Москва, май 1971 года

Недалеко от города — в том месте, где Серпуховское шоссе проходит по седловине между двумя невысокими холмами и с него на миг над верхушками высоких сосен открывается вид на Подольск, кажущийся отсюда лишь туманным пятном на юге горизонта, то тут, то там освещенным яркими красками начинающегося вечера, — в глубине густо заросшего лесом участка зелени стоял дом, точнее даже особняк, являвший собою смешение разных архитектурных стилей, время постройки которого определить было весьма трудно. Одни его флигели были построены из современного кирпича, уложенного на старый каменный фундамент, другие сложены из дешевых легких блоков, грубо раскрашенных серой и зеленой краской — будто в стремлении скрыть их ненадежность. В остроконечные торцевые стены упирались своим основанием две одинаковые башни, похожие на минареты. Они торчали словно гнилые зубы и своей мрачностью напоминали древние сторожевые башни. Их прогнившие контрфорсы и перила, облупившиеся спиралевидные украшения лишь усугубляли впечатление заброшенности, разрушенные луковичной формы купола поднимались высоко над деревьями, а забитые досками окна походили на навсегда закрытые глаза.

Судя по планировке надворных построек, многие из которых были недавно покрыты новой черепицей, можно было бы предположить, что здесь находится ферма или сельскохозяйственная община, однако ни посевов, ни скота, ни сельскохозяйственной техники нигде видно не было. Окружающая участок по всему периметру сплошная стена, которая, судя по ее массивности, укрепленному основанию и толщине, вполне могла сойти за реликт феодальных времен, также носила следы недавнего ремонта — тяжелые серые бетонные блоки заменили крошившийся камень и старинный кирпич.

С востока и запада среди черных валунов журчала вода небольших речек, крутые берега которых превращали их в естественные рвы. Мосты из старого камня со свинцовым покрытием, позеленевшие от времени и заросшие мхом, вели к проемам в стенах, перекрытым воротами с железными решетками.

В целом картина была зловещей, мрачной и не предвещала ничего хорошего. К тому же — как будто одного только взгляда, брошенного с шоссе было недостаточно, чтобы отбить всякую охоту, — на Т-образном перекрестке, в том месте, где от шоссе вглубь леса отходила вымощенная булыжником дорога, висел знак, извещающий о том, что участок земли является “собственностью государства”, находится под охраной и что нарушители будут преследоваться по закону. Автомобилистам не разрешается останавливаться ни при каких обстоятельствах, прогулки в лесу строго запрещены, равно как охота и рыбная ловля. Наказание будет строгим для всех без исключения.

Несмотря на то, что место казалось совершенно необитаемым и заброшенным, с наступлением вечера, постепенно перешедшего в темную ночь, когда туман поднялся от воды и окутал землю молочным покрывалом, за зашторенными окнами первого этажа зажегся свет, свидетельствуя об обманчивости первого впечатления. Большие черные лимузины, стоявшие в лесу, на дорожках, ведущих к крытым мостам, тоже могли на первый взгляд показаться оставленными и забытыми, если бы не тускло-оранжевые огоньки сигарет, светящиеся внутри, и не дым, колечками вьющийся из полуоткрытых окон. На внутренней территории приземистые молчаливые фигуры, видимо, принадлежали мужчинам, стоявшим в затемненных местах, одетым, как в униформу, в одинаковые темно-серые пальто; их лица скрывались под, полями фетровых шляп, а плечи были одинаково квадратными, как у роботов...

Во внутреннем дворе главного здания стояла не то “скорая помощь”, не то катафалк с открытыми задними дверцами. За высоким рулем в неудобной позе сидел водитель, рядом томился в ожидании одетый в белое обслуживающий персонал. Один из сопровождающих играл с металлическими носилками, катая их по хорошо смазанным опорным рельсам, расположенным в задней части длинного, производящего весьма мрачное впечатление автомобиля. Рядом, внутри открытого с одного конца строения, больше похожего на сарай с провисшей брезентовой крышей, тускло поблескивали квадратные стекла окрашенного в темный цвет вертолета; на его фюзеляже можно было увидеть символику Верховного Совета. В одной из башен, опершись на низкие перила, стоял человек с прибором ночного видения и внимательно осматривал окрестности, особенно открытое пространство между внешней стеной и центральным комплексом зданий. За его плечом на фоне все больше темневшего горизонта слабо вырисовывалось поблескивающее голубоватым металлическим цветом уродливое рыло автомата Калашникова специальной конструкции.

Внутри главного здания когда-то огромный центральный зал был теперь разделен звуконепроницаемыми перегородками на достаточно большие комнаты, освещаемые рядом ламп дневного света, тянувшихся под высоким потолком и включавшихся одновременно из коридора. Двери всех комнат были закрыты на замок, и каждая из них была снабжена маленьким зарешеченным окошечком, закрывающимся изнутри, а кроме того красными лампочками, мигание которых означало “Вход воспрещен — не беспокоить” Одна из таких лампочек в центре коридора с левой стороны мигала и сейчас. Высокий оперативник КГБ с жесткими чертами лица, прислонившись к стене возле двери с мигающей лампочкой, сжимал в руках автомат. В эту минуту он, казалось, расслабился, но в любой момент готов был собраться, словно пружина, и перейти к действиям. Чуть только послышится звук открываемой двери или перестанет мигать лампочка — он мгновенно выпрямится и встанет словно фонарный столб. Хотя никто из находившихся в тот момент в комнате не был его непосредственным начальником, один из ее обитателей обладал не меньшей властью, чем кто-либо из высших чинов КГБ, — это был, возможно, один из десяти наиболее могущественных людей в России.

Кроме него еще несколько человек находились в комнате за этой дверью. Точнее, там были две смежные комнаты, соединенные внутренней дверью. В меньшей комнате сидели в креслах трое мужчин. Они курили, не отрывая глаз от перегородки, центральная часть которой от пола до потолка представляла собой прозрачный с одной стороны экран для наблюдения. Пол был покрыт ковром; на небольшое столике на колесиках возле кресел стояли пепельница, стаканы и бутылка высокосортного коньяка. Тишину нарушало лишь дыхание этих троих да слабый шум работающего кондиционера. Мягкий свет, льющийся с потолка, успокаивающе действовал на глаза.

Человеку, сидевшему в центре, было около шестидесяти пяти лет, двое других, сидевшие слева и справа от него, были лет на пятнадцать моложе. Каждый из этих двоих считал другого своим соперником. Тот, что постарше, об этом знал — больше того, им так и было задумано. Только это, по его мнению, обеспечит выживание наиболее сильного и способного; только один из них уцелеет, чтобы занять его место, когда неизбежно придет этот день. К тому времени другой уже будет устранен — возможно, политическими методами, но, скорее всего, каким-либо иным, более хитрым путем. Так что предстоящие годы станут для них испытательным сроком. Да, выживает сильнейший.

У старшего волосы были абсолютно седыми на висках, но при этом широкая прядь черных как смоль волос шла посередине головы, зачесанная от покрытого морщинами лба назад. Потягивая маленькими глотками коньяк, он сделал движение сигаретой. Тот, что сидел слева, пододвинул пепельницу, в которую попала лишь половина раскаленного пепла; другая упала на ковер, который почти мгновенно начал тлеть, и едкий дымок пополз вверх. Сидевшие по бокам не двигались, игнорируя загорание. Они знали, что старший ненавидит любую суету и суматоху. Наконец босс потянул носом воздух и глянул вниз из-под густых черных бровей, затем придавил тлеющее место ботинком и тер его, пока не потушил окончательно.

По другую сторону прозрачного экрана шли приготовления иного рода. На Западе это назвали бы “психологической самоподготовкой”. Метод был очень прост, даже чересчур прост, если учитывать то, что должно было вскоре произойти: человек, находившийся там, очищал себя. Он разделся догола и, принял ванну, долго и тщательно намыливая и растирая щеткой каждый сантиметр своего тела. Затем он побрился, сняв абсолютно все волосы с тела, за исключением коротко остриженных волос на голове. Он сходил в туалет до и после принятия ванны, причем во втором случае особенно позаботился о чистоте соответствующих частей тела, вымыв их горячей водой и насухо вытерев полотенцем. После этого, все еще оставаясь обнаженным, он отдохнул.

Его метод отдыха всякому непосвященному мог показаться в высшей степени жутким, но он был одной из составляющих процесса подготовки. Человек сел рядом с другим обитателем комнаты, лежавшим на наклонном столе или каталке с рифленой алюминиевой поверхностью, положил согнутые руки на его живот и опустил на них голову. Затем он закрыл глаза и, казалось, уснул минут на пятнадцать. Во всем этом не было абсолютно никакой эротики и даже отдаленного намека на гомосексуализм. Человек на каталке также был обнажен; он был гораздо старше первого, с дряблым телом, морщинистый и лысый, если не считать полоски седых волос на висках. К тому же он был мертв; но даже в смерти его мертвенно-бледное отечное лицо, тонкие губы и густые седые, сходящиеся у переносицы брови несли на себе отпечаток жестокости.

Трое по другую сторону экрана внимательно следили за происходящим. При этом “исполнитель” производил все манипуляции, полностью отрешившись от всего и ничем внешне не проявляя своей осведомленности об их присутствии. Он просто совершенно “забыл” об их существовании — его работа была слишком всепоглощающей и важной, не допускающей никакого вмешательства извне.

Но вот он пошевелился, поднял голову, пару раз моргнул и медленно встал. Теперь все было в порядке — можно было начинать исследование.

Трое наблюдателей, непроизвольно сдерживая дыхание, наклонились вперед в своих креслах, сосредоточив все внимание на обнаженном мужчине. Казалось, они боялись что-то нарушить, несмотря на то что их наблюдательный пункт был абсолютно изолирован и непроницаем.

Теперь обнаженный человек развернул каталку с трупом таким образом, что ее нижний край, за который слегка выступали холодные, безжизненные ступни, образуя букву “V”, навис над краем ванны. Он подтянул второй, более традиционного вида столик на колесиках и открыл лежавший на нем кожаный чемоданчик, в котором находились хирургические инструменты — острые как бритва скальпели, ножницы, пилы.

На наблюдательном пункте человек, сидевший в центре, зловеще улыбнулся, однако его мрачную улыбку не заметили сидевшие рядом, поскольку именно в этот момент они с облегчением слегка откинулись в своих креслах, с удовлетворением решив, что им предстоит увидеть всего лишь не совсем обычное вскрытие. Их босс с трудом сдерживал смех, рвавшийся из его груди, омерзительная радость переполняла его, вызывая дрожь в теле, когда он представлял себе, какой шок их ждет. Он все это уже видел раньше, а они еще нет. Предстоящая процедура тоже послужит своего рода испытанием на прочность.

Теперь обнаженный мужчина достал длинный хромированный стержень, один конец которого был острым, как игла, а другой заключен в деревянную рукоятку. Он склонился над трупом, упер острый конец стержня в то место, где на вздутом животе виднелся пупок, и всей своей тяжестью надавил на рукоятку. Стержень воткнулся в мертвое тело, и из раздутого кишечника начал выходить газ, скопившийся там за четыре дня, прошедших с момента смерти, с шипением вырываясь прямо в лицо обнаженному человеку.

— Звук! — резко бросил сидевший в центре наблюдатель, заставив тех, кто был рядом, выпрямиться в креслах. Его голос был настолько хриплым, что, скорее, напоминал какое-то гортанное бульканье, а он тем временем продолжал:

— Быстро! Я хочу послушать, — и указал толстым коротким пальцем на динамик, висевший на стене.

Громко сглотнув, сидевший справа вскочил, бросился к динамику и нажал кнопку с надписью “Прием”. Мгновение слышались какие-то помехи, а затем ясно раздалось шипение, звук которого постепенно — стихал по мере того как живот трупа медленно оседал, скрываясь в складках жира. Несмотря на то, что выход газа прекратился, обнаженный человек, вместо того, чтобы отстраниться, еще ниже склонился лицом к трупу, закрыв глаза, и глубоко вдохнул полной грудью.

Не отрывая глаз от экрана, служащий неуклюже, ощупью вернулся к креслу и тяжело опустился в него. Его рот, так же, как и рот второго, был раскрыт, и оба они сидели теперь совершенно прямо на самых краешках кресел, крепко вцепившись в деревянные подлокотники. Забытая сигарета тлела в пепельнице, и в воздух поднимался ароматный дымок. Только главный наблюдатель сидел неподвижно, и, казалось, выражение лиц подчиненных его интересует ничуть не меньше, чем то, что происходит по ту сторону экрана.

Обнаженный человек поднялся и выпрямился возле трупа, из которого теперь вышел весь газ. Одна его рука лежала ладонью вниз на бедре трупа, другая точно так же на грудной клетке. Большие и круглые как плошки глаза были снова широко открыты, но цвет его кожи заметно изменился. Нормальный здоровый розовый цвет только что тщательно вымытого молодого тела куда-то исчез; вместо этого оно стало таким же серым, как тело трупа, к которому человек прикасался. Он был серым, как сама смерть. Он задержал дыхание и, казалось, смаковал вкус смерти, слегка втягивая щеки. Затем...

Он отдернул руки от трупа, с шумом выдохнул зловонный газ и откинулся назад, встав на пятки. На мгновение показалось, что он сейчас рухнет навзничь, но он снова наклонился вперед и снова с величайшей осторожностью положил руки на труп. Мрачный, суровый и серый, как камень, он касался тела, и его пальцы дрожали, легко, словно бабочки, передвигаясь от головы к кончикам ступней и обратно. По-прежнему в этом не было никакой эротики, однако тот, что сидел слева, прошептал:

— Он что, некрофил? Что все это значит, товарищ генерал?

— Сиди спокойно и учись, — прорычал тот, что сидел в центре. — Ты же знаешь, где находишься. Ничто здесь не должно тебя удивлять. А что касается того, что все это значит и кто это такой, — скоро ты все узнаешь. Я могу сказать только одно: насколько мне известно, таких, как он, только трое в СССР. Один — монгол откуда-то с Алтая, шаман из местного племени. Он уже практически умирает от сифилиса и потому бесполезен для нас. Другой — безнадежный сумасшедший, которому должны сделать корректирующую лоботомию, после чего он тоже окажется... скажем, вне пределов нашей досягаемости. Поэтому остается только этот. Его дар — врожденный, научить этому практически невозможно, что делает его sui generis. Это по-латински, латынь — мертвый язык. Наиболее подходящий. А потому заткнись! Ты видишь перед собой уникальный талант.

В это время по ту сторону экрана “уникальный талант” обнаженного человека начал наконец проявляться. Его резкие, неожиданные движения были странными и беспорядочными, почти что судорожными, как если бы его дергал за ниточки какой-то сумасшедший невидимый кукольник. Правая рука метнулась к чемоданчику, едва не сбросив его со столика. Кисть, судорожно согнутая, больше похожая на лапу, рванулась вверх, как будто дирижируя исполнением какого-то неведомого произведения, однако вместо дирижерской палочки в ней был зажат блестящий серповидный скальпель.

Все трое наблюдателей наклонились вперед, широко раскрыв глаза и разинув рты. Однако в то время как на лицах двоих, сидевших по краям, непроизвольно застыло выражение отрицания и они готовы были содрогнуться или даже вскрикнуть при виде того, что, по их мнению, должно было сейчас произойти, на лице старшего отражалось лишь знание и мрачное ожидание.

С точностью, не допускающей никаких случайных, непроизвольных движений остальных конечностей, — которые" застыли и вытянулись, как у мертвой лягушки, как бы принужденные жить сами по себе, — рука обнаженного человека скользнула вниз и вскрыла труп от грудной клетки, через пупок, до жестких лобковых волос. Еще два на первый взгляд произвольных, но абсолютно точных разреза, слились с первым движением, — и на животе трупа четко обозначилась буква “I” с длинными верхней и нижней перекладинами.

Тут же действующий до отвращения автоматически исполнитель этой ужасной хирургической операции не глядя отбросил скальпель, по запястья погрузил руки в центральный разрез и раздвинул его края, словно дверцы буфета. От холодных открытых на обозрение кишок пар не шел, не было также и крови, но когда обнаженный человек вытащил руки, они блеснули тускло-красным цветом, будто их только что покрасили.

Выполнение такого вскрытия требовало поистине геркулесовой силы, — об этом свидетельствовали резко напрягшиеся мускулы на спине и плечах обнаженного человека, — поскольку следовало одновременно рассечь все ткани и мышцы, с внешней стороны защищавшие желудок. Действие сопровождалось также яростным рычанием, хорошо слышным наблюдателям по радиосвязи, благодаря которому губы обнаженного человека образовали оскал и вздувшиеся от напряжения жилы на шее проступили еще более явственно.

Но теперь, когда перед ним обнажились внутренности объекта его манипуляций, странное спокойствие овладело обнаженным человеком. Посерев еще больше, если это вообще было возможно, он снова выпрямился, откинулся назад, встав на пятки, красные руки безвольно повисли вдоль тела. Затем он опять наклонился вперед, и его ничего не выражающие голубые глаза принялись неторопливо изучать внутреннее содержимое трупа.

В это время в другой комнате человек, сидевший слева, вцепившись в подлокотники кресла непрерывно делал глотательные движения, его лицо блестело от пота. Тот, что сидел справа, был синевато-серого цвета, дрожал с головы до ног, тяжело дышал и ловил ртом воздух, пытаясь успокоить рвущееся из груди сердце. Однако сидевший между ними бывший генерал армии Григорий Боровиц, ныне глава секретного Агентства развития паранормального шпионажа, был совершенно поглощен происходящим. Его львиная голова склонилась вперед, лицо с тяжелой нижней челюстью выражало благоговение, в то время как он впитывал в себя каждую деталь, каждый нюанс разворачивающегося действа, стараясь по возможности не обращать внимания на мучения сидевших рядом с ним подчиненных. Где-то в глубине сознания он гадал, станет ли кому-то из них плохо и кто первым выйдет из игры. И в какой именно момент он откажется от дальнейшего участия в деле.

Под столиком стояло металлическое мусорное ведро, в котором валялось несколько смятых бумажек и окурков. Не отрывая взгляда от экрана, Боровиц наклонился, поднял ведро и поставил его на середину столика, подумав при этом: “Пусть как хотят, так и делят его между собой”. В любом случае, кого бы из них ни начало тошнить первым, другой непременно последует примеру товарища.

Как будто читая его мысли, тот, что сидел справа, задыхаясь, выдавил:

— Товарищ генерал, не думаю, что я...

— Сиди спокойно! — Боровиц топнул ногой и схватил его за колено. — Смотри, если можешь, а если не можешь, сиди тихо и не мешай мне.

Обнаженный человек в это время склонился над трупом, и его лицо оказалось в нескольких дюймах от открытых внутренностей. Его глаза двигались влево и вправо, вверх и вниз, как будто пытались отыскать что-то спрятанное там, внутри. Ноздри широко раздулись, и он подозрительно принюхивался. Гладкие брови приняли какую-то фантастическую форму. Больше всего он в эту минуту напоминал пса, увлеченно преследующего жертву.

Затем... хитрая усмешка скривила его серые губы, блеск откровения — раскрытой тайны появился в глазах. Всем своим видом он как бы говорил: “Да, здесь что-то есть, здесь что-то скрывается!"

Откинув назад голову, он громко рассмеялся, но смех быстро оборвался, и он с еще большим вниманием стал изучать содержимое трупа. Нет, этого было недостаточно, тайное не становилось явным. Оно ускользало, и ликование немедленно сменилось гневом.

Яростно шепча что-то, обнаженный человек, весь дрожа от переполнявших его эмоций, схватил какой-то тонкий инструмент, острие которого сверкнуло зеркальным блеском. Следуя как будто изначально заведенному порядку, он начал вырезать какие-то органы, трубки и пузыри, постепенно его действия становились все более жестокими и беспорядочными — и вот уже внутренности, частично или почти полностью выдранные из тела, свисали за край металлического стола причудливыми лоскутами и клочьями. Однако этого все еще было недостаточно, он по-прежнему искал и не находил чего-то ускользающего от его взгляда.

Он издал пронзительный крик, и звук, донесшийся из динамика в другой комнате, скорее напоминал скрип мела по школьной доске или скрежет лопаты по льду. С ужасной гримасой на лице он начал отрезать висящие куски плоти и расшвыривать их вокруг себя. Он размазывал их по своему телу, подносил к уху и “слушал” их. Он растягивал их, перебрасывал через сгорбленные плечи, швырял в ванну, в раковину. Пятна крови были везде, и снова из динамика донесся крик, полный разочарования и невероятной муки:

— Не здесь! Не здесь!

В другой комнате тот, кто сидел справа, уже не просто сглатывал, а отвратительно давился. Неожиданно он схватил со стола мусорное ведро, вскочил и бросился в угол комнаты. Боровиц в душе неохотно похвалил его за то, что при этом он был довольно спокоен.

— Боже мой! Боже мой! — с каждым разом все громче повторял тот, что сидел слева. — Ужасно! Ужасно! Он развратник, безумен, изверг!

— Он великолепен! — прорычал Боровиц. — Видишь? Видишь! Теперь он подходит к самой сути дела...

По ту сторону экрана обнаженный человек взял в руки хирургическую пилу. Он пилил снизу вверх через центр грудины, его руки по локоть и инструмент отблескивали смесью серого, красного и серебряного цветов. Пот струился по запятнанной кровью коже, стекая горячим дождем, в то время как он резал грудную клетку. Однако он не сдался — сломалось серебристое лезвие пилы, и он отбросил ее в сторону. Рыча, как зверь, совершая какие-то неистовые беспорядочные движения, он поднял голову и осмотрел комнату в поисках чего-нибудь подходящего. Наткнувшись на металлический стул, его глаза широко открылись от воодушевления. Мгновенно схватив стул, он стал действовать двумя его ножками, как рычагами, внутри только что сделанного разреза.

Под звук ломающихся костей и рвущейся плоти левая часть грудной клетки поднялась и откинулась — словно люк в верхней части туловища. Руки обнаженного человека погрузились внутрь... раздался страшный звук разрываемой плоти... и вот они показались снова и высоко вверх подняли долгожданную награду... но только на мгновение. Затем...

Держа в руках сердце, человек начал танцевать, снова и снова кружась с ним по комнате. Он прижимал его к себе, подносил к глазам, к ушам. Он подносил его к своей груди, нежно баюкая и сам плача при этом как ребенок. Он рыдал от облегчения, и горячие слезы текли по его серым щекам. А в следующий момент все силы, казалось, покинули его.

Ноги задрожали и стали мягкими, как желе. По-прежнему крепко сжимая сердце, он согнулся и рухнул на пол, свернувшись подобно ребенку в животе у матери и спрятав сердце в изгибе своего тела. Он лежал совершенно неподвижно.

— Все сделано, — произнес Боровиц. — Может быть! Он поднялся, подошел к динамику и нажал кнопку с надписью “Селекторная связь”. Однако, прежде чем заговорить, он прищурившись посмотрел на своих подчиненных. Один по-прежнему оставался в углу, сидел с безвольно опущенной головой, ведро стояло у него между ногами. В другом углу второй, держа руки на боках, делал наклоны вперед — вверх и вниз, вверх и вниз, выдыхая при каждом наклоне и вдыхая, когда выпрямлялся. Лица у обоих блестели от пота.

— Хм... — пробормотал Боровиц и повернулся к динамику. — Борис! Борис Драгошани? Вы меня слышите? Все в порядке?

Человек в другой комнате дернулся, вытянулся, поднял голову и огляделся. Он содрогнулся и быстро встал на ноги. Теперь он был больше похож на человека и уже не напоминал взбесившегося робота, хотя по-прежнему цвет его кожи оставался свинцово-серым. Голые ступни поскользнулись на скользком полу — он слегка пошатнулся, но быстро вновь обрел равновесие. Увидев, что в руках все еще зажато сердце, он отшвырнул его в сторону и вытер руки о бедра.

Боровиц подумал, что сейчас он похож на человека, только что очнувшегося от ночного кошмара... но ему нельзя позволить проснуться слишком быстро. Есть одна вещь, которую Боровиц должен узнать непременно, и узнать именно сейчас, пока все еще свежо в памяти этого человека.

— Драгошани, — снова произнес Боровиц, стараясь, чтобы его голос звучал как можно мягче, — вы слышите меня?

К тому моменту как коллеги Боровица пришли в себя и тоже подошли к экрану, обнаженный человек уже смотрел в их сторону. Борис Драгошани словно впервые осознал, что стоит перед экраном — с его стороны это было просто матовое окно, состоящее из множества освинцованных стеклышек. Он смотрел прямо на них, и могло показаться, что он их видит, но взгляд его при этом напоминал взгляд слепого.

— Да, я слышу вас, товарищ генерал. Вы были правы — он намеревался уничтожить вас.

— А... Хорошо! — Боровиц загнул толстый палец на левой руке. — Сколько еще сообщников у него было?

Драгошани выглядел изможденным. Серый цвет его кожи постепенно исчезал — руки, ноги и нижняя часть туловища уже приобрели естественную телесную окраску. В конце концов он был обыкновенным человеком и сейчас находился на грани обморока. Небольшое на первый взгляд усилие, когда он поднял металлический стул, чтобы сесть, лишило его остатков сил. Положив голову на руки и уперев локти в колени, он сидел, уставившись себе под ноги.

— Итак? — произнес Боровиц.

— Еще один, — не поднимая головы откликнулся наконец Драгошани. — Кто-то очень близкий к вам. Его имени я не смог узнать.

Боровиц был разочарован.

— Это все?

— Да, товарищ генерал.

Драгошани поднял голову и снова посмотрел на экран — в его прозрачно-голубых глазах появилось почти умоляющее выражение. С фамильярностью, в возможность которой подчиненные Боровица едва ли могли поверить, Драгошани сказал:

— Пожалуйста, Григорий, не спрашивай меня об этом. Боровиц молчал.

— Григорий, — снова заговорил Драгошани, — ты мне обещал...

— Многое, — торопливо оборвал его Боровиц. — Да, ты получишь обещанное. Многое! Как бы мало ты ни дал, я возмещу тебе многократно. Сколь бы малы ни были твои услуги, СССР будет в высшей степени признателен и благодарен тебе, как бы долго ни пришлось ждать этого признания.

Ты проник в поистине космические глубины, Борис Драгошани, и я знаю, что ты более храбр, чем любой космонавт. Что бы там ни писали в научно-фантастических романах, там, где они летают, нет никаких чудовищ. Но за теми границами, которые пересекаешь ты, обитает ужас! Я знаю об этом...

Человек в другой комнате выпрямился, по телу его пробежала сильная и продолжительная судорога, кожа вновь приняла серый оттенок.

— Да, это так, Григорий, — сказал он. Хотя Драгошани и не мог этого видеть, Боровиц кивнул головой и произнес:

— Тогда ты понимаешь?

Обнаженный человек вздохнул и опустил голову.

— Что ты хочешь узнать?

Боровиц облизнул губы, еще ближе придвинулся, склонившись к экрану:

— Имя человека, состоявшего в заговоре вместе с этой выпотрошенной свиньей, и доказательства, которые я могу представить Президиуму. Без этого опасности подвергаюсь не только я, но и ты тоже. Да, и весь отдел в целом. Запомни, Борис Драгошани, в КГБ есть люди, которые с удовольствием выпотрошат нас, если только им предоставится такая возможность!

Ничего не ответив, человек вернулся к тележке, на которой лежали останки. Он остановился возле истерзанной плоти, и на лице его ясно читалось намерение продолжить надругательство. Он глубоко вдохнул, расправляя легкие, медленно выдохнул, снова несколько раз вдохнул и выдохнул. С каждым разом его грудь расширялась все больше и больше, а кожа приобретала все более глубокий синевато-серый цвет. Так прошло несколько минут. Наконец взгляд его остановился на хирургических инструментах, лежавших в чемоданчике.

Теперь уже даже Боровиц был выбит из равновесия, взволнован и нервозен. Он сел в стоявшее в центре кресло и, казалось, ушел в себя.

— Вы, двое, — рявкнул он на подчиненных. — С вами все в порядке? Михаил, если тебя все еще тошнит, держись от меня подальше, — обратился он к тому, что сидел раньше слева, — его ноздри были все еще влажными и выглядели, как две глубокие черные дыры на белом, как мел, лице. — А ты, Андрей, уже закончил свои гимнастические упражнения?

Правый открыл рот, но ничего не ответил. Он неотрывно смотрел на экран, а кадык у него непрерывно подрагивал. Второй произнес:

— Разрешите мне посмотреть хотя бы начало, я постараюсь, чтобы меня не затошнило. Кроме того, мне бы хотелось получить некоторые объяснения, после того как все закончится. Может быть, вы растолкуете, товарищ генерал, за что вы так цените этого человека, поскольку я считаю, что лучше всего его уничтожить.

Боровиц кивнул:

— Ты получишь все необходимые объяснения, когда придет время, — прорычал он громко. — Но в одном я согласен с тобой: я бы тоже предпочел, чтобы тебя не тошнило.

Драгошани достал какой-то инструмент, похожий на полое внутри серебряное зубило; в другую руку он взял маленький медный молоток. Он установил зубило точно посередине лба трупа и ударом молотка вогнал его вовнутрь. Едва молоток отскочил после удара, из отверстия полого зубила брызнула мозговая жидкость. Для Михаила этого оказалось достаточно, чтобы он, судорожно глотнув, бросился в свой угол комнаты, — его била дрожь, он отвернулся. Тот, кого назвали Андреем, словно замороженный стоял на месте, но Боровиц заметил, что он нервно сжимает и разжимает пальцы висящих по бокам, словно плети, рук.

Теперь Драгошани отступил от трупа и низко склонился, неотрывно глядя на зубило, торчавшее из расколотого черепа. Медленно кивнув головой, он выпрямился и шагнул к столику, на котором лежал чемоданчик с инструментами. Бросив молоток на твердые плитки пола, он схватил тонкую стальную спицу и точным движением, почти не глядя, опустил ее в отверстие зубила. Блестящая стальная трубочка медленно скрывалась внутри зубила, пока на поверхности не остался только ее кончик, похожий на рупор или даже на рот.

— Рот! — Андрей внезапно издал какой-то каркающий звук, повернулся и, спотыкаясь бросился в другой конец комнаты. — Боже мой! Боже мой! Рот!

Боровиц закрыл глаза. Даже он, такой стойкий и выносливый, не мог больше смотреть. Он все это уже видел раньше и слишком хорошо помнил.

Минуты шли. Михаил дрожа стоял в углу, Андрей — в другом конце комнаты спиной к экрану, а их шеф с плотно закрытыми глазами сгорбился в кресле. Затем...

Крик, раздавшийся из динамика, способен был подействовать даже на самые крепкие нервы, он поистине мог поднять даже мертвого. Он был полон ужаса, какого-то чудовищного знания, полон... жестокой ярости? Да, ярости — это был крик раненого хищника, мстительного зверя. И тут возник хаос!

Едва затих крик, Боровиц резко открыл глаза, брови его при этом сошлись домиком. Какое-то мгновение он сидел, смотря перед собой, словно филин, его всего трясло от возбуждения, а пальцами он крепко вцепился в подлокотники кресла. Затем, издав хриплый крик, он откинулся всем своим массивным телом назад, подняв руку к лицу. В тот момент, когда экран разлетелся вдребезги и в комнату дождем полетели осколки стекла и мелкие блестящие кусочки свинца, кресло под ним сломалось, тем самым защитив его и позволив упасть невредимым. Из образовавшейся в экране огромной дыры торчали ножки металлического стула. Затем стул исчез и снова ударил по экрану, разбивая то, что от него осталось, — осколки стекла разлетались повсюду.

— Свинья! — крик Драгошани одновременно донесся из динамика и из-за разбитого экрана. — Ну ты и свинья, Григорий Боровиц! Ты отравил его ядом, разрушающим мозг, а теперь, слышишь ты, чудовище, теперь я выпил тот же яд!

Вслед за полным ярости и ненависти голосом показался сам Драгошани. Он на минуту застыл в обрамлении торчавших, словно зубы, острых осколков стекла по краям экрана, а затем бросился вперед, мимо столика и опрокинутых кресел, к тому месту, где лежал распластавшись на полу Боровиц. В его руке на фоне серого тела что-то блеснуло серебром.

Нет! — каким-то лягушачьим голосом прокричал Боровиц, его полный ужаса вопль показался особенно громким в небольшом, ограниченном пространстве комнаты. — Нет, Борис, ты ошибаешься. Ты вовсе не отравлен!

— Лжец! Я прочитал это в его мозгу. Я чувствовал боль, которую он испытывал, когда умирал. А теперь эта отрава внутри меня!

Драгошани рванулся к Боровицу, безуспешно пытавшемуся встать на ноги, повалил его и высоко над головой поднял руку с зажатым в ней серповидным предметом.

Тот, кого звали Михаилом, до этого момента стоял в глубине комнаты, словно растерзанное ветром огородное пугало, но теперь он выступил вперед, и рука его потянулась под пальто. Он настиг руку Драгошани, как раз когда она рванулась вниз. Прекрасно владея дубинкой, он сильно ударил ею точно в нужное место. Блестящая сталь выпала из безжизненных пальцев Драгошани, и, оглушенный, он упал вниз лицом на Боровица, успевшего несколько откатиться в сторону. Михаил помог старшему подняться на ноги. Боровиц в неистовстве выкрикивал проклятия и пару раз лягнул ногой обнаженного человека, стонавшего на полу. Встав на ноги, Боровиц оттолкнул подчиненного и принялся стряхивать с себя пыль. Но тут он увидел в руках у Михаила дубинку и понял, что произошло. Глаза его широко распахнулись, выражая беспокойство и потрясение.

— Что такое? — Его рот широко раскрылся. — Ты ударил его? Ты использовал против него дубинку? Идиот!

— Но товарищ Боровиц, генерал, он... Боровиц оборвал его рычанием и обеими руками толкнул в грудь так, что тот пошатнулся.

— Болван! Идиот! Моли Бога, чтобы он остался невредимым. Если ты веришь хоть в какого-нибудь бога, молись, чтобы ты не причинил серьезного вреда этому человеку. Я же говорил тебе, что он уникален.

Он опустился на колени и, ворча что-то себе под нос, перевернул на спину оглушенного человека. Лицо Драгошани постепенно приобретало нормальный человеческий цвет, но на затылке у него вырастала огромная опухоль. Веки его задрожали. Боровиц продолжал с беспокойством вглядываться в его лицо.

— Свет, — резко бросил генерал, — включите все лампы! Андрей, что ты стоишь там, как...

В это время Михаил включил свет, и генерал замолчал, оглядывая комнату. Дверь в комнату была нараспашку, Андрея нигде не было.

— Трусливый пес! — прорычал генерал.

— Может быть, он пошел за помощью, — выдавил из себя Михаил. — Товарищ генерал, если бы я не ударил Драгошани, он мог бы...

— Знаю, знаю, — нетерпеливо рявкнул Боровиц. — Не об этом сейчас речь. Помоги мне посадить его в кресло.

Как только они подняли Драгошани и усадили в кресло, он тряхнул головой, громко застонал и открыл глаза, которые при виде Боровица сузились, и в них ясно читалось обвинение.

— Ты!.. — прошептал он, безуспешно стараясь выпрямиться.

— Выброси это из головы, — сказал Боровиц. — Не будь дураком. Ты не отравлен. Неужели ты думаешь, что я так легко расстанусь со своим самым ценным кадром?

— Но он-то был отравлен! — резко бросил Драгошани. — Всего лишь четыре дня назад. Яд сжег его мозг, и он умер в страшных мучениях, ощущая, как мозг его плавится. А теперь тот же яд во мне! Мне срочно необходимо очистить желудок! Мне нужно, чтобы меня вырвало.

Он прилагал неимоверные усилия, пытаясь подняться на ноги.

Боровиц кивнул и тяжелой рукой прижал его к креслу. На лице его появилась волчья ухмылка. Он откинул назад центральную прядь черных волос и произнес:

— Да, он и в самом деле умер именно так, но к тебе это не относится, Борис, тебя это не касается. Это был особый яд, болгарский препарат. Он действует быстро и так же быстро исчезает из организма. Он нейтрализуется через несколько часов, не оставляя следов, его невозможно обнаружить. Он как град — ударит и тут же тает.

Михаил изумленно смотрел, отказываясь верить тому, что слышит.

— О чем он говорит? — спросил он. — Откуда ему может быть известно, что мы отравили второго человека в руководстве...

— успокойся, — снова оборвал его Боровиц. — Твой длинный язык когда-нибудь сыграет с тобой плохую шутку, Михаил Герхов!

— Но...

— Ты что, слепой? Ты ничего не понял? Михаил пожал плечами и замолчал. Это было выше его понимания. С тех пор как три года назад его перевели в этот отдел, он успел увидеть множество непонятных вещей — видел и слышал много такого, во что ни в жизнь не поверил бы, возможность существования чего никогда не допустил бы. Но это настолько отличалось от всего остального, виденного им раньше, что не поддавалось никакому разумному объяснению.

Боровиц снова повернулся к Драгошани и схватил его за плечо у самой шеи. Обнаженный человек теперь был просто бледным — не свинцово-серым и не розовато-телесным, а именно бледным. Он вздрогнул, когда Боровиц обратился к нему:

— Борис, ты узнал его имя? Соберись с мыслями, это очень важно.

— Его имя? — Борис поднял глаза, и было видно, что ему очень плохо.

— Ты сказал, что человек, который вместе с этим выпотрошенным, псом собирался уничтожить меня, находится очень близко. Кто он, Борис, кто?

Драгошани кивнул, прикрыл глаза и подтвердил:

— Да, очень близко, да. Его фамилия... Устинов!

— Что?! — Боровиц выпрямился — до него наконец дошло.

— Устинов? — сдавленно прошептал Герхов. — Андрей Устинов? Разве это возможно?

— Очень даже возможно, — произнес знакомый голос от двери. С искаженным лицом, сжимая в руках автомат, в комнату вошел Устинов. Направив дуло автомата вперед, он держал под прицелом всех троих. — Вполне возможно.

— Но почему? — спросил Боровиц.

— А что, разве не ясно, “товарищ генерал”? Да разве любой, кто проработал рядом с вами столько, сколько я, не мечтал бы увидеть вас мертвым? Слишком долго, Григорий, я терпел ваши вспышки раздражения и бешенства, ваши мелкие интриги и идиотское запугивание. Да, до сих пор я верно служил вам. Но вы никогда не любили меня и ни к чему не допускали. Кем я был? Даже сейчас я всего лишь ничего не значащий довесок при вас, нуль. Вам, вероятно, все же приятно будет узнать, что я в конце концов оказался очень способным учеником. Но вашим помощником? Нет, я им никогда не был. И что, по-вашему, я должен был уступить этому? — он с усмешкой кивнул в сторону Герхова.

На лице Боровица ясно читалось разочарование.

— Надо же, именно на тебе я должен был остановить свой выбор! — негодующе фыркнул он. — Да... Седина в бороду — бес в ребро...

Драгошани застонал и поднес руку к голове. Он попытался встать и рухнул на колени рядом с креслом, уткнувшись лицом в усеянный осколками стекла пол. Боровиц опустился на колени рядом с ним.

— Не двигаться! — рявкнул Устинов. — Теперь вы ему ничем не поможете. Он покойник. Вы все покойники.

— Ты никогда не сделаешь этого, — сказал Боровиц, но при этом кровь отлила от его лица, а голос напоминал, скорее, шорох сухих листьев.

— Конечно, сделаю, — усмехнулся Устинов. — Среди всего этого бардака и сумасшествия? О, будьте уверены, я сочиню прекрасную сказочку — и о том, что вы сошли с ума и бредили, как душевнобольной, и о том, что вы нанимали на работу, мягко говоря, ненормальных людей. И кто сможет опровергнуть мои слова?

Он шагнул вперед, и страшное оружие в его руках резко лязгнуло.

Борис Драгошани, лежавший у его ног, вовсе не был без сознания. Его обморок был лишь трюком — ему необходимо было оказаться вне досягаемости огня автомата. Его пальцы сомкнулись вокруг костяной рукоятки серповидного хирургического ножа, лежавшего на полу, там, куда он упал. Устинов, ухмыляясь, подошел ближе и неожиданно, развернув автомат, ударил Боровица прикладом в лицо. Руководитель отдела экстрасенсорики откинулся назад, из его разбитого рта потекла кровь. И в этот момент Устинов нажал на спуск.

Первая очередь ударила в правое плечо Боровица, закрутила его волчком и швырнула вниз. Она также сбила с ног Герхова и отбросила его в другой конец комнаты, распластав о стену. На какую-то секунду он застыл там, как распятый, затем сделал шаг вперед, выплюнул целый водопад крови и упал лицом вниз. В том месте, где он прижимался спиной, на стене осталось алое пятно.

Боровиц пополз назад, волоча за собой по полу правую руку, пока не уперся плечом в стену. Дальше ползти было некуда. Он подтянулся, сел и в таком положении застыл в ожидании того, что неизбежно должно было сейчас произойти. Устинов оскалился и стал похож на акулу, в тот момент когда она готова напасть. Положив палец на спуск, он целился Боровицу в живот. В этот момент Драгошани рванулся вверх и едва не перерезал ножом подколенное сухожилие на левой ноге Устинова. Устинов закричал. Заорал и Боровиц, когда пули прошили стену над самой его головой.

Уцепившись за пальто Устинова, Драгошани встал на колени и вслепую еще раз полоснул серповидным ножом, разрезавшим пальто, пиджак и рубашку и вонзившимся в плоть. Он рассек до кости правое предплечье Устинова, и автомат выпал из безжизненных пальцев. В ответ тот инстинктивно ударил Драгошани коленом в лицо.

Вопя от боли и ужаса, сознавая, что ранен очень серьезно, предатель Устинов рванулся за дверь и с грохотом захлопнул ее за собой. В следующее мгновение он пролетел через крошечную прихожую и выскочил в коридор. Уже более спокойно он плотно закрыл звуконепроницаемую дверь и перешагнул через безжизненное тело кегебешника с проломленным черепом и вывалившимся языком. Его убийство, к сожалению, было печальной необходимостью.

Проклиная все на свете и задыхаясь от боли, Устинов, спотыкаясь, ковылял по коридору, оставляя за собой кровавый след. Он был уже почти у выхода во двор, когда звук за спиной заставил его остановиться. Он повернулся, вынул из внутреннего кармана небольшую осколочную гранату и вытащил кольцо. В этот момент Драгошани вышел в коридор и, споткнувшись о распростертое тело, упал на колени. Глаза их встретились, и Устинов бросил гранату вдоль пола, после чего ему ничего не оставалось делать, кроме как быстро выскочить за дверь. Под резко звучавший звон катившейся и подпрыгивающей по полу гранаты он шагнул во двор и плотно прикрыл за собой дверь, успев услышать, как Драгошани с шумом, напоминавшим шипение, втянул в себя воздух и задержал дыхание.

Отсчитывая про себя секунды, Устинов бежал прихрамывая в темноте к двоим в белых халатах, сидевшим в машине “скорой помощи”.

— Помогите! — прохрипел он. — Я ранен... тяжело! Это Драгошани, один из наших специальных агентов. Он сошел с ума, убил Боровица, Герхова и служащего КГБ.

Как бы в подтверждение его слов позади раздался страшный взрыв. Металлическая дверь загремела, как будто по ней ударили кувалдой, затем выгнулась наружу, слетев с петель, после чего ее будто кто-то втянул обратно внутрь, и она распахнулась, ударившись о стену коридора. Дым, жар и язык красного пламени вырвались наружу, повсюду распространился запах взрывчатки.

— Быстро! — заорал Устинов, стараясь перекричать персонал “скорой помощи”, в испуге задававший бессвязные вопросы, и вопли охранников, с топотом бежавших по булыжнику. — Ты, водила, давай вывози нас отсюда скорее, пока все вокруг не взлетело на воздух!

Во всем этом был определенный риск, но нужно было что-то делать. В любом случае на какое-то время Устинов обеспечивал себе безопасность. Главная трудность состояла в том, что он не был уверен, что все оставшиеся там были мертвы. Если это так, то у него будет масса времени, для того чтобы придумать правдоподобную версию случившегося. Если нет — то ему конец. Время покажет.

Он вскочил в “скорую помощь” как раз в тот момент, когда завелся мотор, и санитары сразу же принялись снимать с него одежду. Хлопая дверями, машина рванулась через двор, проскочила под каменной аркой и оказалась на дороге, ведущей к внешней стене.

— Поехали! — заорал Устинов. — Быстро увози нас отсюда!

Водитель прижался грудью к рулю и надавил на газ. Во дворе охранники и пилот вертолета беспорядочно носились по булыжникам, кашляя от густого едкого дыма, вырывавшегося из дверей. Огонь, которого и так было немного, совершенно исчез, поглощенный дымом. И тут из-за стены густого вонючего дыма показалась неясная жуткая фигура: Драгошани, все еще обнаженный, с покрытым черными полосами и кровавыми пятнами серым телом, тащил, перебросив через плечи, ревущего от ярости Боровица.

— Что здесь происходит? — кашляя и брызгая слюной заорал генерал. — Что? Где эта вероломная собака Устинов? Вы что, дали ему уйти? Где “скорая помощь" — ? Чем вы здесь занимаетесь, дураки чертовы?

Пока охранники снимали Боровица со спины Драгошани, один из них, задыхаясь, проговорил:

— Товарищ Устинов ранен. Его увезла “скорая помощь”.

— Товарищ? Товарищ?!!! — прорычал Боровиц. — Никакой он не товарищ. Ты сказал “ранен”? Ранен, ты, задница?! Я хочу, чтобы он сдох!

С искаженным от злости лицом он обернулся к башне:

— Эй, вы, там, вы видите “скорую помощь”?

— Да, товарищ генерал, она приближается к наружной стене.

— Остановите ее! — генерал вскрикнул, схватившись за раненое плечо.

— Но...

— Взорвите ее к чертовой матери! — в ярости заорал генерал.

Снайпер на башне укрепил прибор ночного видения на стволе “Калашникова”, вставил на место магазин с трассирующими и разрывными пулями. Встав на колено, он поймал в прицеле прибора ночного видения “скорую помощь”, целясь в кабину и капот. Машина замедлила ход, приближаясь к одной из арок в наружной стене, но человек знал, что ей не суждено до нее добраться. Зажав оружие между плечом и парапетом, он нажал на спуск и долго не отпускал. Огненная стрела вырвалась из башни, ударила сначала в нескольких метрах от “скорой помощи”, затем подпрыгнула и достигла цели.

Передняя часть “скорой помощи” взорвалась белым огнем, горячий бензин полетел во все стороны. Слетев с дороги и перевернувшись на бок, машина пропахала в земле глубокую борозду и остановилась. Кто-то в белом отползал на четвереньках от горящей машины, другой в расстегнутой рубашке с развевающимися полами, прикрывшись от огня темным пальто, прихрамывая бежал по направлению к выезду с территории.

Не имея возможности видеть, что происходит за пределами внутреннего двора, поддерживаемый охранниками Боровиц нетерпеливо прокричал, обращаясь к людям на башне:

— Вы остановили ее?

— Да. Но по крайней мере двое живы. Один из персонала “скорой помощи”, а другой, мне кажется...

— Я знаю, кто другой, — крикнул Боровиц. — Это предатель. Он предал меня, отдел, Россию! Пристрелите его!

Снайпер громко сглотнул, прицелился и открыл огонь. Пули взрыли землю у ног Устинова, а затем настигли его и буквально разорвали на части.

Человек на башне впервые в своей жизни совершил убийство. Опустив оружие, он дрожа перегнулся через перила и крикнул слабым голосом:

— Все в порядке!

— Очень хорошо, — ответил Боровиц. — А теперь стой там и внимательно наблюдай.

Он снова застонал и схватился за плечо, а том месте, где сквозь ткань пальто выступила кровь.

— Вы ранены, товарищ генерал, — произнес один из охранников.

— Конечно, я ранен, идиот! Но это подождет. Сейчас я хочу, чтобы все собрались. Мне нужно кое-что им сказать. Информация о том, что случилось, не должна выйти за пределы этих стен. Сколько здесь у нас этих чертовых сотрудников КГБ?

— Двое, — ответил охранник. — Один там, внутри...

— Он мертв, — равнодушно сказал Боровиц.

— Тогда только один. Снаружи, в лесу. Все остальные — служащие отдела.

— Хорошо... А у этого, там, в лесу, рация есть?

— Нет, товарищ генерал.

— Еще лучше. Хорошо, приведите его и пока закройте где-нибудь. Ответственность я беру на себя.

— Есть, товарищ генерал.

— И пусть никто ни о чем не беспокоится, — продолжал Боровиц. — Все это ляжет на мои плечи, а они, как вы знаете, у меня очень широкие. Я ничего не собираюсь скрывать, но расскажу об этом, когда придет время. Возможно, случившееся позволит нам раз и навсегда избавиться от опеки КГБ. Так, давайте действовать. Ты, — он повернулся к пилоту вертолета, — поднимайся в воздух. Мне нужен врач, врач из нашего отдела. Быстро привези его сюда.

— Есть, товарищ генерал. Будет исполнено! Пилот бросился к вертолету, охранники — к машине, стоявшей за пределами двора. Убедившись, что они ушли, Боровиц, опершись на руку Драгошани, обратился к нему:

— Борис, ты еще на что-то годишься?

— Я пока цел, если вы это имеете в виду, — ответил тот. — Прежде чем разорвалась граната, я успел спрятаться в прихожей.

Боровиц по-волчьи ухмыльнулся, несмотря на ужасное жжение в плече.

— Хорошо, — сказал он. — Тогда пойди туда и постарайся найти огнетушитель. Если где-то еще горит, погаси пламя. После этого можешь присоединиться ко мне в лекционном зале.

Он отпустил руку обнаженного человека, на какой-то момент покачнулся, затем встал прямо и твердо.

— Ну, чего ты ждешь?

Драгошани, ковыляя, вернулся в коридор, где уже почти не было дыма.

— Да, и надень что-нибудь, на худой конец найди одеяло. На сегодня твоя работа окончена. Не дело, чтобы Борис Драгошани, возможно, будущий некромант Кремля, разгуливал в чем мать родила, — крикнул ему вслед Боровиц.

* * *

Неделю спустя на закрытом заседании суда Григорий Боровиц давал показания по поводу событий, произошедших той ночью в специально оборудованной резиденции в Бронницах. Слушания имели двойную цель. Во-первых, установить, следует ли привлекать к ответственности Боровица за “серьезные нарушения в работе” возглавляемого им “экспериментального отдела”. И во-вторых, выслушать его аргументы в пользу полной независимости работы отдела от других секретных служб СССР, в особенности от КГБ. Короче говоря, генерал собирался использовать эти слушания в качестве отправной точки в своем стремлении к полной самостоятельности.

Пятерка строгих судей, точнее сказать, ведущих допрос следователей, состояла из Георгия Крисича, члена Центрального комитета партии, Оливера Беллекхойзы и Карла Дианова из Совета министров, Юрия Андропова, руководителя Комитета государственной безопасности, и еще одного человека, который на самом деле был не просто “независимым наблюдателем”, но фактически личным представителем Леонида Брежнева. Поскольку за Генеральным секретарем КПСС в любом случае оставалось последнее, решающее, слово, именно на этого “безымянного”, но фактически самого главного члена суда Боровиц должен был произвести наибольшее впечатление. К тому же именно благодаря своей “анонимности” говорил этот человек меньше всех.

Слушания проходили в большом зале на втором этаже здания на Кутузовском проспекте, что позволило людям Андропова и Брежнева легко попасть туда, поскольку здесь же, в этом здании, находились их кабинеты. Никто особенно не придирался. В любом деле, особенно экспериментальном, присутствует элемент допустимого риска, хотя, как спокойно заметил Андропов, если риск и “допустим”, его следует по возможности “исключать”. В ответ на это Боровиц улыбнулся и почтительно наклонил голову, говоря в то же время себе, что в один прекрасный день этот ублюдок сполна заплатит за свое холодное и насмешливое обвинение в некомпетентности, не говоря уже о самодовольстве, коварстве и ничем не оправданном выражении превосходства.

В ходе слушаний выяснилось (именно так об этом рассказал Боровиц), что один из младших оперативников, Андрей Устинов, не выдержал напряжения и тяжелой нагрузки на работе, сломался и сошел с ума. Он убил сотрудника КГБ Ходжу Гаржезкова, пытался разрушить резиденцию, устроив там взрыв, и успел даже ранить самого Боровица, прежде чем его удалось остановить. К сожалению, в процессе его “нейтрализации” погибли еще двое и один был ранен, правда легко. Никто из них не представлял особого интереса. Государство позаботится об их семьях.

После происшедшего “срыва в работе” до выяснения всех обстоятельств дела пришлось, к сожалению, арестовать второго сотрудника КГБ, находившегося в резиденции. Это было неизбежной необходимостью — за исключением пилота вертолета, полетевшего за помощью, Боровиц никому не позволил покидать резиденцию до окончания расследования. Если бы не срочная нужда в медицинской помощи, пилот тоже остался бы на месте. Что касается заключения оперативника КГБ в камеру, то это было сделано в целях обеспечения его безопасности. До тех пор пока он не был уверен в том, что действия Устинова не направлены именно против КГБ, Боровиц счел своим долгом обеспечить безопасность сотрудника комитета. Фактически же выяснилось, что никакой определенной цели у Устинова не было, — человек просто сошел с ума и устроил всю эту кутерьму. Смерть одного сотрудника КГБ уже и так была слишком большой потерей; Андропов был вынужден подтвердить эту точку зрения.

Короче говоря, слушания фактически были сведены к рассмотрению доклада и представленных объяснений самого Боровица. Об эксгумации, вскрытии и последующем некромантическом исследовании тела некоего высшего чина МВД не было сказано ни слова. Узнай об этом Андропов, могли возникнуть серьезные проблемы, но, к счастью, ему ничего не было известно. Не помогло бы и то, что всего восемь дней тому назад Боровиц самолично возложил венок на свежую могилу несчастного, как и то, что ныне тело покоилось в другой, безымянной, могиле где-то на территории резиденции в Бронницах...

А в остальном... министр Дианов задал несколько неуместных вопросов относительно характера работы и предназначения отдела, возглавляемого Боровицем; Боровиц был настолько удивлен, что пришел просто в ярость. Представитель Брежнева кашлянул и вмешался, снимая эти вопросы. В конце концов, если секретный отдел будет вынужден раскрывать свои тайны, какая в нем польза. Леонид Брежнев давно уже запретил кому бы то ни было проявлять любопытство относительно отдела экстрасенсорики и его деятельности. Боровиц всю жизнь был членом партии, сильным, ярким, опытным работником, не говоря уже о том, что являлся преданным, стойким и могущественным приверженцем лидера партии.

Было очевидно, что Андропов недоволен и раздражен. Он предпочел бы предъявить целый ряд обвинений или в крайнем случае потребовать тщательного расследования со стороны КГБ, но ему запретили это делать, точнее, его “убедили” в том, что этим путем идти не следует. Однако, когда по окончании слушаний все покинули зал, шеф КГБ попросил Боровица задержаться для разговора.

— Григорий, — обратился он к Боровицу, когда они остались одни, — ты прекрасно знаешь, что ничто действительно важное, повторяю — ничто, от меня не скроется. “Неизвестно” или “еще не раскрыто” — отнюдь не означает того, что это так и останется для меня тайной. Рано или поздно я все узнаю. Ты понял меня?

— О, ты всеведущ! — на лице Боровица вновь появилась волчья усмешка. — Для любого другого человека это было бы слишком тяжелым бременем, дружище. Я к тебе действительно отношусь с большой симпатией.

Юрий Андропов слабо улыбнулся, но глаза его за линзами очков были при этом пусты и ничего не выражали. Обращаясь к Боровицу, он даже не пытался скрыть угрозу в своем голосе:

— Григорий, все мы должны думать о своем будущем. Тебе более, чем кому-либо другому, следует помнить об этом. Ты уже не мальчик. Если твой отдел развалится, что тебя ждет? Готов ли ты к столь раннему отстранению от дел и потере своих привилегий?

— Как это ни странно, — ответил Боровиц, — именно характер моей работы дает мне гарантию на будущее, во всяком случае на обозримое будущее. Между прочим, это касается и твоего будущего тоже.

Брови Андропова взлетели вверх.

— Да? — он снова слабо улыбнулся. — Что же твои астрологи вычитали в расположении моих звезд, Григорий?

— По крайней мере это ему известно! — подумал Боровиц. В этом не было ничего удивительного. Любой шеф тайной полиции, который не зря ест свой хлеб, способен получить такого уровня информацию. Отрицать не было никакого смысла.

— Вхождение в Политбюро через два года, — произнес он не меняя выражения лица. — И, вероятно, через восемь-девять лет — пост Генерального секретаря КПСС.

— Вот как? — улыбка Андропова была полунасмешливой, полусардонической.

— Вот так, — выражение липа Боровица по-прежнему не изменилось. — И я говорю это тебе, не опасаясь, что ты доложишь Леониду.

— Ты и в самом деле в этом уверен? — произнес самый опасный в стране человек. — А что, у меня имеются весомые причины, чтобы не заложить тебя?

— О, да. Это можно назвать поступком Ирода. Конечно, как настоящие члены, партии мы не читаем так называемое Священное писание, но, поскольку я знаю, что ты человек образованный, интеллигентный, я уверен, что ты понимаешь, о чем я говорю. Ирод, как ты знаешь, боясь, что у него отнимут трон, уничтожил множество людей, в том числе и невинных младенцев. Ты, Юрий, безусловно, не невинный младенец. А Леонид, конечно, далеко не Ирод. И все же я не верю, что ты передашь ему мое предсказание относительно тебя...

На минуту задумавшись, Андропов пожал плечами:

— Возможно, я этого не сделаю, — произнес он уже без улыбки.

— С другой стороны, — сказал Боровиц через плечо, уже повернувшись, чтобы уйти, — возможно я сам рассказал бы ему об этом, если бы не одно обстоятельство.

— Обстоятельство.? Какое же?

— Ну, конечно, то, что все мы должны думать о своем будущем! А еще потому, что я считаю себя намного умнее тех троих идиотов-“ мудрецов”...

Пока Боровиц шел по коридору к лестнице, на лице его вновь появилась жестокая волчья ухмылка: он вспомнил, что его пророки предсказали еще одно обстоятельство, связанное с Юрием Андроповым: вскоре после прихода к власти он заболеет и умрет. Да, не более чем через два-три года. Боровицу оставалось только надеяться, что так и будет... но, возможно, ему не стоит полагаться на надежду, а лучше помочь ей осуществиться.

Наверное, ему уже сейчас следует принять меры. Возможно, имеет смысл поговорить со знакомым химиком в Болгарии. Медленно действующий яд... неопределяемый... безболезненный... но при этом быстро разрушающий жизненно важные органы...

Об этом, безусловно, следовало подумать.

* * *

Вечером в следующую среду Борис Драгошани ехал на своем газике в Жуковку, за тридцать с лишним километров от Москвы, где находилась просторная, построенная в деревенском стиле дача Григория Боровица. Расположенная в прекрасном месте — на заросшем соснами холме, с видом на спокойно протекающую внизу Москву-реку, — дача была недосягаема для нескромных глаз и ушей, особенно электронных. Там не было ничего, сделанного из металла, за исключением металлоискателя. Боровиц якобы использовал его для поиска старинных монет вдоль берега Москвы-реки, особенно в местах древних переправ, но в действительности прибор был предназначен для обеспечения безопасности и спокойствия. Он знал каждый гвоздь на своей даче, поэтому единственным местом, где могли быть установлены “жучки”, была земля возле поместья, в разросшемся вокруг саду.

Именно поэтому старый генерал предложил Драгошани прогуляться, предпочитая поговорить на воздухе, а не в четырех стенах, все же представляющих опасность, несмотря на все принятые меры предосторожности. Даже, здесь, в Жуковке, ощущалось присутствие могущественного КГБ. Многие высшие члены КГБ — среди них несколько генералов — имели здесь дачи, не говоря уже о многих заслуженных и награжденных правительственными наградами бывших агентах. Ни с кем из них Боровиц не дружил, и они, конечно, не упустили бы случая настучать на него Юрию Андропову.

— Но, по крайней мере, отдел наконец избавился от них, — уверенно произнес Боровиц, идя по тропинке вдоль берега. Он привел Драгошани в то место, где они могли спокойно посидеть на огромных плоских валунах, наблюдая, как заходит солнце и в свете наступающего вечера река превращается в огромное зеленое зеркало.

Они составляли странную пару: коренастый старый солдат с кожей цвета слоновой кости, отмеченной следами времени, с грубой внешностью, типично русский человек, и симпатичный юноша, можно сказать, изнеженный в, сравнении с первым, с тонкими чертами лица (если не считать тех моментов, когда он работал), с длинными, тонкими, как у пианиста, пальцами, стройный, но, несомненно, сильный, с широкими плечами и тонкой улыбкой. Не считая взаимного расположения и симпатии, между ними было очень мало общего.

Боровиц уважал и ценил Драгошани за его талант, ибо не сомневался, что именно этот человек поможет России снова достичь могущества. Россия должна стать не просто “суперсильной” державой, но неуязвимой для любого возможного вторжения, недосягаемой для каких бы то ни было новейших систем вооружений, должна стать непреодолимым препятствием для постепенно охватывающего весь мир скрытого экспансионизма. Что касается последнего, что в действительности это уже было так, но Драгошани мог значительно ускорить процесс. Если только надежды Боровица в отношении работы отдела оправдаются. Да, это тоже шпионаж, но совершенно иного рода в сравнении с секретной службой Андропова — как бы другая сторона медали, точнее даже ее ребро. Шпионаж совершенно особого качества. Вот почему Боровиц “любил” Драгошани, хотя “любить” этого человека едва ли было возможно. Он никогда не будет хорошо смотреться в темно-синем пальто и мягкой шляпе, но в то же время ни один агент КГБ не сможет проникнуть в те тайные глубины, которые доступны Драгошани. Именно Боровиц нашел этого некроманта и привлек его к работе. Он был самым ценным открытием Боровица, что явилось еще одной причиной его “любви” к Борису.

Что касается молодого человека, то у него были собственные цели и амбиции. Он, однако, держал их при себе, но можно с уверенностью сказать, что идеи, заключенные в его голове, в корне отличались от мечты Боровица о великой России, ее главенстве в мире и во Вселенной, о матушке России, чьим сыновьям никто и никогда не посмеет угрожать.

Во-первых, Драгошани никогда не считал себя русским. По происхождению он был очень далек от эпохи коммунистического гнета и тех тупоголовых народов, которые использовали серп и молот не как орудия труда, а как знамя и символ угрозы. Возможно, это явилось одной из причин его “любви” к Боровицу, которого тоже, надо сказать, любить было едва ли возможно, но действия и все поведение которого были абсолютно аполитичными.

Что же касается уважения, то Драгошани испытывал его лишь до определенной степени — он видел в Боровице старого солдата, но отнюдь не античного героя, бьющегося на поле брани; его не восхищала также способность Боровица в борьбе с противниками бить точно в цель. Скорее можно сказать, что он относился к шефу с тем же уважением, с каким верхолаз относится к верхним ступеням лестницы. И так же, как и верхолаз, он знал, что не может позволить себе отступить назад, чтобы полюбоваться своей работой. Зачем это нужно, если в один прекрасный день труба будет построена и он сможет, стоя на ее вершине, насладиться своей победой с ни для кого, кроме него, недосягаемой высоты? Между тем Боровиц может руководить Драгошани, указывать ему путь вверх по лестнице, а Драгошани тем временем будет подниматься по ней так быстро и высоко, как только сможет. А может быть, он относился к шефу так, как канатоходец к канату, по которому идет, не имея возможности смотреть себе под ноги.

Причиной возникавших между ними трений обычно служило различие в происхождении, воспитании, привязанностях и образе жизни. Боровиц родился и вырос в Москве, в четыре года остался сиротой, в семь — рубил дрова, чтобы выжить, а в шестнадцать лет стал солдатом. Драгошани получил фамилию по месту своего рождения в Южных Карпатах на реке Олт, текущей с гор и впадающей в Дунай на границе с Болгарией. В древности эта территория носила название Валахии, к северу от нее располагалась Венгрия, к западу — Сербия и Босния.

Вот почему он считал себя валахом, в крайнем случае румыном. Как историк и патриот (хотя его патриотизм относился к стране, имя которой сохранилось лишь на старинных картах), он знал, что история его родины была долгой и кровавой. Если заглянуть в историю Валахии, можно узнать, что ее обменивали, захватывали, разворовывали и возвращали обратно, снова разворовывали, грабили, уничтожали, сравнивали с землей, но она всегда возрождалась и вновь обретала самостоятельность подобно птице Феникс. Земля ее была живой, она до черноты пропиталась кровью, и кровь давала ей силу. Земля была сильна людьми, а люди получали силу от земли. Они боролись за эту землю, но земля могла и сама постоять за себя. Если посмотреть на старинную карту, станет понятно, почему это было именно так: в те далекие времена, когда не было еще самолетов и танков, окруженная горами и болотами, защищенная с востока Черным морем, с запада — непроходимыми трясинами, а с юга — Дунаем, страна представляла собой естественную крепость, была практически изолирована от окружающего мира.

Таким образом, гордясь своим происхождением, Драгошани считал себя в первую очередь валахом (может быть, единственным в мире оставшимся в живых валахом), потом уже румыном, но никак не русским. Кто они такие на самом деле, и Григорий Боровиц в том числе, как не осевшая пена, оставшаяся после волн наступавших завоевателей, — сыновья гуннов и готов, славян и франков, монголов и турков? Конечно, и в жилах Драгошани текла, вероятно, их кровь, но в первую очередь он был валахом! Единственное, что могло связывать его со стариком, это то, что оба они были своего рода сиротами, но причины и обстоятельства их сиротства были совершенно различными. У Боровица по крайней мере когда-то были родители, он видел и знал их в далеком детстве, хотя теперь о них давно уже забыл. А Драгошани... он был найденышем. Его нашли на ступеньках дома в одной из румынских деревень, когда ему исполнился всего лишь один день от роду. Его вырастил и дал ему образование богатый фермер и землевладелец. Такова была его судьба, в конце концов не такая уж плохая.

— Ну, Борис, — сказал Боровиц, отрывая своего протеже от воспоминаний. — Что ты обо всем этом думаешь, а?

— О чем?

— Ну, вот, — проворчал старик. — Слушай, я знаю, что это место очень располагает к отдыху, а я не более чем надоедливый старый осел, но ради Бога не спи! Что ты думаешь по поводу полной независимости отдела от КГБ?

— А что, это действительно так?

— Да, это так, — Боровиц удовлетворенно потер руки. — Можно сказать, что мы начисто от них освободились. Нам, конечно, придется терпеть их присутствие рядом, в первую очередь потому, что Андропов любит лезть во все дырки. Но этот пирог ему больше не по зубам. Все вышло очень хорошо.

— Как тебе это удалось? — Драгошани понимал, что тому не терпится все рассказать.

Боровиц пожал плечами, как бы пытаясь показать, что его роль весьма незначительна, хотя Драгошани понимал, что он хотел сказать прямо противоположное.

— Ну, немного того, немного другого. Должен сказать, что я поставил на карту свою работу. Я поставил на карту судьбу отдела. Я рисковал, если хочешь, но знал, что не могу проиграть.

— Тогда в этом не было никакого риска, — сказал Драгошани. — Что именно ты сделал? Боровиц усмехнулся.

— Борис, ты же знаешь, что я не люблю подробностей. Но тебе я скажу. До начала слушаний я был на приеме у Брежнева и рассказал ему, как обстоят дела.

— Ух! — теперь была очередь Драгошани фыркнуть. — Ты ему сказал? Ты рассказал Леониду Брежневу, Генеральному секретарю КПСС, что должно произойти? Что именно?

На лице Боровица появилась знакомая волчья усмешка.

— То, что должно случиться, — ответил он. — То, что еще не произошло. Его нежное воркование с Никсоном усилит его позиции, но он должен быть готов к тому, что через три года Никсон будет отстранен от власти, поскольку его коррумпированность станет достоянием гласности. Я сказал ему, что к тому моменту, когда это случится, он окажется в выгодной позиции и будет иметь дело с преемником и обвинителем президента в Белом доме. Я сказал, что, прежде чем к власти придут сторонники “жесткой” политики, он в будущем году подпишет соглашение, разрешающее фотографировать американским спутникам наши ракетные объекты и, наоборот, нашим спутникам — их, и что это будет сделано тогда, когда американцы будут опережать нас в космических исследованиях, но у него еще останется шанс. Понимаешь, речь идет об ослаблении напряженности. Он помешан на этом. Его также очень беспокоит, как бы американцы не ушли слишком далеко вперед в космической гонке, поэтому я пообещал ему стыковку в космосе в 1975 году. Что касается евреев и диссидентов, доставляющих ему столько неприятностей, то я гарантировал, что мы избавимся от большинства из них — примерно от ста двадцати пяти тысяч — в ближайшие три-четыре года!

Ну, Борис, не впадай в шок или разочарование — я не пойму никак, что за выражение появилось на твоем лице. Мы не варвары, и я вовсе не имею в виду высылку в Сибирь или лоботомию, но лишь выдворение из страны, эмиграцию — мы позволим им всем убраться отсюда. Да, так и будет!

Я сказал ему все это и еще очень многое. И дал гарантии — понимаешь, это был разговор только между Леонидом и мной — при условии, что он позволит мне делать свое дело и избавит от опеки КГБ. В конце концов все эти чопорные агенты только и делают, что шпионят и докладывают обо всем шефу. Так почему они должны шпионить за мной, человеком надежным, быть может, в гораздо большей степени, чем большинство остальных? А самое главное, как я могу рассчитывать на какую бы то ни было секретность, а она чрезвычайно важна в работе такой организации, как наша, если за моей спиной стоят сотрудники другого отдела и докладывают шефу о каждом моем шаге, при этом абсолютно ничего не понимая в том, чем я занимаюсь и что я делаю? Они способны только смеяться и издеваться над тем, что им не дано постичь, начисто уничтожая при этом всю секретность. А тем временем наши враги за рубежом уйдут далеко вперед, потому что я не ошибусь, если скажу тебе, Борис, что у американцев и англичан, да и у французов и японцев, есть свои интеллектуальные шпионы.

Я сказал Леониду: “Дай мне четыре года — четыре года независимости от андроповских макак, и я создам широкую, разветвленную шпионскую сеть с такими возможностями, о которых ты даже не можешь мечтать."

— Сильный ход, — Драгошани был заметно под впечатлением, — и что он ответил?

— Он сказал: “Григорий, старый друг, старый солдат, старый товарищ... хорошо, у тебя будут эти четыре года. Я подожду и прослежу, чтобы у вас было достаточно денег, для того чтобы вы могли ездить на своих «Волгах» и пить водку. Если я увижу, что твои обещания выполнены и все предсказания сбылись, ты получишь от меня благодарность. А если за четыре года ты ничего не добьешься, спрошу с тебя строго”.

— Итак, ты поставил на предсказания Влади, — кивнул Драгошани. — А ты уверен, что наш провидец абсолютно надежен?

— О да! — ответил Боровиц. — Он предсказывает будущее ничуть не хуже, чем ты вынюхиваешь секреты покойников.

— Ну, — эти слова не произвели на Драгошани впечатления, — почему же тогда он не предсказал тебе неприятности в резиденции? Он ведь должен был предвидеть катастрофу такого масштаба.

— Но он предсказывал ее, — сказал Боровиц, — правда, не впрямую. Две недели назад он сказал мне, что я потеряю обоих своих ближайших помощников. Так и случилось. Он также сказал, что я найду на их место других — на этот раз, так сказать, из рядовых членов организации.

Драгошани не мог скрыть интереса:

— У тебя кто-то есть на примете?

— Ты, — кивнул Боровиц, — и, возможно, Игорь Влади.

— Мне не нужны конкуренты, — быстро сказал Драгошани.

— Не будет никакой конкуренции. Ваши таланты совершенно разного рода. Он не может быть некромантом, а ты не умеешь видеть будущее. Вас должно быть двое просто потому, что, если с кем-нибудь из вас что-либо случится, другой сможет продолжить дело.

— Да, и у нас было два предшественника, — проворчал Драгошани. — А какими талантами обладали они? Они тоже поначалу не были конкурентами?

Боровиц вздохнул.

— Поначалу, — начал терпеливо объяснять он, — когда я только создавал отдел, у меня было слишком мало действительно талантливых сотрудников, в первоначальный штат агентов и экстрасенсов входили люди, не прошедшие испытания. Те же, кто был по-настоящему талантлив и с самого начала работал рядом со мной, такие как Влади, который с каждым днем работает все лучше и лучше, а позднее и ты, Борис, представляли собой слишком большую ценность, чтобы я мог позволить себе связывать их обыденной административной рутиной. Устинов, который работал со мной с самого начала, но только в качестве администратора, он и Герхов были на своем месте и подходили для этого как нельзя лучше. Они не обладали талантами экстрасенсов, но, казалось, были лишены предубеждений — качество, которое не так просто найти в современной России, да еще если учесть, что человек при этом должен быть правильно политически ориентированным. Я надеялся, что хотя бы один из них сможет так же, как и я, глубоко вникнуть, заинтересоваться и посвятить себя нашей работе. Когда возникла зависть и они превратились в соперников, я решил не вмешиваться и позволить им самим выяснить отношения. Так сказать, естественный отбор. Но ты и Влади совсем иного поля ягоды. Я не допущу никакого соперничества между вами. Выброси это из головы.

— Но тем не менее, — настаивал Драгошани, — когда ты уйдешь, кому-то из нас придется взять на себя руководство.

— Я не собираюсь никуда уходить, — сказал Боровиц. — По крайней мере еще очень долго. А к тому времени... там видно будет.

Он замолчал и задумался, подперев рукой подбородок и глядя на спокойно текущую перед ним реку.

— Почему Устинов пошел против тебя? Почему он просто не избавился от Герхова? Это же менее рискованно.

— У него были две причины, по которым он не мог избавиться от конкурента. Во-первых, его подстрекал мой давний враг, — сказал Боровиц, — тот человек, которого ты “исследовал” и которого я давно подозревал в том, что он хочет меня убрать. Мы просто ненавидели друг друга — я и этот старый палач из МВД. Это было неизбежно: либо он убил бы меня, либо я его. Именно поэтому я попросил Влади обратить на него внимание, проследить за ним и узнать его замыслы. Он предсказал предательство и смерть в ближайшем будущем. Предательство по отношению ко мне, а смерть — либо его, либо моя. К сожалению, большего Игорь сказать не мог. Так или иначе, я организовал его смерть.

Во-вторых, убийство Герхова, даже если он сумел бы его организовать вполне профессионально и аккуратно, оставаясь в стороне от самого факта “случайной смерти”, не решило бы проблемы в корне. Это было бы все равно что сорвать сорное растение — пройдет время и оно снова вырастет. Он не сомневался в том, что я найду на это место кого-то другого, возможно экстрасенса, и что тогда станет с бедным Устиновым? Его самая большая проблема заключалась в непомерных амбициях.

Так или иначе, я выжил, как видишь. Я использовал Влади, чтобы выяснить, что приготовила мне эта старая большевистская свинья, и расправился с врагом, прежде чем он расправился со мной. А потом я использовал тебя, чтобы вытянуть из его дохлых кишок информацию о сообщнике. Как ни жаль, им оказался Андрей Устинов. Я думал, что здесь замешан Андропов или кто-то из его КГБ. Они любят меня так же, как и я их. Но они в этом не участвовали. Я этому рад, потому что они так легко не сдаются. В каком же мире вражды и мести мы живем, а, Борис? Всего лишь два года назад у ворот Кремля стреляли в самого Леонида Брежнева!

Драгошани выглядел задумчивым.

— Скажи мне одну вещь, — наконец попросил он. — Когда все закончилось — я имею в виду инцидент в особняке, — почему ты спросил меня, могу ли я получить информацию из трупа Устинова, точнее, из того, что от него осталось? Ты допускал, что он мог быть завербован кем-то из КГБ, так же как и твоим старым приятелем из МВД?

— Что-то в этом роде, — Боровиц пожал плечами. — Но сейчас это уже не имеет значения. Нет, если бы они хоть как-то были в этом замешаны, это проявилось бы во время слушаний; наш друг Юрий Андропов не упустил бы такой шанс. Я мог бы сразу по нему определить. Он, судя по всему, чуть не описался от злости из-за того, что Леонид счел возможным вмешаться в его дела.

— Это значит, что теперь он жаждет твоей крови!

— Не думаю. Во всяком случае в течение ближайших четырех лет. А когда станет ясно, что я прав, то есть когда Брежнев убедится в истинности предсказаний Влади, а следовательно получит доказательства эффективности работы отдела, — тогда у него тоже ничего не получится. Так что... если нам немного повезет, мы навсегда освободимся от этой своры.

— Гм... Ну, будем надеяться. Ты, вроде бы, умный мужик, генерал. Хотя я это и так знал. А теперь скажи, зачем еще ты пригласил меня сюда?

— Ну, мне нужно сказать тебе кое-что еще, есть еще кое-какие моменты, понимаешь? Но мы можем поговорить за ужином. Наташа готовит свежую речную рыбу, форель. Ловить строго запрещено. От этого она кажется еще вкуснее.

Он поднялся и двинулся по берегу в обратную сторону.

— И еще, — бросил он через плечо, — я хотел посоветовать тебе продать эту консервную банку на колесах и купить себе пристойную машину. Думаю, лучше всего подержанную “Волгу”, Во всяком случае, не новее, чем у меня. Это соответствует твоему служебному положению. Ты можешь обкатать ее во время отпуска.

— Отпуска?

События развивались стремительно.

— Да, разве я не сказал тебе? Как минимум три недели, все зависит от обстоятельств. Я укрепляю особняк, поэтому там совершенно нельзя будет работать...

— Что ты делаешь? Ты сказал, ты...

— Да, укрепляю резиденцию, — Боровиц был абсолютно серьезен. — Пулеметные гнезда, ток вдоль забора и все в таком роде. Все это есть на Байконуре, откуда запускают космические ракеты. А наша работа важна ничуть не менее. Так или иначе, я получил “добро”, и работы начнутся в пятницу. Как ты знаешь, мы теперь сами себе хозяева, в определенных пределах, конечно... но в резиденции во всяком случае точно. Когда все будет закончено, у всех нас будут пропуска на вход туда, и без них никто не проникнет внутрь. Но это позже. А сейчас предстоит еще много работы, и я сам буду Наблюдать практически за всем. Я хочу, чтобы резиденция стала более просторной, чтобы в ней стало больше помещений для проведения экспериментов. Да, у меня впереди четыре года, но они пролетят быстро. Первый этап преобразований займет больше полумесяца, поэтому...

— Так что пока все это будет делаться, я получаю отпуск? — Драгошани оживился, в голосе его чувствовалось возбуждение.

— Да, ты и еще один или два человека. Для тебя это послужит наградой. Ты очень хорошо поработал той ночью. Если не считать дыры в моем плече, все прошло” очень успешно, — да, и если, конечно, не принимать во внимание смерть бедного Герхова. Единственное, о чем я сожалею, так это о том, что мне пришлось попросить тебя пройти до конца. Я знаю, как это ненавистно для тебя...

— Давай больше не будем говорить об этом, — ответил Драгошани, а затем, полуобернувшись, добавил с дьявольской усмешкой:

— Во всяком случае, рыба на вкус мне нравится больше!

И с тем же выражением произнес:

— Ты садист и старая шельма! Боровиц громко рассмеялся:

— Вот это-то мне и нравится в тебе, Борис. Ты похож на меня: абсолютно не уважаешь своих начальников. — И тут же сменил тему. — Как бы то ни было, где ты собираешься провести свой отпуск?

— Дома, — ответил не колеблясь его собеседник.

— В Румынии?

— Конечно. Поеду в Драгошани, туда, где я родился.

— Ты когда-нибудь ездил куда-либо еще?

— А зачем? Мне хорошо знакомо это место, и я люблю живущих там людей — во всяком случае в той степени, в какой я вообще способен любить что-то. Драгошани теперь город, но я найду себе место где-нибудь за городом — в деревне или в горах.

— Должно быть, там очень хорошо, — кивнул Боровиц. — У тебя там есть девушка?

— Нет.

— Что ж тогда тебя туда так тянет?

Драгошани что-то пробормотал, пожал плечами, но его глаза при этом сузились до щелочек. Идя впереди, шеф не видел выражения лица Драгошани, когда тот ответил.

— Не знаю. Думаю, что-то в самой почве.