…

Первое, что встретило меня там, это запах, знакомый и в то же время незнакомый. Стоило выйти из здания аэропорта Тан Сон Нхут и пройти несколько шагов, как запах предупреждал: Сайгон изменился. Здесь по-прежнему пахло горячим супом и свежими фруктами, над домиками поднимались ароматы камфары и лимона, тянуло жареным салом. Но все это тонуло в густом, тяжелом, удушливом облаке выхлопов дизельного топлива и дешевого бензина.

Сначала я подумал, что так пахнет только вблизи аэропорта. С полосы, на которую приземлился транспортный самолет «Геркулес С-130», видны были новые асфальтированные площадки, недавно отстроенные ангары и целые эскадрильи машин, каких я раньше никогда не видел. Маленький аэродром времен французской колониальной империи, предназначенный для приема довоенных самолетов, был переоборудован и расширен до размеров американской воздушной базы на Тихом океане. Недалеко от главной полосы стояли армейские фургоны и громадные грузовики с платформами. Из чрева тяжелого военно-транспортного самолета выезжали джипы и сверкающие на солнце танки. Чуть подальше, возле по меньшей мере дюжины «Фантомов», стояли автоцистерны. Механики проверяли шины, под надежной охраной циркулировали контейнеры со снарядами. Но самыми заметными здесь все же были вертолеты: они гудели, садились и снова взлетали, точно рой гигантских ос. Я заметил два «Чинука», которые кружили над площадкой, перед тем как взять курс на юго-восток, и два маленьких «Лоча», которые, по-видимому, патрулировали город. Эхо подхватывало рев моторов и жужжание турбин, и все сливалось в сплошной, непрерывный гул. И вдобавок — едкий, тошнотворный запах керосина. Мне пришлось вдыхать его все время, пока я был в Сайгоне.

Вдоль дороги в город у портретов Нгуен Ван Тхиеу стояли бронетранспортеры. Водитель старенького «ситроена» слушал по «Радио Вооруженных Сил» прогноз погоды: в ближайшие дни ожидаются дожди. Мы проехали несколько блокпостов, огороженных мешками с песком и колючей проволокой. Дорога была забита, маленькие «хонды», за рулем которых сидели сайгонцы в белых рубашках с короткими рукавами, а на крыше нередко громоздились тюки и свертки, с треском и вонью напирали со всех сторон, неожиданно и бесцеремонно подрезали нас, а потом исчезали из виду. А еще я видел по обочинам детей, ютившихся под навесами из картона, стариков, свернувшихся калачиком на истрепанных циновках. Пальмы пожелтели, на их листьях налипла густая, клейкая пыль, поднимавшаяся с земли. Когда четырнадцать лет назад я приехал в Сайгон, город еще был типичной колониальной столицей, каких французы настроили множество — от Марокко до Кохинхины: дворец губернатора, главный почтамт, несколько кафе, где посетители в пробковых шлемах пьют мандарин-кюрасо. А в 1967 году мне показалось, что я в Маниле. Темп жизни чудовищно ускорился, словно подражая бешеному ритму какого-нибудь американского мегаполиса, стараясь попасть в такт разнузданному, безумному рок-н-роллу.

Бровелли, постоянный корреспондент «Франс Пресс», должен был встретить меня в аэропорту. Но два дня назад ему пришлось спешно уехать из Сайгона: Мишель Ре, французская журналистка, которая провела три месяца в джунглях, в плену у вьетконговцев, была выпущена на свободу. Однако он все же забронировал мне номер в «Континентале».

Спустя час после прилета я водворился там, столь же одинокий, как в первый день моей командировки 1953 года. Комнаты были заново покрашены. Но допотопный вентилятор, зеркало на подставке, тараканы в ванной — это осталось неизменным. Я принял душ, потом разложил на кровати свою амуницию — камуфляжную форму, ботинки, кепи, несколько маек, вещмешок, а также походную аптечку и карманный фонарик, которыми меня снабдили во время промежуточной посадки в Гонолулу. Я позвал дежурного по этажу и попросил его пришить к кармашку гимнастерки кусочек ткани с моей фамилией, буквами АФП и вьетнамской надписью «Бао чи фап», что значило «Французский журналист». Потом связался по телефону с сайгонским корпунктом «Нью-Йорк таймc». Некто Берни Уэйнтроб сообщил мне, что Кейт Маколифф в сопровождении одного из начальников сайгонского военного пресс-центра поехала в дельту Меконга; она звонила из лагеря, расположенного в болотах возле Ми Ана, и сказала, что вернется только через четыре-пять дней.

Я решил, что дождусь ее.

Сайгон, февраль 1967 года. Снова я увидел кирпичную колокольню псевдоготической церкви, где старые католички с лакированными зубами перебирают четки. Еще мне попались на пути корсиканские коммерсанты и пальмы Плоскогорья, предвещавшие тысячу жарких сезонов в течение одного лета. Вот, собственно говоря, и все. Однако американцы, словно раки-отшельники, укрылись в уютной раковине прошлого и не желали ее покидать. Но во дворце Нородом уже не жил губернатор Летурно. Улица Катина стала улицей Ту До. В здании бывшей Оперы, напротив «Континенталя», теперь обосновалась нижняя палата парламента. Я прогулялся возле резиденции американского посла Элсуорта Банкера: вооруженные до зубов солдаты осматривали с помощью зеркала дно каждой проезжающей мимо машины. Вдоль садовой ограды выстроились мешки с песком, по углам стояли будки часовых, поблескивали пулеметы. Когда-то на этой вилле я встречался с агентами французской контрразведки.

Достаточно было пройтись по Сайгону, чтобы понять: этот город, отныне породненный с Лос-Анджелесом, приобрел облик американского города-мечты. На съестных лавках висели вывески: «Деликатесы». В барах — они теперь назывались «Нью-Йорк», «Бродвей», «Калифорния» — музыкальные автоматы играли американские мелодии. В сточных канавах плавали бутылки из-под кока-колы и экземпляры армейской газеты «Звезды и полосы». Все это мозолило глаза, ударяло в нос, вызывало нездоровое возбуждение, легкую тошноту и ощущение налипшей грязи. Да, все: дорожные указатели на двух языках, запах гамбургеров, смешивающийся с запахом тухлой рыбы, блоки «Мальборо» и часы «Ролекс» тайваньского производства, тысячи транзисторных приемников и портреты президента Джонсона на колясках велорикш, афиши, объявляющие о гастролях Боба Хоупа, сотни картинок с «девушками месяца» из «Плейбоя», развешанных на стенах баров. Я только что прибыл из Нью-Йорка: там все эти яркие пятна были органично вплетены в ткань большого города, и попадались зоны, где их вообще не было, тихие уголки, иногда полные таинственной тишины. Но в Сайгоне они были собраны на узком пространстве, в слишком большой концентрации, в самом кричащем, самом агрессивном варианте. Как будто новый Кони-Айленд вырос среди джунглей, и здесь старались создавать побольше шума, чтобы отпугивать мелькающие ночные тени. Ибо в этом городе царил страх. Если у Сайгона образца 1967 года, загаженном, как трущобы Сорок второй улицы, покрытом слоем пыли и грязи, как поселок в штате Нью-Мексико, — если у этого города и было что-то общее с французским Индокитаем, то не столько улицы и дома, сколько чувства, обуревавшие завоевателей. Я уже не находил здесь знакомых ориентиров, но общую атмосферу помнил хорошо: постоянный до спазмов в животе страх и любовное неистовство белого человека, загнанного в угол.

На следующий день, ближе к вечеру, я пришел в пресс-центр Вооруженных сил США. После ежедневного брифинга офицеры сообщили, что сейчас состоится демонстрация фильмов, захваченных в пещере у вьетконговцев. Погасили свет. На экране появилось черно-белое изображение — как нам сказали, пленка была восточногерманского производства. Тишину в зале нарушало лишь жужжание проекционного аппарата: фильм был немой. Сначала мы увидели ханойских правителей: они сидели на эстраде, украшенной флагами с северовьетнамской звездой. Затянутые в кители со стоячим воротником, они механически аплодировали. На экране замелькал «снег», потом начался следующий сюжет. По грязной, раскисшей дороге поднимались в гору чешские грузовики, а саперы метр за метром укладывали перед ними деревянные мостки. Грузовики продолжали подъем, направляясь к перевалу, рядом с ними шли партизаны в черных рубахах и черных штанах, с автоматом на плече. Потом появилась зенитная батарея, скрытая под навесом из пальмовых листьев. Установка стреляла очередями, выплевывая в небо целые снопы снарядов. Возле нее хлопотал орудийный расчет: видны были лица бойцов, стиснутые ремнем под подбородком.

Поразительно! Эти сцены, снятые несколько недель назад, могли бы попасть на пленку и в 1953 году. Тогда, как и сейчас, партизаны прятались под непроницаемым покровом джунглей. Фигуры, склонившиеся к прицелам орудий, трагическая суровость черно-белого изображения — это зрелище напоминало о других эпохах, когда земля ощетинивалась ружейными дулами, нацеленными в небо. Фильм Эйзенштейна, где действие происходит в тропиках, — вот что пришло мне в голову. Американские самолеты «Б-52» бомбили армию, которая была ровесницей века, ровесницей пломбированных вагонов и артиллеристов Теруэля.

И этой армии суждено было победить.

В тот вечер я ужинал в ресторане на улице Лелуа с Дэвидом Гринуэем, корреспондентом журнала «Тайм». Я познакомился с ним в Париже три года назад. Сейчас он не без юмора рассказал мне о том, как в Сайгон приезжали с визитом сенаторы и президенты телекомпаний, одетые в белые льняные костюмы, точно Фред Астер в фильме «Кариока». Десантники устраивали им прогулку на вертолете над дельтой Меконга, объясняли, что не надо слушать карканье левых радикалов, всех этих типов из Беркли, у которых сопли под носом и ничего нет в штанах. Показывали им госпитали и две-три горящие хижины. И они возвращались в Вашингтон успокоенные.

На самом же деле, продолжал Гринуэй, для американского командования ситуация складывалась более чем тревожная. Северный Вьетнам стойко выдерживал атаки бомбардировщиков. Американцы обстреливали мосты через Дуонг, поливали огнем железнодорожные депо в Джа-Лане, взрывали заводы в Хайфоне, но северовьетнамская армия каждый раз выдвигала новые, готовые к бою дивизии. Однако самым неприятным обстоятельством оставалась партизанская война на территории Южного Вьетнама. Страна была похожа на пятнистую шкуру леопарда. Гринуэй рассказал о подземных базах, о мгновенно налетающих и исчезающих отрядах, о стрелках, которых приковывали цепями к раскаленным пулеметам, чтобы они не могли сбежать. Вьетконговцы рыли волчьи ямы, откуда торчали колья, обмазанные ядом, начиняли взрывчаткой трупы своих товарищей, предпочитали ранить, нежели убить, — во время боя один раненый солдат отвлекает на себя внимание двух других. Обо всем этом я уже слышал четырнадцать лет назад. Понадобились два года войны и кровопролитные бои под Дрангом, чтобы американцы наконец сумели оценить своего противника. Тогда они поставили себе задачу: search and destroy. И появились карательные отряды, которые прочесывали и зачищали опасные зоны. Но вьетконговские бойцы появлялись снова, прорастали из выжженной земли.

Я спросил Гринуэя, знает ли он о приезде Кейт Маколифф, специального корреспондента «Нью-Йорк таймc». Он понимающе улыбнулся.

— Не только знаю о приезде, но могу вам сообщить, что в данный момент офицеры из армейского пресс-центра виртуозно морочат ей голову. Ее доставили в дельту Меконга. Не исключено, что она случайно увидит, как наши ребята расстреливают с вертолетов безобидных лодочников, но, в принципе, такого быть не должно: там все под контролем. Они хотят поквитаться с Солсбери.

За полтора месяца до этого заместителю главного редактора «Нью-Йорк таймc» Харрисону Э. Солсбери несказанно повезло: он стал первым американским журналистом, которого официально пригласили в Северный Вьетнам. Он прилетел в Ханой на самолете Международной организации по контролю и привез с собой угощение для рождественского дипломатического банкета: вина из Болгарии, балтийскую сельдь, польскую ветчину, а также индейку для британского консула. Солсбери вернулся оттуда с твердым убеждением, что «Б-52» бомбят в Северном Вьетнаме гражданские объекты. Это вызвало дикий скандал, взбудоражило общественное мнение в Штатах. Кейт тоже работает на «Нью-Йорк таймc». Так что они глаз с нее не спустят.

Гринуэй подцепил палочками кусок креветки, приготовленной на пару. В ресторане было людно, зал полнился мерным гудением голосов. Теперь вместо французской речи здесь звучала английская, но я узнавал этот шум, шум восточного застолья.

— Думаете, не стоит ездить в дельту? — спросил я.

Гринуэй изящным движением отправил креветку в рот.

— В дельту кто только не ездит, — отозвался он. — На мой взгляд, интереснее побывать в другом районе, там, где скоро будет самое пекло.

— Какой же это район?

— ДМЗ. Они пытаются скрыть масштабы того, что там происходит, но дело пахнет жареным, — медленно произнес он.

С 1954 года между двумя Вьетнамами пролегла полоса шириной в несколько километров. Это и была ДМЗ, демилитаризованная зона, ничейная земля в провинции Куангчи.

— Туда просачиваются вьетнамцы? — спросил я.

Гринуэй кивнул.

— Хотя генерал Уолт, командующий морской пехотой, утверждает, будто его люди держат границу на замке, Уэстморленд и парни из ЦРУ убеждены в обратном.

— Кто же из них прав?

— Уэстморленд, — ответил Гринуэй. — Похоже, северовьетнамские части заходят погулять на нашу сторону ДМЗ. Они проникают туда через Лаос, спускаются в долину Рао Кун, потом сворачивают где-то возле дороги номер девять и соединяются с партизанами. Понимаете, что это значит? Север готовит вторжение на Юг. Пусть не завтра, но это случится.

— Думаете, имеет смысл побывать там?

Гринуэй покачал головой.

— Я только что оттуда, старина. Морская пехота, которая несет там службу, сильно нервничает.

— Что ж, придется съездить, — сказал я. — Дождусь Кейт Маколифф и отправлюсь с ней вдвоем.

Гринуэй удивленно взглянул на меня.

— Вы что, дружите с этой гордячкой? Она, конечно, красивая, да… Но ей никогда не приходилось вести репортаж с места события — разве что с концерта Вэна Клайберна в «Метрополитен-опера».

Тон у него был откровенно насмешливый.

— Научится, — сказал я.

— Надо вам сказать, — заметил Гринуэй, — что появляться в обществе специального корреспондента «Нью-Йорк таймc» всегда полезно. Эти люди наводят ужас на наших полковников, которые принимают их за новое воплощение Авраама Линкольна. От них хотят все скрыть, и в конце концов им все показывают. А для французского журналиста это особенно полезно, вы же знаете, что…

— Что нас считают сторонниками Ханоя? Верно?

— Верно, — с улыбкой произнес Гринуэй.

До возвращения Кейт оставалось еще два дня. С полудня до поздней ночи в городе бушевал муссонный дождь. Над головой больше не проносились воздушные патрули: винтокрылые машины остались в аэропорту. Ливень барабанил по крышам, хлестал по улицам, его влажное дыхание проникало в самое сердце города. Задолго до вечера наступили сумерки. Я взял транзистор и стал ловить то одну станцию, то другую. Сайгонское радио передавало утешительный прогноз погоды. Камбоджийское радио — концерт придворных певцов: лилась торжественная, чарующая мелодия. «Голос Америки» строго критиковал позицию Франции в отношении НАТО. Наконец мне удалось поймать ханойское радио. Сначала хор исполнял революционные песни. Потом послышался леденящий душу голос — женский голос. Не все, что она говорила, можно было разобрать: радио глушили. Женщина обращалась по-английски к американским солдатам, к каждому американскому солдату. Неужели он не тоскует по родине? Что сейчас делает его жена или невеста? Может быть, устроилась на супружеском ложе с его лучшим другом? А дети — как они растут без него? Это была «Ханна из Ханоя», таинственная личность, которая занималась систематической деморализацией американского экспедиционного корпуса. В 1944 году над Тихим океаном каждый день звучали обращения другой предательницы, так называемой «Розы из Токио». В Ханое подхватили инициативу японцев.

Я почувствовал, как у меня заныло под ложечкой — в точности как тогда, в 1953 году. Жизнь этого города шла по спирали. Страх здесь проникал в душу по капле, исподтишка, а в итоге — таких случаев было немало — человек превращался в законченного параноика. Три года назад в центре Сайгона впервые взорвались три пластиковые бомбы. Несколько высокопоставленных южновьетнамских военных были зарезаны у себя дома. Даже визит кардинала Спеллмана, даже выступление кинозвезды Энн-Маргрет не могли заставить забыть о грозном батальоне Ф-100 — отряде вьетконговцев, будто бы совершавшем диверсионные акты в самом Сайгоне и возглавляемом жестоким убийцей, которого называли то Ба Тан, то Ту Минь. Пустые слухи? Может, да, а может, нет. Так или иначе, стоило посмотреть, как выходит из машины генерал Нгуен Нгок Луан, начальник южновьетнамской полиции. Однажды вечером, вскоре после приезда, я видел это. Впереди генеральской машины остановился черный «понтиак», позади — еще один. Целая команда охранников в белых рубашках, с автоматами, окружила сайгонского Видока плотным кольцом.

Мне посоветовали не забредать в Шолон с наступлением темноты. Но все же я прогулялся около площади Лам Сон. Бары и бордели французской колониальной империи исчезли, уступив место дискотекам, в которых солдаты-янки допьяна упивались пивом. На стенах вперемежку с портретами Тхиеу висели приколотые кнопками портреты Джонни Кэша. Над столами витал запах конопли. Лейтенант американской армии получает 180 ООО пиастров в месяц, сказал мне Гринуэй. Здесь это было целое небольшое состояние, которое алчный Сайгон старался вытянуть из американского кармана всеми возможными способами. Кругом сновали воры, сутенеры, торговцы наркотиками; в случае тревоги они мгновенно прыгали на мотоцикл и исчезали. Под голубоватыми неоновыми вывесками ждали девушки. Это уже не были изящные, в белых платьицах студентки из университетского квартала, безмятежные, как лилии, похожие на сон. Теперь это были нагловатые туземные шлюхи, обожавшие Америку, дешевые копии голливудских модниц 1966 года, в мини-платьях с ярким рисунком, с сумочками из искусственной кожи, в босоножках на высоком каблуке, со взбитыми прическами на манер Джейн Фонды и Эльке Зоммер, с выщипанными бровями и подсиненными веками, с ярко-розовой помадой на губах, а глаза их говорили: доллары, пиастры — этим глазам было уже нечего терять. Они с улыбкой набивали сигареты марихуаной: обкуренный клиент платит больше. «Want a puff?» Сержант из Висконсина, капрал из Айовы в жизни не видали ничего подобного. Восточная богиня, танцующая под американские песенки, женщина-загадка, которая согласна стать твоей, расписная ширма, колготки по последней лондонской моде, — эти девчонки выделывают невероятные штуки, а кожа, какая у них кожа, прямо шелк, в Дулуте или Де-Мойне такого не найдешь. Дочери дракона устроят тебе прогулочку в рай, ради этого стоило попасть во Вьетнам, на край света, нет ничего лучше, чем когда на тебе ерзает косоглазая красотка, перед смертью нет ничего лучше этого.

Или все-таки есть. Волшебная трава: покуришь ее — и валишься набок, и тебе весело, тебе стало уютнее в собственной коже, в твоем теле плавает легкая сиреневая дымка, эта дымка — ты сам. Кто-то поставил пластинку-«сорокапятку», звук гитары, словно удар тока, поражает тебя прямо в позвоночник, бетонные стены рушатся, охваченные пламенем, и ты видишь эту музыку, ты понимаешь: в самом сердце Азии на огненной гитаре играет чернокожий музыкант, он играет так, что кажется, будто это вертушка строчит из пулемета по рисовому полю, от него пахнет войной, ну-ка, что там написано на конверте? «Джими Хендрикс», ага, говорили, будто этот негр служил в сто первом десантном полку, послушаешь его музыку — поверишь, что это правда. А если тебе захочется забраться поглубже в сайгонскую ночь, ты найдешь там ложку, которую нагревают на огне, шприцы, которые сотнями воруют в полевых госпиталях, и маленького вьетнамца, торгующего зельем на углу улицы. Самая лучшая туземная шлюха — это героин. Он пригвождает тебя к стене, он бежит по твоим жилам, ты взрываешься как десять тысяч ракет, бешеный зверь раскалывает тебе череп. А потом ты уже не можешь без этого обойтись, надо, чтобы зверь приходил к тебе каждую ночь, ты вводишь себе его бешеную силу, силу смертельно раненного зверя, ты — обезумевший слон, который несется через джунгли.

Я прошелся по этому новому Сайгону и не почувствовал ностальгии. Одуревшие от зелья солдаты-янки, страх, казалось, уже сочащийся из стен, коррумпированная власть — говорили, что генерал Ки наведывается по секретным делам в Таиланд и привозит оттуда килограммы опиума, — все это повергало вас в ужас, точно шипящая кобра. Я пытался понять, как воспринимает все это генерал Уильям Чайлдс Уэстморленд, кумир немецких барышень во время своей учебы в Гейдельберге, выпускник Вест-Пойнта, участник высадки в Нормандии, в авангарде американской армии перешедший Рейн по Ремагенскому мосту. Как чувствует себя военачальник, привыкший точно знать, сколько солдат у него в строю, вести еженедельный учет потерь, вдобавок окончивший когда-то Гарвардскую школу бизнеса, — как он чувствует себя, посылая напичканных психотропными средствами солдат против невидимых батальонов Вьетконга. Тот, кто попал в Сайгон в 1967 году, чутьем угадывал: дядюшка Хо посеял зубы дракона на каждом рисовом поле, и всходы не заставят себя ждать.

Война не помогает забыть о несчастной любви. Возможно, именно в Сайгоне я понял, что Тина поистине принадлежит своему поколению. Поколению, которое пришло в этот мир на десять лет позже меня. Солдат, спотыкающийся и трясущийся после дозы, мальчишка, продающий наркотики на углу, — я уже видел их в Нью-Йорке. Молодые буддийские монахи, устроившие в Сайгоне шествие с требованием мира, напоминали демонстрантов в Вашингтоне. Одни играли со смертью, другие восставали против ее жестокости: придет день — и она заберет всех без разбора. Я расстался с Тиной и очутился в совсем другом мире, но этот мир был похож на нее. Здесь марсианам не нужен был посредник в лице Уолтера Кронкайта. Эта война сама по себе была марсианской. Боевые корабли империи летали над древними джунглями, и в головах происходил космический взрыв.

Я все еще стремился к ней. Мой Вьетнам — это была Тина.

 

…

Кейт Маколифф вернулась 17 февраля. Я сидел в моем номере в «Континентале» и печатал на машинке очередное сообщение в редакцию, когда в дверь постучали.

— Войдите, — сказал я по-французски.

Повернул голову — и увидел на пороге ее.

— Хэлло, Жак.

Я встал и пошел ей навстречу. Она протянула руку, которую я пожал излишне торопливо.

— Садитесь в кресло, — предложил я, показав на скверный вертящийся стул с подлокотниками.

Кейт гибким движением опустилась в это «кресло». Она была в камуфляжной форме оливкового цвета и высоких солдатских ботинках. Гимнастерка без пояса болталась на ней как балахон. Волосы были стянуты в конский хвост.

— Ну как? — спросил я.

Она пожала плечами.

— Я была в дельте.

— Знаю. Ну и как там?

Кейт не спешила с ответом. Я всмотрелся в ее лицо: казалось, что-то ослепило ее и сбило с толку, как будто на нее направили мощный прожектор.

— Об этом сложно рассказать. Они устроили для меня грандиозное шоу: полет над рукавами Меконга, прогулка на патрульном катере, полковники, утверждающие, что ситуация под контролем.

— Вы видели боевые действия?

— Нет. Один раз я заметила поднимающиеся вдалеке столбы дыма, но тут вертолет повернул в другую сторону. Я собираюсь об этом написать… У вас не найдется капельки виски?

Я взял бутылку, горделиво стоявшую возле пишущей машинки.

— Что же вы напишете? — спросил я, ища стакан.

— Расскажу о том, как штаб командования старается вовсю, чтобы не дать журналистке из Нью-Йорка увидеть настоящую войну. Они хотят убедить меня, что все происходящее мало чем отличается от охоты на аллигаторов в Южной Флориде. Я напишу об этом.

— Вы не правы, — заметил я.

Кейт изумленно взглянула на меня.

— Почему?

Голос у нее звенел от напряжения.

— Потому что сердиться вам надо на себя. Здесь работают французские журналистки, и они умеют добывать нужную информацию. Мишель Ре, как вы знаете, поступает по своему усмотрению. Кати Леруа делает фоторепортажи там, где ей вздумается, главным образом — у самой линии огня. Вы ведь можете разъезжать повсюду, кроме тех мест, где проводятся специальные операции.

— Вы считаете, что я не на высоте? Да?

Я нашел в ящике тумбочки второй стакан и налил ей виски. Похоже, она очень обиделась.

— Я так не говорил. Я считаю, что в ваших силах повернуть общественное мнение в нужную вам сторону. Ведь «Нью-Йорк таймc» делает погоду в мире информации. Кроме того, я считаю, что штаб обязан обеспечить свободной прессе возможность выполнять свою работу. Французские корреспонденты пятнадцать лет назад об этом и мечтать не могли, вы уж мне поверьте.

Наступило молчание. Было слышно, как на улице Ту До стрекотали моторы мотоциклов.

— И что же, по-вашему, я должна делать?

Она достала из кармана пачку «Мальборо», щелкнула зажигалкой.

— Послать к чертям ваших ангелов-хранителей из армейского пресс-центра и летать на тех самолетах или вертолетах, на каких сами захотите. А каждому, кто станет чинить препятствия, совать под нос корреспондентское удостоверение «Нью-Йорк таймc».

Кейт затянулась сигаретой. Она размышляла.

— Наверно, вы правы, Жак. А сами вы собираетесь куда-нибудь?

— Да, хочу побывать в одном интересном для меня районе. Но это не дельта Меконга. Есть и другие районы, где могут произойти важные события.

— Вы имеете в виду ДМЗ?

— Совершенно верно. А вы, значит, в курсе?

— Да, — ответила Кейт, и лицо у нее помрачнело. — Мои коллеги из корпункта проинформировали меня сегодня утром. Вообще-то могли бы и пораньше, но, в конце концов, я в курсе, и это главное.

Коллеги, очевидно, страховали ее, дожидаясь за поворотом. Наверно, это было что-то вроде испытания для новичка.

— Когда вы летите? — в упор спросила Кейт.

— Как можно раньше, — ответил я. — Надо еще делать пересадку в Дананге.

Она тряхнула головой.

— Отлично, Жак. Я готова.

Дымок от «Мальборо» поднимался к потолку. Семь лет назад, во время нашей первой встречи, Кейт тоже курила. Казалось, с тех пор прошло целое столетие.

Кейт как будто хотела что-то сказать, но не решалась. Наконец она произнесла:

— Вы… вы не жалеете, что уехали из Нью-Йорка?

Вдали зарокотал вертолет. Воздух был насыщен влагой.

— Нет, — ответил я. — Я не жалею о Нью-Йорке. Я вообще ни о чем не жалею, Кейт. Ни о чем.

 

…

Когда вы прилетали в Дананг с военно-воздушной базы Тан Сон Нхут, горячее дыхание джунглей и океана обжигало лицо, наполняло воздух вокруг, и подметки прилипали к пропитанной дегтем щебенке. Посадочные полосы, выровненные бульдозером, терялись у линии горизонта, закрытой сплошной стеной кокосовых пальм. Вдали крохотные, как на макете, виднелись зенитные установки.

Мы вылетели из Сайгона на рассвете. Нас посадили в самолет, который должен был доставить на базу солдат регулярной южновьетнамской армии. Во время полета они почти не разговаривали. В плотно надетых фуражках, поставив рядом автоматы дулами вверх, они старались успокоить своих scout dogs — специально выдрессированных собак-разведчиков, а за ними придирчиво наблюдали офицеры. Многие в конце концов заснули. Их посылали на 17-ю параллель, охотиться на вьетконговскую дичь.

Кейт смотрела на этих людей, которым, возможно, не суждено было дожить до следующей недели. На их лицах не замечалось волнения. Их одели в новую, с иголочки, форму, выдали ультрасовременные переносные рации и отправили выполнять боевое задание. Они займут позицию у перекрестка дорог или на вершине холма, с тревогой или безропотным смирением будут прислушиваться к негромкому потрескиванию в джунглях: советский автомат АК-47 — превосходное оружие, у него только один недостаток — сухой щелчок за две секунды до стрельбы. В Ханое этих солдат называли наемниками клики Тхиеу-Ки, пособниками марионеточного режима, заблудшими братьями, которые рано или поздно откроют глаза и вольются в освободительную борьбу вьетнамского народа. Солдаты как солдаты, думала Кейт, готовые убивать, лишенные жалости, кто-то из них знает, ради чего идет на смерть, а кому-то это невдомек.

На аэродроме в Дананге я спросил Кейт, как дела.

— Все в порядке, — сказала она.

На ней была та же оливково-зеленая форма, что и вчера, затянутые в конский хвост волосы прикрывала фуражка, на спине висел армейский рюкзак. С посадочной полосы для грузовых самолетов мы видели истребители «Скайхок», выруливающие на взлет, сзади пламенели сопла двигателей. Внезапно самолеты с пронзительным свистом рванулись вверх и взмыли над деревьями. С противоположной стороны готовились взлетать десантные вертолеты. Рев моторов разносился по всей обширной территории базы. Американцы переоборудовали данангский аэропорт так, словно развернули военный лагерь на Луне. Здесь чувствовалась техническая мощь, как в крупном центре развития авиации, вроде Сиэтла или Чикаго, но перенесенном в тропики; здесь для развлечения солдат имелись музыкальные автоматы и стрип-шоу, пляжные домики и белый песок Чайны-Бич. Все было почти как на любой авиабазе в Штатах, например Форт-Лодердейле во Флориде: те же пальмы, те же звездно-полосатые полотнища на мачтах, те же механики в камуфляже. Только бомбы под фюзеляжем были настоящие.

Бар данангского аэродрома, час спустя. Кейт и я сидим за стойкой, едим гамбургеры с жареной картошкой и запиваем пивом. Солдаты разглядывают Кейт: видно, что она им нравится. И вдруг у меня возникло ощущение нереальности происходящего. Две недели назад мы вот так же сидели в баре на Шестьдесят шестой улице. Я тогда был на пределе: приступы помешательства у Тины, возобновление амфетаминовой зависимости — казалось, все летит в пропасть. Я не выдержал и сорвался. С тех пор как мы с Кейт встретились в Сайгоне, мы ни разу не произнесли имени ее сестры. Оно замирало у меня на языке. Сейчас я видел, как красива Кейт, чувствовал, что она полна твердой, непреклонной решимости. Она допускала мысль, что мы уедем вместе, даже надеялась на это — как мне теперь казалось, именно таков был смысл нашей последней беседы в Нью-Йорке. Не исключено, что если она сменит прическу, научится по-особенному произносить имя «Джек», наденет другое платье, то может возникнуть иллюзия, будто передо мной — Тина. Ну и что я выиграю от этого? Опять вскроется рана, которую я хотел залечить? Начнется погоня за тенью? Если «забыть» — значит «изменить», то я был изменником. Мы оба, словно в трансе, двигались навстречу войне, чтобы навсегда скрыть Тину за непроницаемой завесой молчания. По крайней мере, так я думал.

Какой-то молодой человек подошел и сел за наш столик. Лет двадцати пяти, с небольшой бородкой и довольно длинными волосами. На кармане брезентовой куртки был нашит лоскуток с его фамилией и названием агентства: Кен Трейвис, «Ассошиэйтед Пресс». Он спросил, давно ли мы во Вьетнаме. Кейт явно заинтересовала его. Он сказал ей, что она похожа на Джули Кристи. Только на темноволосую Джули Кристи, добавил он, усмехнувшись. Кейт улыбнулась этому комплименту. Неожиданно Трейвис вытащил из сумки «лейку» и сфотографировал нас. Этакий шаловливый, словоохотливый эльф с глазами умудренного опытом пятидесятилетнего мужчины. Он провел во Вьетнаме десять месяцев. Если хочешь увидеть что-то интересное, надо переезжать из лагеря в лагерь, не сворачивая с дороги номер девять. Вместо автобусов тут вертушки, прибавил он неизвестно зачем. Территорию ДМЗ охраняют морские пехотинцы, журналистов они не любят, но врать вам не будут. Просто возьмут с собой на линию огня, а если кого-то зацепит очередью, что ж, сам напросился.

Трейвис собирался лететь на вертушке обратно в Кхе Сань. Тамошние холмы просто кишат северовьет-намцами, повторил он несколько раз. Кейт прямо спросила его, доставляет ли ему удовольствие фотографировать то, что здесь происходит. Кен Трейвис посмотрел ей в глаза и насмешливо произнес: «Конечно, детка, удовольствие я предпочел бы получить от вас. Но если вам для удовольствия нужны вертолеты, сообщаю: один из них через час полетит в Кхе Сань».

До Хюэ вертолет «Чинук» летел вдоль берега Тонкинского залива. В окно я разглядывал пейзажи, каких до сих мне видеть не приходилось. Длинная прибрежная полоса, извилистая, как приморское шоссе на Ривьере, то тянулась внизу песчаной лентой, то карабкалась вверх и вилась по краю заросшего кустарником обрыва, нависающего над Китайским морем. От этой основной дороги отходили другие, поуже, выводившие замысловатые узоры среди темной зелени лесов. От домиков — сверху они казались круглыми и плоскими, как венчик цветка, — к воде тянулись тонкие черточки — пристани, возле которых теснилась крохотная флотилия рыбачьих лодок. А подальше от берега блестели на солнце удлиненные серебристые прямоугольники — корабли американского 7-го флота. Горизонт слегка закруглялся, точно его сфотографировали объективом «рыбий глаз». Морские течения выделялись на глади воды более насыщенным цветом — как будто под морем текли широкие реки.

Винты «Чинука» работали в полную силу. При перемене высоты стенки вибрировали. Такое ощущение, что сидишь в животе у большого жестяного шмеля.

В кабине находилось десятка два морских пехотинцев, с вещмешками за спиной. Каски лежали у них на коленях, рядом с автоматами. Я заметил, что за резиновый ремешок одной из касок заткнута карта — пиковый туз. На другой каске было написано: «Born to shoot». Трое стали играть в бабки, они хохотали всякий раз, когда машину встряхивало, и косточки прыгали по полу. В какой-то момент один из них сказал: «Gook bone» — «кость вьетконговца». И у меня закралась мысль: а вдруг они и вправду играют человеческими костями? Подозрительный вид у этих игральных косточек.

Кен Трейвис достал из футляра «лейку», бережно протер объектив. Он поглядывал на Кейт и улыбался ей задорной, мальчишеской улыбкой. Кейт сидела рядом со мной — единственная женщина среди стольких мужчин. Морпехи смотрели на нее, она — на них. Потом она вынула из кармана маленький синий блокнот и стала писать.

По мере того как мы удалялись от берега, пейзаж менялся. Зеленый простор джунглей все более алчно поглощал квадратики обработанной земли. Это было похоже на шахматную доску, которая зарастает мхом. Под зимним солнцем рисовые поля блестели как зеркало: позже на них закурчавятся всходы. Справа по борту вдруг мелькнули столбы дыма, поднимающиеся у горизонта. Оттуда летели три вертолета — на таком расстоянии они казались букашками. Вертолеты исчезли где-то позади нас. Чем более холмистой становилась местность, тем менее плотным был зеленый ковер. Из гущи деревьев выступали скалы. Вдалеке, у первых уступов горного хребта, виднелись редкие облачка. Прямо под нами я заметил в джунглях довольно обширный участок, покрытый неприятными желтыми проплешинами: словно гигантский коготь оставил царапины на этой земле.

Кен Трейвис взглянул в иллюминатор.

— Мерзкое зрелище, да? — спросил он. — Здесь побывала двести сорок вторая эскадрилья. Это диоксин.

Кейт тоже повернулась к стеклу. Она смотрела на мертвый лес, уничтоженный дефолиантами, не произнося ни слова.

Теперь «Чинук» летел над дорогой, уходившей в бескрайнюю даль. Это была дорога № 9: она пересекает южную часть ДМЗ, начинается в Донг Ха и идет до самого Лаоса. Гринуэй сказал, что на этой дороге вьетконговцы по ночам устраивают засады. Вполне возможно, что и сейчас из-за деревьев за нами следят чьи-то глаза.

— Видите площадку для гольфа? — вдруг спросил Трейвис.

Он показал на участок у самой дороги, похожий на поверхность Луны. Земля была выжжена, холм словно весь оплавился. Воронки от бомб — я насчитал их штук тридцать — внутри были черными, а края их сровняла ударная волна.

В вертолете поднялась суета. Морские пехотинцы надевали каски, взваливали на спину вещмешки. За окном показалась база Кхе Сань.

Это было плато длиной в несколько сот метров, оно возвышалось посреди котловины, окруженной цепью лесистых холмов. На посадочной площадке, построенной, вероятно, еще французами, стояли вертолеты. Между площадкой и краем плато виднелись строения, наполовину спрятанные под землю. Я успел заметить ограду из колючей проволоки, вдоль которой через равные промежутки были установлены минометы или пушки, но вертолет уже снижался. Перед тем как коснуться земли, он завис в воздухе. И тут же открылась задняя дверь.

Морские пехотинцы не спеша начали высаживаться. За деревьями еще блестело солнце. Казалось, на базе Кхе Сань все спокойно.

 

…

Подполковник Калеб Уильямс из 3-го полка 26-й дивизии морской пехоты стоял за металлическим письменным столом. На этажерке красовались полевой флажок, фото в рамочке — двое детей, их обнимает женщина, как две капли воды похожая на Дорис Дэй, а рядом — небольшой радиоприемник с наушниками. Свет от голой лампочки, свисавшей с потолка, резал глаза. В углу тихо гудел холодильник. Куртка подполковника была вся увешана медалями за храбрость — «Серебряными звездами» и «Пурпурными сердцами». Вид у него был очень мужественный: цветущий сорокалетний здоровяк, которому наконец-то подарили долгожданную войну. На столе рядом с оперативными сводками и донесениями лежал журнал «Ридерз дайджест», а рядом — кортик, какими вооружают коммандос.

— Знаете, мэм, — ответил он на вопрос Кейт, — вы можете сколько угодно твердить мне, будто в нашем секторе полно СВВ и ВК. Пока не увижу хоть одного из них на территории базы, не стану звать на подмогу десантников.

Как все во Вьетнаме, он пользовался сокращенными обозначениями противников. Северовьетнамцы назывались СВВ. Вьетконговцы, то есть партизаны, действующие на южновьетнамской территории, — ВК. Для начала подполковник решил сыграть на всем известном факте соперничества между морскими пехотинцами под командованием генерала Уолта и десантниками генерала Тоулстона. Морпехи считали десантников циркачами, а десантники считали морпехов троглодитами.

— Чем вам не угодили десантники? — напористо, почти дерзко спросила Кейт.

— Они все точно капризные примадонны, — пояснил подполковник. — А морская пехота — это соль земли.

У него нервно дернулась щека. Подполковник Уильямс смотрел на Кейт с некоторым любопытством. Значит, эти охотники за сенсациями из «Нью-Йорк таймc» стали посылать на фронт женщин? Так или иначе, он был доволен своим ответом. «They're a buch of prima donnas, whereas the Marines are the ceam of the crop».

— Как по-вашему, в демилитаризованной зоне много СВВ? — продолжала Кейт.

Подполковник взял со стола кортик, потом положил его на место, повернув другой стороной.

— Мы их не подсчитываем. Мы их уничтожаем. Трусы, которые засели в Сайгоне, будут вам рассказывать, будто тут рыщут какие-то дивизии-призраки. Как правило, они упоминают триста двадцать пятую. Лично я не видел никакой триста двадцать пятой дивизии. Я видел мертвых вьетконговцев.

Он смотрел Кейт прямо в глаза. Послышался шум подлетающей вертушки.

— Значит, у вас бывают с ними стычки, — спокойно констатировала Кейт.

— А вы как думали, мэм? Ребята охраняют территорию днем и ночью, и скучать им не приходится. СВВ заползают к нам как термиты, и тогда мы сжигаем термитник. Чарли хочет поиграть с нами, ну так мы обучим его правилам игры.

— Правилам? — выдохнула Кейт. — Правилам?

Офицер повернулся по мне. Он только что произнес еще одно слово, которым американцы обозначали противника. Чарли. The gook. Косоглазый. С самого начала разговора я чувствовал, что он относится ко мне с настороженностью. Эта война была разборкой между ним и Чарли. Когда-то французишки проиграли эту войну, а теперь морпехи ее выигрывают. К тому же в последнее время французишки стали заигрывать с дядей Хо.

— Вы-то должны это знать, сэр, — сказал он, глядя на меня. — У этих типов нет морали. Они нападают на нас даже из Лаоса. Закладывают мины всюду, где только можно. Когда «ловушка для дурака» взрывается у вас перед носом, это не очень полезно для здоровья, вы уж поверьте. Видишь гадюку — поступай с ней как с гадюкой. Это моя работа.

— Значит, по-вашему, — едва слышно произнесла Кейт, — когда «Б-52» бросают бомбы с высоты шесть тысяч метров, это по правилам?

У подполковника опять задергалось лицо. За его спиной висела карта района Кхе Сань, вся утыканная булавками с красной головкой.

— Мэм, — наставительно произнес он, — есть такое независимое государство — Южный Вьетнам. Это государство просит у нас помощи в борьбе против коммунистов. Комми постоянно нарушают границу. Они ведут войну своими средствами, мы — своими. Разве Эйзенхауэра волновала судьба немецких городов, которые он приказывал бомбить? Разве Трумэн хоть минуту колебался, когда принимал решение сбросить атомную бомбу на Японию? Правильный ответ — нет.

Он испепелял нас взглядом. Я краем глаза посмотрел на Кейт. Она была очень бледна и напряжена до предела.

— Возможно, не все, кто несет здесь службу, разделяют ваше мнение, — предположила она. — Это граждане Соединенных Штатов, призванные в армию. Они должны соблюдать Конституцию.

Подполковник Уильямс позеленел.

— Знаете, мэм, у меня тут ребята что надо, и не либералам из Нью-Йорка учить их, как держать винтовку. Вам приходилось пробираться по джунглям под огнем вьетконговцев, когда к ногам присасываются пиявки, а кругом в траве шныряют змеи? Вам это знакомо?

— Нет.

— А-а, — обрадовался офицер, — ну в таком случае разрешаю вам завтра сопровождать патруль. Делайте, что вам вздумается, ребята у нас привычные.

И он снова перевернул кортик, лежавший на столе. Кейт сдержала улыбку. Она добилась своей цели.

— Благодарю за радушный прием, полковник, — сказала она с легкой иронией, которой офицер не уловил.

— Не за что, мэм, будьте как дома, — сказал в заключение подполковник Калеб Уильямс.

В тот вечер мы вместе с Кеном Трейвисом поужинали в бункере для журналистов. Это было полуподвальное помещение, где для представителей прессы поставили несколько походных коек. Шахтерская лампа Коулмена освещала роскошную трапезу: суточная доза витамина С на каждого, фасоль, сосиски и по бутылочке пива «Будвайзер». «Rat hole», написала на стене чья-то неведомая рука. «Крысиная нора».

Кен Трейвис рассказывал нам о скандалах, которыми ознаменовался прошлый год. Как один генерал построил в Винь Лоне личный автодром для гонок на картах. Как артиллеристы в Бан Ми Тхоте в рождественскую ночь трассирующими снарядами начертили в небе крест. Как на одну базу приехали девушки из «Плейбоя», и солдаты выкурили их из комнат дымовыми шашками. Трейвис говорил, что у морпехов со временем развивается боковое зрение, как у мух. А еще им нравится корчить из себя героев и вступать в бой с превосходящим по численности противником.

Кен Трейвис скрутил косячок и щелкнул зажигалкой. Затянулся, выпустил дым, поглядел на Кейт — и протянул ей сигарету. Она молча затянулась и передала сигарету мне. Бункер наполнился запахом марихуаны. Минуту спустя Кейт встала:

— Не хотите пройтись, Жак?

Кен Трейвис посмотрел нам вслед с некоторой досадой.

Луна заливала бетонные строения базы белым светом. Влажная духота дня сменилась прохладой индокитайской зимы. Из бункеров доносились голоса, между строениями расхаживали люди. Прожекторы, установленные по краям плато, освещали пространство перед оградой. На темно-синем небе вырисовывались гребни холмов. Где-то там, в горах, бродят партизаны. Кен Трейвис сказал, что северовьетнамцы устанавливают дальнобойные орудия в неприступных скалах за лаосской границей. Недавно американские истребители разбомбили на дороге № 9 колонну грузовиков: машины были чешского и китайского производства. Похоже, что-то готовится.

Кейт шла рядом. В полумраке я плохо различал ее лицо. Черты казались резче, скулы выступали сильнее. В какую-то секунду мне почудилось, будто я вижу двойника женщины, которую оставил далеко отсюда.

— Наверно, все это вам кажется странным, — обронила Кейт.

Она не смотрела на меня. Ее взгляд был прикован к линии холмов.

— Я рад, что вернулся сюда. Когда-то один человек сказал мне, что я вернусь.

— Какой человек?

— Не имеет значения.

Накопившаяся за день усталость сменилась приятной расслабленностью. Сигарета Кена Трейвиса начинала действовать.

— Я тоже рада, что встретила здесь вас, — сказала Кейт. — Вы человек, которого любила Тина, или по крайней мере один из таких людей. Это часть моей жизни…

И она снова устремила взгляд на холмы.

— Выходит, я для вас — фигура второго плана? Так?

Она резко возразила:

— Вы очень самовлюбленный тип, если способны сказать такое. А вот мне кажется, что это я у вас на втором плане. Я своего рода эрзац.

Снизу, из чащи, донесся крик. Он насквозь пронзил мне череп от уха до уха. Это была просто ночная птица. В ста метрах от места, где мы стояли, прожектор обшарил край джунглей. Луч на секунду ярко освещал купы деревьев, и они сразу же снова погружались в темноту. Кейт села на перевернутый бидон из-под керосина, прислоненный к стене. Она подобрала с земли соломинку. Я устроился рядом.

— Знаете, — медленно произнесла она, — однажды я рассказала Тине об одной книжке, которую читала. Это был научно-фантастический роман Теодора Стерджона о мутациях — не помню точно, химических или биологических. Тине тогда было пятнадцать лет. Она оборвала меня: «Зачем переносить это в будущее? Я уже и сейчас такая».

— Ей казалось, что она мутантка?

Кейт наклонилась и стала чертить соломинкой на пыльной земле какие-то непонятные фигуры.

— Да, — ответила она, помолчав. — В Тине есть что-то, присущее ей одной. Никто не может по-настоящему ее понять. Она особенная. Позировать перед камерой, спать с мужчиной, накачиваться наркотиками — все это разные грани одного и того же. Она хочет проверить, подтвердить эту свою особость. Вообще-то я думаю…

Вдали пророкотал гром. Он стих, потом раздался снова. Мне понадобилось полминуты, чтобы определить, что это за грохот долетает до нас с севера. На границах демилитаризованной зоны велась интенсивная бомбардировка.

— Они бомбят, верно? — спросила Кейт.

— Да.

Она повернулась ко мне. Половина ее лица оставалась в темноте. В нескольких километрах от нас бушевала огненная буря, но я чувствовал лишь благодатный покой, разливавшийся внутри. Широкое весло беззвучно опустилось на гладь пруда, проведя борозду среди цветов. Тина была передо мной, темноволосая Тина, вышедшая из мрака. Травка Кена Трейвиса откроет нам рай. Я наклонился к Тине.

Но она произнесла голосом Кейт:

— Вы гоняетесь за призраком, Жак. Вы ищете Тину. Но я — не Тина.

 

…

Патрульный вертолет вдруг нырнул в джунгли, туда, где в чаще открывалась прогалина. Сидевшие у двери автоматчики нацелились на верхушки деревьев.

— Готовиться к высадке! — крикнул второй пилот.

Я машинально застегнул ремень каски. Морпехи стояли пригнувшись, готовые выпрыгнуть наружу. Я взглянул на Кейт. В пуленепробиваемом жилете, в каске, скрывавшей волосы, она походила на юную парашютистку, совершающую первый прыжок. Земля была совсем близко, эхо еще усиливало и без того оглушительный шум винтов. Легкий толчок: машина приземлилась.

— Пошел!

Первым выпрыгнул лейтенант морской пехоты, за ним еще двое, потом двое других. Следующим высадился Кен Трейвис. Настала моя очередь. Я выпрыгнул. Высокая трава согнулась под ветром, который подняли винты. Я обернулся. Кейт высадилась, ей помогли два морпеха, поддержавшие ее с двух сторон. Согнувшись пополам, я побежал, стараясь не потерять из виду солдат, которым было приказано занять позицию в тридцати метрах от вертолета. А вертолет уже опять поднимался в воздух.

Морпехи стали на колени среди высокой травы. Они медленно водили дулом автомата, зорко всматриваясь в деревья вокруг поляны, где мы высадились. Конечно, эта зона была под контролем, но они выполняли последнее, негласное положение устава: во Вьетнаме нет ни одной зоны, которая была бы под контролем.

Еще какое-то время был слышен рокот мотора, потом он постепенно затих. В лесу снова наступила тишина.

Я стоял пригнувшись в высокой траве и чувствовал, как подошвы ботинок вдавливаются в мягкую землю. Деревья окружали поляну словно зеленый занавес, расчерченный линиями ветвей. На ровном пространстве четко выделялись выпуклые каски: солдаты перебегали к пункту сбора у самой опушки. Кейт держалась справа от меня, ее охранял морпех лет двадцати. Взгляд солдата был прикован к «хок бао», южновьетнамскому разведчику, который уже добрался до края поляны. Через несколько секунд хок бао исчез в зарослях, потом появился опять и знаком показал, что можно идти вперед.

Остальные, не выпрямляясь, быстро преодолели расстояние до первых деревьев, где они уже не были так беззащитны. Лейтенант коротко объяснил:

— В десяти минутах — деревня. Под контролем ВР.

То есть надо было добраться до деревни, которую контролировали союзники — армия Вьетнамской республики. А затем прочесать окрестности.

Марш начался. Морские пехотинцы построились в колонну. Я подсчитал: всего нас было двенадцать человек — восемь солдат, южновьетнамский разведчик и трое журналистов. Сейчас я видел только спины впереди идущих солдат. Один из них нес на спине рацию. Другой был кругом обмотан патронными лентами, точно мексиканский повстанец из армии Панчо Вильи, и держал в руке тяжеленный пистолет-пулемет. На его каске сзади была надпись: «Death hurts».

Стоило нам на несколько метров углубиться в лес, как прохлада сменилась влажной духотой. У меня забилось сердце: казалось, в этих первозданных тропических зарослях вот-вот проступит силуэт динозавра. Над тропинкой возвышались стволы бананов. Подальше стояли арековые пальмы с пышными кронами, их окружал кустарник с оранжевыми, как пламя, цветами. На пение птиц над нашей головой отзывались другие птицы, откуда-то из глубины этой бескрайней чащи. Переплетенные ветви, лианы, ползучие растения смыкались, образуя зеленый купол, заслонявший от нас небо. Брезентовая куртка не спасала от промозглой сырости.

Патруль продвигался в полной тишине, если не считать тихого хлюпанья подошв, облепленных влажной землей, да еще шуршания трущихся о спины вещмешков и скрипа ремней — звуков, всегда сопровождающих готовое к бою войско. Вокруг колонны зависло облако мошкары: как будто лес, угрожавший поглотить непрошеных гостей, вначале выслал к ним своих крохотных гонцов. Не унесете ноги вовремя — с вами разберутся зеленые гремучие змеи, черные и желтые пауки, а красные муравьи довершат работу. Я несколько раз оборачивался. Кейт шла не отставая. Этот отрезок тропы в принципе был проверен, и все же разведчик, шедший во главе колонны, иногда замедлял шаг и внимательно смотрел себе под ноги. Наткнись он на проволоку, протянутую между деревьями, или на торчащий из земли стержень, никто бы не уцелел.

Тропа пошла под уклон. Справа и слева стали попадаться вырубки: это означало, что жилье уже близко. Лейтенант остановил колонну и сделал знак радисту. Тот связался с гарнизоном правительственных войск в деревне, куда мы направлялись. В Сайгоне Гринуэй рассказывал мне о том, как, бывало, морские пехотинцы открывали огонь по своим. А южновьетнамские солдаты вообще отличались нервозностью: листок шелохнется — и они тут же стреляют. Я обернулся, чтобы взглянуть на Кейт. Она подняла большой палец, как бы говоря: все о'кей. Но на щеке у нее блестела струйка пота.

Еще через триста метров мы увидели южновьетнамских солдат: они шли к нам без прикрытия, с поднятыми руками. Встреча была вполне будничной. Капитан армии Тхиеу, в холщовой фуражке и с кольтом 45-го калибра на поясе, обменялся несколькими словами по-английски с лейтенантом морской пехоты. Его наметанный глаз сразу заметил в колонне трех журналистов. Когда за американским патрулем увязывались репортеры, это можно было истолковать двояко: либо янки прихватили их с собой в качестве туристов — в этом случае они были неопасны, либо чертовы спецкоры почуяли кровь, и тогда неприятностей не оберешься. Осторожный капитан был очень любезен с представителями прессы свободного мира: пока мы шли, он объяснил нам ситуацию. Его отряд в составе 36-й мотопехотной дивизии прибыл в окрестности этой деревни три дня назад: было подозрение, что здесь прячутся вьетконговцы. Солдаты открыли массированный огонь. После четырехчасового боя деревню удалось взять; там действительно был обнаружен опорный пункт вьетконговцев. Отряд на какое-то время останется в данном населенном пункте.

Капитан довольно хорошо говорил по-английски; Кейт слушала его с недоверчивым видом.

— В деревне были мирные жители? — спросила она.

Капитан замялся.

— Нет, — ответил он наконец, — только вьетконговцы.

Кейт задала вопрос по-другому:

— А были там жены и дети вьетконговцев?

Капитан взглянул на лейтенанта морской пехоты.

— Да, — ответил он.

— И что с ними? — сухо спросила Кейт.

— Они убежали в долину. Все убежали.

Несколько лет назад эта деревня была просто кучкой хижин, приютившихся в тени раскидистых баньяновых деревьев. На склоне холма еще сохранились плантации каких-то растений, высаженных террасами. Вдали, окутанные полосами тумана, виднелись уступы лаосских гор. Но, дойдя до утрамбованной площадки, которая представляла собой центр деревушки, вы сразу замечали следы военной операции, проведенной с крайней жестокостью. Солдаты южновьетнамской армии, в касках с сетчатым чехлом, в бронежилетах и с автоматами, стояли словно часовые на посту. В воздухе еще держался запах тлеющей соломы и горелого мяса. Из полутора десятка хижин, построенных вокруг центральной площадки, половина превратилась в пепел. На других были видны следы разрушений. Кое-где в стенах, изуродованных пулеметными очередями, уцелели аккуратные ряды кирпичей из глины и соломы. Посредине курятника зияла воронка от снаряда, взрывом искромсало листву на стоявших вокруг папайях. В пыли валялись какие-то вещи: остроконечные крестьянские шляпы, гамак, рисовые циновки, бочонки для воды.

Южновьетнамский капитан подвел нас к землянке, окруженной мешками с песком и покрытой листом волнистой жести. Сверху еще уцелела маскировка — ворох банановых листьев, пробитых пулями. Ручной пулемет так и остался стоять на сошке. Метрах в пяти от этого маленького редута лежал вырванный с корнями куст: там открывался подземный ход. Вокруг отверстия были разбросаны комья почерневшей земли: солдаты Тхиеу не стали церемониться. Очевидно, нору забросали гранатами и обработали огнеметами. Рядом с отверстием были разложены в ряд черные рубахи с пятнами крови, кипы листовок, обезвреженные мины, двухцветный флаг Фронта освобождения, радиопередатчик, маленький электрогенератор, миномет и ящик снарядов к нему. Капитан продемонстрировал нам трофей — советские часы «Полет», которые он уже успел надеть на руку. Затем мы увидели два велосипеда «Феникс» китайского производства, извлеченные из туннеля. Сделав несколько шагов вперед, он наклонился и указал пальцем на маленький, едва заметный кружочек, потом на другой: это были стволы бамбука, углубленные в землю для проветривания системы подземных ходов.

Кен Трейвис сделал несколько снимков. Однако мне показалось, что это зрелище не слишком его поразило. А вот Кейт, похоже, была очень взволнована: дух разрушения, все еще царивший здесь, ясно показывал, каким ужасным был штурм. Вокруг нас стояли солдаты Тхиеу с непроницаемыми лицами, прижав к бедру приклад автомата, — живые символы войны, войны без жалости и без снисхождения.

Капитан оставил нас, чтобы побеседовать с лейтенантом морской пехоты. Оба офицера склонились над штабной картой, которую вытащил из кармана американец. Мы трое, Кейт, Кен Трейвис и я, пошли по тропинке, отлого спускавшейся вниз. Над нами расстилалось туманное, серо-голубое утреннее небо. В просвете между деревьями виднелись окрестные дали: кругом, до самых лаосских гор, простирались джунгли. Мы находились километрах в шести или семи от Кхе Саня. На этих холмах могли затаиться целые взводы вьетконговцев.

Мы спустились еще ниже по тропинке. Несколько южновьетнамских солдат жарили на углях черную свинью. Когда мы подошли, они повернули головы, потом продолжили свой разговор. Один был в шляпе с приподнятыми полями, какие носят в джунглях, а на шее у него висело причудливое ожерелье из сушеных фиг. Фрукты, нанизанные на кожаный шнурок, были странной формы, удлиненные, со впадинками и загнутыми краями. Мне вдруг показалось, что это вообще не фиги, а что-то другое. Мне стало не по себе. Чтобы прояснить это дело, я вытащил из кармана пачку вьетнамских сигарет «Динкидао», подошел к солдатам и предложил им закурить. Все с готовностью согласились, включая парня с ожерельем. Я щелкнул зажигалкой у его лица — он улыбнулся, сверкнув металлическими коронками, и я увидел то, что хотел разглядеть.

Нет, мне не показалось. Это были не сушеные фиги. Парень носил ожерелье из отрезанных ушей.

Патруль вышел из деревни. Лейтенант, который откликался на имя Том Фернандес, предлагал нам остаться под защитой южновьетнамских военных. Если вы пойдете дальше, говорил он, то исключительно на свой страх и риск. Он обращался главным образом к Кейт: судьба фотографа-хиппи из «Ассошиэйтед Пресс» и французишки, всюду сующего свой нос, мало его волновала, но впутывать в скверную историю корреспондентку «Нью-Йорк таймc», да еще такую эффектную, — это совсем другое дело. Кейт выразила желание идти дальше.

Не исключено, что эти патрульные морпехи смотрели на нас как на сумасшедших. Их-то самих заставляли барахтаться в этой кровавой грязи, а психи-журналисты окунались в нее добровольно. И ради чего? Ради нескольких фотографий, ради заметки в несколько строк. Три года спустя они, должно быть, теми же глазами смотрели на Глорию Эмерсон, тоже приехавшую сюда спецкором «Нью-Йорк таймc». Какие любовные горести и комплексы вины, какие мечты о справедливости растревожили этих женщин до того, что они решились приехать сюда?

Все эти мысли можно было прочесть во взгляде чернокожего морпеха. Он нес один из двух гранатометов, которыми был вооружен патруль, — М-79 с резным прикладом. На каске у него красовалась надпись: «Жареный цыпленок из Кентукки», но было неясно, кто подразумевался под цыпленком — сам владелец каски или Чарли Конг. Он смотрел на Кейт. Что этой цыпочке здесь надо? Если бы в луисвилльском гетто он столкнулся с миссис Глорией Вандербилт, он был бы удивлен не меньше. В какой-то момент он улыбнулся Кейт почти робкой улыбкой. Этой девчонке смелости было не занимать. При виде того, как морпехи застегивают на себе бронежилеты, кладут в нагрудные карманы запас патронов и затягивают ремни касок, вспоминался (это мне сказал Гринуэй) проповедник из «Моби Дика», который взбирается на кафедру по лестнице, потом отшвыривает ее прочь. Во Вьетнаме лестница всегда лежала внизу, у подножия кафедры.

Тропа нырнула в джунгли, под свод ветвей гибискуса и хлебного дерева. Снова мы очутились в зеленоватом сумраке, где медленно падающие капли воды напоминали о сыром, замшелом подземелье. Патруль шел колонной, соблюдая дистанцию. Во время остановки в деревне наш хок бао нацепил себе на каску мелкие веточки, отчего стал похожим на лесного духа. Опять у меня перед глазами та же картина: люди с оружием, их спины — вещмешки, ремни, походные аптечки, саперные лопатки, патронные ленты. Где-то недалеко от тропы угадывался тревожный шорох ветвей на опушке. А там, впереди, в безбрежном океане лиан и листвы, кипела таинственная жизнь. Птичьи гнезда, термитники, змеиные норы? В этом волшебном лесу было что-то обманчивое. Он напоминал старинную расписную ширму, на которой аннамитский принц поражает золотой стрелой летящего лирохвоста. Но здесь охотился не принц. Здесь крадучись пробирались парни из морской пехоты, стиснув в руках автомат, замирая, если у кого-то под ногой хрустнула сухая травинка. Иногда приходилось перешагивать через громадный корень, вылезший из земли. На светлом фоне пальмовых листьев темнели заросли кактусов. Словно мы забрались в заброшенное поместье, где шелестят колосья, колышется густая, тепловатая жижа болот, а зеркало стоячей воды тускнеет с приближением грозы.

Мы шли минут десять, как вдруг разведчик предостерегающе поднял руку. Пальцы легли на спусковой крючок, дула развернулись к обочинам тропы. Лейтенант мигом поравнялся с разведчиком. Тот показал ему что-то на земле. Лейтенант обернулся к солдатам и расставил два пальца правой руки в форме буквы «V». Но это означало не Victory, a Vietkong. На тропе виднелись следы сандалий. Следы вели направо, в заросли. Лейтенант снова подал знак, и морские пехотинцы рассыпались по сторонам тропы, ища укрытия. Солдат, охранявший Кейт, толкнул ее за ствол дерева. Я не мешкая присоединился к Кену Трейвису, который спрятался у подножия рожкового дерева. Чернокожий морпех держался возле нас. На левом предплечье у него лежал гранатомет, нацеленный на лес. Я заметил как Кен Трейвис открыл холщовый футляр, где лежала его «лейка».

Два солдата отделились от остальных и свернули в заросли, по следам партизан. Двадцать метров. Тридцать метров. Они исчезли из виду. Теперь было слышно только пение птиц. У меня билось сердце. Вдруг на ствол гранатомета села оранжевая бабочка. Чернокожий солдат даже не шелохнулся. В том месте, где два солдата нырнули в заросли, зашелестела листва. Дула автоматов нацелились на живую мишень, которая должна была появиться оттуда. Но это оказались солдаты. Знаком они дали понять, что никого не нашли.

Мы двинулись дальше, но всем было тревожно. Кейт по-прежнему шла позади меня. Когда тобой овладевает страх, все кругом кажется каким-то ненастоящим. Смотришь на солдат, шагающих впереди, и думаешь, что сам ты где-то далеко, не в этом теле, смотришь на них как на персонажей фильма, захватывающего старого фильма о войне, какие крутили в субботу вечером, вроде «Приключений в Бирме» с Эрролом Флинном и Уильямом Принсом. На экране мелькали коварные японцы, а ты грыз орешки из пакетика, и, в сущности, у тебя не было ни малейшего желания оказаться там, на прицеле у разъяренных самураев, которые стреляют по всему, что движется. Теперь все не так — теперь ты в кадре, а морские пехотинцы из Кхе Саня снимают современное, цветное кино.

Через десять минут патруль снова остановился по знаку хок бао. Тропа в этом месте шла вверх, на пригорок, где растительность становилась реже. Мы услышали шум воды, катящейся по камням. Лейтенант подошел к разведчику, который лег на землю у пригорка. Затем офицер обернулся и жестом приказал перегруппироваться. Пригнувшись, морпехи по одному взобрались наверх и заняли там позицию. Они проследили за тем, чтобы журналисты оставались немного позади, и попросили не высовываться.

С пригорка, слегка нависавшего над долиной, было видно далеко вокруг. Тропа спускалась к ручью, который словно разрезал надвое лесную чащу. Ручей был неглубокий: из-под воды проступали камни. На том берегу ручья тропа скрывалась в зарослях. Чтобы попасть туда, надо было пройти не меньше трехсот метров по открытой местности.

Лейтенант осматривал в бинокль расстилавшееся впереди пространство, однако там не было заметно никакого движения. Наступила тишина. Я почувствовал, как у меня горят щеки: там, в зарослях на другом берегу, могло таиться неизведанное. В двух метрах от меня солдат жевал резинку. Это место считалось небезопасным, а морская пехота любила риск.

Два разведчика вышли на вершину пригорка и стали спускаться к воде. Низко пригнувшись, они быстро перебегали к ручью. Морпехи, оставшиеся на склоне пригорка, навели оружие на заросли, покрывавшие противоположный берег. Я затаил дыхание. Мы увидели, как разведчики прыгнули в воду, доходившую им до щиколоток. Я обернулся к Кейт. Она мне улыбнулась.

Все произошло очень быстро.

Послышался легкий треск, и справа от первого солдата по воде хлестнула автоматная очередь. Он бросился ничком в воду и выстрелил наугад. Морпехи мгновенно открыли огонь по зарослям, гильзы вокруг нас сыпались дождем. Я инстинктивно пригнулся.

— Назад! Назад! — заорал лейтенант.

Подняв голову, я увидел на том берегу ручья оранжевые вспышки. Оба разведчика бежали обратно, вверх по склону. Шагах в шести от меня раздалось шипение, затем хлопок: чернокожий морпех выстрелил из гранатомета. На том берегу сверкнуло, послышались вопли. Рядом со мной застрочил ручной пулемет, который успел установить другой солдат. Вдруг с вершины пригорка кубарем скатились двое: это были разведчики, вернувшиеся целыми и невредимыми. В воздухе засвистело. Вокруг взметнулся фонтан земли и камней: вьетконговцы выстрелили из миномета, снаряд разорвался у самого пригорка. Я успел заметить, как Кен Трейвис фотографировал, улегшись на бок. А где Кейт? На несколько секунд настало затишье, солдаты перезаряжали автоматы. Снова свист, минометный снаряд пронесся над нами и разорвался где-то позади. Земля задрожала. Я обернулся. Вьетконговцы целились неумело, но следующий снаряд мог разнести всех нас в куски. Опять шипение и хлопок: морпех выстрелил из гранатомета. Опять на том берегу крики, автоматные очереди. Я приподнял голову. Передо мной горело дерево.

— Рассредоточиться! — заорал лейтенант.

Это был приказ отходить. Тут же один из морпехов съехал по склону к подножию пригорка. Кейт последовала за ним.

— Бегите! Бегите! — крикнул лейтенант журналистам.

Я тоже съехал вниз. Кейт уже встала на ноги и бежала за морпехом к тропе, по которой мы пришли.

— Бегите!

Позади нас стрельба стала еще ожесточеннее. Разорвался еще один снаряд. Морпех бежал, Кейт и я — за ним. Когда спасительный зеленый заслон был уже близко, я обернулся. Морпехи один за другим скатывались с пригорка — их прикрывали огнем два стрелка, остававшиеся на вершине, — и по очереди догоняли нас. Теперь почти все мы с глухим топотом неслись по тропе. ВК все еще стреляли, но вскоре они должны были заметить, что им не отвечают. Отправятся ли они в погоню за нами? Мне показалось, что никого из морпехов не зацепило. Было известно, что они никогда не бросают раненых, а позади нас все бежали быстро и дышали ровно: я уже запыхался, хотя, в отличие от них, не тащил на спине такую неподъемную ношу. Автоматные очереди позади нас стали раздаваться реже. Мы пробежали под прикрытием деревьев уже метров четыреста, когда южновьетнамский хок бао махнул рукой, указывая на прогалину, которая открывалась близ тропы.

— Там! Слева, слева! — прокричал он.

— ЗП слева! — эхом повторил за ним лейтенант.

Солдаты тут же свернули к прогалине: оттуда шла в сторону узенькая тропинка.

— «Клеймор»! — скомандовал лейтенант.

Один из солдат остановился, другой встал сзади и открыл мешок у него на спине. Он вынул оттуда два небольших цилиндрика, поставил их на землю и наспех прикрыл листьями. Минирование развилки заняло, наг верно, секунд сорок. В это же самое время связист поставил рацию на землю. Мы услышали его переговоры с базой: он уточнял, где мы находимся. «ЗП слева», — сказал лейтенант. Где-то здесь должна была находиться ЗП, зона посадки вертолетов с базы Кхе Сань. Колонна углубилась в джунгли.

Морпехи обшаривали взглядом заросли вдоль тропинки. Кейт немного отстала и теперь шла рядом со мной, иногда я подавал ей руку, чтобы помочь перешагнуть через толстый, узловатый корень. Стрельба окончательно стихла. Если бы вьетконговцы пустились в погоню за патрулем, то кто-нибудь из них обязательно подорвался бы на одной из мин «Клеймор», заложенных на развилке. Но мы не слышали взрыва. Тропинку заливал все тот же ровный зеленоватый свет. Иногда проходилось раздвигать ветки, задевавшие лицо. В конце зеленого туннеля стал виден просвет. Солдаты, шедшие в голове колонны, замедлили шаг: тропинка выводила на заросшую травой лужайку, похожую на островок среди леса. Я заметил, как Кейт рукавом куртки вытерла лицо. По радио сообщили: вертолеты будут через три минуты. Двое морпехов встали позади, нацелив автоматы на тропинку, по которой мы прошли. Послышался рокот моторов, вначале отдаленный, слабый, но с каждой секундой становившийся все более отчетливым. Мне показалось, что этот звук приближался с востока.

Легкий ветерок пригнул ровную высокую траву, на которую вот-вот должны были опуститься вертолеты. Лейтенант взглянул на часы, потом повернулся к одному из своих людей и движением подбородка показал назад. Морпех вышел из-под лиственного укрытия и направился на середину лужайки. Пройдя метров двадцать, он бросил дымовую шашку, потом еще одну. К небу взвились клубы фиолетового дыма.

Все подняли головы, глядя поверх деревьев. Рокот моторов становился все слышнее. В это мгновение мой взгляд упал на лист земляничного дерева: по нему медленно ползла божья коровка, красно-черное пятнышко, — она не обращала внимания на людей. И вдруг моторы взревели совсем близко от нас. Над деревьями показались два вертолета и стали опускаться к тому месту, где взорвались дымовые шашки. Я видел пилотов в кабине и пулеметчиков, засевших у дверей. Кен Трейвис снимал приближающиеся вертушки. Вихрь от лопастей пригнул траву. Едва первая машина коснулась земли, как двое солдат побежали к ней.

— Вы двое идете с журналистами! — крикнул лейтенант двум другим морпехам. — Пошли!

От ревущих вертолетов нас отделяло метров сто. Мы побежали, стараясь не споткнуться в высокой траве: Трейвис первый, за ним Кейт, потом я. Вдруг я услышал выстрел, потом второй. И мне показалось, что все происходит как при замедленной проекции в кино. Лужайка озарялась оранжевыми вспышками, они появлялись и сразу гасли. Морпех, бежавший впереди Кейт, развернулся и дал очередь в направлении леса. Я бежал не останавливаясь. Слева от меня, метрах в пяти, взлетели комья глины и упали в траву. Я мог бы их пересчитать. Это было непостижимо: они стреляли в нас из-за деревьев, я бежал, ноги стали тяжелыми, с трудом отрывались от вязкой почвы, путались в густой траве. Впереди бежала Кейт, выстрелы раздавались теперь со всех сторон, я видел пламя, вырывавшееся из дверей вертолетов, — там взялись за дело пулеметчики. Казалось, каждый шаг занимал у меня часы.

Метрах в пятнадцати от вертолета Кейт споткнулась и упала в траву. Я схватил ее за руку, она поднялась. Надо было торопиться, вертолет тоже был отличной мишенью. Трейвис запрыгнул в кабину и подал Кейт руку, потом внутрь забрался я.

Вокруг нас царил хаос.

— Ложись, ложись! — крикнул кто-то из морпехов и толкнул нас на пол.

Оттуда, где я лежал, был виден пулеметчик: он безостановочно стрелял, за ним, в проеме двери, на фоне деревьев все еще сверкали оранжевые вспышки. Из другого вертолета тоже велась стрельба. Вдруг по корпусу нашей вертушки словно застучал град. Трейвис подполз к пулеметчику и начал фотографировать из-за его спины. Я обернулся к противоположной двери: двое морпехов вели третьего к другому вертолету, которого мне было не видно. Внутри запахло порохом и горелым жиром. Опять дробный стук по корпусу. И вдруг машина оторвалась от земли, словно кто-то дернул ее вверх. Над нашими головами стоял адский грохот. Теперь я видел только пулеметчика, пристегнутого ремнями к вертолету, он повернул ствол вниз и строчил как одержимый. Кругом сыпались гильзы. Между очередями можно было услышать радиопереговоры и потрескивание приемника. Затянутые в перчатки руки пилота и второго пилота лежали на рычагах. По стеклу кабины лучами расходились трещины: в него угодила пуля. Вертолет все еще поднимался. Затем он сделал разворот и набрал скорость.

Пулеметчик прекратил огонь. Кейт сидела на полу, прислонясь спиной к стенке кабины, надвинув каску на глаза. Вид у нее был слегка оторопевший. Она подняла голову и успокоительно махнула мне рукой. Я насчитал в нашем вертолете четырех патрульных и трех журналистов. Остальные пятеро, в том числе лейтенант, очевидно, были на борту второй вертушки.

Один из морпехов достал из-под ремня каски пачку «Лаки страйк».

— Ничего, «Дымок» нам все тут почистит, — проворчал он.

Я уже слышал об этом летающем монстре. Вертолет «Дымок», он же «Волшебный дракон», он же «Призрак», официальное название — С-47, был укомплектован тремя пулеметами, производившими до шести тысяч выстрелов в минуту. По пуле в каждый листок на небольшом участке леса. Вот этого монстра они собирались послать сюда, чтобы отомстить за нас.

Морпех похлопал по пачке и предложил мне сигарету.

— Fucking gooks, — пробормотал он, ища в кармане зажигалку.

 

…

Мы вернулись в Кхе Сань. Двух морпехов доставили во вьетнамский госпиталь при базе. У одного была пуля в ноге выше колена, у другого — серьезное ранение в пах. Его срочно положили на операцию.

В конце дня Кен Трейвис улетел на вертолете на базу Кемп-Кэрролл. Я подготовил длинный репортаж, потом продиктовал его по телефону в Сайгон. Сидя в бункере, где работало несколько телефонных линий, я слышал голос «стрингера», который записывал за мной текст. Я представил себе, как на Шолон опускается ночь, по улицам с треском проносятся мотоциклы, а на углах дежурят солдатские подружки. Сложная система проводов, радиоволн и передаваемых через спутник сигналов связывала дальние уголки страны со столицей. Каждый журналист старался своими глазами увидеть события, происходящие в джунглях, потом отправлял сообщение в Сайгон, где из текста выжимали все лишнее и отправляли его редактору, в Вашингтон, Лондон или Париж. Твоя личность не играла тут никакой роли. Одного солдата можно было заменить другим, один спецкор мог выполнять работу за другого. Это было нелепо, но это было так. Запад получал информацию. А страх оставался в Сайгоне.

Вопреки тревожным слухам о масштабных операциях, будто бы готовящихся в ДМЗ, к февралю 1967 года там еще не произошло ничего серьезного. Туда регулярно просачивались северовьетнамцы. Там ежедневно завязывались перестрелки вроде той, в которую мы попали. Но это были сущие пустяки по сравнению с приграничными боями, развернувшимися спустя два месяца, сражениями за высоты 861 и 881, стоившими жизни 580 американским солдатам, — так называемой первой битвой за Кхе Сань. А потом дела пошли все хуже и хуже. Осенью — ад в Кон Тхиене. Потом бойня в Дак То. Затем наступление, которое началось во время праздника Тет, вьетнамского Нового года, — в январе 1968-го. И при этом на плато Кхе Сань обрушился шквал снарядов. Американские базы во Вьетнаме, бомбардировщики «Б-52», размещенные на Окинаве и на острове Гуам, свежие силы из Сайгона, опорные пункты на территории ДМЗ, морская пехота и десантники — все тогда объединили свои усилия, чтобы не допустить нового Дьен Бьен Фу. Осада длилась шестьдесят шесть дней. В конце концов северовьетнамцы отступили.

Когда я думаю о Кхе Сань, которую видел за несколько месяцев до великой битвы, то вспоминаю прежде всего густые сумерки перед наступлением ночи. По краям плато размещены прожекторы. Из бункеров доносятся голоса солдат. По ту сторону заграждения из колючей проволоки листва деревьев сливается с густеющей темнотой. Стволы 105-миллиметровых пушек, покрытых маскировочной сеткой, смотрят вдаль, точно бушприты кораблей в гавани. Теплая дымка окутывает долину.

Я вспоминаю Кейт.

В ту ночь мы опять бродили по лагерю. Кейт показала мне статью, которую послала в сайгонский корпункт «Нью-Йорк таймc». Там не было никаких комментариев, одно только изложение фактов; не были забыты ни ожерелье из человеческих ушей, ни смертоносные засады вьетконговцев. Просто рассказ о том, что мы видели, кусочек войны, которая всегда война. Статья была написана прямо и честно — вероятно, американцам будет больно ее читать.

Кейт распустила волосы, еще влажные после душа. На ней была брезентовая куртка, надетая поверх майки, чистые брюки и солдатские ботинки. Испытывала ли она такой же страх, что и я? Страх, способный как побудить к действию, так и парализовать, мысль, что вы можете погибнуть, как любой другой человек, ощущение, что все может кончиться самым нелепым образом: случайная пуля — и вечный мрак. Кейт вдруг показалась мне необычайно ранимой. Она шла рядом со мной, ее глаза были наполнены тревогой ночи. И я задал ей вопрос, который вертелся у меня на языке:

— Что вы теперь собираетесь делать?

Она удивленно обернулась:

— То есть?

— Вы видели Сайгон, дельту Меконга, сопровождали патруль морской пехоты. Из этого получится несколько хороших репортажей, а может быть, и большая, серьезная, аналитическая статья.

— Ну и что?

— А то, — сказал я, — что вы заслужили право вернуться. Есть куча людей, которые рассуждают о Вьетнаме, не повидав и десятой части того, что видели вы.

Кейт недоуменно смотрела на меня.

— А вы собираетесь вернуться, Жак? Вы можете себе представить, что через неделю окажетесь в Париже?

— Нет.

— Вот и со мной то же самое.

Воздух был влажный, почти вязкий. Я подумал о раненом солдате, которого при нас выносили из вертолета его товарищи. В вене на сгибе локтя у него торчал шприц капельницы. Бывает, человек идет навстречу войне, чтобы забыть чье-то лицо. Той ночью в Кхе Сане я, наверно, впервые увидел Кейт. Прежде я старался держаться в стороне от нее, как будто боялся кровосмешения, если только можно назвать этим словом влечение к сестре женщины, которую ты когда-то любил. И вдруг Кейт показалась мне абсолютно свободным существом, независимым от этого мира, живущим по собственным законам. Ее лицо, не признающее косметики, и эта грация, в которой губительное очарование Тины смягчалось человечностью.

Кейт вопрошающе смотрела на меня.

— О чем вы задумались?

К базе подлетал вертолет. Рокот винтов эхом отдавался в джунглях.

— Сегодня вас могло зацепить пулей, — сказал я.

Кейт улыбнулась.

— Но ведь не зацепило же. А вы бы очень расстроились?

— Расстроился?

— Ну вам было бы неприятно? Жак, скажите мне, что вам было бы неприятно.

— Мне было бы неприятно.

Она что-то сказала, но я не расслышал — в этот момент вертолет был прямо над нами. Пришлось подождать несколько секунд, а потом я спросил:

— Что вы сказали?

— Я сказала, что попала сюда вместе с вами, одеваюсь, как одеваются здесь, работаю в здешних условиях, и все это вас устраивает, потому что дает вам возможность не смотреть на меня как на женщину.

Я остановился как вкопанный. Кейт смотрела на меня строго и решительно.

— Я не ищу такой возможности, Кейт.

— Неужели? По-вашему, я настолько непривлекательна по сравнению с сестрой?

— Нет, я не…

— Признайтесь, Жак, — сказала она резко, — вы боитесь всего, что напоминает вам Тину, и не хотите излечиться от этого страха.

Она медленно наклонила голову и, когда я обнял ее, чуть разомкнула губы.

Мы были там, в самом сердце тьмы, я сжимал ее в объятиях, ворошил ее волосы. Я целовал ее, и перед моими глазами сиял черный свет, а тело испытывало жгучее, горькое наслаждение. Безмерная усталость, неоновые огни Нью-Йорка и гнилостные испарения Сайгона, сожженные леса и оранжевые вспышки ДМЗ — все сейчас смешалось, я скорбел по тому, что когда-то было моим, и уповал на новую жизнь, я много недель как забыл, что такое нежность и покой, но, быть может, завтра вертолет подобьют, и тело Кейт сольется с моим телом. С меня было довольно и этого.

Кейт высвободилась из моих объятий. Глаза у нее блестели.

— Я так долго ждала этого, — тихо сказала она. — Поцелуйте меня еще раз.

Мы вернулись в бункер для журналистов. Здесь мы могли делать что хотели. В этом временном пристанище, с походными койками и надписями на стенах, при дрожащем свете голой лампочки Кейт показалась мне безыскусной и царственно прекрасной, как жрица майя. Я желал ее, как желают забыть прошлое, и все же хотел насладиться настоящим, не упустить невозвратимые минуты, снова оказаться в знойном краю женственности. Кажется, мы тогда больше не сказали друг другу ни слова. На одну-единственную ночь проклятие было снято. Кейт утратила свое имя, я утратил свое. Скорбь и ожидание уже вписали строки в книгу наших судеб, и теперь мы оставили позади барьер прошлого.

 

…

Так продолжалось несколько недель. В марте-апреле 1967 года, когда Всемирная ассоциация бокса лишила Мохаммеда Али чемпионского титула, когда Отис Реддинг готовился играть на фестивале в Монтерее, я болтался вместе с Кейт Маколифф по демилитаризованной зоне, вдоль северной границы Южного Вьетнама. Впрочем, «болтаться» в данном случае не совсем точное определение. Скорее мы превратились в перелетных птиц, кукушек, поселяющихся в армейских гнездах, воздушных бродяг, путешествующих на попутных вертолетах. Мы кочевали с базы на базу, из Куангчи в Донг Ха, из Кон Тхиена в Кам Ло, из Кемп-Кэрролла в Ка Лу, из Рокпайла в Кхе Сань. Рокот винтов стал музыкальным сопровождением нашей жизни, к нему порой добавлялись могучие аккорды далеких взрывов, когда орудия, установленные на крутых утесах, обстреливали подступы к ДМЗ. Ночи в бункерах Кон Тхиена, вонючие облака фосфорной пыли, прибитой ветром, сопровождение патрулей, изо дня в день обшаривающих берега оросительных каналов. Это была земля морских пехотинцев, но прежде всего это была земля Вьетконга. Перестрелки вспыхивали все чаще, словно искры вдоль линии высокого напряжения. Тучи сгущались, рано или поздно должен был грянуть гром. И он грянул — в конце апреля, на высоте 881.

Мои ночи с Кейт были лишены уюта. Полуподвальные строения, бункеры для прессы, нам чаще всего приходилось делить с другими людьми — операторами из телекомпании «Си-Би-Эс» или специальными корреспондентами газеты «Уичита клэрион». То пружины начинали пронзительно скрипеть, то заедало молнию на спальном мешке. Я все еще слышу звуки индокитайской ночи, бульканье гигантских жаб в лужах, возню крыс, грызущих резиновую оплетку проводов, в Ка Лу. Странный медовый месяц… Но я сжимал в объятиях обнаженное тело Кейт, а это значило, что реальность принадлежала мне. С ней у меня возникало то состояние блаженной отрешенности, какое дает марихуана, ее шелковистая кожа так чутко отзывалась на мою ласку. Я мог бы рассказать о бескомпромиссности, которую она проявляла в своей журналистской работе. О том, как ее взгляд говорил «Останься со мной», а с ее губ эти слова не слетали никогда. А еще о ее органической неспособности ныть и жаловаться: она знала, что нытье — это оскорбление памяти погибших. Я приехал во Вьетнам больной от разочарования, я жаждал самого худшего. Кейт была здесь, чтобы пройти через это вместе со мной. Вначале я полюбил ее за то, что она не умела и не хотела ломать комедию, как повелось с незапамятных пор в отношениях между мужчиной и женщиной. Пусть бы хоть раз люди отказались от этой лжи, поставили бы во главу угла искренность, терпимость, человечность. Я загубил свою жизнь, гоняясь за химерами, но однажды наступило отрезвление.

За несколько дней Кейт превратилась в отважную амазонку. Когда мы летели в вертушке, я разглядывал ее упрямый профиль, загорелые щеки, волосы, стянутые повязкой из парашютного шелка. Часто она сидела за спиной пулеметчика, не прячась от встречного ветра, не сводя глаз с джунглей. Внизу, в семистах метрах под брюхом вертолета, нескончаемой зеленой лентой тянулся лес. При сильных порывах ветра в кабине возникал сквозняк, у меня начинало щипать в глазах, и приходилось надевать темные очки. Я смотрел из-за стекол, и порой мне казалось, что я узнаю это лицо, это упоение скоростью. Я уже видел его в шестидесятом году, у девушки, облокотившейся на дверцу открытой машины, которая мчалась по автостраде в Остию. Неужели я приехал во Вьетнам только для того, чтобы предаваться этим галлюцинациям?

Но Смерть, самый могучий наркотик, тоже была здесь, она пряталась под покровом листвы, обстреливала очередями вертолеты. Порой, приближаясь к опасной зоне, когда до земли оставалось пятьсот метров, вы чувствовали исходивший от джунглей острый аромат зелени, к которому примешивались испарения влажной земли и гнилостная вонь. Это и был запах смерти — запах выделений живых существ, запах коры и листьев, запах тления. Дыхание большой зеленой ящерицы, которая пряталась под кокосовыми пальмами, оно обдавало вас, как только вертолет касался земли, поднимая тучу латеритовой пыли. Возможно, ВК уже держал вас на прицеле: в такие минуты у меня внутри начинались спазмы, кто-то безжалостно молотил по моему желудку, словно по боксерской груше. Кейт смотрела на меня с вымученной улыбкой. И все же я знал: наше место, наша жизнь — здесь. На войне надо видеть все, даже если это грозит гибелью. Вот в чем единственное спасение.

Десять, двадцать раз на базе повторялась одна и та же сцена: вертолеты доставляют морпехов из джунглей, медперсонал, ожидающий у края площадки, тут же перевозит раненых в госпиталь. Лица солдат, постаревшие за несколько часов патрулирования, форма, заляпанная глиной, а в глазах — неукротимая жажда мести, желание избыть свой гнев во время следующего рейда. «We lost this ball game», — говорили они, когда возвращались с пулями в теле. Эту партию они проиграли, зато реванш будет беспощадным.

Демилитаризованная зона чем-то их завораживала. Ее можно было бы назвать ничейной землей. Но на самом деле это сокращение, ДМЗ, означало для них границу. Микрофоны и сенсоры, установленные вдоль линии Макнамары, были обращены на север. Там была промежуточная территория, а дальше начиналась земля, которую следовало завоевать, дальше был враг, незнакомец, другой. Штаб командования разделил Вьетнам на четыре зоны — так когда-то на Дальнем Западе прочерчивали границы новых штатов. В каждом секторе ставилась одна задача — сломать хребет индейцам, которыми здесь верховодил Во Нгуен Зиап. Всякий раз, когда под угрозой оказывался опорный пункт на краю ДМЗ, американцы вспоминали форт Аламо и высылали на место событий вертолет с десантниками. У солдат генерала Толсона погоны были желто-черные, как у рейнджеров прошлого века. Джон Форд в свое время написал сценарий, а генералы Пентагона сейчас снимали по нему фильм. Первый римейк индейских войн триумфально завершился в 1945 году, на островах Тихого океана: японских чингачгуков завалили тоннами бомб. В 1967 году Уэстморленд возомнил себя новым Макартуром, но забыл о трагедии генерала Кастера. Когда он произносил «Донг Ха» или «Фу Баи», то подразумевал Окинаву или Гуадалканал, но отнюдь не Литтл Биг Хорн. Компьютеры корпорации «Рэнд» работали на победу. Самые мудрые аналитики Вашингтона, важно глядя сквозь очки в металлической оправе, предсказывали, что война закончится в 1968 году: это вытекало из простого соотношения между мощностью сброшенных бомб и боеспособностью партизанской армии. С воспаленными мозгами Дина Раска и Макджорджа Банди не смогли бы сладить никакие психотропные средства.

Впрочем, по словам Кейт, ее источники в Белом доме рассказывали о том, что президент Джонсон на самом деле смотрит на ситуацию без оптимизма. Это был техасец. Он знал, что воин навахо дорого продаст свою жизнь. А у этой невидимой армии, крадущейся на резиновых подошвах, было что-то общее с племенем навахо. Да, спутник показывал вражескую территорию с разрешением до метра, но бои часто заканчивались рукопашной схваткой — одно другому не мешало. Это была первая война с применением высоких технологий. Это была последняя романтическая война. И, возможно, единственная война, на которой одних людей убивали напалмом, а других — деревянными стрелами.

Однажды мы вместе с патрулем оказались к северу от Кам Ло. Все было тихо. Но у излучины ручья, вдоль которого мы шли, торчал остов маленького вертолета «Лоч», застрявший в ветвях гигантского дерева, — зрелище, потрясавшее своей выразительной простотой, как картина шозиста. Фотограф агентства «Рейтер» защелкал затвором. Краска на фюзеляже растрескалась, его захватила буйная растительность, расклевали ночные птицы. Электрические провода и контакты заржавели во влажном воздухе. Быть может, скоро гибкие, хищные лианы и корни баньяновых деревьев оживут, как в «Белоснежке», и захватят в вечный плен простодушных парней из Делавэра, ангелоподобных убийц из невинной и жестокой Америки? Морпехи из южных штатов рассказывали Кейт — и она написала об этом в одной из своих статей, — что вблизи Нха Чана им попадались пруды со стоячей водой, полные аллигаторов, и вонючие травы, из которых колдуньи вуду готовят свое варево. Во Флориде это считалось бы дурным предзнаменованием. Но здесь, за много тысяч километров от Тампы или Джексонвилла, воспетая старыми блюзменами встреча с дьяволом была лишь частью ежедневной программы. Американская армия всегда чем-то похожа на Армию спасения: если она чувствует, что ее втянули в неправедное дело, то вскоре от нее не остается ничего, кроме техники, упивающейся красотой собственных винтиков, и больной совести, которой не за что ухватиться.

Морские пехотинцы Первого района не вели справедливую войну. Они просто воевали. Если эта война проиграна с точки зрения справедливости, то пусть она уже по крайней мере побьет рекорды по нормам жестокости. Джентльмены из Пентагона никак не могут решиться начать массированное, мощное наступление, которое оставит от Чарли мокрое место? Ну и ладно: если солдат не получал приказа сверху, он мог вести свою личную войну с тенью вьетконговца, мелькавшей за деревьями, войну беспощадную, оправданную лишь жаждой убийства, стуком пулемета, рассыпающего град горячих пуль, телами вьетконговцев, разрезанными очередью пополам, их скелетами, вплавленными в землю напалмом. В Дананге я познакомился с пилотом истребителя «Ф-4», служившим на авианосце «Корал Си». Эти ребята не отличались болтливостью. Он сказал только, что когда он сбрасывал бомбы в ходе скоординированной операции, то грибы, десятками выраставшие среди деревьев, напоминали ему гигантский игральный автомат, на котором загорались красные и желтые лампочки. Пилоты «Ф-4» принимали Вьетнам за большой Диснейленд. Они имели право на дополнительный бросок. Они вызывали джунгли на состязание.

Кейт стала на базах ДМЗ своим человеком. Морпехам было наплевать, что она про них напишет: эта девушка пересаживалась из вертолета в вертолет, пробиралась по джунглям вместе с патрулями, у нее были облеплены глиной ботинки. Каждое утро становилось для нее новым рождением, возвращением в мир, где надо было жить, смотреть, писать статьи.

Рассказывать о Кейт для меня дело очень личное. Недавно я просмотрел мои тогдашние записные книжки. Помимо фронтовых зарисовок, служивших материалом для моих корреспонденций, я иногда заносил туда разные впечатления, фиксировал какие-то подхваченные на лету подробности. Привожу здесь несколько фрагментов. Они помогут ощутить атмосферу тех дней. Это записи с 15 марта по 20 апреля 1967 года.

Кейт. Ее профессиональная добросовестность. Маленький блокнот, ручка. Она всегда тщательно проверяет географические названия, фамилии, положение того или другого офицера в служебной иерархии. Иногда говорят: журнализм — это паразитизм. А если это способ вырваться за рамки своей жизни туда, где, казалось бы, тебе нечего делать, и влиться в напряженный ритм этого мира?

Кейт хочет что-то погасить в себе, но для этого ей нужен огонь. Она не без удовольствия наносит на лицо защитную раскраску (оливково-коричневый узор, цвета земли и листвы). Она ищет исцеления: зрелище смерти помогает в полной мере ощутить ценность жизни, по сравнению с которой собственные страдания кажутся мелкими и незначительными.

Она становится все более непохожей на себя прежнюю. Прикалывает на бейсболку знаки различия морской пехоты. На руках — вьетнамские браслеты, купленные у солдат правительственной армии. На шее — шнурок с пулеметной гильзой, в которой она держит зажигалку. Иногда она повязывает голову платком из парашютного шелка.

Кейт принимает наркотик. Но это не сигареты с марихуаной. Это Вьетнам — галлюциногенное средство. Ее путешествие похоже на поиски рая. Только она ищет рай среди тьмы.

Ей нравится быть с мужчиной, который любил Тину. Таково, очевидно, мое место в ее жизни. Она избавляется от своей беды с помощью того, кто знает, откуда пошла эта беда.

Кейт: мужество, душевный надлом, взгляд на себя со стороны, напряженное желание понять.

Что было бы, если бы в апреле 1960 года я встретил не Тину, а Кейт? На мой взгляд, это ничего бы не могло изменить. Тина была заранее обречена. Это одна из тех девушек, которые в девятнадцать лет способны пустить свою жизнь под откос. Впрочем, когда я увидел Кейт в сентябре 1960 года, она была отвратительна. Тина: времени не существует. Кейт: время существует. Я не допускаю мысли, что все могло бы начаться заново. Время существует. Ничто не начнется заново. Я учусь жить в реальности.

Мы почти никогда не говорим о Тине. Однажды я сказал:

— Тина рассказывала мне о детстве. Она ненавидит это время своей жизни. По крайней мере, я так понял.

Ответ Кейт:

— Мы все так ненавидим наше детство, что каждый стремится начать жизнь заново. Как ни странно, я знаю многих людей, приехавших во Вьетнам именно с этой целью. Детство — что-то вроде дозы героина.

Кейт говорит мне (ночью в Кемп-Кэрролле): «Полгода назад я считала, что молодых людей, которых призывают в армию и заставляют вести несправедливую войну, надо защищать от их правительства. Я и сейчас так думаю. Но есть и другая проблема: почему призывник, побывавший в тяжелых боях в дельте Меконга или в Дранге, хочет вернуться в строй — совершенно добровольно, когда от него никто этого не требует? Меня интересует именно такой солдат».

Инстинкт талантливой журналистки.

Ей нравится заниматься любовью. А я обожаю делать это с ней, несмотря на дурацкие сложности, на пропащие ночи, когда тупицам из «Эн-Би-Си" непременно надо резаться в карты в трех метрах от нас. Кейт курит сигареты с марихуаной, чтобы раскрыться. Кто-то другой уже научил ее преодолевать себя. Нередко соблюдение запретов сковывает человека настолько, что тело уже не способно радоваться обретенной свободе. Но Кейт знает, что ей нужно.

В Нью-Йорке Тина говорила мне (я пытаюсь найти смысл в ее словах, выделить главное), что поразившее ее проклятие связано с сексом. Ее бредовые фантазии об изнасиловании. Ее любовное исступление в Риме. Мысль о том, что это я пробудил в ней демонов, оттого что спал с ней. Она принимала кокаин, чтобы заглушить желание, чтобы забыть о нем.

Из них двоих пуританка — это Тина.

Кейт спит на походной койке в Ка Лу. На ней зеленая майка морского пехотинца и короткие белые брюки. Волосы рассыпались по ее лицу. Закрытые глаза кажутся раскосыми: во сне у нее лицо вьетнамки. Может быть, я сейчас проникаю в ее сны.

В Кемп-Кэрролле один капитан морской пехоты долго разглядывает ее. Потом подходит ближе и говорит:

— Вы Кэтрин Маколифф?

— Да.

— Меня зовут Джон Маккорд. Вы, наверно, меня не помните, но я часто видел вас на балах в пятьдесят восьмом году. Что вы здесь делаете?

— Пишу репортажи для "Нью-Йорк таймс".

— Вы?

— Да, я.

Он оторопело смотрит на нее.

— Вы помните Кэндис Пристли?

— Кэнди? Конечно, я ее прекрасно помню. Как она теперь?

— А вы не знаете?

— Нет.

— В прошлом году она бросилась со скалы в море.

Кам Ло. Мы разговариваем, и вдруг ни с того ни с сего она заявляет:

— Я краду тебя у Тины, но мне на это плевать.

— Ничего ты не крадешь.

Она отрицательно покачала головой:

— Позволь мне так думать, Жак. Я краду тебя у Тины, и мне на это плевать. Я ни в чем не виновата.

Мерзкая мысль, будто войны — это члены математического уравнения, уравнения чувств. Но разве можно думать о любви, когда на вертолетной площадке видишь молодого солдата, который поддерживает вываливающиеся кишки, а вокруг него летают мухи? Американцы, эти розовощекие детишки, привыкшие к жевательной резинке, здесь оказываются перед багровым ликом смерти. Даже в Кейт есть что-то родственное им.

Бомбы парализуют половой инстинкт. Когда опасность на время отступает, он возвращается вновь, точно морская волна. Его стимулирует страх. Меня стимулирует страх.

Груди у нее точь-в-точь как у сестры.

Кейт приехала во Вьетнам, чтобы разоблачить войну, но потом поняла: достаточно просто описать ее. Женщины редко добираются до линии фронта. Но те, кого я там видел, уже не хотели уезжать, их затягивал водоворот ужаса и сострадания. Быть может, оттого, что женщины вынашивают детей, они ближе к границе, которая разделяет жизнь и небытие? А значит, и ближе к войне?

Что мы делали там, в ДМЗ, в марте 1967 года, проносясь над лесом в обезумевших вертолетах, пристегнувшись к потолку ремнями, которые не раз спасали нам жизнь, удерживая от падения на виражах? Весенние сумерки, взгляды, неотрывно устремленные на зеленый простор внизу. Мужчины и женщины, идущие по краю скалы перед последним прыжком. Считается, что талантливо сделанный репортаж — это ценное свидетельство. Военные корреспонденты часто рискуют жизнью, выходя на линию огня, но на эти безоружные мишени не падает позор поражения. Во Вьетнаме попадались старые вояки, помнившие бои на острове Иводзима, и совсем молодые ребята, которые хотели доказать отцам, что и у них тоже, в шестидесятые годы, может быть своя Бастонь, своя битва за Мидуэй. Там встречались и горделивые, замкнутые натуры, и сорвиголовы, люди растерявшиеся и те, кто уже ни на что не надеялся. Бесчестные войны обязывают к честности. Возможно, я приехал сюда для того, чтобы досмотреть кошмарный сон, — именно таким было мое впечатление от Сайгона в 1953 году. Здесь началась моя молодость, здесь она и заканчивалась. Поскольку с моим возвращением в Сайгон сбылось предсказание гадалки, я мог в дальнейшем не прислушиваться ни к каким оракулам. Чего я добился за эти четырнадцать лет? Ничего такого, чем я мог бы оправдать свое существование. Вот почему в 1967 году я смотрел на молодых американских солдат с братской солидарностью. Им в удел достались все запутанные проблемы, какие только есть на свете, а ведь они тоже имели право на сочувствие. Карта боевых действий в Южном Вьетнаме стала отражением тех психоделических войн, которые сотрясали американские города. В Хюэ так же, как в Чикаго, курили марихуану и торговали амфетаминами. Нередко выяснялось, что лучшие разведчики из патрулей прежде возглавляли молодежные банды в Уоттсе или в Бруклине. Они истребляли "чарли", стреляя по ним реактивными снарядами с таким же хладнокровием, с каким когда-то наводили страх на весь квартал. Во всяком случае, так нам казалось со стороны. Но что мы знали о них? Их братья в Сан-Франциско мечтали о лучезарной Азии, в то время как они сами бродили по смертоносным азиатским джунглям. Они слушали калифорнийскую музыку, группы "Матери вдохновения" и "Сладостная смерть", слушали "Хей, Джо" с нервным соло, острым, как язык дракона.

В марте из Штатов привезли новую пластинку. Она тут же разошлась по всем базам в ДМЗ, многие переписывали ее на магнитофонные кассеты. Пластинка называлась "Сюрреалистская подушка", ее слушали в казармах, в столовых, от нее прямо было некуда деться. Морпехи обожали эту группу, в частности потому, что в ее названии было слово airplane, "самолет", а еще эти калифорнийцы играли так, словно штурмовали бункер. В журналах, которые солдаты покупали в Дананге или в Сайгоне, были напечатаны фотографии музыкантов. Они смахивали на хиппи, но их манера одеваться пришлась по душе отчаянным ребятам из Первого района: круглые очки, ковбойские сапоги, нашивки на куртках армейского образца, жилеты как у байкеров. Они пели о мире, но их гитары вели войну. Героический голос Грейс Слик, грозы, которые исторгал из своего инструмента бас-гитарист Джек Кэссиди, дразнящие арпеджо Нормы Кауконена — стоило послушать их в бункере базы Рокпайл, когда над джунглями садилось солнце. Именно там было самое подходящее место.

Один морпех помахал у меня перед носом кассетой с записями Jefferson Airplane, он светился изнутри, как будто у него там была электрическая лампочка:

— Эти парни знают свое дело. Их песни выжимают меня как лимон. Будто какая-то чертова кобра раскачивается на своем чертовом хвосте. Эти ребята сидят в своей летающей машине и запускают фейерверк у тебя под носом.

Он и его товарищи, надев наушники, слушали песню, которая называлась "Белый Кролик" — там говорилось об Алисе в Стране чудес, о кролике с Марса в норе, а по сути — об ЛСД. На территории ДМЗ были тысячи белых кроликов, и они постоянно попадали в Зазеркалье. Была там и ЛСД.

Другие слушали Боба Дилана. "Команда разрушителей". Как сейчас слышу голос Боба Дилана, звучащий на кассете маленького магнитофона в Куангчи на исходе дня. Казалось, это голос пророка, возвещающего о пришествии Зверя, или бродяги, который прочел знаки на звездном небе и знает: скоро нас всех поглотит вечная ночь. "They are selling postcards of the hanging, they are painting the passports brown". Голос Боба Дилана озвучивал эту войну; вот так же над Европой в 1944 году раздавался голос Синатры. Неважно, каков был исход — победа или поражение: они рассказывали о неприкаянности, об ослеплении человека, который оплакивает своего утраченного Бога.

 

…

В первые дни апреля мы поднялись на борт вертушки, летевшей в Дананг. Кейт вдруг захотелось отдохнуть в Чайне-Бич, центре досуга, который американская армия, безгранично уверенная в своих силах, устроила на берегу океана, словно на каком-нибудь участке побережья возле Майами. Там вас ждали чистенькие коттеджи с кондиционерами, магазины, где продавались продукты, доставленные самолетами из Калифорнии, зрелища, организованные крупными продюсерскими фирмами. Это были Венеция, Малибу и Санта-Барбара для морпехов Первого района. Я подумал, что Кейт захотела обратно, в Нью-Йорк, и Чайна-Бич должен стать прелюдией к возвращению в прежнюю жизнь. Такая перспектива совершенно меня не устраивала. Я не хотел рассматривать ее даже как гипотезу.

Нам предоставили двухместный коттедж для представителей прессы — просто роскошь. Первый день мы полностью провели на пляже, длинной, нескончаемой полосе песка, где можно было гулять, купаться, загорать под весенним солнцем. По небу плыли серо-белые облака. На пляже резвились десятки морских пехотинцев, некоторые были с женами или подружками, но в основном из пенистых валов прибоя доносились мужские голоса: это напоминало летний лагерь для скаутов-переростков. И каждый из них, как я с гордостью отметил, провожал взглядом Кейт. Над пляжем развевались американские флаги: казалось, что видишь юную, чистую Америку, с катерами береговой охраны и маяками, — Нантакет в воспоминаниях детей капитана Ахава. Я чувствовал, что влюбляюсь, а на самом деле я просто был счастлив.

Вечером я сидел в одном из местных ночных клубов и ждал Кейт. Она отправилась за покупками в военный универмаг, где можно было купить буквально все, и в том числе вьетнамские сувениры, которые морпехи посылали домой, как будто проводили отпуск на озере Гарда.

Клуб был похож на большую фанерную будку, приспособленную под место отдыха для читателей "Плейбоя". Хью Хефнер был одним из тайных властителей Вьетнама. В зале стояли банкетки с подушками из синтетического шелка, звукоусилительная аппаратура, прожекторы с светофильтрами, рассеивающие фиолетовый свет. В баре имелось пиво всевозможных сортов, фруктовые соки, молочные коктейли. Здесь тоже почти не было женщин, только военнослужащие сотрудницы информационных центров, жившие своей жизнью среди громадной массы мужчин, и еще вьетнамские подружки, которых при входе на территорию курорта сто раз тщательно проверили и обвешали сотней пропусков. Как ни удивительно, в клубе царила атмосфера приятной раскованности. Морские пехотинцы приходили туда, чтобы выпить, покурить травки — в общем, приятно провести время. Они играли в каникулы. Они не могли опомниться от счастья, что остались в живых.

Я пил коктейль, когда в бар вошла Кейт. Она раздобыла в военном универмаге в Дананге одежду, которую покупали молодые вьетнамки, желавшие быть похожими на американок: зеленую мини-юбку, белую майку, босоножки на высоком каблуке. В пересчете на пиастры это не стоило ничего, в Дананге можно было одеть целый батальон стриптизерок для клуба "Сансет". И вот Кейт вошла в клуб в этом наряде, морпехи пожирали ее глазами, она подошла ко мне и гибким движением опустилась на банкетку. Я понял, что она хотела этим сказать: "Жизнь военного корреспондента, неустроенная, полная опасностей, наложила на меня свой отпечаток. Ты принимаешь меня такой, как есть, но я могу быть и другой, вроде тех брюнеток в мини-юбках, которые извиваются на обложках пластинок Джонни Риверса, я знаю толк в неожиданных оттенках, смелых сочетаниях, раз-два-три — и сейчас мы будем в Неваде". Кто-то поставил на проигрыватель пластинку со старой медленной мелодией "Посмотри на пирамиды вдоль Нила", я повел Кейт на танцевальную площадку, освещенную фиолетовыми прожекторами, похожую на аквариум, — казалось, мы попали в Лac-Beгас; она закинула руки мне на шею, это было чудесно. И мы кружились, как будто бы дурачась, а на самом деле влюбленные и счастливые, и, когда я ее поцеловал, за столиком, где сидела большая компания морпехов, раздались аплодисменты. Перед ними разыгрывалась самая трогательная сцена романтической комедии — французский поцелуй под музыку. "Y por la noche, senora, mucho amor".

Назавтра мы вернулись на этот громадный пляж. Я почти забыл о Нью-Йорке, но Нью-Йорк напомнил о себе. Крошечный коттедж содержался в безупречном порядке, там был внушительный запас еды: консервы и напитки, шоколадки "Херши" и пиво "Будвайзер", ящики кока-колы и коробки с крекером, банки с фасолью и рыбным супом. Вместе с Кейт я покурил травку, от которой медленно погрузился в блаженно-расслабленное состояние. Казалось, небо ласково гладит меня. Горы провианта приобретали схематичные, геометрические очертания, они были такие яркие, блестящие, металл консервных банок сверкал как хромированные детали кадиллака. Мало-помалу мой взгляд сфокусировался на одной из банок. Красно-бело-желтая этикетка, слово "суп" в черной рамочке. Жестяной цилиндрик постепенно утрачивал выпуклость, делался плоским, теперь я различал только одну банку, вобравшую в себя все остальные, идеальную банку супа "Кэмпбелл", запечатленную на полотне: там, на краю данангского пляжа, висела картина Дреллы.

Я вспомнил, как однажды разглядывал эту картину в мастерской на Сорок седьмой улице. Я закрыл глаза — и увидел Тину.

Мы провели в Чайне-Бич четыре дня, а потом до нас стали доходить тревожные слухи: в районе Кам Ло произошло серьезное столкновение, десять морских пехотинцев погибли в засаде, причем в периметре, который, как считалось, был под контролем. На базе в Дананге поблескивали стальными деталями корпусы вертолетов. Когда я садился в "Чинук", у меня мелькнула мысль: не может быть и речи о том, чтобы вернуться в западные города или хотя бы представить себя перед небоскребом на Гудзоне или в такси на бульваре Осман. Мы были по ту сторону. Как бы ни сложилось мое будущее, этого у меня уже не отнять: я изведал полноту жизни, ночи, когда мы были безмерно далеки от всего — от денег, зависти, алчного собственнического инстинкта. Вьетнам стирал черты лица, это была самая чудовищная из войн, все сводилось к голой сути вещей. Но именно потому, что каждый день мог стать последним, у вас выделялся адреналин, приливал мощной волной, как перед самым концом. Привычные реакции, общепринятые ориентиры — от них не осталось и следа. В тот миг, когда мир покрывался трещинами, словно пробитое пулей стекло, надо было не только научиться видеть его таким — надо было еще и убрать осколки. Все это могла выразить музыка. Самое стойкое и самое глубокое впечатление, какое осталось у меня от Вьетнама, — это музыка Джими Хендрикса. И не только потому, что слушателю кажется, будто он попал в пекло, пережил бомбардировку напалмом. Его песни говорят о бесконечности. Между 1966-м и 1970-м с этим полуиндейцем что-то произошло. Хендрикс постепенно уходил из мира людей навстречу чему-то неведомому, прекрасному. Вьетнам — край муссонов, сырой и влажный, но вы можете вернуться оттуда таким, словно вы прошли через пустыню. Жажда, горечь во рту, опыт общения со звездами.

Мы летели в вертушке из Дананга в Кам Ло. Чернокожий морпех положил на пол каску, на каске было написано: "Killing Joe is back". Несмотря на болтанку, он достал из кармана щеточку и стал чистить свой автомат. Пальцы у него были толстые, но он обращался с мелкими деталями автомата так ловко и так бережно, что его движения завораживали. Он несколько раз проверил боек, потом поправил ремень, на котором висел автомат, так, словно отмерял шелковую ленту.

На посадочной площадке базы Кам Ло царила суета. Наш "Чинук" сел рядом с вертолетом медицинской службы. Сойдя на землю, мы чуть не столкнулись с санитарами, которые хлопотали вокруг носилок с тяжелораненым — ему срочно меняли капельницу, тут же, на площадке. На других носилках лежал еще один солдат, надо полагать, с менее серьезным ранением, и ждал, пока им займутся. Парнишка лет двадцати или чуть больше. Взгляд ребенка, не понимающего, что с ним произошло. Увидев Кейт, он со слабой улыбкой протянул к ней руку. Кейт стала возле него на колени, взяла его за руку. Я не слышал, что она ему говорила, до меня донеслось только, как он дважды с трудом выговорил:

— You're nice, m'am.

А потом — опять все как обычно. Напряженная жизнь базы в демилитаризованной зоне. Мир, раздерганный в клочья. Все, к чему бы вы ни пытались приблизиться вплотную, взрывалось, точно бомба, начиненная шариками. Когда вы принимались писать, реальность, как дробинки шрапнели, превращала бумагу в решето.

Кейт сказала мне в Кам Ло: "Я ненавижу эту войну, но сейчас я стала понимать, почему некоторые не могут с ней расстаться. Не только потому, что у них в характере есть что-то от Джима Боуи и Дейви Крокетта. Все эти солдаты выросли в Америке, с детских лет ходили в церковь или в синагогу, слушали проповедников. У каждого американца в ушах звучит фраза, похожая на стих из Библии, что-то вроде "Мы оставили Египет, чтобы пройти через пустыню, переправиться через реки, разбить войско фараоново и войти в долины славы". Это как наваждение. Толком не разобравшись, в чем дело, они повторяют эту фразу про себя, они проживают ее здесь".

Во Вьетнаме было много разговоров об агентах ЦРУ, из спецотряда "Феникс", но никто никогда их не видел. Никто не знал наверняка, находятся ли они здесь, в провинции Куангчи, среди морпехов и десантников. Как они добывали сведения за пределами ДМЗ? Кто служил их осведомителями? Правда ли, что иные из них забирались в такие места, куда никто бы не отважился сунуться, под прикрытием лаосских горцев, которые почитали их как богов? Я задавался вопросом, бывают ли на самом деле такие фантастические существа. Вот бы увидеть их своими глазами.

"French, are you French?" — спросил меня как-то молодой морской пехотинец. Да, я француз, а что?

Он объяснил, что в 1963 году у него был недолгий роман с француженкой по имени Марианна. Я знал одну Марианну. Но у меня не было никаких оснований предполагать, что это была та же самая.

Рассказывали отвратительные вещи. После захвата вьетконговской деревни требовались добровольцы для захоронения трупов. Шепотом добавляли, что кое-где наблюдались случаи некрофилии. Тела погибших партизанок использовались их смертельными врагами для удовлетворения похоти.

Однажды ночью мне приснилась Тина. Она шла одна по заснеженной равнине. Я хотел окликнуть ее, но не мог издать ни звука. Ее губы шевелились, но я не слышал ее голоса. Она уже была довольно далеко и вдруг обернулась: и тут я увидел, что у нее теперь другое лицо. У нее было лицо Кейт.

Мы никогда не переправимся через реку Бен Хай. Мы не перейдем Границу. ДМЗ теперь пролегала внутри нас. Эти рейды были странствиями мятущейся души. Надо было преодолеть великий рубеж — тот, что отделяет сожаления о прошлом от дня сегодняшнего, мужчину — от него самого. Кейт была еще одной Эвридикой, и мне предстояло вывести ее из этого ада. Моя жизнь в последние годы протекала странно. Семь недель во Вьетнаме направили ее по новому руслу. В январе 1967 я не был уверен в том, что стоит жить на этом свете. Мне понадобилось время, чтобы понять: мое сердце не всегда будет биться.

Однажды в апреле наш вертолет снижался над площадкой базы Кам Ло. Нервы у нас еще не успокоились после инцидента, в котором мы едва уцелели: в пяти минутах от места взлета начался минометный обстрел. Я взглянул на Кейт: она сидела, прислонившись к стенке кабины, неотрывно глядя на облака. Небо было красным. В вертушке, летевшей позади нас, находилось двое раненых, один — тяжело. Возможно, завтра его уже отправят в морг, недвижимого, как изваяние мертвого Христа в каске. Чья-то рука будет обшаривать его одежду в поисках солдатского жетона и документов. Потом его оденут в саван из пластика, застегнут молнию, и цинковый гроб полетит в Сан-Франциско. Я видел этого морпеха в начале рейда — поджарый молодой парень, весь подобравшийся, сосредоточенный. Те минуты он еще прожил вместе с нами. Но вскоре, быть может, мир для него померкнет.

Глядя на Кейт, я почувствовал, что для нас с ней настал решающий момент перехода Границы. Мы стремились пережить гораздо больше, чем требовалось для серии репортажей. Вьетнам превращался в длинный туннель, где взрывы озаряли тьму, мы шли вперед как будто без всякой цели, стремясь узнать, но о чем? О засаде, устроенной противником где-то поблизости, о предъявленных журналистам трупах вьетконговцев, о серьезном столкновении у базы Кемп-Кэрролл? Нет, по-настоящему Вьетнам пылал у вас в душе, он раздирал в клочья, убивал вас прежнего, отнимал все, что вы считали своим, оставляя от вас лишь плотскую оболочку и бьющееся под ребрами сердце. Иногда это был The Waste Land, Пустынный край, где безутешно бродят побежденные рыцари. А порою, чаще всего, — страх, отвратительный, как тарантул. Мы регулярно общались с морпехами из Кхе Саня и южновьетнамскими военными, встречались с убийцами из спецназа и курортниками из Чайны-Бич, проводниками по ДМЗ и лазутчиками Вьетконга, с ангелами и злодеями, которые сжигали себя заживо, словно одержимые, в багровом аду джунглей, приносили в жертву свою невинность на громадных кострах Зла.

Дважды мне пришлось видеть, как самолеты "Ф-5" забрасывали лес напалмовыми бомбами. Когда они улетели, в месте падения бомб образовалось пурпурно-черное облако, похожее на пузырь горящего керосина, оно поднималось вверх, будто пожирая само себя, потом облако раскрылось, как венчик цветка, и оттуда поднялись клубы белого дыма, а потом медленно опали. Джунгли внизу являли небывалое зрелище. В полной тишине распускались пять или шесть исполинских цветков, но под ними, как по волшебству, не оставалось ничего живого. И тогда вы понимали, что в каком-то смысле эти цветы медленно раскрылись в вашей душе.

В тот вечер в офицерской столовой базы Кам Ло лейтенант-десантник поставил необычную пластинку — такой музыки мы во Вьетнаме еще не слышали. Это был саундтрек к старому фильму Преминджера "Лора". Казалось, лейтенант попал не на ту войну, а может быть, ему захотелось послушать эту пластинку потому, что она напоминала ему о ком-то, например о матери. Кейт захотела взглянуть на конверт. Там был кадр из фильма: Джин Тирни в красном декольтированном платье и Дана Эндрюс в светло-бежевом плаще. Внизу было написано: "Music conducted by Alfred Newman". Я слушал эту мелодию, рассказывающую о черно-белых нью-йоркских улицах, по которым бродят роковые женщины. Рядом сидела Кейт в брезентовой куртке, причесанная кое-как, простая и чудесная. В руке у нее была бутылка кока-колы, и, когда она улыбнулась мне, я понял, что излечился от влечения к роковым женщинам.

 

…

Было 23 апреля 1967 года. До начала первой битвы за Кхе Сань оставались считанные дни. Недавно северовьетнамцы начали действовать, они якобы проводили диверсионную операцию где-то в окрестностях Кон Тхиена. У военных корреспондентов не было возможности узнать правду: они клюнули на приманку и направились в Кон Тхиен. На этот район обрушились проливные дожди, и вертолеты стояли на приколе. Так что пришлось присоединиться к конвою, который каждый день курсировал по дороге № 9 между Кам Ло и отдаленным лагерем Кон Тхиен у самой границы ДМЗ.

Конвой состоял из десяти-двенадцати машин. В нескольких фургонах перевозили боеприпасы, продовольствие и почту. Морпехи и журналисты заняли места в так называемых open trucks, грузовиках, помеченных белой звездой, в кузове которых устроены сиденья и установлен пулемет. Обычно в дождливую погоду над кузовом натягивали брезент, но сейчас он был свернут в два рулона и лежал внизу: нельзя было заслонять боковой обзор. Спереди и сзади колонну прикрывали ОНТО — платформы на гусеничном ходу, оборудованные шестью 106-миллиметровыми и шестью 50-миллиметровыми установками и одним соосным пулеметом: целый передвижной арсенал, ощетинившийся стволами. Сверх того в конвое были два джипа.

Мы выехали из Кам Ло в семь утра. Кейт сидела со мной в открытом грузовике. Нам пришлось надеть пуленепробиваемые жилеты и каски. Чтобы журналисты не вымокли, для них были заготовлены клеенчатые накидки. Морпехи уже вытащили такие же дождевики из вещмешков. Через минуту в грузовике было полтора десятка одинаковых неподвижных фигур, напоминавших часовых на посту или мексиканских пеонов, завернувшихся в одеяла. С нами еще ехал Тим Крей из журнала "Лайф". В другом грузовике разместилась съемочная группа японского телевидения.

Я не выспался. Люди вокруг передавали друг другу термосы с кофе и картонные стаканчики. Морпехи лакомились ореховым пирогом из своих пайков. Один достал комикс "Марвелл" и стал читать о приключениях Капитана Америка. Антенны джипов хлестали по воздуху, сгибаясь, как рыболовные удочки. Натужно ревели моторы, из выхлопных труб вырывались клубы дыма. Изредка по сторонам дороги мелькали домики. Конвой обдавало ароматом камфары и запахом курятника; иногда, проносясь мимо, мы успевали заметить фигуру крестьянина в остроконечной шляпе, казавшуюся серой и призрачной за плотной пеленой дождя.

Я наклонился к Кейт. Каска закрывала ей лоб, я видел только нижнюю часть лица. Она зябко закуталась в клеенчатую накидку.

— Тебе холодно?

— Нет, — ответила она, силясь говорить громче. — Но нам следовало бы отсылать репортажи в редакцию вместе с дождем. Мы не вправе что-либо скрывать от читателей, так пусть у них в гостиных разведутся лягушки.

Я достал из пачки сигарету и дал ей. Она затянулась разок, потом вернула ее мне.

Мы ехали на небольшой скорости, поглядывая по сторонам. Дорога на этом отрезке была расширена и укатана подразделениями инженерных войск. Деревья срубили и выкорчевали, через ручьи перекинули надежные мосты. Дождь шел не переставая, его подвижная пелена стирала очертания предметов. От плантации бананов, мимо которой мы проезжали, осталось лишь несколько штрихов угольным карандашом. Гусеницы и колеса головных машин проложили глубокие борозды в набухшей от дождя красной пыли. Брызги глины на крыльях грузовиков были цвета засохшей крови. Дождь упорно барабанил по свернутому брезенту, и этот звук, разносившийся над колонной машин, напоминал о детстве.

Меня могли бы убаюкать мерная тряска машины, подпрыгивавшей на выбоинах, и неяркий свет облачного неба. Но я не спал. От порывов ветра по дороге проносились потоки воды, словно в Арденнах. Эта моторизованная колонна вызывала в воображении картину, которая пришла из глубины веков почти без изменений: готовое к бою войско движется навстречу врагу. Фигуры дозорных в негнущихся накидках, похожие на копья винтовочные стволы… Вот так же в старину другие воины шли на поле битвы. Морской пехотинец, сидевший передо мной, мог бы быть всадником Тамерлана или лучником времен Столетней войны, швабским ландскнехтом или самураем в доспехах. Еще долго проплывающие облака будут видеть людское безумие. Меня оно тоже не миновало. Но за последние недели я стал другим. Дождь, целомудрие женщин, сияние осени — теперь мне казалось, что все это созвучно тихой нежности, которой заслуживает любая жизнь.

По дороге в Кон Тхиен мне вспомнились слова, поразившие меня в двенадцать лет. "И смерть и ад повержены в озеро огненное. Это — смерть вторая. И кто не был записан в книге жизни, тот был брошен в озеро огненное… И смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет; ибо прежнее прошло". Так сказано в Откровении Иоанна Богослова, где-то ближе к концу. Я вдруг осознал, что произношу эти слова вслух, нараспев, — здесь, в забрызганном грязью, открытом грузовике. Мы попали в страну второй смерти, и меня томила жажда покоя. Несколько ночей я сжимал Кейт в моих объятиях, изменившимся голосом шептала она мое имя, она не боялась смотреть на меня в этом прежнем, обреченном мире. Я искал ясности, и искал напрасно, я ждал, что кто-то другой, тот, кто знает меня и кого знаю я, придет и подарит мне свет. Порой бывает так, что формы для отливки разбиваются, а реки возвращаются к истокам, пробьет урочный час — и колокол смолкнет, но любовь приходит, потому что она есть, она может умереть, но будет с тобой до конца. Кейт сидела рядом со мной, я ощущал ее близость, ее рука касалась моей. Мрачное, мглистое утро не отнимет радости, которая поет у меня в сердце, — наконец я нашел ее.

Кейт положила голову мне на плечо. Должно быть, забыла, что на голове у нее каска: я почувствовал легкий толчок, и она со смехом отстранилась.

Над травой, растущей по обочинам дороги, поднимался пар. В луже черной воды мелькнуло отражение заброшенного бункера. При виде переполненных сточных канав и размытых запруд между рисовыми полями возникало ощущение, что нас со всех сторон окружает стоячая, загнившая вода. Где мы? В детстве я однажды забрел в сарай, где находилась заброшенная плантация шампиньонов. Там пахло грибами и испарениями размокшего компоста. Молодая поросль, предоставленная самой себе, зарождалась среди разлагающейся массы. И сейчас я вновь ощутил этот запах.

Колонна замедлила движение. Местность вокруг изменилась, стали попадаться холмы и впадины, деревья вдоль дороги росли гуще. Сидевшие с нами в грузовике морпехи стали заряжать автоматы. Пулеметчики замерли в ожидании. Слышалось потрескивание: командиры вели переговоры по радио.

— Reachin' Charlie Junction, — сказал кто-то из солдат.

Очевидно, этот перекресток был опасным местом. Клеенчатые накидки приподнялись, дула автоматов нацелились на деревья. Дорога шла вверх между двумя рядами кустарника. Крупные цветы наперстянки склонялись над краем насыпи, словно хотели укусить их своими ртами-колокольчиками. В двух сотнях метров от нас, в овраге, виднелось оливково-зеленое пятно. Оказавшись ближе, мы поняли, что это легкий танк. Он лежал на боку, как издохший зверь. В броне зияли два отверстия. Оплавленный металл по краям выгнулся в виде заостренных язычков — они были странного и жуткого цвета, в котором смешались остатки краски, копоть и тускловатый блеск грубого железа. Люк был открыт. Запах от поверженной машины еще висел в воздухе, я уловил его лишь на мгновение, когда мы проезжали мимо. Воняло моторным маслом, порохом, жженым пластиком и горелым мясом; казалось, за какой-то миг внутри этого железного монстра все спеклось в один ком: рычаги управления, провода, антенны, кровь и кости живых существ.

Морпехи зорко вглядывались в опушку леса. Неужели там сидели в засаде вьетконговцы, долгие часы пропитываясь этой сыростью, вздрагивая от холодных капель, поминутно срывавшихся с деревьев? Этого нельзя было исключить. Две или три минуты длилось напряженное ожидание. Но ничего не происходило, колонна продвигалась дальше. Я наклонился к Кейт — захотелось перекинуться с ней словечком. Чем мы займемся в Кон Тхиене? Если дождь не перестанет, на вертолеты рассчитывать не приходится. А прочесывать вместе с патрулями местность вокруг базы — малоинтересное занятие.

Между деревьями по сторонам дороги появились просветы. Конвой выбирался из сплошного коридора зелени, который назывался Перекресток Чарли. И опять гудению моторов аккомпанировал усыпляющий шелест дождя. Вдруг в лесу раздался негромкий, словно булькающий звук: плюх, плюх.

И я увидел два разрыва.

Кругом крики. Я толкаю Кейт на пол, где лежит свернутый брезент, и сам бросаюсь ничком с ней рядом. Конвой уже открыл ответный огонь. Захлебываясь, строчит пулемет. Морпехи залегли у левого борта грузовика и приподнимают головы, только чтобы выпустить очередь. Страшный грохот: все оружие, какое есть в колонне, стреляет одновременно. Вокруг сыплются раскаленные гильзы, я прикрываю Кейт своим телом. Она лежит не двигаясь. По брезенту стучит град пуль. Морпех передо мной дернулся и схватился за щиколотку. Его зацепило. В то же мгновение меня что-то обжигает у основания шеи, над краем бронежилета. Наверно, одна из этих чертовых гильз угодила мне по загривку. Я машинально трогаю это место, словно отгоняя комара. Вижу на руке кровь. Пытаюсь поднять голову, и меня пронизывает резкая боль. Кейт осторожно высвободилась. Я не могу шевельнуться.

— Жак! Жак!

Кейт кричит у меня над ухом, но я ее плохо слышу. Стрельба как будто стала тише. Я ощущаю во всем теле приятную расслабленность. Меня захватывает круговорот пушистых хлопьев, окутывают волны белого тумана. Кейт права, вертолеты в Кон Тхиене не смогут подняться в воздух. Кругом раздаются голоса, меня касаются чьи-то руки, но я больше ничего не чувствую. Я во власти круговорота.

Теперь наконец я знаю, как это бывает, когда умираешь в первый раз.

Let's do some living after we die.