ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Время летело. Прошло пять лет быстрых, стремительных лет — с их неизменными Рождеством, Пасхой, Новым годом, с нескончаемой вереницей однообразных дней. Этот промежуток времени был частью таинственной истории, но прожит он был каждым по-своему. Для одних жизнь стремительно мчалась вперед, другие ощущали лишь ее ежедневную, бесконечно длящуюся однообразность.

Что касается двух поместий, связавших между собой семьи Уэбб Уэстонов, Уолдгрейвов и Уордлоу, — то здесь перемены наступали постепенно. Саттон, такой прекрасный и величавый в те времена, когда Ричард Уэстон расстелил огромный ковер у ног Генриха VIII, — постепенно, с каждым выпадающим кирпичом, приходил в упадок. В это же время Строберри Хилл — маленькое сокровище Горация Уолпола — стремительно становился все более заброшенным и опустошенным. «Более нестоящего места не существует» — таково было мнение писателя, путешествовавшего по Темзе в 1845 году.

А что же наши герои? Те, чьи жизни оказались соединенными судьбой? Как они прожили эти пять лет? Приблизились ли они к тем местам, которые им предстоит занять перед Эндшпилем?

У Уэбб Уэстонов мало что изменилось. Джон Джозеф верой и правдой служил в армии избранной им страны, не ставя перед собой слишком высоких целей, выполняя приказы, превратив свой мозг в машину и не спрашивая свою душу, какое право он имеет отбирать жизнь у других людей. Что же касается девочек — Мэри, Матильды, Кэролайн, — только дети, дети, дети… И все же Мэри была слишком властной, Матильда — слишком чувствительной, а Кэролайн — умной, чтобы превратиться в простые машины для воспроизведения себе подобных.

А что происходило в семействе Уордлоу? Хелен и генерал, почувствовав надвигающуюся старость, начали сближаться друг с другом по-настоящему. Хелен, которая всегда пользовалась успехом у поклонников, самостоятельная и прекрасная, наконец смогла разглядеть как следует своего мужа, который прежде казался ей скучным и чересчур обыкновенным; она поняла, что этот добрый, заботливый человек готов отдать за нее жизнь. Ее сердце наконец растаяло. Теперь она любила генерала всей душой. И он наконец был вознагражден за долгие годы служения своей возлюбленной и ощутил, что она полностью отвечает на его чувства. Дети разъехались кто куда, генерал с супругой остались одни и долгими вечерами любовались закатными морскими пейзажами из окна дома номер 5 по Пелхам Крескент.

А Роб, Джекдо, Виолетта? Старший сын Уордлоу продвинулся еще выше по ступенькам иерархии британской армии, обзавелся семьей и познал радости мирной, спокойной жизни. Что касается Джекдо, чудо просветления успокоило мятежные бури в его сердце. Он терпеливо ждал долгих пять лет, хотя так и не встретил на своем пути ничего подобного той изысканной красоте, тому умопомрачительному счастью, которое могла принести ему лишь Горация Уолдгрейв. А малышка Виолетта стала матерью, все ее счастье заключалось теперь в крошечных розовых тельцах детей, ночниках в детской, ожидании мужа.

И, наконец, что же сталось с Уолдгрейвами, графами из Строберри Хилл, которые предпочли пренебречь общественным мнением и прожить жизнь так полно, как это только было возможно? Куда привели их пути судьбы?

Вдовствующая графиня Энн и мистер Хикс наслаждались супружеским счастьем. Элджернон, которому не надо было от жизни ничего, кроме хорошей прогулки и ласкового внимания близких, чувствовал себя прекрасно в обществе хрупкой маленькой леди Энн, которой довелось пережить рождение внебрачного сына, скоропалительную свадьбу, привередливого мужа, смерть двух новорожденных детей, смерть двух взрослых сыновей, — ибо Джордж тоже недавно умер, снова оставив Фрэнсис вдовой, — и разорение дома, который она некогда любила всем сердцем.

А как же ее очаровательные дочери? Аннетта с удовольствием дарила детей Арчибальду Мани, с удовольствием принимала свое положение жены полковника, с удовольствием забыла безумные дни своей ранней юности и уютно устроилась в аккуратном домике.

А прекрасная Горация, жемчужина целого поколения Уолдгрейвов? Вышла ли она замуж, повинуясь благоразумию и презрев веление своего сердца? Нет, конечно, нет. Она предпочла дожидаться того мгновения, когда к ней придет ее великая любовь или когда она забудет о нем и полюбит другого.

Так обстояли дела у наших героев, когда вновь повернулось колесо фортуны, открыв перед ними новые пути.

Первым событием стало возвращение Джона Джозефа, который не приезжал в Англию целых пять лет — так плохо обстояли дела в Австро-Венгрии. Вторым — то, что Фрэнсис, милая еврейка-полукровка, прошлась по коридорам и залам разоренного Строберри Хилл и подумала: «Нет, я не должна допустить, чтобы этот дом погиб». Третьим — то, что Горация в который раз отклонила предложение руки и сердца очередного поклонника. Итак, все были накануне новых событий.

И снова первым на сцену вышел Джон Джозеф. Он сел на поезд, доставивший его из Дувра в Лондон, а затем пересел на другой поезд, довезший его до Уокинга. Стояло воскресное утро, и Джон Джозеф, даже не потрудившись оставить свой багаж в ближайшей гостинице, нанял кэб и отправился к церкви Св. Иоанна. Там он сел в заднем ряду и принялся ждать появления леди Дэйви.

Кловерелла, которая была предупреждена в письме о его возвращении, этим утром выдернула последний волосок из сердца восковой фигурки и тоже сидела в церкви, наблюдая за происходящим; у ее ног играл Джей.

В то же утро Горация поднялась довольно рано, позавтракала на скорую руку и отправилась с Идой Энн (чьи глаза с каждым годом становились все мрачнее) прогуляться среди роскошной зелени парка Сент-Джеймс. Через некоторое время сестры, чинно прохаживавшиеся в широкополых шляпах, столкнулись с вышедшими на прогулку матерью и отчимом. Все четверо неторопливо двинулись дальше (до ланча оставалось еще много времени), к дому Кэролайн и Фрэнсиса Хиксов. День был ясным и безоблачным. Стоял теплый апрель 1847 года. Молодая королева — теперь счастливая супруга и мать пятерых детей — умело правила Британией, которая за всю свою долгую историю никогда не знала такой славы, мощи и величия, как в эти дни. Наши герои чувствовали себя как в раю, — если не считать того, что на душе у Горации почему-то скребли кошки.

После ланча Кэролайн сказала:

— Знаешь, он вернулся. Мой брат, Джон Джозеф. Через пять лет верной службы императору. Сколько времени прошло!

Энн спросила:

— Теперь он останется здесь?

Кэролайн ответила:

— Нет, он не представляет себе другого будущего, кроме службы в австрийской армии. Бедный Джон Джозеф, он так старается извлечь хоть какую-то пользу из нашей фамильной собственности!

И в этот момент мистер Хикс ляпнул:

— Я так люблю Саттон! Честное слово. Знаете, я ужасно хотел бы там жить.

Наступила странная, леденящая тишина. Потом Фрэнсис медленно произнес:

— Почему бы и нет? Думаю, сейчас он свободен. Это превосходная идея!

Элджи запыхтел и сказал:

— Как ты на это смотришь, Энн?

К его удивлению, Энн ответила:

— Мне надоел Лондон. Почему бы не попробовать, дорогой?

Так завертелось еще одно колесико необъятных механизмов рока.

И в этот же самый момент (служба в церкви Св. Иоанна задерживалась) Джон Джозеф увидел Маргарет Дэйви — женщину, которой он, казалось, был одержим всю жизнь. Маргарет садилась на свою любимую скамью. Она снова стала вдовой; с головы до ног она была облачена в черную тафту, голову украшала черная шляпка с перьями. Эта женщина оставалась такой же прекрасной, как всегда, хотя время оставило следы на ее щеках и в уголках глаз. Рядом с ней сидел мальчик лет десяти-одиннадцати, юный лорд Дэйви. Если верить сплетням, которые Джон Джозеф услышал в свое время от Мэри, отцом этого мальчика был кучер. Но если отец его и был низкого происхождения, то по ребенку это было совершенно незаметно. Мальчик гордо держал спину, смотрел прямо перед собой; шляпа его покоилась у него на коленях. Каждая черточка в нем так и дышала аристократизмом и отличным воспитанием. Это был восхитительный ребенок.

Джон Джозеф застыл, глядя на эту пару — свою бывшую любовницу и ее светловолосого сына. В этот момент он внезапно понял, ощутив ужасный холодный спазм в желудке, что все это время заблуждался. Он понял, что потратил двенадцать лет своей жизни на пустую грезу, что Маргарет для него ничего не значит — и никогда не значила. Похоть когда-то ослепила его, но он — дурак, болван, упрямец! — он никогда не любил се.

Он поднялся, чтобы присоединиться к поющим гимн, и ощутил странную слабость в коленях. Потом он обнаружил, что не способен испытывать какие-либо эмоции, что он — всего лишь пустая оболочка, тень человека, годная лишь на то, чтобы воевать да покупать ласки падших женщин. Здесь, в доме Господа, его душа была одинока. Он презирал себя, он проклинал свое упрямство за потраченные впустую годы… и тут Маргарет очень медленно повернула голову и взглянула на него.

Джон Джозеф так никогда и не понял, узнала ли она баритон, раздававшийся у нее за спиной, или просто интуитивно ощутила его присутствие. Так или иначе, они взглянули друг другу прямо в глаза и долго стояли так, позабыв обо всех приличиях и хороших манерах. Это был открытый, смелый взгляд.

Прошла целая вечность, за которую Джон Джозеф успел стать холодным, как сама смерть, и наконец Маргарет позволила себе слегка улыбнуться. Но он продолжал смотреть ей в глаза. Где же его ответная радость? Неужели сердце его настолько очерствело? В его голове завертелся миллион вопросов, когда он обнаружил, что ему безразлично, смеется она или хмурится, жива или мертва. Ощущая, что его руки и ноги стали совсем ватными, Джон Джозеф отвесил формальный поклон, повернулся и, сопровождаемый изумленными взорами прихожан, распевающих гимн, пошел прочь, не оглядываясь.

Он истратил свою жизнь на фальшивку. Он оказался не разумнее того помешанного императора, с которым играл в войну. Зная наверняка, что ему нужно предпринять, Джон Джозеф вскочил в кэб, все еще стоявший у церковных ворот, и велел отвезти его на станцию в Уокинг.

Теплым днем, сменившим апрельское утро, Горация шла со своей семьей обратно на Дьюк-стрит, едва прислушиваясь к беседе матери и отчима, обсуждавших с растущим энтузиазмом возможность приобретения особняка в Суррее, о проклятии которого некогда рассказывал ей Джон Джозеф. Но Горри была не в состоянии на чем-то сосредоточиться — ни на возбужденной дискуссии, ни на голубизне весеннего неба, ни на детишках, игравших в парке, ни на военных, блиставших ало-золотыми мундирами. Она могла думать только об одном вполне конкретном военном. Мужчина, покоривший ее сердечко, вернулся в Англию.

Горация знала наверняка — и без всякого ясновидения, что он приедет к ней. Она чувствовала, что у нее еще есть шанс завоевать его любовь: ведь если бы он обручился или полюбил другую женщину, Кэролайн обязательно сказала бы ей об этом. И эти мысли переполняли ее таким счастьем, такой надеждой, что она вбежала в дом впереди всех, не обращая внимания на дворецкого, и ринулась в приемную, не заметив даже визитной карточки, лежавшей в зале на серебряном подносе.

Джон Джозеф, очень корректный и подтянутый, сжимая в руках эфес шпаги, уже сидел в приемной, и это явилось для Горации самым большим потрясением за всю ее жизнь, — не вызвав, впрочем, у остальных особого удивления. Он поднялся и поклонился Горации, глядя на нее такими глазами, словно видел ее первый раз в жизни.

— Леди Горация, — произнес он. — Я проходил мимо вашего дома и подумал, что могу нанести вам визит.

Ложь была совершенно прозрачной, а правда читалась в его глазах без всякого труда.

— О! — воскликнула Горация, чувствуя себя совершенной дурочкой. — О! Боже мой, я не могу поверить, что прошло целых пять лет. Вы совершенно не изменились.

— А вы изменились, — сказал он. — Я не мог себе представить, что вы способны стать еще красивее… но я ошибался.

Наступила тишина. Джон Джозеф и Горация впервые взглянули друг на друга открыто. Перед Горацией стоял грустный молодой человек, которому довелось в своей жизни вынести много горя. Но в его лице читалась решимость. Джон Джозеф смотрел на Горри особым взглядом, который она никогда раньше у него не замечала. И этот взгляд взволновал ее до глубины души без всяких слов.

Он же видел красавицу — поистине редкостную красавицу. Ее красота светилась изнутри, из самого сердца. Ведь Горация унаследовала самые лучшие черты Уолдгрейвов — отвагу, пренебрежение к условностям, отвращение к лицемерию. Она превратилась в необыкновенную женщину, способную на исключительную преданность тому, кого любит, и, с другой стороны, ни за что не ставшую бы даже говорить с тем, кто ей не по душе.

Пауза затянулась, но в конце концов Джон Джозеф смог вымолвить:

— Вы ведь знаете, зачем я пришел к вам?

Горация сняла шляпку и бросила ее на стул. Не отвечая на его вопрос прямо, она сказала:

— Я не думала, что это произойдет именно так. Мне казалось, вы будете за мной ухаживать или даже станете моим возлюбленным.

— У меня нет времени, — откровенно ответил Джон Джозеф. — Я пробуду в Англии всего восемь недель — и то лишь благодаря тому, что пять лет прослужил без отпуска.

За окном раздавались веселые трели дрозда.

— Это не очень-то романтично, — сказала Горация и внезапно рассмеялась. Солнце сияло вовсю, и Джон Джозеф тоже не сдержал улыбки.

— Вот негодница, — произнес он. — Нисколько не изменилась.

— Почему ты не опустился на одно колено? — спросила она. — Я же становилась!

В зале послышались шаги дворецкого. Он отпер дверь леди Уолдгрейв, мистеру Хиксу и Иде Энн.

— Можно мне пригласить тебя сегодня на обед? — не пошевелившись, спросил Джон Джозеф. — Наверное, твоя мама тебе позволит: ведь мы собираемся пожениться.

— Это, — произнесла Горация, — самое ужасное предложение из всех, которые мне доводилось слышать. Очень хочется ответить «нет»… и мне остается лишь проклинать себя за то, что я люблю тебя так сильно.

Эти слова тронули Джона Джозефа, и он почувствовал, насколько ненормальна такая ситуация.

— Ты любишь меня? — спросил он. — Правда? Очень?

— Ты знаешь, что да. Я бы умерла в бою за тебя.

От этих слов у Джона Джозефа пробежал мороз по коже: он внезапно очень живо припомнил свой детский сон.

— А ты меня любишь? — спросила она.

Джон Джозеф глядел на нее и понимал, что не любит ее, что самое большее, на что он способен, — это самообман. Ведь он двенадцать лет страдал из-за Маргарет — и лишь для того, чтобы ощутить на губах вкус холодного пепла перегоревшей страсти. Теперь-то он понимал, что такое огромное чувство, как любовь, ему не по силам.

Он раздумывал, что же ответить, и спасло его только то, что в эту секунду распахнулась дверь, и на пороге появилась вдовствующая графиня. Она удивленно воззрилась на него. Джон Джозеф, желая упредить возможную колкость, щелкнул каблуками и церемонно поклонился.

— Мадам, — произнес он, — я пришел засвидетельствовать свое почтение леди Горации. Я хотел бы поговорить лично с вами и мистером Хиксом.

— О, Небо! — воскликнула Энн, совершенно сбитая с толку. — Вы что, хотите сделать моей дочери предложение?

Джон Джозеф слегка удивился такой прямоте, но ответил:

— Да, леди Уолдгрейв.

— Ну, слава тебе Господи, — облегченно вздохнула Энн. — Эта маленькая бестия скучала о вас пять лет. Я уж было подумала, что она останется в старых девах.

Вот такими словами ознаменовалось обручение Джона Джозефа Уэбб Уэстона с леди Горацией Уолдгрейв.

Вечером им позволили прогуляться вдвоем, вопреки строгому правилу, запрещавшему оставлять жениха и невесту наедине друг с другом. Мистер Хикс, пришедший от намечавшейся свадьбы в большой восторг, откупорил бутылку шампанского и одолжил Джону Джозефу и Горации свой самый лучший экипаж. Им было разрешено отправиться в театр, а после — пообедать, с тем условием, чтобы Горация вернулась домой до полуночи. В свете происходящего Джон Джозеф счел свое положение вполне удовлетворительным.

— Единственное, чего они боятся, — это что я превращусь в тыкву, как только пробьет полночь, — со смехом воскликнула Горация, откидываясь на плюшевую спинку сиденья карсты.

— А ты что, собираешься это проделать?

— Может быть.

В этот момент ее профиль осветился уличным фонарем, и Джон Джозеф окончательно понял всю прелесть своего нового положения.

— Ты восхитительна, Горация, — сказал он и прижал ее пальцы к губам.

В этот вечер она была в светло-зеленом платье, подчеркивавшем прелесть ее высокой груди. При каждом движении ее кожа и волосы источали мускусный аромат, который действовал на Джона Джозефа очень возбуждающе. Он обнял ее за талию, прикоснувшись на мгновение другой рукой к груди.

— Я невинна, — прошептала она в темноте, — совсем.

— Я на это надеялся.

— Не думай, что ты такой догадливый, — осадила его Горация. — Просто никто еще не просил меня об этом… впрочем, у меня не было никакой возможности. Мои братья… бедняжки… — Она замолкла на мгновение, но потом продолжала обычным тоном: — Они-то развлекались вовсю, но за нами, девочками, следили в оба, как за королевскими алмазами.

— Так и должно быть.

Джон Джозеф был ужасно горд и доволен собой, он слегка улыбнулся. Горация оттолкнула его локтем.

— Я не уверена, что мы подходим друг другу, — сказала она.

— Горри, я тебя дразню. Недотрога мне не нужна, иначе как мы сможем жить в чужой стране на службе у чужого императора? — Подумав еще немного, он добавил: — Ты говоришь по-немецки?

— Не знаю ни слова… но быстро научусь, — она помолчала и спросила: — Ты ведь не оставишь меня, когда пойдешь на фронт?

— Сейчас нет никакого фронта, нет войны. Но в гарнизоне ты будешь вместе со мной, если захочешь. Просто большинство жен военных предпочитают оставаться в Вене — там магазины, театры, Иоганн Штраус…

— Я поеду с тобой. Не вижу смысла в том, чтобы выходить за тебя замуж, если сразу же придется расстаться.

— И ты действительно этого хочешь? Что ж, тогда мы поженимся.

Горация скользнула в его объятия. Прежде они ни разу не целовались, даже в щеку, и Джон Джозеф был удивлен, почувствовав, с какой готовностью она раскрыла губы. Это была прирожденная любовница, куртизанка, распутница!

Девушка затаила дыхание, прижавшись к нему, словно испугалась, что слишком много сказала ему о себе своим поведением.

— Ты любишь меня? — спросила она. — Ты мне так и не ответил.

И снова Джон Джозеф заколебался.

— Мне кажется, что ты меня не любишь.

— Если говорить откровенно, Горация, я не знаю, что такое любовь. До недавних пор я думал, что знаю. Но теперь я понял, что не знаю ничего. Знаю лишь, что у меня в душе чего-то недостает.

— Но у тебя были любовницы.

Это был не вопрос, а утверждение. В голосе Горации не было ни тени осуждения.

— Откуда ты знаешь?

— Просто по тому, как ты меня обнимаешь. Джон Джозеф, можно задать тебе один вопрос?

— Да?

— Ты будешь хранить мне верность — с любовью или без нее?

— Да, — ответил он, — буду. Иначе какой смысл жениться?

— В таком случае, я придумаю, как научить тебя любить меня.

Джон Джозеф засмеялся.

— Не буду тебе мешать, — ответил он.

Письмо, написанное очень знакомым и в то же время странным почерком, ординарец Джекдо принес как раз в ту минуту, когда майор спешил в церковь, поэтому послание осталось лежать на серебряном подносе до следующего дня. И за завтраком Джекдо обнаружил с восторгом и изумлением, что Джон Джозеф не только женится, но и приглашает его шафером на свадьбу.

«…чудесная девушка, — читал он, — с которой я был уже несколько лет поверхностно знаком. Она — родственница Кэролайн по мужу».

Джекдо заметил, что имя невесты не названо… и ощутил первый легкий укол подозрений.

«Итак, — читал он дальше, — для меня было бы честью и огромным удовольствием, если бы ты согласился стать шафером на моей свадьбе. Из-за того, что отпуск мой слишком мал, свадьба состоится всего через три недели, в пятницу, 17 мая…»

Какой струны в его душе коснулась эта дата?

«…и мы с моей невестой… — опять нет имени! — будем в Гилдфорде с моей матерью. В часовне поместья Саттон состоится католическая церемония, а затем — англиканская в церкви св. Николая. Поэтому, если сможешь, пришли ответ по адресу: Сент-Кэтрин Хилл, Гилдфорд. Я буду тебе очень обязан».

«Ну-ну, — подумал Джекдо, — сколько времени прошло. Интересно, кто же его смог наконец оторвать от леди Дэйви».

Несмотря на свою радость за друга, Джекдо чувствовал, что что-то не в порядке. И на сей раз даже его окрепший талант ясновидения не мог — или не хотел — подсказать ему, в чем дело. Он снова взял в руки письмо.

«…великое воссоединение семейств. Я написал твоим родителям, Робу и Виолетте, и всех их пригласил. Я собираюсь устроить свадебный завтрак в Большом Зале замка Саттон. Гости разместятся на ночь в замке, так что если тебе удастся выхлопотать небольшой отпуск, это будет прекрасно. С любовью, твой друг, Джон Джозеф».

Итак, герой его детства становился семейным человеком. И Саттон, повидавший за свою долгую и необычную историю столько женихов и невест, станет свидетелем того, как единственный его наследник, последний из Уэбб Уэстонов, предпримет первый шаг, чтобы продолжить род.

Джекдо отодвинул остатки завтрака и зажег сигару — роскошь, которую он обычно позволял себе в этот час. Откинувшись на спинку стула, он принялся разгадывать загадку: что же означает дата 17 мая? И тут его осенило: одна и та же дата! День, когда дом Уэстонов и их родственников всегда настигало самое ужасное зло. Джон Джозеф сам ему рассказывал эту историю много лет назад. 17 мая 1521 года сэр Ричард Уэстон получил саттонское поместье в дар от Генриха VIII и начал строительство замка; 17 мая 1536 года его сын Фрэнсис был казнен по обвинению в измене королю — в прелюбодеянии с королевой Анной Болейн; 17 мая 1754 года в Саттон приехал внук Якова II, и для Мэлиор Мэри это стало первым шагом к безумию. Все повторялось, порочный круг замыкался.

Джекдо спросил себя, знает ли об этом его друг, и сразу же понял, что нет. Дату выбирали в спешке; скорее всего, именно в этот день священники католической и англиканской церкви были свободны для церемонии. Потом Джекдо подумал, что надо бы предупредить Джона Джозефа. И сразу же понял, насколько глупо будет звучать это предостережение. Лучше промолчать.

Он подошел к письменному столу, взял перо и написал быстрым летящим почерком:

«Мой дорогой друг,

Не могу выразить, насколько я польщен и счастлив тем, что буду выступать на твоей свадьбе шафером. С тех пор, как мы с тобой виделись в последний раз, прошло много лет, но я не могу себе представить более прекрасного случая для новой встречи. Я надеюсь не только на то, что удастся встретиться со всей нашей большой семьей, но и на то, что ты представишь меня своей невесте. (Мне приходится быть слишком официальным, поскольку ты забыл назвать ее имя.)

Я приеду в Гилдфорд 16 мая, сниму номер «У ангела» и направлюсь прямиком на Сснт-Кэтрин Хилл, чтобы получить твои инструкции. С наилучшими пожеланиями вам обоим,

Ваш Джекдо».

Он запечатал конверт и позвонил, чтобы вызвать ординарца.

— Слушаю, майор Уордлоу?

— Будьте любезны, Дженкс, отнесите это на почту.

— Есть, сэр.

— И еще, Дженкс…

— Да, сэр?

— Мне нужно будет как следует вычистить мундир к свадьбе.

— Есть, сэр. На когда назначена свадьба?

— На семнадцатое мая, будь оно проклято.

— Сэр?

— Нет-нет, ничего. Просто я предпочел бы, чтобы жених выбрал любой другой день года.

— Что, несчастливая дата, сэр?

— Да, — медленно ответил Джекдо, — несчастливая я тех, кто связан с этим чертовым домом. Благодарю, Дженкс. Это все.

 

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

— О, Боже, — воскликнула миссис Уэбб Уэстон, выглянув из окна и подставив ладонь. — Кажется, собирается дождь. О, не может быть, так нельзя. Столько гостей! О, Боже.

Свадьбы, похороны и рождения детей она всегда переносила очень тяжело; в частности, ее всегда беспокоила погода. Не будет ли дамам слишком жарко, не упадет ли в обморок невеста; не продрогнет ли младенец у фонтана и не подхватит ли смертельный бронхит; не будет ли земля на кладбище слишком сырой, и вдруг кто-нибудь поскользнется, оступится, упадет в яму, и будет еще один покойник… И все эти серьезные соображения она всегда высказывала вслух, очень пространно и рассудительно.

Сегодняшние торжества не были исключением. Когда дом номер 6 по Кэтрин-Хил л (где миссис Уэбб Уэстон поселилась после смерти мужа) заполнился гостями до краев, начался ливень, и веселое собрание сделалось несколько унылым. Ведь все гости проделали долгий путь, и им вовсе не улыбалось в день свадьбы промокнуть до нитки.

Малышке Виолетте Уордлоу — не ставшей выглядеть старше от того, что она сделалась миссис Бертрам Беркли, — выпало на долю самое тяжелое путешествие: она приехала из Шропшира совсем одна, потому что Берти не хотел оставлять детей под ненадежным присмотром слуг. Зато Мэри и Матильда приехали из Парижа вместе с мужьями, спокойно оставив детей дома. Кэролайн же привезла с собой всех своих отпрысков и Фрэнсиса, заняв целое крыло в гостинице «У ангела». Этажом выше над ними разместились мистер Хикс и леди Уолдгрейв.

Миссис Уэбб Уэстон тяжело вздыхала. Вот-вот должен был приехать дядюшка Томас Монингтон — брат ее покойного мужа — со своей семьей, а последним поездом прибывал Джекдо, которого Джон Джозеф намеревался встретить в Уокингс.

Когда пришла пора размещать гостей на ночь, начался настоящий кошмар. В «Ангеле», под завязку набитом Хиксами, мест больше не оставалось, но, к счастью, Саттон был чисто прибран (старик Блэнчард и Кловерелла ухитрились собрать полдюжины остававшихся в поместье рабочих и все как следует подготовить), и жених с шафером могли там спокойно переночевать.

Мэри и Матильда с мужьями получили по маленькой спаленке на Кэтрин-Хилл, а в третью спальню миссис Уэбб Уэстон поместила леди Горацию и Иду Энн. В отчаянии она отправила служанку ночевать на кухню, а сама заняла ее комнатушку в мансарде. Все это было для вдовы большим испытанием. Зато об угощении волноваться не приходилось: мистер Хикс заказал в «Ангеле» большой обед, пригласив всех гостей.

Итак, услышав стук колес подъезжавших к дверям трех экипажей, которые мистер Хикс нанял в Лондоне для гостей, миссис Уэбб Уэстон почувствовала большое облегчение. Она с некоторым любопытством наблюдала, как ее сын целует руку леди Горации и как жених с невестой молча разглядывают друг друга. Ей даже стало интересно, о чем они думают в этот момент.

Если бы она только знала, что они в действительности ощущали! Джон Джозеф и Горация чувствовали нереальность происходящего. Все случилось так быстро, что они не успели даже как следует узнать друг друга.

— Я зайду к тебе через полчаса, — сказал Джон Джозеф. — Я съезжу в Уокинг встретить Джекдо. А потом мы придем в «Ангел».

Горация слегка покраснела, понимая, что речь идет о том самом Джекдо, который много лет назад погнался за ее экипажем и упал, пытаясь остановить его.

— Не могу дождаться, когда же мы с ним встретимся, — ответила она, и в голосе ее прозвучала легкая тревога.

— О, Господи! — прошептал Джекдо. — Этого не может быть.

Но это было. Ливень, обрушившийся на Лондон и пригороды, размыл дороги, и перед кэбом, в котором ехал Джекдо, перевернулась телега, загородив путь.

— Извините, сэр, — сказал кэбмен, — но придется поехать в объезд. Здесь мы проторчим до второго пришествия. Надеюсь, вы не опоздаете на поезд.

— Боюсь, что я уже опаздываю. Я шел точно по графику.

— Постараюсь сделать все возможное.

Но одного старания было недостаточно, и Джекдо дохромал до платформы как раз в тот момент, когда еще можно было увидеть удаляющиеся вагоны последнего поезда на Уокинг. Его прежнее недоверие к железной дороге вернулось к нему с новой силой, и он мысленно чертыхнулся. Затем, будучи благоразумным, как и положено офицеру, он направился к единственному в Лондоне телеграфу и послал сообщение с помощью новой системы связи, которой еще не исполнилось и десяти лет от роду. Сэмюэл Морзе подарил ей жизнь, начав с демонстрации в Институте Франклина, и теперь в Лондоне находилась ключевая телеграфная станция, из которой можно было отправить сообщение в крупные города. Заказывая номер в железнодорожной гостинице, Джекдо знал, что его послание, набранное азбукой Морзе, в этот момент уже сходит с приемника в Гилдфорде и что специальный курьер доставит его Джону Джозефу в «Ангел» еще до того, как гости приступят ко второй перемене блюд.

Так оно и произошло.

— Телеграмма, — сказала миссис Уэбб Уэстон — и упала в обморок.

Она упала головой на стол, едва не угодив в суповую миску. Поднялась суматоха, и конверт распечатали не сразу. Но когда телеграмму наконец извлекли и вручили Джону Джозефу, тот улыбнулся и прочел: «Опоздал на поезд из-за перевернутой телеги тчк завтра прямиком Саттон тчк не начинайте без меня тчк подпись Джекдо».

— Он опоздал на поезд, — сказал Джон Джозеф вслух. — Он присоединится к нам завтра.

Миссис Уэбб Уэстон слегка застонала и спросила, не открывая глаз:

— Кто умер?

— Джекдо опоздал на поезд, вот и все, мама.

— Его переехало? — спросила несчастная вдова и снова лишилась чувств.

После этого ее пришлось нести домой, и обед прекратился несколько раньше, чем предполагалось.

И случилось так, как уже много раз бывало прежде, хотя никто об этом не догадывался: Джону Джозефу, Горации и Джекдо в одну и ту же ночь приснился сон.

Первым увидел сон Джекдо, улегшийся в постель раньше всех. Вначале ему приснилось, что он проснулся. В серебристом лунном свете, прямо в гостиничном номере, перед ним стояли три колдуна из дома Фитцховардов. Они смотрели на него, не говоря ни слова. Он встал с постели, подошел к ним и низко поклонился. Он заметил, что все они в черном, и у каждого из них на указательном пальце черное траурное кольцо.

Пернел поймала его взгляд и сказала:

— В этой жизни ты нас больше не увидишь, Джекдо. Пришла пора… и ни одному из нас не суждено пережить остальных больше, чем на месяц. Ты, в отличие от многих других, можешь понять, какое это счастье.

Джекдо кивнул, и тогда заговорил его дед:

— Джекдо, скоро начнется твое самое тяжелое испытание. Не утрать веру.

Джекдо спросил:

— Я наконец увижусь с ней?

— Ты найдешь ее и потеряешь все, но в этой потере — твоя победа. Ты понимаешь?

— Да.

— Ты не должен делать ничего такого, что нарушило бы закон судьбы.

— Я понимаю.

— Вот, — сказал дядя Джеймс, — это подарок для тебя. Ты помнишь эту вещь?

Он протянул руку, и кольцо из черного янтаря на его пальце сверкнуло в лунном свете миллионом искр. Придвинувшись ближе, Джекдо увидел, что ни на одном из трех магов нет ни единого цветного пятна — только черные тени и белый свет.

— Что это?

— Смотри. Смотри внимательно.

Бледная рука разжалась, и Джекдо увидел, что на ладони дяди Джеймса лежит маленький зеленый шарик.

— Мой шарик! — воскликнул Джекдо. — Мой милый старый шарик. Однажды он помог мне пройти сквозь время. Где вы его нашли?

— Это не суть важно. Важно то, что ты больше не должен его терять. Он поможет тебе понять даже больше, чем ты понимаешь сейчас.

Чудесная троица начала таять в воздухе.

— Не уходите! Благословите меня сперва!

— Ступай с миром, Джекдо. Расти в мудрости. Это — наше последнее пожелание.

— Да благословит Господь ваши души, — ответил он.

Маги пропали. Остался лишь неуютный гостиничный номер, узкая жесткая кровать — и мерцающий зеленый шарик на ладони.

Когда Джекдо уже был близок к пробуждению, Горация в своем сновидении гуляла по длинному песчаному пляжу. Однажды она уже была здесь во сне, но до сих пор не знала, где находится это место. У нее над головой, чуть правее, стояли дома, расположенные полумесяцем на склоне холма. Среди домов возвышалась часовня с колоннадой, где звонили свадебные колокола.

Рядом с Горацией по пляжу шли два молодых человека, она не видела их лиц, но чувствовала, что держит обоих за руки.

— Мы идем на свадьбу? — спросила она.

— Это могут сделать только двое из нас, — ответил один из ее спутников.

— Кто эти двое? Мне будет позволено узнать?

— Тебе будет позволено узнать это в любом случае, потому что ты невеста.

Она засмеялась, но тут другой спутник сказал:

— Это правда. Ты будешь любима, Горация Уолдгрейв.

И с этими словами мужчина, державший ее за левую руку, бросился бежать к морю. Она могла лишь беспомощно смотреть, как он прыгнул в воду и поплыл куда-то вдаль, скрывшись за горизонтом.

— Он вернется? — спросила она.

Но тут, к ее ужасу, второй спутник тоже отстранился от нее и удалился быстрым шагом. Она осталась одна. Она вспомнила, что в другом сне тоже было так: широкая, полноводная река с быстрым течением — и чувство полного одиночества. Она испытала то же чувство ужаса и отчаяния, прежде чем скользнула в более глубокий и мирный сон.

А Джон Джозеф, заночевавший в замке в комнате сэра Джона Роджерса, в это мгновение застыл от ужаса: ему снилось, что в часовне, бывшей некогда Длинной Галереей, расхаживает шут Жиль. Во сне он слышал, как Жиль постукивает своим посохом и рыдает от бессильной злобы. И когда Джон Джозеф проснулся, он понял, что это не было сном: действительно в часовне кто-то был.

Он резко вскочил с постели, уверенный в том, что это проделки Джея. Но когда он прошел через Большой Зал, то ощутил в позвоночнике странное покалывание. Воздух так и дышал ужасом, и Джон Джозеф понял, что маленькому ребенку ни за что не выдержать такого напряжения.

Несмотря на это, он окликнул мальчика, подходя к Большой Лестнице. Никто не отвечал, в самом сердце замка повисло тягостное, глубокое молчание.

— Джей? — снова позвал он.

И тут рядом с ним миллион тихих голосов и миллион теней слились воедино.

— Жиль, черт тебя побери! — воскликнул Джон Джозеф, охваченный внезапной яростью. — Почему ты плачешь? Ты что, не можешь ничему порадоваться? Я завтра женюсь… уже сегодня. В Саттон снова вернется счастье. Что с тобой происходит?

На стенах бешено заплясали тени, когда хозяин саттонского замка подался вперед в поисках давно погибшего шута Жиля, который служил сэру Ричарду и умер от рака. Потом Джон Джозеф заметил что-то на стене. Он подошел ближе и увидел, что это маленькая, грубо написанная картина. На ней был изображен Иоанн Креститель со спутанными волосами, безумными глазами, наполовину нагой и погруженный до пояса в серо-зеленые воды реки. Рядом с ним стоял Христос, изображенный в нетрадиционной манере: черноволосый, черноглазый юный проповедник.

Но Джона Джозефа поразила вовсе не чересчур реалистичная манера художника. Нет, его внимание приковали к себе два пятна на картине, там, где облупилась краска. Джон Джозеф вспомнил, что произошло двенадцать лет назад. Он сидел в библиотеке замка и услышал голос, заговоривший с ним из темноты: «Ты знаешь легенду о портрете сэра Ричарда Уэстона?». Он ответил, что не знает, и тогда голос сказал: «Он висит в Длинной Галерее. На нем изображен Иоанн, крестящий Христа».

Сердце Джона Джозефа бешено заколотилось. Он оторвал кусок плитки от алтаря и набросился на полуистлевший холст. Краска отваливалась крупными сырыми хлопьями. За слоем краски Джон Джозеф различил черный фон. Он начал скрести сильнее, подняв канделябр высоко над головой. И вот наконец он увидел его — портрет человека в черном, с гривой седых волос, с широко расставленными глазами.

И тут, к своему ужасу, он заметил, что из этих глаз катятся слезы. Он потрогал портрет пальцем, лизнул его и ощутил вкус соли на языке.

— Господи! — воскликнул Джон Джозеф. — Господи! Что это?!

Он забился в угол, прижав, колени к подбородку и дико вытаращив глаза. Он пытался вспомнить продолжение того жуткого разговора, после которого смерть обернулась птицей, как и положено в сказках.

И он вспомнил: дата. 17 мая — это и есть тот день, когда плачет портрет сэра Ричарда Уэстона. По ужасному совпадению, Джон Джозеф выбрал для своей свадьбы с Горацией Уолдгрейв самый черный день в истории замка Саттон. Джон Джозеф привалился спиной к стене и зарыдал. Начинался день его свадьбы.

Джекдо проснулся внезапно, как только первый луч солнца коснулся серых лондонских небес. Сначала он не мог понять, где находится. Потом все вспомнил.

Телега, опрокинувшаяся у него перед носом на дороге к вокзалу Ватерлоо; бочки, рассыпавшиеся в грязи; опоздание на поезд.

Но яснее всего ему вспомнился сон, который он видел этой ночью: прощание с чародеями из рода Гейджа, потомками Гарнета, так и не познавшего магии, но породившего дочь и сыновей-близнецов, осенявших мир своей мудростью в течение почти целого столетия.

Джекдо пошарил под подушкой. Как он и ожидал, зеленый шарик лежал там. Сон был слишком реальным, слишком ощутимым, чтобы оказаться простой грезой. Джекдо улыбнулся, встал с постели и положил шарик в сумку. Поместить его в футляр рядом с кисточкой для бритья вовсе не казалось кощунством: так бесценный подарок будет покоиться в надежном месте.

Умывшись и соскоблив с подбородка щетину, Джекдо натянул мундир и, оплатив гостиничный счет, поспешил на станцию. Поезд на Уокинг уже вовсю пыхтел и шипел у платформы, как огнедышащий Элджернон Хикс. Джекдо вскочил на подножку, и через несколько минут поезд уже ехал за пределами Лондона. Дальше все было просто. Кэб доставил его из Уокинга прямиком к воротам замка Саттон.

Когда ворота распахнулись перед экипажем, было еще только полдевятого утра. Небо грозило разразиться дождем, но пока еще сдерживало свои намерения.

И, как всегда после долгой разлуки, замок Саттон застал Джекдо врасплох. Сегодня Саттон выглядел свежим и умытым, словно его построили всего лет пятьдесят назад. На камнях над дверью, омытых вчерашним ливнем, сверкали инициалы Ричарда Уэстона, а рядом с ними — бочка, символ рода Уэстонов.

Когда старик Блэнчард, некогда служивший форейтором у мистера Уэбб Уэстона-старшего, распахнул двери Центрального Входа, Джекдо бросилась в глаза перемена, произошедшая с Большим Залом. Это унылое место, столько лет остававшееся заброшенным и забытым, теперь словно расцвело. Три больших стола, установленных на помосты для свадебного пира, украшали букеты цветов. Незабудки, васильки и какие-то другие синие цветы, названия которых Джекдо не знал, оплетали свежие побеги плюща. Кто-то приложил много сил, чтобы сделать обеденную залу сэра Ричарда Уэстона такой же прекрасной, какой она была в те дни, когда Фрэнсис, первый наследник саттонского поместья, играл свадьбу со своей возлюбленной.

И вот майор Джон Уордлоу сделал шаг и ступил в эту залу, ощущая незримое присутствие всех женихов и невест, что побывали когда-либо прежде в этом месте. Сколько свадеб, сколько брачных ночей, сколько зачатий и рождений повидал Саттон за свою долгую, чудесную историю? Магический дар Джекдо вселил в него частицу того давно забытого счастья, и гость поспешил вверх по Западной Лестнице с криками:

— Джон Джозеф! Джон Джозеф! Я приехал! Это Джекдо!

В дверном проеме появился его друг, облаченный в форму капитана 3-го полка легкой драгунской кавалерии Его Императорского Величества австрийского императора, с крестом рыцаря Мальтийского Ордена, висевшим на ленте вокруг шеи. Джон Джозеф воскликнул:

— Джекдо! Слава Богу, ты приехал!

Между ними сразу же установилось полное взаимопонимание: с первого же взгляда друг на друга им вспомнились их детская дружба, их давние беседы. Джон Джозеф без малейших колебаний прямо спросил:

— Ты понял, что это за дата?

И Джекдо ответил:

— Да.

— Как же это могло случиться со мной?

— Значит, так тому и быть.

— Что ты имеешь в виду?

— То, что говорю, — Джекдо добрался до верхней ступеньки и встал рядом с другом. — Это случайность, совпадение, ошибка. Ты должен относиться к этому именно так.

— Но, Джекдо… мой старый, добрый друг, как же так?.. Это ведь случилось. Меня угораздило выбрать именно этот проклятый день.

— Джон Джозеф, положись на судьбу. Своими мрачными мыслями ты только усугубишь ситуацию.

Капитан наконец улыбнулся:

— Ты прав… как всегда.

— Значит, мы едем в церковь святого Николая?

— Да. Горация ждет нас с гостями у церкви в десять часов.

— Горация? — повторил Джекдо, и в глубине его сверкающих глаз притаилась грусть.

В старой церкви было очень тихо и спокойно. Все благовония, воскурявшиеся здесь на протяжении трех столетий, казалось, слились в единый благостный аромат, возвышавший чувства тех, кто переступал порог Дома Господня. Даже старый дядюшка Уильям (теперь он был графом Уолдгрейв, поскольку Джордж умер, не оставив потомства) только тихо кивал в ответ своим мыслям, а Томас Монингтон настроился на благодушный и веселый лад.

Все были готовы: жених и шафер, одетые с иголочки, подруга невесты с сияющими глазами, почтенный Уильям Пирсон, уже держащий наготове молитвенник. Все ждали только момента, когда прибудет леди Горация Уолдгрейв в сопровождении своего отчима, мистера Хикса.

Величественные низкие звуки органа, придававшие атмосфере особую торжественность, внезапно сменились одинокой, ясной, высокой нотой; ей вторил жизнерадостный перезвон колоколов на колокольне.

— Она здесь, — громко зашептали все.

На ступенях церкви тоже послышались голоса. Викарий спросил: «Пора?» Ида Энн прощебетала: «Ты чудесно выглядишь». Заиграла другая музыка.

Джекдо, безусловно, все знал. Еще не повернув головы, он знал, что судьба свершила неизбежный поворот, и у него за спиной стоит в шелестящем атласе и шелковой фате под фамильной диадемой Горация Уолдгрейв, которую он любил всю жизнь.

Когда он наконец обернулся, то же сделал и Джон Джозеф. Они оба стояли молча и смотрели на невесту, которая медленно шла по проходу, держа за руку отчима и скромно, без всякого выражения, глядела себе под ноги.

Сознавая, что забыл о хороших манерах, Джекдо пошевелился, и Горация, должно быть, почувствовав это, тут же подняла глаза. На краткое мгновение их взгляды встретились, и в них молнией сверкнуло узнавание. Затем Горация решительно перевела взгляд на Джона Джозефа, который теперь стоял лицом к алтарю, развернув плечи и выпятив грудь, как подобает настоящему военному.

Джекдо понял все: понял, что она его знает, но не осознает этого. Понял, что она полна любви к своему жениху и что именно это означали слова дедушки Джейкоба: «Ты найдешь ее и потеряешь все». В конце концов он все-таки нашел свою родную душу, но она предназначалась другому.

В наступившей тишине прозвучали первые слова брачной церемонии. Через несколько минут Джекдо передал Джону Джозефу золотое кольцо, которое должно было связать Горацию Уолдгрейв с его лучшим другом.

Заиграл орган. Веселая мелодия была готова поведать всему миру, что хозяин замка Саттон со своей молодой женой выходит из церкви свежим весенним утром и направляется к замку, который принадлежал его предкам более трех столетий.

Карста с новобрачными промчалась через ворота парка и по деревянному мостику через реку У эй, перегороженному гирляндой из ромашек. В поместье оставалось лишь четверо детей — Джей и еще трое ребятишек из семьи Блэнчарда. И теперь все они стояли у моста, требуя у Горации пошлину за проезд.

Она не заставила малышей долго ждать. Накануне Джон Джозеф предупредил ее, и в ридикюле невесты был припасен большой пакет с конфетами.

— Да благословит вас Бог, хозяйка, — произнес Джей своим забавно-ворчливым голоском. — Да благословит вас Бог, хозяин.

Он неуклюже поклонился, и Джон Джозеф заметил, что на ногах у мальчика была пара не по росту огромных ботинок — возможно, впервые за всю жизнь.

Гирлянду ромашек убрали, и кавалькада карет (их набралась целая дюжина) покатилась дальше, к замку. Когда они въехали во двор, оказалось, что прибыли еще новые гости. Они стояли перед Центральным Входом, выкрикивали приветствия и размахивали платками и шляпами. Горация просто не могла поверить собственным глазам, когда увидела, что среди гостей стоит Фрэнсис, ее невестка, облаченная в траурное одеяние и опирающаяся на руку пожилого джентльмена очень сурового вида, который, судя по возрасту, вполне мог быть ее отцом, но, судя по поведению, испытывал к ней чувства, далекие от отцовских.

Среди гостей была не только вдова Уолдгрейв, но и вторая жена дяди Уильяма — миссис Сара Милуорд из Гастингса; рядом с ней стояла Хелен Уордлоу. При виде Фрэнсис Горация прошептала: «Кажется, в семье Уолдгрейвов скоро появится еще одна невеста».

Джон Джозеф смотрел из окна карсты на старика Блэнчарда, трясущейся рукой машущего новобрачным. И тут он встретился глазами с Кловереллой.

Маленькая колдунья была в темно-красном платье с длинным шлейфом, на плечах ее сверкала золотым шитьем красная шаль, а в темные волосы были вплетены золотые ленты. Он заметил, что Кловерелла что-то держит в руках. Она улыбнулась и подмигнула своей ноше, а потом снова взглянула на Джона Джозефа.

— Добро пожаловать в Саттон! — воскликнула она чистым, звонким голосом. Когда Горация ступила на землю своей изящной ножкой, обутой в атласную туфельку, Кловерелла опустилась перед ней на колени и поцеловала подол ее платья. Потом она достала из кармана флейту и серебряное колечко с зеленым камнем. — Носите его, миледи, — сказала она, — и вы никогда не узнаете горя.

Это был очень странный подарок, но Горация надела колечко на палец рядом с обручальным кольцом, наклонилась, помогла Кловерелле подняться и поцеловала ее в обе щеки.

— Леди и джентльмены, — произнес Джон Джозеф, — в замке для вас накрыты столы. Вторая церемония состоится через полчаса.

— А я пока сыграю на флейте для счастливой пары, — добавила Кловерелла.

И снова она что-то пробормотала вещице, которую держала в руках, а Джону Джозефу на мгновение почудилось, что это восковая кукла. Но когда он снова взглянул на Кловереллу, в руках у нее уже ничего не было, и он решил, что ошибся. Даже Кловерелла не принесла бы такую дикую штуковину на свадьбу.

Тем временем Джей, уже избавившийся от ботинок, догнал карету вместе с остальными детишками, и тут произошло настоящее чудо. Джекдо, совсем позабывший о торжественности момента, при виде мальчика, насчет отца которого у всех были большие сомнения, повернулся к Джону Джозефу и удивленно поднял брови. Жених, тоже на минуту забывшись, пожал плечами и покачал головой. Потом они лукаво улыбнулись друг другу, как те мальчишки-проказники, что когда-то развлекались в объятиях сестер Фитц. Оба были довольны. Джекдо ни за что на свете не причинил бы вреда своему другу.

Но, Господи, как же он любил невесту! Теперь, когда он разглядел ее лучше, каждая черточка в ней вызывала в Джекдо обожание. Ее невероятная красота, ее непринужденные жесты, ее бесстрашие и прямота…

Джекдо запретил себе думать об этом и принялся слушать музыку Кловереллы. Джей, босиком плясавший вокруг матери, ловил монетки, которые бросали ему щедрые гости. Затем Джекдо вместе с другими гостями отправился в Большой Зал, где все собрались в ожидании католической церемонии.

Через час все было кончено: Джон Джозеф и Горация стали мужем и женой, и брак их был провозглашен викарием, священником и чиновником-регистратором. Были подписаны два брачных свидетельства: англиканское, на котором поставили свои подписи леди Уолдгрейв, дядя Томас Монингтон, мистер Хикс и Джон Фирон, школьный друг Джона Джозефа; и католическое, где расписались Элджернон и дядя Томас. И снова на палец невесты было надето то же самое обручальное кольцо, которое вновь передал ей Джекдо, умиравший от любви и не проронивший ни слова.

Настало время свадебного завтрака. За главным столом сидели дядя Уильям и миссис Милуорд, милая маленькая Фрэнсис и ее поклонник, который оказался Джорджем Гренвиллем Харкортом — не только членом парламента от Оксфордшира, но в придачу еще и состоятельным вдовцом. И, естественно, за тем же столом сидели вдовствующая графиня и мистер Хикс, прекрасно выглядевший в черном костюме, белой рубашке с брыжами и черном в белый горошек галстуке.

Звенели бокалы с шампанским, звучали тосты; гостям были предложены омары, дичь и пироги, сыры и дюжина разнообразных десертов; за столом для прислуги, где сидели Блэнчарды, Кловерелла и дети, пили крепкий эль.

Наконец, Джон Джозеф поднялся, чтобы произнести речь. Кловерелла нащупала в кармане платья восковую фигурку. Она собиралась использовать всю свою магическую власть, чтобы заставить его полюбить Горацию. Кловерелле удалось избавиться от Маргарет Тревельян, и теперь она призвала на помощь все самые древние колдовские силы.

Маленькая колдунья не знала, что такое ревность. С ее точки зрения, все было совершенно просто. Сойтись с одним любовником, сменить его на другого — для нее это было так же естественно, как смена времен года. Возможно, из-за этого ее могли бы назвать безнравственной, но в действительности из всех собравшихся на праздник она обладала самой крепкой моралью. Она никогда бы не причинила другому человеку сознательный вред. Она исповедовала древнюю веру в то, что природа следует истинному и разумному плану.

И теперь она с улыбкой слушала слова Джона Джозефа:

— Милорд, миледи, дамы и господа! Благодарю вас всех за то, что вы собрались здесь в этот день. Обещаю вам, что, хотя мы с Горацией через неделю уедем от вас в далекую страну, мысленно мы всегда будем с вами. Благодарю вас, что вы пришли на мою свадьбу… или лучше сказать «свадьбы»?.. сюда, в Саттон, чтобы выпить за наше здоровье. Я знаю, что я — самый счастливый человек на свете, и обещаю обходиться с Горацией так, как она того заслуживает. Иными словами — со всей преданностью, на какую способен. А теперь хочу попросить уважаемых гостей подняться и присоединиться к моему тосту: за мою прекрасную невесту — Горацию Уэбб Уэстон!

Энн Уолдгрейв Хикс прослезилась, Фрэнсис, улыбаясь, уткнулась в плечо мистера Харкорта. А миссис Милуорд громко воскликнула:

— Счастья вам, сэр! Если бы все женихи были такие же, как вы!

Кловерелла крикнула со своего места:

— Да здравствуют новобрачные!

Все гости поднялись и со звоном сдвинули бокалы. Джекдо тоже осушил свой бокал. Он тоже желал новобрачным счастья и радостной жизни, и всего, чего они только пожелают сами.

С наступлением сумерек гости покинули Саттон. Повсюду на стенах зажгли факелы, чтобы никто не заблудился в потемках. Мистер Хикс, веселый и счастливый, усаживаясь в карету, сказал своей жене:

— Черт возьми, Энн, а ведь дело сделано!

В ответ на ее удивленный взгляд он пояснил:

— Мы будем жить в замке. В понедельник я подпишу договор с агентами. Мы переберемся сюда сразу же, как только Джон Джозеф с Горацией уедут в Австрию. Что ты на это скажешь?

Взглянув на огромный замок, в котором запросто поместилось бы четыре таких особняка, как Строберри Хилл, вдовствующая графиня вздрогнула.

— А тебе не кажется, что он слишком велик для нас? Ведь здесь будем жить только мы с тобой да Ида Энн… — произнесла она.

— Ну, в таком случае, любовь моя…

— Нет, Элджи. Я болтаю глупости. Я прекрасно знаю, что ты давным-давно влюблен в этот дом.

Элджернон просиял:

— Да, это случилось на свадьбе Фрэнсиса. Но я не хочу навязывать тебе свои капризы.

Карета свернула по дорожке, и замок временно пропал из виду.

— Все будет в порядке, Элджи. Так будет лучше для Джона Джозефа, а значит, и для Горации… и, кроме того, я знаю, какое удовольствие это доставит тебе. Продолжай в том же духе.

— Прекрасно, дорогая.

Оба умолкли и стали смотреть в окна кареты на сапфирно-синее небо над саттонским лесом.

Новобрачные, полюбовавшись из дверей замка на вечерние небеса и на старика Блэнчарда, запиравшего ворота за гостями, взяли друг друга за руки и направились вверх по узкой лесенке в спальню, когда-то принадлежавшую Мэлиор Мэри Уэстон. Здесь они обнаружили, что Кловерелла и садовник буквально превзошли самих себя. Казалось, вся комната расцвела тысячами белоснежных цветов (в действительности их, конечно, было не больше сотни); над старой кроватью повесили новые кружевные занавески с атласными лентами.

— Как красиво, — сказала Горация.

— Как ты — тебе идет.

— Джон Джозеф, — прошептала невеста, — я боюсь.

— Не бойся, — ответил он. — Иди ко мне, посидим на диване.

— Некоторые женщины говорят… впрочем, моя мама никогда такого не говорила… что у мужчин непомерные аппетиты.

Жених весело рассмеялся:

— Возможно, некоторым женщинам так кажется, но ты — не такая, как они. Ты рождена, чтобы познать любовь.

И без дальнейших разговоров он обнял ее и принялся целовать ее губы и шею, пока она, наконец, не стала отвечать. Потом он осторожно притянул ее к себе, расстегнул свадебное платье и прижался губами к обнажившейся груди, самой прекрасной из всех, что ему приходилось видеть.

Он был уже готов превратить ее в женщину, но не хотел торопиться, чтобы не обидеть ее. Он скользнул к ее ногам вместе с платьем, упавшим на пол, и стал целовать ее лодыжки. Потом он поднялся, медленно стянул с нее чулки, снял с головы диадему.

И вот, наконец, Горация стояла перед ним совсем нагая. Она была само совершенство.

— Ты так прекрасна, Горация! — воскликнул Джон Джозеф. — Стой так, как стоишь, в свете камина!

И Горация стояла и смотрела, как он тоже раздевается. Она поняла, что Джон Джозеф — ее полная противоположность: мускулистый, мощный и крепкий.

— Пойдем в постель, — сказал он. — Я не сделаю тебе больно.

Но он не сдержал своего слова, да и не мог бы сдержать. Когда он проник в ее тело, Горация вскрикнула от боли и продолжала вскрикивать при каждом его движении. Но вот боль стала стихать, и ей на смену пришло удивительное чувство блаженства.

Услышав ее вздох, Джон Джозеф стал двигаться быстрей, прижимая к своей груди красавицу-невесту.

— Не бойся! — повторил он.

И наградой за его терпение был крик восторга: невеста наследника замка Саттон познала страсть и любовный экстаз; тело ее пробудилось для наслаждений.

 

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Пакетбот превратился в крошечную точку на горизонте. С моря подул легкий ветерок, и хлынул летний дождь. Джекдо нашел в себе силы отвернуться от пристани. Сказать, что он страдал — значит преуменьшить ту скорбь, которую он испытывал в ту минуту. Он не плакал уже много лет — с тех пор, как убили Мари. Но сейчас он всхлипывал, как ребенок.

Взойдя на трап парохода, курсировавшего между Англией и Францией, Горация и Джон Джозеф уплыли от Джекдо в чужие земли. И он чувствовал, что это конец, что ему больше никогда не увидеться со своим другом детства.

Боль была невыносимой, и даже вид Горации, чье личико было обрамлено капором, нарядно украшенным лентами, не принесло облегчения. Теперь Джекдо любил ее сильнее, чем когда-либо, если это вообще было возможно; вдобавок его мучило чувство вины за то, что он испытывает такую отчаянную страсть к жене своего лучшего друга.

Перед тем как пароход отчалил от пристани, Джон Джозеф торопливо сбежал обратно по трапу, не теряя из виду Горацию, которая стояла наверху, махая рукой, и, сжав Джекдо в объятиях, расцеловал его в обе щеки.

— Если со мной что-нибудь случится, — сказал он, — ты ведь о ней позаботишься, правда?

Джекдо был не в силах отвечать. Застыв на месте, он только взглянул в глаза своему другу.

— Кто может знать, что ждет нас впереди? — продолжал Джон Джозеф. — В Империи сейчас так неспокойно, и Бог знает, сколько нам удастся продержаться без войны. Слушай внимательно. Мое завещание — в Лондоне, у моих поверенных. Я завещаю ей все — Саттон, и все остальное.

Джекдо все еще не мог вымолвить ни слова.

— Помнишь, однажды на балу в честь дня рождения королевы мы с тобой говорили о моем сне — о том, как я умираю на поле битвы на руках у рыжеволосой девушки?

— И я тогда сказал тебе, что мне она тоже снилась, — Джекдо наконец обрел дар речи.

— Да. Хотел бы я знать, что все это значит. Но одно я знаю наверняка: проклятие Саттона до сих пор тяготеет надо мной.

К Джекдо вернулись силы. Он произнес:

— В день твоей свадьбы я сказал, чтобы ты не обращал внимания на дату. И вот теперь я говорю тебе вновь: ты должен бороться со злом. Пути судьбы не предрешены, Джон Джозеф.

В этот миг ударили в корабельный колокол и раздался крик: «Провожающим сойти на берег! Кто сходит на берег?» Времени уже не оставалось. Друзьям пришлось расстаться.

—…Вот видишь, Горация, о волнениях в Венгрии ни слова. Никакой войны.

— Да, — ответила Горация. — Джон Джозеф, ты действительно уверен, что это носят именно так?

Ее муж скользнул по ней взглядом, сидя в карете, которая должна была доставить их в королевский дворец Шенбрунн. Он подумал, что она никогда не была так обворожительна, и решил, что это, должно быть, замужество и волшебство супружеского ложа сделали ее улыбку такой сияющей.

Вместо того чтобы ответить на ее вопрос, он задал свой:

— Ты счастлива, Горация?

— Я буду счастлива, когда ты меня полюбишь.

— Но ведь я люблю тебя!

Горация раздраженно махнула рукой:

— Я тебе нравлюсь… как комнатная собачка. Но я не собачка, Джон Джозеф.

— Нет, ты — настоящая рыжая лиса!

И он потянулся, чтобы обнять ее. Горация засмеялась и оттолкнула его.

— Прекрати. Я и так растрепалась. Ты правда уверен, что именно так нужно было одеться для встречи с императором? — спросила она.

— Да!

Когда Джон Джозеф явился в казармы для женатых, находившиеся в самом центре Вены, он обнаружил в спальне целые горы разбросанной одежды и Горацию в парадном платье из золотой парчи, прихорашивающуюся перед высоким зеркалом. Он изумленно посмотрел на нее, а Горация воскликнула:

— Ах, разве это не чудо! Из дворца пришло письмо. Император хочет нас видеть. Сегодня вечером, кажется, за игрой в карты. Я и не знала, что у вас с ним такие близкие отношения. Мама будет в восторге.

Джон Джозеф рассмеялся, бросил на стул свой плащ и снял рубашку, чтобы умыться.

— Боюсь, что это не совсем так, как ты себе представляешь, Горри.

— Что ты имеешь в виду?

— Когда я говорил тебе, что император прост, как ребенок, я не преувеличивал. Он думает точь-в-точь, как восьмилетнее дитя, и даже подпись свою ставит с большим трудом. Не забывай, что империей управляет принц Меттерних.

— Так что, мы не поедем во дворец?

— Поедем, но не играть в карты. Это всего лишь приглашение на игру в солдатики.

Горация непонимающе взглянула на Джона Джозефа:

— Играть в солдатики? С королем?

— Да, почему бы и нет? — слегка раздраженно ответил Джон Джозеф. — Его любимого оловянного солдатика зовут моим именем, и в его военной комнате — он целую башню занял макетами сражений! — я веду в бой австрийскую армию против самых разных врагов — от гунна Аттилы до Наполеона Бонапарта. Я победил даже самого Чингизхана!

Горация недоверчиво покачала головой:

— Не знаю что и сказать! Это было бы забавно, если бы не звучало столь патетически.

— Что в этом патетического? Он совершенно счастлив в своем игрушечном мире. Я люблю императора. Он куда добрее, чем все эти блистательные заговорщики, что толпятся вокруг него. Уверяю тебя. Мне часто кажется, что я был бы счастлив не расставаться с ним.

Он повернулся, плеснул горячей воды в таз и начал умываться.

— Ты не хочешь, чтобы я поехала с тобой? Вдруг я испорчу вам игру… — Горация вдруг почувствовала необъяснимый укол ревности.

— Едва ли было бы разумно не повиноваться высочайшему приказу, — Джон Джозеф озабоченно скреб бритвой подбородок. — Но если ты чувствуешь, что можешь все испортить, я, пожалуй, мог бы придумать какие-нибудь извинения.

Сказаны эти слова были так легко, что Горация призадумалась: ей показалось, что Джон Джозеф любит императора больше, чем се, и она стала сомневаться, добьется ли когда-нибудь от мужа настоящей любви. На мгновение она почувствовала себя совершенно одинокой: ее муж был рядом с ней, но она его интересовала куда меньше, чем его собственные дела. Она вздохнула:

— Если меня приглашают, я поеду. Но если тебе кажется, что я могу вам помешать, то, прошу тебя, оставь меня дома.

Джон Джозеф был удивлен. Прежде он никогда не думал, что Горацию можно настолько уязвить подобной мелочью. Он принялся тереть лицо полотенцем.

— Горри, я не имел в виду…

— Прошу тебя, не говори ничего. Должно быть, ты думаешь, что я — гордячка, что я не способна отнестись с симпатией к безвредному старому простачку. Другой вопрос, смогу ли я полюбить его так же, как ты. Я дарю любовь щедро, Джон Джозеф, или не дарю ее вовсе. Возможно, в этом я кое-чему научилась у тебя.

При этом последнем замечании что-то сжалось в груди у Джона Джозефа. Подобное чувство в иных обстоятельствах он счел бы чем-то сродни гневу, но сейчас понимал, что это — чувство вины за то, что он расстроил свою жену.

— Прости, любимая. Я не хотел тебя обидеть. Прошу тебя, давай поедем вместе к императору. Он очень огорчится, если ты не приедешь. Когда я уезжал в Англию, он хотел, чтобы его английский солдат вернулся к нему с молодой женой. Прошу тебя, не разочаровывай его… и меня.

И снова сердце его сжалось, а выражение лица смягчилось, потому что Горация, пристально поглядев на Джона Джозефа, наконец улыбнулась:

— Прекрасно. Доставим ему удовольствие.

Джону Джозефу очень захотелось обнять Горацию, и он прижал ее к своей мокрой груди.

— Только надень другое платье, дорогая. Император играет, как маленький мальчик… возится на полу. Надень что-нибудь такое, что не жалко, — сказал он.

И Горация, скрепя сердцем, все же согласилась сменить парадное платье на простое муслиновое и надеть дешевую шляпку для встречи с Его Императорским Величеством Фердинандом, государем Австро-Венгрии и других областей обширной империи.

Впрочем, когда карета въехала на просторный двор, и перед Горацией предстал величественный дворец, сравнимый разве что с Версалем, она снова испугалась.

— Джон Джозеф, ты уверен, что можно явиться к императору в таком дурацком платье? Мне кажется, что я похожа на молочницу, — прошептала она.

— Ты похожа на принцессу из идиллической сказки. Потерпи, дорогая.

«Какого черта, — подумалось ему, — эти слова застревают у меня в горле? И почему, черт возьми, почему каждый поворот ее головки, каждый взгляд вызывают во мне такое желание?»

Но у него не было времени додумать эту мысль до конца. Лакеи в париках и голубых ливреях уже распахнули дверцы карсты. Горация, с блестящими от возбуждения глазами, уже ступила на порог дворца. Джон Джозеф торопливо шел за ней следом, гордый, как павлин.

Путь по бесконечному коридору длиной чуть ли не в целую милю был для Горации в новинку. Но еще большее потрясение она испытала в тот момент, когда золотые двери, украшенные купидонами и летящими лебедями, распахнулись, чтобы пропустить гостей императора в огромный зал, и мажордом, трижды ударив тростью об пол, объявил: «Капитан Джон Джозеф и леди Горация Уэбб Уэстон, Ваше Императорское Величество!»

Английский офицер со своей супругой застыли на пороге великолепной приемной, в которой, казалось, было совершенно пусто и стояла мертвая тишина. Наконец Джон Джозеф прошептал: «Сир?» И тут из-за спинки бархатного дивана с ножками в форме причудливых лап грифона раздался сдавленный шепот: «Тсс!»

Мажордом и Джон Джозеф переглянулись. Затем мажордом громко произнес:

— Будут ли еще какие-нибудь приказания, Ваше Императорское Величество?

— Тсс! — повторил император. — Ты здесь, мой английский солдат?

Из-за спинки дивана на мгновение показался нос и пенсне с огромными стеклами; потом император снова спрятался.

— Если она хорошенькая, можешь подвести ее ко мне, — послышался его голос.

Мажордом произнес уже обычным тоном:

— Мне уйти, сэр?

Эта фраза была обращена к Джону Джозефу, и тот ответил:

— Да, все будет в порядке. Мы с женой уйдем через два часа. Подготовьте для нас карету.

— Прекрасно, сэр. Если что-нибудь случится, позвоните в колокольчик.

При этих словах Горация занервничала, но Джон Джозеф, крепко взяв жену за локоть, заставил ее войти в приемную.

Горри любовалась великолепием залы. В огромном камине, по бокам которого стояли стойки в виде тритонов, пылал жаркий огонь; дрова громко трещали, стараясь отпугнуть вечернюю прохладу. На блестящей поверхности каминной полки Горация увидела отражение приемной. Над камином, в шелках, парче, высоких воротничках и пышных жабо, висели портреты покойных предков императора из рода Габсбургов. Дюжина королей и несколько малокровных королев взирали сверху вниз на ковер, некогда привезенный из Турции, над которым потрудились четверо искуснейших ткачей. Ковер отливал красными бликами: красный глаз разъяренного дракона, биение красной крови любовника, красное платье цыганки…

У Горации перехватило дыхание от такой красоты. Она стояла посреди зала, неуверенно глядя по сторонам. Впрочем, она уже совсем не боялась забавного маленького императора, который стоял на коленях за диваном, воображая, что надежно спрятался, и не подозревая, что в пятидесяти зеркалах, развешанных по стенам приемной друг напротив друга, отражаются бесчисленные комнаты с бесконечными рядами зеркал и бессчетными маленькими монархами, стоящими на четвереньках в своем укрытии.

Снова повисла тишина. Наконец, Горация не сдержалась.

— Выходите! — крикнула она. — Я вас вижу.

Пенсне снова показалось из-за дивана, но при взгляде Горации тут же спряталось обратно. Тогда Горри тоже встала на четвереньки за большим креслом. Джон Джозеф качал головой, глядя на все это, и улыбался.

— Сир, на эту игру у вас остается всего несколько минут, — сказал он. — Нам пора проведать наших солдат.

Но у императора были другие планы, и Горация с любопытством наблюдала, как бесчисленные отражения монарха ползут под диваном и по комнате, чтобы оказаться у нее за спиной. Она обернулась и обнаружила, что прямо на нее глядят самые добрые в мире светло-голубые водянистые глаза — наиболее распространенные среди тех, кому недостает соображения.

— Выходите! — повторила она. — Я вас нашла.

Император широко улыбнулся.

— Ты привез мне куклу, — сказал он. — Мой английский солдат, ты привез мне куклу! Какая она хорошенькая! Можно ее покормить засахаренными сливами?

С этими словами он полез в карман, вытащил оттуда изрядно запыленную сладость и, прежде чем Горация успела сказать хоть слово, засунул сливу ей в рот.

— Ваше Императорское Величество, — произнес Джон Джозеф, склоняясь над ними и помогая подняться сперва императору, а затем Горации, — позвольте представить вам мою жену.

Он поклонился. Следуя его примеру, Горация присела в придворном реверансе — так, как много лет назад ее учила мама: расправить юбку, напрячь колени, руки отвести в стороны и чуть-чуть назад, голову опустить.

— Она двигается! — воскликнул император, захлопав в ладоши. — А она умеет петь и танцевать?

— Да, сир.

— А как ее зовут, эту маленькую куклу-жену?

— Горация, сир. Леди Горация Уэбб Уэстон.

Император обошел Горацию со всех сторон, лучась от удовольствия.

— Она красивая, — сказал он. — Пойдем со мной, леди, я покажу тебе мою военную башню.

Поскольку он не говорил по-английски, а Горация почти не знала немецкого, то Джону Джозефу пришлось переводить, и он спокойно добавил, не боясь, что Фердинанд поймет:

— Ты ведь не боишься, дорогая?

— Вовсе нет. Он мне нравится.

— Ты его очаровала. Смотри, он хочет, чтобы ты танцевала для него.

Император привел в действие механизм настенных часов, которые начали вызванивать мелодию вальса

Штрауса. Сделав реверанс (на сей раз неглубокий и торопливый), Горация стала кружиться вокруг императора, но тот закричал:

— Нет, нет, нет! Мой английский солдат, ты должен танцевать вместе с ней. Куклы-жены не танцуют сами по себе.

Внезапно в глазах Фердинанда появилось лукавое выражение.

— Если позволить им танцевать самим по себе, — добавил он, — то придут другие солдатики и уведут их. Так что будь осторожен.

— Я буду осторожен, сир, — ответил Джон Джозеф и поклонился жене, приглашая ее на вальс.

Произошло как раз то, чего боялась вдовствующая герцогиня: семейство Хиксов и их прислуга, перебравшись в Саттон из лондонского дома на Дьюк-стрит, совершенно затерялись в огромных залах и коридорах замка. Никому из них, даже Энн в ее лучшую пору, не доводилось жить в таком гигантском особняке. Теперь пришлось привыкать к разговору на повышенных тонах и постоянной беготне по длинным темным переходам.

Вдобавок ко всем проблемам, накалившимся на них, в первую же ночь произошла неприятность. С помощью угрюмого Джекдо слуги семейства Хиксов наконец выгрузили всю мебель из повозок и внесли ее в замок через Центральный Вход. Потом, после торопливого ланча, майор вернулся в Лондон, а Энн предстояло распределить спальни между новыми жильцами. Слуг она разместила в маленьких комнатках в Западном Крыле, окна которых выходили во двор. Для себя и Элджернона она выбрала комнату в дальнем конце коридора, откуда открывался вид на великолепный парк, так же как из окон в конце Длинной Галереи, где находилась часовня. Кловерелла сообщила Энн, что именно в этой комнате ночевала Маргарет Тревельян, когда жила в замке. И, естественно, ее спальня находилась в самом лучшем состоянии.

Для Иды Энн мать выбрала комнату, где леди Уэстон некогда хранила яблоки, но потом, когда Мэлиор Мэри была еще маленькой девочкой, эта комната была разделена перегородкой и превращена в две спальни — одну для наследницы, а другую — для ее сводной сестры Шейлы.

— Это будет спальня с гардеробной, — сказала вдовствующая графиня, и дочка завизжала от радости и принялась суетиться вокруг чемоданов.

Но в первую же ночь, когда все новоселы, уставшие от переезда, разошлись по постелям, внезапно раздался пронзительный вопль; Ида Энн, босиком выбежав из своей спальни и промчавшись по всему коридору Западного Крыла, распахнула дверь спальни леди Энн и рухнула прямо на кровать матери, до смерти перепугав Элджи, который спал, лежа на спине и свесив руки за изголовье.

— О, Боже, дитя мое! — воскликнула Энн, вскочив с постели и пытаясь зажечь лампу. — Что случилось? Ты не заболела?

— Нет, нет, — шептала девушка, — но в моей комнате кто-то есть. Это привидение, белая дама. Она стояла в лунном свете и смотрела на меня.

И ни слова, ни материнская ласка, ни чашка горячего молока не смогли убедить Иду Энн вернуться обратно в свою спальню. Она настояла на том, чтобы провести остаток ночи вместе с матерью, и сонному Элджи пришлось перебраться в комнату для гостей.

На следующий день вдовствующая графиня перевела плачущую дочку в комнату поменьше — спальню сэра Джона Роджерса. На этом неприятности временно прекратились.

Кэролайн и Фрэнсис, приехавшие в гости на несколько дней и ночевавшие на бывшем «яблочном складе», ничего особенного не видели. Затем комната с перегородкой оставалась пустой в ожидании новых гостей.

А гостей было множество. Энн, лихорадочно пытаясь сделать Саттон хоть немного более жилым местом, приглашала всех (или почти всех) полюбоваться на свой новый дом и погостить денек-другой. Элджи в конце концов устал от бесконечной вереницы гостей и спасался только прогулками. Он купил двух спаниелей, по имени Полли и Энфус (это ему казалось ужасно смешным, и он все время радовался своему приобретению), и, натянув бриджи и высокие сапоги, целыми днями разъезжал верхом по саттонскому лесу.

Энн тем временем просто убивала время и скучала.

В конце концов ей пришла в голову мысль, что пора выдать замуж Иду Энн, которой уже исполнился двадцать один год и которая порядком ей надоела со своими капризами.

Итак, было решено 11 июля, в день рождения Иды Энн, устроить большой званый обед с танцами, на который вдовствующая герцогиня пригласила множество знатных молодых людей. Список гостей возглавлял майор Джон Уордлоу. Чем чаще Энн об этом размышляла, тем отчетливее ей казалось, что майору никак не больше тридцати лет и что ему самое время остепениться. И эта мысль нравилась ей все больше и больше. Энн написала ему письмо с приглашением приехать в гости и оставаться так долго, как только позволят его армейские обязанности. Вскоре пришел ответ, в котором майор писал, что принимает это предложение.

Такой ответ дал Энн пищу для размышлений. Сидя за письменным столом в своем кабинете, который некогда был салоном Элизабет Уэстон, она раздумывала, может ли в самом деле случиться так, что майор питает особые чувства к Иде Энн. Вдовствующей графине никогда не бросалось в глаза что-либо, могущее привести к такому заключению, но, с другой стороны, Джекдо всегда приезжал в Саттон охотнее других. Впрочем, если бы тогда кто-нибудь сказал Энн, что Джекдо влюблен в ее среднюю дочь и хочет вступить с ней в брак, она была бы крайне удивлена.

Наступил назначенный день, и с полудня подъезд к воротам замка загромоздили бесчисленные экипажи. Первыми Прибыли дядя Уильям, миссис Милуорд (мысленно ее до сих пор продолжали называть девичьей фамилией) и их старший сын Уильям, виконт Чьютон. Этот кузен Иды Энн состоял в гвардии шотландских мушкетеров, был холост и определенно подходил на роль жениха. Второй сын дяди, Джордж, тоже приехал на праздник. Ему было двадцать два года, и он тоже мог стать кандидатом на руку своей кузины. Следом прибыла карета с дочерьми дяди, которые тоже находились в состоянии охоты за женихами. «Что ж, им представится удобный случай», — подумала Энн.

С прибытием Кэролайн и Фрэнсиса Хикса, Аннетты и Арчи Мани, а также Фрэнсис и Джорджа Гренвилля Харкорта (они были теперь помолвлены и походили на влюбленных голубков) все семейство было в сборе. Но список приглашенных на этом не кончался. Мистер Харкорт привез с собой графа Селборна — молодого, красивого и вселившего радость в материнское сердце. Кроме того, из окрестных имений прибыло шестеро сыновей землевладельцев и два неженатых церковника. Вдобавок приехал друг Фрэнсиса, его коллега-хирург, и, само собой, майор Джон Уордлоу.

Энн хотела сосредоточить празднование в Центральном Зале. Поэтому Западную Галерею Музыкантов открыли, украсили пальмами и разместили в ней шестерых скрипачей, наяривавших вальсы Штрауса с такой силой, словно вознаграждение за их труды зависело от громкости звука. Пальмы в кадках и плющ украшали также Большой Зал и обшитую деревянными панелями столовую, где был накрыт стол на пятьдесят персон, сверкавший хрусталем и серебром. Чтобы никто не сомневался, что замок уже стал по-настоящему обжитым местом, повсюду расставили цветы в вазах и в беспорядке разбросали маленькие золоченые стульчики для тех, кому вздумается присесть отдохнуть подальше от шумного сборища. Верхом великолепия была массивная люстра, свисавшая с круглого потолка Большого Зала и отражавшая в подвесках из дутого стекла две сотни свечей.

— Ну, что скажешь, дорогой? — обратилась Энн к Элджи, глядя на Западную Лестницу, покрытую бархатом цвета красного бургундского вина. Ничего подобного ей не доводилось видеть за все свои пятьдесят восемь лет.

— Потрясающе, дорогая. Ты превзошла себя. Таким праздником не погнушалась бы и принцесса.

— Будем надеяться, что им не погнушаются женихи, этого вполне достаточно.

Элджи проворчал что-то неразборчивое и погладил ее по руке.

Джекдо, услышав удар гонга, возвестившего о начале обеда, двинулся вверх по лестнице и оказался в толпе гостей, попарно направлявшихся в столовую. Он предложил леди Лауре Уолдгрейв опереться на его руку, и та, кивнув, согласилась. Во главе процессии (сразу за своим дядей и невесткой Фрэнсис) шла торжествующая, весьма довольная собой Ида Энн в сопровождении юного лорда Селборна. Джекдо покачал головой и усмехнулся. Он понимал, что под маской дня рождения скрывается брачная лихорадка.

Он скосил глаза на леди Лауру, заметил в ней отдаленное сходство с Горацией (они были двоюродными сестрами) и почувствовал, как учащенно забилось его сердце. Словно прочитав его мысли, девушка сказала:

— Вы — друг мужа моей кузины?

— Вы имеете в виду капитана Уэбб Уэстона?

— Да. Вы ничего не слышали о нем? Я часто думаю, как дела у Горации. Я ни за что не согласилась бы поменяться с ней местами.

Подумав, что эта реплика может прозвучать как оскорбление для Джона Джозефа, леди Лаура поспешно добавила:

— Нет, я ничего не имею против ее мужа. Просто в каждой газете пишут о том, как ужасно обстоят дела в Австрийской империи. «Таймс» предсказывает, что через год там начнется революция. Горации не позавидуешь.

— Думаю, она очень любит мужа и хочет быть рядом с ним, — медленно ответил Джекдо.

— Должно быть, да. И все же, мне кажется, что она чересчур смелая. Впрочем, она всегда была очень странной.

— Странной?

— Необычной. Однажды она сказала мне, что хотела бы выйти замуж за солдата и воевать вместе с ним. Мне всегда казалось, что у нее мальчишеские ухватки.

— Ну, вот, она и вышла замуж за солдата. Остается надеяться, что воевать им не придется.

— Придется, — возразила леди Лаура. — Этот сумасшедший император не сможет удержать власть в такой огромной империи, попомните мои слова.

Джекдо с удовольствием продолжил бы беседу с ней, но, подойдя к столу, обнаружил, что его карточка находится между карточкой Иды Энн слева и миссис Клайд, богатой фермерской вдовы, — справа. Поскольку Ида Энн была целиком поглощена графом и не обращала на Джекдо внимания, ему пришлось заниматься вдовой, которая оказалась настолько же тупой, насколько леди Лаура — сообразительной. Вдова была низкорослой, белокурой и считала себя весьма привлекательной для мужчин. Когда-то ей сделали комплимент, что она очень остроумна, и она изо всех сил старалась соответствовать этому определению. Она сопровождала каждую фразу веселым и бессмысленным смехом и постоянно хлопала глазами. Джекдо все это безмерно раздражало, но вдове казалось остроумным отпускать шпильки в адрес всех присутствующих женщин.

— Посмотрите на вдовствующую графиню! Какое у нее прелестное платье! Хи-хи-хи! Впрочем, я сама бы такое не надела… чересчур толстит. Конечно, в моем возрасте об этом не стоит беспокоиться.

Ей было около тридцати лет, но выглядела она значительно моложе.

— О! — произнес Джекдо, надеясь, что она отвяжется от него и будет беседовать со своим соседом справа.

Но миссис Клайд не поняла намека.

— Впрочем, я предполагаю, что когда женщина чувствует себя вполне зрелой, — продолжала она, — ей нет нужды заботиться о том, как она выглядит.

Джекдо был вне себя от ярости.

— Куда лучше, — ответил он, — обладать зрелостью, мудростью и определенным стилем, чем всю жизнь оставаться пустоголовым ребенком.

И с этими словами Джекдо наклонился над столом, чтобы побеседовать с миссис Милуорд о Гастингсе.

Прошло два часа, прежде чем гостям подали все семь перемен блюд. Было уже девять часов, когда все встали из-за стола и отправились в Большой Зал, где их ожидали танцы. Музыканты, как следует подкрепившись, вернулись в галерею и что есть духу заиграли веселую польку. Энн и мистер Хикс открыли танцы; за ними последовала именинница с очаровательным юным графом.

Джекдо заметил, что в его направлении движется миссис Клайд, призывно улыбаясь и слегка помахивая ему рукой. Делая вид, что не замечает ее, он предпринял попытку ускользнуть в единственном доступном направлении. Повернувшись, он поднялся по Большой Лестнице и направился в часовню; миссис Клайд потеряла его из виду.

Хотя музыка здесь была слышнее, потому что Галерея Музыкантов находилась рядом с часовней, в необычной атмосфере Длинной Галереи звуки словно бы замерли. Одна из самых больших галерей Англии, некогда бывшая гордостью сэра Ричарда Уэстона, теперь прозябала в сырости и полумраке; прекрасные витражи скрывались за переплетениями плюща и наростами мха.

С трепетом Джекдо увидел, что деревянный сундук, в котором нашел свою смерть Сэм Клоппер, до сих пор стоит на прежнем месте (в день свадьбы Горации он этого не заметил, потому что не сводил глаз с невесты). Но теперь он решительно прошел мимо него и очутился в комнатке за алтарем.

Когда Мэлиор Мэри превратила галерею в часовню, дальние окна (из которых многочисленные поколения рода Уэстонов любовались на раскинувшийся внизу парк и высматривали верховых, спешащих в замок с новостями) стали походить на вытяжные отверстия. В одном из них теперь висел колокол.

Джекдо с нетерпением потянул за ставень, который со скрипом подался. В летних сумерках внизу виднелся парк, а справа от парка — лес. Джекдо жадно вглядывался в пейзаж, который более трехсот лет наблюдали Уэстоны и их потомки.

Потом он перегнулся через подоконник и почувствовал, что в кармане его мундира лежит что-то твердое. Он опустил руку в карман и достал зеленый прозрачный шарик.

— Я не знал, что ты здесь, — вслух произнес он.

Как много лет назад, когда он увидел Горацию и ее родных, игравших на берегу реки, Джекдо поднес шарик к глазам и стал вглядываться в изгибы и спирали его колдовского сердца. Потом он медленно опустил руку. Пол качнулся у него под ногами, и ему необходимо было ухватиться за ставень, чтобы не упасть. Но ставня больше не существовало. Ни ставня, ни колокола.

С криком Джекдо обернулся. Часовня тоже исчезла. Он стоял в настоящей Длинной Галерее, освещенной свечами и факелами; на стенах висели парадные портреты и гобелены, пол покрывал плотный ковер. От замка, в который Джекдо приехал этим вечером, не осталось и следа.

Стоя на месте, не в силах пошевелиться, Джекдо увидел, как в дальнем конце галереи появилась человеческая фигура. Это была женщина, и, приглядевшись, Джекдо заметил на ней вечернее платье в классическом стиле, который был в моде в начале девятнадцатого века. Значит, он попал в прошлое. И все же Джекдо чувствовал, что что-то не так, хотя и не понимал, что именно.

Женщина подошла ближе и заметила его.

— О, Небо! — воскликнула она. — Вы меня напугали. Я подумала, что это призрак. Как вам удалось закончить раньше всех? Я думала, все еще заняты ликером.

Джекдо не отвечал, и женщина продолжала:

— Ну, ничего страшного. В любом случае, теперь вы здесь и можете оказаться мне полезным. Кстати, меня зовут Цинтия… можно просто Цин.

Джекдо неуклюже поклонился:

— Уордлоу. Джон Уордлоу.

Она задумчиво взглянула на него:

— Я не помню вашего имени в списке гостей. Вы — друг Джорджа?

— Да.

— О, понимаю. Ну, а теперь будьте так любезны, встаньте на верхнюю ступеньку и проверьте, действительно ли все как следует выстроились. Если первые застрянут на входе, любуясь картинами, то остальные ничего не увидят, — она замолчала и оглядела Джекдо. — Какой прелестный костюм. Вы заказывали его у Натана?

— Нет, — ответил Джекдо.

Он не знал, что ему делать. Платье девушки было, очевидно, из эпохи битвы при Ватерлоо, но в ее поведении было что-то странное. И потом, насколько он мог припомнить, в начале века в Саттоне жил старик Джон Уэбб Уэстон, дедушка Джона Джозефа, и здесь не было никого по имени Джордж или Цинтия.

Но девушка уже крепко схватила его за руку и тянула за собой к Большой Лестнице. Взглянув вниз, Джекдо увидел толпу людей, двигавшуюся из столовой в Большой Зал. Там были гусары, драгуны, кавалерийские офицеры; Джекдо даже почудилось, что среди них находился сам герцог Веллингтон.

— Какое сегодня число? — рискнул спросить Джекдо.

Цин удивленно взглянула на него:

— 17 июня, годовщина битвы при Ватерлоо. Вы что, забыли?

Но тут на лестницу ступили первые гости: удивительно красивая девушка в платье вроде того, что носила жена Наполеона, старый фельдмаршал, пожилая матрона в кашемировой шали и в тюрбане, украшенном жемчужинами. Они остановились рядом с Джекдо, и девушка сказала:

— Прекрасно! Чей же это друг? Слушай, Цинтия, где ты его прятала? Ну, здравствуй!

И она самым дружелюбным образом взяла Джекдо под руку. Его единственной мыслью было поскорее убраться отсюда и снова посмотреть в зеленый шарик. Но удобного случая для этого не представлялось, поскольку новая знакомая продолжала:

— Меня зовут Пенни. Везучая Пенни. А тебя?

— Джекдо.

— Правда? Ну, разве не прелесть? Я потрясена, — в ее голосе слышался акцент, напомнивший Джекдо гнусавый американский выговор. — Слушай, ты здесь сам по себе?

— Очень похоже на то, — ответил он, не сдержав кривой улыбки.

— В таком случае, мы с тобой попозже потанцуем, идет?

— С удовольствием.

Он сдержанно поклонился, и Пенни сказала:

— Ты и впрямь подарочек. Сам-то хоть догадываешься?

И она двинулась дальше, оставив его стоять на месте и стараться избежать разговоров, а мимо него со смехом и веселой болтовней в Длинную Галерею шли десятки людей.

Джекдо был в совершенном смятении. Он не понимал, почему годовщину Ватерлоо празднуют здесь, в замке Саттон. Все это казалось ему бессмысленным. А потом он понял, что ошибся. Ведь во времена Ватерлоо в галерее уже была часовня, сырая и насквозь прогнившая. Должно быть, он попал в будущее, на какой-то маскарад. Это было единственное возможное объяснение.

А затем, словно для того, чтобы подтвердить его подозрения, в Большом Зале появился какой-то человек, одетый совсем не так, как остальные. Черный сюртук с хвостом, черные брюки, белая рубашка и белый галстук, казалось, представляли собой вечерний костюм. И, несмотря на то, что его одеяние казалось таким неинтересным, он, по всей видимости, был здесь самой важной персоной.

— Вот так-то! — воскликнул кто-то у Джекдо над ухом. — Вот тебе и старина Джетти. Кто бы мог подумать, что он так чертовски богат!

Это была Пенни. Она улыбнулась и оценивающе взглянула на Джекдо.

— Кто это?

Пенни изумленно уставилась на него:

— Пол Джетти. Наш хозяин, владелец поместья Саттон. Это самый богатый человек на свете. Как это так: ты сюда пришел, а его не знаешь?

— Я приехал из-за границы, — поспешно ответил Джекдо.

— Но о Поле Джетти слыхали вес!

— Только не я, — Джекдо в отчаянии оглядывался по сторонам, стараясь найти какую-нибудь лазейку, но Пенни крепко держала его под руку.

— Да, ты не врешь. Это видно по твоему носу. Ладно, мы с тобой потанцуем, и ты расскажешь мне о себе побольше.

Она потащила его вниз, по Западной Лестнице, в Большой Зал, где музыканты дули в трубы и, по мнению Джекдо, производили самый ужасный шум. На лестнице они разминулись с Полом Джетти, который поднимался вверх; на его длинном лошадином лице была написана обреченная покорность. Джекдо тут же почувствовал, что этот человек не любит шумные собрания, но время от времени ему приходится приглашать гостей, чтобы не уронить свой престиж. Хозяин слегка кивнул, и Пенни принялась тараторить:

— Чудесная вечеринка, мистер Джетти. Как это мило придумано: отпраздновать годовщину Ватерлоо по старинке! Вот, взгляните хотя бы на этого чудесного майора! Правда ведь, он замечательно выглядит?

Джетти кивнул без всякого энтузиазма, потом кто-то произнес: «Улыбочку!» — и в лицо Джекдо брызнула ослепительная вспышка света.

— Потрясно! — закричала Пенни. — Тебя сняли новым «Поларойдом». Можно мне тоже сделать карточку? Мистеру Джетти, мне, и этому таинственному незнакомцу. Будьте любезны.

Джекдо понял, что с него хватит. Отвесив короткий поклон и извинившись, он протолкался между танцующими гостями (они дергались из стороны в сторону, как марионетки, в такт ужасной музыке) и поспешил в боковой зал. Потом он свернул в короткий коридор, которого прежде здесь не было, и подошел к двери, ведущей в закрытую темную комнату. Из комнаты доносился чей-то голос. Джекдо открыл дверь и в изумлении обнаружил, что голос раздается из ящика в углу, на котором сменялись движущиеся цветные картинки.

В другой ситуации Джекдо, без сомнения, задержался бы и рассмотрел ящик получше, но на сей раз не осмелился. Издали он услышал голос Пенни: «Я в это не верю! Это невероятно! На фотографии только я и мистер Джетти! Что, черт побери, происходит? Я боюсь. Как вы думаете…»

Джекдо поднес к глазам зеленый шарик и изо всех сил сосредоточился на дне рождения Иды Энн. Он снова очутился в мире зеленых переплетений, изумрудно-ледяных сталактитов и сталагмитов. Потом — пустота…

Вдруг у него над ухом кто-то произнес:

— А, вы здесь! С вашей стороны нехорошо играть в такие игры! Я хотела танцевать этот танец с вами.

Он открыл глаза и понял, что сделал это напрасно. Он сидел на стульчике в буфетной, а прямо над ним склонилось лицо миссис Клайд.

— Что я здесь делаю? — пробормотал он, понимая, что это звучит очень глупо.

— Только что вы прошли через боковой зал и, должно быть, спрятались здесь.

— Только что? Вы видели, как я это проделал?

— О да… мы все видели.

Джекдо уставился на миссис Клайд, а она продолжала:

— Вы оставались в часовне целую вечность. А потом вы спустились и прошли через Большой Зал, где мы все танцевали. После чего вы оказались здесь, — она пристально взглянула ему в лицо. — Вы очень бледны. С вами ничего не случилось?

— Нет, ничего, — тихо ответил Джекдо. — Просто мне приснился сон длиной в целую жизнь.

Полночь! Но перезвон колоколов в церкви, бросающей свою тень на казино Доммайера, не был похож на обычный. Ведь сегодня — последний день 1847 года; и это последний мирный и спокойный год Европы. Повсюду назревали перемены. Новый, богатый класс заводовладельцев, сложившийся после индустриальной революции, хотел встать вровень с аристократией. Кроме того, повсюду на устах угнетенных было новое слово — национализм. Это смертоносное сочетание представляло собой бомбу с часовым механизмом, которой суждено было взорваться в наступающем году.

Но Джон Джозеф и Горация, кружившиеся в вальсе под музыку Иоганна Штрауса II (в семье Штрауса тоже произошла революция: сын превзошел в своей славе знаменитого отца), не позволяли себе задуматься об этом. Джон Джозеф прижимал к себе красавицу жену, не в силах оторвать глаз от ее лица, и думал о том, что наслаждается ее обществом по-настоящему и очень привык к ней. Он думал, что в браке всегда бывает так… но разговоры с товарищами-офицерами заставили его понять, что ему повезло.

Этот несчастный глупец, всегда считавший себя неотразимым в глазах женщин, так и не понял, что безумно влюблен в собственную жену. Что наслаждение, которое он получает от ее смеха, улыбки, походки, — это частица самого могущественного в мире чувства. Он и не подозревал о том, что любовь Горации приносит ему больше удовольствия, чем любовь всех тех женщин, чьими ласками он пользовался до брака, именно потому, что он обожает свою жену. Женщина, на которой он женился только ради того, чтобы жениться, которой он сделал предложение в минуту полного разочарования в жизни, сумела покорить его сердце полностью, да так, что он и не заметил.

И в тот момент, когда перезвон церковных колоколов возвестил наступление 1848-го года (который позднее войдет в историю как Год Революций), Джон Джозеф испытывал огромное счастье от сознания того, что на следующий день, когда они со всем полком отправятся в Венгрию, жена будет сопровождать его. Лайон Кошут, который начинал свою карьеру как блестящий венгерский адвокат, теперь стал публиковать свои статьи в подпольной националистической газете и требовать независимости для своей страны… а Вена отвечала войсками.

— Ты доволен, что я поеду с тобой? — спросила Горация, словно прочитав его мысли.

— Я просто счастлив. Большинство жен офицеров предпочли остаться в тылу, в Вене.

— Но я не «большинство жен».

— Да ты в миллион раз красивее, умнее и отважнее, чем самая лучшая из них.

Она засмеялась, теснее прижавшись к мужу.

— Мне кажется, ты несправедлив.

— Возможно. Я думаю, тебе не понравится в Пеште: это очаровательный старинный город, но сейчас он словно вымер.

— А тебе он нравится?

— И да, и нет. Я уже жил там в гарнизоне, и это было на редкость тоскливо. Но на сей раз, по крайней мере, мы будем в казарме для женатых.

— Думаю, что это — единственная причина, по которой ты женился на мне: ты хотел улучшить жилищные условия.

Джон Джозеф засмеялся, лукаво взглянув на Горацию:

— Как ты догадалась?

— Не надо меня так дразнить!

Внезапно она показалась Джону Джозефу совсем юной и очень ранимой, и у него безо всякой причины заныло сердце. Он серьезно спросил:

— Горри, ты не жалеешь, что вышла за меня замуж?

— Единственное, о чем я жалею, — что в свое время не оказалась умнее.

Не добавив ни единого слова, она присела в реверансе перед полковником, который поклонился ей, и закружилась с ним в танце, прежде чем ее муж успел придумать подходящий ответ.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Сон пришел как раз перед рассветом, такой же отчетливый и ясный, каким он был двадцать лет назад в замке Саттон. Джон Джозеф опять услышал стоны умирающих, свист и тяжелые удары мортир, пронзительное ржание лошадей; он снова увидел себя мертвым, и вновь рядом была Горация. Но на этот раз было и одно отличие: ему снилось, что он — маленький мальчик, спящий в своей старой детской комнате и видящий тот же самый сон. Он видел сон во сне.

Впечатление было настолько ярким и живым, что когда Джон Джозеф проснулся и увидел палатку, освещенную теплыми розовыми лучами поднимающегося солнца, то в испуге не мог сообразить, где находится. Потом он вспомнил. Они с Горацией отступали вместе со всем полком, размещавшимся до того в Пеште. Революция, которой так долго боялись, свершилась. В Австрийской империи шла гражданская война. Она началась в марте восстанием студентов Венского университета и закончилась свержением блистательного имперского правительства. Столица оказалась в руках мятежников. Это явилось сигналом, и революция вспыхнула повсеместно. 28 сентября (неделей раньше Джон Джозеф был отозван) Венгрия уже была готова объявить войну.

Было приказано вывести войска из Пешта, въезд в Буду был закрыт, а на городских стенах установили орудия, так как Национальная Гвардия попыталась штурмовать крепостной вал города. Кульминацией этих жутких дней явилось убийство графа Ламберга, австрийского главнокомандующего. Когда его изувеченное тело пронесли на шпагах по улицам, весь 3-й императорский легкий драгунский полк — кто пешком, кто на лошадях, с женами в экипажах — поспешно отступил в неизвестном направлении.

И теперь все расположились лагерем, собираясь присоединиться к предводителю хорватов — где бы ни находились его войска. Уже не было времени и возможности связаться с другими отозванными полками, и каждый отряд направлялся к австрийской границе самостоятельно, с опаской обходя вооруженные венгерские отряды. Мысль об этих военных группах пробудила Джона Джозефа окончательно, он приподнялся со своей простой походной кровати и посмотрел на ту кровать, где спала Горация. Но ее там не было, а то, что Джон Джозеф принял было за лежащую Горацию, оказалось ее свернутым одеялом.

— Горри? — голос приглушал натянутый брезент палатки. — Горри, ты где?

Но звать было нелепо: палатка была маленькой, и если бы Горация находилась внутри, он сразу увидел бы ее. Джон Джозеф выскочил из кровати, протянул руку к мундиру — спал он почти не раздеваясь, в рубашке и брюках, на тот случай, если будет неожиданное ночное нападение, — одновременно натягивая сапоги.

Снаружи рассветное небо было уже не таким розовым, и по нему над спящим лагерем протянулись оранжевые полосы. Почти такого же цвета были догорающие дрова и волосы часового, который отдал честь при приближении капитана.

— Сэр?

— Доброе утро. Вы не видели мою жену?

Джон Джозеф говорил по-немецки, и молодой солдат ответил сразу же:

— О, да, сэр. Она сказала, что хочет выгулять Лули, и ушла с ней около получаса назад.

Джон Джозеф мрачно усмехнулся:

— Мы здесь в самой гуще войны, а Горация может думать о собаке. В каком направлении она ушла?

Часовой указал на восток:

— В сторону рассвета. Она сказала, что он выглядит захватывающе.

— О, Боже! Она ведь знает, что вокруг вражеские отряды. Почему вы не остановили ее?

— Сэр, я предупредил ее, что это неблагоразумно.

— Я отдам тебя под военный трибунал, если что-нибудь случится, и проклятую собаку тоже!

— Да, сэр.

— И зачем только я подарил ей это дрянное животное!

Но ведь подарил! На прошлое Рождество, как раз перед тем, как полк уходил из Вены в Пешт. Щенок сидел в витрине зоологического магазина; это был папильон с заискивающе виляющим пушистым хвостиком и добродушной мордочкой. В рождественское утро Джон Джозеф спрятал щенка к себе в карман и сказал Горри, чтобы она закрыла глаза и опустила в карман руку. Горация завизжала от восторга, когда веселый розовый язычок облизал ее пальцы в качестве положенного приветствия. Новый любимец тут же был назван Лули — сокращенно от Лучиллы. Щенок сопровождал их везде, и во время отхода из Пешта он был надежно спрятан у Горации в рукаве.

Но теперь он мог навлечь на нее серьезную опасность. Джон Джозеф побежал к привязанным лошадям и схватил одну, уже оседланную. Никогда в жизни он не был так напуган. Никогда у него так дико не билось сердце.

Вот так и пришла любовь к хозяину поместья Саттон, человеку, который в последние годы считал себя неспособным на такое чувство. Не владея собой, он выкрикнул:

— Если я не вернусь через десять минут, поднимайте тревогу! — и галопом, будто за ним гнались черти, выскочил из лагеря, громко крича охрипшим от волнения голосом: «Горация, где ты?» Только теперь Джон Джозеф, наконец, осознал, что любит. Он страстно желал крепко обнять свою жену и сказать ей все то, что ей всегда хотелось услышать от него. Какой же он был дурак, что не сказал ничего раньше.

Он громко и горячо молился: «Пресвятая Богородица Дева Мария, пожалуйста, сохрани Горацию. Не дай мне потерять ее сейчас, когда я нашел ее».

Все вокруг было созвучно тому, что творилось в душе Джона Джозефа: любовь его устремлялась ввысь, как эти взметнувшиеся горы, лесистые долины таили в себе его сокровенные мысли, широкая река струилась потоками страстного желания. Он проскакал через реку по шаткому мосту, даже не задумываясь над тем, что делает. Ведь Горация наверняка не могла пройти здесь по сгнившим доскам. Но Джон Джозеф несся прямо к востоку, в рассветное утро, помня, что именно этим путем пошла Горация.

Свист пули над головой заставил его пригнуться к седлу, но лошадь резко шарахнулась в сторону, и ее ноги заскользили по старым доскам. Джон Джозеф пришпорил испуганное животное, побуждая его поспешить к другому берегу под укрытие деревьев. Там он придержал лошадь, осторожно оглядываясь и вытаскивая пистолет из кобуры. Кругом была абсолютная тишина, но Джон Джозеф внезапно вздрогнул, повернулся назад и увидел направленное на него дуло мушкета. За его спиной раздался голос:

— Руки вверх, капитан. Вы мой пленник. Позади стоял явно сгоравший от желания пристрелить его, но не отваживающийся это сделать мадьяр в красной накидке, вооруженный всеми мыслимыми видами оружия. Через седло его лошади был переброшен поводок собаки Горации.

— Элджи, — вздохнула вдовствующая графиня.

— Да, моя дорогая?

— Я так беспокоюсь о дочерях.

— Почему, милая?

Энн вздохнула опять, с некоторой долей раздражения:

— Ты знаешь, почему. Аннетта потеряла ребенка, Горри попала на эту ужасную войну, Ида Энн занята только мечтаниями после того, как Лаура вышла замуж за графа.

Энн до сих пор не забыла, как ее племянница использовала бал по случаю дня рождения Иды Энн, чтобы заманить в свои сети лучшую партию сезона — молодого графа Селборна. И увела его прямо из-под носа Иды Энн! Было просто не очень честно, что виновница торжества осталась ни с чем.

— Не годится все время тревожиться, — опять вздохнула графиня. — Моя жизнь — это сплошные переживания из-за детей.

Она была сейчас явно расположена к тому, чтобы жалеть себя, но так как ее высказывание было совершенно справедливым, Элджи опустил газету и приготовился слушать.

— Вначале — смерть Джей-Джея, потом — Джорджа. Нашу дорогую Фрэнсис ничего не трогает: она собирается женить на себе бедного старого Харкорта, несмотря на разницу в тридцать шесть лет между ними. А теперь столько волнений из-за девочек.

Элджи сочувственно приподнял голову. Женившись на Энн, он считал себя счастливейшим человеком на свете, несмотря на то, что жена любила поворчать.

— Я действительно думаю, что если Ида Энн будет продолжать вести себя подобным образом, она может остаться старой девой.

— О, вовсе нет!

— Я думаю, это вполне вероятно. Молодые люди сейчас не такие, как раньше, Элджи. В последнее время вокруг появилось так много странных людей. Выбор у девушек очень ограничен. Думаю, что могу быть благодарна, что сбыла с рук двух дочерей. Хотя так печально, что Горация вышла замуж за наемника иностранной армии. О, Боже! — Энн вздохнула снова.

— Не тревожься, моя дорогая, — сказал Элджи, угадав ее мысли. — Я уверен, что жены военных австрийской армии будут в совершенной безопасности и что закон и порядок будут скоро восстановлены. Так что о Горации тревожиться не стоит.

— Надеюсь, что так, — ответила графиня. — Очень надеюсь.

— Что вы сделали с моей женой? — закричал Джон Джозеф, не обращая внимания на то, что он был сейчас окружен шестью солдатами враждебной армии весьма злодейского вида, один из которых приставил к его горлу острие ножа. — Говорите, черт вас побери! Где леди Горация?

— Спокойней, англичанин, — послышался ответ. — Мы не знаем, о чем ты говоришь.

— Вы забрали поводок ее собаки. Я сам это видел. Что вы с ней сделали?

Последовал взрыв смеха:

— Так это твоя жена? Эта рыжая? Ну, она очень понравилась майору, и он допрашивает ее лично.

Явная двусмысленность слов привела Джона Джозефа в неистовство, и он двинул кулаком в живот солдата, захватившего его в плен, так, что тот скорчился от боли. Затем еще несколько сокрушительных взмахов кулаков оглушили двух венгров прежде, чем на капитана навалилась куча людей и изо рта и носа у него хлынула кровь.

— Я убью вас всех, если только она пострадала, — прохрипел он лежа.

— Значит, ты ее любишь? — спросил один из них со смехом.

— Да, — сказал Джон Джозеф, — да, клянусь Богом. Больше, чем я любил кого-нибудь в жизни.

— О, почему ты говоришь это сейчас? — спросила Горация, появившаяся у двери. — Я всегда надеялась, что это будет при более романтических обстоятельствах. О, Джон Джозеф, это правда?

— Я обожаю тебя, — сказал он и потерял сознание.

— Я самая счастливая женщина на свете, — заявила Горация изумленным врагам. — О, это благодаря вам все так произошло, спасибо вам всем!

С этими словами она, запечатлев поцелуи на щеках свирепых солдат, принялась от радости кружиться по комнате.

— Сумасшедшие англичане, — сказал майор. — Совершенно сумасшедшие. Но тем не менее это трогает. Заприте их вместе наверху, Коссер. Война будет долгой для них.

— Чепуха, — решительно сказала Горри. — Нас освободят моментально. Вот увидите.

— Я не вынесу этого, — рыдая, сказала Энн и уронила телеграмму на пол.

Вошел Элджи, весь пропахший вереском и сыростью после прогулки с Полли и Энфусом, и тут же бросился подхватить Энн, почти в обмороке падавшую в кресло. Они находились в Большой Зале; снаружи по цветным стеклам витражей хлестал дождь, вода стекала вниз мутными ручейками, и тенистые уголки замка выглядели мрачными в этот пасмурный день.

— Что, очень плохие новости? — испуганно спросил мистер Хикс.

— Прочитай сам.

Он наклонился, поднял скомканный лист, расправил его и облегченно вздохнул.

— Слава Богу, — сказал он, изучив содержание.

— Слава Богу?

— Они всего лишь в плену, я боялся худшего.

— Но, Элджи, дорогой Элджи, как они могут быть вне опасности в руках у захватчиков?

— Ну, любовь моя, я сказал бы, что там они находятся в самом безопасном месте.

— Нет, — возразила Горация, — не «апфелляция», а «апелляция». Попробуйте еще разок.

— Апфелляция, — упрямо повторил ее ученик, австрийский солдат лет шестнадцати, угрюмого вида.

Горация вздохнула.

— Так мы далеко не продвинемся, — сказала она по-английски Джону Джозефу.

— Да, — рассеянно ответил он, погруженный в свой журнал, который он, казалось, не собирался выпускать из рук до конца войны или, по меньшей мере, до освобождения из плена. — Да, дорогая.

Джон Джозеф стал выглядеть очень привлекательно, в его темно-синих глазах светилась особая теплота: ведь он никогда в жизни не был так счастлив, как в эти дни. Для него жизнь в плену превратилась в настоящий рай земной. Конечно, его с Горацией (и, само собой, вместе с преданной Лули) перевели в унылый гарнизон в Карлсбург с несколькими сотнями других военнопленных и плохо кормили, но зато он находился рядом с любимой почти неотлучно.

Помолчав немного, Джон Джозеф добавил по-английски:

— Думаю, дело вовсе не в том, как ты учишь. Просто он тупой.

Он улыбнулся и качнул головой в сторону солдата, делая вид, что похвалил его, и Горация ответила вполне серьезно:

— Не стоит этого делать. Может быть, он понимает больше, чем мы думаем.

— Апфелляция, — произнес солдат, и тут Джон Джозеф с Горацией не выдержали и расхохотались, а через несколько секунд к их дружному смеху присоединился и ученик. — Карошая шютка, да?

— Превосходная шутка, — согласилась Горация. — Но, думаю, на сегодня хватит. Завтра мы сможем позаниматься еще.

И она улыбнулась при воспоминании о своей гувернантке в Строберри Хилл.

— Не надо быть с ним такой снисходительной, — сказал Джон Джозеф. — Мне кажется, половина твоих учеников в тебя влюблена.

И, скорее всего, он был прав. Дело заключалось в том, что жена капитана проводила время в плену, обучая английскому языку других военнопленных, своих товарищей по несчастью. Она уже довольно свободно говорила по-немецки, и, с помощью старого потрепанного словаря, с легкостью научилась передавать основы своего родного языка австрийским солдатам.

— Но если бы я не учила их, я бы сошла с ума. Дорогой мой, ведь это не самая приятная крепость на свете!

Джон Джозеф отложил перо и сказал:

— Иди, садись ко мне на колени. Нет, не ты, Лули… Тебе никогда не говорили, что ты не просто самая красивая, но еще и самая забавная девушка на свете? Ну, где ты видела такую вещь, как приятная крепость?!

Горация сделала вид, что хмурится:

— Ну, не знаю. Я не очень глубоко изучала этот предмет. Может быть, есть такие крепости, где целый день напролет играет музыка, а люди смеются и веселятся.

— Что ж, — ответил Джон Джозеф, — ты права, есть одна такая крепость. Она называется Форт Фролик и спрятана в темном густом лесу в самом сердце Баварии.

Горация свернулась клубочком у него на коленях, как маленькая девочка, и подняла на него глаза.

— Там люди каждый день танцуют, поют и играют в веселые игры. И еще они носят прекрасные одежды, — продолжал Джон Джозеф.

— Но кто они такие?

— Это люди, которые всегда были добры и тяжело трудились, и в награду они попадают в Форт Фролик и живут там, наслаждаясь счастьем.

— Это очень нравоучительная сказка, — сказала Горация. — Ты уверен, что им там не скучно?

— Нет, им не скучно. Они любят Форт Фролик. Так же, как я люблю быть вместе с тобой.

— А разве ты не скучаешь по армии?

— Ни чуточки. Для меня армия — это просто способ достичь своей цели. Она спасла меня от нищеты. Если бы я как следует постарался, в один прекрасный день я смог бы уйти в отставку, и мы бы с тобой вернулись в Саттон.

— А ты бы этого хотел?

— На самом деле нет, — лицо Джона Джозефа помрачнело. — Это место никогда не приносило добра нашей семье, ты ведь знаешь. Но в последнее время мне почему-то кажется, что проклятие замка уже меня не настигнет, — он снова улыбнулся.

— Из-за меня?

Он поцеловал Горацию в кончик носа и ответил:

— Да, из-за тебя, любовь моя. И еще по одной причине.

— Какой?

— Мне кажется, что сон, в котором я умирал на поле битвы, никогда не сбудется. Видишь ли… я не хотел бы, чтобы ты сочла меня трусом за такие слова, поскольку я не боюсь никого на свете… но ведь на самом деле мы просидим здесь взаперти до конца войны. Мы с тобой в безопасности, Горация. Она обвила руками шею Джона Джозефа.

— Слава Богу. Если бы я потеряла тебя, любимый, я потеряла бы целый мир, — прошептала Горри.

Джон Джозеф осторожно поставил ее на ноги и подошел к окну; Лули путалась у него под ногами. Сквозь прутья решетки были видны стены гарнизона, а за ними в лучах ноябрьского солнца светился городок Карлсбург. Листва на деревьях окрасилась в тона восточных пряностей — корицы, мускатного ореха, шафрана и паприки. Казалось, будто природа решила разжечь прощальный костер перед тем, как зимняя стужа скует землю холодом и льдом.

— Мир так прекрасен, — произнес Джон Джозеф, стоя спиной к Горации, так что она не могла увидеть выражения его лица. — Ни за что на свете я не согласился бы покинуть его до срока. Но если это все же случится, Горация… — он повернулся и взглянул на жену. — Нет, молчи, не надо ничего говорить. Если это все же случится, пообещай, что выполнишь одну мою просьбу.

— Какую же? — спросила Горри, отчаянно желая прикоснуться к нему, но не решаясь пошевелиться.

— Ты не должна оставаться одна. Мне так бы не хотелось, чтобы твоя красота погибла без любви и радости. Роль одинокой старухи совсем не для тебя.

— Но как же я смогу полюбить кого-то другого?

— Если захочешь, сможешь. А теперь хватит хмуриться. Иди ко мне, я расскажу тебе историю Карлсбургского Самодержца, который жил вон в той башне.

Джон Джозеф показал на башню, видневшуюся в отдалении, Горация подошла к нему, и они еще долго стояли вместе у окна, наслаждаясь холодной красотой ноябрьского дня.

В Саттон вновь пришло Рождество. Но все его обитатели, кроме самых маленьких, чувствовали себя совершенно несчастными. Европа пережила чуть ли не самый тяжелый год за всю свою историю: монархи падали с тронов, правительства низвергались, и казалось, никогда уже не вернутся старые добрые времена. Лишь Британия оставалась по-прежнему в тишине и спокойствии — если, конечно, не обращать внимания на политических агитаторов (как думал о них мистер Хикс), называвшихся чартистами. Их деятельность основывалась на Лондонской ассоциации рабочих, и они продолжали традиции британского радикализма. Они требовали справедливости для рабочего класса и говорили о правах свободнорожденных англичан.

Но никто не вспоминал о них в праздничный вечер 1848 года, когда дети толпились вокруг рождественской елки (это нововведение принц-консорт привез из Германии), которую вдовствующая графиня установила в Большом Зале. Три сына и две дочки Кэролайн радостно набросились на подарки. А старший сын Аннетты, юный Арчибальд, даже оттолкнул своего брата Джорджа, так ему хотелось пробраться к подаркам раньше всех. Но никакие дети, даже целых девять малышей, собравшиеся здесь, не могли утешить Энн. Она думала только о Горации и Джоне Джозефе, которые томились в холодной тюрьме, почти без еды и, уж конечно, без подарков.

Она так грустила, что даже тайком от всех завернула несколько подарков и положила их в ящик стола — дожидаться того дня, когда кончится эта ужасная война и ее дети вернутся домой, в Саттон.

— Сейчас дела пойдут лучше: сумасшедшего императора Фердинанда отстранили от власти, и Вена снова сдалась имперской армии, — стараясь утешить жену, сказал Элджи, сражаясь с рождественской индейкой.

— Мне всегда почему-то было его жаль, — ответила Кэролайн. — Джон Джозеф писал, что он очень добрый и в действительности не сумасшедший, а просто глупенький. Он никому не причинял вреда.

— Глупый император — это и есть ужасный вред для страны, — изрек Фрэнсис Хикс. Он стал очень хорошим хирургом и никогда не сомневался в собственной правоте.

— Должно быть, ты прав, — вздохнула Кэролайн. — Интересно, чего сможет добиться новый император? Ведь ему всего восемнадцать лет, и он взошел на престол в такое тяжелое время.

— Он положит конец этой войне, вот увидите, — сказал Элджи, улыбнувшись своей супруге. — Я верю в молодого Франца-Иосифа.

— Молюсь, чтобы ты оказался прав, — ответила Энн. — Молюсь, чтобы на следующее Рождество наша милая Горация и, само собой, Джон Джозеф, уже были здесь, вместе с нами. Ах, почему только она не вышла замуж за военного британской армии!

Графиня почувствовала на себе удивленный взгляд Кэролайн и поспешно добавила:

— Естественно, Джон Джозеф — великолепный муж и зять. Просто мне страшно думать о том, что моя дочь томится в тюрьме.

Кэролайн хотела было возразить, что Уолдгрейвам не впервой сидеть за решеткой, но она прикусила язычок. Не стоило ворошить прошлое и не стоило отзываться дурно о бедном Джордже, который, как и его брат, умер таким молодым.

Так что Кэролайн сказала только:

— Я слыхала, что Фрэнсис собирается реставрировать Строберри Хилл.

— Да, — ответила ей мать, — и я поддерживаю эту идею. Ведь это именно она и Джордж разорили наш замок. Впрочем, только Бог знает, что выйдет из всех этих планов. Возможно, это просто прожекты. — С годами ее неприязнь к бывшей невестке лишь окрепла, и Энн мстительно добавила: — Говорят, что старого мистера Харкорта очень раздражают бесконечные вечеринки, которые Фрэнсис устраивает в его доме. Я уверена, что она воображает себя душой общества.

Никто не знал, что можно на это ответить: ведь это была совершенная правда. О вечеринках в доме мистера Харкорта на Ньюнхэм-Парк говорили как о самых веселых и блистательных собраниях в Лондоне. А семья Фрэнсис посмеивалась над ее склонностью к театру и над любительскими спектаклями, которые она устраивала прямо на дому.

Наконец, Элджи примирительно произнес:

— Это уже ее дом.

Супруга бросила на него испепеляющий взгляд. Снова повисло молчание, а затем его нарушил голос Иды Энн.

— Сегодня ночью я слышала, как в часовне плакал Жиль, — мрачно объявила она. — Это дурной знак. В нашей семье произойдет несчастье.

Отчим тяжело взглянул на нее, как рассерженный бульдог.

— Ну и ну! — проворчал он. — Кажется, за столом есть несовершеннолетние. Думайте, что говорите, моя юная леди.

Глаза Иды Энн превратились в колючие иглы, но она не стала отвечать и лишь презрительно покачала головой. Впрочем, старший сын Кэролайн, Чарльз (ему было уже восемь лет, и он рос таким же остроумным, как его родители), спросил:

— Кто такой Жиль?

Никто не ответил, и через несколько секунд его отец, придерживавшийся очень прогрессивных взглядов на воспитание детей и не веривший в старую поговорку, что детей полагается видеть, но не слышать, сказал:

— Это, как говорят, призрак шута.

— Призрак? — в один голос воскликнули остальные дети, а маленькая Эмили, младшая дочь Кэролайн, спросила:

— А что такое призрак, папа?

Фрэнсис, обнаружив, что он зашел слишком далеко, небрежно ответил:

— Что-то вроде феи.

— А я слышал, что это не совсем так, — пробормотал Чарльз, но ледяной взгляд Кэролайн заставил его замолчать.

После обеда, когда все перебрались в Музыкальную Залу (этот пышный титул носила комната, некогда бывшая спальней сыновей сэра Ричарда Уэстона), Чарльз прошептал на ухо своему брату Фредерику, который был следующим в семье по старшинству после Чарльза:

— Призрак — это душа умершего человека, которая возвращается, чтобы гулять по земле.

— Я знаю. Я слышал об этом в школе, — ответил Фредерик.

— Тогда как насчет того, чтобы поохотиться за Жилем сегодня ночью? Чартерз Младший — парень из моего класса — охотился на призраков в старом аббатстве и увидел безголового монаха.

Фредерик слегка побледнел и сглотнул слюну, но все равно ответил:

— Хорошо. А мы возьмем с собой Арчи и Джорджа?

— Нет. Они все время дерутся. Они все испортят.

— Я просто подумал…

— Нет. Слушай, мама за нами смотрит, так что веди себя потише. Встретимся в полночь в Большой Зале. Плохо, что я сплю в одной комнате с Арчи, но он храпит, как свинья, и едва ли проснется.

— Хорошо.

— Смотри не засни, а то проспишь.

Фредерик, выглядевший немного испуганным, но весьма решительным, ответил:

— И ты не засни.

Итак, когда карты и музыка наконец окончились в этот рождественский вечер 1848 года, двое малышей с мерцающими свечками в руках осторожно пробрались босиком вверх по Восточной Лестнице в часовню, на месте которой некогда была Длинная Галерея.

В ушах у них отдавались сотни звуков спящего дома. У догорающего камина в библиотеке вздыхали Полли и Энфус, по всему замку трещали и скрипели рассыхающиеся половицы. Огромные дедушкины часы в Большом Зале пробили четверть первого и вновь принялись звучно тикать. А где-то в другом месте несколько секунд спустя прозвонили маленькие дорожные часы. Потом над головами у мальчиков раздался скрип — точь-в-точь такой, словно там кто-то ходил.

Оба брата так и подскочили на месте, и Фредерик спросил:

— Что это было?

Но Чарльз только прошипел: «Шшш!» — и продолжал на цыпочках подниматься по лестнице.

Перед ними лежала часовня, освещенная ледяной луной. Полосы серебристого света чередовались с тенями, пробиваясь через занавешенные плющом окна. В одной из таких полос на полу, улыбаясь, сидел человек в грубой льняной рубахе и темных штанах, стянутых до колен перекрестной шнуровкой. Его лицо внушало такое доверие, оно было таким веселым и добрым, глаза незнакомца так приветливо моргали, что дети совсем не испугались. Более того, Чарльз, прекрасно знавший со слов Чартерза Младшего, что призраки всегда бывают в белых простынях или без голов, смело подошел прямо к незнакомцу.

— Кто ты? — спросил он.

Вместо ответа человек поднялся на ноги и прошелся колесом.

— Слушай, — произнес Фредерик, подойдя к ним, — это было здорово. Я тоже хочу так делать.

— Это просто, мой юный сэр, — с поклоном ответил незнакомец, и в его голосе послышался легкий акцент, напомнивший Чарльзу о цыганках, которых он когда-то видел. — Вот, смотрите.

Он снова прошелся колесом, а затем совсем свернулся в шар и покатился по полу.

— Чудесно! — хлопая в ладоши, воскликнул Чарльз. — А ты можешь еще что-нибудь показать?

— Садитесь, мои юные господа, и я покажу вам представление. Вы ведь хотите посмотреть?

— Да, пожалуйста!

Они уселись на стулья и, прямо в ночных рубашках, прижавшись друг к другу, смотрели на захватывающий спектакль. Не обращая внимания ни на какие препятствия, незнакомец в несколько прыжков преодолевал всю Длинную Галерею, выделывая такие сальто и кульбиты, что мальчики только разинули рты от удивления. Представление закончилось высоким сложным прыжком, после чего незнакомец приземлился на одно колено перед братьями.

— Вот так я всегда заканчивал свои номера, — сказал он. — Когда я выступал для Фрэнсиса и Кэтрин.

— Кого?

— Фрэнсиса и Кэтрин Уэстон. Они жили здесь давным-давно.

— О! — воскликнул Чарльз, не знавший об истории Саттона почти ничего, кроме того, что этот замок когда-то достался в наследство его прадедушке. — А ты тоже жил здесь?

— Я до сих пор тут живу, — ответил незнакомец, улыбаясь, как разрезанная тыква, — в своем роде.

— А мы тебя раньше не видели, — рискнул вмешаться Фредерик.

— Немногим удавалось увидеть меня. Иногда меня слышат, когда я тут брожу.

От этих слов мальчики пришли в легкое замешательство, а незнакомец добавил:

— Но я захотел устроить для вас представление: ведь сегодня Рождество, и все такое… А теперь, думаю, лучше вернуться в свои постельки. Уже поздно, и очень холодно.

Действительно, было холодно, хотя мальчики не обращали на это внимания, восхищаясь незнакомцем.

— Да, мы пойдем, — сказал Чарльз. — Спасибо тебе… а как, ты сказал, тебя зовут?

— Я не говорил, мой юный сэр. Я ничего не говорил. Ну, спокойной вам ночи, — незнакомец низко поклонился.

— Спокойной ночи.

Мальчики встали и двинулись к лестнице, то и дело оглядываясь. Незнакомец стоял и смотрел на них с улыбкой, но когда они добрались до ступенек и повернулись, чтобы помахать ему рукой на прощание, он уже исчез.

— Интересно, как он ушел… — пробормотал Фредерик.

— В дальнем конце часовни есть еще один выход.

— А! Правда, было здорово? Интересно, кто он такой? Настоящий акробат, правда?

— Да. Жалко только, что он помешал.

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, просто никакой призрак не появится, пока он тут бродит.

— Верно. Ну ладно. Увидимся утром.

— Да. Спокойной ночи, Фредерик.

— Спокойной ночи, Чарльз.

И мальчики разошлись по своим спальням.

Вслед за Рождеством пришла зима, оказавшаяся такой суровой, что, казалось, вся Европа вернулась в ледниковый период. Огромные залы замка невозможно было прогреть никакими каминами. Но нигде, наверное, не было так холодно, как в крепости Карлсбурга. По ночам Джон Джозеф и Горация лежали на своей узкой койке не раздеваясь и прижавшись друг к другу, чтобы хоть немного согреться, а собака лежала у них в ногах. Они часто просыпались, дрожа от холода, и единственное, что согревало их, — это любовь.

Впрочем, любовь эта одно время оставалась исключительно платонической, поскольку с начала февраля в их комнату поместили старого австрийского солдата. Однако затем старик умер от воспаления легких, и Джон Джозеф с Горацией, раздевшись настолько, насколько позволял холод, смогли наконец насладиться изъявлениями любви.

Однажды, ранним утром, когда они, наконец, выпустили друг друга из объятий и слегка задремали, утомившись за ночь, раздался скрежет дверного засова. Но вместо нового пленника на пороге стоял стражник. Он широко ухмыльнулся и произнес по-немецки:

— Пойдемте, госпожа. Вам стоило бы одеться.

Он пожирал глазами Горацию, и та натянула простыню до подбородка.

— Зачем? — сердито спросил Джон Джозеф и добавил: — Если вы будете так смотреть на мою жену, я оторву вам голову ко всем чертям.

Стражник, не обращая на него внимания, продолжал ухмыляться.

— Здесь главнокомандующий. Он хочет, чтобы вы для него переводили, — сказал он Горации.

— Но я не говорю по-венгерски.

— Не важно. Он требует, чтобы вы явились к нему. Поторопитесь!

Джон Джозеф начал было вылезать из постели, но Горация удержала его:

— Все будет в порядке. Не волнуйся.

Впрочем, пока Горация шла по длинным каменным коридорам, где шаги отдавались таким гулким эхом, словно кто-то еще шел за спиной, она растеряла почти все свои надежды на лучшее. Без всякой причины ей пришло в голову, что она идет навстречу своей смерти. И, как это бывает с умирающими людьми, вся ее жизнь в одно мгновение пронеслась перед ней в ее памяти. Горация снова увидела жаркие дни на берегу реки в Строберри Хилл, увидела отца, умирающего в свой последний день рождения, увидела своих бедных братьев… но тут она решительно оборвала свои невеселые мысли.

Горация Уэбб Уэстон гордо выпрямила спину, вытерла тыльной стороной ладони глаза и запретила себе думать о грустных вещах. Она сказала стражнику:

— Будьте так любезны, расскажите мне о главнокомандующем.

— Он только что приехал, госпожа. Он очень большой человек, но я о нем ничего не знаю, кроме того, что его зовут Клапка и что он — мадьяр.

— Но зачем я ему понадобилась?

Стражник подмигнул.

— Он увидел, как вы гуляете с собакой, госпожа, и сказал, что вы — самый подходящий переводчик.

— Что ж, кроме перевода, он от меня ничего не добьется, — пробормотала Горация.

— Что?

— Ничего.

Они дошли до конца коридора и остановились перед тяжелой дубовой дверью. Стражник нерешительно постучал, и голос из-за двери произнес:

— Войдите.

Сперва Горация не увидела ничего, кроме комнаты с высоким круглым потолком, украшенной полковыми знаменами и головами оленей на стенах. Но затем клубы табачного дыма, наполнявшего комнату тяжелым духом, слегка рассеялись, и Горация заметила, что у письменного стола стоит стул с высокой спинкой, обращенной к двери. Под стулом виднелась пара грязных сапог, а сбоку — рука, которую украшал массивный золотой перстень с головой орла.

— Можете идти, — произнес по-венгерски бесцветный голос.

— Есть.

Стражник вскинул руку в коротком салюте, щелкнул каблуками и вышел, закрыв за собой дверь. Уходя, он многозначительно взглянул в глаза Горации.

Горация обнаружила, что кроме генерала в комнате находится еще и комендант крепости. Он выступил вперед из тени и спросил по-венгерски:

— Вы хотите, чтобы я тоже ушел, генерал Клапка?

— Нет, друг мой, в этом нет необходимости. Но я должен приветствовать английскую леди. Я совсем забыл о хороших манерах.

Стул повернулся, и перед Горацией предстал генерал в роскошном, хотя и слегка запыленном, алом мундире со сверкающими на груди медалями. Черные бакенбарды, усы и длинные черные волосы выдавали типичного венгерского аристократа.

Он поднялся, поклонился и произнес по-немецки:

— Я очень плохо говорю по-английски, мадам, но, как вы слышите, немецкий я вполне освоил. Возможно, вы, со своим знанием того и другого языка, поможете мне побеседовать с другими английскими военнопленными.

Какое счастье! Ему действительно нужен был только переводчик! Горация радостно улыбнулась ему, но тут же пожалела об этом: генерал подошел к ней совсем близко, и глаза его сверкнули.

— Ну, ну, — произнес он. — Вы — настоящая красавица. Вижу, что не буду скучать с вами в дороге.

— В дороге?

— Ну, конечно. Я не останусь здесь дольше, чем на двадцать четыре часа. Я на фронте, моя юная леди, и вам придется сопровождать меня — естественно, в качестве официального переводчика!

Комендант задохнулся от гнева, услышав, как Горация ответила по-английски, в первый раз за свою жизнь позволив себе крепкое выражение:

— Ни за что! Катитесь к чертовой матери!

Генерал приблизился к ней почти вплотную и взглянул ей прямо в глаза, чуть не касаясь ее лица.

— Мы отправимся к чертовой матери вместе, — прошептал он.

Это был Джекдо!

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Под конец этой суровой зимы выпал густой снег, укутавший монашеским покрывалом первые цветы, дрожавшие на темной земле. Но потом снежинки стали таять, солнце выглянуло из-за туч и озарило мир теплыми розоватыми лучами. Расцвели подснежники и крокусы, овцы принесли потомство, а воды Дуная сбросили последние ледяные оковы и засверкали, словно глубокие синие озера Италии. Европа раскинулась под голубым небом привольно и беззаботно, как луг с цветущими фиалками. Все понимали: самые тяжелые испытания остались позади, пришла весна, а с ней — новая жизнь. Земля выжила в борьбе и возродилась.

Мистер Хикс поднялся рано утром и вышел прогуляться по парку с Полли и Энфусом. Энн, хорошенько укутавшись, тоже выбралась на свежий воздух с Идой Энн, но они погуляли всего несколько минут: Ида Энн все время ворчала из-за луж и грязи и никак не могла дождаться ланча. Впрочем, несмотря на все это, Ида Энн все же была счастлива: венская военная служба прислала письмо, в котором сообщалось, что ее сестра с мужем освобождены из плена, и Джон Джозеф снова сможет присоединиться к своему полку. Ида Энн все же не могла сосредоточиться на мыслях о Горации и Джоне Джозефе, поскольку в последние дни ее слишком мучила мысль о том, что о ней все забыли. Ведь ей исполнилось уже двадцать три года, а женихи не искали ее общества. Она проклинала Саттон на чем свет стоит. Конечно, кто потащится сюда, в такую глушь?!

Подобные мысли заставили ее глубоко вздохнуть и сказать:

— Как ты думаешь, мама, я могла бы поехать в Вену, к Горации? Говорят, что это самая веселая столица в Европе.

— Говорили, — ответила Энн, — но она побывала в руках революционеров, так что Бог знает, что там теперь происходит. Впрочем, когда окончится эта ужасная война, путешествие в Европу тебе не повредит. В австрийской армии много молодых англичан, и я уверена, что Джон Джозеф знаком со многими из них.

— Но когда же окончится война?

— Твой отчим говорит, что теперь это может произойти с минуты на минуту.

— Как странно, — проговорила Ида Энн, для вида сменив тему беседы, но, в сущности, продолжая прежнюю, — что у некоторых женщин бывает по три мужа, а других — ни одного.

— Ты говоришь о Фрэнсис?

— В этом нет ничего странного, — поджав губы, ответила ее мать. — Она знает, как угодить мужчине.

— Что ты имеешь в виду?

— Этого я тебе сказать не могу, — ответила Энн, памятуя о необходимости поддерживать строгую нравственность, вошедшую в моду в последнее время.

— Ну, хорошо, а почему я этого не умею? Я имею в виду — угодить мужчине?

Энн слегка смутилась и ответила:

— Нам уже пора возвращаться домой. Пойдем, моя дорогая. Ты проголодалась.

Но в глазах у Иды Энн осталось недовольное выражение, и она решила при случае обязательно спросить Кловереллу, что нужно делать, чтобы нравиться мужчинам. Ведь, в конце концов, раз мать не хочет с ней об этом говорить, пусть хоть кто-то объяснит ей, в чем состоит секрет.

Впрочем, когда они вернулись домой, внимание Иды Энн оказалось целиком поглощено другим письмом — от Горации.

«Дорогая мама, Элджернон и Ида Энн!

Как я рада, что могу наконец сообщить вам: мы с Джоном Джозефом вернулись в Вену! Столица выдержала тяжелые обстрелы артиллерии, но в целом почти не изменилась. Рассказать вам подробно о том, каким чудесным образом нам удалось освободиться, я не могу: ведь война еще не окончилась, и о таких вещах не положено говорить в письме. Но когда вы услышите эту историю, вам она очень понравится, а услышите вы ее сразу же, как только нам удастся приехать домой. Ах, как мне хочется домой!

Одним словом, мы оба чувствуем себя хорошо и очень счастливы, что вам не придется больше беспокоиться за нас. В понедельник мы отправляемся в полк и надеемся изо всех сил, что очень скоро проклятая война окончится и мы сможем устроить свою семейную жизнь.

С любовью, ваша Горация».

— Устроить семейную жизнь! — воскликнул Элджи. Энн многозначительно взглянула на него, потому что в глазах Иды Энн появился завистливый огонек. Но сердце ее переполняла радость. Энн очень любила внуков и хотела, чтобы их было больше. А после всех злоключений Горации ее мать особенно хотела увидеть наконец ее ребенка.

— Просто не могу дождаться, когда окончится война, — взволнованно произнесла Энн. — Ах, Элджи, как ты думаешь, когда же это, наконец, произойдет?

— В ближайшие полгода, дорогая. Я в этом убежден.

И он оказался прав. Однажды летним утром, когда вся семья собралась за завтраком в комнате, окна которой выходили в сад, Элджи развернул свежий номер «Таймс», прочистил горло и торжественно провозгласил:

— Послушайте вот это!

Графиня с дочерью выжидающе воззрились на него, и он продолжал:

— «Вена, 18 августа. Наш корреспондент сообщает, что состоятся торжества по случаю дня рождения императора (ему исполняется 19 лет) и что венгерскую войну можно считать практически оконченной».

Дальше читать Элджи уже не мог. Энн разрыдалась, Ида Энн была готова ей последовать.

— Ну, ну, дорогая, — произнес Элджи, погладив жену по руке. — Зачем же плакать? Теперь они в безопасности.

— Ах, я надеюсь, — ответила она. — Теперь у меня действительно появилась надежда. Элджи, ты уверен?

— Конечно. Фронта уже нет, лишь кое-где остались маленькие очаги сопротивления. Больше не о чем волноваться.

Графиня сделала мужественную попытку улыбнуться, но в глазах у нее оставалось выражение тревоги.

— До тех пор, пока они не вернутся домой, мне не будет покоя, — сказала она. — Лишь когда хозяин Саттона вновь переступит порог своего замка, мы сможем от души посмеяться над древним проклятием.

Элджи склонил голову набок.

— Проклятием? — переспросил он. — Да, действительно, я и забыл об этом. Ну, ничего, дорогая. Теперь-то оно уж не коснется Джона Джозефа.

— Но я думала, что это всего лишь небольшой очаг сопротивления, — сказала Горация. — Я и не подозревала, что здесь мощная цитадель!

— Опять ты преувеличиваешь, — с улыбкой ответил Джон Джозеф. — Это обычная крепость. Теперь, когда генерал Торги сдался русским, Клапка сложит оружие и приведет своих солдат с поднятыми руками. Вот увидишь.

Они обменялись улыбками. Каждый раз при упоминании о генерале Клапке они вспоминали блестящий спектакль, разыгранный Джекдо благодаря его некоторому внешнему сходству с генералом. Они вспоминали, как Джекдо мастерски подделал подпись генерала и увел их из крепости в Карлсбурге под покровом ночи. То, что ему удалось пробраться в крепость незамеченным, было настоящим чудом. Он от души позабавился, куря сигару за сигарой и корча страшные рожи коменданту, когда Горация повторяла, что будет визжать без остановки, если ей не позволят взять с собой ее мужа и собаку.

Как он поцеловал ее тогда! Она не могла забыть об этом даже теперь, хотя прошло уже пять месяцев. Его губы оказались такими твердыми и требовательными, все его тело напряглось от желания. Трудно было поверить в то, что все это — лишь спектакль. Он осыпал ее поцелуями, и Горация с изумлением увидела на его лице непритворное блаженство. Она подумала, что Джекдо — непревзойденный актер, когда он прижал ее к груди и зарылся лицом в ее волосы.

Тогда он прошептал ей что-то на ухо. Что-то вроде: «Я любил тебя всю жизнь», но, конечно, это ей показалось. Впрочем, что бы он ни сказал, коменданта очень развлекло поведение «генерала», и он вовсю улыбался, глядя на это представление.

— Как насчет мужа? — спросил он, кивнув в сторону Джона Джозефа.

— О, я уверен, что мы подыщем для него работу, — многозначительно рассмеялся Джекдо.

Так они спаслись из плена благодаря отважному другу детства австрийского капитана.

Джекдо расстался с ними на границе, направившись к русским отрядам. Они смотрели, как растворяется в ночной тьме его вороной жеребец, и понимали, что теперь им самостоятельно предстоит добираться до австрийских частей. Но свобода их продолжалась всего несколько часов. На рассвете следующего дня их поймал венгерский отряд, и через несколько дней они снова оказались в Карлсбурге.

Впрочем, теперь уже открылись дипломатические каналы с Англией, и всего через неделю в крепость прибыл мистер Колкьюхоун — консул в Бухаресте, чтобы вызволить Горацию.

— Но как же мой муж, мистер Колкьюхоун? Я не хочу расставаться с ним.

Консул прижал к глазу монокль и прокашлялся:

— Леди Горация, я ничего не могу поделать. С одной стороны, он британский подданный, но с другой — еще и офицер австрийской армии. Иностранная служба уполномочила меня забрать отсюда только вас. Джон Джозеф поднялся со словами:

— Горация, ты должна ехать. Мистер Колкьюхоун выполняет приказ. Забирай Лули и жди меня в Вене. Австрийские отряды уже близко — так ведь, мистер Колкьюхоун? Так что Карлсбург со дня на день сдастся. Я буду в Вене через месяц. А теперь — пожалуйста, никаких споров!

Мистер Колкьюхоун поклонился. Это был типичнейший английский дипломат: сорокалетний, слегка седеющий, с отличными манерами. Он произнес:

— Капитан Уэбб Уэстон прав, миледи. Карлсбург находится прямо на линии наступления австрийских войск. Ваша разлука с мужем не продлится долго. А теперь я покину вас на минуту, чтобы вы могли попрощаться.

Когда он вышел, Джон Джозеф и Горация не сказали друг другу ни слова: единственный поцелуй, в котором слились их губы, значил больше, чем они смогли бы вложить в любые слова. Потом Горри повернулась, взяла Лули под мышку и пошла к дверям, не оглядываясь. Идиллии пришел конец. Никогда больше они не будут так близки.

Восемь недель спустя Джон Джозеф уже стучался В двери комнаты, которую они с Горацией занимали в Вене в казармах для женатых. Он выглядел усталым и очень худым, но на лице его сияла улыбка. Прежде чем они должны были отправиться в полк (Джон Джозеф — по приказу, а Горация — по доброй воле), у них оставалась впереди всего одна ночь. Венгры уже были почти разбиты, и, чтобы довести войну до победного конца, нужно было как следует собраться и нанести решающий удар. Через несколько часов Джон Джозеф и Горация уже направлялись к крепости Коморн; Лули на сей раз осталась в Вене, в хороших руках.

И вот перед ними раскинулась огромная цитадель, угрюмо нависшая над берегом Дуная. Джону Джозефу показалось, что он ее уже где-то видел. Неужели это то самое место, которое являлось ему в тех странных, кошмарных сновидениях?

— Что с тобой? — перебил его мысли голос Горации.

— Ничего, а что?

— Ты слегка дрожишь. Тебя что, угнетают размеры этой крепости?

— Честно говоря, да. Я не ожидал увидеть ничего подобного.

Они молча смотрели на постройки, составлявшие цитадель. Это было поистине грандиозное сооружение. На правом берегу стоял Зандберг — форт поменьше, защищенный десятью блокгаузами, расположенными таким образом, что при штурме их приходилось бы брать только последовательно. За Зандбергом находились дунайские укрепления и укрытие, рассчитанное на две тысячи человек. Прежде чем можно будет приблизиться к основной цитадели, стоявшей на левом берегу, эти две твердыни, построенные пфальцграфом и раскинувшиеся на 18 000 футов, должны были пасть под натиском императорских войск.

— Это невозможно, — сказала Горация и тут же прикусила язык в страхе, что ее услышит проезжавший мимо австрийский майор: офицерских жен старались не пускать в здешний гарнизон, поскольку намечалось решающее сражение.

— Молю Бога, чтобы нам не пришлось слишком долго осаждать эту крепость, — ответил Джон Джозеф. — Взгляни вон на тот островок: там целые тучи комаров! Если мы пробудем здесь слишком долго, то все начнут болеть, а женщин отправят обратно в Вену.

— А если будет сражение?

— Сейчас это не имеет смысла. Чтобы штурмовать такую твердыню, понадобится семьдесят пять тысяч человек.

— Тогда я останусь здесь столько, сколько ты мне позволишь.

Джон Джозеф взял ее руку и прижал к губам. Он так любил ее, что слезы навернулись у него на глаза.

— Горация, — произнес он, — если Коморн меня доконает, я хочу, чтобы ты не забывала о Джекдо. Он — наш друг и прекрасный человек, и он сможет помочь тебе лучше, чем кто бы то ни было.

Горация молчала, думая о словах мужа, но эти слова лишь вертелись у нее в голове как пустые звуки, и смысл их до нее не доходил.

— Я не хочу об этом говорить, — произнесла она наконец. — С тобой ничего не случится. Я этого не допущу.

Джон Джозеф печально улыбнулся:

— Я слышал поговорку: «Чему быть — того не миновать». Ты — жена солдата и должна смотреть правде в глаза. Если я умру, Горация, Саттон останется тебе, пока ты не выйдешь замуж снова. Когда это произойдет, замок перейдет к дяде Томасу Монингтону, но для тебя я оставляю тысячу фунтов годового дохода. Я не хочу, чтобы ты терпела нужду, пока не найдешь себе нового мужа.

— Прекрати! — закричала Горация. — Прекрати это! — По ее щекам заструились горячие слезы. — Никогда больше не смей говорить об этом! Я не могу этого слышать!

— Хорошо, — ответил Джон Джозеф. — Но что бы ни произошло, помни, что я буду любить тебя до самой смерти.

— Молю Господа, чтобы я умерла раньше, — ответила Горация и повернула свою лошадь к большому лагерю, раскинувшемуся по берегам Дуная настолько, насколько простирался взор.

В свете полной августовской луны Кловерелла и Джей плясали в волшебном круге, двигаясь по спирали к центру, а потом обратно, от центра. Танец назывался «Город Троя». Он был очень древний: фигуры танца должны были представлять лабиринт, напоминавший стены Трои. Кловерелла и Джей пели громкими и чистыми голосами: так они поклонялись природе и древнему волшебству.

Но на сей раз их по обыкновению бодрое настроение им изменило, и Кловерелла наконец села, протянув двенадцатилетнему сыну каменную бутыль с вином и глиняную трубку.

Через несколько минут Джей, попыхивающий трубкой, нарушил молчание и проговорил ломающимся от приближающейся зрелости голосом:

— Что-то случилось? Ты танцевала «Город Трою», чтобы проникнуть в тайны?

Его мать глубоко вздохнула:

— Да. Все плохо; Джей. Проклятие пробуждается, дорогой мой.

Джей в ужасе взглянул на мать.

— Я так и думал, — его голос прозвучал на октаву ниже обычного, словно он за одно мгновение стал взрослым. — Оно собирается поразить хозяина?

— Не знаю. Возможно. А ты будешь грустить, если это случится?

— Конечно, да, — Джей снова превратился в ребенка, голос его зазвучал обиженно и возмущенно. — Как ты можешь меня об этом спрашивать?

— Не надо обид, — отозвалась Кловерелла, глубоко затягиваясь. — Я просто хотела знать, насколько ты к нему привязан.

— Так, значит, он — мой отец?

Кловерелла улыбнулась, но ничего не сказала, и Джей снова спросил:

— Или это майор Уордлоу?

Кловерелла засмеялась, и ее белые зубы ослепительно блеснули на смуглом лице.

— Ты и вправду хочешь знать? — спросила она.

— Конечно, хочу!

— Тогда слушай.

Кловерелла наклонилась и что-то зашептала на ухо своему маленькому сыну.

— «…Вдобавок ко всем ужасам этой войны, в лагерях свирепствует эпидемия, достигшая такого размаха, что князь Паскевич утверждает…»

Голос мистера Хикса, читавшего статью из «Таймс», внезапно прервался.

— Что? — спросила Энн.

Элджи взглянул на нее глазами, похожими на блюдца за стеклами пенсне.

— «…что пять тысяч солдат из русской армии за три дня заболели холерой».

— Что ж, слава Богу, что это русские, а не австрийцы, — произнесла Энн, немного помолчав.

Но многое между ними осталось невысказанным: например, что австрийцы и русские действуют против венгерской армии совместно, что их лагеря расположены неподалеку друг от друга и что болезнь не различает национальности.

— У нас тоже холера, — через некоторое время добавил Элджи. «Таймс» сообщает, что на Британских островах от нее умерло шестьсот восемьдесят шесть человек.

— Если бы мы только знали, где сейчас находятся Горация и наш дорогой Джон Джозеф! После того письма от них не было никаких известий.

Элджи снял пенсне и потер переносицу.

— Думаю, скоро мы что-нибудь о них услышим, — сказал он.

Энн ничего не ответила.

Наступил сентябрь — время сбора плодов. Повсюду отмечали праздник урожая: хрустящие яблоки, снопы колосьев, веселые песни крестьян… Сотни голосов воспевали щедрость небес и богатство земли. Но на берегах Дуная голоса, взывавшие к Господу, спрашивали Его, за что Он посылает миру столько страданий.

Ведь осада крепости Коморн так ничем и не смогла завершиться. Кроме нескольких дураков, гордившихся тем, что оказались в авангарде, и сыпавших цветистыми бессмысленными фразами о победе и патриотизме, все чувствовали оскомину от избитых слов, ничего им не говорящих, а для всего человечества и подавно ничего не значащих. Оба лагеря — и австрийский, и венгерский, — совсем пали духом. Генерал Клапка, засевший в крепости, чувствовал, как тают его силы: он уже почти не мог сопротивляться своим офицерам, которые предпочли бы взорвать крепость, лишь бы не сдаться армии императора. За стенами крепости, в австрийском лагере, уменьшившемся до 73 000 человек (включая 18 000 русских солдат), 10 000 уже свалились от холеры. Враждующие армии вымирали.

А в Вене, словно в насмешку над всеми этими тщетными жертвами, граф Радецкий совершал триумфальный въезд в столицу, и город преобразился в ожидании этого события. В его честь (этот бедняга и не подозревал об агонии под стенами Коморна!) изо всех окон были вывешены шали, занавески, ковры и все что угодно, хоть отдаленно напоминавшее флаги, — так горожане приветствовали победителя на его пути в императорский дворец Хофбург. Под звуки Марша Радецкого, специально сочиненного Штраусом по этому случаю, принц преклонил колени перед императором и был увенчан лавровым венком — наградой за победу над венграми. Все забыли о последней осажденной твердыне мадьяр.

Но здесь, на берегу великой реки, несущей свои воды в самом сердце Европы, весь австрийский лагерь затаив дыхание ожидал распоряжений из Вены. Горация видела, как в лагерь прибыл генерал Хайнсу и уехал в тот же день, до смерти напуганный чрезвычайно тяжелыми условиями сдачи крепости, которые выдвигали осажденные.

Но вот наконец из столицы, торжествующей победу над врагом, пришел приказ. В нем говорилось об осаде до победного конца. Венгры должны умереть от голода, даже если у императорской армии уйдет на это год. Но император Франц-Иосиф забыл об одной детали: с пути паломников, лежащего между Индией и Меккой, в Европу пробрался невидимый враг: в Коморне вспыхнула холера.

Сентябрь! Пора умирания природы. Солнце на рассвете висело каплей крови над почерневшей рекой; днем оно яростно жгло стебли неубранной ржи на полях; по вечерам опускалось за горизонт в мутно-алой дымке. Пора прощаний, пора разбитых сердец.

Хозяин замка Саттон знал наверняка, что круг медленно замыкается, уже почти завершен; с болью в сердце он предчувствовал, что дни рядом с Горацией сочтены. И когда он наконец понял, что его ждет, он был готов отдать все на свете, лишь бы избежать этого.

Но судьбу не обманешь, и Джон Джозеф старался как можно лучше использовать остаток отпущенных ему дней. Он так щедро и открыто дарил Горации свою любовь, что она буквально сияла от счастья. Она ходила между больных и умирающих, помогала полевым врачам, и все это делала почти с легким сердцем. Нет, она вовсе не была бесчувственной или беззаботной: просто она знала, что ее хранит некая могущественная сила. Но неожиданно и жестоко она лишилась своего счастья.

Джон Джозеф заболел и через три часа уже не мог встать с постели. Горация обежала весь лагерь в поисках врача. Она была настолько потрясена, что даже не могла плакать, но когда врач пришел к ним в палатку, она несколько раз всхлипнула.

— Это холера, — сказал врач. — Не давайте вашему мужу воды, иначе станет хуже.

— Но он просит пить!

— Тогда — всего один глоток. Не больше. Чтобы не случилось худшего, вам придется быть с ним жестокой.

— О, Боже, помоги мне!

— Может быть, Он сжалится над вами. Молитесь.

За этими отрывистыми словами врач пытался спрятать жалость и заботу усталого сердца.

— Благодарю вас. Если наступят какие-то перемены, я смогу послать за вами?

— Конечно. Держите его в тепле. Это все, что вы можете для него сделать.

Когда он ушел, Горация села на край постели, с нежностью взглянула на человека, в чей портрет она когда-то влюбилась, и стала вспоминать Джона Джозефа — такого, каким он был на фронте, и того, прежнего, в огромном замке Саттон.

Глядя в лицо мужа, покрасневшее и воспалившееся от лихорадки, беспомощно наблюдая за его мучениями, она поняла, что у этого несчастного человека нет ни единого шанса на спасение. Ведь он — наследник древнего, всесильного проклятия, которое так или иначе обрекало его на смерть.

На Горацию нахлынуло чувство чудовищного одиночества. Снаружи доносились выстрелы мортир, удары ядер о неприступные стены крепости, напоминавшие ей о том, что она находится на войне. Но сейчас для нее не существовало ничего, кроме ее самой и лежавшего рядом с ней умирающего человека. Ей не было дела до инфекции: она обняла Джона Джозефа, слегка приподняв его за плечи.

К ее удивлению, он приоткрыл глаза.

— Горри? — голос его звучал очень слабо.

— Да, любовь моя?

— Я умру?

Она была не в силах ответить.

— Я оставляю по себе хоть какую-нибудь добрую память? — настойчиво спросил он.

Горация понимала, что он имеет в виду. Ему так хотелось, чтобы не только она, но и другие люди вспоминали о нем с любовью.

— Чудесную память, любовь моя. Тебя все очень любят, а я — больше всех.

Ее голос прервался рыданием, и, прижавшись головой к его груди, Горация горько заплакала.

— Нет, нет, — шептал Джон Джозеф. — Ты не должна… — конец фразы она не расслышала.

— Не надо разговаривать, любимый. Береги силы. По его телу прошла судорога агонии.

— Отпусти меня, — произнес он.

Горация изумленно взглянула на него. Он просил ее умерить свою любовь к нему, удерживавшую его, просил ее дать ему уйти.

— Ты этого хочешь? — прошептала она.

— Да. Я — как парусник, попавший в штиль. О, пошли мне ветер, который отнесет меня к берегам печальных ундин…

Он, конечно, бредил, но как прекрасны были его слова! Горри очень осторожно опустила его на постель и смотрела, как он уходит от нее. А потом ее сердце словно разбилось на тысячу осколков, и она рыдала до тех пор, пока сон не сморил се: она задремала у постели своего умирающего возлюбленного.

Он умер на рассвете, но потом вернулся на несколько мгновений, чтобы поговорить с ней еще раз. Она еще раз услышала его голос:

— Уезжай из замка, Горри. Уезжай из этого проклятого дома.

Это, конечно, был сон. Ведь он был мертв с той минуты, как взошло солнце.

Вечером белая королева молча стояла над могилой черного рыцаря. Его похоронили без всяких церемоний, без гроба; ничего, кроме австрийского флага и пятидесяти товарищей. Над братской могилой католический священник пробормотал несколько слов и побрызгал святой водой. Горация нащупала в кармане своего черного плаща горсть рябиновых ягод — вес, что ей удалось найти в пустынных окрестностях Коморна, — и побелевшими пальцами бросила их в могилу. Потом посыпались комья черной земли, и с этим последним жестом любви Джон Джозеф исчез. Хозяин замка навсегда покинул свою возлюбленную.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Когда клубы дыма, исторгнутого паровозом лондонского поезда, рассеялись, вдовствующей графине показалось, что она никогда прежде не видела Горацию такой, какой она стала теперь. Одинокая черная фигурка, очень худенькая, движущаяся размеренным шагом; побелевшее лицо, руки в перчатках, спасающих от пронзительного ноябрьского ветра; за нею следом ковыляет грустная собачка.

— Горация! — закричала мать. — Мы здесь, дорогая!

Горация ничего не ответила и продолжала медленно приближаться.

— Она слышит? — прошептала Энн мистеру Хиксу.

— Да, дорогая. Кажется, она в состоянии шока. Надо будет обращаться с ней очень осторожно.

— О, Боже, — прошептала мать и заплакала. — Моя бедная девочка.

— Энн! — сердито прикрикнул на нее мистер Хикс. — Прекрати сейчас же! Ты должна быть для нее опорой. Держи себя в руках.

Он никогда прежде не позволял себе такой строгости в обращении с женой — до тех пор, пока не увидел свою убитую горем падчерицу. Он помнил, как прекрасна была Горация, когда он впервые увидел ее в гостинице «Лебедь» в Гастингсе, как разительно отличалась она от простых смертных. И теперь его полное преданности и любви сердце разрывалось от горя при виде этого ледяного призрака той, что некогда была Горацией Элизабет Уолдгрейв, драгоценной жемчужиной своего поколения.

Он сделал шаг вперед, оттолкнув Энн.

— Горация, милая моя, — произнес он. — Добро пожаловать домой.

Когда он обнял ее, ему показалось, что он сжимает в объятиях тень — настолько хрупкой и тоненькой стала Горация за последние месяцы.

— О, я так рада, что вернулась, — ответила она.

Графиня пришла в себя и заговорила с дочерью:

— Как я счастлива, что вижу тебя, милая моя! Мы все о тебе очень беспокоились. Теперь, когда ты вернулась, в замке Саттон станет гораздо светлее.

— Саттон! — повторила Горация, и с губ ее сорвался горький смешок.

Элджи и графиня переглянулись: их мучили дурные предчувствия. Впрочем, по пути домой вдова, казалось, смогла взять себя в руки — но лишь до того момента, пока перед ней не распахнулись тяжелые ворота и навстречу ей не вышел дворецкий, бодро провозгласивший:

— Добро пожаловать домой, миледи!

Тогда она с горечью проговорила:

— Домой! Куда? В пустой дом. В его дом.

Энн ласково сказала:

— Но, дорогая, ведь это и твой дом.

— Что хорошего я здесь увижу? Я постараюсь избавиться от него как можно скорее.

— Но, любовь моя, ты ведь останешься жить с нами? Куда тебе идти?

— Я не знаю, это все не важно. Лишь бы подальше от этого проклятого места.

Энн хотела сказать что-то еще, но Элджи за спиной у Горации предостерегающе поднес палец к губам, и дальше все двигались в молчании.

Мысли Иды Энн наконец обратились не на себя, а на другого человека: она приветствовала сестру с искренним радушием. Но, конечно, самый театральный жест, как всегда, совершила Кловерелла. Она появилась в дверях в дорожном плаще. Рядом с ней стоял Джей с узелком и старой полотняной сумкой.

— Госпожа, — произнесла она, — дайте мне руку.

Горация повиновалась и ощутила что-то теплое и липкое. Взглянув, она увидела, что между ее стиснутыми пальцами сочится кровь.

— Так цыгане присягают на верность. Отныне и до конца своих дней я принадлежу вам. Если я вам когда-нибудь понадоблюсь, миледи, дайте мне знать.

Она протянула Горации сверток в коричневой бумаге со словами:

— Храните это до тех пор, пока я вам не понадоблюсь. А когда этот день наступит, разверните эту фигурку и скажите ей: «Кловерелла, ты должна прийти ко мне».

Горация механически взяла из ее рук сверток и спросила:

— Значит, ты уходишь?

— Да, миледи. Джей уже становится взрослым. Ему теперь нужно путешествовать и много учиться, чтобы стать великим человеком.

— Великим человеком, — повторила Горация, и на ее губах заиграла тень улыбки при мысли о том, что Кловерелла так торжественно представляет себе будущее этого маленького оборванца. — А у тебя сеть на это деньги, Кловерелла?

— Нам двоим вполне достаточно, госпожа. Нам не придется просить милостыню.

Горация опустила руку в ридикюль и достала оттуда золотую гинею и белый носовой платок.

— Это было в кармане у капитана, когда он умер. Я хотела бы, чтобы ты взяла это, — и поспешно добавила: — Платок прокипятили и хорошо продезинфицировали, так что он не заразный.

Кловерелла передала подарок Джею, и он церемонно поклонился в знак благодарности. В этот момент он чем-то напомнил Горации какого-то ее знакомого, но кого именно — она так и не успела понять, прежде чем сходство исчезло.

— Что ж, прощайте, миледи. И не забывайте, что я приду, если вы меня позовете.

Вдова обвила Кловереллу руками и прижала ее к груди.

— Спасибо тебе за твою дружбу, — сказала она. Кловерелла поцеловала Горации руку:

— Долгих лет жизни и удачи хозяйке поместья!

И с этими словами она вместе с Джеем двинулась прочь от замка, по дороге, ведущей к воротам. Прежде чем окончательно пропасть из виду, они остановились и помахали на прощание. А затем они исчезли — в алых накидках, под звуки веселой флейты и топот босых ног.

Горация вошла в двери замка. Сердце ее переполняла грусть.

— Я никогда не думала, что унаследую тебя, — вслух обратилась она к дому. — Я не думала, что получу тебя от моего любимого, который лег в холодную землю. Будь я проклята, если я не избавлюсь от тебя! Я тебя продам и навеки покончу с твоим проклятием!

Камни стен эхом повторили ее слова, и первые тени сырого и безотрадного ноябрьского вечера упали на мрачный особняк.

Кэролайн Хикс сидела в своей маленькой комнатке, под парадным портретом Джона Джозефа, который она написала всего двенадцать лет назад, — но с тех пор как он умер и лег в безымянную могилу в чужой земле, казалось, миновала целая вечность. Молодая женщина разбирала утреннюю почту. Она до сих пор была красавицей, но сейчас ее лоб перерезала глубокая складка скорби, а на глазах выступили слезы. Она в десятый раз перечитывала одно и то же письмо.

— Фрэнсис! — крикнула она наконец, вскочив на ноги. — Фрэнсис, где ты?

Фрэнсис откликнулся сверху, из своей гардеробной, и Кэролайн в несколько прыжков взлетела по ступенькам и без стука ворвалась в его комнату.

— Что случилось? — спросил он. — Кэролайн, ты плачешь? Что случилось?

— Пришло два страшных письма, — всхлипывая, ответила она и бросилась к нему в объятия так, словно они только что поженились. — Первое — от Энн. Она пишет, что Горация вернулась в ужасном состоянии: исхудавшая, печальная и совсем замкнувшаяся в себе. Но второе даже хуже.

— От кого?

— От Хелен Уордлоу. Она и генерал переживают страшный удар: Джекдо пропал без вести, и его считают погибшим.

— Я думал, что эти чертовы передряги уже позади!

Знаменитый хирург Фрэнсис Хикс ругался очень редко — он не мог позволить себе брани в разговорах с почтенными студентами медицины, — но это было уж слишком. Его несчастный зять умер всего за десять дней до того, как Коморн сдался австрийским войскам — какая злая шутка судьбы! — а теперь еще и Джекдо пожертвовал собой ни за грош, уже после окончания военных действий!

— Хелен сообщает какие-нибудь подробности?

— Да. Он отправился в качестве переводчика к русскому наследнику престола, но после мадьярской атаки потерялся где-то за линией русских отрядов. О Фрэнсис, Фрэнсис, это невыносимо!

Она снова разрыдалась — на сей раз не только из-за Джекдо, но и из-за своего брата и его вдовы, которую она так любила. Фрэнсис тоже помрачнел. Он думал о долгих годах, которые были потрачены на то, чтобы научиться исцелять людей, — и о том, сколько людей погибают и одной-единственной битве без всякой надежды на помощь врача.

— Эти политики, которые доводят дело до войны, просто безумцы, — произнес он. — Иногда я чувствую совершенное разочарование в человечестве.

Кэролайн вытерла глаза.

— Энн еще спрашивает, не могла бы Горри пожить у нас. В замке Саттон ей очень плохо, а если бы ты смог присматривать за ней, дорогой, то мы бы за нее не так волновались, — спросила она.

— Конечно, конечно. Она еще не знает о Джекдо? Кэролайн побледнела:

— Не знаю. Сомневаюсь. Конечно, она почти не знала его, хотя он был шафером на свадьбе, но ведь они познакомились при таких удивительных обстоятельствах. Ты помнишь?

— Ты имеешь в виду тот случай, когда он погнался за ее экипажем, как дурак?

— Да. Он, должно быть, абсолютно потерял голову от ее красоты.

Умница Фрэнсис устремил на свою жену пронзительный взгляд синих, как колокольчики, глаз, не потускневших с годами.

— Мне кажется, он так ее и не нашел, бедняга, — произнес он.

— Фрэнсис! Ну откуда ты можешь знать?

— Я видел, как он смотрел на Горри в день свадьбы. Я бы никогда не сказал тебе об этом, Кэролайн, если бы хоть один из этих несчастных оставался в живых… но, поверь мне, в тот день у алтаря стояло два жениха.

— А Горация знала?

— Нет. Думаю, нет. Она никогда не обращала внимания ни на кого, кроме Джона Джозефа.

— Ты прав, — Кэролайн медленно покачала головой. — Она влюбилась в его портрет, когда была еще почти ребенком. Бедное, бедное дитя… как она теперь, без него?..

— Как корабль, плывущий в океане слез.

— Она придет в себя?

— О, да, — ответил Фрэнсис. — Человеческая психика восстанавливается сама по себе, хотя человек может этого не замечать. Даже самую трагическую смерть невозможно оплакивать вечно. На место скорби придут сладкие воспоминания, а в конце концов вернется счастье, хотя уже другого рода, чем раньше.

— Я уже говорила тебе, — сказала Кэролайн — что ты очень мудрый человек, и за это я тебя люблю. Ты поможешь Горации?

— Я сделаю все, что в моих силах, — ответил Фрэнсис.

Вечером, накануне отъезда к Хиксам, вдове Джона Джозефа приснился ужасный сон. Она стояла на извилистом песчаном берегу, так хорошо знакомом ей по прошлым сновидениям, и снова видела церковь под холмом. Но на сей раз двери церкви были широко распахнуты, и она ощутила, как какая-то сила влечет ее внутрь — против ее желания. Сейчас в этом месте чудилось что-то порочное, греховное. Невидимые музыканты играли торжественную музыку, отблески огромных свечей мелькали на остекленевших ликах святых и умирающих мучеников.

К своему ужасу, Горация увидела, что перед алтарем стоят два гроба, а над ними возвышаются угрюмые монахи в черных плащах с капюшонами. Пока она в страхе глядела на эту жуткую картину, два монаха сняли крышки с гробов и жестами подозвали ее попрощаться с покойными. Она понимала благодаря какому-то необъяснимому предчувствию, что будет куда лучше, если она не станет смотреть. Но монахи приближались к ней, бесшумно и размеренно, как автоматы, чтобы подвести ее к гробам.

Один из них склонил голову и произнес:

— Это ваш долг, леди Горация.

Он казался безликим, голос шел откуда-то из темных глубин капюшона.

Горация нерешительно двинулась вперед по проходу и остановилась в изножий гроба, стоявшего слева. Под белым атласом она разглядела пару армейских сапог и голубой мундир. Это был Джон Джозеф.

Она не хотела смотреть на его лицо, ей была невыносима даже сама мысль об этом, но какая-то неведомая сила толкала ее вперед. Она наклонилась над гробом, заглянула внутрь и испустила крик ужаса: там лежало не тело ее мужа, а его побелевшие кости. Руки скелета были скрещены на грудной клетке, облаченной в мундир, на шее висел орден рыцаря Мальты, а кивер венчал мрачно ухмыляющийся череп.

Она отпрянула так резко, что чуть не упала на второй гроб, стоявший справа от Джона Джозефа. Чтобы удержать равновесие, ей пришлось схватиться за гроб. С таким же ужасом она обнаружила, что гроб пуст. Он ждал своего обитателя.

Ей пришло в голову, что, возможно, он предназначен для нее: ведь ее сердце умерло вместе с Джоном Джозефом. Но потом ей бросилась в глаза надпись на приподнятой крышке: «Майор Джон Уордлоу, 1817–1849. Покойся с миром».

Горация принялась истерически рыдать и обнаружила, что плачет уже наяву. Она была вся мокрая от пота, и ее била дрожь. К ней подбежала укутанная шалью, но босая Ида Энн.

— Горри, дорогая, что с тобой?

— Мне приснился кошмар. Совершенно ужасный. Ида Энн, мне снилось, что Джон Уордлоу тоже умер, как и Джон Джозеф.

Ее сестра была потрясена. Она еще не забыла о брачных планах, которые строила ее мать и в которых так ярко фигурировал Джекдо.

— О, Боже, надеюсь, что это — не предзнаменование!

— И я надеюсь. Он ведь рисковал своей жизнью, чтобы спасти нас с Джоном Джозефом из плена. Если бы его маскарад открылся, его расстреляли бы на месте. Я не хочу, чтобы с ним случилось что-нибудь плохое.

Несколько минут сестры сидели в молчании, думая о своем друге. Горация с легким смущением вспоминала, как он играл роль генерала Клапки и поцеловал ее с такой неожиданной страстью. А Ида Энн вспоминала тот странный случай на своем дне рождения, когда Джекдо нашли спящим в комнате дворецкого, и он не мог понять, как там оказался.

Потом, чтобы скрыть от сестры, что ее щеки залила краска, Горация встала и подошла к окну. Отдернув занавеску, она взглянула на небо, где серебряные звезды плясали на сапфирной синеве между молочных туч, а ниже, над горизонтом, морозно блестел тоненький молодой месяц.

Было страшно холодно. В прудах между парковыми аллеями, покрывшихся корочкой льда, отражался лунный свет, откуда-то из ветвей доносилось уханье старой совы.

Повернувшись к сестре спиной, Горация произнесла:

— Джон Джозеф говорил мне, чтобы я его разыскала. Говорил, что он сможет мне помочь.

— Ты имеешь в виду Джекдо?

— Да.

Ида Энн подошла к ней вперевалку: ноги почти не слушались ее от холода.

— Это был всего лишь сон, Горри. Может быть, Джекдо жив и здоров. Может быть, мы занимаемся глупостями.

Горация повернулась и улыбнулась сестре, заметив, как на ее строгом личике появилось нежное, любящее выражение.

— Помнишь, когда ты была еще совсем маленькой, ты говорила, что тебя все на свете любят больше, чем других детей?

Ее сестра вздрогнула:

— Да. Как, должно быть, вы меня ненавидели.

— Да. Но теперь все в прошлом.

Сестры обнялись.

— Ложись спать, — сказала Ида Энн. — Если хочешь, я останусь с тобой.

— Да, пожалуйста.

Горация, засыпая, ощущала под боком теплое тело сестры, и на сей раз ей приснилось, что Джон Джозеф жив и снова рядом с ней.

Наутро, застегнув черный плащ и завязав ленты траурной шляпки, Горация подошла к зеркалу. Она стала худой и изможденной, лицо ее побледнело и осунулось, губы плотно сжались. Под глазами появились черные круги, а рыжие волосы стали напоминать хвост лисицы, истощенной за долгую зиму. Когда-то они вились, но теперь падали на плечи прямыми прядями. В неполные двадцать шесть лет Горация Уолдгрейв стала превращаться в старуху.

Ида Энн, мистер Хикс и графиня проводили ее до станции в Уокинге, но когда Горация села в лондонский поезд, ее захлестнуло чувство невыносимого одиночества. Она подумала, хватит ли у нее сил прожить остаток дней совсем одной, без дружбы и любви. А потом она подумала, что если Джекдо жив, что если этот кошмарный сон — всего лишь игра воображения, то, возможно, он сможет помочь ей обрести покой. Джон Джозеф говорил ей, что его друг постиг древнюю мудрость. Может быть, он смог бы научить ее жить в одиночестве.

Поезд въехал В туннель, и Горация закрыла глаза, стараясь вызвать в памяти образ Джона Джозефа — такого, каким он был в день свадьбы. Но почему-то его лицо не хотело возникать: она вспомнила лишь, как Джекдо, стоявший у алтаря, повернулся и взглянул на нее с таким видом, будто она заключала в себе источник всего света, что есть на земле.

Если бы она не была теперь настолько подавлена и убита горем, она, конечно, поняла бы, что он ее любит. Что он поцеловал ее как Джекдо, а не как венгерский генерал, что он никогда не переставал думать о ней с той минуты, как увидел ее экипаж в Гастингсе. И даже то, что он начал мечтать о ней гораздо раньше, — хотя этого она, должно быть, так и не узнает.

Но Горация не думала ни о чем подобном. Она просто беззвучно молилась, не открывая глаз, — молилась о том, чтобы друг ее мужа был жив, чтобы она могла поговорить с ним о Джонс Джозефе и предаться драгоценным воспоминаниям. Но в тот момент, когда она ступила на платформу вокзала Ватерлоо, она поняла, что все ее молитвы были напрасны. Одного взгляда на опрокинутое лицо Кэролайн хватило, чтобы понять: ее не утешит дружба с Джоном Уордлоу.

Без всяких вступлений, даже не поздоровавшись толком с Кэролайн, она спросила:

— Джекдо? Его убили?

— Да, — ответила Кэролайн. — Боюсь, что так. Хелен говорит, они уже оставили всякую надежду разыскать его. На этой неделе в Гастингсе состоится поминальная служба. Она тебе тоже написала?

— Нет, — ответила Горация. — Но я знаю. Понимаешь, я видела его гроб.

Дальше говорить она уже не могла, потому что из груди ее вырвалось отчаянное рыдание, и Кэролайн так и не спросила, что значили эти странные слова, но она не забыла передать эту фразу Фрэнсису, когда он вечером вернулся домой.

— У нее кошмарные фантазии, Кэролайн. Я решительно против того, чтобы она ехала на эту службу.

— Но она настаивает, Фрэнсис. Я думаю, может быть, ты дашь ей какое-нибудь успокоительное? В конце концов, ты ведь тоже там будешь.

— Если у нее начнется истерика, я не смогу ничего сделать.

— О нет, никакой истерики не будет, — возразила Кэролайн. — Она слишком горда. Ей, должно быть, кажется, что она виновата в смерти обоих — и Джона Джозефа, и Джекдо.

Но несмотря на успокоительное и на то, что Кэролайн и Фрэнсис сидели рядом с ней в карсте, держа ее за руки, Горация страшно побледнела, когда экипаж въехал на Пелхам Крескент.

— Тебе плохо? — спросил Фрэнсис профессиональным тоном, не решаясь проявлять излишнюю чувствительность.

— Нет, нет, — пробормотала она, кусая платок. — Ничего страшного, просто голова закружилась.

Но в действительности ей было очень плохо. Она с первого взгляда узнала эту церковь. Она вспомнила все свои странные сны, где она бродила по песчаному пляжу с двумя призрачными спутниками, глядя на церковь, приютившуюся под скалой. Несомненно, эти сны были пророческими: ведь сегодня должна была состояться поминальная служба по Джекдо, и на его месте мог бы оказаться и Джон Джозеф. Круг замкнулся, и теперь Горация отчетливо понимала свою судьбу.

И все же, так ли это было? Ведь как только Горация переступила порог церкви, сердце ее внезапно возликовало. Она не могла найти этому никакого объяснения. Красота окрестностей — огромный полукруг в сердце отвесных скал — была ничто по сравнению с той свинцовой тяжестью в душе, с какой Горация совершала свое путешествие в Гастингс. Дело было и не в лекарстве, которое дал ей Фрэнсис, — хотя он сказал, что оно поможет ей успокоиться.

Сидя на галерее, Горация чувствовала, как ее переполняет радость. Она смотрела на портрет Уильяма IV в парадном мундире, висевший над часами, и на большой мраморный фонтан, питавшийся из неиссякаемого источника, который бил прямо из скалы и ручейками стекал в маленький грот, увитый зеленью, — и глаза ее стали обретать прежний радостный блеск. А когда священник встал за кафедру, она подалась вперед в ожидании чего-то необычного.

— Возлюбленные мои! — раздался звучный голос. — Мы собрались здесь, чтобы почтить память одного из сыновей города Гастингса — майора Джона Уордлоу, погибшего в самом расцвете лет…

И тут Горация повернулась к Кэролайн и произнесла громко и отчетливо:

— О, нет, я так не думаю. Я уверена, что это неправда, — и с этими словами она упала без чувств к ногам своей золовки.

Но прежде чем потерять сознание, Горация улыбнулась. Она ясно услышала у себя над ухом шепот Джона Джозефа: «Верь, Горация! Джекдо жив, любовь моя. Клянусь тебе, он жив».

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

— Нет, — сказал дядя Томас Монингтон. — Нет, леди Горация. Я на это никогда не соглашусь. Саттон должен остаться у нашей семьи, и я в этом совершенно убежден.

— Но, сэр…

— Прошу вас, никаких «но». Пункты завещания вашего покойного мужа не допускают двусмысленного толкования. Саттон принадлежит вам без права отчуждения до тех пор, пока вы не выйдете замуж или не умрете. В случае того или другого события дом и поместье переходят в мои руки. Но, как вы знаете, в случае вашего повторного замужества, ваш покойный муж назначил вам пожизненную пенсию в размере тысячи фунтов в год из доходов от поместья…

— Но, дядя Томас, неужели мы не сможем договориться? Ведь у вас есть Сарнсфилд Корт, а наследника нет. Что вы будете делать с замком Саттон? Почему я не могу продать его и разделить с вами деньги?

— Нет! — крикнул дядя Томас, смерив Горацию испепеляющим взглядом.

Это был неприятный старик, тощий и высокий, похожий на паука. В молодости у него были ярко-рыжие волосы, но теперь он поседел, а веснушки на его лице, казалось, слились в одно сплошное пятно. Из его удивительно подвижных ноздрей торчали длинные седые волоски, волосатые руки постоянно тряслись. Кроме того, он носил вставную челюсть. Горация его терпеть не могла.

Но отвращение у нее вызывала вовсе не только его отталкивающая внешность: он, вдобавок, был еще труслив и скрытен. Еще в детстве, узнав, что его старший брат — покойный отец Джона Джозефа, на которого Томас был совершенно не похож, — унаследует саттонское поместье, он принялся ухаживать за своей престарелой родственницей Анной Монингтон. Он стал для нее настоящим пажом-ангелочком: он носил за ней перчатки, выгуливал ее ужасных собак, строил ей глазки и умильно улыбался. И его труды не пропали даром: в ранней юности он унаследовал поместье Сарнсфилд Корт в Хирфордс — с условием, что он примет фамилию мисс Монингтон.

Горацию поразил тот странный факт, что и дедушка, и дядя Джона Джозефа получили в наследство огромные поместья от старых дев на условии смены фамилии. Джон Уэбб добавил к своей фамилии вторую — Уэстон — и в награду получил Саттон от сумасшедшей мисс Мэлиор Мэри; его сын Томас отказался от фамилии Уэбб Уэстон и стал Монингтоном, за что приобрел Сарнсфилд Корт, где он и жил как истинный джентльмен с двадцати одного года, а теперь с не меньшей решимостью собирался сохранить Саттон для семьи Уэбб Уэстонов, несмотря на то, что у него не было детей.

Горация сделала еще одну попытку:

— Но почему, сэр?

— Намерение вашего покойного мужа совершенно понятно, — он ни разу не назвал Джона Джозефа по имени. — Он хотел, чтобы в случае его смерти вы остались жить в замке Саттон и управляли бы им, как должно. Лично мне кажется, если говорить откровенно, что вы, леди Горация, постоянно пренебрегаете его последней волей. Но именно в этом отношении я, как законный наследник, имею больше прав, чем вы, и собираюсь настаивать на своих правах.

Он победоносно фыркнул, и Горации неудержимо захотелось дать ему пощечину. Она уже была готова пересказать ему последние слова Джона Джозефа (если, конечно, он действительно сказал их и это ей не приснилось), но вовремя прикусила язык. Зачем обсуждать с этим бездушным негодяем самые сокровенные тайны своего сердца? Она поднялась и сказала:

— Думайте что хотите, мистер Монингтон. У меня есть личные причины, по которым я не желаю жить в замке Саттон… и личные причины, по которым я хочу избавиться от поместья.

Он снова фыркнул и покраснел, как индийский рубин.

— Неужели! — из его рта брызнули капельки слюны. — Неужели вы верите во все эти россказни о проклятии? Я-то думал, что женщина вашего происхождения должна быть разумнее. Ну, в таком случае, что говорить о женских капризах!

Горация сердито взглянула в его слезящиеся глазки.

— Так знайте, что я действительно верю в эту легенду, и… хотя я не намерена обсуждать это с вами… Джон Джозеф в нее тоже верил. Он всю свою жизнь старался уехать как можно дальше от поместья. Вы были со мной откровенны, так вот, я тоже буду откровенна. Хотя в деле продажи замка вы и можете мне помешать, но где я буду жить — не ваше дело. Итак, мистер Монингтон, я желаю вам всего хорошего и сообщаю, что намерена остаться здесь, в Лимингтоне, а в поместье по-прежнему будут жить моя мать и отчим, — произнесла она.

Лицо старика застыло, превратившись в злобную маску, он даже зашипел. Но в следующий момент он овладел собой и спокойно спросил:

— Вы знакомы с кузеном вашего покойного мужа? С моим племянником Фрэнсисом Сэлвином?

Горация непонимающе взглянула на него и ответила:

— Конечно. Я прекрасно знаю его и его семью. А что?

— Я хотел пригласить его в Сарнсфилд Корт — и вас тоже. Так что, как вы видите, у меня есть наследник, Горация. И Саттон перейдет в его руки.

Никакого разумного ответа Горации в голову не пришло, и она просто воскликнула: «О!»

Мистер Монингтон продолжал говорить уже совершенно спокойным тоном и смотрел на Горацию почти дружелюбно:

— В таком случае, я попрошу мою жену прислать вам приглашение. Можете на это рассчитывать. Всего доброго, Горация.

И, неуклюже поклонившись, Томас Монингтон удалился, а Горация смотрела ему вслед и пыталась сообразить, что же означает эта странная перемена в его поведении. Возможно, он подумал, что кузен Фрэнсис сможет смягчить удар, который испытала Горация, обнаружив, что ее план продажи поместья провалился.

Горация вздохнула, покачала головой и, взяв два поводка, позвала Лули и Портера — щенка терьера, которого воспитал для нее Фрэнсис Сэлвин. Накинув на плечи шаль, она вышла во двор.

Стоял май, и в воздухе кружились цветочные лепестки. Теплый западный ветер обрывал цветы с ветвей и целыми тучами осыпал их на землю. В дуновении ветерка слышались шепоты и звуки близящегося лета, жужжание пчел и дальний голос кукушки.

Настроение Горации, сильно испорченное беседой с Томасом Монингтоном, снова улучшилось. За прошедшие восемнадцать месяцев все происходило именно так, как предсказывал Фрэнсис Хикс, хотя в эту минуту, играя с собаками на лужайке, она едва ли отдавала себе в этом отчет. Со временем она научилась вспоминать о Джонс Джозефе без слез и уже начинала понемногу снова интересоваться тем, что происходит вокруг нес. Она снова почувствовала вкус к жизни и, вопреки протестам матери, сняла домик в Лимингтонс и поселилась там с немногочисленной прислугой.

Но одна мысль для нее оставалась совершенно невыносимой. Она понимала, что прошло уже очень много времени с тех пор, как состоялась поминальная служба по Джекдо, что с тех пор о нем так и не было никаких известий и что, скорее всего, тогда в церкви у нее была галлюцинация, вызванная успокоительным лекарством.

Она могла бы поклясться, что в последнюю секунду перед тем, как она потеряла сознание, с ней говорил дух Джона Джозефа. Но она ошиблась. Джекдо был мертв, и она его больше никогда не увидит.

Впрочем, мужского общества ей вполне хватало. Мистер Колкьюхоун — английский консул в Бухаресте, освободивший ее из плена, — нанес ей визит в Лимингтон и стал заходить в гости. А затем, когда прошел год со дня смерти Джона Джозефа, он явился к Горации, протер свой монокль, упал на одно колено перед ней и признался, что влюбился в нее с первого взгляда, несмотря на то, что вокруг было так ужасно и рядом с ней стоял капитан.

— Вы — самая красивая женщина на свете, — сказал он.

Естественно, Горация ему отказала. Правда, мистер Колкьюхоун был слеплен из хорошего дипломатического теста, и в декабре он вернулся, чтобы возобновить ухаживания. Но его ожидал большой удар: придя к Горации, он застал у нее кузена Фрэнсиса Сэлвина, который решил навестить сестру на Рождество. Мистер Колкьюхоун решил, что у него есть более счастливый соперник, и отказался от своих намерений.

Вдова не смогла сдержать смеха, когда получила письмо от мистера Колкьюхоуна. То, что кузена Фрэнсиса можно было воспринять всерьез, показалось ей невероятно смешным. Не то чтобы он был уродлив (хотя немного похудеть ему бы не мешало), просто это был эдакий бодрячок и рубаха-парень — абсолютное воплощение английского сельского джентльмена. Он почти ни о чем не говорил, кроме соколиной охоты, бакланов и других птиц (в которых он превосходно разбирался) и охоты как таковой. Каждый раз, беседуя с Горацией, он упоминал, что возвращается с очередной охоты — на лисиц, на кабана, на дичь.

Но Горации это нравилось. Он был добрым, дружелюбным и даже в чем-то талантливым. Он набросал портрет Лули — очень похожий на толстенькую жизнерадостную собачонку, в которую она снова превратилась, когда тяготы военного времени остались позади. Он вообще любил рисовать собак.

По своей странной смеси увлечений — завзятый спортсмен, птицелов и художник-любитель, — он чем-то напоминал Горации ученого медведя, который ловит рыбу лапой, пляшет, чтобы повеселить ребятишек, и греется на солнышке, лежа на спине. Кроме того, он совершенно не интересовался дамами, и создавалось впечатление, что этому медведю совершенно не нужна спутница жизни.

При мысли о нем Горация улыбнулась и замурлыкала под нос какую-то мелодию. Потом она подумала: «Надо спросить Джона Джозефа…» — и тут же опомнилась. С тех пор, как он умер, такое случалось с ней миллион раз: реальность доходила до нее на долю секунды позже. И вот теперь ей снова захотелось спросить своего мужа, не похож ли, с его точки зрения, кузен Фрэнсис на ручного медведя. И еще она хотела спросить, как быть с дядей Томасом Монингтоном и с замком Саттон. Но ведь если бы Джон Джозеф был жив, будущее поместья не вызывало бы сомнений, да и дядя Томас Монингтон не смог бы никак им помешать.

— Итак, вы видите, моя дорогая графиня, что это дело весьма меня тревожит, и я пришел сюда не для того, чтобы вмешиваться не в свои дела, а лишь из-за беспокойства и, если мне будет позволено так выразиться, искренней заботы.

Дядя Томас Монингтон и вдовствующая графиня Уолдгрейв сидели в маленькой гостиной, любуясь в окно на дальние сады, откуда западный ветерок доносил сладкие запахи цветущих деревьев.

— Простите?..

Она непонимающе смотрела на него, гадая, что же он хочет ей сказать. Она почти не знала этого человека, они встречались только один раз, на свадьбе Горации, но теперь, глядя на него, она подумала, что он довольно неприятен. Он слегка подался вперед и снова заговорил, но при этом так брызгал слюной, что графиня отстранилась. Мистер Хикс, бродивший по комнате, издал какой-то невнятный звук.

— Я, очевидно, не смог объяснить все как следует, моя дорогая леди, — дядя Томас обнажил в улыбке свои вставные зубы. — Недавно я был в Лимингтонс и видел леди Горацию. Мы с ней побеседовали по-дружески… хотя она высказала неразумное намерение продать Саттон, что совершенно невозможно, так как противоречит завещанию. Одним словом, мне показалось… конечно, я не хотел бы чересчур обеспокоить вас, любезная графиня… что ваша дочь слишком долго была предоставлена самой себе. Конечно, это печально, но леди Горация действительно не любит Саттон, и я чувствую, что для нее было бы величайшим благом снова выйти замуж…

Он сделал драматическую паузу, и Энн изумленно уставилась на него.

—…за человека из рода Уэбб Уэстонов, — закончил он свою фразу.

Повисла напряженная тишина, а потом графиня сказала:

— Но ведь она и так носит фамилию Уэбб Уэстон. Что вы имеете в виду, мистер Монингтон?

— Я имею в виду, мадам, что все проблемы леди Горации можно разрешить одним махом. И это… — он откашлялся, — это брак с моим племянником и наследником Фрэнсисом Сэлвином.

— О, Небо! — воскликнула Энн. — А что по этому поводу думает Горация? Ей нравится этот джентльмен?

Мистер Монингтон яростно заговорил, брызгая слюной:

— Они провели прошлое Рождество вместе, мадам. Нужно ли говорить о большем?

— Я пропел прошлое Рождество со своим братом, — проворчал мистер Хикс из дальнего угла. — Но я не собираюсь вступать с ним в брак.

Дядя Томас бросил на него уничтожающий взгляд, а графиня сказала:

— Элджи, сейчас не время шутить. Ты сказал глупость. Я совершенно уверена, что мистер Монингтон принимает близко к сердцу интересы Горации.

Мистер Монингтон подарил ей улыбку:

— О, моя дорогая леди, как вы умны! Такой брак не только положит конец печальному вдовству леди Горации, но и обеспечит навсегда будущее замка Саттон.

— Должна признаться, что она упоминала в письмах ко мне мистера Сэлвина, но там говорилось лишь, что она находит его забавным, — произнесла Энн задумчиво.

Дядя Томас стиснул кулаки, а Элджи, который этим утром пребывал в очень странном настроении, произнес:

— Что ж, это — хорошие новости. По крайней мере, она уже может смеяться.

Мистер Монингтон напустил на себя оскорбленный вид, и на него стало совсем страшно смотреть. Энн поднялась и принялась мерить шагами гостиную.

— Я не уверена, сэр, что моя дочь с радостью воспримет мысль о повторном браке. Она уже отклонила одно превосходное предложение — от мистера Колкьюхоуна, английского консула в Бухаресте.

— Возможно, это произошло из-за того, что она уже увлеклась кем-то другим.

— Она никогда ни о чем подобном не говорила.

Графиня перестала ходить и, не обращая внимания на своего мужа, гримасничавшего в темном углу, повернулась к мистеру Монингтону, который вскочил со стула, как скелет на веревочках, и произнесла:

— Хорошо, сэр. Я сделаю все, что в моих силах. Я приглашу мистера Сэлвина в Саттон, когда здесь будет Горация. А потом — все в руках Провидения, не так ли?

— Ваша правда, графиня, ваша правда. Он коснулся ее руки слюнявыми губами.

«В конце концов, — подумала Энн, стойко выдержав эту неприятную процедуру, — если он не понравится Горации, то сеть Ида Энн».

В капкане беспомощно билась великолепная полярная лисица. Она снова и снова дергала ногами (не сломанными, но прочно застрявшими в ловушке), стараясь освободиться. Она была удивительно прекрасной, даже в этой проклятой ловушке. Хрустальное создание на серебристой земле, пушистый снежный хвост, сверкающая белая мордочка, глаза, в которых застыли гнев и одиночество.

Охотник был не в силах убить се. Он склонился над капканом и увидел, что она смотрит ему в глаза. Ее мех был испачкан кровью, красной, словно маки. Он протянул руку и погладил ее, зная, что она не сможет дотянуться до него зубами.

— Давай, дружок, — произнес он. — Беги на волю. Я тебе ничего не сделаю.

Он раскрыл капкан ножом, обернувшись через плечо, чтобы убедиться, что за ним никто не наблюдает.

Несколько мгновений победительница и пленник смотрели друг на друга. В этом взгляде было все: благодарность, любовь, торжество — и зависть.

— Как бы я хотел быть на твоем месте, — произнес пленник. — Как бы я хотел скрыться в этом огромном безмолвном лесу и добраться до дальних гор.

Лисица не ответила, но помедлила еще секунду; ручеек алой крови из раны струился по земле.

— Что ты хочешь мне сказать? Что и мое время придет? Что и я в один прекрасный день вырвусь на свободу?

Лисица запрокинула голову и завыла, подзывая своих сородичей, притаившихся среди сосен. Потом она высунула язык, лизнула руку охотнику, повернулась и побежала по снегу, туда, где занималось морозное сибирское утро.

Казалось, будто в сумерках Саттон становится больше, — по крайней мере, Горация Уэбб Уэстон всегда так считала. Крылья замка удлинялись из-за теней, а громада Большого Зала заслоняла собой полнеба. Но на сей раз Горация решила не поддаваться иллюзии и не считать замок таким уж огромным и всемогущим. Она обнаружила, что на сей раз Саттон вызывает у нее еще большую ненависть, чем когда-либо, и ей не хотелось, чтобы кузен Фрэнсис приезжал: тогда она смогла бы сократить свой визит и скорее вернуться в милый Лимингтон.

Но оказалось, что Фрэнсис уже приехал и с любопытством расхаживает по дому, восклицая от удивления и цокая языком. Точь-в-точь, как медведь, изучающий горшок с медом. Эта мысль заставила Горацию улыбнуться: на такой мальчишеский энтузиазм невозможно было смотреть без смеха.

— Старый Баронский Зал — просто чудо! — радовался Фрэнсис. — Потрясающе! Клянусь Юпитером, леди Горация, я страшно хотел бы увидеть этот замок в его былом великолепии. Мне кажется, что мой дедушка в недобрый час разрушил башню и ворота.

— Но они и так уже почти разрушились!

— Все равно. Я считаю, что старину нужно сохранять, если есть хоть малейшая возможность. По моему мнению… — он понизил голос, — он был такой же варвар, как Оливер Кромвель.

Горация расхохоталась:

— Ах, кузен Фрэнсис! У вас такой серьезный вид, когда вы говорите о подобных вещах!

Фрэнсис был польщен ее улыбкой и продолжал:

— Да, я говорю серьезно. Если бы Саттон принадлежал мне, я бы его реставрировал. Конечно, если бы у меня были на это деньги. Горация вздохнула:

— Да, боюсь, что денег в семье Уэбб Уэстонов не водится.

Кузен Фрэнсис рассмеялся басом:

— Есть способы добыть деньги, кузина Горация. Есть способы.

Она непонимающе взглянула на него:

— Что вы имеете в виду?

Но он промолчал, ограничившись тем, что прижал к носу указательный палец и напустил на себя таинственный вид.

— Если вы думаете, что я могу продать его, то вы заблуждаетесь. Дядя Томас Монингтон категорически против этого.

Кузен Фрэнсис с видом невинной овечки произнес:

— Давайте больше не будем об этом говорить. Сменим тему. Вы собираетесь посетить Всемирную выставку?

Горация улыбнулась:

— Конечно, да. Думаю, такой день ничто не сможет испортить.

— Абсолютно ничто.

Но кузены не учли одного обстоятельства. 27 июня 1851 года — в день, когда они собрались посетить удивительную выставку, размещенную в Гайд-парке в просторном дворце из железа и стекла, — наступила страшная жара. Еще в поезде Горация, Ида Энн и кузина Анни, одетые в многоярусные юбки, буквально начали таять.

Горация чувствовала, что этот тропический зной придает всему происходящему атмосферу нереальности — словно во сне. Она даже почти вспомнила, что в каком-то давнем сновидении она побывала в этом самом месте в сопровождении такого же душевного и жизнерадостного спутника.

Но ни жара, ни странные ощущения не могли отвлечь внимание Горации от сверкающего хрустального дворца, возвышавшегося над деревьями и домами со своими прекрасными нефами и трансептами, концертными и хоровыми залами, не говоря уж о редкостных по красоте диковинах, доставленных сюда из всех уголков Британской империи и островов.

— Принц-консорт может гордиться, — важно произнес кузен Фрэнсис. — Это намного превосходит мои ожидания. Его слова воплотились в жизнь: это — живая картина той ступени развития, которой достигло человечество.

Горация взяла его под руку; он действительно был очень похож на доброго, ласкового медведя. Он так обрадовался этому, что заулыбался во весь рот. Но тут, совершенно неожиданно (они как раз любовались на чучело индийского тигра под стеклом), перед ними предстало семействе Хиксов в полном составе.

— Вот так встреча! — воскликнула Кэролайн, бросая на мистера Сэлвина любопытный взгляд. — Хотите присоединиться к нашему обществу?

Это оказалось превосходно идеей. Итак, осмотрев столько экспонатов, на сколько хватило сил, после полудня все отправились пообедать в ресторан Сойерса.

Там, пока все были погружены в изучение меню, две женщины улучили минутку, чтобы перекинуться двумя словами. Кэролайн наклонилась над столом и спросила:

— Горация, ты собираешься выйти замуж за этого человека?

Изумленное выражение, появившееся на лице ее невестки, стало лучшим ответом, но Кэролайн продолжала:

— Дело в том, что я уверена, он хочет на тебе жениться.

— О Господи, Кэйро, почему ты так думаешь?

— Думаю, ты ему очень нравишься… ну, а потом, это будет весьма ловкий ход.

— Ловкий ход?

— Такой брак закрепит за ним права на Саттон.

— Но он и так унаследует замок — от дядюшки Монингтона-Вставная-Челюсть.

Кэролайн даже не улыбнулась.

— Возможно, это еще не вес. Не забывай, что на случай твоего повторного замужества Джон Джозеф оставил тебе пенсию в тысячу фунтов в год, — сказала она серьезно.

— Но эти деньги должны поступать из доходов от саттонского поместья! Кэролайн, все это бессмысленно.

— Ну, посмотрим, — загадочно проговорила ее золовка и сменила тему беседы, спросив: — Ты помнишь, как увидела Джекдо в первый раз?

— В Гастингсе? Да разве такое можно забыть!

— Прошлой ночью мне приснилась эта сцена. Горация, я думаю, что он все еще жив.

Вдова Джона Джозефа побледнела:

— Почему ты так думаешь?

— Просто предчувствие. У тебя тоже было такое предчувствие — во время поминальной службы.

— Да, но я ошиблась. Невозможно пропасть бесследно на такое долгое время!

— Я в этом не уверена. Меня просто переполняют предчувствия. И одно из них заключается в том, что ты не должна выходить замуж за мистера Сэлвина.

— Ах, не говори глупостей, — ответила Горация громче, чем собиралась. — У него и в мыслях нет ничего подобного.

Но она ошибалась: три дня спустя, когда Горри и кузен Фрэнсис шли через Большой Зал саттонского замка, он внезапно произнес:

— Я настолько полюбил всю эту чудесную старину, что чувствую, что просто обязан остаться здесь. Горация, не окажете ли вы мне великую честь, согласившись стать моей женой?

Горри подавилась смехом, уронила книгу и схватилась за бока, как какая-нибудь простолюдинка. Мистер Сэлвин, глядя на такое бурное веселье, сказал:

— Позвольте спросить, над чем вы так смеетесь?

— Чудесная старина, — повторила она сквозь смех.

— Что? О, я понимаю!

Кузен Фрэнсис тоже зашелся в раскатистом хохоте.

Через некоторое время они успокоились, и Горация тихонько ответила:

— Да.

— Что?

— Да, мой медвежонок. Послушайте, кузен Фрэнсис, я вас не люблю, но мне с вами приятно общаться. Вы очень забавный. Вас это устраивает?

— О, Небо, я думаю, да. Горация, мне впервые случилось влюбиться… Но я постараюсь, чтобы вы были счастливы. Я сделаю все, что в моих силах.

Он упал на одно колено и прижал руку к сердцу в знак искренней привязанности.

— Я знаю, что никто на свете не сможет заменить вам потерянного любимого, Горация. Но если вы посмотрите на меня другими глазами, как на другого человека… Я ведь на него совершенно не похож.

Его голос прервался, и Горация шутливо толкнула его в плечо.

— Тот, кто сказал, что всякое сравнение нелепо, был прав. Всему свое место… и у вас тоже есть свое место, мой милый кузен Фрэнсис. И, уверяю вас, в моем сердце найдется место для привязанности к вам.

Но она солгала: Фрэнсис был для нее братом, а не возлюбленным. Просто Горация, нежная и прекрасная Горация не могла бы сказать ему об этом прямо, — для нее это было равнозначно тому, чтобы ударить свою милую собачку Нули, которая мужественно перенесла вместе с ней столько невзгод.

В ту самую ночь, 30 июня 1851 года, в капкан охотника попался соболь. Когда охотник нашел его, тот был уже мертв, и это было печально. По натуре охотник вовсе не был убийцей: его вынуждали к этому силы, над которыми он не был властен. Освежевав соболя, он с нежностью коснулся дивного меха и подумал о женщине, которой он, возможно, преподнесет его в один прекрасный день. Это была единственная мысль, поддерживавшая в нем жизнь. И когда ему сказали: «Прекрасно, семьдесят второй. Тебя выбрали для похода к Амуру, в Уссурийскую тайгу, для охоты на Великого тигра», — он улыбнулся. Он понял, что колесо Судьбы завертелось. Ведь в этой мрачной далекой местности, где по искрящемуся льду бегает Великий тигр, за пленником больше не смогут следить. И как только наступит долгая, страшная ночь, он ускользнет и помчится к границе Маньчжурии, а там — свобода! По древнему китайскому торговому пути, на борту корабля, на запад, на волю — туда, где он сможет снова увидеть женщину, ради которой пожертвовал всем.

Как только они обручились и бедный кузен Фрэнсис стал повсюду представлять Горацию как свою невесту, она поняла, что поступила неправильно. Не только разум, но и постоянная тревога, сжимавшая ее сердце, говорили Горации, что она никогда не сможет стать женой Фрэнсиса. У нее все время было тяжело на душе, несмотря на то, что кузен постарался окружить ее весельем и развлечениями, — картинные галереи, цирк на ипподроме, музей мадам Тюссо, театры, вечеринка в Гринвиче с рыбалкой и шампанским, зоологический сад, и повсюду они разъезжали в превосходном ирландском двухколесном экипаже.

Естественно, все это вызывало в ней чувство вины. Она не могла помешать бедняге развлекать ее (во всех этих увеселениях Горацию сопровождали компаньонки, в том числе Ида Энн), и ей приходилось делать вид, что ей все это приятно. Горация терпела настоящую пытку. Она улыбалась кузену Фрэнсису, а в голове ее при этом сидела одна-единственная мысль: как же выбраться из этой ужасной ситуации, не причинив ему слишком сильной боли. Она всегда ненавидела лицемерие, но теперь ей пришлось самой превратиться в искусную лицемерку. Она не знала, что делать.

Горация постоянно ловила на себе взгляды милого старого Элджи, своего любимого отчима. Она чувствовала, что если бы судьба сложилась иначе и он был ее родным отцом, он обязательно бы поговорил с ней с глазу на глаз. Он сказал бы ей, что пора покончить с этой ложью. Но он только смотрел на нее так, словно пытался вложить в свой взгляд все тепло и любовь своей доброй, преданной души.

А затем — Портсмут! Последнее и тяжкое испытание. Фрэнсис хотел взять ее с собой на праздник. Естественно, их должны были сопровождать Ида Энн, сестра Фрэнсиса Анни, его друг мистер Кокс и юные Чарльз и Фредерик Хиксы, но, тем не менее, эта вынужденная близость с кузеном Фрэнсисом оказалась для Горации тяжелее, чем она ожидала. Молодая женщина окончательно решилась сказать ему правду до отъезда.

Но такой возможности не представилось. Ида Энн, взволнованная от мысли, что развлечения пойдут, наконец, полным ходом, была настолько возбуждена, что отказаться от поездки было бы слишком жестоко по отношению к ней. Тут Горации показалось, что она никогда не сможет спастись, что могущественная сила втягивает ее в этот брак помимо ее воли, что ей суждено до конца своих дней каждое утро видеть эти веселые усики и слышать этот бодрый голос. Такие перспективы вызывали полную депрессию. Неужели на смену истинной, великой любви должно прийти такое?

Но Фрэнсис не замечал никаких перемен в ее настроении. Когда они прибыли в Портсмут после долгого путешествия на поезде, первые слова, которые Фрэнсис произнес, войдя в гостиницу и сев за стол, звучали так:

— Послушайте, какой крепкий чай! Клянусь Юпитером, он напоминает мне дни моего детства. Как я люблю закатить пир горой!

Горация, беспомощно оглядевшись по сторонам в страхе, что кто-нибудь посмеется над ней, с удивлением обнаружила, что все вокруг заняты лишь поглощением ветчины, желе и пирожных. Оказывается, только ей слова Фрэнсиса показались ребяческими и нелепыми. И в этот момент она почувствовала, что совсем одинока и еще более несчастна, чем когда-либо.

— Я собираюсь написать капитану Блэквуду, — объявил Фрэнсис. — Знаете, он командует «Викторией». Я встречался с ним несколько лет назад, и мне пришла в голову мысль, что он может устроить для нас морское путешествие.

— Насколько я знаю, он берет пассажиров, — ответил мистер Кокс — худенький высокий юноша с глазами, похожими на бусинки.

— Да?

— Да, только не иностранцев.

— Ну, само собой, — откликнулись вес, кроме Горации.

На следующий день произошло событие, которое заставило ее убедиться окончательно в том, что надо разорвать помолвку с Фрэнсисом любой ценой. Рассвет был сырым и туманным, и все дамы в один голос заявили, что хотят остаться на берегу. Но Сэлвин и Кокс настояли на том, что надо нанять лодку и навестить суда, стоящие в гавани. Подобрав юбки и стараясь не замочить ног, Горация, Ида Энн и Анни взобрались на борт качающейся на волнах лодочки и направились к «Виктории».

Но это предприятие завершилось полным конфузом. Капитан Блэквуд оказался перегружен делами и не смог уделить времени мистеру Сэлвину. Так что компании пришлось остаться в лодке. Они покатались еще немного, и Фрэнсис показал своим спутникам место, где пал герой Трафальгарской битвы. На медных пластинах красовались слова девиза: «Англия ждет, чтобы каждый мужчина исполнил свой долг».

— Бессмертный Нельсон, — повторял Фрэнсис, в знак уважения прижав к груди шляпу.

— Да, действительно, — сказала Ида Энн. — Ну что, теперь мы можем вернуться в гостиницу?

— Нет еще. Сначала надо завернуть на «Экссллент». Вам понравится, леди Ида. Это учебное военное судно. Там упражняются в сражении на шпагах и пистолетах. И еще там сеть пушки.

— О, прекрасно, — глазки Иды Энн зажглись в предвкушении зрелища красавцев-моряков, дерущихся на шпагах. — Мы отправляемся туда прямо сейчас?

— Да.

Шум стоял ужасный: на корабле вовсю палили из пушек и ружей, словно вернулись времена Трафальгара. Горации показалось, что она вот-вот упадет в обморок, настолько угнетала ее вся эта атмосфера. А потом случилось чудо. Конечно, это был всего лишь обман зрения, но она отчетливо увидела отражение Джона Джозефа на медной полированной поверхности какого-то крепления «Экселлента». Она подалась вперед, голова ее закружилась от потрясения, а потом с ней заговорил внутренний голос — точь-в-точь как в гастингской церкви.

— Что ты делаешь, глупышка? Джекдо жив. Я же говорил тебе. Ты должна…

Голос исчез, когда к Горации приблизился взволнованный, перепуганный и до ужаса ласковый Фрэнсис.

— Горация, дорогая моя! Что случилось? Вы бледны, как смерть!

— У меня страшно болит голова. Можно мне вернуться в гостиницу, Фрэнсис? Я не вынесу этого шума.

Фрэнсис выглядел растерянным, и Горация молилась про себя, чтобы он не вздумал предложить сопровождать ее.

— Я отлично доберусь сама. Не хочу портить вам праздник. Мне просто нужно немного полежать. Если оставить меня в покос, я очень скоро приду в себя.

Горация видела, что ему до смерти хочется остаться, и ее переполнила бурная радость, когда он сказал:

— Прекрасно, если вы уверены, что все будет хорошо. Мы постараемся скоро вернуться. Простите, что я покидаю вас, но мне безумно хочется взглянуть на лучший британский дуб в отделе строительства.

— Конечно.

Она позволила ему довести себя до качающейся лодочки и помахала на прощание платком. Потом она прижала руки к ушам, стараясь снова услышать тот странный внутренний голос. Но он молчал. И тогда Горация поняла, что ей надо делать. На свете был только один человек, который мог бы дать ей добрый совет. Кловерелла должна вернуться в Саттон.

Одной из древних традиций рода Уэстонов была привычка высматривать приближающихся к замку всадников из окон Длинной Галереи или, что было не так удобно, из Привратной башни. Но теперь, после всех перемен, произошедших с особняком, это было невозможно. Привратную башню снесли, Длинная Галерея превратилась в часовню. Единственной комнатой, из которой открывался вид на парк и дорогу, была спальня, некогда принадлежавшая Маргарет Тревельян. Но сейчас в этой комнате жили мать и отчим Горации, а она никак не могла найти подходящего объяснения тому, что ей надо торчать в их спальне весь день напролет. Ей пришлось довольствоваться тем, что она сможет издали услышать звуки флейты: ведь именно так Кловерелла обычно извещала о своем приближении.

Горации стало страшно, когда она развернула сверток и впервые увидела восковую куклу, голова которой была увенчана черным локоном Кловереллы. Еще тяжелее оказалось положить эту куклу на кровать и сказать ей: «Кловерелла, ты должна прийти ко мне».

Потом Горация снова завернула куклу и спрятала ее подальше, раздумывая, не совершила ли она какого-нибудь ужасного кощунства: ведь она вмешалась в такие вещи, которых совершенно не понимала. Но ничего другого ей не оставалось: надо было спросить кого-нибудь о Джекдо. И еще — о том, как ей избавиться от Фрэнсиса, не причинив ему вреда: ведь она так до сих пор и не осмелилась это сделать. Горация чувствовала, что если помощь не придет, то ее нервы вот-вот сдадут от всей этой фальши и неопределенности.

Одно время Горации казалось, что мистер Сэлвин, наверное, никогда не уедет из замка. Но спустя двенадцать дней после того, как они вернулись из Портсмута, он объявил за завтраком, что едет этим утром в Лондон, чтобы встретиться с дядей Томасом Монингтоном.

— Хорошо, — отозвался мистер Хикс, опустив газету и пристально глядя на Фрэнсиса через стекла пенсне. — Это прояснит дело.

— Что вы хотите сказать, сэр? — спросил Фрэнсис, удивленно взглянув на него.

— То, что сказал. Я уверен, что у мистера Монингтона есть весьма определенные планы на ваше будущее, Фрэнсис.

Больше он не стал ничего говорить и снова отгородился от мира номером «Таймс», словно щитом.

В десять часов Фрэнсис покинул саттонский замок. Элджернон и Энн с четырьмя собаками — своими и привезенными Горацией — вышли на прогулку; Ида Энн взяла коляску и отправилась в Гилдфорд, чтобы походить по магазинам, а Горация пошла на лужайку набросать сельский пейзаж и подумать, не написать ли ей письмо Фрэнсису сейчас, пока его нет поблизости. Кто-то говорил ей, что объявлять о разрыве помолвки в письме — это трусость, но в тот момент Горация не видела альтернативы.

И в этот миг до нее донеслись серебристые звуки дальней флейты. Кловерелла — благодаря своему шестому чувству или наблюдению за домом, а может быть — и тому, и другому, — очевидно, узнала, что Фрэнсис Сэлвин уехал.

Когда она подошла ближе, Горация побежала ей навстречу и с изумлением обнаружила, что на флейте играет вовсе не колдунья, а шедший рядом с ней высокий красивый парень с густыми кудрявыми темно-каштановыми волосами и длинными тонкими пальцами, словно птицы порхающими по отверстиям флейты.

— Джей! — воскликнула Горация, застыв на месте от удивления.

Парень низко поклонился, сдернув с головы шапку и коснувшись ею пыльной земли. А когда он выпрямился, Горация обнаружила, что он — точная копия своей матери, вплоть до крепких белых зубов. Но в его глазах Горации почудилось особое выражение, напомнившее ей еще кого-то.

— Вы посылали за нами, миледи, — сказал он. Это был не вопрос, а утверждение. Ритуал, который Горация проделала с восковой куклой, прекрасно сработал. Кловерелла и ее сын услышали мольбу о помощи.

Кловерелла спросила:

— Чем мы можем вам послужить?

Горация решила сразу приступить к делу:

— Я хочу узнать о Джекдо — майоре Джоне Уордлоу. Я убеждена, что капитан Уэбб Уэстон говорил со мной с того света. Я уверена, что он хотел сказать мне, что майор не умер, хотя все давно решили, что он погиб. Скажи мне правду, Кловерелла!

Цыганка села на землю под вязом, вытянула ноги и достала из кармана трубку.

— Пускай вам скажет это Джей, — ответила она.

— Джей?

— Да, миледи. Он заглянет в кристалл.

— Что это значит?

— Это гадание по хрустальному шару. У него получается лучше, чем у меня, миледи. Он тоже принадлежит к древнему роду мастера Захарии и Ведьмы Кловереллы. Он даст вам ответ.

— Вот, миледи, — Джей пристально взглянул на Горацию. — Держите в руках этот кристалл.

Пока он говорил, взгляд его стал рассеянным и блуждающим, а плечи сгорбились. Внезапно он стал похож на какое-то древнее существо, и Горация задумалась, кто же этот мастер Захария, которому удалось произвести на свет такого удивительного потомка. Но тут Джей взял из ее рук волшебный кристалл и заговорил:

— Вы очень несчастны, — сказал он. — Но для этого нет причин. Через три года исполнится самое сокровенное желание вашего сердца.

— Какое?

— Соединиться с майором Уордлоу.

Наступила долгая тишина. Потом Горация сказала:

— Но я почти не знаю майора Уордлоу. Я видела его всего раз десять.

Джей взглянул ей в глаза, и она заметила, как сильно изменилось его лицо. На нее смотрел мужчина с суровыми чертами лица, но улыбка его оставалась такой же дерзкой и веселой. Горация знала его еще ребенком, и теперь она была потрясена произошедшей с ним переменой и тем, какую силу он обрел.

— Возможно. Но в действительности вы очень хорошо знаете майора Уордлоу, леди Горация. Какой смысл говорить об условностях и думать об условностях! Если вы хотите достичь мудрости, следует смотреть на вещи широко.

В нормальной ситуации мальчишке, который осмелился говорить подобным образом с хозяйкой поместья, как следует надрали бы уши и посадили на неделю на хлеб и воду. Но Горации это и в голову не пришло. Она прекрасно понимала, что некая таинственная сила использует Джея как свой инструмент.

— Значит, майор Уордлоу жив? — спросила она.

— Он жив, миледи. Но его жизнь находится в большой опасности — не от какой-то конкретной угрозы, но из-за того окружения, в котором он вынужден находиться. И сейчас вы должны ему помочь своей верой.

— Что ты имеешь в виду?

— Если вы отдадите ему все свои помыслы и свое сердце, он об этом узнает. И это придаст ему силы, необходимые для побега.

— Так он в плену?

— В своем роде, да. Но позвольте мне договорить, леди. Вам с ним предназначено быть вместе и рука об руку пройти множество ступеней опыта, поэтому вы должны помочь судьбе сложить предначертанный узор.

— Джей, о чем ты говоришь?

Глаза его засияли, как вечерняя звезда, и он ответил:

— Ждите его. И не думайте ни о ком другом. Верьте.

— А мистер Сэлвин?

— Это будет легко для вас. Он сам откажется от свадьбы.

— Не могу в это поверить!

Джей засмеялся, и Горация увидела, что перед ней снова стоит мальчишка — высокий и худощавый юноша, которому предстоит в зрелые годы стать великим человеком.

— Вспомните о дядюшке-Вставная-Челюсть, — сказал он.

Горация была совершенно озадачена:

— Но я думала, он хочет, чтобы его наследник женился на мне.

Джей подмигнул:

— Возможно, он слишком старается, леди Горация.

— Что ты имеешь в виду?

Джей поднялся, все еще смеясь, и помог Горации встать.

— Я сказал вполне достаточно. Больше знать вам не нужно. Просто помните, что майор Уордлоу нуждается в вашей мысленной поддержке, если вы хотите, чтобы предначертанное свершилось.

Джей широко улыбнулся при взгляде на Кловереллу, задремавшую под вязом, так и не выпустив трубки из пальцев.

— Она ждет ребенка, — сообщил он.

Горация была потрясена:

— Кловерелла? Но ведь столько лет прошло… А от кого?

— Один великий человек решил, что достоин стать отцом ее дочери.

Горация покачала головой.

— Никогда не знаешь, чего ожидать от вас, цыган.

— Так и должно быть.

Горация задумчиво взглянула на него:

— Ты мне кое о чем напомнил, Джей. Кто твой отец? Его имя известно?

— О да, известно, — ответил Джей.

И с этими словами он взял флейту и заиграл такую веселую мелодию, что Горация подобрала юбки и стала танцевать в солнечном свете, словно жизнь только начиналась.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Горации даже не пришло в голову, что в письме могут оказаться хорошие новости. Оно лежало на серебряном подносе и с виду было вполне безобидным, но опытному глазу было заметно, что его писали в спешке и под влиянием сильного потрясения. Почерк Элджернона Хикса, обычно аккуратный и четкий, теперь стал похож на детские каракули, а в левом уголке конверта расплылось пятно, словно на бумагу капнула вода.

Горация разорвала конверт руками, позабыв о серебряном ножичке, который когда-то она вместе с Джоном Джозефом покупала в большом венском магазине, полном аромата горячего шоколада, доносившегося из соседнего кафе, и битком набитого куклами и музыкальными шкатулками.

Она достала письмо и прочла:

«Саттон. 1 августа, 1852. Мои драгоценные падчерицы!

Я пишу вам в крайней спешке и в ужасном состоянии. Моя возлюбленная супруга, ваша мать, вчера ночью почувствовала сильные боли в брюшной полости, и мы немедленно вызвали из Гилдфорда доктора Торна. Он поставил диагноз «воспаление стенки желудка» и отнесся к этому с некоторой серьезностью. Сегодня утром пришла сиделка Вудвэр — простая женщина, но доктор отзывался о ней с большим уважением, — и все же я просил бы вас, если вы любите свою семью, приехать как можно скорее. Ваша мать очень слаба, и я уверен, что присутствие дочерей окажет ей большую поддержку.

Я отправляю письмо Аннетте с этой же почтой, но боюсь, что семейные сложности не позволят ей приехать.

С уважением, ваш Элджернон Хикс».

Горация рухнула на стул и похолодела. Если отчим пишет в таких выражениях, то это значит, что графине действительно плохо: иначе милый старый Элджи не стал бы так пугать своих падчериц.

В мозгу Горации проносились мысли о матери. Она помнила ее прекрасной молодой женщиной, с волосами, уложенными в высокий греческий узел, когда она отправлялась на обед к Георгу IV; она помнила ее обезумевшей от горя в день смерти мужа, с воплями метающейся по спальне в Строберри Хилл; она помнила, как нежно любила мать Элджернона Хикса, когда выходила за него замуж. Горация думала о храбрости и хрупкости своей матери, о ее несгибаемой воле к жизни перед лицом стольких тяжелых испытаний. И вот — «воспаление стенки желудка». Какая страшная действительность скрыта за этими непонятными словами?

Распахнулась входная дверь, и на пороге появилась Ида Энн с Лули и Портером.

— Ах, дорогая, — сказала она, — у меня сейчас было такое приключение на цветочном рынке…

Она оборвала фразу, заметив испуганное выражение лица Горации.

— Что случилось? — тон ее резко изменился. — В чем дело?

— Мама, — ответила Горация. — Она серьезно больна.

— О, Небо!

Ида Энн тяжело опустилась на стул, и в комнате повисла напряженная тишина. Потом она спросила:

— Это не из-за меня?

— Ну как это может быть из-за тебя? — ответила Горация. — У нее боли в желудке.

— Да, но это может быть из-за волнений. Она так расстроилась, когда я переехала жить к тебе.

Снова наступила тишина. Сестры думали о письме, которое графиня прислала Иде Энн четыре месяца назад.

«Имея двух незамужних дочерей, мне тяжело лишиться их общества на закате моих дней, — говорилось в этом письме. — Но если таково твое желание и тебе это доставляет удовольствие, я вынуждена покориться, и мне остается лишь искренне надеяться на то, что ты будешь счастлива…»

— Я чувствую себя виноватой, — сказала Ида Энн. — Но я просто ненавижу Саттон.

— И я.

— Мне хотелось жить с тобой в Лимингтоне, Горри. Здесь настоящая веселая жизнь.

Сестер мучили угрызения совести.

— В конце концов, — продолжала Ида Энн, — после того, как кузен Фрэнсис расторг помолвку, тебе нужно было, чтобы кто-нибудь находился рядом.

Сестры от души расхохотались, вспомнив, как изящно Горации удалось ускользнуть от нежеланного брака, и как интриги дяди Томаса Монингтона великолепно обернулись на благо Горации.

Томас Монингтон хотел, чтобы Горация, выйдя замуж за Фрэнсиса Сэлвина, отказалась от назначенной ей по завещанию Джона Джозефа ежегодной пенсии в сто тысяч фунтов. В свою очередь, дядя Томас Монингтон отказался бы от прав на наследование поместья Саттон, который должен был перейти к нему в руки в случае повторного замужества Горации. Узнав об этом, Элджернон Хикс поднялся и угрожающе заворчал.

— Эти деньги Джон Джозеф оставил специально для тебя, — сказал он с гневным выражением лица, стоя посреди библиотеки. — Горация, ты не должна соглашаться. Я сам увижусь с Сэлвином и откажу ему.

Так и случилось! Кузен Фрэнсис сказал Горации, что свадьба не состоится до тех пор, пока она не откажется от пенсии, а она ответила, что не откажется от нее ни при каких обстоятельствах. На этом помолвка была расторгнута, и дядя Томас Монингтон уполз в свою нору, шипя, как змея, которой отдавили хвост.

— Слава Богу, все обошлось, — сказала Горация. — Я бы не выдержала такой жизни.

— Кузен Фрэнсис — очень милый человек, — ответила Ида Энн. — Но он — не для тебя. И не для меня, — добавила она со вздохом.

Сестры еще немного помолчали, а потом Ида Энн сказала:

— Как ты думаешь, пророчество Джея Блэнчарда правдиво? Неужели Джекдо до сих пор жив?

— не знаю. Молю Бога, чтобы это было так. Хотела бы я, чтобы ты тогда была со мной, Ида Энн. Джей выглядел таким… древним и мудрым. Я уверена, что видела настоящую магию.

— Забавная парочка — Кловерелла со своим сыном…

— Теперь их уже трое. В феврале у нее родилась дочка.

— Я знаю. Они назвали ее Блубэлл, представляешь? Блубэлл Блэнчард!

— По-моему, звучит неплохо, — медленно отозвалась Горация. — Блубэлл, Джекдо — такие необычные имена… Их невозможно забыть.

Через снега и льды, через горные перевалы и высокие снежные пики, вздымающиеся до небес, пришел Великий тигр, застигнув партию охотников врасплох. Он и не подумал остановиться при виде людей; он мчался, как молния. Каждый мускул его великолепного тела играл под бархатистой кожей, мощные лапы легко отталкивались от земли. На мгновение все застыли, как очарованные, не в силах поверить, что через минуту это мощное создание будет лежать мертвым на льду в алой луже крови. Но когда тигр пронесся мимо охотников, они вскинули ружья, и свист пуль разорвал вечное безмолвие этого преддверия небес — огромной таинственной земли, лежащей между Сибирью и загадочной страной Маньчжурией.

Джекдо тоже вскинул ружье, но он целил поверх головы гордого животного. Он не хотел обрывать жизнь этого великолепного существа до тех пор, пока в этом не возникнет крайняя необходимость. И в этот миг он понял, что придется стрелять еще раз, потому что тигр остался невредим и превратился в стальной комок мускулов, готовый защищаться.

Первый охотник, не успев даже вскрикнуть, упал под мощным ударом его тела, вопли второго оборвались через несколько секунд. Третий отбежал в сторону и бесследно исчез, прежде чем тигр успел до него добраться. Остался лишь четвертый; и он понял, что в этих снегах должен погибнуть один из них — или он, или этот великолепный зверь.

Джекдо прикрыл глаз и прицелился прямо в голову тигра. Щелкнул курок, и охотник выстрелил дважды, сохранив две последние пули про запас. Но животное приближалось, и Джекдо снова выстрелил, целясь в его горделивое сердце. Он увидел, как тигр забился в судорогах от боли и упал к его ногам, как подкошенный. Джекдо готов был заплакать. Он, не желавший убивать ни одно живое существо, был вынужден уничтожить одно из самых прекрасных созданий на свете.

А потом он понял, что этот тигр освободил его, он избавил его от двух товарищей-пленников и надзирателя. Наконец-то Джекдо был свободен — после четырех лет, проведенных на каторге русского царя, — и теперь он может перебраться через горы и дойти до Китая. А оттуда — домой, в Англию!

Мысль о Горации, о ее пламенеющих волосах и слепящей красоте, заставила Джекдо еще раз взглянуть на мертвого зверя, чей мех горел, словно его любовь. Открытые глаза тигра скорбно смотрели на него. Джекдо склонился над ним, как над человеком, — и тут произошла любопытная вещь. Как это случилось, он не понял, но готов был поклясться, что из глаз убитого тигра на него смотрит Джон Джозеф.

Джекдо в ужасе отпрянул и отвернулся. Но когда он взял себя в руки и взглянул на тигра еще раз, то увидел, что глаза животного уже мирно закрыты. Тогда Джекдо понял, что это значило: за те четыре года, что прошли с момента их последней встречи, Джон Джозеф Уэбб Уэстон умер. Горация стала вдовой.

Джекдо устремил взор на гибельные снежные вершины, через которые пролегал его путь к свободе. Теперь он мог думать лишь о том, как возвращается домой. Возвращается, чтобы забрать Горацию из Саттонского замка и спасти ее от злосчастного проклятия, которое убило ее мужа и теперь ищет способ рассчитаться с ней самой.

Это было невероятно! Несмотря на жаркое лето, Саттон весь был окутан густым туманом. Когда карста, везущая леди Горацию и Иду Энн с железнодорожной станции, свернула у ворот поместья, перед ними повисла сплошная стена тумана. Замок исчез,

— Это знак? — спросила Ида Энн, глядя на сестру глазами, полными ужаса. — Я никогда такого не видела!

Несмотря на то, что Горация была старше и старалась быть более рассудительной, она не смогла сдержать дрожи. Они сидели друг напротив друга, поскольку огромные юбки занимали все сиденье. Горация наклонилась и взяла Иду Энн за руку.

— Уверена, что это ничего не значит, — сказала она. — Когда дни — жаркие, а вечера — холодные, такое случается часто. Смотри, вон уже видны огни дома.

И действительно, сквозь туман они различили огоньки светильников. Но их не покидало странное ощущение, словно замок по собственной воле отрезал себя от всего мира: сестры даже не слышали знакомого стука колес по гравию; замок окутала враждебная и безликая тишина. Мистер Хикс приказал постелить солому, чтобы не беспокоить больную неприятными звуками.

Когда сестры вошли в дом, гнетущая атмосфера еще больше сгустилась. Казалось, туман проник и в Большой Зал. Сестры, даже не сняв шляпки, бросились навстречу отчиму, который ожидал их в библиотеке.

Никогда прежде они не видели его таким измученным, притихшим и грустным. Горация заметила, что его глаза за стеклами пенсне покраснели и слезились. Милый Элджи, он вошел в их жизнь и принес им столько добра, а теперь плакал в замке Саттон в полном одиночестве.

Горация обвила его шею руками.

— Ах, дорогой отец! — она не назвала его «отчимом» и даже не заметила этого. Покойный граф был чудесным — красивый, дерзкий, превосходный собеседник, — но эта добрая душа покорила сердца всей семьи Уолдгрейвов своей неисчерпаемой нежностью.

Несколько мгновений он был не в силах произнести ни слова и лишь сжимал в объятиях Горацию и Иду Энн. Потом произнес:

— Положение очень тяжелое. Доктор Торн говорит, что болезнь может распространиться и на кишечник. Она больше не может есть. Мы должны быть готовы к самому худшему.

Но никакими словами невозможно было подготовить к тому ужасному зрелищу, какое представляла собой сейчас мисс Энн Кинг из Гастингса. Она превратилась в призрак: руки и ноги, худые как палки, зубы, кажущиеся несоразмерно большими на иссохшем лице.

Ида Энн всхлипнула в голос, а Горация подбежала к матери и взяла в свои руки ее исхудавшие до прозрачности пальцы. Графиня открыла глаза.

— Горри! — почти беззвучно прошептала она. — Ты приехала. Я так рада, дорогая моя.

Ида Энн вытерла слезы.

— Я тоже здесь, мама, — сказала она, сделав шаг вперед.

— Мои дочери вернулись домой, — произнесла Энн. — Я снова могу быть счастлива.

Сестры переглянулись, но ничего не сказали. Им так хотелось утешить свою бедную мать, которая уже, очевидно, не в силах была бороться за жизнь.

— Сейчас боли прекратились, — прошептал Элджи у них за спинами. — Сиделка даст ей настойку опия. Я послал за Аннеттой и Арчи… и за Фрэнсис тоже.

— Фрэнсис? — переспросила Ида Энн.

— Так захотела ваша мать. В последнее время Фрэнсис сильно изменилась. Она стала хорошей женой для старого мистера Харкорта… хотя, конечно, очень легкомысленной. Но никаких скандалов.

— До поры до времени, — проворчала Ида Энн, которая за все эти годы так и не смогла простить хорошенькую еврейку, побывавшую замужем за ее братьями.

Но на следующий день, когда из тумана появилась карста Фрэнсис, Ида Энн повела себя достойно: она тепло поцеловала молодую графиню в щеку, взяла ее за руку и повела к постели вдовствующей графини.

Горация, почти всю ночь просидевшая рядом с матерью, грустно посмотрела на свою невестку, одетую в темное платье.

— Дорогая моя, — произнесла она, поднимаясь, чтобы поцеловать ее. — Вы прекрасно выглядите. Как пожинает мистер Харкорт?

— Превосходно, — тихо ответила вдова Уолдгрейв. — По-настоящему чудесно. Я определенно могу порекомендовать вам выйти замуж за пожилого человека, Горация, — она слегка улыбнулась. — Они такие заботливые. Вы еще не думали об этом, дорогая?

Горри покачала головой:

— Оказалось, что после Джона Джозефа очень трудно найти кого-то другого — будь то старик или молодой человек…

Но Фрэнсис уже отвернулась и обняла свою бывшую свекровь, прежде чем ее успели остановить, и не расслышала толком слов Горации, настолько ее поразила перемена, произошедшая во внешности Энн.

Почти весь день она просидела рядом со вдовствующей графиней, что-то нашептывая ей. Наконец, мир был заключен, и старые грустные мысли о жестокой юной карьеристке, которая осмелилась выйти замуж за своего деверя всего через пять месяцев после смерти первого мужа, так пренебрежительно поправ все законы и условности, — все эти мысли навсегда покинули Энн.

Затем молодая леди Уолдгрейв поднялась и поцеловала в лоб свою свекровь.

— Прощайте, — сказала она. — Я обещаю, что в память о вас восстановлю Строберри Хилл в его прежнем великолепии.

С этими словами она вышла из спальни, где от ее пребывания остался лишь тонкий восточный аромат духов.

На следующее утро прибыла заплаканная Аннетта с полковником Мани, чьи бакенбарды уже совсем поседели, но военная выправка его не покинула. А еще через полчаса приехали Кэролайн и Фрэнсис Хикс, чтобы помочь Элджи.

Но храбрая маленькая графиня Энн все еще держалась за жизнь, и лишь на рассвете следующего дня, в час, когда душа чаще всего отлетает от тела, она скончалась. Сиделка Вудвэр созвала всю семью в ее спальню, так что Энн не пришлось умирать в одиночестве. Но она ни с кем не стала говорить и лишь открыла глаза, чтобы в последний раз взглянуть на тех, кто собрался у ее смертного одра. Ее взгляд задержался на дверном проеме, в котором никого не было, и Горация подумала, что, наверное, покойный граф пришел встретить свою супругу. Он стоял на пороге, изящно скрестив ноги, с улыбкой, блуждающей на прекрасных губах, невидимый для всех, кроме дочери капеллана, выносившей его внебрачного сына и его шестерых детей, кроме той, которую он в веселом танце провел по этой земной жизни.

Кроме Горации этого никто не заметил, а она ничего не сказала, только положила руку на плечо Элджи, рыдавшего в объятиях Фрэнсиса Хикса.

— Ему надо выпить бренди, — прошептал Фрэнсис. — Можно позвать дворецкого?

Горация была рада, что ей предоставилась возможность уйти из этой комнаты. Она прошла по длинному коридору к Западной Лестнице, миновала спальни, которые теперь почти все стояли пустыми… Она думала не только о своей матери, но и об этом мрачном особняке, о том, каким он должен был быть на самом деле: радостным, бурлящим жизнью и счастьем, как тогда, когда его посетил король Генрих со своим двором и ему под ноги расстелили огромный драгоценный ковер.

Спустившись по лестнице, Горация свернула в маленький зал (она вспомнила, что, по легенде, именно здесь Чарльз Эдвард Стюарт некогда смеялся над Мэлиор Мэри Уэстон) и прошла в левый коридор. Она оказалась в помещениях для прислуги. Дверь направо вела в комнату дворецкого Лукаса.

Стучаться было не обязательно, но Горация все же сделала это, понимая, что бедняга наконец смог урвать несколько часов для сна. Она вошла в комнату, не дожидаясь ответа, как позволяло ее положение, и обнаружила, что дворецкий дремлет в кресле перед затухающим камином. От шума он проснулся.

— Графиня умирает, Лукас, — сказала Горация. — Я знаю, что вы очень огорчены. Но сейчас мистер Хикс находится в состоянии шока, и я просила бы вас принести в гостиную поднос с бренди и проследить, чтобы камин горел как следует.

— Конечно, миледи. Примите соболезнования от меня и от всей прислуги. Вы выглядите такой усталой, миледи. Не хотите присесть на минутку?

Горация почувствовала себя настолько усталой, что чуть не упала в обморок. Ей показалось, что комната закружилась вокруг нее. Она упала в кресло Лукаса и обхватила голову руками. Как странно было представить себе мир, в котором нет матери. Как ужасно, что она больше никогда не сможет спросить у нее совета, — пусть даже раньше она очень редко советовалась с ней.

Внезапно Горация снова почувствовала себя очень одинокой: так мало осталось на свете людей, которых она любила. Джон Джозеф, Джей-Джей и Джордж погибли во цвете лет; граф умер в свой пятидесятый день рождения; а вот теперь — Энн. Горация представляла себе свое одинокое существование в будущем. Они с сестрой останутся жить в замке и заботиться о своем горюющем отчиме, пока и он не умрет. А вдруг Джей сказал правду…

Больше она об этом не могла размышлять. Это было слишком тяжело. Горация тихонько заплакала, руки ее повисли, как у тряпичной куклы. И вдруг ее пальцы нащупали что-то круглое, застрявшее между подлокотником и сиденьем кресла. Она вытащила свою находку, разжала ладонь и обнаружила, что это детский стеклянный шарик. По непонятной причине этот шарик принес ей ощущение покоя и тепла, и она положила его в карман платья, гадая, почему так приятно оказалось его прикосновение.

В этот момент — в тот самый миг, когда Горация нашла волшебный шарик там, где он выскользнул из руки Джекдо в ночь его последнего путешествия во времени, — он проснулся и назвал ее по имени.

Над горной грядой поднималась утренняя заря, и Джекдо, выбравшись из пастушеского шалаша, в котором он провел ночь, любовался хрустальным рассветом. Несмотря на то, что кровь сочилась из многочисленных порезов на его усталых ногах, он не чувствовал боли. Его охватил безумный восторг. Он перевалил через горы и перешел границу: он был в Маньчжурии, а значит — в безопасности, в стране, на которую не простиралась власть русского царя.

Сейчас для него уже не имело значения то, что он был невиновен в преступлении, за которое его послали в Сибирь, — в шпионаже в пользу врагов России. Вообще сейчас для него не имело значения ничего, кроме того, что началось большое путешествие домой.

Джекдо поднялся на ноги. Глаза его сверкали, лицо обветрилось и посуровело за долгие месяцы, проведенные на свежем воздухе. Задержавшись лишь для того, чтобы плеснуть в лицо холодной водой, он двинулся в путь. Хромота ему не мешала. Всеми силами своей души он молил лишь об одном: чтобы Горация ждала его, пока он не завершит свое путешествие, пока он не преодолеет просторы загадочного Китая и не попадет на побережье, в морской порт, откуда корабль доставит его на родину, в Англию.

— Нам придется забыть о домике в Лимингтонс, Ида Энн, — сказала Горация. — Мы просто не можем бросить Элджи одного.

Капкан замка Саттон захлопнулся: хозяйка поместья вернулась в свой особняк. По велению своего доброго сердца она была обречена похоронить себя здесь, как это сделали до нее уже многие.

— Какая ужасная перспектива! Неужели без этого невозможно обойтись? — на мгновение в глазах Иды Энн мелькнуло капризное выражение избалованной девочки.

— У нас нет выбора.

— Разве он не может жить с Фрэнсисом и Кэролайн?

— Нет, не может. Это будет нечестно по отношению к ним. Кроме того, Саттон стал для него домом. До тех пор, пока он не оправится от этого ужасного удара, мы должны оставаться с ним.

— Хорошо, но разве мы не можем переехать все втроем?

— Только если я смогу поручить этот дом кому-нибудь другому. Мне нужен доход от ренты, чтобы было на что жить.

— Я постараюсь убедить его.

— Думаю, что некоторое время не стоит этого делать.

Ида Энн возмущенно взглянула на Горацию и ответила:

— Прекрасно. Но теперь я буду изо всех сил стараться найти себе мужа. Чего и тебе советую.

Она резко повернулась и вышла из комнаты. Со дня похорон Энн она не находила себе места, и теперь горе Элджи и его зависимость от падчериц совершенно выводили ее из себя. Если бы они втроем могли немедленно собрать чемоданы и отправиться в Лимингтон, она бы не стала колебаться ни секунды. Но на это не было никакой надежды. Мистер Хикс, который всегда так любил этот старинный особняк, теперь цеплялся за него, как за соломинку. Ведь именно здесь протекли самые счастливые годы его брака с милой маленькой вдовой, которая так изменила его жизнь, согласившись выйти за него замуж.

И когда Горация прошла через Большой Зал с Лули, Портером, Полли и Энфусом, она услышала, как где-то в доме рыдает ее отчим. Но она не осмелилась подойти к нему. Он находился в том ужасном состоянии, когда сочувствие вызывает еще большее горе. Его следовало предоставить самому себе, а потом заставить переодеться к обеду, как того требовали традиции, и присоединиться к падчерицам за столом, хотя он не мог проглотить ни кусочка.

Горация вышла во двор и заметила, что солнечный свет странно изменился: лето близилось к концу. Хотя шла только первая неделя сентября, в воздухе уже носились какие-то неуловимые перемены, предвещавшие умирание года. Скоро наступит осень, а потом зима — пора, когда замок невозможно прогреть никакими каминами. Мысль о Рождестве заставила Горацию вздрогнуть, и она немедленно поклялась себе уговорить все семейство Хиксов приехать в Саттон на Рождество. Или намекнуть Хиксам, чтобы они пригласили их к себе. Все будет лучше, чем маленькое грустное трио, растерянно сидящее посреди огромного замка с привидениями.

Думая об этом, она опустила руки в карманы, склонив голову вперед. Затем, повинуясь какому-то необъяснимому порыву, она выдернула шпильки из прически и увидела, как сверкающая волна волос рассыпалась по плечам. Горе, вошедшее в ее жизнь, сильно изменило се: черты ее лица стали тоньше и изящней, а душа — более чувствительной к знакам судьбы.

В кармане юбки она нащупала зеленый шарик, который она положила туда в день смерти Энн. Она достала его и начала разглядывать, думая о том, кому же он принадлежит. Но тут ее отвлек яростный лай собак. Все четверо выследили кролика и мчались что было сил за зверьком, нырнувшим в заросли.

Оглядевшись по сторонам, Горация обнаружила, что ушла довольно далеко от замка: она стояла у развалин старинных строений, которые, по традиции, считались охотничьим двором короля Эдуарда — Святого Исповедника. И здесь, между камней, древних, как саксонские короли, Горация наконец поднесла к глазам детскую игрушку и всмотрелась в глубину зеленого стекла.

Внезапно она оказалась в логове дракона, спящего в сердце земли: вокруг нее закружились зеленые спирали и завитки, сталактиты и сталагмиты. Потом все исчезло, и зазвучали голоса поющих мальчиков. Горация ощутила густой, тяжелый запах ладана и, опустив шарик, обнаружила, что стоит под крестом, освещенным огромными свечами, а рядом, на каменной плите, лежит королевская корона. Горация оказалась в часовне короля Эдуарда, и часовня была точь-в-точь такой, как много веков назад. И там, с длинным, исхудалым лицом, бородатый, увенчанный средневековым венцом, на коленях перед священником стоял сам король Эдуард, целиком поглощенный молитвой.

Но во всем этом было что-то пугающее. Король не просто молился. Он упивался своей властью. Бледный, с побелевшими губами, он требовал, чтобы Господь полюбил его за его чистоту, за его аскетичную жизнь, за его полный отказ от земных наслаждений. Горация не знала наверняка, но в тот момент она могла бы поклясться, что под рубахой у него надета покаянная власяница.

Она была слишком потрясена, чтобы испугаться; она лишь подумала, что задремала среди развалин и видит сон. Но сон этот поражал своей удивительной реальностью. Горация чувствовала запах потрескивающих свечей, немытых тел, необычного благовония, которым король умастил свои руки. И еще она чувствовала запах дождя, доносившийся из-за скрипучей двери часовни: сырая земля, сырая кожа, промокшие лошади.

Эффект был поразительно сильным. Горации показалось, что она сейчас упадет в обморок прямо там, где стоит — за спиной Эдуарда. Она находилась так близко от него, что могла бы коснуться его руки. Но она продолжала стоять, поглощенная запахами и звуками, зачарованная тем, как неистово бледный король принимает от священника кровь и плоть Христову.

И вот — свершилось. Священник благословил монарха, изможденная фигура поднялась с колен, двери часовни распахнулись, и показался весь охотничий двор — холодный, промозглый, наполненный лаем собак.

Король прошел мимо Горации к выходу, и она побежала за ним, страшась остаться в этой мрачной часовне наедине со священником, тенью креста и алтарем, слившимися, казалось, в сплошное темное пятно. Несмотря на топот ее ног и звуки дыхания, никто не замечал ее — ни король, ни охотники, ни мальчики, приветствующие своего господина. В этом кошмарном сне Горации была отведена роль наблюдателя, а не участника.

И все же она продолжала бежать за королем — туда, где оседланные лошади уже были готовы умчать монарха и его людей в гущу леса. Но тут внимание Горации привлекла другая картина. Напротив охотничьего дворика, чуть правее, среди деревьев, окружавших лесной ручеек, стояла группа всадников, среди которых Горация разглядела скорбную женскую фигуру, закутанную в плащ.

Сердце Горации забилось в груди, словно птица в клетке, при виде этой женщины, в каждом движении которой чувствовалось отчаяние и решимость одновременно. Женщина отделилась от остальных всадников и преодолела небольшое пространство, отделявшее ее от короля. Король уже успел сесть на лошадь, и женщина взглянула ему прямо в глаза. Как ужасен был взгляд, которым они обменялись: здесь была и ненависть, и любовь, и тайные чувства, гнездящиеся так глубоко в душе человека, что для них не нашлось бы названия ни в одном языке.

— Эдуард, — сказала женщина, — ты должен простить нас. В твоей власти отменить приговор, тяготеющий над Годвинами. Эдуард, во имя Христа, прояви христианское милосердие. Я ведь не совершила греха и преступления против тебя. Все, о чем я тебя просила, — это любовь.

Горация с изумлением смотрела на короля, который ничего не ответил и лишь устремил на женщину суровый взор сверкающих глаз. Атмосфера была настолько напряженной, что Горация почувствовала, как с ее губ срывается крик:

— Почему вы не слушаете ее? Что с вами происходит? Что они сделали с вами, эти люди, что они сделали такого, что вы даже не хотите с ними говорить?

Но Исповедник уже отвернулся и поскакал в чащу, где он сможет вдоволь поохотиться и убить столько зверей, сколько пожелает его душа. На прощание он бросил на женщину последний презрительный взгляд.

Когда женщина соскользнула с лошади, капюшон упал с ее головы, и Горация разглядела огненно-рыжие волосы и детские черты лица королевы. Один из ее спутников приблизился к ней, спешился и опустился рядом с ней на колени.

И тут королева испустила ужасный крик: казалось, в нем соединились весь яд и злоба, на какие только способен человек.

— Билл! Том! — позвал ее спутник. — Королева больна. Помогите госпоже.

Но помочь ей было нельзя. Из потаенной темной области ее души, из области, которой не лишены даже самые невинные создания, уже поднималось к губам проклятие — отчаянный зов к древним странным божествам, бродившим по земле в дни юности мира, когда наступление новой весны можно было купить лишь ценой кровавого жертвоприношения; проклятие настолько страшное, что Горация была не в силах слушать его.

Она расслышала имя Одина, потом — призыв, обращенный к королю Эрлу, или Эльфу; затем королева бросила в бурлящий источник массивное золотое кольцо, и из воды поднялся пар. Потом Горация увидела, как госпожа побледнела, готовясь умереть с ужасным проклятием на устах.

— Смерть, безумие и отчаяние. Одно зло следует за другим злом для всех владельцев саттонского поместья на все времена.

Казалось, весь мир застыл, вслушиваясь в эти слова.

— Ах, помогите мне, — прошептала Горация. — Помогите мне проснуться и спастись от этого жуткого сна.

Она снова стиснула в руке зеленый шарик и сделала единственно возможную вещь: поднесла его к глазам и заглянула в самую сердцевину. Замелькали зеленые спирали, и миру пришел конец. Оставалась одна пустота.

Горация Уэбб Уэстон проснулась и обнаружила, что лежит на земле, скрестив ноги и сжимая в руке детский стеклянный шарик. Вдалеке лаяли собаки, возвращаясь к хозяйке.

— О, Небо! — воскликнула она. — Что я здесь делаю?

Горация поднялась и медленно пошла обратно, в Саттон.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

В странной истории замка Саттон уже однажды был такой случай, когда злобное хитросплетение, сотканное проклятым замком, цепко схватило молодую женщину и принудило ее сдаться и отказаться от безнадежной борьбы. Когда Мэлиор Мэри — последняя из потомков сэра Ричарда Уэстона — отреклась от своей любви ради замка, ей пришлось об этом горько пожалеть: Саттон уже не отпустил ее на свободу. Так она и продолжала жить в этом доме, нее глубже погружаясь в свое безумие, возненавидев особняк и решившись погубить его полным пренебрежением к его судьбе, — до тех пор, пока смерть, наконец, не освободила ее из плена.

Теперь эта давняя история повторялась. Горация Уэбб Уэстон, не принадлежавшая к роду Уэстонов по крови, но связанная с ним благодаря браку, тоже попалась в ловушку. Было так легко сказать отчиму «прощай» и вернуться к счастливой, приятной и бессмысленной жизни в Лимингтонс, бросив Элджи наедине с угрюмым особняком, но печальное выражение его собачьих глаз не позволяло Горации поступить с ним так жестоко.

После смерти Энн, вдовствующей графини Уолдгрейв, потянулись однообразные дни, которые складывались в недели, а затем — в месяцы. Миновало грустное Рождество, на которое вся семья отправилась помолиться в часовню (хотя они и не были католиками), и Горации показалось, что она слышит рыдания призрака того, кто некогда был шутом Жилем.

С той поры как она увидела диковинный сон в развалинах охотничьего двора, Горация стала все больше задумываться о проклятии и легендах, связанных с замком Саттон. Закрыв глаза, она до сих пор могла ощутить острый запах ладана, пота немытых тел, сальных свечей и сырой земли, — запахи, переполнявшие то загадочное сновидение. Более того, под закрытыми веками Горация до сих пор видела, как юная королева в отчаянии падает на землю, корчась в грязи и выкрикивая слова, источником которых могла быть лишь злобная дьявольская сила.

Если бы двадцатидевятилетняя Горация Уэбб Уэстон, воспитанная в благоразумии и рассудительности, могла счесть такие вещи возможными, она, должно быть, поверила бы, что действительно путешествовала во времени с помощью детского зеленого шарика и собственными глазами видела, как на Саттон было наложено проклятие. Но, будучи вполне разумной женщиной, она понимала, что такие вещи невозможны; она в это не верила. Почти совсем не верила…

Когда миновало ужасное одинокое Рождество (Фрэнсис и Кэролайн с детьми появились только на Новый год), в саттонский парк снова наведалась весна. Темное зимнее небо с тяжело нависшими тучами цвета индиго стало голубым, как незабудки. На рассвете небо нежно розовело, а после полудня делалось серебристым; солнце на закате окутывалось розовой дымкой в знак того, что завтрашний день будет ясным.

И с возрождением года, как и всегда, свершилось чудо. Нагие ветви деревьев покрылись большими набухшими почками, лед на речке растаял, и под водой показались серебристые рыбки, рождались ягнята, бодро вступавшие в весеннюю жизнь.

Горация видела все эти приметы новой жизни, и сердце ее лихорадочно билось. К ней пришли мысли о любви, о слиянии тел и о чуде зачатия, завершающем страстную ночь. Горация думала о ребенке, которого так и не подарил ей Джон Джозеф: ведь он мог оставить о себе живую память, которая так поддержала бы несчастную вдову. Этот ребенок помог бы ей избавиться от ужасного одиночества, от которого не было спасения ни днем, ни ночью.

Горация уже давно оставила всякую надежду на то, что Джон Уордлоу когда-нибудь вернется. Она поняла, что Джей — каким бы могущественным волшебником ни был этот загадочный юноша — все же ошибся. Разве ясновидец не может неверно истолковать знамение? И эти мысли заставили ее пожалеть о том, что она отвергла мистера Колкьюхоуна и кузена Фрэнсиса: в конце концов, любой из них мог бы подарить ей желанного ребенка, а большего от них и не требовалось.

Но потом она рассердилась на себя, потому что в глубине души понимала, что не смогла бы смириться с жизнью без любви. Для Горации стало неразрешимой загадкой, что же лучше: жить в одиночестве или поступиться чувствами. Но когда она поделилась своими сомнениями с мистером Хиксом, он сказал:

— Если бы у меня была возможность, Горация, я бы женился снова. Прошу тебя, не подумай, что я способен полюбить кого-нибудь так же сильно, как я любил твою мать… просто мне очень плохо без подруги.

— Но, Элджи, разве я плохо поступила, что отказала Фрэнсису Сэлвину?

На лице отчима заиграла лукавая улыбка:

— Это он отказал тебе, дорогая моя. Ты ведь помнишь, что не хотела сама расторгать помолвку. Нет, ты поступила совершенно правильно. Но я хотел бы, чтобы ты не была одинока. Очень жать, что вы с Идой Энн уже вышли из возраста невест.

— Может быть, мы смогли бы дать объявление в «Таймс»: «Вдовец и две его взрослые падчерицы примут предложения о вступлении в брак от респектабельных людей, желающих поселиться в проклятом замке в Суррее. Прошлые брачные связи не имеют значения».

Мистер Хикс изумленно взглянул на нее:

— Ты ведь не всерьез это говоришь, Горация?

— Нет, не всерьез. Но, Элджи…

— Что?

— Если кто-то из нас троих все же сумеет найти такого человека, с которым захочет соединить свою жизнь, у нас будет возможность добиваться свадьбы?

Мистер Хикс виновато посмотрел на Горацию:

— Я чувствую, что стою на дороге у вас с Идой Энн. Я уже говорил вам, что не держу вас здесь. Не стоит беспокоиться о своем старом отчиме. Я буду вполне счастлив здесь и сам по себе.

Горри подошла к нему и села к нему на колени.

— Нет, не будешь. Ты похож на побитую собаку. Но, Элджи, дорогой, ты не думал о том, чтобы предоставить жить в Саттоне кому-нибудь другому? Тогда мы смогли бы уехать все вместе и жить гораздо веселее, — сказала она.

— Обещаю тебе, что скоро подумаю об этом — как только оправлюсь от потери твоей матери.

Выйдя из комнаты, Горация обнаружила, что под дверью стоит сестра: она собиралась войти, но остановилась и подслушивала через замочную скважину.

— Старый эгоист. Он пытается нас здесь удержать. И я думаю, что ты тоже эгоистка, Горация, — зло проговорила Ида Энн.

— Я? О, Боже, почему?

— Потому что ты не хочешь уехать отсюда. В этом году мне исполнится двадцать восемь лет, и если ты мне не поможешь, у меня не останется никакой надежды.

— Что ты имеешь в виду?

— Если бы ты согласилась уехать отсюда вместе со мной… я ведь не могу устроиться совсем одна, это просто не принято… то, возможно, мне представился бы удобный случай. Но пока мы торчим в этой чертовой дыре, я скорее научусь летать по воздуху, чем встречу жениха. Мне кажется, это просто подло с твоей стороны.

Обычно подобные взрывы, которыми время от времени разражалась Ида Энн, Горация пропускала мимо ушей. Но на сей раз Горация, измученная жаждой любви и мыслями о ребенке, разразилась рыданиями, бросилась через Большой Зал, вверх по Западной Лестнице и ворвалась в одну из спален для гостей. Здесь она рухнула на кровать и долго-долго рыдала.

Это была одна из самых маленьких комнат в замке, довольно темная и казавшаяся еще меньше оттого, что в ней стоял огромный гардероб красного дерева, средняя дверца которого была чуть приоткрыта и представляла собой целиком высокое зеркало в человеческий рост. Когда Горация, наконец, успокоилась, вытерла глаза рукавом и заглянула в зеркало, она увидела свое отражение. Облако рассыпавшихся волос клубилось вокруг шеи, прекрасная грудь, мокрая от бурных слез, вернула свое былое великолепие. А потом Горация увидела Джона Джозефа. Он стоял в гардеробе и с улыбкой глядел на нее.

Горация слышала прежде выражение «не чуя под собой ног», но лишь теперь она полностью поняла его смысл, когда рванулась к гардеробу и распахнула дверцу. Естественно, Джона Джозефа за ней не оказалось. Это была всего лишь его военная форма — синяя, со сверкающими пуговицами, — она висела там с тех пор, как он оставил ее в замке Саттон.

Горация порывисто прижала к себе мундир. Ее окутал незабываемый запах, который она никогда бы не перепутала ни с каким другим.

— О, дорогой мой, — проговорила она, закрыв глаза и прижавшись лицом к груди мундира. — Почему тебе было суждено умереть? Почему ты оставил меня одну?

И тут внезапно, не открывая глаз, Горация поняла, что держит в объятиях не просто мундир, когда-то забытый в платяном шкафу. Она чувствовала, что он полон жизни и тепла, что ее обнимают крепкие руки, что губы Джона Джозефа щекочут ее ухо, произнося: «Прощай, любовь моя. Теперь я покидаю тебя».

Не осмеливаясь взглянуть, Горация спросила:

— Почему, почему? Я должна остаться совсем одна?

— Мы оба должны идти вперед, — произнес тихий голос. — Верь, Горация. Когда ты услышишь, как смеется Жиль, это будет знаком.

И все исчезло. Горация снова сжимала в объятиях лишь мундир. Джон Джозеф Уэбб Уэстон ушел из ее жизни навсегда. И она осталась одна. Она стояла у платяного шкафа и растерянно смотрела на сгущающиеся сумерки.

Над землей разливалась апрельская песня: белые птицы кружились в небесах, ромашки возносили ввысь золотые алтарные чаши, деревья оделись роскошной блестящей зеленью, а среди листвы прятался сам Зеленый Человек — воплощение Весны, которого легенды прозвали Робин Гудом.

Почтовый пароход, державший путь в Дувр из Кале, появился из легкого тумана, и изумленные пассажиры смотрели на двойную радугу, повисшую над прибрежными скалами.

— Это, должно быть, знак, — произнесла веселая девушка, обнимавшая такого же веселого малыша; печально было лишь отсутствие мужа.

— Да, — отозвался мужчина, стоявший рядом с ней у поручней. — Так и есть. Если загадать желание, оно должно исполниться.

Девушка с любопытством посмотрела на своего собеседника, задержавшись взглядом на его роскошной темной шевелюре с небольшой проседью, на сверкающих темных глазах, окруженных сеточкой морщин, но не утративших юного блеска, на обветренной коже. Должно быть, ему шел уже четвертый десяток, — но до сих пор он был весьма привлекателен.

Так что девушка кокетливо улыбнулась ему и спросила:

— Вы долго не были в Англии?

— Слишком долго, — ответил он. — Но больше я не повторю этой ошибки. Благодарение Богу, дни моих странствий подошли к концу.

— Ах, это чудесно, — девушка улыбнулась еще шире. — Наверное, ваши родные соскучились по вам.

— Они считают, что я умер, — ответил он, внезапно погрустнев.

На это веселая пассажирка не нашла такого ответа, который не привел бы к долгому серьезному разговору, а так как малышу понадобилось вытереть носик, да и корабль уже причалил, она ограничилась лишь замечанием:

— В таком случае, для них будет весьма приятным сюрпризом, что они ошиблись, — и она принялась собираться на берег, одновременно вытирая ребенку нос платком. — Желаю вам удачи, — добавила она, приведя малыша в порядок. — Надеюсь, вы будете счастливы.

И с этими словами она подхватила свои сумки и спустилась по трапу, обернувшись, чтобы в последний раз взглянуть на очаровательного незнакомца.

— Мне кажется, Горация, — сказала Ида Энн, — что в последнее время ты целыми днями только и делаешь, что бродишь по часовне. Не понимаю, что с тобой происходит. По-моему, ты стала религиозной. Ты не думаешь уйти в монастырь?

— Нет, — бодро ответила Горация. — Не думаю. Но если бы мне пришла в голову такая мысль, то лишь для того, чтобы оказаться подальше от тебя. С тех пор как умерла мама, ты стала совершенно невыносимой.

Ида Энн опустила глаза:

— Извини. Ты знаешь, почему. Я ненавижу этот склеп.

— Что ж, до поры до времени мы должны с этим смириться.

— До поры до времени? Ты что же, еще надеешься выбраться отсюда?

— Да, — с неожиданной горячностью воскликнула ее сестра. — Я уверена, что вскоре что-то произойдет. Ида Энн, ты не должна над этим смеяться… но я уверена, что со мной говорил Джон Джозеф. Он сказал, что когда мы услышим смех шута Жиля, это будет знаком.

— Знаком чего?

— Этого я не знаю.

Наступило долгое молчание. Потом Ида Энн взглянула Горации в лицо и сказала:

— Уж не думаешь ли ты, что Джекдо вернется? Уж не думаешь ли ты, что Джей Блэнчард сказал правду?

— Нет… — ответила Горация. — Да… Не знаю.

— Что ж, если он вернется, ты должна будешь уйти с ним, — твердо произнесла Ида Энн. — Я больше ничего не хочу слышать о «бедном Элджи». Я смогу сама о нем позаботиться. А потом ты устроишься и возьмешь меня к себе!

— Ах, ты, хитрюга! — воскликнула Горация, шутливо толкнув в бок Иду Энн.

— Но как же проклятие? Оно тебя не остановит?

— Я каждый день молюсь о том, чтобы этого не случилось. Вот что я делаю в часовне: молюсь и слушаю Жиля.

— Ах как чудесно! — Ида Энн от радости захлопала в ладоши. — Я пойду туда с тобой и прибавлю к твоей силе свою.

Итак, наступило время окончания Большой Шахматной Партии; все фигуры стояли на своих местах. Королева и Рыцарь с честью прошли испытание, они перенесли тяжкие страдания, душевные и физические, но не сдались и не отступили. Они не согласились стать простыми прохожими на тропах Вселенной.

Великие законы действия и противодействия встретились в конечной точке, и колесо Судьбы начало замедлять свой бег. Пришла пора хозяйке поместья спастись от зловещей Судьбы, которую уготовил ей проклятый Саттон.

На следующее утро Горация и Ида Энн ступили на порог часовни, которая некогда была Длинной Галереей сэра Ричарда Уэстона и за триста лет видела столько счастья и горя. Сестры услышали Жиля. Шут сэра Ричарда, который посвятил свое преданное сердце роду Уэстонов и погиб в саттонском лесу, явился, чтобы известить свою госпожу о том, что она спасена от проклятия королевы Эдит.

Как же он смеялся! Как он прыгал и стучал по стенам своей тростью! Сестры, конечно, ничего не видели, но все поняли. Они поняли, что вот-вот свершится чудо. Они принялись плясать и смеяться вместе с ним, и все раздоры между ними были забыты в эту минуту простой радости, переполнившей их сердца.

— Скорее, — сказала Ида Энн. — Поторопись, Горри. Ты должна выйти во двор, чтобы все увидеть. А я посмотрю из окна.

И Джекдо наконец обрел свою бесценную любовь: в тот момент, когда его карета свернула в ворота замка и въехала во двор, Горация уже бежала ему навстречу по росистой траве, раскинув руки, и огненные волосы светились у нее над головой, словно нимб.

— Горация! Горация, это я, Джекдо. Я и не думал, что ты обо мне помнишь… — закричал он, выскочив из кареты на дорожку.

Он перестал болтать чепуху и бросился вперед, ей навстречу. Разве она могла забыть его? Ведь она знала его уже много-много столетий и была его супругой в Вечности.

— Джекдо! — крикнула она. — Джекдо! Ты пришел. Ты живой. Ах, Джекдо.

И они прочли в глазах друг друга связавшую их навеки любовь.

— Горация, — сказал Джекдо, когда она очутилась в его объятиях. — Не надо ничего говорить. Скажи только, ты останешься со мной навсегда?

— Ты знаешь ответ, — сказала Горация, садясь рядом с ним в карету.

— Значит, наконец, — спросила Горация, прижавшись к нему, — история проклятого саттонского поместья окончена?

Джон Уордлоу, зная, что, по крайней мере, Горация теперь в безопасности, изрек древнюю истину:

— Только время сможет дать ответ на этот вопрос.

Но когда огромные ворога замка Саттон распахнулись, чтобы выпустить их на свободу, вода в колодце святого Эдуарда блеснула, как золото Нибелунгов.