Картотека

Мне очень хочется думать, что Генри Джеймс сказал свое знаменитое «писатель — это тот, от кого ничего не ускользает» в момент, когда искал очки, а они как раз сидели у него на лбу. В наши дни приходится запоминать так много, и оно все такое важное, такое важное! Мы составляем бесконечные списки и надеемся, что они не дадут забыть про покупки, звонки, письма, идеи, наметки для будущих рассказов или статей. Но все равно, когда подходишь хоть к какому-то пункту в одном списке, у тебя уже масса просроченных дел из другого. Однако я верю в списки, заметки, а еще в карточки, которые помогают и с первым, и со вторым.

У меня везде в доме валяются карточки и ручки: возле кровати, на кухне, в ванной, у телефона и даже в бардачке машины. Еще я всегда сгибаю одну карточку пополам (вдоль, если хотите знать) и сую в задний карман брюк, когда иду гулять с собакой. Вдоль — чтобы она меня зрительно не полнила. На всякий случай делюсь этой маленькой хитростью — хотя у вас, наверное, хватает других забот.

Итак, когда я выхожу из дому без сумки — в которой обитают блокноты, не говоря уже о тоннах карточек, — я кладу одну карточку вместе с ручкой в задний карман и точно знаю: если по дороге меня озарит идея или встретится что-то красивое, странное, да и вообще достойное внимания, я всегда смогу набросать пару строк, чтобы ничего не забылось. Иногда, услышав занятную фразу или придумав реплику для диалога, я дословно заношу их на карточку. Бывало, гуляешь вдоль пруда, или ждешь посадки на поезд, или едешь на озеро Феникс, и вдруг слышишь что-то такое замечательное — аж мысленно щелкаешь пальцами, будто ты это всегда знал, только забыл. Берешь карточку и стенографируешь.

Сейчас я смотрю на карточку, где написано: «Пэмми. Деми Мур». За этими словами для меня стоит целый день — за полгода до того, как Пэмми умерла. Я могу прокрутить его в памяти, как кино.

Мы сидели у нее во дворе. Небо было очень синее и ясное, все цвело, на Пэмми была кепочка лавандового цвета. Пэмми чувствовала себя очень хорошо, если не считать того, что была смертельно больна. (Папин онколог как-то сказал ему: «У вас прекрасное здоровье для пятидесяти пяти лет — если не считать рака мозга».) Мы валялись на шезлонгах в шортах и майках и грызли шоколадные батончики. Сэм катал двухлетнюю Ребекку — дочь Пэмми — по саду в маленькой красной коляске.

— Что-то мне грустно, — сказала Пэмми. Незадолго до того она говорила, что стоит только подумать о Ребекке, ей делается очень скверно на душе. Но при этом и очень радостно. — Если честно, я выть готова.

— Почему?

— Говорят, во всем надо находить светлую сторону. Но у меня сегодня не получается.

— Хм… Ну, например, тебе больше не придется видеть журналы с беременной голой Деми Мур.

Несколько секунд Пэмми изумленно смотрела на меня.

— Господи, а ведь правда, — наконец сказала она. — Как это я не учла!

Весь остаток дня она была бодра и охотно возилась со мной и детьми.

Казалось бы, такую сцену не забудешь до конца дней. Я сама раньше думала, что по-настоящему сильный момент легко донесу в памяти до дома, где можно сесть и спокойно записать все в блокнот, как делают нормальные, собранные люди.

Не тут-то было.

Чаще всего я направлялась домой, придумав хороший образ или услышав фразу, которую герой мог бы сказать про вечеринку в старом доме, или про первый день на новой работе, или про возвращение в родные места. А дома замирала на месте и пыталась увидеть все заново, прокрутить в голове, как сон. И что-то вроде мелькало перед глазами, даже почти вертелось на языке, но не возвращалось. Образ уходил. Хуже нет, когда тебя вот так озарит, случится чудесная находка — а ты все упустишь. Ужасное чувство. Поэтому я стала использовать карточки.

Когда мысленно разрешаешь себе писать, начинаешь думать как писатель — воспринимать мир как сырье для творчества. Бывает, сидишь или гуляешь где-нибудь, а все мысли — в работе, перед глазами стоит сценка или набросок персонажа. А иногда впадаешь в уныние, и дело никак не движется, и впору идти на кухню и хлестать теплый джин прямо из кошачьей миски. И вдруг, откуда ни возьмись, возникает идея или картинка. Иногда она вплывает в сознание золотой рыбкой — яркая, прелестная, невесомая; и ты смотришь с восторгом, словно ребенок глазеет на прежде пустой аквариум. А в другой раз нужный образ выплывает из темного угла, как привидение, и ты отшатываешься в испуге. Эти нежданные наития бывают так богаты, что, кажется, их и не осмыслишь.

Но записывать все равно надо.

Хотя у меня есть знакомые писатели, которые не делают заметок. С их точки зрения, жизнь надо не конспектировать, как профессора на лекции, а просто внимательно слушать. Наверное, это зависит от склада ума и особенностей памяти. Если ваше сознание легко удерживает творческие находки (то есть у вас еще не развился склероз), то вы редкий счастливчик. Не удивляйтесь, если у вас появятся завистники и недоброжелатели. Один мой друг-писатель — пожалуй, скоро нашей дружбе конец — недавно сказал: если идея пришла и тут же ушла, значит, в ней не было ничего ценного.

Я сразу почувствовала себя восьмилетней девочкой, которая хотела сообщить что-то ужасно важное, но оно выпало через какую-то дырку в памяти. И тут снисходительный взрослый бросает свысока: «Ну, значит, тебе и сказать-то особо нечего».

Словом, каждый решает для себя. Возможно, у вас прекрасная память и вы способны три часа спустя воспроизвести все, что пришло в голову во время прогулки по холмам или в очереди к стоматологу.

А может, и нет. Если вам это удобно, если помогает — делайте заметки. Это же не списывание на экзамене и ничего плохого не говорит о ваших способностях. Если ваш мозг не может удержать большой объем информации — это всего лишь рассеянность. Возможно, в студенческие годы вы любили забить косячок (нет-нет, ничего противозаконного, только травка!) и память несколько пострадала.

А может, у вас родился ребенок; появляясь на свет, дети прихватывают с собой примерно пятую часть материнского мозга. Причина не так уж важна; главное — записывайте, не стесняйтесь.

Мою картотеку не назовешь упорядоченной или хорошо организованной. Язвительные, враждебно настроенные студенты часто спрашивают, что именно я делаю со всеми своими карточками. Единственное, что я могу ответить: они есть. Я на них пишу. Сам процесс записывания дает процентов пятьдесят вероятности, что мысль зацепится у меня в памяти. Когда я работаю над книгой или статьей, то добавляю карточки к собранному материалу — просто прикалываю их к тем страницам черновика, куда могли бы вписаться эти идеи.

Или раскладываю на столе рядом со стопкой набросков для главы или статьи, над которой бьюсь в этот момент. Когда работа встает, я теряю мысль и в голове у меня начинают гудеть тамтамы (верный сигнал, что вдохновение иссякло), я перебираю карточки. Ищу в них то, что могло бы стать очередным небольшим фрагментом и снова взбодрить меня, прибавить энтузиазма, заставить сцеплять друг с другом эти чертовы слова — в чем, собственно, и состоит ремесло писателя.

На столе у меня лежат карточки с увиденным, услышанным и подмеченным на прошлой неделе, но есть и записи двухлетней давности. Если хорошо покопаться, можно найти даже заметку, которую я сделала шесть или семь лет назад, когда шла вдоль соленого озера от Саусалито до Милл-Вэлли. Мимо меня то и дело проезжали велосипедисты, но я не обращала на них особого внимания. Вдруг мимо пронеслась какая-то женщина, и меня обдало лимонным запахом ее духов. Запах — прямо как у Пруста — перенес меня лет на двадцать пять назад. Я увидела себя на кухне в доме моей тети, в компании ее многочисленной детворы. Был жаркий летний день; тетя только что развелась с дядей и сильно переживала. Видимо, чтобы успокоить нервы и поднять самооценку, она устроила поход по магазинам. В итоге была куплена довольно дорогая и сложная штуковина для приготовления лимонада.

Вообще-то, чтобы сделать лимонад, нужны графин, маленькая соковыжималка для цитрусовых, кубики льда, вода, лимоны и сахар. Вот и все. Ах да, еще ложка с длинным черенком. Но моя тетя тосковала и, видимо, надеялась, что чудо-машина развлечет ее и напоит пустыню ее жизни холодным сладким освежающим лимонадом. Конструкция состояла из стеклянного кувшина, на который надевалась специальная крышка. В крышке помещались выжималка и емкость, куда стекал сок. Нужно было налить в кувшин воды, кинуть лед, насыпать сахар — а затем надеть на него крышку, зарядить в соковыжималку лимоны, выжать их, слить сок из емкости в кувшин и размешать все длинной ложкой. Лимонная кожура, семечки и прочие ошметки оставались в соковыжималке. Очень эффективная штука — и абсолютно бессмысленная, если вдуматься.

Итак, мы собрались на кухне — я, старшая (мне было лет восемь), и пятеро тетиных детей. Столпившись возле раковины, мы наблюдали, как тетя с гордым видом делает лимонад. Она налила в кувшин холодной воды, добавила кубики льда, щедро сыпанула сахару, водрузила сверху крышку, выжала с дюжину лимонов — и полезла в буфет за стаканами. «Эй! — хотелось крикнуть тем из нас, кто был постарше, — это же еще не все! Ты не слила сок в кувшин!» Но тетя достала пластмассовые стаканы, стеклянные стаканы и пару блестящих металлических стаканов и налила семь порций напитка. И вот мы, шестеро беспомощных иждивенцев, затаили дыхание и зажмурились от яростного желания, чтобы все было хорошо и тетя перестала горевать. Она подняла стакан, как будто говорила тост, и мы стали прихлебывать ледяную воду с сахаром. У тети руки были в лимонном соке — она ведь порезала и уложила в машинку несколько лимонов, — поэтому ей, видимо, чудился в напитке кислый вкус. Она ничего не заметила.

Мы растерянно посмотрели на нее и снова отхлебнули сладкой воды, но затем улыбнулись и тоже подняли стаканы — как в рекламе всякого питья. И попросили добавки.

Шагая вдоль соленого озера, я отчетливо вспомнила растрескавшийся линолеум в тетиной куше — серо-бежевый с темными пятнами. Возле раковины он был истерт до черноты; в одном месте проглядывало подгнившее дерево пола. Мои двоюродные братья и сестры толпились у этой раковины вокруг тети. Некоторые были еще совсем малы — наверное, они даже не удивились воде с сахаром, решили, что так и надо. Помню, какими родными и близкими они были мне в тот миг, как я чувствовала себя частью этого круга.

До сих пор щемит в груди, как вспомню тот истертый линолеум, и тетино горе, и то, как она гордилась своей лимонадной машинкой. Каждый человек утешается по-своему: тетя старалась приготовить нам самый вкусный лимонад на свете, мы — подбодрить ее. С каким энтузиазмом мы поднимали стаканы с сахарной водой — будто кружки на празднике пива! А ведь все это выпало у меня из памяти лет на двадцать пять.

Может, эта сценка мне и не пригодится. На карточке написано просто: «лимонадная штуковина». Но для меня это как фрагмент фильма, зарисовка о тяжелых временах в одной семье, о том, как люди их переживают, как из разочарования и любви вдруг рождается единение и на краткий миг жизнь становится если не прекрасной, то хотя бы терпимой.

Иногда бывает так: я веду машину, и вдруг у меня в уме выстраиваются слова, которые до того я тщетно искала все утро.

Вот, например, техническая проблема: как в романе показать, что проходит время? В кино это сделать легко: можно дать крупным планом календарь или стрелки часов. В тексте подобные приемы работают гораздо хуже. Очень радостно бывает читать книгу, где автор удачно играет с «говорящими» деталями: например, меняется время года, или дети идут в школу, или у кого-то отросла борода, или у собаки поседела шерсть. Но в своих текстах далеко не всегда находишь способ естественно и ненатужно показать ход времени. Сколько ни сиди за столом и ни сверли взглядом страницу, это не поможет. Можно отвлечься, поиграть с собакой, покрутить в руках счет за электричество, почувствовать, как что-то замаячило на периферии сознания, только ты его все никак не ухватишь…

Ты будто сидишь с больным, подключенным к дыхательному аппарату: он вроде без сознания, но иногда на секунду приходит в себя, даже моргает. Если караулить достаточно долго, нужный образ тоже придет и подмигнет. Тогда сразу же записывайте!

На одной моей карточке нацарапано: «Даже шесть лет спустя ее мучили воспоминания о сырых рыбных палочках». Когда-то мне казалось, что это замечательная переходная фраза. Правда, я так и не нашла, куда бы ее приспособить. Может, вам пригодится? Пользуйтесь, если что.

Многие карточки я в конце концов выбрасываю — либо потому, что уже использовала написанное на них, либо потому, что оно оказалось не таким уж интересным. На некоторых вообще полный бред: это я вскочила и нацарапала что-то среди ночи. Выглядят они так, будто гениальный студент-математик наелся ЛСД и решил порассуждать об истине или об апельсинах. На других карточках — чьи-то афоризмы, которые я люблю цитировать студентам; жаль только, что чаще всего я забываю написать, кто автор. Вот, например: «То, что кроется во тьме веков, и то, что сокрыто во тьме грядущего, ничтожно рядом с тем, что таится в человеческой душе». Скорее всего, это слова Ральфа Уолдо Эмерсона; однако с моим везением я вполне могу нарваться на критика, который скажет, что на самом деле их написала Жоржет Мосбахер. (Интересно, а кто сказал, что «критик всегда приходит на поле битвы уже после сражения и добивает раненых»?) Остальные карточки просто живут со мной годами; вероятно, сыну придется куда-то их девать после моей смерти. Полоумные старые девы разводят десятки кошек; я развожу горы карточек. Они хотя бы не пахнут, не линяют и не писают на пол — так что Сэм еще дешево отделается. Большинство записей ему ни о чем не скажет; для меня за этой абракадаброй стоят целые эпохи, но Сэму останется только почесать в затылке и убрать их куда-нибудь.

Правда, он откопает несколько карточек из начала девяностых и там найдет целые истории о том, как приводил меня то в отчаяние, то в изумление, то в восторг. Вот, например, запись от 17 сентября 1993 года.

После ужина мы с Сэмом проводили Билла и Адера до машины. Вечер был холодный, звездный. Билл взял Сэма на руки, втянул в себя воздух:

— Здорово пахнет, а, Сэм?

Сэм тоже потянул носом, будто нюхал что-то очень вкусное. Потом посмотрел в небо и сказал:

— Пахнет луной!

Теперь это воспоминание не пропадет. Не знаю, использую ли я его в книге (вообще-то только что использовала!), но оно точно не потеряется.

Или вот подробности одного раннего утра, которое мы с сыном провели в больнице: у Сэма тогда в первый раз случился приступ астмы. Мы оба были напуганы и подавлены, плохо понимали, что происходит. Сэм лежал под ингалятором, его рот и нос закрывала маска, а я сидела рядом с ним на кровати и жалела, что не догадалась прихватить из дома какую-нибудь игрушку. Порывшись в сумке, я обнаружила там маленькую подарочную коробку карандашей из одного ресторана и две использованные карточки. На одной был список покупок, на другой — краткое описание вечернего неба.

На чистой стороне обеих карточек я намалевала по великану. Сопевший в маску Сэм наблюдал с некоторым испугом. Затем я проколола по дырке в правой руке у обоих великанов и вставила в каждую дырку по медицинскому шпателю. И разыграла бой великанов на шпагах. Глаза Сэма расширились; он засмеялся. Прошло довольно много времени, но наконец он начал дышать свободно, и нас отпустили домой. Прежде чем мы ушли, я вернула шпатели на место, сунула карточку со списком покупок в задний карман брюк, а на обороте второй карточки записала эту историю.

 

Консультации

В мире есть много людей, которые могут поделиться бесценной информацией. Достаточно воспользоваться телефоном. Люди обожают, когда к ним обращаются за советом, когда их спрашивают о том, в чем они разбираются. Я, например, очень люблю, когда меня просят рассказать о чем-то, что я много раз обдумывала. Представьте, что вы очень много знаете про макраме, или про пингвинов, или про сыр и к вам пришли за консультацией по этому вопросу. Какая замечательная, редкая возможность! Ведь обычно нас спрашивают про такие вещи, что сразу и не сообразишь, как отвечать. Например, зачем ты зашла на кухню или что случилось 4 июля 1776 года. И ты стоишь и думаешь — тьфу ты, ну я же знала… Конституция? Нет? Черт, ну я же помнила! А вот когда действительно много о чем-то знаешь, так приятно отвечать на вопросы!

Уже ради этого стоит заняться обзвоном знакомых. К тому же, если вы беретесь за телефон, сидя за компьютером, можно смело считать, что вы работаете. Вы не отлыниваете. Писатель много времени проводит в одиночестве, и это сказывается на состоянии разума. Когда работаешь в небольшом замкнутом пространстве, мозг начинает расширяться и сокращаться, как декорации в «Докторе Калигари».

Иногда проявляются симптомы откровенной шизофрении: например, смотришь на слово «шизофрения» так долго, что не понимаешь, правильно ли оно написано. Ищешь его в словаре; не можешь найти; начинаешь подозревать, что ты сам его придумал. Или, например, обнаруживаешь во рту болячку — их тех противных трещинок, куда все время лезет язык. На ощупь кажется, что сна уже раздулась, как шарик для пинг-понга. Идешь к зеркалу, видишь, что на самом деле это просто белесое пятнышко размером с булавочную головку. Но ты уже твердо уверен — плохо, когда все время сидишь один, — что у тебя рак челюсти, как у дедушки Фрейда. Конечно, теперь тебе срежут весь подбородок, чтобы рак не сожрал всю твою голову (вместе с тараканами), и ты до конца жизни будешь ходить в плаще с капюшоном, и никто больше не захочет тебя поцеловать — хотя желающие и сейчас не толпятся.

Мнительность сама по себе не порок, только она абсолютно не продуктивна. Уж лучше делать хоть что-то. Желательно в контакте с другими. О воспитании детей я точно знаю одно: ребенку жизненно нужна дисциплина. Так что дисциплинируйте себя: назначьте абсолютный рабочий минимум, например триста слов в день, и неукоснительно его выполняйте. Но детям нужен еще и отдых. Считайте телефонные консультации своего рода переменкой, как в школе.

Если серьезно, для работы бывает необходимо знать, скажем, как выглядел ваш родной город в те времена, когда был крупным железнодорожным узлом. Или каковы стадии развития герпеса.

Или что чувствует женщина, когда начинает ходить в школу фитнеса. Узнайте, кто может дать вам достоверную информацию, и свяжитесь с ним. Лучше всего найти консультанта с чувством юмора и педагогическими способностями (чтобы присвоить его мысли и находки). Конечно, разговаривать с умным и ярким собеседником гораздо интересней. Но эти качества не обязательны: иногда просто требуется факт, мнение или даже одно-единственное слово. Тут не нужно ученой степени или остроумия. Иногда бывает и так: ищешь одно, а в беседе всплывает что-то совсем другое, но тоже важное. А ты бы этого никогда не узнал, если бы не начал задавать вопросы.

Например, в моем втором романе был такой эпизод: мужчина приходит на первое свидание с женщиной и приносит бутылку шампанского. Он обдирает с горлышка фольгу; у него очень красивые руки: крупные, с широкой ладонью и длинными пальцами, с белыми полумесяцами в основании ногтя. Руки так хороши, что можно даже простить ему желтую рубашку из какой-то синтетики. К тому же он принес хорошее шампанское, а героиня не прочь выпить. Итак, герой срывает фольгу и начинает откручивать проволоку, которая намотана вокруг пробки.

Я всегда мысленно называла эту конструкцию «проволока» или «проволочная штуковина». Все мои знакомые так и говорят: «Милый, открути проволоку с шампанского — у меня ногти еще не высохли». Или: «Смотри, Скиппи играет с проволочной фигней от шампанского! Как бы он себе морду не расцарапал».

Но ведь у них же должно быть какое-то специальное название, правда? Вряд ли в накладных на винном заводе пишут «фиговины проволочные, 5 ящиков по 500 штук»! И я позвонила в винодельческую компанию Christian Brothers. У них виноградники неподалеку от нас, на берегу Русской реки. Номер был занят — честно-честно! И я села рядом с телефоном, уставившись перед собой. В голове у меня крутилось, как я проезжала мимо их виноградников и как это было красиво, особенно по осени.

Осенний виноградник — одно из самых роскошных и пышных зрелищ на свете: налитые полные гроздья, как груди кормящей матери; листья, что прикрывают их от солнца; чувство изобилия; древний запах зрелости… Лозы так хороши, что захватывает дух.

Если вы этого не замечаете, а видите только чью-то прибыль или представляете, как через месяц здесь будут догнивать упавшие виноградины, — значит, у вас серьезные проблемы с головой и надо лечиться. Хотя бы для того, чтобы увидеть: гроздья почти светятся, чуть припорошенные пылью, как легким инеем или сахарной пудрой.

Я записала все это и снова набрала номер. Он опять был занят. Стоило положить трубку, как позвонил один мой друг и начал рассказывать о свежей катастрофе в его личной жизни.

— Нет-нет, — перебила я. — Давай-ка лучше поговорим о винограде.

Я прочла другу то, что написала.

— Да, — согласился он. — Гроздья — это здорово. Они правда так и светятся. Наверное, мать-природа хочет, чтобы животные прониклись красотой, сожрали виноград, и потом везде какали косточками, и винограда стало бы еще больше.

Мне это ужасно понравилось, и я записала его речь на карточку. Правда, карточка долго лежала без дела; но вот я ею и воспользовалась!

Наконец я дозвонилась до секретарши и задала ей свой вопрос. Она сказала, что сама всегда называет эту штуку «проволочной фигней». И соединила меня с древним-предревним монахом.

По крайней мере голос в трубке был слабый, прерывистый, одышливый. Так мог бы говорить Ной после быстрой прогулки.

Дедуля ужасно обрадовался, что я позвонила. Он сам мне так сказал, и слышно было, что это правда. Как будто он зажился на свете так долго именно затем, чтобы дождаться звонка, ответить на мой вопрос, повесить трубку, блаженно улыбнуться и испустить дух.

— А-а, — сказал он, когда я объяснила, что мне надо. — Это называется оплетка. Проволочная оплетка.

Какой богатый улов! Теперь у меня было описание виноградника, которое могло пригодиться в будущем; я осознала, как тонко мать-природа обстряпывает свои дела, и написала, что герой раскрутил проволочную оплетку и откупорил шампанское!

Я уже и не упомню, сколько человек подошли ко мне за эти десять лет после выхода книжки и сказали, что были очень рады узнать, как на самом деле называется «вон та проволочная фигня». Ладно-ладно, упомню: всего трое. Но ведь это три человека, которые выяснили то, что им давно было интересно. Ну хорошо, два человека и моя мама. Мама, конечно, тоже человек. Но всякий раз, когда я приношу ей авторский экземпляр новой книги, она замолкает и смотрит на меня мокрыми глазами. У нее на лице написано:

«Это ты сама сделала? Вот умница!» — будто я показываю отпечаток моей ладошки на глине. Что ж, в каком-то смысле так и есть.

 

Групповая терапия

Наше ремесло прежде всего состоит в том, чтобы каждый день садиться и писать, а еще — завести привычку впитывать все, что попадает в поле зрения, воспринимать жизнь как сырье, зерно для жерновов. Это очень успокаивающая привычка — как грызть ногти. Вместо того чтобы бояться жизни, ты отстраняешься, наблюдаешь и переосмысляешь творчески. Вместо того чтобы испугаться хулиганов в метро, ты подмечаешь детали их одежды, особенности речи и поведения. Может, ты и не дойдешь до стадии, когда, видя нацеленный на тебя пистолет, начинаешь думать: «Так вот как выглядит дуло вблизи!» Но все же ты впитываешь окружающее как губка, без дымовой завесы взрослых представлений.

Ты бесконечно пишешь, перечитываешь, правишь себя, пробуешь сюжетные ходы и меняешь концовки — но вот настает момент, когда нужна отдача. Нужно, чтобы тебя прочли. Нужно опробовать текст на других людях. Узнать их мнение. Человек — животное социальное; мы должны общаться с другими представителями своего вида, а писатель подолгу сидит в своей норе наедине с текстом.

Но ведь так важно знать, интересно ли твое слово кому-то, кроме тебя. Художник, месяц писавший картину, не станет прятать ее в темном углу. Он повесит ее там, где увидят люди. Так что стоит иногда выбираться на писательские семинары или симпозиумы.

Как правило, начинающий автор не знает, чего ожидать от семинара или мастер-класса по художественному письму. Кто-то хочет просто научиться писать, кто-то — писать лучше. Кто-то пишет уже давно и желает вынести свои тексты на публику. Это вполне нормальные, реалистичные цели. Есть такие, кому просто нравится тусовка: интересно быть среди творческих людей, встречаться с любимыми писателями, давать и получать советы, выслушивать чьи-то истории. Еще кто-то ходит в группу, чтобы жаловаться на неудачи и отказные письма от издателей: тогда не чувствуешь себя таким одиноким. Многие любят работать с чужими текстами, ведь это помогает понять, что нравится тебе самому, а что нет. А еще кому-то хочется получать честные, дельные и конструктивные отзывы, которых не всегда дождешься от друзей или редакторов.

Но очень, очень многие приходят с тайной надеждой, что я прочту их опусы и впаду в экстаз. Я отзову их в сторонку после семинара и скажу, что рассказ надо всего лишь немного подправить в конце, может быть, сократить ту сцену с Кэмми и утками, а потом мы сразу же пошлем текст в редакцию New Yorker. Нет, лучше прямо главному редактору. Он будет счастлив заполучить такой шедевр.

Однако я честно предупреждаю: это маловероятно. Конечно, бывает, что на писательском симпозиуме какой-нибудь мэтр выделяет новичка, чей текст ему понравился, и помогает начать карьеру. И мне случалось после семинара отвести одного из учеников в сторонку и сказать: «У вас неплохо получается. Поработайте вот над этим еще с полгода, а потом позвоните мне, и мы вместе посмотрим, что можно сделать». Но такое бывает редко. В основном я слушаю, подбадриваю, рассказываю людям, каково мне писать каждый день, что помогает, а что мешает. Я объясняю ученикам, что мне кажется удачным в их текстах — например, атмосфера или речь персонажей, — и подсказываю, где они запутались, слишком увлеклись, ушли от темы. Мы — я и остальные студенты — как медкомиссия, которой приносят тексты на общий осмотр. Иногда мы даем возможность блеснуть, иногда доброжелательно критикуем в надежде, что это поможет автору закончить рассказ или главу.

Мы всегда стараемся проявить уважение к чужому труду — уже хотя бы за то, что он проделан.

Но учтите: иногда у вас будет чувство, что вы сунули голову в пасть льву. На творческих семинарах и мастер-классах атмосфера обычно более доброжелательная, чем на «взрослых» симпозиумах. Но все равно бывает, что за столом сидят коллеги-писатели, которые считают своим моральным и эстетическим долгом разнести чужой текст в пух и прах. В лучшем случае вам скажут, что все повествование надо перевести в прошедшее время (а если оно уже в прошедшем — то в настоящее) или переписать от первого лица (а если оно и так от первого — то переделать от третьего). В худшем случае вы услышите, что у вас нет ни капли таланта и лучше бы вам больше никогда ничего не писать, даже собственное имя на расписках.

Были случаи, когда после симпозиумов ко мне подходили заплаканные студенты. Какой-нибудь знаменитый писатель разбирал их работы и не оставил камня на камне. Бывало, сами участники семинара критиковали друг друга так жестко, что в памяти всплывали сцены из «Повелителя мух» Голдинга. Прошлым летом, например, я вела занятия на крупной и престижной конференции, и в какой-то момент ситуация совсем вышла из-под контроля.

В аудитории сидело около двадцати студентов, и один из них вслух прочел пару страниц своего текста. Автор был неопытный; рассказ он написал экспериментальный. В диалогах использовалось просторечие — конечно, довольно неумело и в целом неудачно. Текст был выдан участникам заранее, чтобы хватило времени его проработать и высказать замечания. Они и высказали: сначала объяснили, что им понравилось, что, по их мнению, удалось. Большинство считали, что просторечие было лишним, но в рассказе чувствовалась искренняя простота, которая их тронула. В общем и целом я с ними согласилась, хоть автора и перехвалили. Так что я добавила пару теплых слов, указала на неудачные места в тексте, где интонация оказалась чересчур эмоциональной, дала пару советов насчет того, как сделать текст более динамичным, и деликатно предложила доработать рассказ. Автор задал пару уточняющих вопросов; ему подали несколько конкретных идей. И вдруг руку подняла одна девушка, которая до тех пор молчала.

— Может, я сошла с ума? — вопросила она. — Может, я ничего не понимаю? Я что, единственная тут думаю, что это полный бред? Там же нет ни одного нормального персонажа, таких людей вообще не бывает! И ни в одном образе нет смысла… — она говорила и говорила, а мы все смотрели на нее в оцепенении, как змея, заслышав дудочку. В словах этой девушки было много правды.

Замолкнув, она отчаянно вперилась в меня взглядом, будто призывая в свидетели. Я тоже смотрела на нее и думала, что делать. Стояла мертвая тишина.

— Вы думаете, ему вообще не нужно писать? — спросила я.

— Я думаю, не надо с ним так миндальничать. Он ничему не научится, если не говорить правду.

— То, что вы называете правдой, — просто ваше личное мнение.

Бедный автор рассказа сидел и разглядывал потолок, как будто искал глазами зудящего комара. Остальные студенты смотрели на меня нервно и выжидающе. Отчасти я понимала чувства той девушки. Нужно было собрать в кулак всю свою храбрость, чтобы высказаться так откровенно. Но другая часть меня мечтала отломать у стола ножку и угрожающе помахать ею. Да, та девушка писала лучше, чем автор рассказа. Фактически все в аудитории писали лучше, чем он. Я постаралась ровно дышать и не забывать, что нужно молодым, еще не публиковавшимся писателям и для чего они приходят на такие семинары. Им нужно внимание.

Им нужны предельно честные отзывы, но только без оскорблений и пренебрежения. Поэтому я подчеркнула, что автор пошел сложным путем и не побоялся рискнуть. Я сказала, что лучше метить как можно выше и учиться методом проб и ошибок и что в старости никто не восклицает: «Господи! Как я рад, что так мало рисковал! Какое счастье: я ни на что никогда не замахивался!» Я велела автору дерзать, переписать рассказ еще раз, а потом попробовать что-то новое.

Девушке я при всех сказала, что она смелая. Позже она подошла ко мне и спросила:

— Вы думаете, я чудовище, да?

Я ответила, что считаю ее поступок очень честным, а честность всегда похвальна. Но затем объяснила, что не обязательно размахивать мечом истины направо и налево. Можно просто указать.

Много позже мне попалось стихотворение Билла Холма, которое я бы хотела отправить тому юноше. К сожалению, у меня не осталось его адреса. Стихи называются «Осень в Уотертоне, Альберта»:

Имейте в виду: писательские посиделки могут быть довольно суровыми. Готовы ли вы к жесткой критике в адрес ваших текстов — да и нужна ли она вам? Но если вы чувствуете потребность в обратной связи, поощрении, дружеском подталкивании и обществе других молодых авторов, попробуйте собрать свой творческий кружок.

Я знаю студентов, которые встретились у меня на семинаре, а потом стали собираться группами по трое-четверо каждый второй четверг, или в последнее воскресенье месяца, или в любой другой день, и так уже несколько лет. Назначенная встреча — хороший стимул дописать очередной текст. Кроме того, у нашего ремесла есть издержки, например тяжелые дни, когда чувствуешь себя абсолютно одиноким. Хуже того, ощущаешь, что весь мир при деле, а ты — на отшибе. Но если встретиться и поговорить с другими пишущими людьми, вспоминаешь, что это ощущение — просто часть рабочего процесса. Оно неизбежно.

Разговоры о работе часто вызывают у писателей нервное расстройство. Никто толком не знает, как именно у нас все происходит, — в том числе и мы сами. Очень помогает, если есть честный и великодушный человек, которому можно позвонить и отвести душу, которому вы доверяете, который не станет язвить. Когда всерьез скрутит творческий кризис, не хочется даже думать про шуточки вроде «астрологи объявили неделю неудач длиной лет в семь». И если лезут с советами, становится только хуже. Нужны только терпение и ободрение. Надо почувствовать, что в тебя верят, что на тебе еще не поставили крест. Именно это может обеспечить писательский кружок.

Как его основать? Можно пойти на писательский семинар, наметить людей, чьи тексты вам особенно понравятся и с кем будет приятно общаться, и спросить, не хотят ли они собираться раз в месяц, чтобы читать и обсуждать друг друга, немножко сплетничать и вообще говорить о литературе. А что если они откажутся? Что ж, тогда у вас два пути. Либо звоните Джеку Кеворкяну и записывайтесь на эвтаназию, либо повторяйте попытки, пока не найдутся два-три человека, готовых поддержать ваше начинание.

Некоторые студенты вешают листовки на информационных стендах в университете и объявляют о создании группы для начинающих писателей или авторов с готовыми текстами, мечтающих о публикации. У большинства в итоге сложились вполне рабочие сообщества, которые дали им дружескую поддержку и радость общения. Мои приятели, увлекающиеся эзотерикой, считают, что на их запрос ответила сама Вселенная. Мне эта мысль очень нравится: так и представляю, как они отправляют заявку — «просим предоставить нам группу для совместных занятий творчеством», — а Вселенная листает каталог и подбирает кандидатов. Кстати, у всех из них образовались замечательно продуктивные группы. Так что кто его знает…

На мой семинар ходили три женщины и мужчина, которые работают вместе уже четыре года. Я часто вижу их в книжных магазинах или кафе: они сидят за столиком, попивают кофе или вино и читают друг другу свои тексты. Потом обмениваются мнениями, критикуют и хвалят, задают вопросы и решают, что делать дальше. Они не правят друг другу рукописи — об этом поговорим в следующей главе, — но устраивают совместные читки и обеспечивают моральную поддержку.

Иногда они заглядывают на мои занятия, как выпускники на баскетбольные тренировки к первокурсникам. Обычно их визиты кончаются вдохновляющими беседами о том, как здорово ходить в творческую группу, как это помогает в работе, как они все привязались друг к другу. Раньше это были четыре одиноких, нервных и немного угрюмых человека, которые мечтали писать. Теперь они стали своего рода семьей — мы ведь часто находим или назначаем себе братьев по духу. Они очень нежно относятся друг к другу. Это уже не те мажоры-интеллектуалы, что когда-то сидели на моем семинаре. Ведь когда помогаешь другим, сердце становится больше, а большое сердце — всегда очень ранимое, оно не защищается, не прячет себя от мира. Оно открыто, как родничок на голове младенца; видно, как внутри пульсирует душа. Вот и в них четверых теперь виден этот пульс.

Все четверо стали прекрасными писателями, однако публикации добилась только одна из женщин, причем вышла у нее всего-навсего статья. Но знаете что? Они обожают друг друга; столько лет спустя они с нетерпением ждут каждой новой встречи. Они не просто отточили мастерство, они выросли душой благодаря совместной работе. Почти всегда, если кто-то один на грани срыва и готов все бросить, другой в это время переживает взлет и готов помочь. Пока они держатся на плаву, никто еще не махнул на писательство рукой. Впрочем, на прошлой неделе мне позвонила одна из их группы — та самая женщина, у которой вышла статья, — и сказала, что, пожалуй, сдается. Издатели до сих пор не взяли у нее ничего нового. Каким-то потусторонним голосом она заявила, что теперь можно снова начать пить, хоть она и завязала семь лет назад, и предложила мне присоединиться, ведь я тоже уже семь лет как не пью. Она собиралась заехать за мной и Сэмом, а потом ездить по городу, пока мы не найдем бар, где присматривают за детьми посетителей.

Я сочувственно похмыкала и напомнила, что у нее уже бывали такие черные полосы. Пиши понемножку, шептала я. Пиши «мусорные» черновики, ничего страшного. Она заскулила в трубку. Я спросила, не поможет ли кто-то из их группы. «Нет, — сказала она. — Я не стану им звонить, у них все хорошо, была очень удачная неделя, и наверняка они на выходных соберутся без меня, будут смеяться за моей спиной и рассказывать про меня всякие дурацкие истории».

Я велела ей записать все свои переживания. Одиночество и паранойя могут быть прекрасным творческим материалом.

Она сказала, что у нее нет паранойи. Просто ей кажется, что друзья собираются без нее и злословят.

В эту самую минуту ей позвонили на другой номер. Оказалось, что это участник их группы, который тоже впал в депрессию.

Моя собеседница извинилась и обещала перезвонить позже, но так и не объявилась до конца дня. В итоге я набрала ее номер сама — опасалась, что она сидит где-нибудь у себя в гараже в машине с включенным двигателем и слушает старые записи Лесли Гор. Но тут выяснилось, что звонивший ей друг действительно в тяжелейшей депрессии, его положили в больницу и у него — прекрасного писателя с удивительным чувством юмора — было очень тяжелое, беспросветное детство. Она долго с ним говорила, объясняла, как твердо верит в него и его талант, а потом, повесив трубку, засела за собственную книгу. Дело пошло так хорошо, что она писала до тех пор, пока я не позвонила и не оторвала ее от работы.

 

Читатель для черновиков

Когда-то давно в New Yorker промелькнула такая карикатура: двое мужчин сидят на диванчике во время оживленного фуршета и разговаривают. Один из них бородат и выглядит как типичный писатель. Другой похож на нормального человека. Писатель говорит: «Мы с издательством никак не найдем общий язык. Я хочу шестизначный аванс, а они отказываются читать рукопись!»

Может, я и не всегда права, но тут ставлю что угодно: он не показывает свои тексты другим писателям, прежде чем нести в издательство. Вероятно, считает себя выше этого.

Всякий раз, когда я выступаю на писательском симпозиуме и упоминаю о том, как полезно выносить на обсуждение свои наброски, ко мне обязательно подходит какой-нибудь именитый писатель постарше меня и говорит, что никогда в жизни не стал бы показывать кому-то свой текст, пока он не закончен. Это очень плохой совет, и я не должна больше врать студентам, что это им поможет. В таких случаях я просто улыбаюсь загадочно, как гейша, и всем видом выражаю полное понимание. А потом снова говорю ученикам, чтобы постарались найти кого-то, кто согласится прочесть их текст и сможет высказать дельные замечания. Вряд ли он скажет, чего именно не хватает в вашей истории или что в ней не так, но чаще всего удел писателя — ошибаться и блуждать. Любую историю можно рассказать по-разному, и человеку со стороны проще понять, удалось ли вам нащупать подходящий способ.

Я не предлагаю вам искать еще одного писателя, вместе садиться за стол и сочинять на пару, как два детсадовца за аппликациями.

И не нужно умиляться над чужим текстом, будто это ваш ребенок впервые нацарапал свое имя. Но, вероятнее всего, в мире найдется кто-то — ваш супруг или близкий друг, например, — кто прочтет текст и честно выскажет мнение, объяснит, что получилось, а что нет, что можно выбросить, а что стоит развить и добавить, чтобы текст заиграл новым красками.

В самом первом рассказе Дональда Бартельма, который я прочла, было сказано, что правда — яблоко, его трудно бросить и трудно поймать. Я знаю, как это болезненно: долго работаешь над чем-то, вроде бы доводишь до ума, даешь кому-то прочесть в надежде на одобрение — а слышишь, что пока сыровато, надо подумать еще. Поневоле задумаешься: нужен ли тебе такой друг, или муж, или родственник! Пожалуй, простительно в первую минуту решить, что не нужен. Но потом обычно остываешь и осознаешь, какое это чудо: у тебя есть человек, чьи вкусы внушают доверие (он же любит тебя и твою писанину!), который скажет тебе правду и наставит на путь истинный или поможет на него вернуться, когда оступишься.

Я всегда прошу двух-трех друзей прочесть мой текст, прежде чем слать его редактору или издателю. Попробовав что-то на живых людях, чувствуешь себя спокойней и уверенней. Эти двое или трое — как повитухи: у меня внутри живут образы, истории, картинки, воспоминания; только я могу их породить. Чисто теоретически я справилась бы и сама, но лучше бы кто-то помог им появиться на свет. У меня есть подруги, которые рожали без наркоза и даже без местной анестезии и считают, что только так можно прочувствовать великое таинство родов. Но по мне обезболивание — одно из величайших достояний западной цивилизации наряду с вакциной от полиомиелита и отделом готовых салатов в супермаркетах. Конечно, все зависит от конкретного человека. Что работает для меня, может не сработать для вас.

Но отклик близких людей, которым я доверяю, добавляет веры в себя или хотя бы дает стимул работать лучше. Представьте, что собираетесь в гости и среди близких есть кто-то, кто посмотрит и скажет, что вы прекрасно выглядите или, наоборот, что платье совсем капельку вас полнит, а от красного цвета как будто сыпь на лице. Конечно, на секунду вы расстроитесь, но потом порадуетесь, что узнали это еще дома и есть время переодеться.

У одного из лучших известных мне авторов есть жена; она читает все его тексты и говорит, что ей понравилось, а что не очень и почему. Она практически его соавтор. Еще двое знакомых писателей вычитывают друг друга. Из моей пары читателей один тоже пишет; это мой близкий друг и по совместительству — один из самых тяжелых нервнобольных в нашей галактике. Вторая работает в библиотеке и проглатывает по две-три книги в неделю, но сама в жизни не написала ни единого слова. Обычно я сижу над текстом, пока не почувствую, что он готов, а потом отсылаю его кому-то из них двоих. Об этом мы договариваемся заранее.

Я всегда шлю рукописи экспресс-почтой, потому что сил не хватает ждать доставки. Весь следующий день я не нахожу себе места, мечусь по дому, нервно (и много) ем и просто схожу с ума, если не получаю вердикта до полудня. Сперва я думаю, что все ужасно, но они стесняются мне это сказать. Потом начинаю припоминать их недостатки, злюсь, мрачно думаю: ничего странного, что у них обоих так мало друзей. Наконец звонит телефон, и мне говорят что-то в духе: знаешь, очень сильная вещь, все здорово, только надо бы подправить пару моментов.

На этой стадии я благосклонно принимаю замечания — ведь у меня гора падает с плеч от слов, что «вещь сильная» и все получилось. Я бодро интересуюсь, что стоило бы подтянуть и доработать. И тут наступает скользкий момент. Мне говорят, например, что вся первая половина затянута и ее сложно было освоить, но на тридцать восьмой странице дело пошло и потом от книжки уже не оторваться. Все остальное глотается залпом — только концовка странная, и непонятно, действительно персонаж руководствовался именно такими побуждениями или лучше бы… хм… сесть и еще подумать, что было у него в голове.

Когда на меня обрушивают лавину советов и предложений, я редко думаю: какое счастье, что есть в мире люди, которые скажут правду в глаза и помогут достичь совершенства. Нет, в первый момент, конечно, язык так и чешется рявкнуть что-то вроде: сам ты дурак, и характер у тебя дурацкий, я с тобой больше не дружу.

Иногда я просто теряю дар речи и падаю духом, как будто мне заявили, что мой сын — избалованный урод и зануда и его надо сдать в приют. Критику воспринимать очень тяжело. Но потом мои друзья-мучители обычно предлагают вместе пройтись по всему тексту, строчка за строчкой, страница за страницей. Я сдавленным голосом говорю: спасибо, не надо, как-нибудь справлюсь сама. Однако чаще всего им удается меня убедить, мы берем рукопись и садимся у телефона. Если долго читать и обсуждать, друзья почти всегда находят места, где текст можно сделать сильнее, смешнее, правдоподобнее, интереснее — или хотя бы менее скучным. У них бывают и конкретные идеи насчет того, как поступить. Под конец я вздыхаю с облегчением и даже благодарностью.

Когда проверенный, разумный человек озвучивает свое мнение, начинаешь понимать, как действуют на читателя твои тексты. Тогда легче вносить окончательную правку. Если вы впервые в жизни собираетесь послать свое произведение в издательство, лучше не рисковать и не отправлять сырой текст. Для начала проверьте его на людях.

Книге всегда нужна правка, и вы должны как можно больше сделать своими силами. Иногда надо просто поработать над интонацией, а иногда приходится полностью поменять образ героя. Бывает, читателю нравится настроение, чувство, материал, но возникает впечатление, что текст совершенно не готов. Конечно, вас это огорчит и разочарует, но опять же лучше услышать это от друзей и близких, чем от редакторов и агентов.

Однажды Марианна Уильямсон при мне сказала: когда распахиваешь душу навстречу Богу, обычно думаешь, что Господь войдет, осмотрится, решит, что душу надо слегка прибрать, подремонтировать, обставить как следует — а так ничего, жить можно. И вот несколько месяцев сидишь и радуешься, что у тебя теперь Бог в душе, и жизнь прекрасна. Потом смотришь в окно, а там — бульдозеры: оказывается, Господь решил, что у тебя все прогнило до основания. Придется снести и отстроить заново. Именно так бывает, когда дашь кому-нибудь почитать свой роман. Вроде человеку и понравилось, только все надо переделать — а может, и начать с нуля.

Где же мне найти такого читателя? — часто спрашивают студенты.

Да там же, где ищете людей для писательского кружка. Только в этом случае нужен один партнер, а не группа. Если ходите на семинар, присмотритесь к соученикам. Вероятно, есть человек, чьи тексты вам нравятся, да и по качеству близки к вашим. Пригласите его на кофе и посмотрите, комфортно ли будет общаться наедине. Это почти как свидание: сразу одолевают кошмарные воспоминания о седьмом-восьмом классе школы. Если вас отошьют, сначала заберитесь в машину, а потом уже впадайте в отчаяние, рвите на себе волосы и войте волком. Предварительно проверьте, не дошел ли тот человек за вами до машины. Впрочем, это не так важно: вы ведь больше не обязаны поддерживать с ним теплые отношения. Зачем вам эта неблагодарная скотина? Если расстроитесь всерьез, сходите к психотерапевту, а потом позовите на кофе кого-нибудь, кто располагает к себе больше, чем предыдущий хам.

Если вы точно знаете, что умному и приятному в общении человеку нравятся ваши тексты, спросите, не согласится ли он просмотреть главу из нового романа или рассказ. Может быть, он и сам пишет; тогда предложите прочесть его наброски. Откажется — ведите себя корректно и дружелюбно, чтобы окончательно не упасть в его глазах. Потом можете хоть поселиться на стоянке у дома психотерапевта, пока не наберетесь сил поискать кого-то еще.

Второй популярный вопрос от студентов: а вдруг я найду человека, который согласится читать мои тексты, я в ответ соглашусь читать его, а он возьмет и скажет, что у меня все плохо? Может быть, даже вежливо, тактично — но ведь эффект все равно будет ужасный. Да, вы почувствуете себя преданным и отвергнутым.

Ведь вы написали такую умную, прекрасную вещь, обнажили душу и сердце, а он говорит, что это все гроша ломаного не стоит. Очень извиняется, очень сожалеет, но говорит.

Не верьте таким извинениям. Если человек разнес ваш текст в пух и прах и смешал вас с грязью — скорее всего, он получил от этого садистское удовольствие. Не общайтесь больше с ним, даже если это ваш супруг. Не позволяйте унижать себя. Допустим, вы впервые в жизни написали большой текст и пытаетесь понять, можно ли надеяться на публикацию. Даже если нельзя, пусть вам скажут об этом мягко, но без снисходительных ноток. Пусть после разговора у вас сохранится желание работать — может, не над этим конкретным текстом, но хотя бы писать вообще. Человек, который желает добра, обычно советует показать текст еще кому-нибудь и узнать другие мнения. Если вам безапелляционно заявят «нет, бросай» — лучше бросьте сказавшего. Вы бы стали терпеть, если бы таким тоном обратились к вашему ребенку? Если бы ему сказали, например, что он плохо рисует и нечего даже браться за карандаш или что его стихи отвратительны? Конечно, не стали бы. Вы бы тут же поставили обидчика на место. Зачем же терпеть, если так поступят с вами, зачем продолжать общение со всякими злобными типами? Не тратьте на них время и нервы.

Боюсь, Иисус напивается на сон грядущий, когда слышит от меня что-то подобное. Но за месяц до смерти моя подруга Пэмми сказала кое-что, и это сильно изменило мою жизнь.

Мы ходили по магазинам и подбирали мне платье — надеть на свидание с моим тогдашним кавалером. То есть я ходила, а Пэмми ездила в инвалидной коляске; на голове у нее был кудрявый парик, а в глазах читалось, что ей море по колено. Я примерила короткое сиреневое платье; вообще это не мой стиль, обычно я ношу что-то мешковатое на пару размеров больше, чем надо. Мне не раз говорили, что я одеваюсь как Джон Гудмен. Но то платье сидело как влитое, и я вышла из кабинки показаться Пэмми. Я стояла перед ней довольная, но смущенная, и наконец спросила:

— У меня в нем бедра не очень широкие?

Пэмми задумчиво ответила:

— Энни, тебе не кажется, что жизнь слишком коротка для такой фигни?

Мне кажется, что жизнь и правда слишком коротка. Когда можно писать — надо писать, а не бояться, что выйдет плохо. Не нужно тратить время на людей, которые не находят для вас доброты и уважения, вокруг которых надо ходить на цыпочках, затаив дыхание. Нельзя вздохнуть полной грудью, если живете затаясь.

А писать — значит дышать полной грудью, впитывать в себя образы, мысли, запахи. Они должны вливаться в вас потоком. Для этого нужно бороться с пустотой, а писатели очень часто не справляются с ней без помощи и поддержки друзей и близких.

На моих семинарах всегда бывает пара зеленых новичков; им жизненно необходимы люди, которые прочтут их пробы пера, причем с интересом и уважением. Новичок обычно пытается всю свою жизнь втиснуть в десять страниц и неизменно пишет о себе, даже если делает главную героиню цирковой наездницей, у которой слезливая мать-алкоголичка. Но постепенно он осваивает правила игры, главное — не дать ему сломаться в процессе.

Посмотрите вокруг, и вы наверняка найдете нужного человека. Почти у всех моих знакомых писателей есть такой друг-критик.

Вы сами почувствуете, когда встретите своего идеального читателя; это почти как найти спутника жизни, свою вторую половинку. Постепенно начинаешь понимать, что именно этого человека ждал всю жизнь и теперь наконец все будет так, как задумано.

 

Письма

Когда не знаешь, чем заняться, в голову не приходит ни единой мысли, зато одолевают скука, отчаяние и презрение к себе, но при этом никак не получается оставить текст в покое и подождать лучших времен, можно попробовать такой прием. Расскажите часть истории — например, жизнь одного из персонажей — в форме письма. Не исключено, что вольный слог поможет сбросить иго перфекционизма.

Адресуйте письмо своим детям, если они есть, или племянникам, или кому-то из друзей. Надпишите почтовый адрес, обратитесь к человеку по имени — все как положено. Объясните, что хотели бы рассказать одну историю — поделиться, облегчить душу, потому что дело очень важное.

Самые удачные тексты, что рождались на моих семинарах, писали люди, которые хотели рассказать детям про свою юность или ранние годы самих детей. Какой была жизнь до того, как дети родились, какой стала после? В каком доме сначала жила их семья — например, у подножия холма рядом с белой церквушкой. Или их отец служил миротворцем в дикой африканской деревне, а дедушка плавал на китобойном судне в 1940-х. Помню, на занятия ходил мужчина, который вырос в очень суровой семье баптистов. Они даже устраивали ритуальные омовения ног. Так он написал своим потомкам письмо на двести страниц: про его детство на Юге и как он оттуда сбежал, а потом попал к китобоям на Аляске и там обрел Бога, а однажды в порту наткнулся на собственную мать. Одна женщина написала рассказ в форме письма дочери — про жизнь американки китайского происхождения, которая поехала работать медсестрой в Сан-Паулу. Там было все, что она помнила, что довелось увидеть, услышать, почувствовать, пережить. Часть рассказа она прочла вслух на занятиях. Текст был очень хорош: задушевный, местами смешной, местами очень грустный. Слушатели плакали. Потом эта женщина написала роман, и в основу сюжета легло то самое письмо.

Как-то мне предложили написать в один журнал статью про «Гигантов» — а я болею за них всю жизнь, сколько себя помню.

Но груз ответственности перед редакцией вдруг парализовал мой мозг. Единственное, что всплыло в памяти, — как я однажды зашла на кухню в маленьком кофейно-коричневом доме, где выросла, а мама и старший брат склонились над радиоприемником и слушали трансляцию игры «Гигантов». Они слушали так внимательно и напряженно, будто это был не матч, а первая сводка о нападении на Перл-Харбор. Меня потянуло рассказать Сэму про то, каково быть заядлой болельщицей: обидно, если эта часть моей жизни пройдет мимо него! Но в голове, как назло, застрял тот единственный эпизод, и все. Поэтому я принялась расспрашивать других болельщиков, и постепенно память стала возвращаться. Огромное залитое светом зеленое поле на стадионе Кэндлстик-Парк, настоящая волшебная страна! Мы шли туда, как в Изумрудный город. Помню, как я волновалась: ведь поле такое большое, на нем бы двадцать игроков разместить, а их только три!

«Дорогой Сэм, — начала я письмо, — хочу рассказать тебе, как я обожала «Гигантов из Сан-Франциско» когда была маленькая». Вместо сурового и скептического редактора, заглядывающего через плечо, я представила сына: как он когда-нибудь найдет письмо, сядет читать и порадуется, что я все это записала. Оказалось, я помню так много: странный красный цвет земли на дорожках; грохот бит на тренировках — будто на стрельбище; чувство, что ты часть единого организма, в котором бьется общий пульс. Я обзвонила друзей, и мы сравнили впечатления: каково было ощущать, будто ты участник огромной битвы, где побеждают и проигрывают, где есть триумфаторы и посрамленные (и в кои-то веки посрамленный — не ты). Все это я изложила в письме Сэму. Я нашла людей, которые помнили невероятно высокие подачи Хуана Маришаля, помнили Вилли Маккови — лучшего питчера всех времен и народов, и Гэйлорда Перри с его хитро закрученными мячами: как он вечно орал, и потел, и дрался, и был похож на мужлана-фермера из Джорджии, весь в красной грязи. А еще я вспомнила, как впервые увидела Вилли Мейса в центре поля — казалось, туда сошел Бог. Мне тогда было пять лет. Кто-то из собеседников упомянул Тито Фуэнтеса, и он как живой встал у меня перед глазами. Я была влюблена в Тито, и мечтала выйти за него замуж, и обожала скандировать «Ти-и-ито! Ти-и-ито!» вместе со всеми трибунами, и чувствовала себя героиней «Вестсайдской истории».

Понемногу, воскрешая для Сэма все эти детали, я заново осознала, в чем высший смысл бейсбола: благодаря ему мы становимся собой. Мы — стадные животные, общительные и жизнерадостные по своей природе. Но возраст, воспитание и житейские тяготы разводят нас по отдельным ячейкам, где каждый сам выкручивается как может. И только спорт, если мы его любим, позволяет снова слиться с людьми, вернуться к животворному единству.

Это все я изложила в письме к сыну, понемногу вплетая туда факты, детали, обрывки воспоминаний. Письмо проявилось, как фотография, а потом вышел и текст статьи. Он получился яркий, живой, полный звуков, и запахов, и надежды — ведь бейсбол, как сама жизнь, движим надеждой. Иначе его бы не существовало. А еще текст был полон мной — про запас, для Сэма и его будущих детей.

 

Творческий кризис

Мало что вызывает столько уныния и тревоги, как пресловутый творческий кризис — фаза бесплодия и омертвения, когда перед вами лежит пустая страница, а вы смотрите на нее как зомби и чувствуете: мозг застывает, словно желе, а весь талант вытекает из тела куда-то в носок. Или берете заметки, которые недавно нацарапали на карточке или подвернувшейся папке, и видите: их как будто писал выживший из ума маньяк. При этом у вашего лучшего друга тексты расходятся как горячие пирожки: сценарии, рассказы, что-то для детей, а теперь он засел даже за роман, более того — уже почти закончил! И слова из него прут и прут, лезут и лезут, как в старой сказке: «Горшочек, не вари!»

Творческий кризис у вас обязательно будет. Вы станете перечитывать жалкие обрывки, написанные в последнее время, и с убийственной ясностью поймете: полный отстой. Стадия маниакальной производительности может резко оборваться, и окажется, что вы, как Хитрый Койот Вилли, сорвались с утеса, висите над пропастью и вот-вот вам придется посмотреть вниз.

Или же вы вообще сто лет ничего не писали. Страх, что больше никогда ничего не удастся создать, нападет именно в тот момент, когда вы совсем собьетесь с пути и ваши силы и вера в себя будут на нуле. Вам покажется, что написать роман — как обрушить гору при помощи бормашины. Затея выглядит безнадежной, по меньшей мере сомнительной. Вам не хватает воображения или самодисциплины даже на то, чтобы писать внятно; о том, чтобы писать интересно, и вовсе можно забыть. Каждая идея, фраза, образ уже где-то были; за душой не осталось ничего нового. Вы так свыклись, так сжились со своим текстом, что каждое слово выглядит поношенным и истертым. Писатель — как пылесос: втягивает все, что видит, слышит, читает; все, что чувствует и выражает он сам и что видят, слышат, чувствуют те, кто в зоне досягаемости.

Мы пересмешники, мы попугаи — мы писатели. Но когда знаешь природу и источник творчества, оно лишается волшебства. Материал кажется заурядным и обыденным; зачем говорить о том, что и без того очевидно. Чувствуешь себя так, будто пытаешься выдать растворимую лапшу за домашний обед.

Все мы проходим эту фазу. Да, кажется, что настал конец света; что ты — цыпленок, которого шарахнуло водородной бомбой. Вообще «творческий кризис» — по-моему, неудачное выражение, очень неточное. Если он все же творческий, почему же кризис? Ты ведь творишь. Это как если жена выгонит мужа на улицу и запрется в доме, а муж станет говорить, что у них проблемы с дверью.

Может, точнее было бы назвать эту беду «застоем»? Но само слово предполагает, что есть чему застаиваться. А проблема как раз в том, что ты пуст. Я уже говорила: пустота бывает губительна для писателя, как стыд и бессильная злоба, которые ее сопровождают. Сперва писательские боги посылают много хороших дней: хватит написать одну книгу и, может быть, даже начать вторую. Но за ними приходят недели пустоты, когда молишь о пощаде, о милости, но писательские боги как будто отвечают: «Хватит! Не донимай нас больше! Мы что, мало тебе дали? Нам хватает своих проблем».

К сожалению, нас редко учат принятию и смирению. Нас учат решать проблемы, а не выносить их, исправлять недостатки, менять то, что не устраивает. Но если научиться принимать реальность как есть — ну да, сейчас неплодотворный период, — можно вздохнуть свободно и начать снова наполняться. Когда у моих студентов наступают бесплодные времена, я советую писать каждый день одну страницу чего-нибудь. Триста слов; пусть это будет воспоминание, сон, поток сознания, злобная тирада о том, как они ненавидят писательскую работу, — хоть что-нибудь. Просто чтобы пальцы не распухли от артрита, просто потому, что ты когда-то заключил с собой договор: писать каждый день, как бы плохо тебе ни было. Всего триста слов — пусть будут.

Почти ежедневно я напоминаю себе слова одной женщины-врача, сказанные за полгода до смерти моей подруги Пэмми. Эта женщина всегда прямо и честно отвечала на любые вопросы. Набирая ее номер в тот вечер, я очень надеялась, что она даст позитивное истолкование кое-каким переменам, которые меня встревожили.

Не дала; зато сказала то, что перевернуло мою душу.

— Теперь не сводите с нее глаз. Она научит вас жить.

Я вспоминаю эту фразу, когда у меня ничего не получается. Надо жить так, будто скоро умрешь, потому что мы все там будем. Только помня о смерти, можно прочувствовать жизнь. Тот, кто сознает, что умирает, берет все от жизни — как ребенок. Каждый час у них спелый и круглый, будто яблоко. Поэтому я не таращусь уныло в монитор, не ломаю себя, не заставляю работать. Я говорю себе: «Хм! Допустим, завтра конец. Как проведем последний день жизни?» Иногда я решаю все утро читать Уоллеса Стивенса, или сходить на пляж, или заняться обычными повседневными делами. От этого я снова наполняюсь идеями, образами, наблюдениями, воспоминаниями, ароматами жизни. Возможно, в предсмертный день мне захотелось бы написать что-то, но я помнила бы и о других делах, которые тоже рвалась бы совершить. Но пусть бы они были простыми и пусть бы я остро сознавала и ощущала каждую секунду.

Когда только начинаешь, видишь массу причин сдаться и больше не писать. Вот почему так важно договориться с собой и обязательно заканчивать главы и рассказы, проходить весь путь целиком.

В голове всегда будут звучать голоса уныния и отчаяния. «Ты несешь какой-то бред», — скажут они и, возможно, не ошибутся. Может быть, ты пока просто тренируешься, набиваешь руку. Но ведь без этого не научишься, да и нет смысла бросать тренировки, пока не покажешь хоть какой-то результат.

Я чуть было не сломалась, когда дописывала свой самый свежий роман. Получив двадцать семь разгромных рецензий на предыдущую книгу, я слегка засомневалась в собственных способностях и в радостях авторства. Но в ходе кризиса я решила, что пока займусь новыми персонажами, а не самой книгой. И я каждый день проводила какое-то время за работой: просто переносила на бумагу воспоминания о своей семье, детстве и молодости. Еще я много гуляла, ходила на концерты и выставки, читала. Как можно больше времени проводила на свежем воздухе; ждала, чтобы мое подсознание приоткрыло дверь изнутри и поманило пальцем.

И вот свершилось. Если вы думаете, что это был светлый и благостный миг, я распрямилась, улыбнулась, отряхнула с рук прах дней и вернулась к работе, должна вас разочаровать. Гораздо больше это напоминало приступ дизентерии. Я сидела и спокойно занималась своими делами, как вдруг меня скрутило, потом прорвало, и я ринулась к столу, не в силах терпеть.

Отпустите бразды контроля над собственной жизнью. На самом деле все идет как надо вовсе не из-за наших усилий. Мы как те личинки, что барахтаются в воде на виду у глубоководной рыбы. Люди вроде меня это понимают, но все равно выдумывают себе законы и правила. Правила создают иллюзию власти, контроля над судьбой. А надо-то просто сказать себе: бог с ними, с правилами. Наслаждайся тем, что дано. Не обижай других личинок, угощайся водорослями, любуйся, как красиво извивается твое прозрачное тельце.

Все интересные истории давно витают где-то и ждут, что их расскажут по-новому, свежо и ярко. Марк Твен когда-то сказал: «Адам был счастливым человеком — когда ему в голову приходило что-нибудь смешное, он мог быть твердо уверен, что не повторяет чужих острот». Жизнь похожа на огромный завод по переработке вторсырья: думы и треволнения человечества снова и снова возникают во Вселенной. Но каждый из нас привносит что-то свое: уникальное мировосприятие; может быть, чувство юмора или внутреннюю страсть. Каждый выдает собственные смыслы. Если все человечество запоет одну и ту же песню, все равно выйдет несколько миллиардов разных версий. Кто-то станет импровизировать и выводить рулады, а другой будет репетировать, пока не достигнет совершенства, хоть на оперную сцену выходи. Выбирай что хочешь, только помни: в каждом из нас уже есть все, чтобы рассказать свою историю внятно и интересно. Нужна только своя голова на плечах, да еще память, фактура и то, что ты увидел и впитал за прожитые годы. Настоящий творческий процесс идет в подсознании, где сидит наш вечный ребенок и складывает все элементы гигантской мозаики. Когда он будет готов доверить тебе очередную главу, или сюжетный ход, или неожиданный поступок персонажа, — он это сделает.

А пока он работает — напиши свои триста слов и сходи погуляй на свежем воздухе. Если будешь набиваться в помощники, только помешаешь. Подсознание не может работать, когда кто-то дышит ему в затылок. Не нужно торопить его, пытать: «Ну когда же? Ты скоро? Уже все?» В ответ оно только скажет: «Замолкни и отойди».