Летом 1972 года Драгошани возвратился в Румынию. Он выглядел очень стильно в бледно-голубой рубашке с открытым воротом, расклешенных серых брюках, сшитых по западной моде, блестящих черных остроносых ботинках (так не похожих на обувь с квадратными носами, которая попадала из России в местные магазины) и в светло-коричневом клетчатом пиджаке с большими накладными карманами. Стоя в жаркий полдень на окраине небольшого поселка, расположенного чуть в стороне от шоссе, соединявшего Корабию и Калинешти, он казался совершенно чужим. Облокотившись на машину, он внимательно разглядывал тесно прижавшиеся друг к Другу крыши домов и похожие на раковины улиток купола деревни, раскинувшейся на пологом южном склоне холма. Его можно было принять за туриста, приехавшего либо откуда-то с Запада, либо из Турпии, а может быть, из Греции.

Но его “Волга”, такая же черная и блестящая, как его ботинки, наводила на иные мысли. Кроме того, его взгляд не был похож на невинно-удивленный взгляд туриста — это был взгляд человека, довольного собой и сознающего свою принадлежность к окружающему. Шедший навстречу ему со стороны фермы, где до этого кормил цыплят, Гзак Кинковши, землевладелец и хозяин, никак не мог определить, кто же это такой. Он ждал туристов в конце недели, но этот человек застал его врасплох Гзак с подозрением хмыкнул. Может быть, чиновник из Министерства земель и собственности? Один из наглых лакеев большевистских промышленников из-за границы? Да, следует быть очень осмотрительным. Во всяком случае, до тех пор пока он точно не выяснит, кто этот приезжий.

— Кинковши? — молодой человек оглядел его с головы до ног. — Гзак Кинковши? Мне сказали в Ионешташи, что у вас есть свободные комнаты. Я полагаю, что это и есть ваша гостиница, — он кивнул в сторону покосившегося трехэтажного каменного дома, стоявшего возле выложенной булыжником деревенской дороги.

Кинковши притворился удивленным, сделав вид, что не понимает, о чем идет речь, и нахмурясь уставился на Драгошани. Он не любил хвастаться своими доходами от туристов — по крайней мере не раскрывал их истинных размеров. Наконец он произнес:

— Да, я действительно Кинковши, и у меня есть свободные комнаты, но...

— Ну, так могу я здесь остановиться или нет? — нетерпеливо прервал его собеседник — разговор, похоже, уже начал ему надоедать.

Кинковши обратил внимание, что его модный и элегантный наряд выглядел довольно помятым после долгого пути.

— Я понимаю, что приехал на месяц раньше, но не думаю, что у вас сейчас так уж много гостей.

На месяц раньше! Теперь Кинковши вспомнил.

— А, так вы, должно быть, и есть господин из Москвы? Тот, который заказал комнату еще в апреле? Тот, который забронировал апартаменты, но не выслал аванс? Стало быть, вы господин Драгошани и ваша фамилия совпадает с названием городка, находящегося дальше по шоссе? Да, вы действительно приехали рано, но тем не менее добро пожаловать! Мне только необходимо приготовить для вас комнату. Или, если желаете, я могу поселить вас в комнате, предназначенной для англичан, на один-два дня. Как долго вы рассчитываете здесь пробыть?

— Как минимум, десять дней, — ответил Драгошани, — если простыни достаточно чистые, еда сносная, а ваше румынское пиво не слишком горькое.

Его взгляд непонятно почему вдруг стал свирепым и в" его облике появилось нечто угрожающее, так что Кинковши отпрянул.

— Мой господин, — начал он хрипло, — комнаты у меня настолько чистые, что вы можете есть прямо с пола. А моя жена готовит просто великолепно. Пиво у меня лучшее во всех Южных Карпатах. А люди у нас, пожалуй, ведут себя более воспитанно, чем у вас в Москве. Так нужна вам комната или нет?

Драгошани усмехнулся и протянул руку:

— Я просто испытывал вас. Предпочитаю знать, что представляет собой человек на самом деле. Мне нравится ваш боевой настрой. Вы настоящий местный житель, Гзак Кинковши: одеты как крестьянин, но в душе истинный воин. Вы говорите, что я москвич? Это с моей-то фамилией? Скорее можно сказать, что это вы чужак в здешних местах, Гзак Кинковши! Об этом свидетельствует и ваше имя, и ваш акцент. И то, что вы постоянно повторяете “мой господин”. Вы венгр, не так ли?

Кинковши всмотрелся в лицо собеседника, оглядел его с головы до ног и для себя решил, что тот ему нравится. Во всяком случае, гость обладал чувством юмора, и уже одно это располагало к нему.

— Дед моего деда — выходец из Венгрии, — сказал он, крепко пожимая протянутую руку, — но бабка моей бабки — валашка. А что касается акцента, то это местный говор. За последние десятилетия сюда приехало много венгров, и многие из них осели здесь. Так что я румын не в меньшей степени, чем вы. Только вот я не так богат, — он рассмеялся, отчего кожа на его лице сморщилась еще больше и обнажились желтые полустертые зубы. — Думаю, вы приняли меня за крестьянина. Ну, уж кто я есть, тот и есть. А что до “мой господин” — вы предпочитаете, чтобы я называл вас “товарищ”?

— О господи, нет! Только не это! — незамедлительно откликнулся Драгошани. — “Мой господин” вполне меня устраивает, спасибо, — он тоже рассмеялся. — Пойдемте, вы покажете мне эту вашу “английскую” комнату...

Кинковши повел его от “Волги” к высокому с остроконечной крышей зданию гостиницы.

— Комнаты, — ворчал он, — о, у меня много комнат. По четыре на каждом этаже. Если хотите, можете снять сразу несколько.

— Одной вполне достаточно, — ответил Драгошани, — если, конечно, при ней есть ванна и туалет.

— А, апартаменты! Тогда это будет верхний этаж. Комната с ванной и туалетом под самой крышей. Очень современно.

— Не сомневаюсь, — уже мягче ответил Драгошани. Нижний этаж дома был оштукатурен, и в песочного цвета штукатурку вдавлены камешки. Возможно, это было связано с поднимавшейся снизу сыростью. Стены верхних этажей были каменные. Дому, должно быть, исполнилось не менее трехсот лет. Это Драгошани вполне устраивало, поскольку облегчало возможность вернуться в прежние времена, к истокам происхождения и даже раньше.

— Сколько лет вы отсутствовали? — поинтересовался Кинковши, вводя его в дом и провожая в одну из комнат первого этажа; затем добавил:

— Вам придется побыть немного здесь, пока я приготовлю для вас комнату наверху. Час-два, не больше.

Драгошани сбросил ботинки, повесил пиджак на спинку деревянного стула и упал на кровать — в пятно солнечного света, проникавшего в комнату сквозь овальной формы окно.

— Я не живу здесь уже полжизни, — сказал он, — но мне всегда приятно сюда возвращаться. Последние три года я приезжал сюда каждое лето и буду приезжать еще четыре года.

— О? Вы уже спланировали свое будущее? Еще четыре года? Звучит чересчур определенно. Что вы имеете в виду?

Драгошани лег на спину, закинул руки за голову и, полуприкрыв от яркого солнца глаза, посмотрел на собеседника.

— Исследовательская работа, — ответил он. — История здешних мест. Поскольку я могу проводить здесь не более двух недель в году, мне понадобится еще четыре года.

— История? Эта страна вся пронизана историей. Но это ведь не ваша профессия? Я имею в виду, что не историей вы зарабатываете себе на жизнь?

— Нет, — покачал головой человек на кровати. — В Москве я работаю... в похоронном бюро. Это была почти что правда.

— Да... — пробормотал Кинковши, — это всем когда-нибудь нужно. Ну что ж, я пойду подготовлю для вас комнату. И распоряжусь относительно еды. Если вам понадобится туалет, он здесь рядом, в коридоре. Чувствуйте себя, как дома...

Ответа не последовало. Взглянув на Драгошани, он увидел, что глаза его закрыты — в комнате, освещенной теплыми лучами солнца стояла тишина. Кинковши взял ключи от машины, брошенные гостем в ногах кровати, потихоньку вышел из комнаты и мягко прикрыл за собой дверь, уходя он еще раз оглянулся: Драгошани спал, грудь его равномерно поднималась и опускалась. Это хорошо — Кинковши улыбнулся и кивнул сам себе головой. Он явно чувствует себя здесь, как дома.

* * *

Каждый раз, когда Драгошани приезжал сюда, он поселялся на новом месте. Всегда неподалеку от того городка, который он считал своим домом — в пределах его досягаемости, но подальше от места, где жил в прошлый раз, ведь его могли увидеть и узнать по предыдущему визиту. Он подумывал о том, чтобы воспользоваться вымышленным именем, псевдонимом, однако отказался от этой идеи. Он гордился своей фамилией, возможно даже вопреки ее происхождению. Не потому вовсе, что он что-либо имел против городка Драгошани, географического источника фамилии, но вопреки тому, что он был найден там. Что касается родителей, то своим отцом он считал практически неприступную гору, возвышавшуюся на севере, в Трансильванских Альпах, а матерью ему была черная плодородная земля.

Относительно своих настоящих родителей у него была собственная теория — он считал, что, поступив таким образом, они сделали лучшее, что могли. Он воображал, что они были румынами, цыганами, любившими друг друга молодыми людьми, принадлежавшими к враждующим между собой кланам; их любовь не в силах была преодолеть застарелую ненависть и вражду. Но они любили друг друга, потом родился Драгошани, и они оставили его. Мысль о том, чтобы найти их, неизвестных ему родителей, впервые пришла Драгошани в голову три года назад, и он приехал сюда именно с этой целью. Но... это оказалось совершенно безнадежной затеей. Совершенно непосильной задачей. Цыган в Румынии было такое же великое множество, как и в прежние времена. Несмотря на своего рода условность разделения и наименования, прежние Валахия, Трансильвания, Молдавия и другие земли вокруг обрели своеобразную автономию, право на самоопределение. Цыгане имели такое же право находиться здесь, как и сами горы.

Вот какие мысли бродили в голове Драгошани, когда он засыпал, но во сне он видел не родителей, а эпизоды своего детства, вплоть до того времени, когда он покинул Румынию, чтобы завершить образование. Уже тогда он предпочитал одиночество, любил быть наедине с самим собой и иногда забредал в такие места, куда другие ходить опасались. А может быть, им было запрещено туда ходить...

* * *

Густые темные леса росли на крутых, извивающихся в форме ярмарочной “восьмерки” склонах холмов. Борис только однажды видел “восьмерку” — три дня назад, в свой седьмой день рождения (его седьмой день “нахождения”, как называл его приемный отец), когда в качестве развлечения ему было позволено пойти в Драгошани и посетить там маленький кинотеатр. Короткий русский фильм был снят на ярмарочных катальных горках, и “восьмерка” была настолько реально ощутимой, что у Бориса закружилась голова, и он едва не упал со своего места.

Было одновременно и страшно, и восхитительно — настолько, что он изобрел свою собственную игру, похожую на спуск с катальной горки. Конечно, все было не так хорошо, да и потрудиться приходилось основательно, но все же это лучше, чем ничего. Тем более что все можно было сделать здесь же, на лесистых склонах холмов, меньше чем в миле от поместья.

Сюда, в этот глухой уголок, никто никогда не забредал — именно поэтому Борис так любил его. Лес здесь не рубили уже лет пятьсот, и лесники не посещали густо заросшие соснами склоны. Только редко проникавшие сквозь чашу солнечные лучи иногда освещали землю, да лесные голуби нарушали вечную тишину воркованием и хлопаньем крыльев, а иногда вдруг раздавался тихий шорох каких-то таинственных, невидимых ползающих существ. Это было царство пляшущих в лучах света пылинок, сосновых шишек и иголок, грибов и странно молчаливых, перелетающих с дерева на дерево белок.

Холмы находились на древней Валашской равнине, простирающейся от предгорий Альп, расположенных в сорока пяти милях отсюда. По своей форме они напоминали распятие — центральный хребет, длиной около двух миль, тянулся с севера на юг, а с востока на запад его пересекал другой, длиной примерно с милю, выполнявший роль перекладины. Вокруг холмов поля были разделены множеством стен, заборов, оград, иногда встречались небольшие аллеи деревьев, однако в непосредственной близости от холмов поля оставались невозделанными и зеленели высокой травой и зарослями чертополоха. Иногда приемный отец Бориса пускал сюда попастись лошадей или скот, но это случалось довольно редко. Лаже дикие звери опасались забредать сюда, иногда они, словно испугавшись чего-то, убегали подальше от этих чересчур уж тихих полей, ломая заборы и перескакивая через изгороди.

Однако маленький Борис Драгошани относился к этим местам совершенно иначе. Здесь он мог поохотиться на крупного зверя, проникнуть в неведомые джунгли Амазонки, отправиться на поиски исчезнувших городов инков.

Все это можно было сделать лишь при условии, что приемный отец Бориса никогда не узнает, чем занимается мальчик, а главное — где он играет. Несмотря на строгий запрет, таинственные леса привлекали Бориса, — в них было что-то такое, что словно магнитом тянуло его сюда.

Именно по такому лесу и пробирался сейчас Борис, карабкаясь от дерева к дереву по одному из крутых склонов в центре распятия. Пыхтя и задыхаясь, он тащил за собой большую картонную коробку, служившую ему тележкой — почти такой же, как на катальных горках, только без колес. Путь наверх был долгим, но дело того стоило. Он прокатится еще разочек, на этот раз с самой вершины холма, и тогда уж пойдет домой. Солнце уже опустилось к горизонту и, судя по всему, Борису и так попадет за опоздание, так что, если он еще раз прокатится, хуже не будет.

Добравшись до вершины, он остановился, чтобы перевести дыхание, на минутку присел, отмахиваясь от комаров, летавших в бледных лучах солнца, проникавших сквозь ветки высоких густых сосен, а затем потащил коробку дальше по гребню — к тому месту, откуда к самому подножию вела своего рода просека. Когда-то в незапамятные времена здесь и в самом деле прорубили просеку, однако потом лесорубы вдруг вспомнили (а может быть, им кто сказал), что это за место. С тех пор просека почти заросла молодыми деревцами, но след от нее все же остался. Именно по этому следу Борис и собирался совершить свой безрассудно опасный спуск.

Поставив коробку на самый край, Борис забрался в нее и вцепился руками в боковые стенки, а затем начал легонько подталкивать ее вперед, пока она не заскользила вниз.

Поначалу коробка двигалась ровно, легко скользя по ковру из сосновых игл и жесткой травы между кустами и тонкими стволами деревьев, точно следуя по линии бывшей просеки. Но потом... Борис был еще ребенок. Он не мог предвидеть опасность, не принял во внимание крутизну склона и силу ускорения.

Коробка быстро набрала скорость, спуск и в самом деле стал таким же головокружительно ужасным, как и спуск на тележке с “восьмерки”. Задев за кочку травы, коробка подпрыгнула, затем снова опустилась на землю, с силой ударившись о ствол молодого дерева, и с ошеломляющей скоростью понеслась вниз по почти отвесному склону, виляя из стороны в сторону и задевая о стволы сосен, густо росших по бокам бывшей просеки. Контролировать спуск бешено несущейся под уклон “тележки” не было никакой возможности — Борис не мог ни затормозить, ни свернуть в сторону. Все, что ему оставалось, — это лететь туда, куда несла его коробка.

Его швыряло, обо что-то ударяло, коробка кренилась то влево, то вправо. Борис был уже весь в синяках, и ужас его с каждой секундой все возрастал. Он с грохотом катался по коробке, как высохшая горошина в стручке.

Теперь, когда он оказался вне просеки, последние лучи дневного света окончательно исчезли. Чтобы защититься От невидимых в темноте, но больно хлеставших веток, Борис пригнул голову. А кошмарный спуск продолжался. Однако деревья вокруг росли все гуще, и, по-видимому, ужасному полету скоро должен был прийти конец.

Достигнув того места, где почва под деревьями была глинистой и каменистой, а корни над ее поверхностью бугрились, словно туловища толстых змей, коробка развалилась на части. Со страшным треском дно вырвалось из-под Бориса, а стенки, в которые он из последних сил в ужасе вцепился, сломались. Едва не ударившись головой о ствол дерева, Борис полетел кувырком. Катясь вверх ногами, подпрыгивая и скользя, он не замечал треска ломавшихся под его тяжестью тонких веток — он видел только проблески неба сквозь вершины темных сосен и ощущал болезненные толчки и удары во время стремительного падения, которое, казалось, никогда не прекратится. Последнее, что он почувствовал, — удар о край или обломок скалы, а затем — чернота, мрак, во всяком случае, на какое-то время...

Он пробыл без сознания, вероятно, не более минуты, а может быть, и пять... или пятьдесят... Возможно, он и вовсе не терял сознания. Его кто-то сильно, очень сильно встряхнул. Если он не умер до этого, то все происшедшее дальше вполне могло убить его. Он мог умереть от страха.

В голове его все кружилось, и вдруг он услышал, как чей-то голос произнес:

«Кто ты? Почему ты пришел сюда? Ты... предлагаешь себя мне?»

Голос был зловещий, невыносимо зловещий. В нем было заключено абсолютно все, что только может привести в ужас. Борис был всего лишь маленьким мальчиком и не понимал значения таких слов, как животный, садистский, дьявольский, или таких выражений, как “силы тьмы”; он не знал также, как можно пробудить эти силы. Он боялся скрипа ступеньки на темной лестнице, приходил в ужас, слыша, как стучат ветки в окно его спальни, когда все в доме спят, пугался неожиданного прыжка лягушки, при виде движения жабы или замершего неподвижно пруссака. Он вздрагивал, когда включался свет, а когда заяц-пруссак стремительно срывался с места, почувствовав, что его обнаружили, Борис и вовсе обмирал.

Однажды, спустившись в глубокий погреб, где приемный отец Бориса хранил запас вин, а на холодных полках лежали завернутые в муслин головки сыра, Борис услышал стрекот сверчков. В тонком луче маленького фонарика он сумел увидеть одного, серо-белого из-за постоянного пребывания в темноте. Он подошел ближе и хотел наступить на него, но насекомое прыгнуло и исчезло. Он нашел другого, но случилось то же самое. Еще одного... еще одного... Он видел их целую дюжину, но не сумел ни одного раздавить. Они все словно испарились. Когда он поднялся наверх и вышел на дневной свет, то увидел, как с его шорт соскочил на землю сверчок. Они были на нем! Они прыгали на него! Вот почему он не мог их раздавить! Боже, как он тогда плясал, стараясь стряхнуть с себя этих мерзких существ.

Вот в этом-то для него и заключалась главная идея кошмара: вдруг обнаружить хитрость и коварство там, где их не должно быть. Именно потому, что их там быть не должно...

«А, — еще громче произнес голос. — А, ты мой! Ты пришел сюда именно потому, что ты один из моих. Потому что ты знал, где найти меня...»

Именно в этот момент Борис понял, что он в полном сознании и что голос существует на самом деле, а не звучит только в его голове. И что он такой же зловещий, как скользкое прикосновение жабы, как скачки сверчков в темноте, как медленное тиканье ненавистных часов, которые, кажется, разговаривают с тобой в ночи, издеваются над твоими страхами и бессонницей. Он был уверен, что в этом голосе заключено куда больше зла, но у него не было ни знаний, ни опыта, чтобы найти слова, способные его описать.

Но он ясно представил себе рот, из которого доносились эти гортанные, невнятные звуки, вкрадчиво произносивший коварные слова, звучавшие в его голове. И он знал, почему звуки были такие невнятные, булькающие. Картина, возникшая перед его мысленным взором, была отчетливой и одновременно ужасной: изо рта словно жидкие рубины падали капли крови, а блестящие передние зубы были острыми, как у огромного пса!

«Как... твое имя, мальчик?»

— Драгошани, — ответил Борис, или ему показалось, что ответил, потому что у него так пересохло во рту, что он едва ли мог произнести хоть что-нибудь. Однако и этого было достаточно.

«А-а-а... Драгошани» — теперь это был уже шумный вздох, напоминавший шелест сухих осенних листьев по камням. Вздох понимания и удовлетворения. — Тогда ты действительно один из моих. Но, черт возьми, слишком мал, слишком мал! В тебе нет силы, мальчик! Ребенок, еще ребенок. Что ты можешь сделать для меня? Ничего! В твоих венах течет вода, а не кровь. В ней нет железа..."

Борис сел и испуганно уставился в темноту, в глазах у него мелькало, голова кружилась. Он находился ниже середины склона, на каком-то плоском уступе скалы под деревьями. Он никогда раньше не бывал в этом месте и даже не подозревал о его существовании. Чуть позже, когда глаза его попривыкли к темноте и к нему вернулась способность чувствовать, он обнаружил, что в действительности сидит на заросших лишайником каменных плитах, разбросанных перед сооружением, которое могло быть только... мавзолеем!..

Борис видел нечто подобное. Месяц назад умер его дядя (точнее, брат приемного отца), и его похоронили в таком же месте, но только там была освященная земля — за оградой церкви в Слатине. Это место было совсем другим... Это было не святое место — оно ничуть не походило на него...

Какие-то невидимые существа двигались вокруг, заставляя шевелиться затхлый, отдающий плесенью воздух, но не задевая при этом ни кружевной паутины, ни тонких сухих травинок и веточек, свисавших отовсюду. Здесь было холодно, смертельно холодно — солнце не проникало сюда, наверное, лет пятьсот.

Сама гробница находилась за спиной у Бориса. Она была высечена в огромном выступе скалы, вероятно, очень давно, а крыша ее была сложена из массивных плит. Во время своего стремительного падения Борис, вероятно, наткнулся на эту груду камней и несомненно разбил себе голову. Конечно, так и есть. Иначе почему он чувствовал и слышал то, что невозможно было чувствовать и слышать. По крайней мере, всего этого быть просто не могло.

Он прислушался и, скосив глаза, пытался рассмотреть хоть что-нибудь в окружавшей его мгле, но... ничего не увидел и не услышал.

Борис попытался встать, однако это ему удалось только после третьей попытки. Весь дрожа, он навалился на покосившуюся плиту, служившую, вероятно, перемычкой входа в склеп. Напрягая зрение и слух, он вновь постарался хоть что-нибудь увидеть или услышать в кромешной тьме.

Не было больше ни голоса, ни страшного окровавленного рта, привидевшегося ему. Он шумно с облегчением вздохнул.

Из-под руки неожиданно упал большой кусок грязи, смешанный с сосновыми иглами и лишайником, и глазам открылась часть не то какого-то украшения, не то герба. Борис стал расчищать дальше, смахивая вековую пыль, и вдруг...

Борис резко отдернул руку, отшатнулся и, споткнувшись обо что-то, снова сел, тяжело дыша. На гербе был щит с изображением дракона, передняя лапа которого была угрожающе приподнята и на спине у которого сидела летучая мышь с треугольной формы глазами, сделанными из сердолика. А надо всем этим царила злобная рогатая голова самого дьявола, с высунутого раздвоенного языка которого стекали сердоликовые капли крови!

Эти три символа — дракон, летучая мышь и дьявол — слились в голове Бориса воедино. Они стали воплощением того самого голоса, который звучал в его голове. И именно в этот момент голос заговорил снова:

«Беги, малыш, беги... убирайся подальше отсюда! Ты слишком молод, слишком мал, слишком невинен, а я уже чересчур слаб и очень, очень стар...»

Борис вскочил и попятился — ноги так дрожали от страха, что ему казалось, он вот-вот упадет. Потом он повернулся и бросился прочь — подальше от усыпанных сосновыми иглами каменных плит, вывернутых из земли древними узловатыми корнями, подальше от полуразрушенного склепа со всеми его тайнами, подальше от тьмы, такой зловещей, что он почти физически ощущал ее.

Он бежал вниз по склону, под толстыми вековыми деревьями, ветки которых били и царапали его, падал и вновь поднимался. И все это время в его голове звучал насмешливый голос, похожий на скрежет по стеклу напильника или скрип мела по классной доске, отвратительный в своей старческой убежденности:

«А-а-а... беги, беги! Но не забывай обо мне, Драгошани! И будь уверен, уж я-то тебя не забуду! Нет, я буду ждать, пока ты вырастешь и станешь сильным, пока в твоей крови появится железо и ты сам будешь знать, что тебе делать. Потому что ты должен сделать это по собственной воле — и тогда мы посмотрим.. А теперь я должен спать...»

Борис выскочил наконец из-под деревьев у подножия холма, перелез через низкую изгородь в том месте, где у нее была сломана верхняя перекладина, и упал в высокую траву и заросли чертополоха, благословляя свет. Но задерживаться здесь он не стал, снова вскочил на ноги и бросился домой. Только где-то на середине поля, окончательно выдохшись и не в силах больше бежать, он рухнул на землю и, обернувшись, посмотрел на неясно видневшиеся позади холмы. Далеко на западе садилось солнце и его последние огненно-желтые лучи золотили вершины самых высоких сосен. Но Борис знал, что в том таинственном месте, окруженная деревьями гробница была липкой и скользкой, такой жуткой, что мурашки бегали по телу, а вокруг было ужасающе темно. И только сейчас ему пришло в голову спросить:

— Что... кто... кто вы?

Словно за тысячи миль легкий вечерний ветерок, с незапамятных времен овевавший холмы и поля Трансильвании, донес до него ответ, прозвучавший словно на периферии его сознания:

«А-а-а! Но, ведь ты это знаешь и так, Драгошани! Ты знаешь это. Ты должен спрашивать не “кто ты?”, а “кто я?” Но какое это имеет значение? Ответ все равно один. Я твое прошлое, Драгошани! А ты... мое... бу-у-у-у-дущее!»

* * *

— Господин Драгошани?

— Что... кто... кто вы? — повторив вопрос из своего сна, Драгошани проснулся.

В сумерках комнаты на него не мигая смотрели чьи-то горящие глаза почти треугольной формы. На минуту ему показалось, что он вновь очутился в том самом склепе. Но эти глаза были зелеными, как у кошки. Он уставился в них, но в ответном взгляде не было никакого смущения. Теперь он мог разглядеть бледное овальное лицо в окружении черных, как вороново крыло, волос. Женское лицо.

Он сел, потянулся и спустил ноги на пол. Владелица глаз присела в реверансе, но сделала это чисто по-деревенски, без какой-либо элегантности, подумал Драгошани, Сразу после пробуждения он всегда чувствовал себя раздраженным, особенно если его будили не вовремя, вторгались в его сон, как сейчас.

— Вы что, глухая? — он снова потянулся и почти ткнул ее пальцем в нос. — Я спросил, кто вы. И почему меня разбудили так поздно?

(С таким же успехом он мог сказать и “так рано”). Его сурово указующий перст, казалось, не произвел на девушку никакого впечатления. Она улыбнулась, слегка приподняв одну бровь; можно сказать, этот жест был даже слегка вызывающим.

— Меня зовут Илзе, господин Драгошани, Илзе Кинковши. Вы проспали три часа. Поскольку мы с отцом понимали, что вы очень устали, мы сочли за благо позволить вам поспать, а за это время приготовили для вас комнату в мансарде. Все уже готово.

— О, даже так? А теперь что вы от меня хотите? Драгошани даже не пытался быть любезным. И в данном случае он вовсе не играл, как это было ранее с отцом девушки. Нет, в ней действительно было что-то такое, что очень раздражало его. Во-первых, она была слишком уж самоуверенной, слишком проницательной. А во-вторых, она была хорошенькой. Ей, наверное, около... двадцати. Трудно сказать, замужем ли она, но кольца на ее пальце не было.

Драгошани еще не до конца проснулся и его немного трясло — организм не успел адаптироваться к окружающему миру. Заметив это, она сказала:

— Наверху теплее. Там еще солнце. Подъем по лестнице поможет вам разогнать кровь.

Драгошани огляделся, кончиками пальцев прочистил уголки глаз, изгоняя оттуда остатки сна. Затем поднялся и похлопал по карманам пиджака, висевшего на стуле.

— Где мой ключи? И... мои чемоданы? Девушка снова улыбнулась:

— Отец отнес ваши чемоданы наверх. А вот ваши ключи.

Когда она коснулась его холодной рукой, Драгошани неожиданно охватил озноб. Увидев, как он вздрогнул, девушка на этот раз просто рассмеялась:

— А... девственник!

— Что? — прошипел Драгошани, совершенно выходя из себя. — Что... вы... сказали?

Повернувшись, она вышла в холл и направилась к лестнице. Драгошани, схватив пиджак, в ярости бросился вслед за ней. Дойдя до деревянной лестницы, она обернулась:

— Просто у нас здесь так говорят. Это только такое выражение...

— Что это значит? — резко спросил он, поднимаясь за ней по ступенькам.

— Ну, это если парня трясет от возбуждения, мы говорим, что он девственник. Вынужденный девственник.

— Ужасно глупое выражение! — Драгошани бросил на нее сердитый взгляд. Она в ответ улыбнулась:

— К вам это не относится, господин Драгошани. Вы уже не мальчик и не кажетесь мне таким уж застенчивым и невинным. В любом случае это всего лишь выражение.

— Вы слишком фамильярно обращаетесь с гостями, — проворчал Драгошани, чувствуя, что девушка перестала подтрунивать над ним, словно пожалев его.

На площадке второго этажа она остановилась, поджидая его, а затем сказала:

— Я просто старалась быть дружелюбной с вами. Плохо, если люди не разговаривают друг с другом. Отец велел спросить у вас, будете ли вы ужинать вместе с нами, поскольку вы здесь единственный гость, или вам принести еду в комнату?

— Я буду есть в своей комнате, — не медля ни секунды, резко ответил он, — если мы когда-нибудь до нее доберемся.

Пожав плечами, она стала подниматься дальше. Лестница, ведущая на третий этаж, была достаточно крутой.

Илзе Кинковши была одета так, как уже давно не одевались в городах, но в деревнях и маленьких поселках эта мода еще сохранилась. Ее плиссированное платье, доходящее до колен, было туго стянуто возле груди; черный плотно прилегающий лиф с короткими пышными рукавами застегивался на груди на пуговицы. На ней также были надеты (и это показалось Драгошани очень смешным) резиновые ботики — в них было удобно ходить по ферме. Зимой она надела бы еще и чулки, но сейчас не зима...

Он старался отвести глаза, но ему больше некуда было смотреть. А она как назло двигалась слишком быстро. Узкая черная полоска в виде буквы “V” разделяла белоснежные округлости ее ягодиц.

На площадке третьего этажа она остановилась, поджидая его, без сомнения специально встав на самом краю ступеней. Драгошани замер, как вкопанный, у него перехватило дыхание. Глядя на него сверху вниз, совершенно спокойно и невозмутимо, широко открытыми зелеными глазами, она переступила с ноги на ногу, а затем потерлась коленом о внутреннюю сторону бедра.

— Уверена, что вам понравится... здесь... — произнесла она и медленно перенесла вес на другую ногу. Драгошани отвернулся.

— Да, да... Я уверен, я... я...

Илзе заметила, что лоб его покрылся капельками пота. Она, фыркнув, тоже отвернулась. Судя по всему, ее первое впечатление о нем оказалось правильным. А жаль...