что, не встреть в свое время Алека, она неизбежно отдала бы свою девственность одному из них, но теперь над этими связями нависала тень компромисса. Они относились ко второму сорту. Мучительные воспоминания были в ней все еще слишком свежи, чтобы понять это, и таким образом, без особых усилий воли, Роза хранила себя нетронутой, а своих поклонников оставляла в разочаровании. Роза номер один, да и Роза номер два стали бы переживать и беспокоиться, что оскорбляют чувства поклонников. А вдруг те сочтут ее фригидной? А вдруг она их как-то завлекала? И в том же духе. А Роза номер три держала себя с невероятной прямотой. Она могла поглядеть очередному поклоннику прямо в глаза и просто сказать «нет». Иногда они отступали, уязвленные, иногда упорствовали. Роза обнаруживала, что ее это на удивление мало волнует. Не раз ее обвиняли в жестокосердии. Это сначала приводило ее в недоумение, а потом, после некоторых раздумий, все больше нравилось. Однако, интересное дело, она заметила, что красивую женщину, в отличие от ее скромной сестры, редко обвиняют во фригидности.

Роза сделала только одну уступку раздраженной Филиппе, которая, хоть и пребывала в неведении относительно интимной жизни подруги, все же грызла ее иногда на манер старшей сестры. Она, наконец, нанесла визит в клинику Филиппы и теперь послушно глотала каждый день пилюли, больше из суеверия, чем для какой-то практической пользы. Мистическим образом она чувствовала, что будничное проглатывание этих крошечных белых дружочков устраняет опасность того, что она действительно заведет с кем-нибудь роман. Ей также требовалось убедить себя, что ее романтические принципы твердо коренились в ее личных убеждениях, а не в боязни беременности.

Роза, как и прежде, навещала Рональда и Энид, причем старалась появляться там по возможности вместе с Найджелом. Его присутствие заслоняло ее от родительских взоров, а, кроме того, давало ей возможность встречаться с ним на безопасной, нейтральной территории. Роза все больше осознавала свою наивность в отношении предлагавшегося брака. Найджел и она, хотя и связанные глубокой нежностью, принадлежали к разным мирам и все больше удалялись друг от друга. К счастью, он, казалось, полностью оправился от этой неудачи, хотя в те дни девушек домой не привозил. Однако нюх у Розы был острый. В один из выходных, вскоре после Пасхи, она поймала его.

— По-моему, ты прячешь от нас девушку, Найджел, — шутливо сказала она, когда Рональд и Энид удалились на отдых.

Найджел загадочно улыбнулся.

— Это нечестно, Роза. Я ведь не спрашиваю тебя, что ты делаешь, а?

— У меня нет твоих привычек, — упорствовала Роза. — Я ведь никогда не привожу своих мужчин к родителям.

— Я знаю. И предсказываю, Роза, что ты просто сбежишь как-нибудь с любовником, не сказав нам ни слова. А пока, прошу, не допрашивай меня.

Однако от Розы так просто не отделаешься.

— Я могу лишь сделать вывод, что, какой бы она ни была, ты держишь ее в тайне, потому что думаешь, что Энид может как-то все испортить. В последнюю минуту ты отказывался от нескольких поездок, предоставляя мне своими силами справляться с Энид. А когда ты здесь, ты постоянно бегаешь наверх, чтобы звонить из того телефона. Ты утратил аппетит и не слышишь половины того, что тебе говорят. Так что в данном случае речь может идти только о верной любви.

— Ты, маленькая ведьма, — просиял Найджел. — Ни слова маме. Я не хочу, чтобы она чрезмерно возбудилась, пока наши отношения не станут окончательно ясными.

— Бога Ради, Найджел, к чему вся эта таинственность? Она что, панк-рокер, или трижды разведенная?

— Все гораздо хуже, — загадочно ухмыльнулся Найджел. — Бери выше, Роза. Ее отец граф, в комплекте с импозантным дворцом, а мать — дочь баронета. И пока она леди Аймоджин Фаншейв, а согласна стать простой старой доброй миссис Найджел Картер!

Врожденное предубеждение Розы против знати окрепло во время ее работы в Холитри. И все же ей пришлось пересмотреть его, когда Найджел, наконец, привез Аймоджин домой, а на ее безымянном пальце спокойно восседал крупный бриллиант. Она оказалась очаровательной, застенчивой и абсолютно преданной Найджелу. Энид, разумеется, была на седьмом небе. Ее акции среди соседей взлетели на недосягаемую высоту. Рональд, как всегда флегматичный, испытывал облегчение, что ему не придется оплачивать по счетам свадьбу, это действительно грандиозное мероприятие, превосходящее самые безумные мечты его жены, что было назначено на конец июня. Для Розы эта помолвка показалась освобождением. Счастье струилось из глаз Найджела, а привязанность к нему Аймоджин едва ли могла быть иной, как не искренней. Если принять во внимание ее происхождение и предполагаемый размер наследства, Найджел не был для нее, в житейском смысле, завидным уловом. Так что даже Энид могла не беспокоиться, что Аймождин корыстная авантюристка.

По настоянию Найджела Роза согласилась сопровождать его и Аймоджин во время их воскресного визита в родовой дворец, находившийся милях в шестидесяти от Лондона. Несмотря на свои титулы, Фаншейвы оказались успокаивающе простыми, вовсе не той высокомерной, полной снобизма знатью, которой опасалась Роза. После ланча Найджел, Аймоджин и граф отправились на прогулку с собаками, предоставив Розе общаться с леди Майрой, строгой на вид, но добросердечной женщиной, которая, своим взволнованным видом чем-то неуловимо похожая на Энид последних дней, вела себя с Розой запросто.

За чаем леди Майра доверительно вздыхала насчет огромных хлопот, связанных с подготовкой к свадьбе. Аймоджин, как выяснилось, состояла в родственных отношениях с половиной английской аристократии. Роза вежливо слушала ее. А ее мозг в это время был поглощен фамильной коллекцией картин. Судя по тому, что висело в гостиной, она составляла по своей стоимости огромную сумму.

— Так сколько же гостей вы в целом ожидаете? — спросила Роза.

— Мне просто страшно подумать, — ответила хозяйка, пожимая плечами в комическом отчаянии. — Кстати, зовите меня Майрой. Мы не любим церемоний. Знаете, Роза, я просто в восторге от выбора Аймоджин. Другая моя дочь уже один раз развелась. Потому что вышла замуж за плейбоя. Все это было просто ужасно, а в наши дни так легко ошибиться. Какое облегчение видеть, что Аймоджин устраивает свою жизнь с таким, ну, нормальным мужчиной.

Так тактично она определила социальное положение Найджела, подумала Роза, помешивая ложечкой чай. На месте леди Майры она, пожалуй, заподозрила бы Найджела в корыстных побуждениях. К счастью, лицо у Найджела было очень открытым и честным. И нужно иметь весьма циничный глаз, чтобы заподозрить его в корысти.

— Нет, как я уже говорила, — продолжала леди Майра, — собрать всю семью это сущий кошмар. Полагаю, что должна радоваться опыту, которого набралась с Антеей. Но допускается забывать ни о ком, даже если знаешь, что он не приедет. А если учесть разводы, и повторные браки, и неродных детей, то обнаруживаешь, что состоишь в родстве с кучей народу — не говоря о всех тех, с кем ты еще не родня. И, разумеется, некоторые из них живут за границей, и требуется много времени, пока придут их ответы. Так что голова идет кругом, я просто пугаюсь. Да еще так мало времени.

— Я вижу, что вас заинтересовали картины, — заметила она мимоходом, обратив внимание на то, как Роза обшаривает их взглядом. — Боюсь, что большая часть действительно ценных картин заперта. Страховка ужасно дорогая. Ах да, разумеется, я и запамятовала… Найджел ведь говорил, что вы изучаете искусство. Вам может показаться кощунством держать шедевры в сейфе. Уверена, что мой супруг с радостью устроит вам экскурсию. Впрочем, после свадьбы, когда все немного уляжется. И все-таки, — добавила она, вставая, — я буду рада показать вам фамильные портреты. Давайте начнем с самых верхних, хорошо?

Леди Майра тараторила со всей монотонностью профессионального экскурсовода. Очевидно, картины нагоняли на нее невероятную скуку, но такая экскурсия превратилась в общественную обязанность. Картины были огромные, в тяжелых золоченых рамах.

— Все по линии моего супруга, разумеется, — пояснила она ворчливым тоном. — Первые портреты сделаны в первой половине восемнадцатого столетия, когда был выстроен этот дом. А последний, портрет Аймоджин, мы сделали к ее совершеннолетию, когда ей исполнился двадцать один год. Мы еще к нему придем. — Портреты, обрамлявшие коридоры и лестницы, не представляли никакой художественной ценности. Предки Аймоджин застыли в официальных позах. И, тем не менее, было удивительно интересно следить за шествием истории по изменениям причесок и одежд. В результате длительной практики леди Майра держала в памяти, словно энциклопедия, их имена, титулы и судьбы. Различные лоскутки исторических скандалов оживляли ее повествование. Прабабушка Аймоджин, как выяснилось, была любовницей принца Уэльского.

— Разве это не забавно, — заметила сухо леди Майра, — как время придает респектабельность грешкам наших предков? Вы что-то сказали, дорогая?

Вероятно, Роза охнула от изумления. Потому что увидела знакомое лицо. Это была та самая поразительно красивая женщина, чей портрет висел в вестибюле квартиры Алека в Париже.

— Кто это? — слабым голосом спросила Роза.

— Боюсь, что еще одна белая ворона. Сестра моего супруга, Лавиния. Вышла замуж за богатого промышленника, вопреки воле отца, затем бросила его, сбежав с кинопродюссером из Америки. Эта история тоже закончилась разводом, и сейчас она живет в Риме, по-моему, с молодым мужчиной. Вероятно, вы подумали, что так живут многие, милая Роза. Но мы не должны осуждать ее. Разумеется, я отправлю ей приглашение. Кровь ведь гуще, чем вода, в конце концов. Мой супруг очень верит в семейные узы.

Роза старалась не терять самообладания, узнав правду.

— А у нее есть дети? — спросила она осторожно. — Разводы ведь травмируют сильнее всего детей, правда?

— У нее сын. Поразительный мальчик — унаследовал ее внешность и, к несчастью, что-то из ее темперамента. Конечно, он был потерян для семьи, когда брак распался, однако, поскольку у нас нет собственных сыновей, Чарлз всегда с удовольствием брал маленького Алека на спортивные матчи и прочее. Его собственный отец был слишком занят своим бизнесом. Боюсь, что бедный парень был страшно несчастлив дома. Вероятно, поэтому он оказался немного бунтарем. Разумеется, сейчас ему уже за тридцать, однако Чарлз до сих пор поддерживает с ним контакты. Алек всегда очень его любил. Он стал художником, знаете ли. Достаточно эксцентричным, как вы можете догадываться, и крайне необщительным, с тех пор как стал жить за границей — за исключением компании женщин определенного типа, если вы понимаете, кого я имею в виду. Одна из них поведала обо всем в газете пару лет назад. Ужасно нескромные вещи, Чарлз нашел эту публикацию чрезвычайно забавной, — но я уверена, что вы не читаете подобной чепухи. Впрочем, если говорить серьезно, то Алек стал вполне известен среди знатоков. Ну, вы, вероятно слышали о нем, Роза. Его фамилия Рассел.

— Да, — призналась Роза. — Кажется, слышала.

Мать Алека. Мать Алека была теткой Аймоджин. Найджел собирался жениться на кузине Алека. Это новое открытие преследовало ее весь остаток дня, сопротивляясь усилиям свести его значение до минимума. Алек преспокойно находился на Дальнем Востоке, во всяком случае, она имела все основания верить этому. Хотя он неизбежно будет приглашен, пышная свадьба покажется ему, конечно, ниже его достоинства. Если она хоть как-то знала Алека, он никогда не приедет ни на какую свадьбу. И она безуспешно запрещала себе тревожиться на этот счет и старалась с головой уйти в работу.

Впереди маячили экзамены, а вдобавок Роза задумала выиграть дотацию, чтобы год провести в Нью-Йорке. Решение зависело от суммы баллов, набранных на экзаменах за год, плюс к этому — специальная работа, которая будет оцениваться на конкурсной основе среди работ других претендентов. Билл Поллок устроил это при сотрудничестве с Американской Художественной школой, и лучшие студенты менялись на год местами со своими коллегами из другой страны, которые выигрывали аналогичный конкурс у себя. Это было типично для предприимчивого Поллока. В обычной ситуации Роза не стала бы прерывать учебу таким образом, однако сейчас она не находила себе покоя, ей хотелось что-то сделать. Она так и не прикоснулась к деньгам Алека, и это означало, что ей пришлось пойти на определенные ограничения в своем образе жизни. Ее бюджет, основанный на стипендии, не тянул на зарубежную поездку, если учесть, что у Розы больше не возникало никакого желания как-то «перебиваться», обходиться без обычных удобств, так что эта дотация открывала ей дорогу в неплохое приключение. Самым удаленным местом, где побывала Роза в своей жизни, были Афины; там ее как-то раз едва не съели заживо москиты на археологических раскопках.

Однажды на занятиях она размечталась о Нью-Йорке и откровенно не слушала Колина Мадера, бубнящего своим гундосым, монотонным голосом о типе художника, возникающем в последние два десятилетия. Он откопал несколько типичных для него псевдоглубокомысленных примеров, иллюстрируя свои теории о художнике, как представителе меняющихся социальных структур. Роза нашла лекцию смертельно скучной. Большая часть того, что он говорил, была претензиозной чепухой, перегруженной аналитическими выкладками и перенасыщенной научным жаргоном.

— Здесь, — дудел он в нос, — мы должны отличать истинных провозвестников нового социального порядка от ловкачей, деривативных шарлатанов, которые, увы, как и бедность, всегда с нами. Хотя шарлатаны, как нам известно, могут добиться популярности, если они богаты. — Он самодовольно ухмыльнулся собственной шутке. Слабые смешки донеслись от его самых раболепных протеже. Букашки, — подумала Роза с презрением, снова полностью отключая внимание. Однако внезапное упоминание некоего имени резко вывело ее из апатии. Вводя помпезный термин «деривативый шарлатан», Мадер осмелился назвать Алека Рассела!

— Ни один уважающий себя социальный наблюдатель, — говорил он, — каковым обязан быть художник, не имеет права извлекать из небытия ценности прошлого столетия, как бы старательно они ни маскировались под авангардистскую показуху. Результирующий эффект получится таким же грубым и нелепым, как шезлонг, обитый винилом. — Он переждал новые смешки. Роза глядела на него с неприкрытым отвращением. — Честность и независимость художника и его гражданская ответственность, — продолжал он самодовольно, — являются естественными попутчиками. Школа Рассела, профессионального дилетанта, не в состоянии внести конструктивный вклад в проблемы нашего времени. Давайте никогда не будем смешивать мнимого новатора с истинным борцом с традиционными предрассудками.

— Прошу прощения, — перебила его Роза. В ее голосе слышалась спокойная ярость. Мадер сделал вид, что не замечает ее. — Прошу прощения, мистер Мадер, — повторила она настойчиво, поднимаясь с места, чтобы ее все видели. Он остановил на ней водянистый взгляд.

— Если бы мне требовалось изучать социологию, — спокойно заявила Роза со сверкающими глазами, в то время как остальные студенты завороженно глядели на нее, — я бы пошла в другой колледж. Разумеется, вы вправе иметь свои политические теории, однако мы пришли сюда учиться пользоваться своими глазами, а не переваривать ваши социальные предрассудки. Если бы вы вообще имели хоть малейшее представление о творчестве Алека Рассела, то, прежде чем судить о нем так невежественно и высокомерно, остановились бы на нескольких моментах…

Это было только начало. Роза говорила и говорила. Слова приходили к ней из воздуха. Остановить ее было невозможно, она стояла, высокая, пылающая и прекрасная. За десять минут она дала сжатый, информационно безукоризненный и академически точный анализ вклада Алека Рассела в современное искусство. Если учесть ссылки, цитаты, приводимые ею сравнения, ее охват предмета был безупречным, Мадеру не удалось бы даже вставить хоть одно словечко, если бы он обрел дар речи.

— И прежде чем вы в следующий раз захотите применить термин «деривативный», — закончила она, уже успокаиваясь, — научитесь проводить различия между эволюцией и революцией.

Ее речевой поток иссяк. Лицо Мадера побелело и перекосилось от ярости. Роза почувствовала нервную дрожь от торжества и страха. На этот раз она действительно отличилась. Что ж, семь бед — один ответ.

— Наконец, — добавила она с достоинством, — вдохновленная, вне всяких сомнений, вашей полнейшей неспособностью воспринять визави мою работу, могу я сделать свое собственное деривативное замечание? Все знаем поговорку: те, кто может, делают; те, кто не может, учат. В вашем случае, мистер Мадер, вы, который не может, не можете даже учить.

Выдав свою заключительную фразу, Роза собрала свои пожитки и со спокойствием решившегося на все самоубийцы по кинула класс.

При всем очевидном sang-froid Роза почувствовала немалое удовольствие, услышав шум разговоров, который сопровождал конец занятий Мадера. Неразумная сила групповой психологии до этого работала на Мадера. Она позволяла ему поддерживать свое влияние на незрелый и большей частью неопытный класс. Его словесная ловкость, интеллект невежды и радикальные позы вызывали благоговение среди огромного большинства студентов. И если кто-то и находил его несостоятельным или претенциозным, то никто до сей поры не осмеливался признаться в этом, из опасения, что покажется невежественным либо непрогрессивным, либо тем и другим вместе. Даже Роза решительно держала свое мнение при себе, хотя и по другой причине — она просто предпочитала упражняться в своей способности уберегать сознание от негативных влияний и не желала выставлять на всеобщее обозрение, насколько Мадер ей опротивел.

Однако теперь, после взрыва Розы, психология группы драматическим образом сдвинулась. Запруду прорвало. Студенты признались друг другу в том, как они рады, что Мадер получил пинка. Находясь под впечатлением от ясного и вполне научного изложения Розы, ее сокурсники поставили под сомнение правильность многих предрассудков, которые Мадер преподносил им как факты. Вскоре об инциденте стало известно всему колледжу. Репутация Мадера основательно пошатнулась. Если бы Роза заранее знала, что ее выступление заставит Мадера провести пару часов, закрывшись с Поллоком в его кабинете в тот же день, ее решимость могла бы поколебаться. А если бы она оказалась мухой на стене во время этого разговора, то была бы разочарована из-за явного нежелания Поллока защищать ее. Как бы там ни было, Роза вылетела в тот день из здания колледжа с чувством радостного возбуждения. Обычно такая холодная и сдержанная, она испытывала опьянение трезвенника после двойного шотландского виски. Это происшествие, наконец, излечило ее от отвращения к Мадеру, уменьшило его, избавило от одиозности, превратив в нечто, заслуживающее презрительной жалости.

Однако, по мере того как ее ощущение триумфа проходило, поднимали голову более реалистические соображения. Ей придется смириться с тем, что она уж точно утратила свой шанс на дотацию. Мадер сотрет ее в порошок, лишь только получит такую возможность, а его присутствие в комиссии, рассматривающей конкурсные работы, станет теперь гарантией смертельного поцелуя. Если бы она чуть-чуть потерпела и не поднимала головы, то смогла бы сама посмеяться над ним потом и, возможно, выиграть год, проведя его вдалеке от когтей Мадера. Роза подумала, что, если признаться себе честно, то разве выскочила бы она вперед, как сегодня, если бы он нападал на кого-то еще, а не на Алека. Она подумала о других современных художниках, которыми восхищалась, — стала бы она жертвовать собой ради кого-то из них? Пожалуй, нет, вынуждена была она признать. Но ведь ни один из остальных современных художников не повлиял так на ее мировоззрение, в то время как Алек, ее путеводный гений, сделал для нее столько, что она всю жизнь будет ему обязана. Из всех оскорблений, которые он швырял ей в тот ужасный день в «Конноте», нападки на ее честность были самыми болезненными и оставили самый глубокий шрам. Роза вздохнула. Что сделано, то сделано, и теперь ей придется глядеть в лицо последствиям ее собственной глупости.

Роза была рада, что договорилась встретиться с Аймоджин после ланча. К немалому восторгу Найджела, у Аймоджин и Розы с самого начала установились простые, дружеские отношения. Аймоджин, несмотря на свою светскость и умение держать себя, была очень застенчивой. Она постоянно оказывалась помимо своей воли вовлеченной во всякие бурные и веселые компании, поэтому спокойствие Розы казалось ей теперь приятным разнообразием. Роза была уверена, что именно непохожесть Найджела на типичных молодых людей ее круга привлекла поначалу внимание Аймоджин.

Роза даже растрогалась, когда Аймоджин попросила сопровождать ее в экспедиции по покупке одежды. Она не считала себя знатоком в миро моды и пожалела, что не могла взять с собой Филиппу, решив, что это будет не слишком тактично. Аймоджин же, однако, на которую произвела впечатление манера Розы одеваться, ее вкус, преисполнилась большой верой в ее мнение и была благодарна за советы. Интерес к одежде леди Майры был минимальным, а еще она терпеть не могла ездить в город. И хотя поначалу Роза и не испытывала большого желания пропускать вечерние занятия, когда впереди уже маячили экзамены, все же ей не хотелось разочаровывать Аймоджин. А теперь, после утреннего стресса, поездка показалась желанным разнообразием.

Они встретились, как и было условлено, возле станции «Площадь Слоун». Медовый месяц намечался на Бермудах, поэтому список необходимых вещей оказался у Аймоджин весьма легкомысленным — шляпы, бикини и легкие платья. Роза давала невнятные советы и сияла энтузиазмом, когда Аймоджин вставала в позы и делала пируэты после каждой новой покупки. Она вспоминала собственную, уже казавшуюся далекой историю, радость, когда они с Филиппой делали для нее покупки, морщась при воспоминании о пурпурном жилете и платье с открытой спиной. Не такие вещи мечтала бы носить новая, холодная, таинственная Роза.

Аймоджин была на удивление экономна с деньгами, словно ей хотелось произвести впечатление на Розу и доказать, что она вовсе не избалованная и не экстравагантная особа. Она прекратила покупать наряды, когда исчерпала рамки намеченного ею бюджета, сказав в заключение:

— Я еще хочу заскочить в «Питер Джонс» и поглядеть на свадебный список подарков, Роза, ты не возражаешь? Мне бы хотелось узнать, насколько он увеличился.

Роза охотно согласилась, и пока она рылась в книжной лавке, а Аймоджин заканчивала свои дела, Роза думала, как приятно видеть новую подругу такой сияющей и оживленной. Сама Роза не питала особого интереса к домашней утвари, хотя и знала, что скоро ей самой придется изучать такой же список и делать покупки.

— Давай выпьем кофе? — предложила Аймоджин, возвратившись к ней минут через десять. — Я встречаюсь с Найджелом только в шесть.

Она привела Розу в довольно шикарное кафе на Кингсроуд, где роились молодые люди из лондонской элиты.

— Я угощаю, — заявила она тактично, Когда они присели.

— Спасибо, — с признательностью сказала Роза, подумав против воли, что Аймоджин может себе это позволить. — Ну как, собираются подарки?

— Все очень неплохо. Мама Саманты Ффоулкес купила яйцеварку «Ройал Уорчестер». Тетка Мери Пикок дарит сифоны для бренди. А сегодня утром раздался далекий звонок от дяди Алека — он остановил свой выбор на «столике хозяйки». Страшно мило с его стороны. Столик стоит бешеные деньги.

Роза едва не поперхнулась кофе. К испугу Аймоджин, она невольно рассмеялась.

— Что тут смешного? О, Роза, не купила ли ты то же самое, только в другом магазине? Я хочу сказать, что весь смысл этой системы в том, чтобы предотвратить…

— Нет, нет. — Роза сумела остановиться, взяв себя в руки. — Прости, Аймоджин, я просто подумала о другом. Дядя Алек — это ведь на самом деле твой кузен, да? Тот, что художник?

— Верно, он живет за границей, так что я сомневаюсь, что он приедет на свадьбу. Вообще-то я едва знаю его, хотя он очень близок с папой. Папа написал ему во Францию. Он читал мне ответ, часть письма. И знаешь, о чем там говорится? Он пишет, что с облегчением услышал, что я выхожу замуж не за вундеркинда без подбородка, и посоветовал папе отказать своему брокеру и получать честные, реалистические советы от Найджела. Да он просто чудо! — Аймоджин весело засмеялась. Сердце у Розы колотилось в груди.

— Он ведь живет во Франции?

— Обычно да. Он много путешествует, однако базируется там. В письме говорится, что он только что вернулся из Тайланда. Я бы с удовольствием съездила в Бангкок, а ты? Такая экзотика!

Роза, чувствуя себя совершенно ошеломленной, предоставила Аймоджин тараторить, пока, взглянув с испугом на часы, та не объявила Розе, что ей срочно нужны крылья, потому что она страшно опаздывает и не может заставлять Найджела ждать. Роза в смятении отправилась домой. Она складывала два плюс два и отчаянно пыталась, чтобы в результате получилось пять. Однако логика брала свое.

Что за дьявольское совпадение? Алек знал, должен был понять, что его маленькая кузина Аймоджин выходит замуж за бывшего жениха Розы и предполагаемого отца ее ребенка. Замечания в его письме и иронический выбор свадебного подарка не оставляли никаких сомнений. Ее рассудок перескакивал к Найджелу, протянувшему Алеку свою визитную карточку в тот вечер в «Коноте». Как ужаснулась бы она в тот миг, если бы могла предвидеть тогда столь неожиданные последствия. Острый мозг Алека никогда и ничего не упускал. Он наверняка сделал все необходимые выводы.

Паника охватила ее. А что если он публично объявит Найджела мошенником, сбежавшим от беременной жены? Нет, точно Алек так не сделает, это совершенно не в его стиле. Может, он догадался, что Роза она обманула его. Думать об этом было слишком ужасно. Какой стыд! Оказаться пойманной на такой трусливой лжи! Нет, размышляла она с отчаянием, скорее всего он решит, что она или потеряла ребенка или родила его вне брачных уз. Возможно, он видел ее храброй матерью-одиночкой, самостоятельно воспитывающей свое дитя. А еще лучше, если бы он решил, что она умерла при родах, оставив Найджела одного, свободного для нового брака. Нет, это было бы уж слишком хорошо, чтобы на это надеяться.

В этот вечер Филиппа заметила ее отрешенный взгляд.

— Нервничаешь перед экзаменами? — сочувственно поинтересовалась она. Роза пожалела в душе, что ощущение тошноты под ложечкой вызвано не предэкзаменационными волнениями. Она даже забыла на время о той маленькой мелодраме в колледже, что разыгралась сегодня утром.

— Вроде того. Я здорово поцапалась с Колин-матерью.

— Потрясающе! — восхитилась Филиппа. — Из-за чего?

— О, я просто сказала ему, что он большой шарлатан, причем перед всем классом сказала, а потом вышла прочь.

— Вот молодец! Но вообще-то, Роза — тактически, я имею в виду, — было ли это разумно?

— Нет, совсем неразумно, — согласилась Роза. — Но ведь мудрость никогда не входила в число моих добродетелей.

 

Глава двенадцатая

Прошли экзамены, и Роза не добилась ничего из того, о чем мечтала. Она прекрасно сознавала, что оригинальность всегда под подозрением, потому что взваливает на критика неудобный груз, заставляя думать над выработкой оригинального собственного отношения. Она знала, что могла бы получить хорошие оценки, если б просто избрала себе безопасную, истоптанную тропку, но раз уж весь год она шла более трудной дорогой самопознания, то и сейчас была полна решимости не отступать от нее.

Даже если отбросить ее бросающую вызов посредственности творческую конкурсную работу, она вообще не умела придерживаться общепринятых взглядов, когда речь шла о восприятии искусства. Она отказывалась подлаживаться под установленные взгляды, если ей случалось расходиться с ними. В этом не было ничего намеренно провокационного, просто это вытекало из ее бескомпромиссной честности. Она понимала, что ее порою весьма необычные мнения ставят преподавателей в затруднительное положение, однако нелегко дававшиеся ей мужество подкреплялось некоторым безрассудством. Она предвидела вероятные последствия своего рискованного поведения, учитывая свою дурную славу среди преподавателей, но, по крайней мере, рассчитывала, что если вылетит из колледжа, то с треском.

Свадьба Найджела пришлась на солнечный июньский день. Роза занервничала еще на рассвете и даже сильнее, чем Аймоджин, а та взволнована была почти так же, как Энид. Даже послеэкзаменационная эйфория не могла развеять ее тяжелых предчувствий. Она чувствовала себя словно закоренелый преступник, которого вот-вот призовут к ответу. После той экспедиции по магазинам вместе с Аймоджин страх, что Алек может появиться на свадьбе, как скелет на пиру, не раз охватывал ее. Еще хорошо, что Найджел не слышал, кажется, имени Алека либо не придавал ему значения. Вне всяких сомнений, у них с Аймоджин находились темы для разговоров поинтереснее, чем ее бесчисленные родственники и их дела. Так что, по крайней мере, Роза была избавлена от бурных сентенций со стороны Найджела на тему — «Ну и ну, вот ведь как бывает в жизни! И разве мог я подумать, когда Роза познакомила меня с Алеком Расселом…» и т. д. и т. п. Роза прикидывала, как бы выведать у леди Майры, прислал ли Алек какое-нибудь известие, что он приедет, но потом передумала. Даже если он и ответил на приглашение, все равно он был вполне способен переменить свои намерения в самый последний момент. Да и вообще, если бы ей удалось первой заметить его, то она вполне могла бы исчезнуть со сцены сама. В конце концов, едва ли он может рассчитывать на ее присутствие. Ведь неприлично, если Найджел пригласит бывшую сожительницу и экс-невесту на свою свадьбу.

Церемония бракосочетания состоялась в старинном сельском храме, который стоял на землях Фаншейвов. Он лопался по швам от обилия гостей, снаружи его окружили толпы местных жителей, пришедших поздравить Аймоджин. Найджел выглядел в визитке сногсшибательно. Кажется, он очень быстро освоился среди своей высокопоставленной новой родни. Розу поразило, как шла ему роль титулованного землевладельца. Роза подумала, что находится слишком на виду, восседая у входа в храм с Энид и Рональдом, а также еще более на виду, когда после церемонии их стали фотографировать, и она была вынуждена присутствовать, сияя радостью, в семейных группах. Алека в храме не было. Ей стало любопытно, что он думает обо всем этом, и она поймала себя на мысли, что старается вообразить Алека женихом, как он стоит там, у алтаря, в подобающем облачении и повторяет те самые торжественные заклинания. И это показалось ей невозможным. Несомненно, он счел бы все это вздором.

Прием состоялся в фамильной резиденции. В обширных парках были разбиты огромные шатры. Количество гостей было неисчислимым. Леди Майра проворно ходила среди толп. Роза изумлялась, как только ей удавалось помнить всех поименно. Счастливая чета новобрачных здоровалась с каждыми из вновь прибывших, сияющая Аймоджин демонстрировала безошибочную осведомленность о том, кто какой подарок им преподнес. Свадебные дары были выставлены на всеобщее обозрение в просторных залах. Роза не могла даже вообразить, где только они отыщут место для всего этого добра. И оказалось очень кстати, что симпатичный свадебный подарок отца включал и порядочного размера денежный вклад на покупку загородного дома, дававший чете возможность сохранить городскую квартиру Найджела.

Каждый раз, когда леди Майра обращалась к ней со словами «Роза, позвольте вам представить…», она застывала от ужаса. И ее неизменно появлявшаяся улыбка облегчения заставляла гостей думать, в каком она восторге от знакомства с ними. И к тому времени, когда появились новобрачные, осыпаемые лепестками роз, Роза чувствовала себя ужасно уставшей. Она с опозданием заметила, что как-то вдруг все стали смотреть на нее и улыбаться. Оказывается, даже не осознавая этого, она поймала букет, который ей метко бросила Аймоджин.

После свадьбы Роза почувствовала, что расслабилась и что у нее с души свалился тяжкий камень. Алек так и не появился. Она избежала болезненной и напряженной встречи. Так почему же она чувствовала себя такой поникшей, безутешной, упавшей духом? Было ли это из-за того, что в действительности она испытывала… разочарование? Она избегала этого слова, злясь на себя. Ведь она просто страдала от естественных последствий длительного и сильного стресса. Экзамены и ее смехотворные опасения во время свадьбы, соединившись вместе, оказались чрезмерными для нее. А потом, разумеется, она была подавлена ожидавшимися ею жалкими баллами, когда станут известны результаты конкурса. Она размышляла над состоянием ее финансов, прикидывая, хватит ли ей денег на каникулы или же придется подыскать какую-то работу. Но решение требовало слишком больших усилий. Следующую неделю она провела, бездарно убивая время. Посещать занятия в колледже было не обязательно, однако она ходила ради того, чтобы держать себя хоть в каком-то режиме. Вот когда результаты будут оглашены, она и начнет думать, что делать летом.

И вот как-то июльским утром, проверяя свою ячейку для информации, она обнаружила сложенное пополам послание на бланке колледжа. В нем говорилось: «Просьба явиться для срочного разговора со мной в мой кабинет. У. Поллок».

Ни один первокурсник не приглашался официально в кабинет Поллока просто так, если к этому не вынуждали чрезвычайные обстоятельства, как правило, неприятные. Последние вызовы ее одногруппников были связаны с курением марихуаны в уборных колледжа. Внезапно ее охватила тревога. Может, за этим вызовом стоит ее недавнее дерзкое поведение плюс слабые результаты экзаменов? И ее ожидает страшно унизительный и покровительственный «разговор по душам»? Либо, еще хуже, настоящая головомойка, угроза исключения? Роза решила держаться независимо.

Секретарша Поллока даже не стал справляться, занят ли он, когда Роза явилась по вызову. Она просто позвонила по внутреннему телефону, объявила о приход Розы и велела ей идти прямо в кабинет.

Демократический стиль руководства проявлялся у Поллока в том, что он ладил со всеми. Он очень гордился этой своей способностью и считал вечные компромиссы неизбежной и справедливой платой за покой. И в душе Роза не раз задумывалась, не кроется ли за этим его некоторое двуличие?

— Садись, дорогая моя, — приветствовал он ее, и тень неловкости скользнула по его привычно жизнерадостному лицу. Роза присела очень осторожно, широко раскрыв глаза и придав им вопросительное выражение. Она надеялась, что выглядит строгой, однако внутри у нее бушевала паника. Она надеялась, что он не станет ходить вокруг да около в своей обычной цветистой манере.

— Роза, представь меня на миг президентом маленькой, независимой страны, — начал он бурно, поднимаясь со стула и расхаживая по кабинету. — Такой президент должен думать о благе любого гражданина. Никто не должен испытывать притеснения или несправедливость, никто не должен приноситься в жертву, свобода личности должна составлять святая святых. Свобода слова, свобода мысли, свобода совести. Однако президент должен думать и об общем благе. Он должен остерегаться бунтовщиков. Он должен быть защищен от демагогов. Он должен обуздывать тех, кто создает угрозу социальному строю, которым, правильно или нет, был установлен ради блага большинства граждан. И балансировать между этими двумя идеалами очень нелегкая работа.

«Ох, так не тяни же», — подумала она.

— Извини, Билл, — вслух перебила она его холодно, немного дерзко используя его христианское имя. Внешне она держалась уверенно, собранно, даже нагловато. А внутри чувствовала себя нашалившим ребенком, которого ожидает взбучка. — Мне хотелось бы, чтобы ты говорил ясно. Если ты должен наказать меня, то пожалуйста, не тяни.

Поллок расстроенно вздохнул.

— Роза, ты как обоюдоострый меч. Ты и ценное приобретение для колледжа, и угроза его стабильности. Мнения о твоих работах, — и я уверен, ты это знаешь, — разделились. Я сам, разумеется, высочайшего мнения о твоей оригинальности. Льщу себе мыслью, что обладаю даром восприятия, который, впрочем, отсутствует у некоторых моих коллег. Однако должен тебе сказать, как ты, несомненно, понимаешь, что некоторые из них считают тебя непокорной бунтаркой, трудновоспитуемой и капризной.

Роза опустила глаза, покоряясь судьбе. Она ощущала странное безразличие. Поллок заторопился.

— Я должен сообщить тебе, что после недавнего, очень длинного педагогического совета, внимательного рассмотрения экзаменационных работ и оценки результатов конкурса ты в итоге была выбрана для обмена с институтом Финделстайна в Нью-Йорке. — Роза уставилась на него, ничего не понимая. — Поздравляю. Моя секретарша сообщит тебе все подробности, — закончил он, со значением пожав ей руку с видом человека, сознающего, что заслужил, хорошую выпивку. — И желаю удачи.

Розе потребовалось время, после того как прошел первый шок, чтобы осмыслить случившееся. В конце концов она пришла к выводу, что не исключили ее лишь потому, что появилась возможность избавиться от нее путем поощрения. Она не могла и надеяться постичь все политические интриги, происходившие за закрытыми дверями в последние недели. И просто пришла к заключению, что невольно стала чем-то вроде горячей картошки. И машинально представила себе сюрреалистическую картину: маленькая печеная картофелина, у которой из крошечных ушей валит пар, с удивлением глядит вверх на Большое Яблоко.

Через два месяца она уезжала в Нью-Йорк. Найджел и Аймоджин купили ей в подарок серебряного Святого Христофора. Филиппа притащила большую, роскошную книгу о галереях Нью-Йорка. А Энид со слезами извлекла персональный сигнал тревоги на батарейках, завернутый в подарочную бумагу. Она была убеждена, что Нью-Йорк просто кишит насильниками и грабителями.

— Ты насмотрелась телепередач, мама, — успокоила ее Роза. — Да и вообще, первые недели я буду жить в Христианской Ассоциации. Что может быть безопасней?

И когда реактивный «боинг» поднял ее над Хитроу, Роза почувствовала страстную надежду, что вместе с этим новым приключением она сможет забыть о всех своих старых ошибках. Безуспешно пыталась она обмануть себя, что на самом деле ужасно боится всего — перемен, трудностей, одиночества.

Полет проходил неспокойно. Роза оказалась зажатой между бизнесменом с жесткими локтями, который страдал одышкой и поглощал неимоверное количество беспошлинного спиртного, и маленькой, непоседливой женщиной со слабым мочевым пузырем, что занимала место у окна и постоянно наступала Розе на ноги, в очередной раз отправляясь в хвост самолета. Роза тоже решительно включилась в самолетные развлечения — потягивала через соломинку напитки, заставляла себя есть пластиковую фирменную еду и постоянно напоминала себе, что ей уже двадцать пять лет и что она стоит на пороге интересных и поучительных событий в ее жизни. Ведь чистый абсурд сидеть тут и нервничать, словно неврастеничная школьница. Однако здравый смысл отступил в конце концов куда-то далеко, когда она поняла, что значит быть одинокой путешественницей, пытаясь после долгого полета справиться с тяжелым багажом и документами, и все это наперегонки с несколькими сотнями других пассажиров. Ее чемоданы оказались самыми последними на конвейере; жующий жвачку таможенник с подозрением отнесся к их содержимому; тележку она нигде не могла отыскать. В результате она чуть не падала в обморок от тяжести багажа, когда выбралась из преддверия ада — зала для приезжающих — и шагнула на настоящую американскую землю.

Она позавидовала пассажирам, которых встречали улыбающиеся и машущие им руками друзья и родственники, приехавшие, вне всяких сомнений, на оборудованных кондиционерами лимузинах, что дожидались поблизости. Она взвешивала за и против, выбирая между аэропортовским автобусом плюс подземкой либо такси до места назначения и черт с ними, с тратами, когда услышала холодный, знакомый голос, который произнес за ее правым плечом:

— Добро пожаловать в Америку, Роза.

Он забрал у нее чемоданы еще до того, как она успела их уронить от шока и неожиданности.

— А что ты тут делаешь, — только и сумела она произнести. Ее слова прозвучали скорее как обвинение, чем приветствие.

— Встречаю тебя, — протяжно заявил Алек.

За терминалом их ожидал автомобиль с шофером. Алек распахнул перед ней дверцу с преувеличенной вежливостью, пока шофер загружал ее чемоданы в багажник. Все еще не опомнившись, Роза опустилась на мягкое сиденье, желая лишь одного — чтобы оно проглотило ее без следа. Несмотря на то, что тело ее застыло в напряжении, мозг лихорадочно работал.

Алек же, наоборот, держал себя так, будто их встреча была самым обычным делом, словно Роза сообщила ему о своем приезде и попросила встретить. Он проявлял небрежную savoir-faire урожденного нью-йоркца, приветствующего гостью из Англии, и все время любезно болтал, — в то время как она сидела оглушенная, — обращая ее внимание на знаменитый небоскреб как раз перед тем, как ему исчезнуть: их проглотил тоннель, который должен был, пройдя под Ист-Ривер доставить их на Манхэттен. И пока они ехали глубоко в брюхе земли, он пронзительно поглядел на нее.

— Как я вижу, ты сохранила фигуру, — с кривой усмешкой заметил он.

— Сохранять и восстанавливать было нечего. Это оказалась ложная тревога.

— О, дорогая. Ты очень огорчена? — мягко спросил он, поднимая бровь.

Роза не спешила с ответом, заставив себя встретиться с его сардоническим взглядом.

— Не подлавливай меня, Алек. Ты сам знаешь все ответы, так что, прошу, избавь меня от своих приемов испанского инквизитора.

— Всего я не знаю, — ласково поправил он, отказываясь отпускать ее взгляд. — Но скоро узнаю. Ты сама мне все расскажешь.

— Вот уж не собираюсь рассказывать тебе хоть что-то, — вспыхнула Роза. — Я приехала сюда, чтобы начать новую жизнь, а не пережевывать с тобой давние истории. Куда мы едем? — спросила она, когда автомобиль снова выскочил на затянутый дымкой дневной свет. — Я должна остановиться в Христианской Ассоциации. Адрес… — И она стала рыться в своей сумке среди документов.

— Не имеет значения, — сказал Алек. — У нас зарезервирован номер в «Валдорфе».

— Возможно, ты и будешь там жить, — рассердилась Роза, — но я-то уж точно нет.

— Заткнись, Роза, — бесстрастно проговорил Алек. — У тебя еще будет возможность поспорить, когда мы приедем.

Она замолчала, вся кипя от злости. По своему горькому опыту она знала, насколько бесплодными оказываются попытки противоречить ему. Алек, казалось, был доволен тем, что беседа завяла. Он вел себя возмутительно спокойно. Роза остро чувствовала его физическое присутствие всего в нескольких дюймах от нее. Он выглядел до боли прежним. Пожалуй, лишь слегка постаревшим, слегка похудевшим. Волосы его выгорели на солнце, а глаза стали еще голубее, чем прежде. Роза опять испытала покалывание кожи, руки ее задрожали, а дыхание прервалось. Тупая, ноющая боль, похожая на хроническую зубную, возобновила прежнюю хватку на сердце. Она ощутила свою беспомощность, словно жалкая металлическая стружка, пойманная магнитом. Что ж, решительная схватка назревала. Она была намного сильнее, чем во время их последней, мучительной встречи. Дух у нее был свободен. И она никогда, никогда не даст ему догадаться, как он ранил ее.

Проходя по роскошному фойе одного из самых престижных отелей Нью-Йорка, Роза всячески старалась убедить себя, что ей хочется отыскать спою койку в Христианской Ассоциации. Алек что-то пробормотал, чего она не смогла разобрать, роскошной даме-администратору, а потом за несколько секунд они взлетели к небесам на скоростном лифте. Алек с улыбкой ожидал ее реакции.

— В Нью-Йорке все происходит быстрее, — объяснил он. — Как ты сама скоро убедишься.

Коридорный отнес чемоданы Розы в просторный, роскошный номер, где господствовала огромная кровать, и быстро удалился со щедрыми чаевыми. Алек откинулся на диванчик, закинув руки за голову. Казалось, он чувствовал себя как дома.

Роза, не желая заговаривать первой, долго снимала плащ. Огромный гардероб занимал одну из стен номера; отодвинув дверцу в сторону, она протянула руку, чтобы достать вешалку. Но так и застыла с вытянутой рукой.

— Что тут в гардеробе делает твоя одежда? — поинтересовалась она ледяным тоном.

— Не жадничай, Роза. Я оставил тебе очень много места.

— Не хочешь ли ты сказать, что это твоя комната?

— Конечно же, моя. Просто так будет дешевле, если мы будем жить тут вместе. Я ведь не печатаю деньги, как тебе известно.

— В «Конноте», — холодно заметила Роза, с ужасом понимая, что ее слова звучат абсурдно, — у тебя была квартира.

— С тех пор я стал гораздо подлее. Нет, Роза, боюсь, что тебе негде спрятаться. Только ванная, да и то она не запирается. — Казалось, его невероятно забавляет ее растерянность.

— Это твоя очередная игра?

— Ну уж кто бы говорил об играх! Сама обладательница олимпийской золотой медали. — Его глаза лениво насмехались над ней. — А ты переменилась, Роза, — продолжал он. — Мне нравится твой новый стиль. Намного сексуальнее. И гораздо больше тебя самой.

Роза присела, спрятав в ладони лицо.

— Ладно, — признала она глухим образом. — Ты выиграл. Ты этого добивался, Алек? Поскольку что бы то ни было, нельзя ли поскорее разделаться с этим и забыть? Я страшно устала.

— Хорошо, я всегда предпочитаю бороться нечестными средствами, когда это возможно, — ответил он просто. — Ты ведь любишь разные игры, Роза. Давай сыграем в такую игру, в какую мы еще не играли. Очень интересную. Она называется «говори правду». Мы по очереди будем задавать друг другу вопросы. Правила таковы: во-первых, ты обязана ответить, и, во-вторых, — и это немножко трудно, — ты не должна лгать. Поняла?

— Все это действительно так уж необходимо? — слабо вздохнула Роза, стараясь изо всех сил копировать его хладнокровие. Ей совершенно не понравились условия игры. — Почему бы нам обоим не произнести монологи, соответствующие роли каждого из нас, а потом расстаться друзьями? У меня вовсе нет желания обнажить свою душу. Все случилось уже так давно, Алек. Начнем ворошить прошлое — откроются старые раны. Я не вижу в этом смысла.

— Раны никогда не заживут, — сухо заметил Алек, — пока они не обработаны. Почему бы не пойти один раз на сотрудничество с противником, Роза? Если тебе так уж хочется покончить с этим раз и навсегда, как ты говоришь, зачем растягивать агонию своим упрямством?

Роза сидела молча, закусив губу.

— Ладно, — согласилась она, наконец, — если только первый вопрос будет за мной.

— Давай, — терпеливо согласился он. — Мне нечего скрывать.

— Откуда ты узнал, что я приеду сюда? — выпалила она. — Поскольку если Билл Поллок…

— Поскольку я подписывал чек на твой авиабилет и твое обучение у Финделстайна. И я заплатил также за некую Вирджил М. Спиретти III, либо что-то в этом роде, чтобы заполнить место, оставшееся у Гоуэра после твоего отъезда.

— Ты?

— Деньги за обучение не растут на деревьях, моя сладкая. Поллок вытягивает финансы со страстью торговца подержанными автомобилями. Он всегда клянчит у меня деньги для финансирования своих очередных любимцев среди начинающих художников. Неудивительно, что он такой мой преданный поклонник. А я, разумеется, имею право знать имена осчастливленных мною талантов. Вот почему ему пришлось нарушить данную тебе страшную клятву.

— Да, но…

— Время, — перебил ее Алек. — Сейчас моя очередь. Итак, почему ты солгала мне о своей беременности?

— Я не знаю, — еле слышно промямлила Роза.

— Не увиливать! — рявкнул Алек.

— Потому что… потому что… я боялась, наверное. Боялась, что поддамся тебе. Что ты сделаешь мне больно. Что станешь презирать меня еще больше, если я не найду ответа на все те ужасные вещи, которые ты сказал. Я не собиралась лгать. Сработал инстинкт самосохранения. Это было единственным оружием, которое пришло мне тогда в голову. — Ее голос перешел в шепот. Осознав, что Алек внимательно смотрит на нее, она поняла что он не собирается как-то отвечать на ее слова. Он ждал следующего вопроса.

— Почему ты не увиделся со мной, когда узнал про Найджела и Аймоджин?

— Мне хотелось, — хладнокровно ответил Алек, — дать тебе дозреть. Я знал, что тебе не понадобится много времени, чтобы все понять. Я навел несколько конфиденциальных справок, поэтому кое-что знал. Старый добрый Чарлз всегда был моим любимым дядюшкой. Ну как, провела несколько бессонных ночей, Роза? Надеюсь, что да. Боялась, что я появлюсь на свадьбе, посылая проклятья, словно злая фея? Нет, все это были не самые важные вопросы. Соскреби их с холста. Что мне действительно хочется знать, так это то, почему ты сама не вышла за Найджела замуж?

— Потому что ты пристыдил меня. — Игра становилась проще, как с изумлением обнаружила Роза. Она почувствовала странное, извращенное облегчение от разговора. — Я в самом деле невероятно люблю Найджела, всегда любила, но тут поняла, что злоупотребляю им, что с моей стороны нет искренности. Это была его идея насчет женитьбы. Так или иначе, но в то время я не отвечала целиком за свои поступки. Верь или не верь, но я не такая сука, за какую ты меня принимаешь.

Алек не счел нужным разуверять ее. Лицо его казалось непроницаемым. Роза нарушила молчание, задав очередной вопрос.

— А почему ты приехал в Нью-Йорк?

— Чтобы вернуть тебя назад.

Его слова прозвучали со зловещим спокойствием, после них последовала долгая пауза. Тишина дрожала от ожидания.

— Если бы я сказал, «Можешь идти, Роза», ты бы ушла?

Мелкая дрожь перешла в приступ крупной дрожи. Что же с ней произошло? Почему она не надела плащ и не ушла подобру-поздорову? Что это было — инерция, глупость, мазохизм? С трудом она обрела дар речи.

— Нет. А ты хотел бы, чтобы ушла?

— Нет, не хотел бы. Ты веришь мне, Роза? — Его голос стал близким, ласкающим, полным соблазна, осязаемым, словно прикосновение; глаза засверкали, ослепляя ее: лазурные океаны, полные понятного ей смысла, они подбрасывали ее, беспомощную, на бурных волнах намеков, накрывали ее с головой, не давали дышать, топили.

— Да. — Слово прозвучало чуть слышно. — Игра еще продолжается? — осведомилась она слабым голосом. Ее силы были на исходе.

— Да. Финальный круг.

И, наклонившись вперед, он вытащил ее из кресла и поставил на ноги.

— Последний вопрос, — говорил он, расстегивая пуговицы на ее платье, — таков. И если в ответ я услышу нет, то больше никогда не стану просить играть со мной снова. — Роза почувствовала, как ее креп-джерси скользнуло на пол. — Будет проще, — шепнул Алек, — если ты мне поможешь.

Она стала возиться с пуговицами на его рубашке. Его грудь пылала под ее руками, курчавые, золотистые волосы щекотали кончики ее пальцев.

— О, Роза, — внезапно простонал он, и его голос дрожал. — Боюсь, что забуду про все свои принципы.

Они стояли в нескольких дюймах от кровати. Рола отбросила логику, осторожность и страх перед будущим. Никакая боль, которую он мог ей сейчас причинить, не могла быть хуже того вакуума, что жил в ней столько месяцев. Подобно обреченному на казнь человеку, она решила наслаждаться своим последним пиром. Ее рассудок расщепился между настойчиво нарастающим в ней желанием, так долго не находившим себе выхода и сейчас грозившим утопить ее, и каким-то отстраненным спокойствием, тихим, ровным голосом, который говорил: «У меня нет выбора. Я делаю так, потому что в этом мое единственное спасение».

На этот раз ей не пришлось беспокоиться насчет своей неопытности. Алек торопился. Его желание было опаляющим, неотвратимым. Ее это радовало. На сомнения не оставалось времени. Ее кожа пылала от лихорадочной страсти его поцелуев. Ее чувства напряглись в ожидании. Лишь когда до ее слуха донесся ее собственный непроизвольный крик от внезапной, острой боли, которая так быстро забывается, она на миг вынырнула в реальную жизнь, а в это время тело Алека на мгновение напряглось, а его глаза заглянули, пораженные, в ее глаза. И затем она поплыла в упоительном восторге, когда в его любви появилось еще больше нежности и томления. Она распахнула крылья и полетела вместе с ним поверх всех барьеров, что отделяли их, а затем мягко опустилась на покой. Она не поняла, что по ее лицу струятся слезы, пока Алек не утер их.

Как ни удивительно, но она заснула, утомленная долгим перелетом, эмоциональным изнеможением и физическим чувством освобождения. Просыпаясь, еще сонная, она услышала знакомые звуки голоса Алека: он пел, принимая душ. Какой замечательный у него голос, сладко подумалось ей. Мелодия была «Жизнь и роза». Легкий стук в ребра напомнил ей, что назад пути уже нет. Впереди, как она надеялась, лежала полоса счастья, хотя и не всегда безоблачного, пока в конце концов он не устанет от нее, как, по его словам, это всегда с ним бывало. Она выбросила эту возможность из своего сознания. Теперь она уже взрослая женщина и все переживет.

Она робко подкралась на цыпочках к двери ванной, которая была приоткрыта. Он уже выключил душ, и за дымчатым стеклом они увидела очертания его высокой, мускулистой фигуры.

— Поторопись, — сказала она ворчливым голосом, отодвигая в сторону стекло. — Я тоже хочу принять душ.

— Я и не мешаю, — улыбнулся Алек, мокрый и блестящий, и втащил ее к себе.

Несмотря на свой свежеприобретенный опыт, Роза все еще оставалась новичком и, как таковая, оказалась совершенно неподготовленной к тем часам, которые последовали после этого. Она не могла и догадываться о глубине и силе желания Алека, которое казалось неутолимым. Он не жалел ни Розы, ни себя, наверстывая упущенное со всей страстью, изощренностью и пылкостью, которые делали его виртуозом. Не представляла Роза и своих возможностей, своей страстности. Опьяненная, отравленная, она никак не могла насытиться им. Она купалась в своем пристрастии к нему, теряла голову от радости, потому что могла выразить своим телом все, что не осмеливалась сказать словами. Потому что даже в самые упоительные мгновения она не позволяла себе произносить никаких слов, прикусывая губу.

Один раз, в перерыве между ласками, Алек, наконец, шепнул ей запоздалое обвинение:

— Ты держалась до последнего, правда, Роза?

Она же, поправляя его, ответила:

— Я держалась ради тебя. Понимаешь, я помнила твой совет.

В этот момент она ближе всего подошла к своему признанию, что любит его. И лишь когда он заснул, положив голову ей на грудь, она немо, одними губами, произносила слова любви вновь и вновь.

Поскольку несмотря на все нежные слова Алека, на те восхитительные, сокровенные похвалы, которые он шептал ей и которые звучали в ее ушах чудесной музыкой, он не осмеливался произнести три самых волшебных слова, которые увенчали бы ее блаженство. Она отказывалась огорчаться из-за этого, слишком поглощенная тем, что давала сама; ей ничего не нужно было от него. Она начинала чувствовать упоительную власть, какую женщина может иметь над мужчиной. А еще у нее кружилась голова от сознания того, что, сколько бы женщин ни знал Алек до нее, она нравилась ему на свой, особый манер. Он не оставил в ней никаких сомнений насчет этого.

Только к вечеру они вспомнили о том, что пора соединить тело и душу воедино, и нашли время, чтобы поговорить внятно. Алек осторожно вытащил Розу из ее утомленной дремоты.

— По-моему, нам пора что-нибудь поесть, — распорядился он. — Я должен подкрепить свои силы. И ты тоже, — добавил он со значением, — если, конечно, ты не станешь настаивать на аперитивчике.

Роза запросила пощады.

— Я абсолютно умираю с голоду, — сообщила она ему лукаво, — только я была слишком деликатной, чтобы сказать тебе об этом.

— Пожалуй, я заставлю тебя голодать до полного подчинения, — пригрозил он, опрокидывая ее на постель.

— Ты всегда такой жадный? — захихикала Роза, сопротивляясь.

— Не нужно недооценивать меня, — пригрозил он ей. — Я пока еще не в форме. А если я сейчас полуживой, то виновата в этом только ты. И где только столь маленькая, сладкая девственница, как ты, могла научиться таким фокусам в постели?

Роза вспыхнула при этом упоминании ее забвения всех запретов.

— Ведь ты же сказал, что я всегда полна неожиданностей, — нашлась она, ускользая из его рук.

— А я и не говорил, что удивлен, — улыбнулся Алек. — Я всегда знал, что ты динамит.

Чтобы дать возможность упрямым горничным убраться в номере, они не стали обедать в отеле и отправились и соседний ресторанчик, где умяли невероятное количество гамбургеров со всякой всячиной в свой поздний ланч.

— Ты счастлива, Роза? — вдруг спросил ее Алек.

Счастлива ли? Она заколебалась, боясь искушать судьбу. Ведь счастье похоже на канат — ты идешь по нему, пока не посмотришь вниз.

— Вот еще бы таких блинов с кленовым сиропом, и я приду в совершенный экстаз, — заверила она его.

Однако Алек был настроен серьезно. Он выждал с минуту, сделал глубокий вдох и выдох, сжал ее руки в своих и начал:

— Роза, я очень ловко ухитрился переложить основную долю вины на тебя. Что нечестно с моей стороны, потому что весь этот год я страдал как черт из-за своего собственного проклятого идиотизма.

После того как ты вернулась в Англию, мне не потребовалось много времени, чтобы понять, что не нужно было отпускать тебя совсем. Для собственного оправдания я использовал всяческие высокопарные отговорки: заботу о твоем будущем как художницы, моральную ответственность за твое благополучие, уверенность, что твои интересы я ставлю выше своих. Но истинной причиной того, что я отправил тебя прочь, была моя трусость. Я не мог примириться с мыслью, что буду зависеть от другого человека. Ты стала угрозой для моей самодостаточности, и чем дольше ты оставалась у меня, тем больше я боялся. Хотя тогда и не признавался себе в этом. О нет, я вполне владел ситуацией. По крайней мере, так думал.

После твоего отъезда я пришел в ужас, оттого что почувствовал себя обделенным. Я словно потерял какую-то важную часть тела, руку или ногу. Меня мучили фантомные боли, будто ты рядом со мной, а я просто не могу к тебе прикоснуться. Я перепробовал все — работу, путешествия, других женщин — я сопротивлялся как одержимый. Понимаешь, я не мог признаться сам себе, что же действительно со мной случилось.

Роза смотрела, завороженная, как лицо Алека теряет свое обычное выражение воли и силы. На нее это признание подействовало словно нежнейшая ласка. Она нежилась, едва осмеливаясь перевести дух из опасения прервать его рассказ. Внезапно он бросил на нее испытующий взгляд. Роза поглядела в ответ, но помогать ему не стала.

— И когда я, наконец, получил известие от Поллока, что у тебя воспаление легких, Бог да простит меня, но я обрадовался. Обрадовался оттого, что мне, при моей трусости, оно давало повод, которого я отчаянно жаждал, чтобы увидеть тебя снова. «Пусть только с ней все будет в порядке, — молился я, — и пусть она никогда больше не расстанется со мной».

Когда я обнаружил, что мою территорию занял другой мужчина — пардон за грубость, но именно так я это тогда почувствовал, я не был намерен сдаваться без борьбы. Что бы он из себя ни представлял, я был готов к отчаянному поединку любыми, даже грязными, средствами, и меня не интересовало, во что это обойдется нам всем. Я ругал себя в миллионный раз, что не стал заниматься с тобой любовью в тот вечер в Париже. Я ревновал как черт, что он владел тобой, как я предполагал, а мне не удалось. И как только ты смогла заставить меня страдать так сильно, Роза? Хотя, Бог свидетель, я заслужил это.

Алек заколебался. Этот монолог явно причинил ему сильные муки.

— Когда я встретил Найджела и увидел вас вместе, я едва не сошел с ума. И не вскакивай на его защиту — я искренне рад за свою кузину Аймоджин, лучшего выбора она просто не могла сделать, и он станет ей превосходным супругом. Но когда я думал о Розе, о моей Розе, которая отдаст тело, но не душу… Я не мог и слышать об этом. Я вознамерился разрушить ваш союз, чего бы это мне ни стоило. Я знал, что внутри тебя тикает бомба с часовым механизмом, Роза. Я решил запалить фитиль и взорвать весь этот проклятый фарс.

Затем, когда ты сообщила мне, что в тебе ребенок от Найджела, это походило на пощечину. Тут уж я ничего не мог поделать, чтобы предотвратить этот самый брак. У меня не оставалось ничего иного, как признать свое поражение. Ты была уже привязана к нему таким образом, который делал все мои замыслы смешными и бесполезными. Боже, как я хотел, чтобы этот ребенок был моим!

Роза всхлипнула от весомости этого замечания.

«Пожалуйста, скажи, что ты любишь меня, — молча молила она. — Не нуждаешься, не хочешь, а любишь. Пожалуйста».

— Какое-то время после этого я тебя ненавидел. Впрочем, не так сильно, как ненавидел себя. Мне нужно было убрать тебя, вычистить тебя из своего сознания. И я отправился, как тебе известно, на Дальний Восток — Малайзия, Тайланд, Япония, Филиппины. Я бросился в работу. Все, что я ни рисовал, было полно горечи и мести. К своему стыду я обидел несколько ни о чем не подозревавших женщин, стараясь отомстить тебе за себя. И когда, наконец, я устал от этой оргии самоупоенности и самобичевания, я вернулся назад в Бретань, чтобы постараться снова склеить разбитое. — Его рот расслабился в усмешке.

Старый добрый дядя Чарлз. Я никогда еще не радовался так его весточке, с тех дней, когда он обычно присылал мне по почте приглашения. Узнать, что ты не вышла замуж за Найджела, было для меня равнозначным обретению Святого Грааля. И с этого времени я не выпускал тебя из виду. Однако я выжидал, боясь все испортить. Я дожидался подходящего момента.

Он поднес ее руки к своему лицу и задержал их возле губ.

— Ты простишь меня, Роза?

Она собрала каждую унцию храбрости, которая была у нее.

— Ты ведь знаешь, что невежливо, — проговорила она мягко, — ждать от леди, чтобы она сказала это первой. — И после этого новая, зрелая, опытная Роза залилась невероятным, красным цветом.

Алек медленно улыбнулся со смесью облегчения и жестокости.

— Ты невозможная женщина, — рассердился он. — Я целых десять минут унижался, посыпал голову пеплом, практически целовал твои ноги — что на самом деле восхитительно в буквальном смысле — а все, что мне на самом-то деле требовалось сказать, так это…

Роза выжидающе глядела на него.

— Я вот что подумал, Роза, — с насмешкой сказал он. — А не лучше ли будет, если мы скажем это вместе, одновременно? Тогда никому из нас не придется беспокоиться, что он произнес это первым. А поскольку я вообще-то ни разу не говорил этих слов прежде — и, надеюсь, что ты тоже, — то мне требуется помощь. Считаю до трех, хорошо? Раз, два, три…

— Я люблю тебя, — сказала Роза. И Алек. Вероятно, им понравилось, как это прозвучало, потому что они неустанно повторяли эти прелестные слова всю дорогу, пока возвращались в отель.

Когда они вернулись, Алек снова стал задумчивым. Вместо того, чтобы бросить ее снова в постель, как она ожидала, он присел и похлопал рукой рядом с собой. Роза прильнула к нему. В туманной дымке, она жила лишь этими минутами.

— Ты останешься со мной, Роза? — спросил он спокойно.

— Разумеется. Христианская Ассоциация уже отдала мою комнату, вероятно, кому-нибудь еще.

— Petite imbecile. Ты прекрасно знаешь, о чем я говорю.

— Ты имеешь в виду, буду ли я жить с тобой? — сердце Розы пело. Это было начало.

— Роза, я просто в ужасе от тебя. Что за аморальное предположение!

— Ты хочешь сказать…

— Роза, не хочешь ли ты сделать из меня порядочного мужчину?

Роза дрогнула. Даже в своих самых безудержных фантазиях она не позволяла себе думать о таком.

— Но хорошо ли это? — услышала она свой протест. — Я не хочу, чтобы ты считал себя — связанным и привязанным.

— Это я хочу привязать тебя. Не думаешь ли ты, что я позволю тебе разгуливать свободной среди молодых жеребцов у Финделстайна, не превратив тебя прежде в респектабельную замужнюю леди, а?

Роза боролась всеми силами с поднимавшимся у нее в груди восторгом, отчаянно пытаясь быть объективной.

— Ты не принадлежишь к мужчинам, способным на женитьбу, — сказала она твердо. — Клочок бумаги тебя не удержит, Алек.

— Ну, и правильно, если и не удержит.

Меня удержит другое. К примеру, то, что а не могу жить без тебя. Ты что, хочешь заставить меня просить на коленях? — Он прилагал все усилия, чтобы оставаться серьезным.

— Ты хочешь, чтобы мы поженились здесь? Сейчас?

— Почему бы и нет? Я думаю, что мы найдем здесь какое-нибудь маленькое, забавное местечко, где сможем совершить весь этот фокус.

Роза серьезно посмотрела на него сияющими глазами, обхватила его за шею и начала заразительно смеяться.

— Над чем ты хохочешь? И что ты за бессердечное создание, Роза! Ведь мог бы получиться очень нежный и прекрасный миг.

— Да, я выйду за тебя замуж, — успокоившись, произнесла она. — Я просто представила себе, что меня будут называть миссис Рассел. Каково это?

— Роза под другим именем, — произнес Алек и запечатал их сделку поцелуем.