Расследование, хотя и было продолжительным, велось очень мягко — не в холодной клинической атмосфере, которой ожидал Симмонс от такого рода мероприятия. Естественно, в сложившихся обстоятельствах должны были применяться только такие методы, поскольку к тому моменту, когда друзья сумели тайно вывезти его из СССР, он был близок к смерти. Это произошло несколько недель назад, — так ему, во всяком случае, сказали, — однако до сих пор он не вполне пришел в себя.

Да, методы были мягкими, но они иногда раздражали. В особенности то, что офицер-следователь постоянно называл его “Майк”, хотя должен был бы знать, что Симмонс всегда откликался лишь на “Майкл” или “Джаз”, а в России, естественно, на “Михаил”. Но это, конечно, было мелочью по сравнению с тем, что он остался жив и находился на свободе.

О своем пребывании в заключении он помнил очень немногое, практически ничего. Служба внутренней безопасности полагала, что над ним провели операцию по промыванию мозгов — приказали обо всем позабыть, — но в любом случае не придавала этому эпизоду особого внимания. Самым важным была его работа, а тем более — ее результаты. Возможно, поначалу русские собирались держать его у себя долго, возможно; перепрограммировать, сделав двойным агентом. Потом, однако, они передумали и, накачав его наркотиками, сбросили в воду ниже водосброса плотины. Его выудили из воды пятью милями ниже по течению, плывшего беспомощно на спине в направлении порогов, где он, несомненно, погиб бы. Если бы это произошло, то... ничего особенного в этом не было бы: лесозаготовитель, изредка промышляющий незаконным старательством, некий Михаил Симонов упал в ледяную воду и погиб от холода и истощения. Несчастный случай, который может случиться с любым — не он первый, не он последний. Запад мог бы ломать голову по поводу истинных причин случившегося — если бы вообще узнал что-то о случившемся.

Симмонс, однако, не утонул. “Люди добрые” искали его повсюду с тех пор, как он не вернулся к назначенному часу в лагерь лесорубов. Они нашли его, выходили, а затем передали в руки агентов, сумевших вывезти его по заранее разработанному и надежному аварийному маршруту. Сам Джаз помнил все это отрывочно — лишь какие-то смутные воспоминания о кратких периодах, когда он приходил в сознание. Счастливчик. Действительно, ему очень повезло.

В период восстановления дни его тянулись однообразно. Неприятно, но однообразно. Просыпаясь, он начинал ощущать медленно усиливающуюся боль — боль, которая, казалось, струилась прямо из его жил, да и из всех органов, которые он мог опознать. Нижняя часть его тела была, похоже, в гипсе и, как он подозревал, на вытяжке; левая рука была заключена в лубок и обильно перебинтована; еще толще был слой бинтов на голове. Так что, просыпаясь, он как бы переходил из какого-то мрачного сюрреалистического мира в столь же загадочный мир двигавшихся вокруг серых теней и неясных звуков.

Свет через повязку пробивался, однако смотреть через нее можно было лишь как через слой снега в несколько дюймов толщиной или как сквозь замерзшее стекло. Видимо, все его лицо было сильно повреждено, однако врачам удалось спасти его глаза. Они теперь нуждались в покое, как, впрочем, и весь организм. Симмонс никогда не заботился о своей внешности, так что не расспрашивал о состоянии своего лица. Вопрос этот, тем не менее, интересовал его. Это было просто естественно.

Более всего его беспокоили сновидения — сновидения, которые он никак не мог вспомнить, однако знал, что они были очень неприятными, полными тревожных, угнетающих событий. Он мог беспокоиться по этому поводу в краткие моменты между пробуждением и возникновением боли, но потом единственной заботой становилась боль. Хорошо, что у него была под рукой кнопка, с помощью которой он мог сообщать им о своем пробуждении. “ Им” — то есть ангелам этого своеобразного ада на Земле: своему врачу и офицеру-следователю.

Они появлялись, проглядывая тенями сквозь сугробы его повязок: врач щупал пульс (и ничего более) и поквохтывал, как озабоченная курица; офицер неизменно заявлял:

"Дела идут на лад, Майк, держись!”. А потом он получал укол. После этого он не засыпал — просто проходила боль и становилось легче разговаривать. Он говорил не только потому, что был обязан делать это, но и из благодарности. Вот насколько может достать человека боль.

Ему пока сообщили следующее: он был так избит, что, казалось, ничего не удастся поправить. Был проделан ряд удачных операций, и предстояло сделать еще несколько, но худшее было уже позади. Применяемое болеутоляющее средство могло вызвать стойкое болезненное привыкание, и теперь его постепенно “снимали с иглы”, постоянно снижая дозировку, с тем чтобы в ближайшее время он мог ограничиваться таблетками — боли к этому времени тоже станут менее интенсивными. А пока следователь хотел знать все — всю до крупицы имеющуюся у него информацию — и при этом быть уверенным в том, что получает правдивую информацию. Эти “поганые красные” могли “накачать его дезой до упора”. С использованием современных методик они могут изменить содержание памяти человека, его видение мира, — эти “чумовые беспредельщики”. Джаз и не подозревал, что есть еще люди, выражающиеся подобным образом.

Так вот, для того чтобы добраться до самой сути, они начали с самого начала — еще с тех времен, когда Симмонс не работал в Секретной Службе, а точнее — с тех времен, когда его еще не было на свете.

* * *

Симонову было нетрудно привыкнуть к своей фамилии, поскольку это была фамилия его отца. В середине пятидесятых годов Сергей Симонов бежал на Запад. Он был тренером группы молодых и многообещающих советских фигуристов. Хладнокровный и собранный на льду, вне профессиональной сферы он был горяч и скор на необдуманные решения. Позже, на холодную голову, он часто менял решения, но есть решения с необратимыми последствиями. Одно из них — решение стать перебежчиком.

Влюбленность в канадскую звезду-фигуристку испарилась, и он остался ни с чем. Правда, были предложения работать в Америке, да и сладкий вкус полной свободы еще не приелся. Тренируя труппу балета на льду в Нью-Йорке, он познакомился с Элизабет Фэллон, британской журналисткой, работавшей в США, и они влюбились друг в друга. Помолвка и свадьба последовали в головокружительном темпе; она сумела подыскать ему работу в Лондоне. Через девять месяцев после их знакомства в шумном сербском ресторанчике в нью-йоркском Гринвич-Виллидж, в Хэмпстеде, под Лондоном, родился Майкл Дж. Симмонс.

Семью годами позже, 29 октября 1962 года, через день или два после того, как Хрущев был вынужден вывести ракеты с Кубы, Сергей вошел в советское посольство в Лондоне и уже не вышел из него. Во всяком случае, обычным путем. Все эти годы престарелые родители писали Сергею, мягко говоря, невеселые письма из их родной подмосковной деревушки. Сергей был в депрессии по поводу неудавшегося брака, в последнее время фактически распавшегося; его запоздалое раскаяние и решение повторно стать перебежчиком были типичным для него поступком — надо съездить домой и узнать, можно ли что-то спасти из оставшихся обломков... Элизабет Симмонс прокомментировала это так: “Попутного ему ветра, и, надеюсь, они пошлют его туда, где будет вволю льда”. Позже выяснилось, что “они” поступили именно так. Осенью 1964 года, за неделю до того, как Джазу исполнилось девять лет, его мать получила из соответствующего правительственного учреждения уведомление о том, что Сергей Симонов был застрелен после того, как убил охранника при попытке к бегству из трудового лагеря возле поселка Тура в Красноярском крае.

Она пролила несколько слезинок, припомнив старые добрые времена — и перестала думать об этом.

С другой стороны. Джаз...

Джаз очень любил своего отца. Этот темноволосый приятный мужчина, разговаривавший с ним попеременно на двух языках, научил его с раннего детства уверенно держаться на лыжах и на коньках и так живо рассказывал о своей далекой родине, что сумел привить мальчику глубокий, живой интерес ко всему связанному с Россией — интерес, не угасший по сей, день. Он с жаром живописал о несправедливости существовавшей там политической системы, но этот предмет выходил за рамки понимания юного Джаза. Однако уже в возрасте девяти лет ему пришлось оценить важность и значимость этих слов отца. Отец, которого Джаз всегда любил, на возвращение которого всегда надеялся, был мертв, и убийцей была та самая Россия, которую Сергей Симонов так любил. С той поры интерес Джаза сконцентрировался не столько на величии родины его отца и его народа, сколько на творящемся там бесправии.

Джаз посещал частную школу с пятилетнего возраста, и основным предметом, потребовавшим репетитора и, естественно, повседневного участия отца, стал русский язык. К тому времени, как ему стукнуло двенадцать, стало ясно, что он обладает явным лингвистическим даром, и это подтвердил специально устроенный экзамен, где он получил сто баллов из ста возможных. Он поступил в университет и уже на первом году оказался лучшим студентом из всех изучавших русский. К двенадцати годам второе место в его учебе прочно заняла математика, предмет, к которому всегда тянулось его исключительно точное мышление. Всего годом позже его мать умерла от лейкемии. Он, не испытывая влечения к карьере ученого, удовлетворился работой переводчика в ряде промышленных компаний. После работы он посвящал все свое время зимним видам спорта, посещая все достойные внимания спортивные события в различных уголках земного шара — когда позволяли погодные условия и финансовое положение. У него было несколько подружек, но ни с одной из них серьезные отношения не сложились.

А потом, в возрасте двадцати трех лет, отдыхая на одном австрийском горном курорте, Джаз познакомился с майором британской армии, проходившим там лыжную подготовку. Его новый друг оказался разведчиком, служившим в соответствующей службе британских ВВС. Знакомство с ним стало поворотным пунктом в биографии молодого человека. Годом позже Джаз уже служил в Берлине унтер-офицером в той же самой организации. Однако Берлин и служба в Британском оккупационном корпусе не устраивали его. К этому времени его уже приметила Секретная Служба, которая в любом случае не желала, чтобы его лицо примелькалось — он был прекрасным кандидатом в агенты и ему пора было изучать основы этой специальности. Вскоре ему устроили демобилизацию, и следующие шесть лет своей жизни Майкл Дж. Симмонс вел напряженную, но приносящую удовлетворение жизнь.

Состояла она в основном из подготовки, учебы, тренировок. Он учился вести разведку, вести наблюдение и уходить от него, проводить операции в зимних условиях, выживать в тяжелейших обстоятельствах, обращаться с оружием (по-снайперски), проводить диверсии и драться врукопашную. Единственное, чего ему не могли Дать — опыта...

Джаз должен был вылететь в Москву в качестве “переводчика при дипломатическом корпусе” и там встретиться с неким Филом, агентом ЦРУ. Ему сменили исходную задачу (которая была, в любом случае, практически тренировочным упражнением), переориентировав на операцию “Пилюля”. Секретная Служба разрабатывала ее с тех пор, как в Советском Союзе начал разворачиваться Печорский Проект, и к настоящему времени “служба на местах” была уже организована и исправно работала. Джаз был подробнейшим образом проинструктирован и с документами на имя Генри Парсонса отправился в Москву как обыкновенный турист по билету второго класса; уже через час по прибытии в Россию он имел местный паспорт. Один из агентов разведки, давно работавший в СССР, получил паспорт Парсонса и по его документам вернулся в Лондон. “Один въехал, один выехал — счет равный! — как объяснял главный офицер-инструктор Джазу. — Это как при замене игроков в хоккее, только тут нельзя махать через борт с левой ноги."

Джаз не знал подробностей о работавшей в Москве разведывательной сети — на всякий случай ему не стали давать лишних сведений. Его местом назначения был Магнитогорск, откуда железной дорогой отправлялись крупногабаритные грузы для Печорского Проекта. Он не совсем понимал, почему при инструктаже ему не сообщили достаточного количества подробностей. Позже сложилось такое впечатление: даже если бы ему дали максимальное количество деталей, руководство в любом случае хотело бы знать больше.

Что же касается “сети на месте”, то о ней он знал абсолютно все! И во время подробных бесед Джаз рассказал все, что знал.

Еще в пятидесятые годы Хрущев “переселил” из-под Киева на восточные склоны Северного Урала довольно значительное число украинских крестьян еврейского происхождения. Возможно, он надеялся на то, что холод уничтожит их. Они получили землю и рабочие места. Им было положено заниматься лесоповалом и зимней охотой, выполняя эти задачи под надзором и в соответствии с указаниями “комсомольцев-добровольцев” старого закала, присланных с нефтяных месторождений Западной Сибири.

Назвать это концлагерем было нельзя, но поначалу разница не слишком ощущалась.

Но украинские диссиденты оказались интересным народцем: они выжили, они выполняли нормы, они выполняли требования начальства и потихоньку прижились в этом районе. Их успех, который по времени совпал с быстрым развитием гораздо более важных для страны нефтяных и газовых месторождений, сделал строгий контроль над этими поселениями излишним и даже ненужным. У надзирателей появились более важные задачи. Пустынный до этого регион на глазах оживал, поставляя необходимую для строительства древесину и ценные меха, то есть рационально используя природные богатства и обеспечивая население занятостью. В общем, можно сказать, что план Хрущева сработал, превратив когда-то беспокойных, политически ненадежных парий в добропорядочных советских граждан. Если бы все его начинания завершались так удачно! Во всяком случае, визиты надзорных инстанций становились все реже по мере того, как регион процветал.

И действительно, все, чего хотели эти евреи — это спокойной жизни и возможности следовать своим привычкам и обычаям. Климат мог измениться, но люди не менялись. В своих лесозаготовительных лагерях у подножья гор они жили более или менее удовлетворительно. По крайней мере, их не угнетали и у них всегда была возможность улучшить свою жизнь. Жить было трудно, но они были довольны такой жизнью. У них было сколько угодно леса для строительства и отопления. Тайга давала им неограниченное количество мяса, овощи они выращивали сами. А мелкое браконьерство давало им меха, с помощью которых они пополняли свое денежное содержание. В окрестных ручьях встречалось даже в небольших количествах золото, которое они искали и пытались промывать — иногда не без успеха; охота и рыбалка в этих краях были великолепны. Отсутствие надзора давало возможность справедливого распределения труда, так что каждый имел какую-то долю жизненных благ от всеобщего процветания. Даже холод работал в их пользу: именно из-за него начальство старалось показывать сюда нос как можно реже, Некоторые переселенцы были румынского происхождения, они сохранили семейные связи со “старой родиной”. Их политические взгляды, мягко говоря, не вполне совпадали с политикой матушки России. И не могли совпасть — до тех пор, пока существовали репрессии и ограничения, пока люди не могли трудиться и молиться в соответствии с личными убеждениями, пока существовали запреты на право выбора места жительства по собственному желанию. Они были евреями украинского происхождения, которые считали себя румынами, а при желании их можно было считать и русскими. А в общем и целом они были космополитами и желали принадлежать только себе. Дети их воспитывались в тех же верованиях и убеждениях.

Короче говоря, в то время как многие из переселенцев были в душе простыми крестьянами без каких-либо конкретных политических убеждений, в этих новых деревеньках и лагерях было достаточно много убежденных антикоммунистов, кое-кто из которых был готов выполнять роль “пятой колонны”. Они умудрялись поддерживать связь со своими единомышленниками в Румынии, а аналогичные румынские группы имели прочные связи с Западом.

Михаил Симонов, с полным комплектом документов, удостоверяющих его как горожанина, доставлявшего постоянные неприятности властям и представшего перед выбором: отправиться в глубинку в качестве “комсомольца-добровольца” или примерно в такие же места в качестве заключенного, попал в семейство Кириеску в деревне Елинка и начал трудиться лесорубом. Только старик Кириеску и его старший сын Юрий знали, зачем на самом деле находится у подножья Уральских гор Джаз, и оказывали ему помощь, предоставляя сколько угодно времени для выполнения оперативного задания. Он “искал золотишко”, “рыбачила, “охотился”, но Казимир и Юрий знали, что на самом деле он шпионит. Кроме того, они знали, чем именно он интересуется, что его задание — проникнуть в секреты экспериментальной военной базы, расположенной в самом центре Печорского прохода.

— Ты не только рискуешь своей шкурой, ты понапрасну тратишь время, — угрюмо пробормотал старик как-то вечером, вскоре после того, как Джаз поселился в семействе Кириеску.

Этот вечер он хорошо запомнил; Анна Кириеску и ее дочь Тасси ушли на какое-то женское собрание в деревне, а младший брат Юрия, Каспар, уже спал. Было самое время для первого серьезного разговора.

— Тебе не нужно ходить туда для того, чтобы узнать, что там происходит, — продолжал Казимир. — Мы с Юрием сами можем рассказать тебе об этом, как могли бы рассказать почти все местные, если бы захотели.

— Оружие! — вставил Юрий, его огромный, неуклюжий, добродушный сын, подмигивая и кивая массивной лохматой головой. — Оружие, какого еще никто не видел и даже не представлял; чтобы Советы могли запугать всех остальных. Они строят его там, в ущелье, и уже испытывали его, только неудачно!

Старый Казимир пробурчал что-то в знак согласия, сплюнув в огонь для демонстрации своей меткости и подчеркивая согласие с оценкой сына.

— Это произошло примерно два года назад, — сказал он, глядя в огонь, ревущий в сложенном из камней камине, — но мы уже за несколько недель поняли, что там что-то затевают. Понимаешь, там все время стали гудеть какие-то машины. Большие моторы, от которых питалась эта штука.

— Верно, — вновь подхватил Юрий. — Большие турбины под плотиной. Помню, как их устанавливали четыре с лишним года назад, еще до того, как все там закрыли свинцовой крышей. Уже тогда они запретили рыбачить и охотиться вокруг старого прохода, но я все равно ходил туда. Когда они построили эту плотину, в искусственном озере рыба просто кишмя кишела! Стоило получить разок по морде и написать объяснительную, если попадешься. Я тогда еще был глупым и думал, что и нам достанется электричество. Его у нас до сих пор нет... но зачем им столько энергии, а? — И он почесал нос.

— Так или иначе, — продолжил отец, — в этих местах по ночам бывает так тихо, что любой крик или лай собаки слышно на несколько километров. Ясно, что и турбины было слышно, когда их запустили. Хотя они стояли под землей в ущелье, рев и вой слышны были на всю деревню. Насчет электричества — для чего оно им было нужно — это понятно: они там копали котлованы, рыли туннели, что-то сверлили, жгли круглые сутки свет, вели взрывные работы. Ну да, и себе удобства обеспечивали, а мы тут в Елизинке так и топим дровами. А вытащили они оттуда, из ущелья, думаю, тысячи тонн камня, так что, Бог знает — простите, что всуе помянул — какие они норы сумели накопать под этой горой!

Теперь опять настал черед Юрия:

— Вот там они и делали оружие — внутри горы! А потом решили испытать его. Отец и я, мы поставили несколько капканов и в тот вечер возвращались домой поздно. Я помню, как сейчас, вечер был вроде сегодняшнего — звездный, ясный. В лесу, где было потемнее, через кроны видно было зарево северного сияния — полосами...

Турбины ревели как никогда, так что вроде даже воздух вибрировал. Но, понимаешь, это все было вдали — этот рев — потому что отсюда до Проекта километров десять. А там мы были где-то посередине — километрах в четырех-пяти от ущелья. Ну, ты сам представляешь, сколько силы можно получить из этой реки.

— На гребне Григорьевского перевала, — подхватил Казимир, — мы остановились и оглянулись. Море света, прямо зарево стояло по краям всего Печорского ущелья. Ну, я поселился здесь одним из первых, можно сказать, первая жертва Хрущева, — и за все эти годы ничего подобного не видел. Нет, это было не что-то природное, это была машина, какое-то оружие! Потом... — он покачал головой, пытаясь подобрать нужные слова, — началось что-то совсем несусветное!

На этом этапе рассказа Юрий не выдержал и вновь вмешался в повествование.

— Турбины взвыли как безумные, — сказал он. — А потом вдруг как будто кто-то вздохнул или охнул! Поток света... нет, световая труба, как какой-то огромный, ярко светящийся цилиндр выстрелился из ущелья, осветил все горы, как днем, и стал взлетать в небо. Быстро! Молния по сравнению с ним стояла бы на месте! Так, во всяком случае, казалось. Это было пульсирование света: в глазах горело только послесвечение от него, а самого света было не увидеть. А потом он исчез, как ракета улетел в космос. Обратная молния? Лазер? Гигантский прожектор? Нет, ничего подобного — оно было гораздо... как бы тверже.

При этих словах Джаз улыбнулся, но свое слово сказал старый Казимир.

— Юрий прав, — заявил он. — Когда это началось, стояла ясная ночь, но за час непонятно откуда появились облака и пошел теплый дождь. Потом задул горячий ветер — как будто дыхание огромного зверя — откуда-то с гор. А утром с гор и перевалов стали прилетать птицы и умирать — тысячами. И звери тоже! Никакой луч света, пусть самый сильный, не может натворить такое. И это еще не все, потому что сразу после того, как они это испытали, после того, как выстрелили этим светом в небо, пошел запах горелого. Ну, знаете, как когда горит электроизоляция? Может быть, озон? А потом мы услышали, как завыли сирены.

— Сирены? — это особенно заинтересовало Джаза. — Из их Проекта?

— Конечно, а откуда же еще? — ответил Казимир. — Сирены тревоги, аварийные! Произошел несчастный случай, катастрофа. Ну да, мы слышали слухи. И в течение следующих двух-трех недель... туда-сюда летали вертолеты, по новой дороге разъезжали “Скорые помощи”, люди в скафандрах удаляли радиацию со стен ущелья. И говорили вот что: отдача! Это оружие действительно выстрелило в небо, — с этим все у них получилось — но оно же дало отдачу в ту пещеру, где его установили. Там все выжгло — расплавило камни, обрушило крышу, чуть не сбросило весь этот свинцовый щит! Мертвецов выносили оттуда целую неделю, и с тех пор эту штуку больше не испытывали.

— А что сейчас? — последнее слово, конечно, должно было остаться за Юрием. Он пожал своими могучими плечами. — Время от времени гоняют турбины, наверное, чтобы не заржавели; но, как говорит отец, с этим своим оружием они поутихли. Больше никаких испытаний. Может быть, самый первый раз их чему-то научил, а может быть, у них получилось что-нибудь такое, чего они и сами не понимают. Я, например, думаю, что они просто не знают, как управлять им. Я считаю, они с ним покончили. Правда, это не объясняет, почему они продолжают там крутиться, почему не демонтировали свое барахло и не убрались.

В ответ Джаз кивнул, сказав:

— Ну, это как раз один из вопросов, на которые я и должен найти ответ. Видите ли, множество очень важных, очень умных людей на Западе обеспокоены Печорским Проектом. И чем больше я узнаю о нем, тем больше мне кажется, что они беспокоятся не напрасно...

* * *

Как-то вечером, когда Джазу дали таблетки, он не стал принимать их. Он всего лишь притворился, что глотает, а на самом деле засунул их за щеку и выпил воду, не проглотив таблетки. Частично это было знаком протеста — протеста против того, что было физическим и даже психологическим содержанием в заключении, пусть даже с добрыми намерениями, а частично объяснялось иной причиной. Ему нужно было время поразмышлять. Единственное, чего ему, похоже, не хватало, так это времени для размышлений. Он постоянно либо спал, либо принимал таблетки, которые усыпляли его, либо страдал от боли и от отупления после укола, который снимал боль и помогал говорить с офицером-следователем — но никогда у него не было минутки, чтобы спокойно полежать и подумать.

Может быть, они и не хотели, чтобы он думал. Тогда возникал вопрос: а почему они не хотят, чтобы он думал? Ну, тело у него, возможно, немножко не в порядке, но с головой, судя по всему, все нормально.

Оставшись один (прислушавшись к тому, как они выходят из его палаты и закрывают за собой дверь), он слегка повернул голову набок и выплюнул эти таблетки. От них остался противный привкус во рту, но это вполне можно было пережить. Если вновь вернется боль, он всегда сможет позвонить — кнопка находится рядом с его незабинтованной правой рукой и достаточно прикоснуться к ней указательным пальцем.

Боль, однако, не возвращалась, не приходил и сон, и наконец-то у Джаза появилась возможность просто лежать и размышлять. Более того, через некоторое время он стал думать яснее. В общем-то, по сравнению с тем одурманенным состоянием, к которому он уже успел привыкнуть, это мышление можно было назвать кристально чистым. И тогда он начал задавать себе вопросы, которые уже задавал до этого и для ответов на которые у него никак не находилось времени. К примеру:

Где, черт подери, все его друзья?

Его вывезли из России... Когда — две недели назад? И единственный, кого он видел (или, точнее, единственный, кто видел его), — это доктор, допрашивающий офицер и какая-то медсестра, которая никогда не разговаривала с ним, а только бормотала что-то непонятное. Но в Службе у него были настоящие друзья. Наверняка они знают о его возвращении. Почему же они не пришли повидаться с ним? Почему он лежит здесь законсервированный? Неужели он выглядит настолько плохо?

— Я не чувствую себя настолько плохо, — прошептал вслух Джаз.

Он пошевелил правой рукой и сжал кулак. Рана на запястье затянулась, и на ней наросла новая чувствительная кожица. Было чистым везением то, что острый конец ледоруба прошел между костей и не задел ни одного крупного кровеносного сосуда. Рука немножко затекала, шевелить пальцами было трудно — но не более того. Она болела, но боль была вполне терпимой. Если хорошенько призадуматься, в данное время у него вообще ничего не болело. Но он, разумеется, не мог быть уверенным во всем теле — или мог? Джаз решил не испытывать судьбу.

А что с его зрением? Освещена сейчас его палата или нет?

"Снег” его повязок был плотным и темным. Ему сказали, что спасли его зрение. От чего? У него что, глаза выскакивали или еще что-нибудь? “Спасти зрение” может значить все что угодно. Например, то, что он сможет видеть — но насколько хорошо видеть.

Неожиданно, впервые с тех пор, как попал сюда, он ощутил настоящую панику. Наверняка они что-то скрывают от него до тех пор, пока не получат все нужные сведения — чтобы не расстраивать или не отвлекать его: пока дышу — надеюсь, и тому подобная дребедень. Есть в этом что-то? А вдруг они сказали ему не все?

Джаз взял себя в руки и презрительно фыркнул. Ха! Сказали ему не все? Боже, да они не сказали ему ничего! Это как раз он ничего больше не делал, кроме как...

Говорил...

Эта новая ясность мышления повела его в новом, пугающем направлении и продолжала вести. Чем больше вариантов он рассматривал, тем быстрее он мыслил и тем более пугающими становились результаты размышлений. Кусочки головоломки, о существовании которой он до сих пор не подозревал, начали складываться в единое целое. И картинка, которая получалась, очень смахивала на клоуна, на марионетку по имени Майкл Дж. Симмонс по кличке Задница!

Он согнул правый локоть, поднес ладонь к обмотанной бинтами голове и начал расковыривать повязки там, где они прикрывали его глаза. Но осторожно: ему нужна только щелочка для подглядывания и ничего больше. Такая узенькая щелочка между полосками бинтов. Он хотел видеть, но не хотел, чтобы об этом знали другие.

Через некоторое время ему, казалось, удалось добиться успеха. Трудно было судить наверняка. Этот “снег” оставался, но если сильно прищурить глаза, то свет (света было немного) выглядел, похоже, более естественным. Это напоминало ему детство: он привык лежать в постели, слегка прищурив глаза, и, равномерно дыша, имитировать сон. Мать входила в спальню, включала свет, вставала возле постели, глядя на него, и никогда не бывала полностью уверена — спит он или притворяется. Сейчас, со слоем закрывающих лицо повязок, притвориться будет еще легче.

Он вновь выпрямил руку, нашел кнопку и нажал на нее. Теперь медсестра будет знать, что он не спит, но это ничему не помешает: когда она войдет, он сможет смотреть на нее, а она не будет знать об этом. Хочется надеяться!

Вскоре послышались мягкие неторопливые шаги. Джаз вжал голову в подушку и ждал ее в полутьме своей палаты. Тихонько гудел воздушный кондиционер; в воздухе носился легкий запах антисептиков; простыни в тех местах, где они касались тела, казались почему-то жесткими. И он подумал: “Все это не похоже на палату госпиталя. Госпиталь ощущается как нечто искусственное, в лучшем случае — нереальное. А здесь ощущается какая-то липовая искусственность...”

Дверь открылась, и появился свет.

Джаз внутренне вздрогнул; лишь то, что веки его глаз были зажмурены, позволило ему не дернуться в сторону от ослепительного света лампочки, свисавшей на проводе с потолка. Что касается самого потолка, то он был из темно-серого камня, испещрен шрамами взрывных работ и отбойных молотков. Больничная палата Джаза на самом деле была искусственной пещерой или, по крайней мере, частью такой пещеры!

Слишком потрясенный для того, чтобы двигаться, он ошеломленно лежал в то время, когда сестра подошла к кровати. Тогда, стараясь сдержать гнев и отвращение, которые бурлили в нем, он медленно повернул голову, чтобы взглянуть на нее. Она бросила на пациента всего лишь мимолетный взгляд и стала щупать его пульс. Она была низенькой и толстой, волосы у нее были прямые и коротко стриженные, как у средневекового пажа, одета она была в униформу и в пилотку медсестры. Но не британской медсестры. Советской медсестры. Все наихудшие опасения Джаза сбылись.

Он почувствовал на запястье ее пальцы и сразу отдернул свою руку. Она тихонько ахнула, отступила на шаг, и каблук ее тупоносых черных туфель наступил на что-то, что хрупнуло. Она стояла, глядя то на пол, то на Джаза, и хмурилась. Ее зеленоватые глаза сощурились, пытаясь найти щель в его повязке. Возможно, она увидела стальной блеск его серых глаз в этой щели — во всяком случае, она снова ахнула и поднесла руку ко рту.

Потом она опустилась на колени, собрала осколки таблеток, а когда поднялась — на ее округлом лице было выражение ярости. Пристально взглянув на Джаза, она резко повернулась и направилась к двери. Он дал ей пройти несколько шагов, а потом окликнул:

— Товарищ медсестра!

Она инстинктивно остановилась, обернулась, показав отвисшую челюсть, бросила гневный взгляд на шпиона, затем выскочила в дверь и захлопнула ее за собой. Спеша отрапортовать о случившемся, она забыла выключить свет.

"У меня есть около двух минут, а потом здесь все начнет кипеть, — подумал Джаз. — Наверное, стоит использовать их с толком”.

Он взглянул налево, на предположительно обездвиженную руку, и увидел чуть подальше стоящую на прикроватном столике тарелку с бледно-желтой жидкостью. Повернув голову и вытянув как можно дальше в этом направлении шею, он глубоко вдохнул, ощутив сильный запах антисептика. Как легко было создать больничную атмосферу: резиновые коврики на полу, заглушающие шаги, тарелка с антисептиком, издающим запах, и постоянный приток чистого воздуха умеренной температуры. Так просто!

Стены комнаты Джаза (или его камеры?) состояли из металлических листов, прикрепленных болтами к вертикальным стальным стойкам. Джаз предположил, что есть и какие-то ламинированные прокладки, обеспечивающие тепло— и звукоизоляцию. А может быть, и на самом деле он находится в секторе, который действительно является госпиталем, построенным для нужд Проекта. После Печорского Инцидента они, быть может, пришли к выводу, что такое заведение здесь не помешает. Сектор госпиталя удобен тем, что в нем естественные периодические проверки, а расположен он, видимо, на магистрали очистных сооружений, вероятно, здесь есть все-таки и атомный реактор. На Западе были практически уверены в том, что такой реактор здесь существует. Во всяком случае, Джаз уже заметил на стене индикатор радиоактивности. В настоящее время он подмигивал зеленым огоньком, и только на периферии шкалы слегка светился розовый огонек.

Неровный каменный потолок находился на высоте примерно девяти футов; выглядел он вполне монолитным, и Джаз не сумел разглядеть на нем ни единой трещинки. Тем не менее, даже принимая во внимание наличие мощных стальных крепежных колонн, он ощутил легкий приступ клаустрофобии, представив чудовищный вес горы, нависавшей над ним. К этому моменту у него уже не осталось никаких сомнений относительно того, где он находится: под Уральским хребтом.

В коридоре послышались какие-то торопливые шаги, и дверь распахнулась. Джаз приподнял голову как можно выше и взглянул на людей, которые быстрым шагом вошли в помещение. Двое мужчин, а позади них эта жирная медсестра. Почти сразу же пришел и третий мужчина; его белый халат и шприц в руке позволили Джазу тут же идентифицировать его: любитель щупать пульс, цокающий языком доктор. Ну что ж, сейчас, возможно, у него появится реальный повод сокрушенно поцокать языком.

— Майк, мой мальчик! — воскликнул стоявший ближе всех мужчина, одетый в обычную гражданскую одежду и тут же жестом отстранивший остальных. Он подошел к постели один и сказал:

— И что же это такое рассказывает нам медсестра? Что это? Ты не стал принимать свои таблетки? Да почему же? Они тебе не пошли? — Этот добродушный голосок принадлежал офицеру, который допрашивал Джаза.

Он холодно кивнул.

— Совершенно верно, старина, — жестко ответил он, — они встали колом у меня в глотке. — Он поднял правую руку и сорвал с лица липовые повязки. Он смотрел на четверку, которая стояла, застыв, словно насекомые в янтаре.

Секундой позже доктор что-то пробормотал по-русски, беспокойно двинулся вперед и выпустил воздух из наполненного шприца. Еще один мужчина, тоже в гражданской одежде, схватил его за руку и остановил.

— Нет, — резко бросил по-русски Чингиз доктору. — Вам что, не вполне ясно, что он уже все понял? Поскольку он бодрствует, находится в сознании и полностью ориентируется в обстановке, так пусть он в таком виде и остается. В любом случае мне нужно поговорить с ним. Теперь это мой человек.

— Нет, — возразил ему Джаз, глядя мужчине прямо в глаза. — Как раз теперь я не твой! Если ты хочешь поговорить со мной, пусть они для начала обколют меня этой дрянью. Это единственный способ заставить меня поговорить с тобой.

Чингиз улыбнулся, подошел к кровати еще ближе и сверху вниз взглянул на Джаза.

— О, вы уже наговорили вполне достаточно, мистер Симмонс, — сказал он без всяких признаков смущения. — Уверяю вас, вы наговорили вполне достаточно. Во всяком случае, я не собираюсь ни о чем вас расспрашивать. Я намерен кое-что вам рассказать и, возможно, кое-что показать. И больше ничего.

— Ну да?

— Ну да, конечно. В общем-то, я собираюсь рассказать вам именно то, о чем вы больше всего хотели бы услышать: все о Печорском Проекте. Что мы здесь пытались сделать и что у нас получилось на самом деле. Вас это устраивает?

— Как нельзя более, — ответил Джаз. — А что такое вы собираетесь показать мне? Место, где вы выращиваете ваших кровавых монстров?

Глаза Чингиза сузились, но тем не менее он вновь улыбнулся. А потом кивнул.

— Что-то в этом роде, — признал он. — Правда, одно вам следует знать с самого начала: мы их не выращиваем.

— Не нужно мне это рассказывать! — Джаз тоже кивнул. — В этом-то как раз мы совершенно уверены. Здесь и есть их источник. Здесь то самое существо возникло или было создано.

Выражение лица майора не изменилось.

— Вы ошибаетесь, — возразил он. — Но этого следовало ожидать, поскольку вам известна только половина истории... Пока. Да, оно вылетело отсюда, но рождено оно было не здесь. Нет, оно возникло в совершенно ином мире. — Он присел на краешек кровати Джаза и внимательно взглянул на него. — Удивительно, какой вы живучий, мистер Симмонс.

Майк не мог удержаться от презрительного фырканья.

— И предполагается, что здесь я тоже выживу?

— Может быть, это вам удастся, — теперь Чингиз улыбнулся очень искренне, словно предвидя некоторые весьма приятные события. — Но для начала мы должны как следует поставить вас на ноги и позволить вам сориентироваться в происходящем, а уж потом...

Джаз вопросительно вздернул голову.

— А потом... потом посмотрим, каков на самом деле ваш потолок выживания.