Спириты и другие

Какого рода ответ могут дать сторонники бессмертия на соображения, выдвинутые нами в трех предыдущих главах? У них есть два главных способа защиты: во-первых, они прибегают к эмпирическим свидетельствам; во-вторых, они используют логические аргументы. Ранним христианам неопровержимое с их точки зрения свидетельство в пользу личного бессмертия давало предполагаемое восстание Христа из гроба и его вознесение на небо. Воскресение Христа принималось церковью за такой же определенный и несомненный исторический факт, как переход Рубикона Цезарем. Воскресение Христа было выдающимся и чрезвычайно убедительным, по мнению христиан, имевшимся у них будто бы эмпирическим свидетельством в пользу веры в бессмертие. И ортодоксальное вероучение так и трактовало это свидетельство век за веком вплоть до настоящего времени.

Но, как мы уже отмечали, развитие современной науки, ее многочисленные открытия в области биологии, психологии и антропологии и повсеместное вытеснение в результате этих открытий чуда закономерно привели многих современных религиозных мыслителей к тому, что они ставят под сомнение идею буквального воскресения Христа из гроба и отказываются от нее. Возможные объяснения для истории о воскресении легко приходят на ум. Иисус мог быть снят с креста и похоронен лишь, по-видимому, мертвым, находясь на самом деле в состоянии крайне замедленного протекания жизненных процессов; последователи Христа могли унести его мертвое тело из гробницы и похоронить в другом месте; его ученики могли до та кой степени предаться своему воображению и своим желаниям, что стали утверждать, будто они видели Христа и говорили с ним после его смерти. В конечном счете утверждения о явлении призрачных видений живым людям были одними из наиболее распространенных среди легковерных людей на протяжении всей истории человечества, хотя они никогда не проверялись.

Предполагаемая историчность воскресения Иисуса, как и история о его непорочном рождении, может быть объяснена, далее, как естественный, хотя и неоправданный, вывод из его замечательного характера, из любви и преданности, которые он пробуждал по отношению к себе, и из того, что он оказывал очень глубокое воздействие на самых различных людей. Воздействие такой великой и притягательной личности на довольно примитивную культуру создало как раз такого рода психологическую ситуацию, в которой можно ожидать возникновения сообщений о чудесах и сверхчеловеческих деяниях. Мифы такого рода, которые мы находим в Новом завете, конечно, отнюдь не ограничивались жизнью Иисуса. Платон, Александр Великий, римские императоры, христианские святые, индийские мистики и многие другие разделяли с ним подобные почести. Сам мотив воскресения, когда жертвенного божественного спасителя убивают ради искупления грехов живых, а затем он в триумфе возносится на небо, неоднократно встречался у языческих народов древнего мира. Во всяком случае, что касается будто бы имевшего место восстания из могилы мертвого Христа, то здесь решительно применима классическая формула Д. Юма для проверки чудес: «Никакое свидетельство недостаточно для установления чуда, если только свидетельство это не такого рода, что его ложность была бы более чудесной, чем тот факт, который оно старается установить».

Никакое другое «свидетельство», которое можно было бы сравнить со свидетельством воскресения Христа по влиянию и воздействию, не появилось, чтобы помешать широко распространенному процессу потери веры в телесное воскресение Христа. Время от времени самозваные провидцы и мистики выступали с претензиями на роль святого Иоанна Богослова в его Апокалипсисе и с должной торжественностью возвещали миру о результатах их непосредственного, личного наблюдения блаженства на небесах и ужасов в аду. В качестве примера может быть приведен Эммануил Сведенборг, шведский философ и мистик XVIII столетия. Согласно Сведенборгу, господь открыл ему небеса для непосредственного лицезрения в 1710 году. С этого времени в течение тридцати пяти лет Сведенборг имел возможность беседовать с ангелами и духами, быть свидетелем страшного суда и второго пришествия Христа; Сведенборг весьма подробно рассказывает о характере жизни в царстве бессмертия. Хотя последователи Сведенборга основали новую религиозную секту. Новую церковь, имевшую некоторое влияние в Европе и Америке, учения этого культа никогда не привлекали внимания сколько-нибудь влиятельной или в количественном отношении значительной группы религиозно настроенных людей.

Разного сорта спириты и «исследователи психики», исторически связанные в известной мере со сведенборгианским движением, представляют будто бы гораздо более веские эмпирические свидетельства в пользу существования будущей жизни. Их эксперименты привели к накоплению большого числа данных о явлениях, казавшихся по меньшей мере сверхъестественными и представлявших собой реальный вклад в область психопатологии. Но их открытия были не слишком убедительными в отношении доказательства посмертного существования умерших. Происходящие явления — это одно дело, а толкование, даваемое по поводу их в том смысле, что они будто бы подтверждают существование бессмертия, — это дело другое. Открытые ими явления характерны не только для .последнего времени, хотя лишь недавно они были зарегистрированы с некоторой более или менее значительной степенью, точности, фактически такие явления, как призраки, ясновидение, явления на расстоянии, телепатия, беседа с привидениями, ощущение присутствия мертвых и многие другие оккультные происшествия, неоднократно регистрировались в самые отдаленные времена истории, до которых только может углубиться ум человека. Традиционным, излюбленным объяснением этих чудес была гипотеза о существовании за могилой, но как в прошлом, так и в настоящее время эта подозрительно легкая и всеохватывающая гипотеза вызывала и вызывает самые серьезные сомнения у всех, кто уважает научные методы и объективное мышление.

Ни один ученый, достойный этого имени, не считает гипотезу доказанной, пока не доказано — с исключением всякого разумного сомнения, — что она является единственно возможным объяснением исследуемого явления. Однако спириты вовсе не доказали, что гипотеза личного существования после смерти является единственным достоверным объяснением данных, ими собранных. Во-первых, общепризнано (даже со стороны самих ведущих спиритов), что весьма значительная часть полученных ими результатов искажена сознательным или бессознательным обманом со стороны медиумов или других участников сеансов. Для обычного, непосвященного человека всегда будет казаться подозрительным, что большинство опытов спиритов должно проводиться в темноте или с очень тусклым освещением и что большая часть их повторялась При ярком дневном свете такими профессиональными фокусниками, как Гарри Гудини и Джозеф Даннингер.

Это вовсе не означает, что все действия медиумов могут быть сведены к искусству опытных фокусников или что некоторые медиумы не обладают самыми необычайными психическими способностями. Несомненно, некоторые из вещей, делаемых медиумами, в настоящее время не могут быть целиком объяснены с точки зрения известных научных законов. Но если сыщик в случае какого-нибудь убийства не в силах найти убийцу, он не будет сразу заявлять, что это преступление, видимо, совершил призрак. И спириты, разумеется, не правы, когда они с такой готовностью призывают сверхъестественных духов на помощь, даже если речь идет о самом трудном для объяснения явлении. Это равносильно аргументу от невежества — говорить, что, поскольку мы пока что не знаем точно причины явления, оно, должно быть, является следствием влияния умерших.

Нет никакого сомнения в том, что многое из того, что происходит во время сеансов спиритов, может быть понято с точки зрения современных чисто натуралистических наук, таких, как психопатология, религиозная психология и психиатрия. Например, обычное с точки зрения спиритов явление, когда будто бы усопший дух овладевает умом или голосовым аппаратом медиума и с их помощью делает всякого рода заявления, по-видимому, весьма родственно тому, что мы имеем в случае расщепленной или множественной личности. Здесь происходит как бы временное погружение в глубину или расщепление нормальной личности медиума и появление из психических глубин странно незнакомой и непохожей личности. Этот процесс может быть совершенно бессознательным; но вторичная личность скоро выучивается играть свою роль с неподражаемым искусством, переносит из обычного состояния те знания, которые необходимы для ее целей, и в течение периода своей деятельности быстро использует большинство намеков, оброненных присутствующими.

Изучение сознания человека во время его сна, изучение гипнотических трансов, истерии, эпилепсии, горячечного бреда и поведения обычных пациентов в психиатрических лечебницах свидетельствуют, что откровения обычного медиума имеют естественные, а не сверхъестественные причины. Тот факт, что по разным причинам примерно каждые четыре из пяти медиумов, или «чувствительных», как их иногда называют, составляют женщины, также не лишен значения, два или три столетия назад такие женщины сжигались как ведьмы. И гипотеза о колдовской силе в ряде отношений настолько же разумна, как и спиритическое толкование.

Кроме того, то, что сообщается через медиума, обычно является в столь значительной степени частью обычного багажа среднего ума, что нам едва ли нужно прибегать в качестве объяснения к разговорчивым обитателям какого-то другого мира. Спириты объясняют вообще земной и условный характер сообщений из потустороннего мира тем, что усопшим очень трудно передавать сложные и связные сообщения об обстоятельствах своей новой, потусторонней жизни. Но если бессмертные души могут диктовать страницу за страницей с подробными описаниями будущей жизни, показывая, как она похожа на эту; если они могут четко изложить скучные двухтомные диссертации на предмет высшей философии и метафизики; если они могут с помощью автоматически пишущих, медиумов передавать целые книги пьес и стихов, подписанные духами, претендующими на то, что они являются Шекспирами, Шелли и другими великими литературными гениями, — если они могут делать все это, то оправдание спиритов кажется не слишком обоснованным.

Ведь если лучшие умы другого мира могут передавать нам такие длинные комментарии, часто сложные, хотя почти всегда полные общих мест, то, по-видимому, нет никаких основательных причин, почему они не могли бы внести настоящий вклад в человеческое познание и в решение земных проблем, поскольку предполагается, в частности, что они стали мудрее после того, как удалились из нашей земной жизни. И если духи могут, как утверждают спириты, указать, где находятся потерянные драгоценности и различные безделушки для друзей и родственников, еще остающихся на земле, то они, конечно, должны бы были быть способны выяснить для полиции по крайней мере несколько невыясненных случаев убийств, в которых их земные прообразы оказались жертвами. Однако еще ни один преступник не был пойман таким образом. И бандиты продолжают успешно действовать на основе векового предположения, что мертвые не говорят.

Но предположив спора ради, что медиум фактически входит в соприкосновение с источником, который объективно и независимо существует вне собственного сознательного и подсознательного ума медиума, и передает сообщения за него, означает ли это с необходимостью, что этот медиум вошел в контакт с бессмертной душой? Принимая во внимание, о какой капризности и злобе свидетельствуют многие из сообщений и физических проявлений, имеющих место на спиритических сеансах, не будет лишена оснований гипотеза, что причиной их являются злобные бесчеловечные демоны или эльфы. Традиционное верование церкви в одержимость злыми духами, которого еще придерживаются во многих странах, может быть, более вероятно, чем теории, развиваемые спиритами. Или, может быть, медиум погружается в великое безличное море сознания или резервуар памяти, который содержит в нетронутом виде прошлую психическую жизнь каждого умершего индивидуума. Также хорошо известно, что человеческие существа излучают энергию, и высказывалось предположение, что каким-то образом медиумы чувствуют и толкуют устойчивые следы человеческих вибраций, которые оставили свой отпечаток на материальных объектах и в знакомых местах. Этим можно было бы объяснить также появление призраков перед особо чувствительными людьми. Но эти призраки в данном случае были бы сознательными и организованными личностями не в большей степени, чем материальные напоминания об умерших людях в виде фотографий.

Возможно, кроме того; что медиумы могли находиться в контакте с личностями, в которых едва-едва теплится жизнь, продолжающаяся в течение некоторого времени и после смерти, но постепенно окончательно исчезающая. Временное послесуществование такого рода — это едва ли то же самое, что вечная жизнь бессмертия. Или, как предполагает Г. Дж. Уэллс, может быть, есть посмертное существование фрагментов личной воли и памяти: «Предположим, — пишет он, — что медиум разглашает какую-нибудь тривиальную тайну, имевшуюся между мной и каким-нибудь близким человеком, тайну, неизвестную никому другому; это доказывает, что мой друг духовно жив не в большей степени, чем существование какой-нибудь искаженной части его лица с характерным шрамом будет доказывать его телесную жизнь после смерти». Профессор Броуд, английский философ, предлагает подобную же теорию. Он полагает, что после смерти может Существовать некий «психический фактор», прежде бывший элементом живой личности умершего. Этот «майнд-кин» («психический элемент»), как он называет его, «может оказаться временно соединенным с организмом медиума, находящегося в трансе» (Broad С. D. The Mind and Its Place in Nature, p. 540).

В тех редких случаях, когда медиум рассказывает что-либо о жизни умершего, о которой он, по-видимому, никак не мог знать, может быть, имеет место удачная догадка и совпадение, как и в случае других спиритических явлений, однако подобными гипотезами очень часто пренебрегают. Затем всегда нужно иметь в виду гипотезу телепатии, или чтения мыслей, касающуюся живых лиц, которые были знакомы с умершим или что-либо знали о его жизни. Теория телепатии подходит даже в том случае, если медиум рассказывает какую-нибудь поддающуюся проверке интимную подробность, которая могла быть известна только самому умершему человеку. Умерший еще до своей кончины мог сообщить данный факт с помощью бессознательной телепатии или самому медиуму, или разуму кого-либо другого, от кого медиум в дальнейшем мог его получить. Телепатия может также объяснить появление призраков живущих, особенно тех, которые переживают что-то ужасное или находятся на краю смерти, — о подобных случаях часто сообщали. Иногда утверждают, что существование телепатии (которое никоим образом не было доказано научно) будто само по себе создало бы презумпцию в пользу личного существования после смерти на том основании, что в данном случае психика в значительной степени выходит за рамки своих обычных возможностей. Но это равнялось бы заявлению, что существование беспроволочного телеграфа и радиосвязи создает презумпцию в пользу гипотезы о том, что обмен сообщениями на дальнее расстояние происходит без соответствующих совершенно материальных передающих и принимающих устройств.

Другие возможные гипотезы, которые могли бы объяснить необычные психические явления, — это гипотезы криптестезии (скрытого, или шестого, чувства), ясновидения и внечувственного восприятия. В Соединенных Штатах Америки с начала тридцатых годов исследования профессора Джозефа Б. Раина в Дьюкском университете по вопросу внечувственного восприятия вызвали своего рода сенсацию в академических и интеллектуальных кругах. Доктор Раин утверждает, что он доказал внечувственное восприятие с помощью экспериментов, в которых отобранные субъекты определяют гораздо чаще, чем разрешает статистика случайности, различные рисунки на лицевой стороне карт в пачке, состоящей из двадцати пяти карт, смотря на каждую карту, лежащую лицевой стороной вниз на верху колоды.

Однако многие компетентные психологи подвергают серьезному сомнению как методы доктора Раина, так и его результаты. Например, он не всегда употребляет карты, которые являются, вне всякого сомнения, непрозрачными, он устраняет лиц, добившихся низкого среднего числа угадываний, и отказывается экспериментировать с картами, когда рисунки на них были изменены или вовсе отсутствовали и когда об этом предварительно не известно испытуемому лицу, потому что он не хочет «обманывать» своих друзей. Кроме того, другие психологические лаборатории в Америке и Великобритании оказались не в состоянии подтвердить результаты опытов, полученных в Дьюкском университете. Мы должны поэтому заключить, что независимо он того, какие следствия могут быть выведены из факта внечувственного восприятия для представления о бессмертии, сам этот факт не был научно доказан.

Возвращаясь к вопросу о телепатии, можно отметить, что, если индивидуальная психика может оказать влияние на другую психику на расстоянии в смысле пространственном, она может вполне оказаться способной действовать на расстоянии в смысле временном. Очень уместно привести в связи с этим наблюдения профессора Дж. Б. С. Холдейна. «Даже если бы, — говорит он, — мы встали на точку зрения спиритов, согласно которой медиум может каким-то образом вступить в связь с психикой умершего человека, что это доказало бы? Если мы принимаем спиритизм, мы должны, конечно, принимать и телепатию. Но я не вижу большой разницы в том, сообщаются ли между собой две психики через время или через пространство. Если я могу сегодня передать мысли другу в Австралии, это не доказывает, что моя психика находится в Австралии. Если я даю информацию медиуму в 1990 году, через десять лет после моей смерти, это не будет доказывать, что моя психика все еще продолжает существовать в 1990 году. Чтобы доказать посмертное существование психики или души как чего-то живого и активного, мы должны были бы получить данные о том, что она все еще развивается, думает и проявляет волю; спиритизм не дает нам такого свидетельства» (НaIdane J. В. S. Possible Worlds. Harpers, 1928, р. 218-219).

Но даже если мы примем спиритические открытия в качестве надежного свидетельства существования личности после смерти, то характер будущей жизни, описываемый ими, и методы, используемые для его установления, далеко не приемлемы для значительного большинства имморталистов. Причины этого нетрудно найти. Вся обстановка, связанная с попыткой спиритов эмпирически доказать потустороннее существование, может оттолкнуть чувствительного и полного благоговения имморталиста. Общее впечатление обмана, неприятный оттенок сенсационности, неизбежная связь с болезненным эмоционализмом — все вместе наводит на мысль, что это движение не вполне пригодно для подлинно религиозных и возвышенных душ. Для очень многих кажется чем-то внутренне недостойным, когда дорогой усопший дедушка забавляется стучанием по столу, играет странные мелодии на дешевых музыкальных инструментах или рассказывает о секретах своего прошлого чужим женщинам-медиумам. Для других весь спиритизм кажется явлением весьма плачевным, поскольку он отдает в руки досужих сплетников самые интимные частные дела.

Что касается природы бессмертия, обещанного спиритами, то относительно него Уильям Джемс, который долгое время с величайшим сочувствием изучал психические явления подобного рода, писал: «Спиритическая гипотеза выказывает пустоту, пошлость и несвязанность психики, о которых печально думать как о состоянии усопших» (James W. Collected Essays and Reviews. Longmans Green, 1920, p. 438-439). Великий английский ученый Томас Г. Гексли придерживался подобного же мнения: «Если мы предположим, что эти явления подлинны, они меня не интересуют. Если бы кто-либо одарил меня способностью слушать болтовню старух и попов в ближайшем кафедральном городе, я отклонил бы эту привилегию, так как у меня есть более важные дела... Единственное благо, которое я могу видеть в доказательстве истинности „спиритизма“, состоит в том, что он дает дополнительный аргумент против самоубийства. Лучше жить дворником, чем умереть и быть вынужденным говорить чепуху по воле „медиума“, нанятого по цене одна гинея за сеанс» (HuxIeу L. Life and Letters of Thomas Henry Huxley. Appleton, 1900. vol. 1, p. 452).

Джордж Сантаяна делает многозначительное предположение, что сообщения медиумов указывают в скрытом виде «на тот же самый призрачный, мрачный и беспомощный образ жизни после смерти, в который всегда верили первобытные люди. Это не столько другая жизнь, сколько продленный предсмертный хрип и бред» (The Journal of Philosophy. 1909, vol. VI, N 15. 22 July, p. 413).

Такая реакция на сообщения спиритов типична для мыслящих людей, как стоящих в рядах организованной религии, так и не принадлежащих к ней. Лучше всего резюмировать обсуждение этого вопроса в следующих словах: для среднего имморталиста деятельность, методы, открытия и описания потусторонней жизни, защищаемые спиритами, кажутся явно грубыми и бездуховными; и в результате этого бессмертие, защищаемое спиритами, не кажется достойным в высшем смысле.

Иногда приводят другое свидетельство в пользу бессмертия, которое может быть названо всего лишь полуэмпирическим, поскольку оно состоит только из субъективных личных переживаний. Например, доктор Майнот Саймонс утверждает: «Множество людей испытывают странное просветление, которое приходит, когда они лично близко подходят к осознанию значения смерти после потери какого-либо человека, дорогого для них, чья жизненная энергия, чьи сильные, привлекательные и благородные черты характера оказали на них глубокое впечатление. Прежде чем они испытали такое переживание, они могли относиться снисходительно-скептически к бессмертию, но теперь для них совершенно невозможно вообразить, что наступит конец таким жизненным и значительным качествам... Вся страна испытала такого рода духовное переживание в связи со смертью Линкольна. Он был убит вечером в страстную пятницу. Утром в пасхальное воскресенье на всех нахлынула могучая волна веры в то, что у такой личности не могло быть конца... Во время великой войны весь мир был охвачен таким же переживанием в связи с распространением смерти в неслыханно широких масштабах» (New York Herald Tribune, 1929, 1 April).

С этим заявлением следует сопоставить сообщение доктора Кларенса К. Литтла: «Смерть моих родителей — они умерли в течение дня один вслед за другим — совершенно уничтожила во мне прежде существовавшие логические основания веры в бессмертие и заменила их совершенно не поддающимся описанию, но совершенно убедительным и удовлетворяющим сознанием, что личное бессмертие существует» (We Believe in Immortality, p. 10). Мы, разумеется, сразу признаем, что после чьей-либо смерти у живых людей возникают глубокие личные переживания; но в связи с подобным положением снова встает вопрос: каково значение этих переживаний? Означают ли они с необходимостью, что бессмертие существует? Означают ли они вообще что-либо иное, кроме того, что потеря, особенно внезапная потеря, любимых и вызывающих восхищение лиц является страшным ударом по всем живым, которые могут быть этой потерей затронуты?

Другой подход к вопросу о посмертном существовании, который трудно классифицировать, основан на утверждении, что бессмертие должно существовать, потому что эта идея всеми принята. Но фактически, хотя вера в достойное потустороннее существование, конечно, была широко распространена в течение всех периодов письменной истории, было немало индивидуумов, которые придерживались иной точки зрения, и значительные культурные группы, особенно в последние столетия, не принимали этой идеи. Этот аргумент, во всяком случае, чрезвычайно слаб, поскольку вообще вера в какое-нибудь положение вовсе не доказывает, что это положение правильно. Нам нужно припомнить только, что существовало почти всеобщее верование в то, что Земля плоская и что существует магия.

Увеличивающаяся неспособность современного ума поверить в воскресение Христа, слабость и непригодность мистических и спиритических свидетельств в пользу будущей жизни, незавершенность, а в общем и отрицательный характер (как показывает наша глава о науке) других эмпирических свидетельств, имеющих отношение к идее бессмертия, — все это позволяет легко понять, почему современные имморталисты придают такое большое значение своим аргументам, а не эмпирическим доказательствам. Они уже не могут по-старому кричать на всех перекрестках о бессмертии как о вечной истине; они вынуждены защищать это учение из своих кабинетов в хитроумных диссертациях. В отличие от Данте, который потратил больше всего времени на описание бессмертия, они сосредоточили свои усилия на том, чтобы попытаться доказать себе и другим, что такое царство есть. В некотором смысле эти современные имморталисты вернулись к Платону, который, несмотря на свой гений, не предвидел ни воскресения Христа, ни прихода спиритов и пытался доказать существование потусторонней жизни с помощью логической аргументации, а не эмпирических свидетельств.

Но в другом отношении современные защитники бессмертия покинули Платона, поскольку их аргументы в целом очень отличаются от тех, на которые делал упор он. Защита Платоном бессмертия находит свое лучшее и полное выражение в его диалоге «Федон», где Сократ отстаивает наличие вечной жизни у души по многим основаниям: самый благородный образ жизни — это своего рода умирание, и истинный философ рад, когда его душа освобождается от тела благодаря смерти; все противоположности порождаются друг из друга, и как за жизнью всегда следует смерть, так и за смертью должна следовать жизнь; знание получается от воспоминания идей, из чего вытекает, что душа имела предыдущее существование, а из этого можно сделать заключение о наличии последующего существования; душа остается той же душой в течение жизни, в то время как тело постоянно меняется и обновляется; душа не есть функция или гармония тела и поэтому не неспособна существовать без него, ибо душа повелевает телом, в то время как обычно именно инструмент повелевает гармонией, которую он производит; душа находится в соприкосновении с абсолютными и вечными идеями и должна поэтому сама быть вечной: душа — это жизнедающая сила и поэтому не может быть никогда подвержена смерти, своей собственной противоположности. Душа, в отличие от тела, является простой и несложной вещью и поэтому неразрушима и не подвержена гибели.

Эти в высшей степени умозрительные и абстрактные рассуждения, которые едва понятны простому человеку, никогда не привлекали никого, за исключением небольшой группы людей, проводивших время в изощренных беседах. Но и этими последними такие аргументы воспринимались главным образом как род поэзии или как интересное философское упражнение. Маловероятно, чтобы «доказательства» бессмертия, содержащиеся в «Федоне» (во многих из которых с самого начала хитроумно предполагаются соответствующие выводы), когда-либо сами по себе заставили кого-нибудь поверить в потустороннюю жизнь. Самый влиятельный из них — аргумент, основанный на полной простоте души, — покоится на первоначальном предположении, почти столь же решительном и далеко идущем, каким является предположение о самом бессмертии.

Если современная психология что-нибудь вообще доказала, то она доказала прежде всего, что считать душу или личность простой и единственной субстанцией — значит дальше всего находиться от истины. Какой бы ни была человеческая личность, она, во всяком случае, является одной из самых сложных сущностей, какие только есть на свете. Но даже абсолютная простота души не гарантировала бы ее бессмертие. По какому праву мы можем предполагать, что какой-либо вид психической субстанции, каким бы простым он ни был, будет существовать вечно? Далее, если мы предположим, что такая простая субстанция по природе бессмертна, мы не будем иметь никакой уверенности в том, что это бессмертие будет достойным. Наоборот, если мы припомним анализ понятий бессмертия, данный во второй главе, то увидим, что желание жизни после смерти для одной души является понятием самопротиворечивым и невообразимым. Наконец, аргумент от простоты души, если мы желаем сделать его основным доказательством бессмертия, наталкивается на все те трудности, которые встают перед любой попыткой избежать смертного приговора с помощью выкрутасов дуалистической психологии.

 

Этические аргументы

Недостатки эмпирических свидетельств, неэффективность и непригодность с современной точки зрения таких аргументов, как приводившиеся нами аргументы Платона, заставили нынешних христиан, находящихся вне рядов ортодоксальных церквей, обратить внимание главным образом на так называемые этические аргументы, или аргументы ценности, в пользу бессмертия. Эти аргументы формулируются различными способами, но в конце концов все они сводятся к одному положению, а именно: человеческие личности и их действия внутренне столь ценны или столь хороши, столь важны или столь прекрасны, что по всей справедливости и разуму они заслуживают бессмертия от господствующих во вселенной сил, должны иметь его и получают его. Это положение не ново. Его можно найти в истории мысли и, между прочим, в диалогах Платона. Но только в новое время этому аргументу стали придавать такое большое значение, что он даже становится единственной опорой для все большего и большего числа имморталистов.

Классическую формулировку этического аргумента для нового времени дал Иммануил Кант. В своей «Критике чистого разума» (1781), резко выступая против аргумента, основывающегося на простоте души, он признает, что никакой человеческий разум не в силах рационально понять, как возможно бессмертие, и что он счел необходимым отвергнуть знание бессмертия, «чтобы найти место вере». В «Критике практического разума» (1788) Кант подробно объясняет, что он имеет в виду, и выставляет бессмертие души в качестве «постулата чистого практического разума». Кант начинает с того, что выставляет в качестве предпосылки внутренне присущую человеческой личности ценность. «Человек и вообще всякое разумное существо существует как цель сама по себе, а не только как средство для употребления со стороны той или другой воли». Далее, влияние нравственного закона на человека, то есть «стремление, вызываемое в нем этим законом, творить высшее благо, которое может быть практически осуществлено нами, предполагает по меньшей мере, что это высшее благо возможно». Это высшее благо состоит в «соединении добродетели и счастья в одном лице, то есть в счастье, точно пропорциональном нравственности... Счастье — это такое состояние разумного существа в мире, когда все в его существовании идет по его воле и желанию».

Но в этом мире «нельзя ожидать, что самое скрупулезное выполнение законов нравственности приведет счастье к связи с добродетелью», ибо «полное соответствие с моральным законом есть высшее условие высшего блага». Это состояние есть «святость», и оно достижимо «только в бесконечном прогрессе, идущем в направлении гармонии с нравственным законом». «А этот бесконечный прогресс возможен только при предположении существования, продолжающегося в бесконечность, и личности разумного существа (что и называют бессмертием души). Следовательно, высшее благо практически возможно только при предположении бессмертия души». Поэтому-де бессмертие неразрывно связано с нравственным законом.

Однако если допустить, что все это верно, то как можем мы быть уверены, что силы, правящие во вселенной, признают этот нравственный закон и имеют как способность, так и желание предоставить бессмертие, необходимое для его осуществления? У Канта имеется ответ на это возражение. «Если мы предположим, — говорит он, — ради иллюстрации, что есть разумное существо, обладающее всей властью, то не может быть в соответствии со всей волей такого существа, что его создания будут неспособны обеспечить счастье, которого требует их природа и которого их повиновение нравственному закону делает их достойными». Наш грозный философ после этого приступает к превращению своей «иллюстрации» в блестящий fait accompli. «Нравственный закон ведет нас к постулированию не только бессмертия души, но и существования бога... Этот второй постулат существования бога покоится на необходимости предположения существования причины, адекватной действию, которое должно быть объяснено». Иными словами, только разумный и всемогущий бог является достаточной «причиной», гарантирующей «действие», достойное бессмертия; поэтому такой бог существует. Таким образом, аргумент Канта сводится к тому, что нравственные стремления людей настолько прекрасны и благородны, что должно существовать бессмертие, которое позволит им полностью осуществиться.

Если мы сравним позицию Канта с позицией традиционного христианства, мы сразу увидим, какая далеко идущая перемена произошла. Со времен раннего христианства идея бессмертия имела нравственное значение. Справедливый и мстительный бог должен был раздать добрым в раю блестящие награды, а злых в аду подвергнуть страшным наказаниям. Однако этическое значение потусторонней жизни обычно не использовалось в качестве аргумента для завоевания новых сторонников веры в будущую жизнь; его скорее объявляли неотъемлемой частью этой будущей жизни в интересах нравственного контроля над людьми в этой жизни. Действительно, проповедник говорил: «Есть небеса и ад. Если ты хорош, ты пойдешь на небеса; если ты плох, ты пойдешь в ад. Итак, будь хорош». Но он не говорил в современном духе:

«Ни добрый, ни злой не получают по своим заслугам в этом мире. Поэтому есть небеса и ад, в которые ты должен верить». Ортодоксальные христианские богословы доказывали существование бессмертия, если им вообще приходилось это делать, на основании воскресения Христа либо опирались на авторитет церкви или Библии. Подобно древним евреям после неоднократного крушения их мессианских надежд, они, может быть, подсознательно склонялись к тому, чтобы верить в бессмертие вследствие тяжелого состояния земных дел; но это не было их сознательным отношением и не было высказываемой ими причиной веры в потустороннее существование. Тяжелое состояние земных дел доказывало внутреннюю греховность человека и суетность посюсторонних благ, а не существование бессмертия.

Отсюда мы видим, что Кант берет то, что было принятой и не подвергавшейся сомнению частью описания бессмертия, а именно его этическое содержание, и превращает эту часть, добавляя некоторые собственные оговорки, в аргумент в пользу бессмертия. Здесь мы видим великолепный пример того, как доводы, выдвигаемые для того, чтобы сделать какую-нибудь идею приемлемой, неразрывно связаны и находятся в постоянном взаимодействии с содержанием самой идеи. Ведь аргумент Канта, который демократически предполагает, что нравственный закон, или «категорический императив», в какой-то форме присутствует в каждом человеческом сердце, ведет его к тому, что он почти до неузнаваемости изменяет нравственное значение, обычно приписываемое потустороннему существованию. Его небеса, если они могут быть так названы, сводятся к туманному «бесконечному прогрессу» разумного существа «по направлению к совершенной гармонии с нравственным законом». Далее, не только система ужасных образов, обычно связываемых с адом, выпадает из картины, но исчезает и сам ад. Кант говорит о достижении совершенной гармонии между счастьем и добродетелью в потустороннем мире, но не о совершенном согласии между несчастьем и грехом. Он, по-видимому, никого не приговаривает к вечным мучениям, хотя и заставляет каждого пройти действительно очень долгий период ученичества для достижения далекой цели святости и счастья. Таким образом, бессмертие имеет громадное нравственное значение для Канта, но не на основе древнего различия между небом и адом.

Чрезвычайно интересно исследовать некоторые вариации кантовского этического аргумента. Например, аргумент от бесконечности «я» утверждает, что полная справедливость может быть воздана каждому человеческому духу, только если он может развить свои бесконечные возможности в полнейшей мере. Вот почему мы должны иметь «неограниченное время для удовлетворения нужд неограниченного духа». Фихте был одним из первых, кто подчеркнул этот момент; он показал, что возможности развития «я» буквально безграничны, что это бесконечное развитие никогда не может быть завершено и что этот факт означает для «я» «печать его призвания для вечности». Профессор Уильям Эрнест Хокинг пишет: «Жизнь неудовлетворенного „я“, значение которого раскрыл современный психолог... является лучшей гарантией того, что в скрытом распорядке вселенной это постоянное пламя, полузатухшее и горящее с перерывами в нынешней системе, может продолжать свои поиски дыхания и свободы в другой системе» (Hocking W. Е. The Self, Its Body and Freedom. Yale University Press, 1928, p.178).

Другой имморталист, обращая основное внимание на развитие характера, признается, что его собственная надежда на будущую жизнь «в большой степени основана на воспитании характера, которое кажется мне очевидным значением всего исторического процесса. Для этой цели обычные семьдесят лет, по-видимому, не дают ничего похожего на возможность полного его развертывания. Все виды возможностей и способностей, заложенных в нас, никогда не находят своего выражения; жизнь слишком коротка или давление окружающих обстоятельств слишком сильно для того, чтобы это могло осуществиться» (Greatest Thoughts of Immortality, p. 49). Уильям Джемс, очевидно, испытывал примерно такое же чувство, когда он писал женщине, только что потерявшей своего супруга: «Едва ли я могу выразить всю печаль, которую я чувствую при мысли, что ваш супруг был таким образом скошен, почти не начав проявлять то, что в нем было... все это одно из непонятных по видимости расточительных актов провидения, которые (не понимая этого ныне, мы можем только надеяться, что оно, по всей вероятности, будет доказано когда-нибудь в будущем), может быть, осуществляются на некоторой рациональной основе» (Еvans Е. G. William James and His Wife. — Atlantic Monthly, 1929, September).

Доктор Фосдик красноречиво резюмирует в подобном же духе: «Необходимость личной непрерывности, для того чтобы человеческая жизнь была разумной, может быть, становится всего яснее, когда мы видим, по существу, безграничные возможности, заключающиеся .в знании и характере. Если смерть кладет конец всему, то эти возможности заложены в самой природе человека только затем, чтобы без всякого оправдания быть внезапно и неожиданно украденными... Смерть — это вор, который врывается в характер и крадет у него его существенную природу, состоящую в бесконечном стремлении... Одно поколение несовершенных, стремящихся к чему-то личностей сметается с лица земли так же, как ребенок стирает незаконченную задачу с доски, чтобы могло быть создано другое поколение несовершенных, стремящихся к чему-то личностей — создано и затем уничтожено» (Fosdick H.E. The Assurance of Immortality, p. 88, 92).

Хотя это рассуждение явно распространяется и на тех, кого смерть призывает после долгой и счастливой жизни, оно с особой силой касается тех, кто умирает преждевременно — в детстве, в юности или во цвете лет. Война убивает десятки миллионов людей, находящихся в молодом возрасте или в расцвете сил; голод и болезни забирают свои десятки миллионов, слишком часто предпочитая нежную юность; несчастные случаи поражают внезапной смертью невинных, наиболее сильных и самых многообещающих. Даже посюсторонние возможности этих преждевременно умерших людей оказываются задушенными, не говоря уже о возможностях, которые остались бы неосуществленными, если бы даже эти люди дожили до глубокой старости. Таково содержание этого аргумента. Как очень резко говорится в надписи на могиле маленькой девочки на погосте приходской церкви в Рексеме, Уэльс:

Тесно связан с аргументом, говорящим о возможностях и прогрессе, аргумент, основанный на идее эволюции. «Я верю в бессмертие, — признает Дж. Хейнс Холмс, — как в логику эволюционного процесса. Если мир не лишен разума, то этот процесс должен осуществляться для достижения какой-то постоянной и достойной цели. Но чем иным может быть эта цель, кроме развития души, которая способна пережить космос, приговоренный к конечной катастрофе и разрушению?» (New York Times, 1930, 21 April).

В том же духе пишет доктор Фосдик: «Явная тенденция всего творческого процесса направлена на построение личности», и, «если... человек верит, что вселенная что-нибудь значит, он должен в свете очевидных фактов верить, что она имела своей целью личность» (Fosdick H. Е. The Assurance of Immortality, p. 61-62).

Теория эволюции используется также для поддержки так называемого условного бессмертия, которое, как говорят, соответствует «общему методу эволюции, являвшемуся насквозь избирательным, и постепенному прогрессу в характере обусловливающего выживание фактора» (Simpson J.Y. Man and the Attainment of Immortality. London, 1922, p. 295). Теория условного бессмертия в простейших выражениях состоит в том, что только те, кто годны для вечной жизни или заслуживают ее, будут ею обладать; остальные будут преданы забвению. «Мутация», которая должна поднять человека до статуса бессмертного, состоит в обладании некоторыми выдающимися нравственными или религиозными качествами. «С точки зрения теории условного бессмертия, все люди способны к бессмертию — потенциально бессмертны; но разовьется ли и будет ли достигнута эта черта, зависит от нравственного отношения к богу» (Ibid., p. 296). «Человек — кандидат на бессмертие. Вечная жизнь — это удел того, кто соединяется с богом в вере. Цель искупления — иммортализация человека». Приводя в добавление к своим собственным аргументам для их подкрепления внушительное число ссылок из Библии и высказываний апостольских отцов церкви, сторонники условного бессмертия завоевали на свою сторону начиная с середины XIX столетия значительное число приверженцев.

Другое выражение нравственного аргумента Канта принимает форму рассуждения, исходящего из внутренней ценности человеческой личности. «Если смерть кладет конец личности, — говорит доктор Фосдик, — то вселенная, по-видимому, с крайней беззаботностью отбрасывает свое самое ценное достояние». И, говоря о Христе: «Неужели мир создает подобный этому характер, который до нынешнего времени держал под своим духовным господством шестьдесят поколений, и потом совершенно отбрасывает его прочь? Неужели же бог создает мыльные пузыри?» (Fosdick Н. Е. The Assurance of Immortality, p. 8-9, 14). В таком же роде доктор Доул пишет о воскресении Христа:

«Нет необходимости верить, что его воскресшее тело проникло через закрытые двери и появилось перед его учениками. Более глубокий факт заключается в том, что его личность казалась знавшим его недосягаемой для смерти» (Dole Ch. F. The Hope of Immortality. Houghton Mifflin, 1906. p. 24). Как замечает Эмерсон, по существу, «мы считаем себя бессмертными, потому что мы считаем себя годными для бессмертия» (James W. The Principles of Psychology. Holt, 1923. vol. I. p. 348). Действительно, можно сказать, что аргумент, исходящий из внутренней ценности личности, столь стар и носит столь всеобщий характер, что он «всегда был подлинным основанием веры в бессмертие. Люди предвкушали жизнь после смерти, потому что жизнь здесь казалась им столь достойной, что они не могли заставить себя верить в ее прекращение. Новое в современной постановке этого вопроса — просто в откровенности, с какой этот факт признается» (We Believe in Immortality, p. 160).

Аргумент от ценности является поистине самой сущностью постановки вопроса Кантом, который так настаивал на ценности и нравственном достоинстве индивидуального разумного существа — человека. Но современный имморталист, идя, может быть, дальше, чем позволил бы Кант, распространяет аргумент ценности за пределы рассмотрения одних только человеческих личностей. «Ведь, — возвращаясь снова к доктору Фосдику, — господство смерти означает не только окончательную смерть индивидуумов, но и окончательный конец тех духовных ценностей, которые мы знали здесь» (Fosdiсk Н. E. Spiritual Values and Eternal Life. Harvard University Press. 1927, p. 4). Таким образом, бессмертие необходимо для сохранения не только бесценных человеческих личностей, но также для сохранения великих нравственных ценностей, таких, как любовь, добро и справедливость. Отрицая, что эти ценности существуют как вечные платоновские идеи или сами по себе, или в уме бога, доктор Фосдик заключает, что они представляют собой «формы личной деятельности, которые никогда не существовали бы без социальной жизни и не имеют значения помимо отношений между лицами... Что может означать альтруизм в мире без отдельных личностей? Что может означать честь, искренность, верность, добросовестность?.. Единственная надежда сохранения нравственных завоеваний человечества состоит в сохранении общества, состоящего из человеческих личностей» (Fosdick Н. Е. The Assurance of Immortality, p. 10-11).

Тот факт, что общество, состоящее из человеческих личностей, может сохранить эти нравственные завоевания на этой земле, согласно мнению ученых, в течение времени от двухсот миллионов до одного миллиарда или даже до десяти миллиардов лет, недостаточен для Фосдика и его собратьев. Приближающийся конец мира, как следует полагать, приговоренного к смерти как наукой, так и богословием, является почти таким же важным фактором в их философии, каким он был в философии ранних христиан. После конечного хаоса и катаклизма «даже памяти не останется о каком-либо добре, которое было сделано под солнцем, а со смертью последнего человека. который уйдет в мир могил, все труды и жертвы, принесенные родом человеческим, придут к своему ничтожному концу. Таков мир, в котором нет бессмертия» (Ibid., p. 16). Здесь сказывается вековой страх, как бы «сам громадный шар земной и все, что он унаследовал, не распалось и... не оставило после себя ни одной песчинки». «Такой неполной, непонятной и невыразимо грустной, такой трагической и ужасной является жизнь, лишенная бессмертия» (Шекспир У. Избранные произведения. M.Л. 1950. с. 617).

И для профессора А. Е. Тэйлора также только бессмертие может спасти положение. Иначе «все личные ценности» должны погибнуть. Если нет бессмертия, тогда «все поколения человечества борются, потеряв всякую надежду... Наша жизнь слепа, и наша смерть бесполезна» (Taylor А. Е. The Belief in Immortality. — The Faith and the War. London, f91 c, p. 149-150). Доктор Фалконер доходит до того, что утверждает — на основе предположения, — что смерть кладет конец всему: «Чем больше ценностей приобретает человеческий род, тем более неразумной становится вселенная» (Falconer R. A. The Idea of Immortality and Western Civilization. Harvard University Press, 1930, p. 53). Для другого имморталиста, мистера Луи де Лоне, «катастрофическая и уничтожающая мысль — ...научная концепция всеобщего уничтожения: уничтожения, которое поглотит рано или поздно не только семью, но и нацию, расу, человечество, все земные достижения, саму Землю, солнечную систему, вселенную... Если люди, которым мы служим, должны сами также исчезнуть через несколько лет; если очень скоро ничего не останется: ни родины, ни науки, ни искусства, ни человечества; если, когда наш земной шар совершит еще несколько быстрых оборотов в небесах, он станет холодным, погаснет и в конце концов исчезнет в бесконечности, причем ничто из того, чем он когда-либо был занят, не будет никуда передано, тогда для чего все это нужно?» (Launay de L.A Modern Plea for Christianity. Macmillan, 1937, p. 220-221).

Для чего все это нужно? Вот в чем вопрос. И этот вопрос возникает из некоего чувства ничтожности, становящегося господствующим в душе этих людей, когда они представляют себе мир лишенным бессмертия. «Я не могу не вывести заключения, — утверждает профессор Тэйлор, — что, когда все в конце концов придет к одному и тому же, никакой мой выбор между добром и злом на самом деле не будет иметь большого значения». Зачем нам нужно продолжать борьбу за правду и даже за наше собственное счастье, «когда вся человеческая борьба прекратится в течение времени, которое в истории вселенной может быть равно смене одной стражи ночью?» (Taylor А. Е. The Belief in Immortality. — The Faith and the War, p. 149-150). Когда нет бессмертия, жизнь бессмысленна, ибо «в этом случае сохраняется одна лишь физическая сила, созидатель и разрушитель духа, а в конечном счете единственный оставшийся в живых, единственный победитель над всем» (Fosdick H. Е. The Assurance of Immortality, p. 17). Именно в таком настроении Теннисон бродил у Дуврских утесов и восклицал: «Если нет бессмертия, тогда я брошусь в море».

Аргумент от ничтожности приводит к бездне отчаяния. Поскольку «нравственные завоевания рода человеческого являются социальными в своем генезисе и в своем выражении» и поскольку, кроме того, «духовное качество есть просто личность в действии» и «по самой своей природе не может быть отделено от человека, чтобы быть присвоенным и сохраненным богом» (Ibid.. p. 11), то божество бессильно исправить ужасное состояние, являющееся следствием отсутствия человеческого бессмертия. Действительно, может быть, само существование бога, как указывалось в первой главе, связано с вопросом бессмертия. Повторим вывод доктора Фосдика: «Если смерть кладет конец всему, тогда нет бога, о котором можно было бы говорить — в любом значении, доступном воображению человека, — что он добр» (Fosdick H. Е. The Assurance of Immortality, p. 100). И доктор Гордон вторит ему, утверждая, что если у людей нет бессмертия, то сила, ответственная за их существование, неразумна и жестока. Эта практика выведения существования бога из существования бессмертия имеет в качестве прецедента аргументацию Канта. Ведь если мы проанализируем внимательно его рассуждения, то увидим, что он постулирует бога главным образом для того, чтобы поддержать царство бессмертия и сделать возможным исполнение в нем нравственного закона.

Последняя разновидность этического аргумента, которую мы должны рассмотреть, может быть названа аргументом осуществления инстинкта. Этот аргумент, предполагающий более или менее всеобщее желание бессмертия, звучит в изложении преподобного Ф. У. Фаррара, бывшего настоятеля Кентерберийского собора, следующим образом: «Несомненно, нельзя допустить, что инстинктивное чувство, испытываемое всеми нами, что мы рождены не только для того, чтобы прожить незначительный промежуток времени, а потом исчезнуть навсегда, — что это чувство может ничего не означать. Это верование существует среди всех людей во всех районах мира, и оно ничего общего не имеет с льстивыми предположениями великих мыслителей. Если это простой самообман, тогда оказывается, что свет с небес сбивает нас с пути; этого заключения мы, имея в виду то, что такое бог, принять не можем» (Greatest Thoughts of Immortality, p. 5).

Как пишет другой имморталист: «Самые грубые и самые утонченные, самые простые и самые ученые — все они объединяются в этом ожидании и держатся за него, несмотря ни на что. Это ожидание подобно предчувствию, ощущаемому насекомыми, которым предстоит пережить метаморфозу. Этот верующий инстинкт, столь глубоко засевший в нашем сознании, естественный, невинный, всеобщий, — откуда он пришел и почему он нам был дан? Есть только один правильный ответ: бог и природа не обманывают» (Аlgeг W. R. A Critical History of the Doctrine of a Future Life. W. J. Widdleton, 1871, p. 51). Краткое резюме этого рассуждения: «Тот, кто внутренне уверился в отцовской любви, милосердии и правдивости бога, неспособен представить себе, чтобы бог мог вселить в наши сердца надежду и стремление, которые он не намеревался осуществить, так что фактически он вел бы с нами жестокую игру» (Greatest Thoughts of Immortality, p. 62).

Эти типичные современные аргументы в пользу будущей жизни бросают довольно яркий свет на растущую утонченность описаний бессмертия. Лица, принимающие телесное воскресение Христа за главное свидетельство в пользу потустороннего существования, не только предполагают, что будет физическое воскресение для всех людей, но обычно считают себя вправе воображать себе полно и подробно среду будущей жизни. Такого рода представление о потустороннем существовании, естественно, идет рука об руку с надеждой на воскресение, а будто бы эмпирические свидетельства о потустороннем существовании, в которые верят спириты и находящиеся с ними в родстве имморталисты, почти неизбежно ведут к замечательно полному изображению великого потустороннего мира. Зато очень общая аргументация приводит к очень общим описаниям, хотя выводы из этих описаний могут быть весьма и весьма конкретными. Более того, этические аргументы, несомненно, в значительной степени повлияли на данный тип общего описания. Примечательно, что большая часть современных имморталистов, включая сюда и Канта, мнения которых мы рассматривали, исключала ад из сферы потусторонней жизни. Придерживаясь линии диссидентства по отношению к христианской ортодоксии — линии, которой всегда следовало хотя бы небольшое число приверженцев, — они всегда были по духу универсалистами. Иными словами, имморталисты скрыто обещали общее спасение для всего человеческого рода, достижение в конечном счете блаженного бессмертия для каждой человеческой души.

Посмотрим же, почему этические аргументы естественно указывают в направлении универсализма. Если человеческое «я» обладает бесконечными возможностями, то состояние испорченности, как оно выражается в этом мире, есть выражение только одной из таких возможностей. В потустороннем мире смогут развиться и .превратиться в реальность и другие возможности, особенно если налицо бесконечное время. Поэтому нельзя считать, что какая-либо человеческая душа является совершенно неисправимой. Ад становится и излишним и вредным. Но эти аргументы относятся в какой-то мере и к небесам. Люди, использующие их, склонны вообще отказаться от термина «небеса» и связанных с ним понятий достигнутого совершенства среди лучезарного света. Если мы хотим показать, что будущая жизнь нужна для того, чтобы воспитание характера, начатое здесь, на земле, могло соответственным образом продолжаться, мы, очевидно, не можем сделать существование в потустороннем мире слишком легким. Что, например, могло бы быть лучше для все еще несовершенной души, чем работа — не деморализующая потогонная работа, которая была уделом девяти десятых человечества в прошлом, но идеальная работа, существующая в условиях цивилизации XX столетия, работа, которая полна значения, приятна и укрепляет душу? Для рая в качестве центра блаженного воскресного отдыха не остается места в такой концепции.

Переходя к аргументу ценности, имморталист, подобно доктору Фосдику, придает такое большое значение внутренней ценности человеческой личности в качестве аргумента в пользу бессмертия, что он говорит о каждой человеческой личности. Ни один характер не лишен для него ценности хотя бы только потому, что он обладает возможностью стать благородным и добрым. Подобное рассуждение почти заставляет доктора Фосдика отказаться от представлений о «небесах» и «аде»; он едва ли мог бы исходить из ценности личности, как таковой, если бы некоторые личности, даже, скажем, личности злейших преступников, имели такую малую ценность, что их можно было бы навсегда приговорить к пребыванию в бездонных пропастях ада. Когда доктор Фосдик и подобные ему имморталисты распространяют аргумент ценности на более широкую сферу, они приходят к такому же результату. Они хотят спасти великие социальные ценности, как альтруизм, любовь, справедливость, честь, добро; но для такого сохранения не нужен ад. Действительно, ад только увековечил бы то, что они не хотят видеть навсегда установившимся, — эгоизм, ненависть, несправедливость, насилие и зло. Такое увековечение «действительно богохульственно, ибо оно сохраняет постоянный и не поддающийся искоренению характер зла в системе вселенной» (Tsanoff R. A. The Problem of Immortality, р. 239).

Аргумент осуществления инстинкта ведет также к универсализму. Имморталисты могут убедить человека, что бог внушил ему инстинкт жить «счастливо» после смерти на вечные времена, но они сразу оказались бы в смешном положении, если бы стали утверждать, что этот «инстинкт» включает в себя естественное желание вечных мучений для самих себя или братьев людей. Когда призывают верить в бессмертие, открыто или скрыто, на том основании, что имеется некое глубокое желание бессмертия и что это желание должно быть удовлетворено, то это бессмертие должно быть бессмертием весьма удовлетворительным. В ином случае призыв к вере — по крайней мере пока он основан на таком фундаменте — может натолкнуться на непонимание слушателей. Это замечание распространяется на все этические аргументы, и в том числе на аргументы ценности, поскольку они, по существу, родственны теории осуществления инстинкта.

Конечно, все это не значит, что, кроме указанных аргументов, за последнее столетие или два не было других факторов, способствовавших затуханию вечного адского огня. Тенденция к демократизму и коллективизму оказала влияние и на идеи бессмертия, подчеркивая право каждого индивидуума на счастливую жизнь и возможность для каждого достигнуть такой цели с помощью правильной организации науки, механизации, экономического и политического строя; гуманизм и общественная сознательность, нашедшие свое проявление в таких тенденциях, как широко распространенная благотворительность и тюремная реформа, естественно, нанесли удар по старым описаниям бесконечных мучений; а романтизм, уделявший особенное внимание любви, естественной доброте людей и их всеобщей способности к воспитанию, противоречил концепции, согласно которой любая человеческая душа может быть по своему существу безнадежно злой.

Поскольку считалось, что бог ответствен за все, что будет в потусторонней жизни, и поскольку развитие морали утончило и смягчило понятия людей о нем, соответствующее утончение произошло и в представлениях о бессмертии. Кроме того, растущая путаница в нравственных нормах способствовала ликвидации старого различия между небом и адом. Пока можно было определенно сказать, где агнцы, а где козлища, страшный суд с его окончательным распределением всех душ, направляющихся или в вечные небеса, или в вечный ад, казался вероятным и служил теологам в качестве средства этического очищения. Но когда окончательные нравственные суждения стало гораздо труднее делать, тогда и резкое разделение между небесами и адом стало менее приемлемым и менее полезным.

Тот факт, что описания бессмертия отличаются друг от друга столь широко и радикально не только в зависимости от жизни и идеалов каждой соответствующей культуры, но и в зависимости от аргументов, выставляемых для доказательства потустороннего существования, является, как я полагаю, еще одним доказательством слабости всей позиции сторонников будущей жизни. В течение тысяч лет специалисты по потустороннему существованию во всем мире получали личные и прямые откровения от всемогущего и других благословенных духов по вопросу о положении умерших; они представляли человеческому роду ежегодные, ежемесячные и даже ежедневные сообщения о том, что происходит в потустороннем царстве; они представляли громадное число свидетельств и аргументов, какие только можно себе представить, в поддержку своих умозрений.

В то же время эти специалисты, каждый из которых претендовал на то, что имеет доступ к одной-единственной истине, касающейся бессмертия, ожесточенно спорили друг с другом и бранили друг друга в связи с решительными разногласиями и несоответствием между всеми их сообщениями и аргументами. В настоящее время разногласия между имморталистами и несоответствие во взглядах между их различными группами столь же велики, как всегда. Правда, между учеными тоже были разногласия, но ученые в конце концов добились значительного прогресса и открыли очень значительные и безошибочно установленные части истины. Между тем имморталисты за последние две тысячи лет, насколько мы видим, ни на вершок не подошли ближе к тому, чтобы дать с интеллектуальной точки зрения приемлемый рассказ о потусторонней жизни, чтобы представить приемлемое с этой же точки зрения свидетельство или аргумент в пользу ее существования. Модные в настоящее время аргументы столь же несостоятельны и неубедительны, как и те, что предлагались в прежние времена.

В связи со всем этим кажутся чрезвычайно разумными замечания английского романиста Сомерсета Моэма, который пишет: «Чтобы проверить силу доказательства, на основании которого вы принимаете ту или иную теорию, полезно спросить себя, удовольствовались ли бы вы одинаково вескими доводами, решаясь на сколько-нибудь серьезный практический шаг. Например, купили ли бы вы дом вслепую, не поручив юристу выяснить право на владение, а слесарю — проверить канализацию? Доказательства бессмертия, достаточно слабые порознь, не выигрывают и в своей совокупности. Они заманчивы, как газетное объявление о продаже дома, но, на мой взгляд, не более убедительны. Я отказываюсь понять, как сознание может продолжать жить, когда его физическая основа уничтожена; я слишком убежден во взаимосвязи между моим телом и моим сознанием, чтобы поверить, что, даже если бы мое сознание продолжало жить отдельно от тела, это в каком-либо смысле означало бы бессмертие всего меня. Даже если бы можно было убедить самого себя, что сознание человека продолжает жить в каком-то общем сознании, это было бы слабым утешением» (Моэм С. Подводя итоги. М., 1957, с. 202).

 

Превращение желаний в доказательства

Я привел аргумент от осуществления инстинкта в качестве одной из главных разновидностей общего нравственного аргумента в пользу жизни после смерти. По существу, этот аргумент сводится к простому тезису, что глубоко укоренившееся и широко распространенное желание бессмертия доказывает существование бессмертия. Так, Ралф Уолдо Эмерсон заявляет, что сам импульс, побуждающий искать доказательств бессмертия, составляет превосходное утвердительное свидетельство и что «явное доказательство бессмертия — это наша неудовлетворенность любым другим решением» (The Heart of Emerson's Journal's. Houghton Mifflin, 1926, p. 270). Доктор Роберт И. Спир повторяет эту же мысль: «Я верю в осознанное личное бессмертие, потому что я хочу верить и потому что я думаю, что такое сильное желание, о котором столь красноречиво свидетельствуют результаты, вытекающие из него в нашей жизни, служит само себе ручательством». Мы могли бы приводить высказывания многих других имморталистов, которые придерживались тех же взглядов, но и здесь источником опять-таки являлся Кант. Его бог должен гарантировать людям бессмертие, для того чтобы обеспечить счастье, которого требует их природа. Но хотя Кант довольно ясно говорит о нравственной природе человека, решительно очень трудно провести разграничительную черту между нравственными требованиями и потребностями людей и их другими требованиями и потребностями. И это вызывающее беспокойство соображение показывает, как мало различие между линией мысли Канта и аргументом осуществления инстинкта или желания, который выдвигается более поздними имморталистами.

Тезис, что если мы желаем чего-либо достаточно сильно, то мы можем рассчитывать, что это будет существовать или произойдет, конечно, является самой слабой из тростинок, за которую мы только можем ухватиться. Если бы это был правильный принцип, мир давно стал бы Утопией всеобщего счастья и сама смерть была бы совершенно уничтожена. Но совершенно ясно, что существование не совпадает с великолепной волшебной сказкой, в которой человек надевает волшебную шапочку и после этого исполняет все свои желания. Если мы вместе с Эмерсоном скажем, что наша неудовлетворенность идеей человеческой смертности доказывает, что должно существовать бессмертие, то мы совершенно упустим из виду соображение, что в течение всей истории истина как в большом, так и в малом часто не удовлетворяла и делала несчастными очень многих людей. И действительно, достойно изумления, когда Эмерсон или какой-либо другой интеллектуальный деятель, обладающий чувством ответственности, оказывается способен принимать всерьез такой аргумент в пользу бессмертия.

Если наше желание прожить на этой земле семьдесят лет не является гарантией, что мы не умрем в тридцать пять лет, какое право мы имеем предполагать, что наше желание жить всегда доказывает, что мы не останемся мертвыми, когда мы уйдем из этой мирской сферы? Если бы люди стремились быть такими же большими, как все пространство, вместо того чтобы стремиться быть вечными, как все время, одно их желание не считалось бы очень надежной гарантией его выполнения. Они могли бы считать оскорблением для себя, что они недостаточно велики, чтобы протянуть руку и достать до звезд, точно так же как маленькие дети бывают искренне разочарованы, когда им не удается схватить луну. Но их огорчение не было бы приемлемо как доказательство того, что в один прекрасный день их гаргантюанское желание будет удовлетворено. И великое стремление видеть своими глазами битву при Фермопилах в 480 году до нашей эры ipso facto не привело бы к установлению действительности предсуществования. Между тем необычная логика аргумента христианских имморталистов в защиту вечного существования после смерти может быть с равной силой использована как буддистами, так и индуистами для подтверждения правильности идеи вечного существования до рождения.

В том факте, что положительное желание жизни после смерти имеется потенциально у любого человека, по-видимому, нет ничего, что на законных основаниях могло бы быть названо инстинктом бессмертия. Имеется тенденция к самосохранению, но это другое дело. Эта тенденция, воплощающаяся во многих различных действиях, иногда неопределенно называется «инстинктом». Эта тенденция обща всему животному царству и человеку и столь же важна, как и половое влечение, для продолжения жизни. Люди иногда более или менее пренебрегают ею, но тогда они герои или безумцы. Врожденное нам желание, состоящее в том, чтобы продолжать жизнь, удовлетворяется, пока длится жизнь; таким образом, оно постоянно осуществляется в этом мире; этого осуществления достаточно, чтобы считать его могучим фактором нашего мышления и наших действий.

Очень легко принять это стремление жить здесь и теперь за желание жить в каком-то потустороннем мире. Очень легко забыть, что этот «инстинкт», как и всякий другой, развился в связи с земным существованием и что поэтому следует предположить, что место его удовлетворения, как и всякого другого животного инстинкта, — в этой жизни. Однако главное возражение против аргумента осуществления инстинкта мы найдем, если примем во внимание здоровый страх перед смертью, в котором так часто выражается тенденция к самосохранению. Если наше желание быть бессмертными доказывает, что есть бессмертие, тогда на основе того же принципа — что наличие сильной эмоции означает объективность того, к чему она направлена, — наш страх перед уничтожением доказывает, что уничтожение есть.

Этический аргумент и его вариации находятся в тесном родстве с аргументом осуществления инстинкта в том смысле, что все они превращают стремление к потусторонней жизни или мотивы, заставляющие нас к ней стремиться, в некие доказательства. Все они предполагают, что должно бы быть бессмертие, а потом превращают это должно бы быть в должно. Но то, что, как думают нравственные люди, должно бы быть, — это просто то, что он и, как идеалисты, хотят, чтобы было. И не будет более разумным верить, что одно лишь существование высокого и благородного желания означает его необходимое осуществление, чем верить, что одно лишь существование низкого и грубого желания означает его осуществление. Превращать желания и идеалы в первичные объекты и силы было всегда общим недостатком человеческой природы — такой образ действия является, несомненно, одним из наиболее достойных сожаления самообманов. Он содержит в себе поистине захватывающий дыхание логический скачок. Это признавал еще сам Кант, ибо он был откровенен в том отношении, что признавал зависимость своего аргумента от веры, и его убеждение в том, что бессмертие существует, равно как и убеждение в существовании бога, является не более чем постулатом нравственного чувства человека. Однако весьма примечательно, что современные имморталисты, какому бы варианту этического аргумента они ни следовали, обычно стараются создать впечатление, что они доказывают существование бессмертия, опираясь на разум.

Чтобы точно выяснить метод, с помощью которого современные имморталисты вписывают свои идеалы в существование, необходимо тщательное изучение этого вопроса. Но в целом все они исходят из предположения, что то, что человек считает чрезвычайно хорошим, этичным или желательным, должно составлять и составляет одну из основных черт существования, как такового. Таким образом, они играют в старую игру антропоморфизма, предоставляя человеческим желаниям и идеалам метафизический, или космологический статус. Ибо если необходимо представлять себе, что вселенная в целом достаточно заботится о человеческих личностях, чтобы сделать их бессмертными, если, как настаивает доктор Фосдик, она «дружественна» — тогда это должна быть такая вселенная, в самом сердце которой существует полная оценка человеческих ценностей. Это означает, что среди изначальных метафизических аспектов существования, среди характерных черт космоса вообще должны иметься доброта, справедливость, разумность, целесообразность и тому подобное вместо существующих или потенциальных атрибутов природы в ее какой-то относительной способности.

Таким образом, имморталисты приписывают ценности метафизический статус в его всеобъемлющем и панегирическом смысле, означающем все, что хорошо. А это означает для них всех прежде всего, что этот статус постоянен. Когда мы внимательно исследуем их заявления, особенно в тех случаях, когда они говорят об ощущении своей ничтожности в мире, в котором нет бессмертия, нам станет ясно, что в их философии истинной ценностью является только такая ценность, которая навсегда сохраняется в смысле длительности. Для того чтобы быть ценными, значительными, не ничтожными, достижения и усилия человека должны иметь окончательное и абсолютное значение. Они постоянно должны как-то наращиваться; не должно быть никакого шанса на то, что это прибавление исчезнет в каком-нибудь космическом столкновении. Эта концепция ценности естественно вытекает из того, что они придали ценности метафизическую позицию. Эти метафизические окончательные ценности per se являются вечными. Ведь они составляют не сводимые ни к чему другому характерные черты вселенной, всякого существования, бытия, как такового. Таким образом, делая ценность метафизической, имморталист делает постоянство неотделимым и необходимым свойством ценности. Все, что не является постоянным, в соответствии с этим не имеет для имморталиста ценности. Отсюда аргумент от тщетности бытия, который должен подтвердить существование бессмертия.

Связывать ценность с вечностью — весьма сомнительная процедура. Во-первых, похоже на то, что она выставляет одну лишь величину в качестве стандарта ценности, поскольку она отбрасывает на задний план качественные аспекты ценности. «Длина вещей, — остроумно замечает Сантаяна, — суета, только их высота есть радость». И уже давно Аристотель разъяснил, что благо нисколько не станет большим благом в силу того, что оно вечно, точно так же как то, что в течение долгого времени сохраняет белый цвет, нисколько не белее того, что сохранит этот цвет лишь в течение одного дня. То величественное явление, каким была Древняя Греция, не длилось вечно, но это не делает его менее величественным. Героизм может принести человеку смерть, но от этого герой не перестает быть героем. Может ли кто-нибудь сомневаться в том, что в духовном отношении имеет значение прежде всего качество, а не длительность жизни? Вспомним, например, о Шелли, умершем, когда ему не было еще тридцати лет, о Китсе, умершем двадцати шести лет, и о Жанне д'Арк, умершей в девятнадцать лет.

Неужели же кто-нибудь, слушая симфонию Бетховена, серьезно думает, что ее внутренняя красота и величие зависят от того, сколько раз ее будут исполнять в будущем? Великая радость, которую кто-нибудь ощущал, останется великой радостью, которую ощущали, независимо от того, сколько миров рухнет. Ни бессмертие, ни отсутствие бессмертия не могут изменить того факта, что была великая радость и что сердце испытало ее. Хотя и верно, что вещи должны иметь какой-то минимум длительности, для того чтобы вообще стать достоянием опыта, ни высочайшие достижения опыта, ни маленькие невинные удовольствия не дают никакой гарантии жизни после смерти, они приходят независимо от проблемы бессмертия. Аргумент имморталиста от тщетности почти целиком пренебрегает этими соображениями; он отбрасывает богатый и бесспорный опыт каждого ребенка, каждого художника, каждого влюбленного, каждого человека, сопричастного жизни духа и интеллекта.

Во-вторых, совершенно ясно, что великие ценности, которые имморталисты хотят сохранить навсегда, — это те самые ценности, которые человеческая жизнь породила здесь и теперь, несмотря на ее краткость, трагичность и страдания. Имморталисты сами признают это положение, указывая, что в жизни «есть ценности, присущие повседневному опыту и не требующие постановки окончательных вопросов о вечности» (Fosdick Н. Е. The Assurance of Immortality, p. 19. 192). Их собственные аргументы толкают их на такое признание. Ведь если бы ценности существовали независимо и вечно в ином царстве, как указывается в диалогах Платона, они продолжали бы существовать независимо от того, переживали человеческие личности смерть или нет. Однако имморталисты придерживаются другого взгляда. И поэтому собственная аргументация имморталистов заставляет их, по существу, говорить, что ценности, создаваемые в этой жизни, на самом деле не являются ценностями и что высшие человеческие достижения на самом деле ничего не стоят, если их не вставить в рамку вечности.

Если выразить эту мысль по-другому, то это означает, что великие непосредственные переживания не могут быть целью в себе; они имеют ценность только как средство к чему-либо другому. Счастье и добро стоят не на своих ногах; они должны иметь оправдание в вечности. Таким образом, защитники бессмертия оказываются в странной позиции: они заявляют, будто бесполезно и бессмысленно, если вещи такой громадной ценности, как человеческие личности и человеческие блага, будут длиться в своей ценности столь краткое время.

Эта позиция, если ее придерживаться без компромиссов, означала бы, что если случайно стало бы известно, что Платон и святой Павел, Лютер и Линкольн и другие фигуры великих и добрых людей прошлого фактически не жили после смерти как сознательные личности, то их жизни, несмотря на облагораживающее воздействие их в течение веков, сразу же стали бы ничтожными. И человеческая жизнь сегодня, если бы каким-то образом было доказано несуществование будущей жизни, потеряла бы сразу же всякую цену. В такой постановке этот аргумент превращает утверждение бессмертия в отрицание ничтожности жизни. Но это отрицание, конечно, может быть осуществлено независимо от всяких соображений бессмертия. Этот аргумент также любопытным образом искажает первоначальную защиту потусторонней жизни, основанную на внутренней ценности личности. Он превращает силлогизм: «личность имеет бесконечную ценность (и не ничтожна), поэтому она бессмертна» — в силлогизм: «личность бессмертна, поэтому она имеет бесконечную ценность (и не ничтожна)». Но ясно, что имморталист не может одновременно утверждать и то и другое; по-видимому, он стоял бы на более твердой почве, если бы доверился тому аргументу в пользу будущей жизни, который с начала до конца предполагает, что человеческие личности слишком ценны для того, чтобы исчезнуть из царства бытия.

Аргумент от ничтожности, говоря по правде, выглядит натянутым и преувеличенным. Он звучит фальшиво. Эти имморталисты слишком много говорят, думаем мы. Принимают ли они сами действительно всерьез свои страшные ламентации по поводу мира, где смерть есть смерть? Или они подсознательно эксплуатируют современные настроения, выражающие сожаление о ничтожности жизни, для того чтобы выдвинуть последний решающий аргумент, который должен спасти будущую жизнь? Может быть, стандарт ценности, основанной на вечной длительности, является простым расширением, сложной рационализацией сильного желания длительной, вечной жизни? Или же эти агонизирующие имморталисты подтверждают правильность того положения, что романтический пессимизм, который оплакивает конечную природу человека, — это тщетный плач о том, что мы не боги?

Имеется еще одна возможность, а именно: имморталисты, устранив ад из потусторонней жизни, должны поместить его на землю, чтобы дать небесам их полное значение. Ибо посюстороннее существование действительно становится своего рода адом, если оно само по себе ничтожно, непонятно, плачевно, трагично и ужасно вследствие того, что смерть собирает здесь суровый и неумолимый урожай. Мы помним, что одна из основных предпосылок первоначального этического аргумента Канта — это невозможность соединения полной добродетели и полного счастья в одном лице здесь, на земле. Чем больше возможность такого соединения в этой жизни, тем слабее кажется кантовская позиция. Отсюда — чем лучше положение вещей в нашем мире, тем хуже обстоят дела для аргументации Канта и его сотоварищей имморталистов.

Насколько улучшение жизни на земле ослабляет позиции сторонников бессмертия, особенно хорошо видно на примере аргумента бесконечных возможностей. Если мы бросим взгляд в прошлое, то увидим, что большая часть человечества имела незначительный доступ к лучшим благам жизни; люди вели полную лишений, несчастливую и короткую жизнь; они уходили в могилу, когда многие из их самых высших возможностей остались нераскрывшимися. Однако есть по крайней мере возможность того, что социальные и экономические системы будущего дадут каждому человеку возможность и досуг для совершенного и полного развития его способностей; что война и большая часть других форм насилия исчезнет в анналах истории; что медицинская наука и общественное здравоохранение обеспечат долгую и счастливую жизнь для всех, кроме немногих неизлечимых больных и неизбежных жертв несчастного случая.

Если цивилизация когда-либо достигнет такого уровня — и когда это будет, — большинство людей перестанет считать, что они имеют право жаловаться, так как их способности были задушены. Несомненно, чрезвычайно жадные люди все еще будут заявлять, что смерть несправедливо мешает осуществлению их абсолютно бесконечных возможностей. Но никакая Утопия ни относительно смертной, ни относительно бессмертной жизни не может дать того абсолютного исполнения желаний, о котором говорят некоторые имморталисты. Ведь разумная свобода в мире, в котором время является реальным, означает постоянное и необратимое исключение некоторых возможностей и определенный выбор других. Каждый раз, когда мы избираем один путь, мы отправляем в царство невыполненных возможностей то, что могло случиться, если бы мы пошли по другому пути. Человек не может сделать все сразу. И если человек мудр, он сосредоточится на одной или немногих областях, в которых его способности кажутся наиболее многообещающими. Свобода означает ограничение. И сколько бы различных областей ни было предоставлено «империалистам» личного опыта для эксплуатации, они все равно увидят, что и им приходится придерживаться этого правила.

Эволюционный аргумент в пользу бессмертия находится также в зависимости в некоторой степени от того, что мир должен оставаться статичным. Ведь если постоянная и достойная цель, к которой стремился процесс эволюции, — это создание бессмертных человеческих душ, то это означает, что природа достигла вершины своего развития на нашей земле. Когда огромные динозавры были высшей формой земной жизни, они бы вполне могли, если бы они обладали способностью мышления, думать следующее: «Какие мы большие, замечательные и великолепные создания! Подобных нам существ никогда не знали на суше и на море. Мы правим землей. Мы — вершина творения. В течение миллионов и миллионов лет эволюция трудилась для того, чтобы создать нас. Конечно, есть явление, называемое смертью. Но просто невозможно себе представить, чтобы природа сейчас решила сдать нас на свалку. Ведь если смерть есть конец, тогда „вселенная, по-видимому, отбрасывает с крайней беззаботностью свое самое драгоценное достояние“. „Очевидная тенденция всего созидательного процесса ведет к созданию“ динозавров. И таким образом мы можем быть абсолютно уверены, что по крайней мере наши души будут всегда жить в царстве бессмертия».

Теперь предположим, что на нашей планете — а такая возможность существует — развились существа высшего порядка, столь же высоко поднявшиеся над людьми, как люди над совершенно исчезнувшими динозаврами. Тогда эволюционный аргумент в пользу бессмертия будет иметь для человека примерно ту же ценность, что и для динозавра. фактически, даже признавая, что это животное, человек, является последним венцом творения, мы могли бы подумать, что сохранение этого вида, как отличного от каждого индивидуума, входящего в него, является само по себе достойной целью любого эволюционного процесса.

Что касается распространения эволюционной концепции с целью построения теории условного бессмертия, согласно которой жизнь после смерти будет дана наиболее достойным в духовном отношении лицам, то оно явно незаконно. Процесс эволюции осуществляется различными путями в сфере естественного; совершенно нельзя применять его в законы к сверхъестественному. И использование этого Процесса для аргументации в пользу условного бессмертия — это лишь красивая аналогия и ничего более. Рассуждениями подобного рода пытаются, к примеру, найти в законе сохранения энергии доказательство личного бессмертия. Но опять-таки этот закон применим только к естественной физической энергии, и его распространение на нематериальные и сверхъестественные души научно не обосновано. Принцип сохранения энергии, подобно принципу неуничтожимости материи, несомненно, доказывает бессмертие физических элементов, слагающих человеческое тело; но далее этого он не может идти.

Защитники идеи бессмертия поступили бы более мудро, если бы не пытались завоевать сторонников путем такой сомнительной ссылки на научные законы. Эти их доказательства терпят крах, когда подвергаются анализу. Мало того. Затрагиваемые законы могут быть весьма эффективно использованы против самих имморталистов. Так, может быть доказано, что органическая эволюция гораздо более заинтересована в выживании рода, чем в выживании индивидуума, и что действие закона сохранения энергии включает в себя непрерывное преобразование одной формы энергии в другую, так что вечной является лежащая в основе энергия, но не какое-либо из ее индивидуальных проявлений.

Смешение естественного и сверхъестественного с помощью поверхностных аналогий с научными законами иллюстрируется, далее, теми эпитетами, которыми имморталисты так щедро наделяют смерть. Они клеймят бедную смерть, например, как «безумную», «непонятную», «непостижимую», «опустошительную». Однако биологу превосходно понятна в высшей степени здоровая роль смерти в ходе эволюции и в экономии природы. Смерть как результат определенных естественных причин совершенно понятна врачу. Если человек примет большую дозу цианистого калия, или упадет из окна двадцатого этажа и раскроит себе череп об асфальт, или захлебнется, утонув в воде, или получит пулю в сердце, врач-эксперт едва ли назовет его смерть непонятной или загадочной. Только в том случае, если бы человек не умер при подобных обстоятельствах, это показалось бы непонятным. Мало того, в таких обстоятельствах у людей мог бы возникнуть своего рода панический страх, и он имел бы основания.

Законы природы так тесно взаимосвязаны, что, если не будет действовать один из них, это, несомненно, будет означать, что и многие другие не будут действовать своим обычным образом. Если нельзя рассчитывать, что в воде тонущий человек захлебнется, нельзя будет также рассчитывать и на то, что она утолит его жажду или даст жизнь полям. Если нельзя рассчитывать, что пуля, попавшая в сердце, убьет человека, на нее нельзя рассчитывать и тогда, когда необходимо убить бешеного пса или гремучую змею. Если тяготение не притягивает к земле человека, который падает с высокого здания, тогда само здание находится в опасности и всякое строительство должно прекратиться. В области собственно медицины если нельзя с абсолютной точностью рассчитывать, что некоторые причины вызывают болезнь или смерть, то нельзя полагаться и ни на какие причины, которые могли бы победить болезнь и смерть. В таком случае медицина как наука исчезает.

Если смерть, таким образом, понятна для биолога, врача и даже для среднего человека, не являющегося в этих областях специалистом, почему же она непонятна для защитников бессмертия? Если смерть есть только одно из естественных событий в мире, в котором происходит бесконечное число других естественных событий, почему ее нужно выделять как в какой-то мере более непонятное явление, чем перемена погоды или рождение ребенка? Ответ, который в скрытом виде содержится в аргументации имморталистов, таков: они рассматривают смерть не с точки зрения естественной причинности, не с точки зрения мира, являющегося природой, но со сверхъестественной точки зрения, применяя сверхъестественный критерий к тому, что доступно пониманию и разумению. Таким образом, их рассуждения предполагают в широком смысле правильность космологии или метафизики, супернатурализма или дуализма. Имморталисты хотят, чтобы природа в этом случае сделала в своих законах исключение для человека и тем самым показала особую озабоченность по отношению к своим созданиям — людям; но они могут гарантировать такой исход, только делая природу сверхъестественной.

Не только сама смерть в ее естественном одеянии непонятна для имморталистов — их взгляд на смерть находит отражение и в их взглядах на жизнь и делает ее такой же непонятной. Они думают, что продолжение деятельности личности за могилой каким-то образом объясняет то, что они называют тайной жизни и тайной того факта, что существует даже такая вещь, как человеческое сознание. Но паломничество, длящееся вечно, не в большей степени объясняет, почему прежде всего должны существовать люди, а не паломничество в течение семидесяти или восьмидесяти лет земного времени. И постулирование вечного предсуществования для души, как делают некоторые религии, не помогает делу коренным образом. То, что душе человека дается для завоевания только один мир, само по себе не менее понятно, чем если бы ей дали сто миров или бесконечное число их. И попытка имморталистов сделать вечность основой доступности для понимания не более приемлема, чем их стремление превратить вечность в основу ценности.

Имеются и другие неприятности, связанные с этим же вопросом о доступности для понимания. Нам говорят, что космический порядок, при котором смерть кладет всему конец, непонятен, нерационален и неразумен. «Когда вспомнишь, — пишет доктор Фосдик, решивший называть вещи своими именами, — что вся наука основана на ...фундаментальном предположении, что вселенная разумна... то становится ясно: если вечность личности необходима, чтобы человеческая жизнь, которая является самой важной частью вселенной, была разумной, то мы будем располагать доказательством бессмертия» (Fosdick Н. Е. The Assurance of Immortality, p. 88. 198). Таким образом, разумность получает метафизический статус в качестве одной из изначальных черт вселенной. Но разумность и неразумность являются, собственно, понятиями соотносительными, которые получают свое значение и существование друг от друга; поэтому логически невозможно придавать разумности метафизический статус, не поступая так же с неразумностью. Далее, ясно, что наши современные имморталисты смешивают понятия разумности и восприимчивости для разума, рациональность и доступность для понимания, рассудок и доступность для рассудка. Признание, что вселенная доступна для рассудка, то есть открыта для интеллектуального анализа, вовсе не является гарантией того, что она рассудочна; тот факт, что она, или по меньшей мере значительная часть ее, доступна для понимания со стороны человеческого ума, вовсе не означает, что она сама рациональна; и признание, что она поддается анализу разума, действующего через посредство методов науки, вовсе не означает, что она обладает разумностью.

Когда мы переходим к категории добра, для которой имморталисты так упорно требуют метафизического статуса, мы узнаем, что она также имеет соотносительную категорию зла, требующего равного права на управление вселенной. Вследствие этого неприятного факта во всех философских и теологических системах возникает так называемая «проблема зла», и они пытаются представить как космологическую изначальную сущность одно добро.

Решения вопроса путем изобретения дьявола, выступающего против бога, тьмы, борющейся со светом, кажимости, противостоящей действительности, представляют собой скрытое признание данного обстоятельства. Любая система, которая дала бы одному злу метафизический статус, попала бы под действие таких же закономерностей в отношении проблемы добра. И поскольку этический аргумент и его разновидности рассматривают добро или ценность в качестве метафизической сущности космоса, они сразу же оказываются подверженными действию только что охарактеризованной печальной дилеммы.

 

Может ли бог спасти положение?

Метафизика имморталистов, может быть, покажется более простой, если мы осознаем, что она требует ни больше ни меньше, как доброго, разумного и целеустремленного бога. Бытие такого существа нелегко предположить, и в современном мире оно подвергается более серьезным и широко распространенным сомнениям, чем когда-либо прежде. Мы не можем в этой книге подробно заниматься вопросом существования бога: это потребовало бы целого тома. Однако необходимо сделать несколько замечаний. Во-первых, возведение бога в метафизическую последнюю сущность вселенной наталкивается на те же трудности, как и возведение в этот статус добра и разумности. Во-вторых, доказательство бытия бога с помощью этического аргумента в пользу бессмертия и его разновидностей, доказательство, делающее существование всемогущего следствием существования будущей жизни, не сильнее того слабого основания, на котором оно покоится. Все эти аргументы превращают желание потустороннего существования в своего рода доказательство. Но эта процедура незаконна в случае доказательства реальности бога точно таким же образом, как и в случае доказательства реальности чего бы то ни было вообще. Люди могут стремиться к богу, восклицать, что эта жизнь пуста без него, жаловаться, что брак и нравственность рухнут, если не будут поддержаны его божественной рукой. Но сколь бы велики ни были человеческая тоска и желание, они не сделают реальным несуществующего бога.

В-третьих, мы должны быть настороже по отношению к теологической тенденции утверждать идеи бога и бессмертия с помощью аргументов, в которых содержится логический круг. Так, можно утверждать, как в собственно этическом аргументе, что нравственная природа человека требует бессмертия и бога, который мог бы предоставить это бессмертие. Следовательно, когда существование бога будет подобным образом доказано, будет объявлено, как в некоторых вариантах аргумента от осуществления инстинкта, что должно быть бессмертие, поскольку немыслимо, чтобы бог не привел к осуществлению ожиданий, которые он сам вложил в человека. Таким образом, действительность будущей жизни попеременно становится то основанием существования бога, то выводом из этого существования. Излюбленной уловкой имморталистов является также обоснование потустороннего существования, исходя из того, что этот мир настолько полон несовершенства, трагичности и ничтожности, что должен быть другой мир, который исправил бы его недостатки. Но в то же время эти почтенные джентльмены, основываясь на так называемом аргументе от плана, будут настаивать, что этот мир построен таким чудесным и сложным образом и настолько несомненно является лучшим из всех возможных миров, что его зодчим должен был быть какой-нибудь бог.

Однако предположим, что бог существует. Обеспечено ли этим самым бессмертие человека? Мы думаем, что нет, если только мы не прибегнем к petitio principii, делающему частью самого определения бога слова «гарант бессмертия». Слишком легкомысленное предположение, что бог дарует людям бессмертную жизнь, зависит от предыдущего предположения, что бог считает эти личности достаточно важными в системе вещей для того, чтобы сохранить их жизнь навсегда. Это было естественное предположение в прежние дни, до возникновения современной науки, когда считали, что Земля — центр вселенной, а протяженность времени и пространства очень невелика. В первые столетия христианской веры, когда формулировались ортодоксальные идеи о боге и бессмертии, конец мира всегда считали чрезвычайно близким. В средние века считали, что возраст нашей планеты составляет только несколько тысяч лет, и выдающиеся фигуры, подобно Данте, говорили, что она проживет еще лишь несколько сот лет. То же самое мнение было широко распространено даже в XIX столетии. Когда основывались на таких предпосылках, не казалось неразумным считать, что человек как высшее из земных созданий — любимец вселенной и что главная цель бога во всем творении заключалась в спасении и совершенствовании индивидуальных человеческих существ.

Современная наука полностью и коренным образом изменила первоначальную картину вещей, которая поддерживала эти религиозные взгляды. Наша маленькая планета вращается вокруг могучего Солнца, которое больше нее в миллион с лишним раз и отстоит от нее примерно на девяносто три миллиона миль. А ведь это Солнце является всего лишь звездой средней величины; солнечная система с ее девятью планетами — это всего лишь слабое, микроскопическое пятно на невообразимо обширном своде небес. Ближайшая звезда за пределами нашей солнечной системы находится на расстоянии двадцати пяти триллионов миль, или 4,27 световых лет. Световой год (около шести триллионов миль) — это расстояние, которое свет, распространяющийся со скоростью 186300 миль в секунду, проходит за год. Галактика, или Млечный Путь, — крупнейшее скопление звезд, к которому принадлежит Солнце и его планеты, — содержит около ста миллиардов звезд и имеет диаметр примерно в двести двадцать тысяч световых лет.

В течение XX столетия астрономы еще более уменьшили первоначальное значение Земли, доказав, что галактика есть только одна из миллионов и, возможно, миллиардов подобных галактик или «островных вселенных», рассеянных по космосу, из которых каждая обладает своими собственными тысячами миллионов горящих звезд. Самое близкое из этих звездных облаков находится примерно на расстоянии ста шестидесяти тысяч световых лет от Земли, а расстояние до самого далекого составляет миллиарды световых лет. Доктор Эдвин П. Хаббл, работающий в обсерваториях Маунт Уилсон и Паломар в Калифорнии, полагает, что в нашей «галактоцентрической» вселенной может быть примерно триста триллионов туманностей. Сэр Джеме Джине, английский астрофизик, очень образно резюмирует ситуацию: «По осторожному подсчету, общее число звезд во вселенной должно примерно равняться общему числу пылинок в Лондоне. Представьте себе Солнце несколько меньшим одной пылинки в большом городе, Землю — меньше миллионной части такой пылинки, и мы будем иметь, может быть, настоящую живую картину — насколько мозг вообще может реально осознать это, — картину отношения нашей родины в пространстве к остальной вселенной» (Джине Дж. Вселенная вокруг нас. Л. — М., 1932, с. 128. 202).

Когда мы рассматриваем временные промежутки в космосе, мы получаем подобное же впечатление о почти бесконечной широте. Живые формы какого-то рода, вероятно, существовали на нашей планете примерно уже два-три миллиарда лет назад, а вид «человек» — более пятисот тысяч лет назад. Компетентные геологи считают, что возраст Земли составляет примерно четыре миллиарда лет. Астрономы еще не пришли к согласию по вопросу о том, как долго условия на нашей планете останутся пригодными для человеческой жизни. Некоторые ученые считают, что два-три миллиона лет, другие — один миллиард, третьи — десять миллиардов.

Вполне возможно, что в том удивительном космосе, который мы описывали, бог, действующий со своей бесконечной мудростью в бесконечной среде, имеет другие, более великолепные планы, чем дать бессмертие весьма несовершенной и явно грешной породе человеческих созданий, которые только недавно получили небольшой клочок в крохотном уголке вселенной. Бог вполне может подумать, что эти человеческие создания проявляют очень неприличную нескромность, когда считают себя настолько уж важными и достойными, что должны жить вечно или как индивидуумы, или как вид. Совершенно очевидно, что у бога масса времени. Если у него хватило силы и терпения создать с помощью эволюции на нашей Земле в течение сотен миллионов лет таких далеко ушедших от амебы животных, как люди, то вовсе не показалось бы удивительным, если бы в последующие несколько сот миллионов лет он создал существа, настолько же превосходящие людей, насколько люди превосходят амеб. Таким существам бог мог бы счесть уместным дать бессмертие. Однако деятельность бога не ограничена нашей Землей. У него в распоряжении громадное пространство и масса времени. И не будет неразумным предположить, что и в других местах обширного Космоса могут существовать создания столь же высокого порядка, как люди, или даже гораздо более высокого порядка.

Возможно, бог не считал бы своим долгом давать бессмертие индивидуумам какого бы то ни было вида, как бы ни были они замечательны. Может быть, он счел бы, что важнее для вселенной вечно цвести в десятках тысяч форм, воплощающих красоту, благородство и другие драгоценные качества, чем делать какую-либо одну из форм вечной как в царстве естественного, так и в царстве сверхъестественного. И быть может, Уильям Джемс, который вместе с имморталистами, аргументирующими от ничтожества, оплакивает преходящий характер земных вещей, более разумен, чем они, когда он пишет: «Мир, в котором последнее слово принадлежит богу, может действительно сгореть или замерзнуть, но мы в таком случае будем думать о боге, что он еще помнит старые идеалы и, несомненно, осуществит их где-нибудь в другом месте; так что там, где он есть, трагедия является только частичной и временной, а разрушение и распад являются не абсолютными и не окончательными» (Джемс В. Прагматизм. СПб., 1910, с. 69. 203).

Если бы, скрываясь за долгими и извилистыми процессами эволюции, ходом природы управляла рука бога, то он, конечно, мог бы устранить смерть как одно из орудий в деле развития живых видов. Если он не сделал так, то это означает, что с точки зрения вечности — а бог именно с этой точки зрения смотрит на события в нашем малом мире — смерть кажется ему не такой уж плохой вещью. Но даже если мы признаем, что смерть плоха, это вовсе не значит, что бог, который в целом добр, должен отрицать смерть для людей, обеспечивая продолжение их существования в будущей жизни. Ибо очевидно, что бог допускает существование какого-то зла; и если какое бы то ни было зло во вселенной совместимо с добротой бога, тогда невозможно для нас определить точное количество зла, которое было бы несовместимо с его добротой. Мы не только не можем смотреть на вселенную в целом и видеть, как все множество событий, вещей и идей согласуется друг с другом, но, возможно, наши собственные нормы добра и зла и их соответствующих ступеней вообще очень отличаются от норм божественного ума.

Я все время предполагал, что бог имеет возможность гарантировать человеческое бессмертие, если захочет. Теперь я хочу отметить, что, может быть, для рационального бога невозможно предоставить людям привилегию потусторонней жизни. Если он повинуется правилам, то есть законам, которые он сам установил, он просто не имеет возможности продлить существование сознательных личностей после могилы. Профессор Уильям У. Фенн полагает, что если вы признаете существование бога, то вы признаете существование ума, независимого от какой-либо физической структуры, и что тогда легко предположить возможность человеческого бессмертия. Но одно не вытекает из другого. Ибо, даже признавая, что бог есть ум, независимый от какой бы то ни было физической структуры, очевидно, что он создал человеческие личности в очень тесной связи с физической структурой и даже так тесно соединил их с их телами, что существование человеческих личностей без этих тел немыслимо. Короче говоря, монистическое отношение между личностью, или психикой, и телом есть установленный психологический закон. И перед лицом этого закона бог может дать бессмертие, только став чудотворцем в старом стиле — только нарушив свои собственные уважаемые постановления и только путем вызывания воскресшего тела, эфирного тела и всего подобного из ничто.

Лишь такого рода бог может выполнить сердечное желание современного имморталиста. А это фактически традиционный христианский бог. Но Кант и его последователи считали себя слишком искушенными философами и современными людьми, чтобы принять грубого ортодоксального бога. Они реформировали и утончили свои представления о боге точно так же, как реформировали и утончили свои представления о бессмертии. Но их концепция будущей жизни подразумевала многое — если не большую часть — из того, что они отбросили как наивное и не выдерживающее критики в описаниях других. Теперь мы видим, что весьма современный бог нынешних имморталистов, если он должен дать им ту потустороннюю жизнь, которая играет столь существенную роль в их философии, становится вследствие выводов, которые сами напрашиваются из их теории, очень и очень похожим на старомодного всемогущего бога, которого, как они думали, им удалось оставить далеко позади. Он не только должен быть антропоморфичен в том смысле, что он должен считать человечество зеницей своего ока, а каждого отдельного человека — достойным вечного существования, но он должен также стать фокусником, вытаскивающим бессмертие из шляпы с помощью какого-то оригинального неестественного трюка. Но если потусторонняя жизнь человека должна зависеть от существования такого бога, тогда имморталисты действительно находятся в очень тяжелом положении.

Если мы резюмируем значение главных аргументов в пользу бессмертия, мы должны будем, по моему мнению, увидеть, что какая бы роль ни отводилась в них богу, их защитникам никак не удается создать презумпцию в пользу будущей жизни и устранить решительные свидетельства против нее. В некоторых отношениях они имеют тенденцию ослаблять, а не усиливать позицию сторонников бессмертия. Ведь поскольку их важнейшее предположение состоит в том, что существование должно соответствовать гедонистическим или идеальным желаниям людей, они тем самым поддерживают обвинение, что идеи бессмертия были в значительной степени только исполнением желаний или распространением человеческого тщеславия и эготизма. Эти аргументы после тщательного анализа оказываются скорее слабыми рационализациями могучих эмоциональных сил, имеющихся у лиц, которые полны решимости во что бы то ни стало сохранить непоколебимую веру в потустороннюю жизнь; эти аргументы подтверждают заявление Джемса Мартино относительно того, что нельзя сказать: «Мы верим в бессмертие потому, что мы доказали его существование. Нет, мы все время стремимся доказать его существование, поскольку мы верим в него» (Holmes J. H. Is Death the End? Putnam, 1915, p. XV). Эти аргументы заставляют человека подозревать, что главная причина, вследствие которой люди все еще принимают воскресение Христа как неоспоримый факт, — это их необоримое желание найти (с любыми интеллектуальными издержками) свидетельство в пользу потустороннего существования. И характер этих аргументов бросает ту же скептическую тень на легкое принятие многими лицами в настоящее время спиритических «доказательств», касающихся жизни после смерти.

По-видимому, для имморталистов было бы честнее и даже убедительнее присоединиться к героическому странствующему рыцарю бессмертия дону Мигелю де Унамуно. В своей замечательной книге «Трагическое ощущение жизни» Унамуно заявляет, что «вера в бессмертие иррациональна» и что «все разработанные аргументы в поддержку нашей жажды бессмертия, претендующей на то, чтобы быть основанной на разуме или логике, представляют собой только пропаганду и софистику». Вслед за этим Унамуно заявляет: «Верить в бессмертие души — значит желать, чтобы душа могла быть бессмертной, но желать этого с такой силой, чтобы это желание могло растоптать разум и пойти дальше него» (Unamuno de M. The Tragic Sense of Life. p. 91, 111, 114). Здесь, как я полагаю, вопрос формулируется откровенно и в вызывающей форме. Эта глава и даже вся эта книга должна именно показать, что верить в бессмертие — значит растоптать разум.