Глава первая

Небывалый кроваво-красный закат, полыхавший в этот вечер, преобразил воду в окружном рве в вино, а обитавшую там пару лебедей – в фантастических розовокрылых птиц. Небо на западе горело величественным золотисто-багряным пламенем, постепенно переходящим вверху в малиновое свечение, исчезавшее затем под напором небесного индиго. Так триумфально заканчивался унылый зимний день 1333 года.

– Завтра будет ясно, – заметил от окна Джон Валье.

Мужчина, сидевший за шахматной доской, подперев рукой подбородок, не ответил.

– Ясный и свежий – как раз подходящий денек для охоты на лисиц. Ты поедешь со мной, Роберт?

Улыбаясь, шахматист поднялся и направился к очагу, полыхавшему в середине зала. Его длинное темно-зеленое одеяние волочилось по полу. Усевшись и протянув к огню ноги, обутые в сапоги из мягкой коричневой кожи, он отрицательно покачал головой:

– Нет, только не я. Я останусь здесь и дам отдых своим бедным костям. Делай что хочешь, Джон, но я буду сидеть в тепле.

Продолжая глядеть в окно, его собеседник пожал плечами:

– Ты становишься неженкой, Роберт. В былые времена ты мог охотиться весь день, а после этого пировать всю ночь как ни в чем не бывало.

– Времена меняются, друг мой. Вспомни, с тех пор я вступил на королевскую службу. Наши старые дикие тропы остались в твоем распоряжении.

– Никогда не думал, что услышу от Роберта Шарденекого такие слова.

– Да? Почему же? Ведь это тебя, а не меня за бесстрашие и дерзость прозвали Наглецом Валье. Ты получил это прозвище, когда тебе не было еще и пятнадцати.

Джон расхохотался.

– Шальная кровь, Роберт. Это у нас в роду.

– Ты это очень часто повторяешь. А теперь садись. Хочу доиграть эту партию, хотя всеми мыслями я уже в завтрашнем дне.

– В завтрашнем дне?

– Не делай удивленное лицо, Валье. Ты прекрасно знаешь, о чем я говорю. Прибытие архиепископа и прием.

Последовала пауза, в течение которой двое мужчин обменялись многозначительным взглядом. На секунду они даже сделались похожи друг на друга, хотя на самом деле были совершенно разными. Джон Валье – смуглый, широкогрудый, хорошо сложенный, с яркими быстрыми глазами цвета хорошего эля и ниспадающими на плечи черными волосами, и Роберт де Шарден – невысокий, легкий, с каштановыми волосами и серыми глазами, холодными, как морозный октябрьский день. Они говорили на франко-норманнеком диалекте, как было принято в те времена среди знати, но теперь вдруг почему-то перешли на язык уроженцев этой страны, когда-то завоеванной их предками.

Джон заговорил по-английски:

– Ей-Богу, Роберт, ты начал задирать нос. Бейлиф – архиепископ, управитель Баттльского аббатства. Если не остановишься и будешь продолжать в том же духе, твой язык скоро почернеет – от лизания чужих сапог и других мест, не столь низко расположенных.

Роберт изобразил усмешку: левая сторона его рта дернулась, правая осталась неподвижной.

– Возможно, возможно. Но если ты последуешь моему совету – ведь ваша семья обосновалась здесь, в Кентербери, уже очень много лет назад, – то будешь весьма осторожен с новым архиепископом. Он отнюдь не лилия в богатой рясе.

– Нет. – Темное лицо Джона Валье оставалось непроницаемым, пока он следил, как хозяин замка Шарден бросает в потрескивающий огонь очередное полено, на котором еще сохранились следы снега. – Нет, я тебе верю. Я слышал, что новый архиепископ пытается во всем подражать Томасу Бекету.

– Да, ему кажется, что между ними много общего.

На лице Джона Валье сверкнули белые зубы – из его груди вырвался смех, больше похожий на рык медведя.

– Надо надеяться, он не собирается окончить свои дни так же, как и Бекет.

– Поживем – увидим. Не нужно только недооценивать Джона Стратфорда. Он – настоящий «делатель королей». Эдуард обязан ему своей короной.

Некоторое время гость и хозяин сидели, молча глядя в огонь, но видели перед собой молодого длинноволосого воинетвенного короля – третьего по счету Эдуарда со времен Завоевания, и думали о жутких, кровавых событиях, приведших властолюбивого юношу на трон в возрасте четырнадцати лет, событиях, ведущую роль в которых сыграл Стратфорд.

Затем Джон произнес:

– Наконец король достойно вознаградил своего верного вассала, сделав его архиепископом. Должно быть, теперь он считает, что расплатился с ним сполна.

Роберт де Шарден еще раз криво усмехнулся:

– Королю никогда не избавиться от чувства вины, покуда он жив.

– Вздор! – энергично возразил Джон. – Он уже все забыл.

Роберт намеревался, как обычно, вступить в спор – всю жизнь он и его неукротимый соcед, более молодой, но столь же умный и острый на язык, как и он сам, вели долгие беседы и со знанием дела обсуждали события и темы дня, но теперь его остановил донесшийся с другого конца зала голос: «Господа, нас приглашают к столу».

К ним подошла Алиса Валье. Невысокая, изящная, с проказливым личиком эльфа, Алиса была прекрасной парой своему неистовому супругу. Вот и сейчас, радостно воскликнув: «Иди сюда, моя прелесть!», он элегантно подхватил и поднес к губам ее пальчики, одновременно обхватив и фривольно шлепая ее пониже спины другой рукой. Отмахнувшись от Джона, как от надоедливой мухи, Алиса обратилась к Роберту:

– Вы не сочтете невежливым, если мы покинем вас тотчас же после ужина? По правде говоря, я боюсь этих зимних ночей. К тому же завтра у архиепископа я хочу хорошо выглядеть.

Растянувшись в кресле, Роберт, улыбаясь, любовался ею. Ему всегда очень нравились ее вздернутый нос и причудливо изогнутые губы, так легко расплывающиеся в улыбке.

– Вы всегда прекрасно выглядите, – заметил он.

– Если бы только это было правдой!

Вcе с тем же невозмутимым лицом Алиса вновь стряхнула с себя назойливую руку мужа и, повернувшись, взглянула в тот конец зала, где на помосте возвышался огромный стол. Там, наблюдая за суетящимися слугами, стояла Маргарет де Шарден. На хмурившись, она сделала рукой нетерпеливый жест, призывая супруга наконец занять место во главе стола.

– Вы слишком увлеклись игрой. Боюсь, Маргарет сердится, – обратилась к хозяину Алиса.

Поднявшись, он наигранно вздохнул:

– Нынче это ее обычное состояние. Она переходит от зрелости к старости и испытывает вcе связанные с этим недомогания, приступы раздражения, жара и вcе прочее.

И действительно, подойдя поближе, Алиса обратила внимание на пылающее лицо и поджатые губы своей ближайшей подруги и соседки. Однако вихрем подлетевшего сзади Джона это ничуть не смутило.

– Вы – Ева-искусительница, Маргарет, – заявил он, поднося к губам ее руку и щекоча языком тонкие пальчики. – Когда вы гневаетесь, ваши глаза так сверкают, что вы снова кажетесь двадцатилетней.

Она ответила сердитым взглядом, но тут же смягчилась. Несмотря на свои сорок лет и намечающуюся полноту, Джон Валье продолжал оставаться неотразимо обаятельным. Польщенная, Маргарет улыбнулась и cела за стол, напротив нее разместилась Алиса. Только когда мужчины тоже заняли свои места, в зал торопливо вошли дети Маргарет: дочь Ориэль и сын Пьер.

Как обычно, глядя на них, Маргарет испытывала противоречивые чувства. Она знала, что должна благодарить Бога уже за то, что они живы, ибо семеро из рожденных ею десяти детей умерли при родах или в младенчестве. Однако вся ее привязанность сосредоточилась только на одном из выживших – ее первенце, Хэмоне. Даже сейчас, сидя за столом рядом с гостями, она замирала от счастья, вспоминая сладостное ощущение, которое испытала, впервые поднеся его к своей груди. О, Господи, как же она его любит! А теперь он уже взрослый мужчина, рыцарь и служит королю Эдуарду.

– … Ты простишь нас, мама? – прервал ее мысли странный, похожий на флейту голос Пьера.

Порой он тревожил Маргарет: что у него в голове, кто его друзья? Частенько Пьер брал лошадь и исчезал на несколько дней, а возвратившись, выглядел как-то необычно и никак не объяснял своего отсутствия. Даже гнев Роберта, обрушивавшийся на него после этих исчезновений, казалось, ничуть его не волновал.

При взгляде на Ориэль сердце Маргарет всякий раз начинало стучать сильнее. Нечасто бывает, чтобы женщина, которую с колыбели считали уродливой, произвела на свет такую красоту. Но ей, безобразной Маргарет де Шарден, это удалось. Конечно, она всю жизнь делала все возможное, чтобы выглядеть как можно лучше: подкрашивала губы, подводила глаза, румянила щеки, как когда-то научила английских женщин королева Элинор, и в чем они с тех пор преуспели. Кроме того, Маргарет всегда носила платья из ярких дорогих тканей и научилась особым образом покачивать бедрами и волочить за собой шлейф при ходьбе. Благодаря этому ей удалось заполучить в мужья Роберта де Шардена – наследника прекрасно го поместья, когда ей едва исполнилось пятнадцать.

Зато у Ориэль не было нужды прибегать к ухищрениям. По какой-то таинетвенной прихоти судьбы (поскольку Роберт тоже не отличался особой привлекательностью) дочь Маргарет от природы была одарена всем, чем только возможно. Золотые волосы, ниспадавшие ниже талии, стройная, точеная фигурка. Но даже если бы Ориэль была так же несчастна, как горбатый Бенджамин Баттон, на нес все равно бы заглядывались, потому что лицо ее, с глазами яркими, как лесные колокольчики, губами алыми, как ягоды рябины, и ресницами черными, как ночная тьма, было прекрасно.

Маргарет всегда старалась скрыть зависть, которую вызывала в ней красота дочери, чувство, причинявшее ей самой страшную боль. Вот и теперь, пытаясь сохранить бесстрастное выражение лица, она поинтересовалась:

– Где же ты была? Разве ты не слышала, как я звала вас?

– На веранде, любовалась закатом. Ох, мама, ты видела? Даже вода во рве казалась ярко-красной.

– Нет, – сухо ответила Маргарет, – я не видела. У меня были другие заботы.

Последовавшую за этим паузу нарушил Джон:

– Я видел. Закат был алый, как огонь, как кровь, как вино.

Благодарно кивнув, Ориэль подарила ему улыбку и, к своему ужасу, Джон почувствовал, как быстрее застучало его сердце. Он поспешно отвел глаза, но лишь для того, чтобы убедиться, как ему хочется еще раз взглянуть на нее. Джон впервые обнаружил, что дочь его друга может вызывать не только восхищение, но и желание. Пытаясь скрыть смущение, он вдруг выпалил:

– Пора искать тебе мужа, Ориэль.

Все удивленно посмотрели на Валье. Такие вещи вообще не принято было обсуждать, тем более за обеденным столом. Замужество дочерей означало сплетение имущественных, земельных и политических интересов и было постоянной заботой отцов, начиная с момента рождения ребенка. Все знали, что Ориэль вот уже несколько лет как помолвлена.

– Согласна, – неожиданно заявила Маргарет. – В возрасте Ориэль я уже была замужем и очень этому рада. А через год появился Хэмон.

– Ну, конечно, – промурлыкал себе под нос Пьер. – Как же нам не вспомнить про дорогого Хэмона.

Мать бросила на него уничтожающий взгляд, но увидев, что в арках появились слуги с деревянными блюдами в руках, решила промолчать. Однако Пьеру захотелось проявить остроумие, и он продолжил ту же тему, несмотря на то, что кто-то предостерегающе толкнул его ногой под столом.

– Мой брат – храбрый рыцарь, – сказал Пьер, ни к кому в отдельности не обращаясь. – Он видел сражения в Шотландии, а теперь служит королю при дворе. Настоящий мужчина, с какой стороны ни взглянуть. Однако, оно и понятно – ведь он, матушкин первенец, намного старше нас с Орисль.

Алиса, мгновенно учуявшая подтекст в его словах, внимательно посмотрела на Пьера из-под подкрашенных бровей.

– Последуете ли вы его примеру? – спросила она. – Отправитесь ли и вы на войну в Шотландию?

Взмахнув рукой, слишком белой для мужчины и украшенной чересчур большим перстнем, Пьер уже приготовился ответить, но его остановил Роберт:

– Пожалуйста, хватит говорить о войне. Позволь те нам насладиться вкусной едой.

Все замолчали. На стол было подано разнообразное мясо, нарезанное так, чтобы его удобно было есть руками, огромный пирог с голубями, сквозь верхнюю хрустящую корочку которого торчали птичьи лапки, выдававшие его содержимое, студень из оленины и огромный кувшин вина.

Желая переменить тему, Роберт обратился к Алисе:

– Вы когда-нибудь видели нового архиепископа?

Личико эльфа расплылось в улыбке:

– Роберт, не издевайтесь надо мной. Как я могла его видеть, если всю жизнь провела в этой глуши? Да я такая неотесанная клуша, что даже путешествие в Лондон стало бы для меня главным событием в жизни.

Улыбнувшись, Роберт заметил:

– Думаю, он вам понравится. Он очень… сильный человек.

– И благочестивый?

– Кто может с уверенностью утверждать это об архиепископе!

Все засмеялись, и Джон сказал:

– Перестань заигрывать с моей женой. Ориэль смотрит.

Щеки девушки порозовели, и Алиса Валье в который раз удивилась, как же бедняжка Маргарет с ее толстым поросячьим носом и маленькими глазками под тяжелыми веками могла породить такую нимфу. Если бы Джон не уверил ее, что сам видел новорожденную, как только она появилась на свет, Алиса считала бы, что девочку подменили.

Стоило Ориэль покраснеть, головы всех присутствующих опять повернулись к ней. Наступившую тишину вдруг нарушила заунывная мелодия – это один из слуг заиграл на гитаре. Никаких других звуков не было слышно в обнесенном рвом замке Шарден.

Когда зимнее солнце достигло своей высшей точки в небесах, отряд, сопровождавший архиепископа Кентерберийского, выехал из леса и качал подниматься по крутому склону холма.

Первыми из-под сени деревьев показались рыцари в позвякивающих кольчугах, готовые защищать жизнь первосвященника тяжелыми мечами. Вслед за ними беспорядочной толпой ехали на лошадях монахи с выбритыми тонзурами в бесформенных коричневых одеяниях. Среди множества всадников нелегко было распознать того, кого все они были призваны охранять. Этот человек, Джон де Стратфорд, ехавший обособленно в середине кавалькады, был самым могущественным человеком в Англии после короля и теперь направлялся в свой замок в Мэгфелде.

Из-под капюшона малинового плаща посверкивали его глаза, цветом и прозрачностью напоминавшие горный хрусталь, а коротко остриженные седеющие волосы казались нимбом. В свои пятьдесят четыре года архиепископ оставался крепким, привлекательным мужчиной с руками ангела и телом… Однако не могло быть сомнений в том, что под маской его казавшегося невозмутимым лица с четкими, резкими чертами клокочут страсти, ибо история жизни Стратфорда была дикой, страшной, полной тайн и загадок.

Всадники достигли вершины холма и остановились. Начальник отряда – крупный мужчина с изуродованным шрамами лицом – приблизился к архиепископу.

– Вон там, милорд, – взмахнул он затянутой в латную рукавицу рукой. – Вот он, дворец Мэгфелд.

Стратфорд взглянул в указанном направлении. С поросшего кустарником высокого плато, где они находились, на много миль вокруг были видны квадраты полей, островки лесов и поблескивавшие извилины рек.

– Где? Там, справа?

– Да, милорд.

– Выглядит очень величественно. А эта лесистая долина слева от нас, полагаю, Бивелхэм?

– Совершенно верно, милорд. Владение Джона Валье.

– Какой здесь чудесный воздух, – заметил Страт форд.

Все с тем же невозмутимым выражением лица он разглядывал расстилавшуюся внизу живописную, пестревшую красками долину. Наблюдавший за ним начальник отряда пытался угадать, о чем думает этот молчаливый человек, о котором кто-то сказал, будто он возродившийся Томас Бекет. Однако ничего нельзя было прочитать в светлых, немигающих глазах, и через некоторое время рыцарь осмелился нарушить молчание:

– Если не возражаете, милорд, пора трогаться. Через час вы будете в замке.

– Сейчас, еще одну минуту.

Взгляд архиепископа вновь заскользил по Бивелхэмской долине.

– Говорят, где-то здесь у святого Дунетана была кузница, где он предавался своему тайному увлечению – работе с металлом. Вы знаете, где она?

– Нет, милорд, от нее уже давно не осталось и следа.

– Жаль. И вряд ли удастся найти место, где она стояла?

– Боюсь, что так, милорд.

Рыцарь вновь занял свое место во главе колонны и, высоко подняв руку, крикнул: «Вперед!» Отряд начал спускаться вниз, оставляя слева красивую долину и направляясь через лес к селению Мэгфелд.

Архиепископ Кентерберийский никак не мог понять, зачем понадобилось Дунетану Гластонекому, архиепископу и могущественному вельможе при дворе саксонеких королей, построить замок, церковь и кузницу в этом заброшенном и отдаленном уголке. Однако оставалось фактом, что признанный впоследствии святым царедворец поступил именно так. Впрочем, теперь, спустя почти триста пятьдесят лет после его смерти, здесь не осталось ничего из первоначальных деревянных построек. Каменный дворец начали строить при архиепископе Бонифации, продолжили при его преемниках и закончили лишь при архиепископе Рейнольдсе девять лет назад, в 1324 году.

Испытывая некоторое волнение, Стратфорд проскакал по булыжнику подъездной дороги и с легкостью, вполне объяснимой для человека сухощавого телосложения, выпрыгнул из седла.

Замок был очень высоким: западная башня достигала шестидесяти футов, основная часть здания была трехэтажной. Красивые окна и изящные арки, создающие ощущение торжественной величественности здания, произвели на архиепископа огромное впечатление. Испытывая радость и воодушевление, Стратфорд впервые переступил порог своей новой резиденции. Полы его малинового плаща развевались под порывами зимнего полуденного ветра.

Как только архиепископ показался в дверях, все ожидавшие его слуги опустились на колени. Стратфорд поочередно обошел всех, позволив каждому поцеловать свою руку. В полумраке засверкал огромный перстень Кентербери, надетый поверх перчатки архиепископа.

– Да благословит вас Господь, – произнес он, перекрестив их, и, склонив голову, начал подниматься по широкой каменной лестнице.

Прибывшие с ним монахи уже хлопотали внизу, распаковывая багаж. Шедший впереди домоправитель, почтительно указывавший Стратфорду дорогу, провел его через две комнаты, каждая из которых была больше предыдущей, и ввел в третью, самую красивую и величественную. Это был просторный зал, простиравшийся с запада на восток вдоль всего внутреннего дворика. Через высокое западное окно комнату заливало золотисто-алое сияние заходящего солнца, казавшегося багряным шаром.

Но Джона Стратфорда в этот момент интересовало только одно, и он спросил:

– Бекет спал в этой комнате?

Домоправитель смутился:

– Нет, милорд, считается, что в то время еще не было этой комнаты. Однако северной стене, гардеробной и малой часовне уже больше ста лет, так что, по-видимому, они существовали уже во времена святого Томаса.

Архиепископ не ответил, на его лице появилось выражение странной холодности. Домоправитель подумал, не туговат ли его новый хозяин на ухо.

– Это все, милорд?

– Да, пока все, – тут же отозвался архиепископ. – Но, Веврэ…

– Слушаю, милорд?

– Сегодня вечером, когда стемнеет и пиршество будет в самом разгаре, к заднему крыльцу доставят человека и передадут на ваше попечение.

– Человека?.. – непонимающе повторил управляющий.

– Вот именно. – Архиепископ отвернулся и, сняв перчатки и плащ, бросил их на кровать, стоявшую напротив очага.

Стоя спиной к домоправителю, он добавил:

– Я хочу, чтобы вы заботились о нем, выделили ему комнату. Пусть это будет небольшое помещение, но обязательно отдельное.

Веврэ кашлянул в кулак.

– Не будет ли бестактностью с моей стороны, милорд, спросить, кто этот человек?

– Будет. – Резко развернувшись, архиепископ бросил на домоправителя тяжелый взгляд. – От вас требуется только, чтобы вы обращались с ним так же заботливо и уважительно, как со мной. Это понятно?

– Да, милорд.

Домоправитель низко поклонился, но в уме его уже роились все слышанные раньше слухи и сплетни.

– И вот что, Веврэ…

– Милорд?..

– Я не хочу, чтобы кто-нибудь из гостей его видел. В ваших интересах выполнить все, как я прошу.

– Разумеется, милорд. Желаете ли вы, чтобы я сообщил, когда джентльмен уже будет здесь?

– Обязательно, но потихоньку.

Выходя, управляющий бросил последний взгляд на сухощавую фигуру архиепископа, неподвижно за мершую у окна, сквозь которое виднелось прячущееся за темную громаду леса солнце.

Замок готовился отмстить прибытие нового хозяина: как того требовал старинный обычай, крестьяне принесли в замок вино и продукты. Поздним вечером этого же дня, увидев, какие приготовления сделаны для торжественного пира, который он устраивал в эту ночь в большом зале замка для своих соседей, архиепископ пришел уже совершенно в другое настроение.

Посреди зала стояла раскаленная докрасна жаровня, на ней громоздились специально доставленные из леса поленья и ветки. В запахе дыма, который поднимался от очага кверху, к деревянному потолку, опирающемуся на три гигантских арки, и выходил наружу через специальное отверстие, можно было различить ароматы всех пахучих пород деревьев, растущих в этой местности. Запах этот был таким мощным и приятным, что ни один из прибывающих гостей не упустил случая немного постоять возле жаровни и насладиться им, прежде чем пройти дальше, к возвышению в конце зала, где сидел новый архиепископ, облаченный в пурпурную рясу. Каждый из гостей прикладывался к протянутой для поцелуя белой руке с перстнем.

На столах уже стояли глиняные кувшины с вином, темная густая жидкость в них тускло мерцала, отражая свет от пылающих факелов. Все это – тепло, яркие огни, высокие колонны, украшенные изящной резьбой, блеск серебряной посуды – создавало весьма уютную и притягательную картину.

Самым первым гостем, явившимся на пир и поспешившим преклонить колени перед архиепископом, был Роберт де Шарден. Облаченный согласно требованиям этикета в темно-зеленое, отделанное кротовым мехом одеяние, он тем не менее выглядел довольно неприметно, в то время как стоявшая позади него Маргарет была разодета и накрашена столь пышно и ярко, что в первый момент показалась Стратфорду хорошенькой. Сразу вслед за ними появились Пьер и Ориэль, причем брат был одет весьма нарядно, а его сестра неожиданно скромно: в простое темно-синее платье. Однако ее красота сразу приковала внимание архиепископа, не ожидавшего встретить такое чудо в уединенной и непримечательной деревушке, спрятавшейся в глуши лесов Суссекса. Значит, есть в этой местности нечто, способствующее появлению и красоты, и силы, заключил архиепископ, глядя на склонившихся перед ним Джона Валье из Глинда и его миловидную изящную жену, которые также не были исключением из этого правила. Они извинились за отсутствие старого сэра Годфри – отца Джона, который был уже слишком слаб и немощен, чтобы выезжать из дому, даже ради архи епископа.

Не успели они занять свои места за стоящим на возвышении столом, как появилась следующая гостья, очень высокая и неуклюжая, выглядевшая весьма экстравагантно, несмотря на платье с длинным шлейфом из очень дорогой ткани и золотую сетку, покрывавшую ее волосы. С первого взгляда архиепископ распознал в ней богатую вдову.

Когда она подошла поближе, он увидел, что не только фигура, но и лицо ее с блеклыми близорукими глазами, крупным некрасивым ртом и уродливо торчащими вперед огромными зубами весьма непривлекательно. Несмотря на это, Джулиана де Молешаль, по-видимому, считала себя обаятельной. Глупо и самодовольно улыбаясь, она рухнула перед прелатом на колени и проблеяла:

– О, милорд!

Стратфорд торопливо отдернул пальцы от ее рта, но обнаружил что его рукой тут же завладел какой-то молодой человек.

– Мой сын Джеймс, – представила Джулиана.

Бедняга был очень похож на мать, но его лицо к тому же было густо покрыто пятнами и прыщами. Пробормотав себе под нос нечто неразборчивое, Стратфорд поспешил перенести внимание на других гостей.

Не прошло и получаса, как все состоятельные жители окрестных селений – Бивелхэма и Мэгфелда, – уже расположились на предназначенных для них местах. Чести сидеть на возвышении рядом с архиепископом удостоились сэр Джон и Алиса Валье, а также Роберт и Маргарет де Шарден. За нижними столами разместились семьи менее важных гостей: Пети, Каде, Камден, а также Агнес де Вотре, Петер Гуло, Адам де Русден, Николас ле Мист, Томас Ред и Лорене де Ванборн. Двое опоздавших, Изабель де Бэйнден и ее муж, заняли места около самого помоста.

Стратфорд услышал, как Джулиана де Молешаль шепотом обратилась к своему сыну:

– Должно быть, она все-таки ведьма. Никто не может так выглядеть в шестьдесят лет, не прибегая к колдовству.

Не испытывая ни малейшего волнения, архиепископ поднялся, соединил ладони и начал читать молитву, не отказывая себе в удовольствии наблюдать за своими благочестиво закрывшими глаза гостями. Он замечал всякие мелочи: например, что в волосах Джона Валье уже серебрится еедина, а Пьер Шарден потихоньку нежно поглаживает руку сидящего рядом с ним Джеймса Молешаля. Мысленно отметив в памяти это обстоятельство, Стратфорд продолжал все так же монотонно, ни разу не запнувшись, произносить слова молитвы.

Он увидел, как Николас ле Мист потихоньку встал и выскользнул из зала, но через несколько минут вернулся – видимо, выходил облегчиться. Пробираясь на свое место, он ухмылялся и одергивал одежду, за что заслужил осуждающий взгляд Агнес де Вотре. В ответ Николас подмигнул и сделал непристойный жест, на который, к удивлению архиепископа, она отозвалась поощрительной улыбкой.

Кашлянув, Джон Стратфорд завершил молитву и, подняв чашу с вином, провозгласил:

– Да благословит вас всех Господь!

На секунду архиепископ задержал взгляд на Николасе, но не обнаружил на его лице никаких следов раскаяния. Приблизив к губам усыпанную драгоценными камнями чашу, Стратфорд отпил большой глоток.

Наблюдая за ним, Джон Валье вспоминал историю о том, как Стратфорд вместе с юным королем, переодевшись купцами, чтобы остаться неузнанными, отправились в путешествие за море. Без сомнения, новый архиепископ – человек, с которым нельзя не считаться. Джон заметил, как за креслом хозяина появился домоправитель Веврэ и, наклонившись, прошептал что-то ему на ухо. Стратфорд кивнул, задал домоправителю какой-то вопрос и, судя по всему, остался удовлетворен услышанным ответом. Однако Валье не расслышал ни одного слова из тех, которыми обменялись архиепископ и Веврэ, потому что как раз в это время громко заиграл небольшой оркестр, состоящий из флейты, волынки, барабана, скрипки и гобоя. Начался пир.

За стенами замка сумерки холодного февральского вечера сменились тьмой, но внутри его царили тепло, свет и веселье. Вино лилось рекой, не меньшим успехом пользовалось угощение: бедро оленя, запанированное в пшеничной каше, жареные лебеди в перьях, павлины, фазаны и огромные кабаньи головы.

Но среди всей этой шумной компании, стрекочу щей, как стая вспугнутых птиц, один человек оставался молчаливым. Архиепископ, евший и пивший весьма умеренно, с непроницаемо спокойным выражением лица наблюдал за своими веселящимися гостями. Он отметил, как от выпитого вина потемнели глаза Джона Валье и стала более широкой улыбка его жены; увидел, как Роберт Шарден украдкой разглядывает хорошеньких молодых женщин, как рука его сына Пьера медленно ползет от колена к бедру Джеймса Молешаля; не упустил и того, как Николас ле Мист, счастливо улыбаясь, вернулся в зал через несколько секунд после Агнес де Вотре.

Вновь появился Веврэ и, наклонившись к архиепископу, спросил, не пора ли открыть новую бочку вина. Стратфорд кивнул, улыбаясь, и продолжал слушать музыку, смех и рассматривать наряды и украшения, которые при дворе сочли бы убогими и жалкими, но которые были вытащены из сундуков и надеты в его честь. Затем он внезапно поднялся и обратился к присутствующим:

– Дорогие леди и джентльмены, вы можете пировать и веселиться всю ночь. Я же должен предаться молитвам, а затем отдохнуть, поскольку сегодня проделал трудный путь из Кентербери.

Не произнеся больше ни слова, архиепископ стремительно развернулся и исчез под аркой, оставив своих гостей в недоумении.

– Ну и как? – неспешно протянул Роберт Шарден.

– Ты был прав, – ответил Джон. – Это не лилия в рясе. Ты обратил внимание на то, как он иногда застывает, как будто покидает на время свою земную оболочку?

– Мне кажется, это случается, когда он глубоко задумывается. Но все равно выглядит впечатляюще.

– Интересно только, о чем он думает?

– Может быть, об убитых королях и властолюбивых королевах?

– И это осторожный Роберт?.. Ведь болтать вслух о таких вещах всегда было только моей привилегией. Я не хотел бы видеть, как ты, подражая мне, попадешь в беду.

Роберт собрался было громко рассмеяться в ответ – выпитое вино заставило его слегка поза быть о приличиях, но в этот момент кто-то подергал его за рукав. Повернув голову, Роберт увидел Джулиану де Молешаль, буравящую его прищуренными глазками.

– Роберт, – отрывисто произнесла она, – я хочу вас видеть.

– Вы уже видите меня. Я перед вами.

Она разъяренно фыркнула:

– Я хочу сказать, что желаю повидать вас на будущей неделе по важному делу.

– Понятно. Ну, и когда же вам угодно посетить меня?

– В следующий понедельник. Утром. Желательно, чтобы и Маргарет присутствовала.

– Маргарет?

– Да, Маргарет. А сейчас мне пора. Доброй ночи.

– В один прекрасный день я удавлю эту старую каргу, – процедил ей вслед Роберт.

– Не такая уж она, в общем-то, и старая, – возразил Джон. – Она родила Джеймса в четырнадцать, значит, сейчас ей около тридцати пяти.

– Но выглядит она старше.

– Потому что она отвратительна.

Подошедшая к ним Маргарет тут же спросила:

– Кто это отвратителен? – Она всегда бывала настороже, когда речь заходила о чьем-нибудь уродстве.

– Джулиана. Она явится к нам в понедельник, хочет обсудить какое-то дело. Ты не знаешь, что бы это могло быть?

– Понятия не имею, – пожала плечами Маргарет. – Хотя… – Она вдруг запнулась, и никакие уговоры не заставили ее продолжить свою мысль.

Но Алиса догадалась сама.

– Джулиана хочет женить Джеймса на Ориэль, – с уверенностью заявила она мужу, когда они уже взбирались по склону холма к Бэйндену, дому, где они останавливались, когда бывали в Мэгфелде.

Джон хмуро взглянул на нее:

– Господи помилуй! – воскликнул он.

– Не сомневаюсь, что я права.

Их лошади, бредущие бок о бок, осторожно лавировали между сугробами.

– Но, если я не ошибаюсь, Ориэль была помолвлена с сыном Гилберта Мериведра?

– Он не вернулся из Шотландского похода. Вот уже девять месяцев, как он сгинул.

– Клянусь кровью Христовой, Роберт никогда не согласится на Джеймса. Или ты думаешь, это воз можно?..

И в его голосе прозвучала тень сомнения. В ответ на окрик их слуги открылась тяжелая дубовая дверь. Сквозь проем был виден холл и слуги, мирно спавшие вокруг жаровни с тлеющими угольками.

– Роберт честолюбив, – задумчиво проговорила Алиса, глядя на мужа. – Он уже многого достиг, но если он хочет идти дальше, то ему совсем не помешает обвенчать свою дочь с деньгами Молешалей.

И Джон, и Алиса вздрогнули, когда под порывом ледяного ветра вдруг загремела, захлопнувшись, дубовая дверь. Холодное дуновение проникло даже внутрь сквозь закрытые ставнями, но незастекленные окна.

 

Глава вторая

Утренний туман тяжелым покровом лег на Бивехэмскую долину, белые клубы его скрыли мягкие очертания полей и лесов. Вокруг замка Шарден туман был таким густым, что все казалось окутанным паром. Зато высокое плато за лесом было неправдоподобно ярко освещено солнцем. И даже бесстрашная Джулиана, когда ее лошадь наконец вскарабкалась наверх, обрадовалась, словно попала из когтей дьявола в светлое Божье царство. Она даже задержалась на несколько минут на вершине, оглядывая все вокруг прищуренными, похожими на щелочки глаза ми, отнюдь не украшавшими ее некрасивое, с резки ми чертами лицо.

Лежащая вокруг земля превратилась в белое море, из которого торчали, как мачты затонувших кораблей, стволы деревьев, а вершины холмов казались одинокими островками. В застывшей в туманном безмолвии природе было нечто настолько прекрасно-неземное, что когда Джулиана увидела вдали реющий над белесыми клубами крест, то вначале приняла его за плод своего воображения.

Но вскоре ее уши, более острые, чем глаза, различили стук копыт и позвякивание упряжи. Джулиана поняла, что со стороны Мэгфелда движется кавалькада и сообразила, что это может быть только архиепископ. По каким-то непонятным ей самой причинам – ибо Джулиана не виделась с архиепископом со дня его прибытия и не имела никакой нужды уклоняться от встречи – Джулиана отъехала с тропинки в сторону.

Процессия проследовала в нескольких футах от нее – вооруженная свита, монахи и сам служитель Божий. Лицо закутанного в меховой плащ архиепископа имело такое сосредоточенно-бесстрастное выражение, словно он обдумывал нечто чрезвычайно важное и был всецело погружен в свои мысли. Тем не менее, когда он поравнялся с ней, Джулиане показа лось, будто его светлые глаза на мгновение обратились в ее сторону. Она подумала было, что он ее заметил, но больше ничего не последовало, никаких признаков того, что Стратфорд обнаружил ее присутствие. Успокоившись, Джулиана смотрела вслед удаляющемуся в восточном направлении отряду, раздумывая о том, почему же все-таки она предпочла остаться незамеченной. В архиепископе было что-то отпугивающее. Джулиана понимала, что ни ее деньги, ни драгоценности ничего не значат для него; что, как бы она ни старалась произвести впечатление на этого странного, уклончивого и отчужденного человека, это было бы напрасной тратой времени и сил.

Немного расстроившись от этих мыслей, Джулиана продолжала спуск и вскоре достигла опушки леса. Видимость здесь была еще хуже, чем наверху, и Джулиана обрадовавшись, наконец выехав из-под деревьев на открытое пространство вокруг усадьбы Шарден. Ей, которая ничего не боялась, или, по крайней мере, утверждала это, сегодня все время чудился голос, окликавший ее откуда-то из лесной чащи. Нервно оглянувшись через плечо, она поторопила коня и через несколько минут, мысленно поздравив себя с благополучным окончанием пути, уже входила в замок.

– Вы, наверное, замерзли?

Очаровательный Пьер, которым так восхищался ее сын Джеймс, склонился перед ней так низко, что его широкие рукава коснулись пола. Несмотря на простое деревенское воспитание, молодой человек всегда старался хорошо одеваться, однако его вычурные костюмы из самых дорогих тканей казались нелепыми на фоне сельской жизни.

Сверкнув лошадиными зубами, Джулиана присела:

– Нет, благодарение Богу, не замерзла.

Улыбаясь чересчур широко, Пьер сказал:

– Значит, вам надо благодарить Бога дважды: за это и еще за цвет вашего платья.

Джулиана с подозрением взглянула на него, но потом решила, что это комплимент. Она громко рассмеялась и собиралась продолжить приятную беседу, но ее остановил голос Роберта де Шардена:

– Добрый день. Моя жена ждет вас в своей гостиной.

Поклонившись, Пьер вышел за дверь, не говоря ни слова, и Джулиане ничего не оставалось, как последовать за хозяином дома.

Замок Шарден был построен дедом Роберта, Джоном, в 1260 году и, по мнению Джулианы, был просто грандиозен, даже по сравнению с витиевато украшенным Молешалем, которому было всего двадцать лет.

Деревянная лестница из холла вела наверх, в жилые помещения, расположенные над кухней и кладовыми. Одетая в лучшее платье Маргарет де Шарден, делая вид, будто занята рукоделием, поджидала гостью в гостиной. Маленькие глаза озабоченно глядели с ее широкого хмурого лица. Когда Джулиана показалась на пороге, Маргарет встала со словами:

– Добро пожаловать в Шарден, мадам. Прошу вас, садитесь и сообщите нам, чему мы обязаны честью вашего визита.

– Дело в том, – сообщила Джулиана, благопристойно складывая руки, – что я хочу поговорить с вами насчет Ориэль.

– Насчет Ориэль?..

Роберт выглядел озадаченным, а на лице Маргарет появилось выражение обреченности.

– Вот именно. Уже прошло около года, как сын Гилберта Мериведра сгинул в Шотландии. Семья считает его погибшим. То есть, как я понимаю, в настоящее время Ориэль ни с кем не связана словом, не так ли?

– Да.

– Буду говорить без обиняков, господин Роберт. Я хочу женить на ней своего сына Джеймса. И я даже готова взять ее без приданого.

Воцарилась мертвая тишина, которую, наконец, нарушил хозяин:

– Почему?

Лицо Джулианы приобрело удивленное выражение.

– Мой сын утверждает, что влюблен в нее.

– Влюблен? – изумленно переспросила Маргарет. – Да я ни разу не видела, чтобы он хотя бы смотрел в ее сторону. Вы уверены?

– Так он говорит. Если честно, я была поражена не меньше вашего.

Роберт покачал головой.

– Не знаю, что и сказать, мадам. Сам не могу объяснить почему, но мне кажется, во всем этом есть что-то странное.

– Что вы имеете в виду, сэр?

– Что, если бы он когда-нибудь оказывал ей хоть какие-то знаки внимания, это не было бы столь неожиданно.

Джулиана слегка нахмурилась.

– Я никогда не заключала помолвки для Джеймса, сэр, поскольку всегда хотела, чтобы у него оставалась свобода выбора. Когда меня против воли выдали за Мартина де Молешаля, я проплакала не меньше трех месяцев. Ему было уже за шестьдесят, а мне – только тринадцать.

– Ну и?.. – нетерпеливо дернулся Роберт, но Джулиана не отреагировала.

– И только Джеймс стал моим спасением. Моя крошка, мой котенок, сыночек мой. – Опомнившись, Джулиана вернулась к своей обычной манере разговаривать: – Вот почему, пусть это даже покажется странным, я хочу, чтобы он сам, по своей воле, выбрал себе невесту. Я делаю вам исключительное предложение – я согласна принять вашу дочь без какого бы то ни было приданого. Что вы на это скажете?

Прорвавшись сквозь облака тумана, в комнату проник одинокий луч солнца и лег светлым пятном у ног Маргарет. Она заговорила, не глядя на мужа:

– Мы обсудим ваше предложение. Нам нужно поговорить наедине. Вы застали нас врасплох.

– Вот именно, – протянул Роберт. – Я и не думал ни о чем подобном. Правда, я интересовался, нет ли в какой-нибудь семье подходящего младшего сына…

Джулиана презрительно фыркнула:

– Младшего сына! Я считала вас более честолюбивым, сэр. Мне казалось, вы стремитесь высоко взлететь. Подумать только, ставить каких-то младших сыновей на одну доску с Джеймсом де Молешалем! – Она резко встала. – Если бы не желание моего сына, я бы просила вас забыть об этом предложении.

Джулиана была в ярости, ее глазки так и метали молнии.

Подавив желание ответить ей грубостью, Роберт примирительно произнес:

– Прошу вас, мадам, успокойтесь! Поймите, мы просто очень удивлены вашим предложением, но оно заслуживает самого внимательного рассмотрения. Мы отдаем себе отчет, какую честь вы нам оказали.

Выговаривая эти слова, Роберт испытывал презрение к самому себе. Ему казалось, что он слышит, как Маргарет шепчет себе под нос: «Лицемер!» Джулиана, однако, смилостивилась и вновь уселась, отпив добрый глоток из стоящего перед ней кубка.

– Итак, когда же вы дадите мне ответ?

Маргарет, по-прежнему не глядя на Роберта, ответила:

– Через два дня, мадам. Видите ли, я хочу узнать мнение Ориэль.

– Ориэль? – теперь пришла очередь удивляться Джулиане.

– Разумеется, мадам. Если вы предоставляете Джеймсу свободу выбора, то почему же мы, сколь необычно это ни выглядит, не можем дать своей дочери такую же возможность? Роберт?

Муж вопросительно взглянул на Маргарет и увидел на ее лице хорошо знакомое ему упрямое выражение, означавшее, что она намерена твердо стоять на своем.

– Очень хорошо, – неохотно выдавил он.

Джулиана вновь встала.

– В таком случае, я буду с нетерпением ждать положительного ответа и скорой свадьбы.

Когда они выходили из гостиной, комната вдруг наполнилась светом: солнце, окончательно победив туман, позолотило все вокруг. Увидев это, Джулиана издала радостный возглас, который стал еще более искренним, когда она заметила внизу, в холле, Пьера, уже закутавшегося в меховой плащ и определенно собравшегося выезжать верхом. Ее сердце даже забилось чуточку быстрее, потому что, взглянув на нее, Пьер отвесил изысканный поклон.

Проезжая по подъемному мосту, вдова услышала позади себя стук копыт и голос весело поющего Пьера. Но, обернувшись, Джулиана, к своему разочарованию, увидела, как он повернул коня в сторону, противоположную той, куда она направлялась. Блеклые глаза Джулианы вдруг увеличились от внезапно набежавших слез. Медленно отвернувшись, она отправилась в обратный путь домой.

Высоко в небе над полем, лежащим далеко от замка Шарден, за Бэйнденном, парил, выслеживая добычу, ловчий ястреб. Снизу его распростертые крылья, четко очерченные в лучах яркого солнца, напоминали латную рукавицу. Наблюдавший за полетом свирепой птицы Пьер Шарден запрокинул голову и прикрыл глаза ладонью. Увидев, как ястреб стремительно пикирует на суслика, Пьер довольно хохотнул.

Стоял славный яркий денек, один из тех приятных дней на исходе зимы, когда природа, просыпаясь, нежится в лучах еще нежаркого полуденного солнца. Почки на деревьях уже набухли и готовы были распуститься, а поросшие травой холмы, старые и величественные, как само время, возвышались округлыми темно-зелеными глыбами. Рассмеявшись еще раз, Пьер рванул верхнюю пуговицу куртки.

Вьющиеся темные волосы выбивались из-под пол ей украшенной перьями шляпы.

– Я люблю тебя, – сказал Джеймс де Молешаль.

– Знаю, – кивнул Пьер, бросив мимолетный взгляд на своего друга, который, подстелив плащ, растянулся на земле рядом с ним.

– Тебе понравился ястреб?

– Конечно. А почему ты спрашиваешь?

– Потому что я хочу услышать об этом от тебя. Для меня важно знать, что ты доволен моими подарками.

Джеймс сел, в его блеклых близоруких глазах, точно таких же, как у матери, появилось тревожное выражение. Заметив это, Пьер присел на корточки и, приблизив лицо к лицу друга, заговорил самым серьезным и искренним тоном:

– Ты же знаешь, как мне нравятся твои подарки, Джеймс. Это единственная радость, которая есть в моей тусклой жизни.

Благодарно взглянув на Пьера, Джеймс с горечью заметил:

– Но уж не такой тусклой, как у меня. Представь, каково целыми днями сидеть взаперти в Молешале с матерью и думать только о том, как бы побыть с тобой.

Пьер прикинулся сострадающим.

– Не очень-то приятная жизнь, но скоро этому придет конец. Когда ты женишься, то сможешь уезжать и приезжать, когда захочешь, а Ориэль должна будет оставаться в Молешале, выполняя пожелания хозяйки дома и прислуживая ей.

– Почему ты так о ней говоришь?

– Потому что презираю ее слабость.

В ярком солнечном свете многочисленные прыщики на лице Джеймса особенно бросались в глаза. Он внимательно разглядывал Пьера.

– Но меня ты никогда не возненавидишь, правда? – спросил Джеймс.

Лицо Пьера смягчилось и, протянув руку, он положил ее на плечо уродливого юноши.

– Нет, Джеймс. Ты такой безобидный и добрый. Я уверен, ты скорее умрешь, чем согласишься причинить мне зло.

Джеймс положил свою костлявую руку на ладонь Пьера.

– Ты знаешь, что это правда, – подтвердил он. – Я с радостью пожертвовал бы ради тебя своей жизнью.

Пьер смотрел в другую сторону, на ястреба, подлетевшего к ним с добычей в когтях и усевшегося на его запястье.

– Думаю, я скоро уеду отсюда, – вдруг бросил Пьер.

– В будущем году, когда тебе исполнится восемнадцать?

– Нет, я не могу ждать так долго. Мне надоело рассчитывать на подачки отца, я хочу иметь собственные деньги. Ты поедешь со мной, Джеймс? Ведь скоро мы с тобой породнимся.

– Как прекрасно это звучит – быть твоим родственником. Конечно, я поеду с тобой. Пусть Ориэль, а не я, остается с моей матерью и исполняет свой долг. Но ведь она еще не согласилась выйти за меня.

Пьер резко обернулся.

– Что значит – еще не согласилась? Кто ее будет спрашивать? Зато отец все больше склоняется к тому, чтобы принять предложение твоей матери. Иногда ты бываешь чертовски глуп, Джеймс.

Казалось, что Джеймс не выдержит и возмутится, но он лишь вяло пробормотал.

– Но не всегда же.

Ястреб вновь устремился ввысь, к солнцу.

– Хватит об этом, – властно распорядился Пьер. – Давай и мы поохотимся, как эта тварь. Кто знает, что мы сможем найти…

 

Глава третья

В самый темный полуночный час Джон де Стратфорд, направляясь к своему замку, галопом скакал по спящей Бивелхэмской долине. Шумное вторжение переполошило всех ночных тварей, но архиепископ не обращал внимания ни на расползающихся змей, ни на вспугнутых землероек, стремящихся избежать копыт его лошади. Лицо всадника, по обыкновению ничего не выражающее, было обращено вперед, в сторону Мэгфелда, и только его развевающийся на ветру плащ указывал направление, откуда он прибыл, – Кентербери.

Архиепископ был сложным и противоречивым человеком, под маской внешней невозмутимости этой выдающейся личности таилось множество разнообразных черт, подобно тому, как луковица цветка, спящая под слоем темной почвы, несет в себе все многообразие оттенков будущего цветения. И хотя многие люди считали, будто хорошо знают архиепископа и могут судить о его мыслях и чувствах, все они ошибались. Никто не понимал Джона де Стратфорда.

Он был загадкой. В нем таились глубины, в которые он и сам не осмеливался заглядывать.

Превыше всего для него стояли его собственные, личные отношения с Богом. В отличие от большинства людей того времени Стратфорд не был одержим суевериями и страхом. Наоборот, он пытался как бы посмотреть Богу прямо в глаза, конечно, не как равный равному, но и не как униженный, дрожащий проситель. Примас английской церкви думал о себе как об одном из избранных. Он с юности верил, что предназначен для величия и славы, что избран среди всех, чтобы подняться над ними, и что избравшие его могущественные силы позаботятся о том, чтобы ни кто и ничто не остановило его неуклонного продвижения вверх.

Однако, как ни странно, эта вера не породила в нем чувства превосходства над людьми. Он лишь считал чем-то естественным, полагавшимся ему по праву, чтобы все двери раскрывались перед ним, в этом отношении он был похож на боевую лошадь, которую невозможно свернуть с пути.

Но под этой неуязвимостью и целеустремленностью лежала темная сторона. Не только в голове у архиепископа могли рождаться черные мысли, но он умел претворять их в черные дела. По природе своей Джон де Стратфорд был заговорщиком и убийцей, человеком, который может бесконечно и терпеливо ждать своего часа, а затем, спустя годы, наслаждаться мщением.

Но параллельно с этим в его душе находилось место состраданию, любви к прекрасному и доброте. Это была странная, беспокойная, мятущаяся натура, совсем не похожая на тот облик, который ее обладатель демонстрировал миру. Иногда Стратфорд всерьез думал о том, что в нем возродился Томас Бекет, что каждая его мысль, любая испытываемая им эмоция уже была пережита когда-то архиепископом-мучеником.

Вот и теперь, подъезжая к своему дворцу, он чувствовал учащенное биение сердца: сегодня ночью он преклонит колени и будет молиться в той же самой маленькой часовне, где когда-то склонялся святой Томас. Конечно, и в Кентербери он ходил по тем же коридорам и аллеям, что и Бекет, но здесь, в Мэгфелде, была некая интимность, которая позволяла ему ощущать гораздо большую степень близости и родства с душой великого убитого предшественника.

Выехав из леса, Стратфорд покинул владения Джона Вале и пересек границу своего поместья. Ему оставалось проехать не более трех миль, и подобие удовлетворенной улыбки появилось на его обычно бесстрастном лице. Он одиноко скакал в ночи: ни свиты, ни реющего впереди креста. Фактически архи епископ потихоньку улизнул из своей Кентсрбсрийской резиденции и в темноте паломничьими тропами перебрался из Кента в Суссекс. До сих пор затянутое облаками небо оставалось беззвездным, ночь была полна звуков и шорохов, но когда перед архиепископом уже выросла темная громада Мэгфелдского замка, на бархатном черном балдахине вверху вдруг засияла одиноким бриллиантом единственная звезда.

Принявший лошадь архиепископа привратник выглядел озадаченным.

– Милорд! Вас не ждали. Вес спят. Я разбужу поваров, чтобы вам приготовили ужин.

– Нет-нет, не стоит. Немного вина и фруктов – вот все, что мне требуется. Веврэ тоже лег?

– Давно, милорд. Прикажете разбудить?

Стратфорд, уже начавший подниматься по широкой лестнице, покачал головой:

– Не нужно никого из-за меня беспокоить. Я тоже скоро лягу, если вы быстро принесете мне в кабинет то, что я просил.

Поклонившись, привратник направился в кладовую. Убедившись, что он ушел, архиепископ, вместо того, чтобы пройти в свои покои, поднялся по каменной винтовой лестнице этажом выше, и, миновав огромный красивый солярий, расположенный как раз над его спальней и занимавший почти всю южную часть верхнего этажа, очутился в коридоре, куда выходили двери нескольких небольших комнат.

Остановившись возле одной из них, он несколько секунд прислушивался, а затем, осторожно отворив дверь, вошел внутрь.

Через узкое высокое окно лился неровный свет луны, то и дело заслоняемой бегущими по небу облаками, и падал на стоявшую напротив окна простую кровать и лицо спящего на ней человека. Стратфорд сделал шаг вперед и склонился над спящим, внимательно всматриваясь в черты видневшегося из-под темной шапки густых волос лица.

Лицо это, казалось, было создано богами в минуту веселья. До смешного курносый нос, губы, которые даже во сне оставались растянутыми в улыбке, густые загнутые ресницы, черной щеточкой лежавшие на круглых белых щеках. И руки, одна из которых лежала поверх одеяла, – нелепые руки с широкими ладонями и короткими обрубленными пальцами, годившиеся на первый взгляд лишь для того, чтобы ковыряться в земле. Однако, несмотря на внешние недостатки, от спящего исходила атмосфера одухотворенности, явственно свидетельствующая, что это не простой крестьянин спит так мирно и безмятежно в присутствии примаса всей Англии.

Луна окончательно скрылась, и в темноте спящий, наконец, почувствовав присутствие архиепископа, вдруг заворочался и захныкал.

– Не бойся, Колин, – тихо успокоил его Страт форд. – Это я, Джон.

– Джон? Почему ты здесь? Веврэ сказал, что ты в Кентербери и я должен вести себя тихо.

– Веврэ? Он что, неласков с тобой, или плохо обращается?

– Нет, он любит меня. Он часто со мной играет, и танцует, когда я играю на гитаре.

Луна выглянула на минутку, спряталась, но тут же засияла вовсю. Освещенный ее серебряным светом, Колин сел в постели. Архиепископ взглянул на его трагикомическое лицо и улыбнулся. До сих пор он ни разу не задумывался о том, любит или ненавидит он своего слабоумного брата.

– Я привез для тебя кое-какие лакомства. Нет-нет, не вставай. Утром ты сможешь получить их.

Обрадованный Колин со смехом встал в кровати на колени и неожиданно поцеловал руку старшего брата.

– Ты так добр ко мне! – воскликнул он.

Стратфорд отвернулся к окну, на мгновение его лицо исказилось под влиянием нахлынувших чувств. Не было дня, чтобы он не мечтал о том, чтобы Колин заболел какой-нибудь неизлечимой болезнью и тем самым разрешил загадку своей жизни. Но в, то же время, каждый день его брат совершал что-нибудь трогательное, доброе и невинное, и даже мысль о его возможной смерти заставляла архиепископа терзаться чувством вины.

Ибо создавшаяся ситуация была неподвластна даже такому великому и могущественному человеку, как Джон Стратфорд. По каким-то неизвестным при чинам, а скорее всего просто потому, что в сорок лет их мать была уже слишком стара, чтобы рожать, умственные способности Колина навсегда остались на уровне восьмилетнего ребенка, хотя его тело было телом взрослого мужчины. В его младенчески чистой душе не было места для зла. Он не был по-настоящему сумасшедшим, но и не был вполне нормальным. Он был всего лишь очень простым, добрым и бесхитростным существом: маленький мальчик, заключенный в телесную оболочку тридцатилетнего мужчины.

Архиепископ опять повернулся к брагу.

– Ложись спать, Колин. Увидимся завтра утром, после того, как я помолюсь.

– Можно мне помолиться вместе с тобой?

– Нет. Ты не должен, как и всегда, никому показываться. То, что мы сейчас далеко и от Лондона, и от Кентербери, ничего не значит.

Губы Колина вдруг слегка задрожали:

– Я в чем-нибудь провинился, Джон? Ты сердишься?

Раздираемый противоречивыми чувствами, Страт форд положил руку на плечо брата.

– Я рассержусь, если ты тотчас же опять не уснешь. Веврэ приведет тебя ко мне, когда я не буду занят. – Архиепископ направился к двери, но вдруг обернулся: – Ты уверен, что он добр к тебе?

Колин, успевший зарыться в подушки, поспешно ответил.

– Да, вполне уверен. В общем-то, мне нравится здесь, в этом каменном дворце. Я надеюсь, мы останемся здесь надолго.

Ничего не ответив, архиепископ аккуратно прикрыл за собой дверь.

В трех милях от дворца архиепископа, в замке Шарден, в эту ночь не спал никто, кроме Пьера, объявившего, что ему до смерти надоела вся эта история. Наверху плакала Ориэль. И не просто тихо и благопристойно плакала, чего естественно было ожидать от девушки, обычно столь покорной и мягкой, но так отчаянно кричала и рыдала, что ее было слышно даже в зале. И такими жалобными и душераздирающими были ее рыдания, что слуги даже не осмелились занять свои обычные места вокруг очага, а попрятались, кто где, по углам.

Маргарет, с мятежным и предвещающим бурю выражением на своем некрасивом лице, сидела у огня в своей комнате и метала яростные взгляды на Роберта, который делал вид, будто не замечает их, всячески стараясь изобразить невозмутимость, и усердно строгал ножом кусок дерева. После показавшегося ей вечностью молчания Маргарет наконец не выдержала:

– Ну?

– Что ну? – отозвался Роберт, не поднимая на нее глаз.

– Ты прекрасно понимаешь, о чем я. Что ты решил?

Муж продолжал строгать брусок, как будто в этот момент не было ничего более важного. Маргарет, сердце которой было переполнено эмоциями, накалялась все больше. За несколько часов, прошедших с того момента, как Ориэль поставили в известность о предложении Джулианы, в душе Маргарет произошел переворот. В жизни ее дочери, которой она всегда втайне завидовала, впервые разыгрывалась трагедия. Всегда живая, прелестная Ориэль вдруг согнулась и смялась, как тряпичная кукла.

– О, пожалуйста, не надо! – кричала она, бросившись на колени и, как ребенок, цепляясь за юбку матери. – Он такой мерзкий, такой отвратительный! Лучше умереть, чем стать его женой! О, спаси меня, мамочка, пожалуйста!

– Но он утверждает, что влюблен в тебя, – резко оборвал ее Роберт.

– Нет! – в голосе Ориэль зазвучали истерические – нотки. – Он не любит меня. Он даже никогда не смотрел в мою сторону. Да что там, он любит Пьера гораздо больше, чем меня.

Что-то в этом замечании насторожило Маргарет. Глядя на лицо дочери, красное и распухшее от плача, она впервые пожалела ее. Чувство сострадания еще больше углубилось, когда она обняла Ориэль и прижала к себе, вдруг ощутив, что любит ее, пожалуй, не меньше, чем Хэмона. Означало ли это, что Ориэль нужно было быть уродливой, чтобы заслужить привязанность матери? Однако Маргарет не стала задумываться над этим, искренне радуясь тому, что наконец избавилась от разъедавшей ее сердце зависти. Она твердо решила, что нельзя принуждать Ориэль к замужеству против ее воли. Выпятив нижнюю губу, с выражением непреклонной решимости, Маргарет не сводила с Роберта ледяного взгляда.

– В конце концов, что ты мне ответишь? – не отступала она.

Муж поднял голову, хотя руки его механически продолжали стругать дерево.

– Это очень хорошее предложение, – наконец выдавил он.

– И это все, что ты можешь сказать? – вышла из себя Маргарет.

– Маргарет… – предостерегающе произнес Роберт, но ее уже невозможно было удержать.

– Ты откровенно презираешь Джулиану, и я знаю об этом не хуже тебя. И тем не менее ты собираешься продать ей единственную дочь! Да, я сказала ПРОДАТЬ! Потому что, если бы не деньги, ты никогда бы и мысли не допустил о том, чтобы Шардены могли породниться с Молешалями!

Теперь и Роберт выглядел не менее разъяренным, чем жена.

– Маргарет, ты слишком далеко заходишь!

– Ничего подобного! Роберт, ведь ты же видел девочку. Она обезумела от горя. Принуждать ее к этому браку – просто чудовищно. – Немного успокоившись, Маргарет продолжала: – Вспомни, Роберт, твой отец позволил тебе выбрать самому. Смягчи же и ты свое сердце.

– Мой отец предоставил мне выбрать одну из двух: тебя или Анну де Уинтер. Поскольку ваше приданое было одинаковым, ему было все равно. Вот и все, что было мне дозволено.

К глазам Маргарет подступили непрошеные слезы.

– Какие ужасные вещи ты говоришь. А я-то всегда верила, что ты выбрал меня, потому что я тебе нравилась.

Роберт выглядел раскаивающимся:

– Ну, конечно, нравилась. Я только сказал, что мне вовсе не было позволено выбирать по своему усмотрению. – Проговорив это, он сразу же понял, что еще больше все испортил, и попытался исправить положение: – Маргарет, ну не смотри же на меня так. Ты знаешь, что я выбрал тебя из-за твоего изящества и элегантности. Да рядом с тобой Анна де Уинтер казалась просто стогом сена! – Опустившись на колени рядом с женой, Роберт поцеловал ее в кончик носа.

Смягчившись, Маргарет сказала:

– Но, Роберт, так что же будет с Ориэль? Прошу тебя, подумай о ней и взвесь все как следует.

– Хорошо, дорогая, хорошо. Но пойми и ты меня – ведь это лучшее предложение из всех, что нам когда-либо делали.

– Может быть, и так, но я чувствую, что во всем этом есть что-то странное. Наша дочь говорит, что Джеймс гораздо больше интересуется Пьером, чем ею.

Роберт резко поднял голову и пристально взглянул на Маргарет.

– Что ты предполагаешь?

– Ничего. Я просто повторила ее слова.

Не отвечая, Роберт подпер рукой подбородок и хмуро уставился на огонь. Только слышавшиеся снизу голоса слуг и приглушенные рыдания Ориэль нарушали тишину. В дальнем темном углу огромной комнаты заворчала собака, одна из любимых гончих Роберта. От лежавшей на полу дорожки, сплетенной из свежего тростника, исходил приятный аромат, смешивавшийся с запахом дыма от горящих пахучих поленьев и веток. Если бы не напряженная и тревожная атмосфера, сцена казалась бы вполне мирной и уютной.

Чувствуя, что обстановка немного разрядилась, Маргарет помалкивала, и прошло довольно много времени, прежде чем Роберт заметил:

– Конечно, ты права. Джеймс и не думал об Ориэль. Так что либо это интрига Джулианы, либо…

– Что?

– Что-то, чего мы пока не знаем.

Маргарет встала:

– Значит, ты принял решение отказать? Роберт медленно кивнул.

– Ты сам объявишь об этом Ориэль, или мне это сделать? – Маргарет старалась говорить как можно спокойнее, скрывая свои чувства.

– Мы должны сделать это вместе. Джоан, – окликнул он, – пригласи сюда госпожу Ориэль.

Маленькая неуклюжая служанка выскочила из-за ширмы и метнулась к лестнице. Когда она скрылась из виду, Роберт тихо сказал:

– Ты не должна быть слишком мягкой с Ориэль. Нельзя, чтобы она думала, будто может оказывать родителям неповиновение. Я хочу твердо дать ей понять, что такую штуку ей удалось проделать в первый и последний раз в жизни.

– Конечно, Роберт, – смиренно согласилась Маргарет, но внутри у нее все пело и ликовало: она добилась своего, Ориэль спасена от Джеймса.

Наверное, улыбка на лице матери сказала Ориэль обо всем прежде, чем она успела услышать хотя бы одно слово, потому что, торопливо вбежав в комнату, девушка бросилась в объятия Маргарет, плача от счастья еще безудержней, чем от горя.

– Ориэль, я решил не принимать предложения Джеймса, – очень строгим тоном начал Роберт. – По твоей реакции и по поведению твоей матери мне стало ясно, что этот брак совершенно неприемлем для вас обеих. Как тебе хорошо известно, многие отцы не приняли бы во внимание это обстоятельство, но я верю в христианское милосердие. – Выдержав паузу, он продолжал: – Из уважения к твоей матери я решил, что и в будущем мы никогда не вернемся к рассмотрению этого предложения.

Роберт едва устоял на ногах, когда Ориэль прильнула к нему, прижавшись мокрым лицом к его твердой, холодной щеке.

– Выслушай меня, дитя мое, – сказал он. – Я предупреждаю тебя, и больше не желаю к этому возвращаться. В следующий раз, если я сочту подходящим сделанное тебе предложение, тебе придется беспрекословно повиноваться моей воле. Ты хорошо поняла это?

– Да, отец. Я с радостью приму любое ваше решение. Но только не Джеймс. В мире нет никого отвратительнее. Обещаю, что больше такое никогда не повторится.

– Вот именно, никогда, – подтвердил Роберт. – Уж в этом ты можешь быть уверена.

В тот час, когда обитатели замка Шарден наконец успокоились и уснули, Изабель дс Бэйнденн – одна из самых зажиточных арендаторов сэра Годфри Вале, обычно присматривавшая за усадьбой Бэйнденн в отсутствие хозяев, – пробудилась ото сна. Изабель приснилось, будто ее первый муж, умерший много лет назад, стоит в ногах ее кровати и грозит ей костлявым пальцем скелета. Затем он укоризненно покачал головой и исчез.

Испуганная Изабель, не до конца придя в себя, оглядела темные углы спальни, решив, что покойник явился с того света, чтобы поглядеть на ее второго мужа, Адама, и высмеять саму Изабель за ее безрассудное замужество. Потому что, когда Изабель выкупила Адама Гильо, двадцатичетырехлетнего крепостного сэра Вале и спустя полгода взяла его себе в мужья, никто не называл ее иначе, как безумной.

Сейчас, любуясь им в первых рассветных лучах, Изабель счастливо улыбалась. Он был потрясающе хорош собой. На его казавшемся золотым теле не было ни грамма лишнего жира. Адам был почти на тридцать лет моложе ее и, выходя за него, Изабель совершила самый необъяснимый и экстравагантный поступок в своей жизни. Однако с ней самой время обходилось более чем милостиво. Тело Изабель, не знавшее радости материнства, было таким же стройным и крепким, как сорок лет назад. Ее высокая грудь, тонкая талия и округлые бедра и сейчас заставляли мужчин оборачиваться, когда она проходила мимо.

Несколько по-другому обстояло дело с ее красивыми черными волосами. Здесь Изабель помогала, или считала, что помогает, природе. Каждое утро, без исключений, когда муж и слуги еще спали, она вставала на рассвете и купалась в Ривер-Роз. Войдя в реку, Изабель делала глубокий вдох и погружалась в воду с головой, насколько ей хватало дыхания. Повторив этот ритуал не менее дюжины раз, она выходила на берег и умывалась утренней росой. Изабель была убеждена, что именно в этом заключается секрет вечной молодости ее тела, кожи и волос, но никогда никому о нем не говорила.

Изабель услышала, как завывает снаружи свежий мартовский ветер, и подумала, что сегодня, пожалуй, не очень-то приятный денек для ее омовений, хотя зимой ей не раз приходилось разбивать лед, прежде чем начать ежедневный ритуал. Вот и теперь, несмотря ни на что, Изабель храбро опустила босые ноги на каменный пол и, пронзенная холодом, поспешила одеться. Обмотав голову теплым платком и надев сверху шляпу, она бросила еще один ласкающий взгляд на Адама и вышла на площадку перед домом.

С того места, где она стояла, на много миль вокруг открывался прекрасный вид на долину. Слева от Изабель, на востоке, первые лучи солнца уже испещрили розовыми пятнами лесистые холмы, прямо перед ней до самой реки расстилался густой зеленый ковер пастбища, а на юге долина упиралась в крутой, поросший лесом склон величественного холма. И, как всегда, у Изабель перехватило дыхание. Она родилась, выросла и прожила всю жизнь здесь, на этом холме, в этом обдуваемом ветрами доме, и тем не менее всякий раз, когда она любовалась этим неописуемо прекрасным видом, у нее замирало сердце.

Повинуясь многолетней привычке, ее лошадь сразу же направилась к реке. Изабель сидела в седле, обратив лицо к солнцу и вдыхая всей грудью про хладный живительный воздух. Утро и впрямь было очень холодным, но Изабель с восторгом наслаждалась им, раздувая ноздри и впитывая в себя прелесть солнца, свежего воздуха и несравненного пейзажа.

Однако, добравшись до берега реки, она отчасти потеряла энтузиазм. Вода была ледяной. Чистая, кристально прозрачная, журчащая, она так быстро текла вдоль берегов, как будто боялась куда-то опоздать. Храбро скинув одежду, Изабель повесила ее на куст боярышника и прыгнула в реку. Однако, не успела бесстрашная женщина окунуться с головой, как, к досаде и огорчению, обнаружила, что она здесь не одна. Вдалеке Изабель увидела двух всадников, двигающихся по направлению к ней со стороны замка Шарден.

Прежде чем они приблизились настолько, что могли заметить ее присутствие, она выбралась на берег и поспешно оделась. Но затем, вместо того, чтобы поздороваться с ними, а Изабель уже увидела, что это Роберт и Пьер де Шарден, что-то побудило ее отступить и спрятаться за могучим дубом.

В облике приближавшихся мужчин было что-то воинственно-напряженное, и Изабель предпочла бы покинуть свое убежище и незаметно удалиться, но была вынуждена оставаться на месте, так как любое движение неминуемо выдало бы ее.

– …Уже давно подозревал… – Голос Роберта раз носился далеко, но Изабель могла разобрать лишь обрывки фраз и отдельные слова. – …Позор… грех Содома… слезай тотчас же, ты…

Потрясенная Изабель увидела, как хозяин Шардена ударом кулака сбил сына с лошади.

– Поднимайся!.. Вот тебе… еще… и еще!

Очевидно, Роберт Шарден специально привел сына в это укромное местечко, подальше от людских глаз, чтобы задать ему хорошую трепку. Судя по доносящимся до Изабель звукам, он всерьез принялся за дело, обрабатывая беспомощно лежащего на земле Пьера широким кожаным ремнем.

– Нет… нет… Отец, пожалуйста, не надо!

– Можешь убираться… Лондон… дам коней… станешь мужчиной…

– Да-да, хорошо… Пожалуйста, не надо!

Отдуваясь, Роберт наконец дал руке отдых и некоторое время стоял, глядя на корчившуюся на земле фигуру. Затем, пробормотав проклятие, он развернулся, вскочил на коня и ускакал в сторону Мэгфелда, не обращая более внимания на окровавленного хнычущего Пьера.

Изабель продолжала молча стоять за дубом, раздумывая, как ей поступить. Христианское милосердие требовало не оставлять страждущего без помощи, но, с другой стороны, вмешиваться в семейную распрю, да еще вдобавок столь серьезную, значило ступать на весьма опасную почву.

После некоторого колебания Изабель решила не терять благоразумия. Потихоньку пробравшись к своей лошади, она взобралась на нее и неслышно двинулась вверх по лесистому склону в сторону Бэйнденна.

Но, видимо, всему свету не спалось в это раннее утро, так по крайней мере подумала Изабель, услыхав негромкий свист и увидев Николаса ле Миста, справлявшего нужду под деревом. Изабель скромно опустила глаза, но коротышка, нимало не сконфузившись, окликнул ее по имени и помахал рукой, призывая подойти поближе. Поджав губы, Изабель укоризненно покачала головой, но это только заставило его ухмыляться еще шире, показывая редкие неровные зубы, торчащие во рту, как валуны в скалистом ущелье.

Не проехала она и пятидесяти ярдов, как убедилась, что неподалеку есть еще кто-то. В утреннем прохладном воздухе разливались волшебные, изысканные звуки необычайно искусной игры на гитаре. Заинтригованная, Изабель направилась к месту, откуда доносилась музыка, и, к своему удивлению, увидела на поляне Веврэ и с ним незнакомого смуглого человечка, сидевшего, скрестив ноги, на земле, и перебиравшего гитарные струны смешными коротки ми пальцами.

– Доброе утро, – поздоровалась Изабель, и оба мужчины испуганно оглянулись.

Веврэ вскочил на ноги и ответил на ее приветствие, но другой едва взглянул на нее и продолжал играть. Изабель не сомневалась, что перед ней истинный гений, ибо никогда в жизни ей не приходилось слышать такого богатства звуков, лившихся из-под этих грубых нелепых пальцев. Как будто этот человек уже побывал у небесных врат и принес обратно на землю услышанные там гимны.

Не в силах противиться притягательной силе музыки, Изабель спешилась и, тихонько подойдя поближе, восхищенно взирала на незнакомца. А он продолжал играть так увлеченно и вдохновенно, как будто здесь не было ни ее, ни Веврэ. Дворецкий перехватил ее удивленный взгляд, но ничего не сказал. Все трос молчали, и только сладостные, чарующие звуки продолжали разноситься в лесу.

К ним подошел Николас ле Мист, его ноги уже нетерпеливо отплясывали на месте.

– Ну-ка, молодой человек, – воскликнул он, – сыграйте нам что-нибудь повеселее, чтобы мы могли потанцевать.

Музыкант мгновенно заиграл самую веселую и жизнерадостную из всех мелодий, которые когда-либо доводилось слышать Изабель. Невозможно было устоять на месте, и вот уже она, смеясь, закружилась в паре с Николасом, позабыв и о своем возрасте и обо всем на свете.

– Кто это? – спросила запыхавшаяся Изабель, когда музыка смолкла.

– Да это же полоумный Колин.

– Кто-кто?

– Ну, младший брат нашего архиепископа. Его, правда, ото всех прячут, но это он.

– Какой же он полоумный, если так играет?

– Ага, вот это самое загадочное. Но кто может ответить на этот вопрос, кроме Господа Бога?

Изабель никогда не видела господина ле Миста таким серьезным и рассудительным. Она заинтересованно взглянула на него.

– Он действительно сумасшедший?

– Да нет, не всерьез. Просто он слегка не в себе: мальчик в теле мужчины. Он совершенно безобидный и очень добрый.

Изабель перевела взгляд на гитариста и увидела самую добрую и красивую улыбку, какую только можно себе представить, так и лучившуюся чистотой, простодушием и весельем. Женщина сознавала, что видит перед собой нечто исключительное, совершенно особенное, но подходящие слова никак не шли ей на ум. Сумев лишь благодарно и уважительно улыбнуться в ответ, Изабель сделала церемонный реверанс и, садясь в седло, позволила Николасу подержать стремя ее лошади. Возвращаясь в Бэйнденн, она слушала дивную музыку: пение жаворонка, присоединившего свой голос к гитаре Колина.

 

Глава четвертая

Нескончаемая упрямая зима 1333 года, наконец, кончилась. Настоящей весны так и не было, просто в один прекрасный день ледяные ветры и морозы сменились легкими бризами и теплом. Прекрасная Бивелхэмская долина расцвела и засверкала, как бриллиант в солнечных лучах. Синели армии ярких колокольчиков, гроздьями висели готовые лопнуть почки, склоны покрытых цветущими растениями холмов издали казались аметистовыми, розовыми, желтыми.

Теплая погода заставила покинуть дома всех тех, кто провел зиму, сидя у очага, прячась от сырости и сквозняков своих промерзших жилищ. Щуплый Роберт де Шарден, проворный и подвижный, как белка, легко взлетел в седло и направился в сторону аббатства Баттль, где должен был исполнить поручение архиепископа. Ибо Роберт занимал множество важных постов: он был не только управляющим делами аббатства, надзирающим за всеми его обширными владениями, но еще и судьей, а также бейлифом архиепископа, призванным следить за соблюдением законов, вольностей и привилегий всех сословий.

Исполнение этих многочисленных обязанностей требовало частых отлучек из дому и разъездов по графству.

Но сегодня Роберт, отъезжая от Шардена, думал не только о делах службы. Его волновал вопрос, почему у Маргарет так задрожали губы, когда он сказал, что будет отсутствовать целую неделю. Не ужели она догадалась, что в Баттле у него есть любовница, девятнадцатилетняя прелестная вдовушка, чей муж-солдат был убит в Шотландии? Если так, то его жена, должно быть, невыносимо терзается. Но нет, не может быть, ведь он был так осторожен, так скрытен. Ничто не заставило бы его причинить боль матери своих детей, но… он просто не в силах устоять перед звонким смехом, красивыми глазами и раскрытыми объятиями своей милой. С Николь де Ружмон – такой юной и такой страстной – он вновь чувствовал себя сильным и неутомимым, как тридцать лет назад.

Ход его мыслей заставил Роберта подумать о Пьере, и воспоминание о противоестественных склонностях младшего сына, как всегда, неприятно кольнуло его. Вдобавок его дружком оказался Джеймс де Молешаль, что еще больше усложняло ситуацию. В глубине души Роберт почувствовал облегчение, когда Пьер отправился в Лондон зализывать раны, что-то бормоча о необходимости самому прокладывать себе дорогу. Однако радости его не суждено было длиться долго – через неделю окольными путями (поскольку Джулиана теперь прекратила всякие отношения с обитателями Шардена) пришло известие, что и Джеймс уехал в Лондон. Очевидно, юнцы заранее обо всем сговорились и таким образом обвели вокруг пальца свои семьи. Роберт невольно пожалел, что своими руками не придушил Пьера в то утро, когда имел такую возможность.

В то время как обуреваемый столь мрачными мыслями Роберт ехал в Баттль, его жена, объявив, что у нее болит голова, заперлась у себя в спальне и, бросившись на кровать, зарыдала. Никогда еще не чувствовала она себя такой несчастной, как в последнюю неделю, с тех пор, как случайно обнаружила в кафтане своего мужа секретный карман, пришитый возле сердца, а в нем – надушенную маленькую перчатку.

Маргарет ни минуты не сомневалась, что перчатка принадлежит женщине – такой от нее исходил сильный и опьяняющий аромат дорогих восточных духов. Тщательно исследовав находку, Маргарет с отвращением швырнула ее в огонь и никому ничего не сказала.

Сейчас, в одиночестве лежа в своей спальне, она наконец решилась взглянуть правде в глаза. Ей было сорок семь лет, и вот уже почти год, как в ее организме произошли печальные перемены, означавшие переход к старости, кончились женские кровотечения, сменившись неприятными частыми приливами жара. Кроме того, Маргарет, всю жизнь мучавшаяся от сознания своего уродства, начала полнеть и теперь с ужасом следила за расползающимися линиями шеи и подбородка. Глядя в зеркало, она порой думала, что предпочтет умереть, чем видеть свое увядание. Но прежде чем умереть самой, Маргарет хотелось – о, хотелось больше всего на свете! – вытрясти душу из владелицы этой крошечной перчатки, а потом станцевать джигу на ее могиле.

Новая слезинка вытекла из-под век Маргарет и упала на подушку. Она могла проплакать так весь день, и лишь мысль о том, что от слез лицо распухнет, и она станет выглядеть еще хуже, заставила ее взять себя в руки. Встав, Маргарет охладила свои пылающие щеки водой из стоявшего рядом с кроватью кувшина, переоделась в одно из своих лучших платьев и спустилась в конюшню. Она отправится в Бэйнденн и узнает, там ли сейчас Алиса Валье.

Выехав из замка, Маргарет увидела Ориэль и ее служанку, верхом на лошадях едущих на прогулку в лес, и недовольно нахмурилась. Она считала, что Ориэль чересчур свободно разъезжает по всей округе и может, не дай Бог, увидеть что-нибудь совсем неподходящее для девичьих глаз, например, Николаса ле Миста, гоняющегося по лесу за девушками или, о ужас, уединившегося с одной из них.

Но мысли Ориэль витали очень далеко от господина ле Миста. Ее гораздо больше интересовало, станет ли отец во время своей нынешней поездки в Баттль заниматься поисками жениха для нее. Скорее всего, это будет какой-нибудь младший сын – эти редко бывают помолвлены с самого рождения, хотя порой имеют виды на будущее. Но и эти мысли вылетели из ее головы, как только она услышала доносящийся из леса звук гитары. Музыка была так прекрасна, что Ориэль не могла бы сказать, слышала ли она что-либо подобное.

Это была даже не совсем музыка – скорее, это была беседа между играющим и Богом. Каждая нота, каждый тон, каждый аккорд исходили из глубины души, парящей в заоблачной выси, души, уже коснувшейся благодати Всевышнего.

Спешившись и оставив Эмму с лошадьми, Ориэль неслышно приблизилась к тому месту, откуда доносилась музыка. Она увидела музыканта – смуглого молодого человека, сидевшего на поваленном дереве и всецело поглощенного своим занятием. Его лицо было комичным и в то же время бесконечно печальным.

Ориэль вдруг почувствовала себя незваной гостьей, бесцеремонно вторгшейся в чужой дом, и спряталась за деревом, боясь подойти ближе, но слишком захваченная музыкой, чтобы уйти. Ей казалось, что она простояла так, едва дыша, не шелохнувшись, целое столетие, как вдруг молодой человек прекратил играть, поднял голову и посмотрел прямо на нее.

Странный это был взгляд, первый взгляд, которым они обменялись. Ориэль сразу же охватило всепоглощающее чувство узнавания, будто она знала этого человека всю жизнь. И таким мощным был этот импульс, что она, не отдавая себе отчета, что делает, улыбнулась и протянула ему навстречу руки. На какую-то долю секунды ей показалось, что и он узнал ее, но в следующее мгновение на лице музы канта вдруг появилось выражение слепого, беспричинного ужаса. Вскочив на ноги, он закричал. «Веврэ! Веврэ!» – и, бросив на Ориэль еще один дикий взгляд, скрылся между деревьями.

Ошеломленная этой сценой, Ориэль некоторое время не могла двинуться с места. Разве она похожа на людоеда, на чудовище, на дракона? Или он принял ее за тень святого Дунстана, работающего в своей кузнице, которая, по местному поверью, является человеку накануне его смерти? Единственным разумным объяснением, которое смогла найти Ориэль, было то, что он перепутал ее с кем-то, кого очень боялся. Неожиданно почему-то опечалившись, Ориэль медленно побрела назад к тому месту, где ее ожидала Эмма с лошадьми.

– Кто это играл, миледи?

– Не знаю. Я никогда раньше не видела этого человека, но, что удивительно, у меня такое чувство, будто я всегда его знала, – в замешательстве призналась Ориэль.

Путешественники из Гаскони, спустившись по деревянному настилу стоявшего на якоре корабля, едва не были подхвачены течением. В какую бы сторону они ни взглянули, море было бурным, пенящимся, переливающимся всеми оттенками синего, серого и бирюзового. Грохот прибоя перекрывался шумом бесконечного проливного дождя, и старший из всадников поспешил опустить забрало шлема, в то время как младший натянул капюшон плаща. Вы бравшись на берег, они сели на лошадей и направились в сторону Кентербери.

Они скакали бок о бок, не разговаривая. Старший путник был невысоким и толстым, его короткие пухлые ноги, вдетые в стремена, смешно торчали над лошадиными боками. Однако, несмотря на полноту, он сохранил подвижность, а его лицо с крупным носом и изогнутыми губами, по-видимому, когда-то было красивым. Блестящие темно-карие глазки, живые и веселые, как у полевой мыши, и сейчас придавали его круглому лицу приятное и обаятельное выражение. Да и в целом у него были манеры общительного, компанейского человека.

Насколько старший из мужчин был дороден, настолько же строен и худощав был его спутник. Высокий, тонкий, он ссутулился, сидя в седле, и только его острые, как у ястреба, сверкающие глаза, то и дело постреливали по сторонам. Густые волосы орехового цвета доставали до плеч, а одна, самая непокорная прядь, то и дело падала на лоб, и он нетерпеливым движением отбрасывал ее назад. У него были длинные, костистые, привычные ко всякой работе пальцы и твердый, как скала, рот. Он производил впечатление человека, которому лучше не становиться поперек дороги.

Двое мужчин ехали быстро, миля за милей покрывая расстояние между Дувром и Кентербери. Из-за разыгравшейся бури было темно, почти как ночью, намокшие ветви деревьев низко нависали над дорогой, заставляя путников пригибаться над шеями лошадей. Преодолев несколько ручьев, вздувшихся от дождя и превратившихся в реки, они наконец облегченно вздохнули, увидев перед собой стены кафедрального собора.

– Здесь мы и остановимся, – сказал старший. – А завтра на рассвете отправимся в Лондон.

– Я слышал, что путники могут найти приют в аббатстве святого Августина. Узнать, как туда проехать?

Не успели они достичь городских ворот, как небо потемнело еще сильнее, и дождь полился сплошной стеной. Путешественники, люди закаленные и не робкого десятка, невольно съежились в седлах и очень обрадовались, найдя укрытие в прочном и надежном здании аббатства.

Войдя, они увидели толстые стены, сложенные из потускневших от времени камней, и мощенный каменными плитами пол. Все это едва освещалось лучами света, с трудом проникавшими сквозь узкие, высоко расположенные окна. Однако разносившийся под сводами аббатства запах ладана, цветов, свежих и сушеных трав был очень приятен. Старший из путников с удовольствием втянул его в ноздри, и впустивший их юный монах понимающе улыбнулся:

– Мы выращиваем в нашем саду множество растений. Аббат считает, что они играют весьма важную роль не только в кулинарии, но и в медицине. У него даже есть книга старинных рецептов.

– Было бы очень интересно взглянуть на нее. Я тоже убежден в целительной силе растений. Однако позвольте представиться: Поль д'Эстре, рыцарь из Гаскони. А это мой оруженосец, Маркус де Флавье.

Монах слегка наклонил голову.

– О, вы проделали дальний путь. Пойдемте, я покажу вам вашу комнату. Трапеза начнется не раньше, чем через час, так что у вас будет время отдохнуть.

– Вначале я должен позаботиться о лошадях, – отрывисто проговорил младший из гостей. – Они хорошо послужили нам сегодня и должны быть в полном порядке завтра, если мы намерены за один день добраться до Лондона.

Кивнув, монах поинтересовался:

– У вас там дело?

– Очень важное дело, – ответил Поль. – Дело, с которым мы должны припасть к стопам самого короля, если хотим добиться справедливости.

В гаснущем свете дня спальня хозяйки Бэйнденна как будто раздвинулась до необычайных размеров, так что дальние неосвещенные углы казались темными провалами пещер. Весь дом поскрипывал и стонал под порывами разыгравшейся за стенами бури.

– Мне не следовало приезжать, – поежившись, признала Маргарет де Шарден. – Не знаю, как я теперь доберусь до дома.

– Останься здесь, у нас, – предложила Алиса. – Раз Роберт в Баттле, тебе некуда торопиться.

Маргарет продолжала хмуриться.

– Я должна была предвидеть, что будет такая погода, и сидеть в Шардене. Вчера я уже приезжала сюда и Изабель сказала, что ты будешь только сегодня. Но я хотела поскорее тебя увидеть. Алиса, я нуждаюсь в помощи.

– Какого рода помощи? – остро взглянула на нее собеседница. – Что случилось?

– Ничего особенного. Точнее, ничего особенного для всех, но не для меня. Просто Роберт любит другую, но даже сознание этого гложет меня, как язва. Ни днем, ни ночью я не могу думать ни о чем, кроме этого.

Наступила пауза, во время которой не было слышно ничего, кроме барабанящего в окна дождя и завывающего ветра. Отодвинувшись в тень, Алиса думала о том, до чего же все-таки странное создание человек. Если бы ей надо было назвать имя женщины, страдающей от ревности, то последней, о ком бы она подумала, была Маргарет. Более того, наблюдая за их жизнью в последнее время, Алиса считала, что Маргарет в душе уже почти готова к тому, что Роберт заведет любовницу.

– Почему это так тебя задевает? – спросила она, пряча удивление. – Большинство мужчин имеют любовниц, а многие женщины – любовников.

– Мне от этого не легче. Я уязвлена в самое сердце.

– Ты боишься, что он оставит тебя ради нее?

Немного поразмышляв, Маргарет ответила:

– Нет, я не думаю, что это возможно.

– Тогда отчего же ты так переживаешь? Роберт никогда не пожертвует своей семьей или своим будущим ради смазливой бабенки.

Маргарет громко втянула воздух, глядя на Алису полными слез глазами.

– Тебе хорошо говорить, Алиса. Сэр Джон тебя обожает, это всем известно.

– Может быть, потому что он смотрит на меня отчасти как на любовницу. Ведь я настолько моложе его, и он сам остановил на мне свой выбор после того, как его первая жена умерла.

Маргарет снова начала тихо плакать, ее нос сразу же покраснел и распух, губы дрожали.

– Но я люблю его, Алиса. Пусть Роберт не любит меня, но я-то люблю его! Что же мне делать? Какой путь избрать?

Алиса встала и начала мерить комнату шагами, не обращая внимания на длинный шлейф юбки, волоча щийся за ней.

– Стыдись, Маргарет. Никогда не думала, что могу услышать от тебя такие слова. Используй все средства, какие только есть в твоем арсенале. Роберт – твой муж, ты должна за него бороться.

Ее подруга подняла заплаканное лицо:

– Но как же, как?

– Следи за собой, красиво одевайся, старайся обворожить всех его друзей. Скоро ему станет интересно, что же заставило тебя так измениться. Ты не можешь сдаться без борьбы. Где твое мужество, Маргарет?

Последовала новая пауза. Маргарет с виноватым видом высморкалась и, достав из кармана пучок освежающей мяты, приложила к щеке.

– Я буду вести себя так, как ты советуешь, – наконец сказала она. – Но сначала я хочу увериться, что мои усилия не пропадут даром.

– Но как же ты можешь это сделать?

– Алиса, я хочу, чтобы ты погадала мне на своих магических камнях. Прочти, что они скажут, и открой мне правду.

Леди Валье выпрямилась.

– Ты же знаешь, как это опасно. Такие вещи запрещены не только церковью, но и моим мужем. Если он узнает о твоей просьбе, его гнев будет ужасен.

– Но он никогда не узнает. Пожалуйста, Алиса. Я нуждаюсь в руководстве и наставлении. Помоги же мне. И тогда, обещаю, я выполню все, о чем ты говорила.

– Ну, хорошо. Но учти, я иду на это против своей воли.

Сняв с шеи ключ, Алиса Валье открыла маленькую деревянную шкатулку, которую достала из тайника за кроватью. Маргарет напряженно следила за тем, как открылась крышка, и была слегка разочарована, не увидев внутри ничего, кроме небольших отполированных камешков, похожих на таблетки, испещренных необычными письменами. Однако когда она положила на них руку, ей показалось, что они ожили и задрожали под ее пальцами. С чувством благоговейного трепета Маргарет наблюдала, как Алиса перемешала камешки и разбросала их на каменном полу.

– Почему ты так делаешь?

– Так полагается.

– Кто тебя научил этому?

– Моя мать. Эти камни в ее семье переходили из поколения в поколение. Я думаю, что когда-то наши предки привезли их из Норвегии.

Камешки покатились и наконец замерли. Встав на колени, Алиса с отстраненным видом склонилась над ними. Леди Валье начала медленно раскачиваться из стороны в сторону, прядь темных волос выбилась из ее прически и упала на лицо, придав ему еще более странное, отсутствующее и даже отчасти нечеловеческое выражение. Бессознательно Маргарет осенила себя крестным знамением.

– Тебе никогда не суждено избавиться от своей соперницы и в то же время скоро ты навсегда от нее избавишься.

Маргарет изумленно взирала на подругу.

– Что это значит?

– Не знаю. Иногда камни говорят загадками. Но можешь быть уверена, Маргарет, эта женщина недолго будет досаждать тебе. Роберт по своей воле вернется к тебе.

– Я буду благодарить Бога, если это произойдет.

– Но это еще не все.

– Что же еще?

– Грядут перемены. Великие перемены, которые коснутся не только тебя, но и всей вашей семьи. – Алиса подняла на Маргарет косящие зеленые глаза, похожие на кошачьи. – Ты должна быть осторожна, Маргарет. После того, как появятся чужестранцы, все пойдет по-новому.

По спине Маргарет пробежал холодок.

– Что еще за чужестранцы?

– Двое мужчин, каждого из которых ты будешь любить, но совершенно по-разному.

– Любить? Я? Алиса, что за выдумки?

– Это не выдумки. Запомни мои слова: двое мужчин уже переплыли морс, чтобы добраться сюда, и, оказавшись здесь, они уже никогда не покинут это место. С их приездом начнутся перемены.

– К лучшему или к худшему?

– Камни говорят только, что во власти этих чужестранцев изменить ход событий, об остальном они умалчивают. Нам остается ждать и наблюдать, тогда мы узнаем.

Воцарилась напряженная тишина, которую нарушил донесшийся из холла, где собрались слуги, взрыв хохота.

– Молю Бога, чтобы эти чужеземцы не оказались посланцами дьявола, – вздохнула Маргарет.

– Аминь, – отозвалась Алиса.

И в то же мгновение луна, прорвавшись сквозь тучи, засияла на небе, а одинокий серебряный луч, проникший сквозь высокое узкое окно, осветил разбросанные на полу камни и встревоженные лица склонившихся над ними женщин.

В эту же ночь луна появилась и над Кентербери, и вечерняя трапеза в аббатстве святого Августина проходила при свете единственной свечи. Настоятель произносил слова молитвы, тени, падавшие на лица, смягчали и сглаживали черты, и вес сидящие за столом – и монахи, и путешественники, нашедшие приют в аббатстве, – казались очень похожими друг на друга. Даже ястребиное лицо Маркуса разгладилось, и в тот момент, когда он преломил хлеб и с жадностью набросился на еду, сделалось добрым и мальчишеским.

Справа от аббата сидел Поль д'Эстре, удостоенный этой чести в качестве гасконского рыцаря. Когда вино было разлито по чашам, а еда разложена по тарелкам, оба ученых мужа погрузились в беседу. Они были до смешного разными: худой, истощенный аббат ел рассеянно и мало, запивая крошечными глотками разведенного водой вина, в то время как дородный Поль показал себя завзятым едоком. Он в одиночку расправился с целым зайцем, отдал должное жареной утке, съел несколько приправленных специями котлет, половину крупной щуки и только после этого откинулся на спинку стула, раздувая щеки и удовлетворенно похлопывая себя по животу.

– Восхитительная трапеза, милорд, – похвалил он. – И вижу, ваши повара знают толк в использовании специй и трав, улучшающих вкус блюд.

– Наше аббатство гордится своими растениями. Хотя сам я мало интересуюсь вкусом пищи. Вот уже много лет, как я страдаю жестокими болями в желудке, которые усиливаются, стоит мне съесть больше нескольких ложек. Я перепробовал множество средств, но ничего не помогает.

На всегда вежливом и внимательном лице Поля появилось выражение особого интереса.

– Конечно же, вы пробовали лечиться травами?

– Очень многими. Но почему вы спрашиваете? Вы сведущи в этом?

– Один монах, много лет проживший на Востоке, обучал меня арабской медицине. Смею надеяться, если мне удастся найти в вашем саду или на лугах нужные растения, то я изготовлю лекарство, которое облегчит ваши страдания.

Аббат откинулся на спинку стула, его изможденное лицо осветилось недоверчивой улыбкой.

– В таком случае, умоляю вас попробовать, сэр Поль. Вы поможете не только мне, но и облегчите участь наших братьев, которые не осмеливаются есть вволю, видя, как воздержан в пище их аббат.

Несмотря на то, что аббат говорил очень тихо, его слова были услышаны всеми монахами, и Поль почувствовал на себе любопытные взгляды.

– Смелые слова, сэр, – вступил в беседу остролицый монах с выцветшими, как осенние листья, карими глазами. – В течение многих лет я пытался вылечить нашего господина аббата, но безуспешно.

Не желая наживать себе врагов, Поль ответил отменно вежливо:

– Это только попытка, брат. Попробовать помочь вашему настоятелю – самое меньшее, что я могу сделать, чтобы отплатить за гостеприимство. Кое-какие корни, соединенные с некоторыми цветами и травами, порой очень помогают в таких случаях.

Монах недоверчиво шмыгнул носом, но аббат положил конец намечающемуся спору.

– Я хочу попробовать. Меня заинтересовало знание сэром Полем арабской медицины.

Он встал, подав знак к окончанию трапезы, и монахи покорно склонили головы в молитве, своими выбритыми тонзурами и неуклюжими фигурами, похожими на кочерыжки, напомнив Маркусу грибы. Голос аббата, такой же тонкий и сухой, как он сам, поблагодарил Господа за хлеб насущный и за жизнь, после чего настоятель вышел из трапезной, сопровождаемый неизменно улыбающимся Полем. Маркус втихомолку улыбнулся. Его хозяин, рыцарь, которому Маркус служил оруженосцем еще будучи мальчишкой, приобрел важного союзника. Настоятель аббатства святого Августина пригласил гасконца продолжить беседу в своем личном кабинете.

Монахи потихоньку расходились по кельям, и Маркус, внезапно почувствовав усталость, отправился в отведенную ему каморку. Сбросив сапоги и кожаную куртку, он улегся на низкую жесткую кровать, положив руки под голову, и стал рассматривать нависающий над ним закопченный потолок. Им овладело странное настроение – не веселое и не печальное, вернее, у него появилось какое-то предчувствие, ощущение неизвестности и ожидания.

Он перебирал в памяти события своей жизни, в результате которых в эту весеннюю дождливую ночь он оказался здесь, в чужой стране, в убогой келье незнакомого монастыря. Когда-то его, двухлетнего, бросили, оставили посреди незнакомой деревушки, лежавшей у подножия холма, на котором возвышался небольшой замок. Маркус смутно помнил, как его привели к сэру Полю, владельцу замка, и как тот без малейших колебаний согласился оставить подкидыша у себя в доме.

Вот уже много лет Маркус не переставал удивляться, почему, из каких побуждений гасконский рыцарь принял на свое попечение безвестного мальчишку, который еще не умел толком говорить, а о своей матери не знал и не помнил вообще ничего, а потом, спустя несколько лет, именно его назначил своим оруженосцем. О матери у Маркуса осталось лишь смутное воспоминание об удлиненных золотисто-зеленых глазах и запахе мускуса. Должно быть, это она пришила к его чепчику кольцо, массивное муж ское кольцо, которое сэр Поль вначале держал у себя, а затем вернул Маркусу, когда ему исполнилось четырнадцать лет. Это был единственный знак, единственный ключ к его происхождению.

Маркус всегда ненавидел свое положение бастарда, и даже забота и расположение сэра Поля не помогали ему забыть о том, что он не знает своих родителей. Множество ночей он провел, разглядывая кольцо на своем пальце и пытаясь разгадать его тайну. Однако и сейчас, в двадцать один год, он знал о своем происхождении не больше, чем в тот день, когда его впервые привели в дом сэра Поля.

Тяжело вздохнув, Маркус перевернулся на бок. Завтра его ожидал длинный тяжелый день, и неизвестно, сколько еще трудных дней и недель ждут их с сэром Полем, прежде чем им удастся сделать то, ради чего они сюда прибыли. Однако сэру Полю нужно во что бы то ни стало добиться вмешательства и защиты английского короля, поскольку земли в Гаскони, принадлежавшие английской короне с тех пор, как Элинор Аквитанская стала супругой Генриха II и королевой Англии, минувшей зимой были захвачены армией – Филиппа Валуа. Солдаты французского короля уже в течение трех лет совершали набеги на эти владения, демонстрируя растущие притязания дерзкой Франции.

«Скоро я буду не только незаконнорожденным, но и бездомным. Интересно только, чем вес это кончится…» – с горечью думал Маркус.

 

Глава пятая

Смеркалось, и Джон де Стратфорд, сидя на каменной скамейке в саду своего замка, наблюдал за последними отблесками заката на старинных стенах и наслаждался атмосферой тихого, теплого вечера, характерного для Суссекса в начале лета.

На востоке небо было фиолетовым, но на западе, за башней, полосы сиреневого перемежались с мазками жемчужно-розового. Внизу, в зале, уже горели светильники, из окон лился ровный желтоватый свет, но вот архиепископ увидел ярко-алую вспышку – это означало, что зажгли главную жаровню. По доносящемуся из открытых окон шороху шагов и стуку расставляемых тарелок Стратфорд понял, что прислуга уже начала накрывать на стол – сегодня в узком кругу с ним должны были обедать Шардены.

В глубине здания, за большим залом, располагались основные помещения, кухни и кладовые размещались в северном крыле, в целом же дворец был построен в виде четырехугольника с открытым внутренним двориком посередине. Сейчас из кухни разливался восхитительный запах жарящегося мяса, странным образом сочетавшийся с ароматом полевых цветов, долетавшим с лугов.

С того места, где сидел архиепископ, ему были видны окна его спальни и кабинета, расположенных на втором этаже, над залом, а еще выше – витражи солярия, в которые сейчас ударяли, отражаясь, последние солнечные лучи, не давая возможности увидеть, что происходит внутри. Однако архиепископ знал, что у одного из этих окон в одиночестве сидит Колин, поскольку вдруг, как заклинание, как мольба, перекрывая все обыденные звуки и шумы, запел сильный и чистый голос гитары.

И сразу же, показалось Стратфорду, все вокруг смолкло и замерло в восхищении, даже птицы прекратили свою вечернюю Песнь, прислушиваясь к упоительной мелодии. Архиепископ бессознательно ухватился за край скамьи – такой мучительной и безвыходной, как никогда, представилась ему ситуация с младшим братом.

Но затем мысли Стратфорда потекли в другом направлении – вторая, темная сторона его натуры вдруг проснулась и начала терзать его душу. И как всегда в таких случаях, он снова увидел перед собой ту сцену, которую предпочел бы навсегда вычеркнуть из памяти, увидел так ясно, как будто это происходило вчера. А было это уже… сколько же лет прошло с тех пор? Два? Три года?

«Нет! – изумленно сообразил архиепископ. – Уже семь!» Он даже вспомнил точную дату – 16 января 1327 года. Никогда не расстаться ему с воспоминаниями об этих жестоких, зловещих событиях. Никогда не изгладится из его памяти картина: жалкая, с головы до ног затянутая в черное фигура короля Эдуарда II, замершая посреди огромного зала Кенильвортского замка и суровые, мрачные лица стоящих вокруг людей.

Депутацию возглавлял сэр Уильям Трассел, обладатель громкого, зычного баса и маленьких злых глаз, сторонник Томаса Ланкастера, произнесший в свое время смертный приговор Хьюго Деспенсеру, любовнику короля. Тогда, семь лет назад, Трассел уже открыл было рот, собираясь, по обыкновению, загреметь вовсю, но не успел произнести ни звука – король бесформенной кучей, как тряпичная кукла, повалился на пол в глубоком обмороке.

Его привел в чувство и заставил подняться на ноги епископ Орлстон, тот самый епископ Орлстон, который накануне, во время приватной аудиенции, проходившей в присутствии еще только одного человека – епископа Уинчестерского Джона Стратфорда, чрезвычайно жестоким и грубым обращением сам довел короля до нынешнего жалкого состояния.

Даже сейчас, сидя в уютном саду Мэгфелдского дворца, архиепископ ощутил леденящий озноб, вспоминая, как Орлстон ударил Эдуарда II кулаком по лицу и произнес: «Вы конченый человек, государь. Вся страна требует вашего отречения. Слишком уж много смазливых юнцов перебывало в вашей постели».

Конечно, король был отъявленным распутником, но Стратфорд никогда не думал, что услышит, как к помазаннику Божьему обращаются с такими речами. Однако, хоть сам Стратфорд никогда не позволял себе обращаться к королю с оскорблениями, и он в прошлом был не менее жесток по отношению к Эдуарду. Когда началась борьба за власть, будущий архиепископ примкнул к партии королевы Изабеллы, вытерпевшей от своего мужа множество унижений, начавшихся еще в ту пору, когда король отобрал у нее все свадебные подарки и самые лучшие драгоценности и подарил их своему тогдашнему фавориту Пьеру де Гавестону. Чаша терпения королевы переполнилась, когда муж оставил ее, беременную на третьем месяце, в одиночестве, спрятавшись от осуждающих глаз со своим любовником в замке Скарборо.

Это последнее оскорбление не могло быть забыто; именно тогда мысль о мести прочно обосновалась в голове шестнадцатилетней Изабеллы. Ей было недостаточно того, что Гавестон был схвачен и казнен без суда и приговора; дочь короля Франции хотела во что бы то ни стало добиться падения своего супруга – не зря же ее прозвали «французской волчицей».

Сидя в своем цветущем, благоухающем саду, архиепископ чувствовал, как покрывается холодным потом – не от снедающих его черных мыслей, а от воспоминаний о том времени, когда Англия едва не оказалась во власти дьявола. О том, каким слабым было королевство в ту пору, когда сменивший горячо оплакиваемого королем Гавестона юный Деспснесер стал королевским фаворитом, о том, как разъярилась Изабелла, до тех пор находившаяся с мужем в состоянии напряженного перемирия. Ей не понадобилось много времени, чтобы соблазнить Роджера Мортимера, графа Марча, и в темных уголках королевской постели они могли спокойно плести заговоры против короля. Они сумели привлечь на свою сторону наиболее могущественных в стране людей, в том числе епископа Уинчестерского Джона Стратфорда. То, что произошло в Кенильворте, было уже развязкой: король стал пленником, Хьюго Деспенсер был повешен и четвертован. Изабелла и граф Марч могли наслаждаться своей жестокой победой, четырнадцатилетний сын королевы готовился надеть английскую корону. Перед мысленным взором Стратфорда вновь встала сцена в Кенильвортском замке: позеленевшее от страха бородатое лицо того, кто еще недавно был владыкой Англии. Поставив короля на ноги, Орлстон громко воскликнул:

– Вы должны отречься, государь! С вами покончено навсегда. Только своим добровольным отрсчением вы обеспечите преемственность вашего сына.

Тяжело было видеть взрослого мужчину плачущим, хныкающим, как дитя, но именно это зрелище предстало их взорам. Эдуард громко рыдал, отвратительно брызгая слюной и хлюпая носом.

– Ну? – нетерпеливо спросил епископ Орлстон и с угрожающим видом шагнул к королю.

– Пусть мой народ отрекся от меня, – последовал неожиданный обескураживающий ответ, – но я радуюсь по крайней мере тому, что он счел возможным, чтобы мой сын наследовал мне.

Возмущенный Уильям Трассел издал звериное рычание.

– От имени всего королевства я объявляю вас низложенным и лишаю всех привилегий королевского сана. Царствование Эдуарда Второго окончено.

Как только он закончил говорить, сэр Томас Блаунт, королевский лорд-камергер, переломил свой жезл через колено в знак того, что свита короля распущена. Не произнеся больше ни слова, депутация покинула зал, оставив бывшего короля бессмысленно уставившимся в пространство.

«Если бы на этом все кончилось, – тоскливо подумал Стратфорд. – Если бы только этим ограничилось дело!» Он благодарил Бога за то, что ему не пришлось участвовать в заключительной, самой жестокой части заговора. По приказу графа Марча бывший монарх был перемещен в замок Беркли, однако вскоре была предпринята только по случайности не удавшаяся попытка его освобождения, после чего Эдуарда бросили в подземелье, в зловонную яму рядом с разлагающимися тушами, в надежде, что его убьют ядовитые испарения. Но этого не произошло – каким-то чудом король продолжал жить, хотя заговаривался и весь покрылся невообразимо омерзительными язвами и наростами.

Через некоторое время было объявлено, что Эдуард скончался, а смерть его вызвана естественными причинами. И действительно, сановники, приехавшие исследовать тело, не нашли на нем следов насилия. Однако по стране разнесся слух о том, что король все-таки был убит и способ, каким его умертвили, был изощренной, чудовищно жестокой пародией на те извращенные удовольствия, которым он когда-то предавался.

Лицо Стратфорда приняло свойственное ему холодное выражение: аскетическая сторона его натуры восставала против подобных дикостей. Он гнал от себя даже мысль о том, что он сам, прямо или косвенно, являлся соучастником тех событий, хотя и не запятнал себя насилием. Правда состояла в том, что лютая ненависть сначала к Гавестону, а затем к Деспенсеру привела его в лагерь сторонников Изабеллы, и именно он составлял статьи Акта об отречении, в котором монарха обвиняли во всех мыслимых и немыслимых грехах, вплоть до нарушения коронационной присяги. Так что, как бы ни была эта мысль невыносима для архиепископа, и на нем лежала доля ответственности за смерть короля Англии.

Мелодия резко оборвалась, и архиепископ невольно поднял голову. Там, наверху, его брат, помахав рукой, поспешил отвернуться и отойти от окна.

Архиепископ заметил, как печально опустились его плечи. Стратфорд почувствовал, что Колину очень хочется спуститься сюда, к нему, что его несчастный младший брат тяготится своим насильственным уединением.

«А почему бы нет? – вдруг подумал Джон. – Какой смысл его прятать, когда все и так знают о его существовании? Если они не видят его, то уж во всяком случае, слышат его игру. Кого я пытаюсь ввести в заблуждение?»

В эту минуту Стратфорд искренне раскаивался в том, что столько лет стыдился и скрывал своего слабоумного брата, ибо, в конце концов, разве не был Колин таким же творением Господа, как и он сам? Однако прагматик быстро вытеснил кающегося. Несомненно, для самого Колина лучше находиться подальше от мирской суеты. Кроме того, он был бы тяжкой обузой для окружающих. И, тем не менее, рано или поздно придется что-то решать – ведь настанет время, когда ни Джон, ни его брат Роберт уже не смогут заботиться о Колине. И если, согласно естественному ходу вещей, они с Робертом умрут раньше младшего брата, что тогда? Какое будущее ждет ребенка, заключенного в тело мужчины?

Тяжело вздохнув, архиепископ поднялся со скамьи. Судя по солнцу, до прибытия гостей из Шардена оставалось еще около получаса, и Стратфорд привычно прошел в свой кабинет, а оттуда – в маленькую часовню, где когда-то беседовал с Богом Томас Бекет. Сегодня, под гнетом тяжелых мыслей о Колине, Стратфорд чувствовал, что нуждается в руководстве и помощи, что должен забыть о прошлом и помолиться о будущем. И что могло сделать его молитву более искренней, чем сознание того, что на этих самых каменных плитах когда-то простирался, обращаясь к Всевышнему, святой Томас, борясь со своими собственными дьяволами?

Как раз в то время, когда архиепископ уединился в часовне, гасконский рыцарь и его оруженосец вошли в одну из пивных на Хлебной улице и уселись за грубо сколоченные козлы, бывшие там единственной мебелью. Оруженосец, которому пришлось согнуться едва ли не вдвое, чтобы пройти в дверь, приказал подать им эля, и одна из дочерей хозяина, смазливая замарашка с капризным алым ротиком, восхищенно взирая на молодого человека, поторопилась выполнить заказ. Ей едва исполнилось тринадцать лет, она еще не была помолвлена, и Маркус, с его огромным ростом и резкими, ястребиными чертами, казался ей неотразимым.

Перехватив ее улыбку, Поль шепнул своему спутнику.

– Похоже, ты покорил ее сердце, – но Маркус лишь недовольно дернул плечом и ничего не ответил.

– Как долго все это может продлиться? – спросил он. – Мы пробыли в Лондоне уже месяц и только один раз издали видели короля. По-моему, его не слишком-то заинтересовало наше прошение.

Поль вздохнул.

– Он поглощен своими собственными делами. У него и без нас хлопот полон рот.

– Вы имеете в виду Шотландию?

– Шотландию, Францию, все вместе. Ходатайство какого-то малоизвестного гасконского рыцаря средней руки наверняка занимает одно из последних мест в списке его интересов.

– Что же нам, в таком случае, делать?

Не отвечая, Поль допил эль и со стуком поставил кружку на стол, чтобы привлечь внимание прислуги. Тотчас же девушка подбежала к нему и, наклонившись очень низко, так, что ее грудь коснулась рукава рыцаря, налила ему еще эля. Настала очередь Маркуса улыбаться, и его обычно мрачное лицо сразу же изменилось и посветлело. Однако их внимание в этот момент привлекли двое разряженных щеголей, непонятно зачем ввалившихся в убогую таверну.

«Точнее, – подумал Поль, приглядевшись к вошедшим, – один щеголь, а второй – так себе».

Один из новоприбывших был хорош собой, с вьющимися волосами и блестящими, как черные жемчужины, глазами, в то время как лицо другого портили уродливые пятна и прыщи. Однако и он, и его товарищ были разодеты по последней моде в камзолы с длинными рукавами и туфли с загнутыми остроконечными носами, что в простой и грубой обстановке таверны выглядело весьма неуместно.

– Эля! – громко распорядился красавчик. – Самого лучшего, какой у вас есть!

Головы всех присутствующих дружно повернулись к нему, и по залу прокатился смешок.

– Самого лучшего! – писклявым голосом передразнил кто-то из дальнего угла.

Не обращая внимания на враждебность, разряженные приятели расположились за столом, где уже сидели несколько человек, в том числе д'Эстре и Флавье.

– Как здесь гнусно! – заметил красавчик. – Кошмар! Если бы я не умирал от жажды, ноги моей здесь бы не было!

У него была жеманная, вычурная манера разговаривать, которая Полю показалась кривляньем, но, видимо, произвела глубокое впечатление на дочь хозяина, потому что она закружилась вокруг новых гостей, призывно поводя бедрами. Когда она наклонилась к ним, всем своим видом излучая готовность, Поль заметил, как в черных глазах молодого человека вспыхнула искорка интереса. «Стало быть, ему все равно, с какой стороны постели ложиться!» – подумал Поль.

Быстрым мимолетным движением черноглазый ущипнул девушку за округлую ягодицу. Она вспыхнула и отпрыгнула в сторону, успев, правда, метнуть своему кавалеру очередной завлекающий взгляд. Он ответил ей ленивой слащавой улыбкой, в то время как его снедаемый ревностью приятель жалобно вздохнул. Как будто нарочно дразня его, красавчик подмигнул девушке и поманил ее поближе.

– Какая редкость – встретить цветущую розу среди подобной грязи, – напыщенно начал он. – Позвольте представиться: Пьер Шарден, а это мой друг – Джеймс Молешаль.

Девушка не ответила, а лишь залилась краской. Чем ярче разгорались ее щеки, тем бледнее становился Джеймс. Он выглядел так, будто лишился всех жизненных сил. Полю казалось, что он читает мысли молодого человека, когда тот повернулся к Маркусу и спросил:

– Вы, кажется, недавно в Лондоне, сэр?

– Да, я приехал из Гаскони, – последовал короткий ответ.

– И долго вы намерены здесь пробыть?

– В данный момент трудно сказать.

Поднявшись, Джеймс отвесил изысканный поклон, такой низкий, что его рукава коснулись грязного пола.

– В таком случае, позвольте мне показать вам город. Я тоже провел в Лондоне всего месяц, но, мне кажется, уже кое-что повидал.

Пьер, вынужденный делить внимание между девушкой и пытавшимся казаться безразличным Джеймсом, раздраженно хмыкнул.

– Нет, боюсь, что это невозможно, – ответил Маркус. – Я оруженосец сэра Поля д'Эстре и нахожусь здесь только для того, чтобы служить ему.

Поль не мог припомнить, чтобы Маркус когда-либо еще был столь холоден.

– Джеймс, – окликнул Пьер, – замолчи.

– Нет, не замолчу, – воспротивился несчастный юноша. – Я имею право говорить, с кем пожелаю.

Почувствовав неладное, дочь хозяина предпочла отойти в сторону, поближе к отцу, молча наблюдавшему за происходящим.

– Когда ты со мной, изволь вести себя как подобает! – грубо одернул Пьер.

– Не смей так со мной разговаривать! – вспыхнул Джеймс. – Не забывай, что живешь на мои деньги!

Его визгливый голос прозвучал неожиданно громко. Все разговоры в таверне мгновенно прекратились, послышался шум отодвигаемых стульев – это те, кто сидел подальше, спешили занять места в первом ряду, чтобы не упустить ни одной детали разгорающейся ссоры.

– Я не стану обращать внимания на твои слова, – заявил Пьер, пытаясь сохранять спокойствие.

Но прежде чем Джеймс успел раскрыть рот, Маркус вдруг вскочил и его гигантская фигура нависла над ссорящимися.

– Будет лучше, если вы продолжите выяснять отношения за дверью, – сказал он. – Вы беспокоите сэра Поля.

– Плевал я на сэра Поля! – воскликнул Пьер, добавив грязное ругательство.

Он не успел заметить взметнувшийся кулак Маркуса и осознал, что произошло, только лежа на спине на заплеванном вонючем полу. Его изысканный на ряд был безнадежно испорчен. В преддверии неминуемой стычки в таверне возникло всеобщее смятение: поеетители покинули свои места и подошли поближе, а жена хозяина поспешила увести дочерей.

Обуреваемый дурными предчувствиями, Поль воскликнул:

– Оставь их, Маркус!

Но было уже поздно. Успевший подняться Пьер с угрожающим видом надвигался на Маркуса, в его руке поблескивал кинжал. В этот момент Джеймс, забравшись на стол, повис на Маркусе сзади. Какое-то время не было видно ничего, кроме клубка из трех сплетенных тел, и лишь слышались глухие звуки ударов.

Стремясь защитить своего оруженосца, Поль д'Эстре попытался оттащить от Маркуса намертво вцепившегося в него Джеймса, но тут Пьер, каким-то образом ухитрившийся выпутаться из свалки, размахивая оружием, с диким криком бросился на молодого гасконца. Послышался леденящий душу звук вонзающегося в плоть клинка, затем наступила абсолютная тишина и вес увидели, как Джеймс, с изумлением глядя на хлынувшую из его сердца кровь, вначале рухнул на колени, а затем растянулся, бездыханный, на грязном полу.

– Ты убил его! – взвизгнул Пьер. – Ты убил его с такой же точностью, будто это твоя рука держала нож!

– Ну уж нет! – гневно возразил Маркус. – Это ты виновен в его смерти. Ты промахнулся, а не я!

– Уберите их отсюда, – распорядился хозяин. – Выкиньте их всех прочь, пока не начались неприятности.

Тут же из дверей вышвырнули, как будто это был мешок тряпья, истекающий кровью труп. За ним последовали оба гасконца и Пьер Шарден. В дверях с угрожающим видом толпились завсегдатаи пивной, успевшие вооружиться мисками, сковородами и табуретками. Гасконский рыцарь вынужден был самым постыдным образом, забыв о дворянском достоинстве, обратиться в бегство. Верный оруженосец, подхватив сэра Поля под руку, потащил его куда-то в сторону. У Пьера тоже не оставалось другого выхода, как, сбросив свои щегольские длинноносые туфли, ринуться в противоположном направлении. Однако напоследок он успел выкрикнуть:

– Я еще расквитаюсь с тобой, гасконец! Смерть Джеймса Молешаля не останется неотомщенной!

Маркус обернулся, но его свежеиспеченного врага уже и след простыл, только эхо его голоса еще отдавалось в лабиринте узких грязных улочек.

– …Что вы об этом скажете, госпожа Ориэль? – Откинувшись на спинку кресла, облаченный в пурпурное одеяние Джон де Стратфорд, держа в руках усыпанную камнями золотую чашу с вином, с интересом разглядывал пятнадцатилетнюю дочь Роберта де Шардена.

Если бы не было известно, что архиепископ связан обетом безбрачия, то можно было бы подумать, будто он за ней ухаживает. Ориэль сидела, чинно сложив руки и застенчиво опустив глаза.

– …Итак?

Ориэль знала, что от нее ждут ответа, но единственное, чего ей сейчас хотелось – это продолжать слушать музыку, не отрывая глаз от пляшущих язы ков пламени в очаге. Она находилась в каком-то мечтательном полусне, как и все последнее время с того дня, когда встретила в лесу таинственного музы канта.

Голос архиепископа назойливо пробивался сквозь ее мысли:

– Вы любите музыку? При королевском дворе много менестрелей.

– В самом деле? – постаралась изобразить внимание Ориэль.

Архиепископ улыбнулся слегка насмешливо, как будто догадывался о том, что девушка грезит наяву.

– Да. При дворе играют на трубах, волынках, рожках, не говоря уже о цитрах, тамбуринах, барабанах и скрипках. В военное время, естественно, они превращаются в военный оркестр.

– А гитары? Есть ли там гитары? – вопрос слетел с губ Ориэль раньше, чем она успела что-либо сообразить.

Архиепископ нахмурился, глаза его вдруг потемнели.

– Нет, гитар нет. А почему вы спросили?

– Я… я слышала одну несколько дней назад, – медленно произнесла Ориэль. – На ней играл какой-то незнакомый мне молодой человек. Я никогда не думала, что можно играть так прекрасно.

Казалось, она могла бы и не говорить, так мало внимания обратил архиепископ на ее слова. Однако, осушив до дна свою чашу, он вдруг спокойно сказал:

– Да-да. Я знаю, о ком вы говорите.

– Знаете? – встрепенулась Ориэль, в один миг очнувшись от оцепенения.

Последовала долга пауза, во время которой архи епископ не сводил с Ориэль испытующего взгляда. Холодные глаза сверлили ее, как будто могли проникнуть сквозь телесную оболочку и заглянуть в сокровенные тайники души девушки. В такие моменты служитель Божий обретал пугающий обликразгне ванного архангела. Наконец он заговорил:

– Да, я знаю этого человека.

Роберт, которому надоело молчать, решил вмешаться в разговор:

– Наверное, моя дочь утомила вас, милорд? Она выросла в деревне и еще не очень хорошо умеет вести себя в обществе. Помолчи, Ориэль.

Лицо архиепископа вновь изменилось и, к удивлению Ориэль, приобрело почти добродушное выражение.

– Вовсе нет, совсем не утомила, – необычайно любезно ответил он. – Ваша дочь всего лишь упомянула о том, что видела игравшего на гитаре человека, и спрашивала меня, не знаю ли я, кто это.

– На гитаре? – вздернула тонкие брови Маргарет.

– Да, мадам. В общем, этот человек – мой брат. Он нелюдим и страшно застенчив, но при этом – блестящий музыкант, причем, должен заметить, его никто не учил. Это дар Божий.

Супруги Шарден недоумевающе посмотрели друг на друга.

– Ваш брат? – помолчав, переспросил Роберт. – Я не знал, что у вас есть брат, милорд.

– У меня их два. Один, Роберт, живет в Лондоне, а младший, Колин, здесь, в Мэгфелде.

Пока родители обменивались очередной серией удивленных взглядов, Ориэль, умоляюще сложив руки, обратилась к архиепископу:

– Значит, может быть, я еще услышу его игру?

Стратфорд рассмеялся. Шардены впервые слыша ли его смех.

– Все возможно, дитя мое. Но Колин избегает людей. Он очень стеснителен и не любит общества.

Лицо архиепископа стало безразличным, но внутри у него все напряглось.

– Конечно, я попрошу его еще раз сыграть для вас, моя дорогая. Он будет счастлив доставить вам удовольствие.

Его гостья заалела, как роза.

– Благодарю вас, милорд, – еле слышно прошептала она, опустив голову и внимательно разглядывая содержимое своей тарелки.

Архиепископ направил стрелы своего обаяния на главного гостя – бейлифа округа.

– Как провели время в Баттле, господин Шарден?

Под пристальным взглядом хозяина Роберт почувствовал себя весьма неуютно. Неужели архиепископу что-то известно? Неужели кто-то шепнул ему, что Роберт де Шарден посещает дом некой молодой вдовы?

– Я председательствовал в суде, милорд, посетил тюрьму и проверил питание заключенных.

– Да-да. И что же?..

Роберт внутренне содрогнулся. Если бы Стратфорд не был так необычайно любезен, он бы уже решил, что тут какая-то ловушка. Или, возможно, эта вежливость – всего лишь прелюдия катастрофы? Может быть, прелат всегда так развлекается, прежде чем нанести удар?

– И… О чем вы, милорд?..

– И что же насчет Уильяма Нортропа? Присутствовал ли он тоже в суде?

Облегченно вздохнув, Роберт поспешил ответить:

– О, да, милорд. Были и он, и Джон Итфилд, и Томас Фэверхэм.

– Прекрасно, прекрасно.

Архиепископ улыбался, и Роберт немного успокоился.

– Вот что, господин де Шарден, – вдруг заговорил Стратфорд, понизив голос.

Роберт вновь напрягся: как необычна для Стратфорда такая официальная форма обращения! Нет, явно что-то назревает… Не в силах вымолвить ни слова, Роберт лишь покорно наклонил голову.

– Я хочу переговорить с вами, Шарден. По личному делу.

Услыхав конфиденциальный тон архиепископа, Роберт окончательно пришел в ужас. Не смея поднять глаз, он промямлил:

– Конечно, милорд. Когда я должен посетить вас?

Стратфорд помедлил с ответом.

– Не торопитесь. Особой срочности нет. Ну, скажем, когда вы в следующий раз вернетесь из Баттля?

– Хорошо, милорд.

Увидев, как Джон де Стратфорд, таинственно усмехаясь, поднимает в честь гостя чашу с вином, Роберт понял, что предпочел бы находиться в тысяче миль от этого места.

На следующий день после кончины Джеймса де Молешаля три всадника еще до рассвета поспешно покинули Лондон. Опасаясь последствий убийства, к которому все они так или иначе были причастны, они стремились поскорее оставить между собой и местом трагического события как можно большее число миль.

Первым за городские стены выехал Пьер. Его черные глаза воспалились от недосыпания, сердце заледенело в груди. Быть вынужденным вернуться в Шарден, к отцу с его узким умишком, к вечно раздраженной матери, к тонкокостной скромнице сестре – что может быть ужаснее? Нет, нужно во что бы то ни стало как можно быстрее навсегда вырваться оттуда.

Джеймс и некий богатый купец, в чьей шелковой постели тайно от друга успел побывать Пьер, наполнили его кошелек, однако Пьер хорошо знал себя и свое ненасытное стремление к красивым вещам. Он думал о дорогих тканях, полных сундуках нарядов, нежном мясе и сладком изысканном вине, об услаждающих его слух красивых молодых менестрелях, и при мысли о том, что он может лишиться всего этого, его сердце сжималось от отчаяния.

Когда же он подумал о том, что ему предстоит сообщить Джулиане Молешаль о смерти ее единственного сына, то совсем пал духом. Содрогнувшись, он представил себе Джулиану: тусклые подслеповатые глаза, неуклюжее бесформенное тело. Ничего удивительного, что за столько лет вдовства она так и не смогла заполучить к себе в постель ни одного мужчину.

И вдруг, как вспышка молнии, Пьера осенила идея. Еще мгновение назад он прощался со своими мечтами, как вдруг ему явилось простое и легкое решение. Издав радостное восклицание, Пьер благодарно перекрестился и, пришпорив коня, устремился по направлению к Мэгфелду.

Ненамного отстав от него, по этой же дороге скакали Поль д'Эстре и Маркус Флавье. Они ехали в Кентербери, надеясь найти убежище у настоятеля аббатства святого Августина. Уезжая, рыцарь оставил аббату огромный кувшин настоя, собственноручно приготовленного им из разного рода трав и кореньев, и теперь собирался узнать, подействовало ли его снадобье – не самый худший предлог для того, чтобы на некоторое время покинуть Лондон.

– Вы думаете, у нас могли быть неприятности? – спросил Маркус, когда они выехали за городские ворота.

– Нет. Это был всего лишь несчастный случай. Тебя не могли привлечь к ответственности за то, что ты затеял ссору – все свидетели подтвердили бы твою невиновность. Однако я счел за лучшее исчезнуть на некоторое время.

– А как же наше дело к королю?

– Это может подождать. – Поль взглянул на своего спутника, и ему бросились в глаза бледность Маркуса и огромный фиолетовый синяк – след вчерашней драки. – Ты выглядишь уставшим. Тебе нужно как следует выспаться, Маркус. Сегодня вечером я дам тебе успокоительный настой.

– Это пустяки, – нахмурился Маркус. – Будущее – вот что меня тревожит.

Дородный рыцарь невозмутимо пожал плечами.

– Будущее само о себе позаботится. У меня есть кое-какие планы.

– Вы не посвятите в них меня? Гасконец покачал головой:

– Пока нет. Давай лучше поспешим в Кентербери. Я чувствую, что там мы найдем ключ к решению всех наших проблем.

Маркусу пришлось удовлетвориться этими слова ми, и они быстро поскакали вперед, вздымая пыльное облако копытами своих коней.

 

Глава шестая

На следующий день после возвращения в родительский дом Пьер де Шарден, провалявшись все утро в постели, наконец встал и велел слуге приготовить ему ванну. Дожидаясь, пока огромную деревянную лохань втащат по лестнице и внесут в его спальню, пока слуги, бегая вверх-вниз с дымящимися кувшинами в руках, наполнят ее горячей водой, Пьер лениво перебирал струны цитры и критически осматривал свой гардероб, с трудом помещавшийся в огромной, выдолбленной в стене нише. Когда все было готово, он, никого не стесняясь, разделся догола и с удовольствием погрузился в теплую воду, приятно благоухавшую благодаря брошенным в нес сушеным лепесткам розы.

Прикрыв глаза, Пьер расслабился, предоставив теплу проникать в глубь тела, прогревая вес косточки, в то время как мозг его напряженно работал, шлифуя последние детали плана, который казался молодому человеку все более и более приемлемым. Когда-то, впервые услышав рассказ о том, как его тезка, Пьер Гавестон, будучи фаворитом короля, явился на коронацию Эдуарда II облаченным в королев кий пурпур, в одеянии, усыпанном золотом и драгоценностями, всем своим видом скорее напоминая бога Марса, нежели простого смертного, Пьер Шарден понял, чего он хочет от жизни. У него тоже должны быть пышные наряды, великолепные драгоценности, дорогая красивая утварь, такая же, как у самого короля, роскошная ванна с четырьмя фонта нами в виде бронзовых львиных голов по углам. Пьер жаждал музыки и веселья, поэзии и сладких песен, и если для того, чтобы достичь красоты и изящества, сначала нужно совершить какие-то подлые и злые дела – что ж, он готов.

Открыв глаза, он удовлетворенным взором окинул свое тело – крепкие мускулы играли под гладкой упругой кожей. Сейчас он в самой подходящей форме, чтобы добиться осуществления своего плана – обольстить и завоевать Джулиану, и таким образом прибрать к рукам все богатства семейства Молешаль.

Готовясь нанести визит вдове, Пьер, досуха вытершись и умастив тело ароматическими маслами, облачился в великолепный черный, расшитый серебром наряд, который привез из Лондона. На ногах у него были модные туфли с длинными загнутыми носами, на голове щегольской берет, а поверх костюма он набросил широкий малиновый плащ, очень похожий на тот, что носил архиепископ.

В последний раз осмотрев себя и оставшись очень довольным увиденным, Пьер спустился в конюшню и вывел из стойла вороного жеребца Роберта. Никому ничего не сказав, он вскочил в седло и напрямик по узким тропкам, через холмы, направился к поместью Молешаль. Достигнув границы владений Джулианы, Пьер натянул поводья и осмотрелся. Лет двадцать назад муж Джулианы, успешно занимавшийся торговлей, воздвиг величественный дом на холме. Сощурив глаза, Пьер критически осмотрел здание и нашел множество деталей, свидетельствующих о дурном вкусе ее прежнего владельца. Затем он поехал дальше, обдумывая, как устранит недостатки и как хорошо и красиво все устроит, когда в скором будущем станет здесь хозяином.

Однако Пьеру недолго пришлось предаваться приятным размышлениям, ибо, не успел он переступить порог замка, как увидел перед собой госпожу Молешаль. Грациозно опустившись на одно колено, Пьер поднес к губам ее руку.

– Мадам, – произнес он низким и звучным, как бы слегка трепещущим голосом.

– Мне сказали, что прошлой ночью вы один возвратились в Шарден, – агрессивно начала Джулиана. – А где же Джеймс?

Пьер поднял на нее полные печали глаза и, сделав вид, будто не в силах вынести ее взгляда, тут же опустил их. Он не произнес ни слова, но весь его вид свидетельствовал о безутешной скорби.

– Кровь Господня! – ахнула Джулиана, хватая ртом воздух. – Что произошло? Где мой сын? Он болен?

Пьер поднялся на ноги и сделал движение, заставляющее предположить, что, если бы не условности, он успокаивающе обнял бы ее.

– Увы…

– Он умер?! Ну, говорите же, господин Пьер! Откройте мне правду.

Он устремил на нес скорбные, затуманенные слезами глаза.

– Увы, мадам… Джеймса больше нет с нами. Он умер в Лондоне.

Пьер запнулся, обдумывая, что сказать дальше. Конечно, было очень соблазнительно изобразить убийцей гасконца, однако он хорошо знал, что прав да имеет опасное свойство каким-то таинственным образом рано или поздно выходить наружу, и решил описать кончину Джеймса как можно неопределеннее. Но он бы все равно уже не смог ничего сказать, поскольку при одном взгляде на Джулиану потерял дар речи.

На секунду ему показалось, что она лишилась рассудка: подбородок и губы тряслись, по щекам струились потоки слез. Вдруг она завыла, в пароксизме душевной муки намертво вцепившись в рукав Пьера. Испугавшись, как бы дорогая ткань не порвалась под ее ногтями, Пьер инстинктивно едва не попытался вырваться, и лишь огромным усилием воли заставил себя вновь принять соболезнующий вид.

– Мадам, – прерывающимся голосом повторял он, – о, дорогая мадам…

Но Джулиана не слушала его. С каждым мгновением все сильнее осознавая свое горе, она металась по залу, не переставая рыдать.

– Джулиана, – еще раз проникновенно начал Пьер, но ему помешала неизвестно откуда вдруг появившаяся старая, похожая на ведьму служанка, которая обняла свою госпожу и по-матерински привлекла ее к своей необъятной жирной груди.

– Сюда, сюда, моя маленькая, – приговаривала она. – Иди сюда, старая Джоанна здесь, старая верная Джоанна утешит тебя.

Пьер почувствовал, как его лоб покрывается испариной – никогда в жизни ему не приходилось видеть более отталкивающей парочки. На мгновение его охватила паника, и он подумал, что никогда не сможет заставить себя обнять хозяйку Молешаля, пусть она будет хоть в десять раз богаче, чем на самом деле. Пьер повернулся, чтобы уйти, но его остановило слабое движение руки Джулианы.

– Останьтесь, – приглушенно вымолвила она, не покидая объятий старой ведьмы. – Останьтесь, дорогой Пьер, и расскажите мне, как мой дорогой мальчик встретил свой конец.

Пьер колебался – в этот миг он еще мог устоять и навсегда покинуть Молешаль. Но искушение было слишком велико, и, подумав обо всем этом бесполезно пропадающем богатстве, молодой человек приблизился к Джулиане, глядя на нес нежно и печально.

– Мадам… Джулиана… – прошептал он. – Я останусь здесь, пока вы будете во мне нуждаться.

Он произнес эти слова просто, без каких бы то ни было многозначительных интонаций, но надеялся, что они и так привлекут ее внимание. И действительно, Джулиана бросила на него короткий пристальный взгляд – и тут же отвела глаза.

– Да, останьтесь, Пьер, останьтесь. Скоро я немного приду в себя и смогу говорить с вами. Джоанна, проследи, чтобы все желания господина Пьера были исполнены.

Шатаясь, как лунатик, она вышла из комнаты, а служанка повернулась к Пьеру, молча ожидая приказаний.

– Вина, – коротко распорядился он. – Самого лучшего. И еды – не позже, чем в течение часа. – И глядя вслед старухе, пробормотал себе под нос: – Кажется, сегодня ночью меня ждет тяжелая работа.

В тот самый час, когда Пьер уселся за стол в замке Молешаль, Поль и Маркус разделяли трапезу с аббатом монастыря святого Августина. Они сидели в личной келье аббата, хозяин – во главе массивного дубового стола, гости – по обе стороны от него. Пока рыцарь и священник оживленно беседовали о лекарствах, мазях, притираниях и ядах, Маркус с интересом рассматривал жилище их друга и покровителя.

Небольшая келья аббата располагалась в западном крыле монастыря и была очень скромно, по-спартански, обставлена – ни ковра на каменном полу, ни занавесей, только у стены стояла старинная инкрустированная конторка. На одной из панелей была изображена свинья, сбивающая с дуба желуди для своих поросят, на второй – красочный восход солнца. Маркус почему-то подумал, что в конторке обязательно должно быть секретное отделение, в котором аббат хранит бумаги и ценности.

Как и повсюду в аббатстве, здесь витал запах ладана и сушеных трав. Но к этому, уже привычному для Маркуса запаху, почему-то добавлялся аромат мускуса, как всегда, вызвавший у Маркуса полустершееся детское воспоминание. Он снова увидел женщину с удлиненными глазами, медленно удаляющуюся по переулку после того, как она прикрепила кольцо к чепчику маленького мальчика. Даже сейчас он помнил плавные движения ее бедер, и то, как она шла, не оглядываясь и ступая осторожно и тихо, будто крадучись. Маркус помнил и свои ощущения и переживания, когда он стоял там, беспомощный, одинокий и испуганный, ожидая ее возвращения, помнил, как заплакал, когда она так и не появилась.

Маркус посмотрел через стол на своего патрона. В этот вечер гасконский рыцарь был оживлен и обаятелен, как никогда. Он буквально расцветал под похвалами и благодарностями аббата, которого приготовленное сэром Полем снадобье избавило от мучительных болей. К аббату вернулся отличный аппетит, и уже за эти несколько недель его щеки заметно округлились, а истощенное тело начало обрастать плотью.

Разговор перешел на другую тему, и сэр Поль вздохнул весьма озабоченно, когда аббат участливо спросил.

– Каковы же ваши планы на будущее, сэр Поль? Что вы намерены предпринять, раз король слишком занят, чтобы уделить вам внимание?

Рыцарь развел руками.

– Не имею представления, милорд. Возвращаться в Гасконь не имеет смысла. Я подумывал о том, чтобы предложить свои услуги в качестве лекаря какому-нибудь знатному и богатому английскому семейству.

– Вы, стало быть, не женаты?

– Я вдовец.

– Значит, нет причин, которые помешали бы вам обосноваться в Англии?

– Никаких, милорд, при условии, что найдется место и для моего оруженосца.

Аббат задумчиво сгреб подбородок в ладонь.

– Как вы понимаете, сфера моего влияния весьма ограниченна, однако я с удовольствием дам вам рекомендательное письмо к архиепископу Кентерберийскому. Он занял этот пост только в прошлом году и, возможно, нуждается в таких людях, как вы. Сейчас он находится в Мэгфелде.

– В Мэгфслде?..

– Да, это недалеко отсюда, в Суссексе. Там у него прекрасный дворец, где он с удовольствием проводит время. Поездка туда станет для вас приятной утренней прогулкой.

– Сам Господь вложил в ваши уста эти слова, милорд, – торжественно наклонил голову сэр Поль. – От всей души благодарю вас. Завтра же мы будем иметь честь засвидетельствовать свое почтение архиепископу.

Аббат наполнил два кубка светлым и прозрачным, как солнечные лучи, вином.

– Я пью за вашу удачу, сэр Поль, – сказал он.

Гасконец принял предложенный кубок и рассыпался в благодарностях. Маркус встал и поклонился:

– Милорд, сэр Поль, прошу извинить меня. Если можно, я хотел бы перед сном подышать свежим воздухом.

Еще раз поклонившись, он вышел. Ему хотелось побыть одному. Перед ним раскинулись сады аббатства, за которыми простирались зеленые луга и поля, а за ними виднелась извилистая лента реки. В этот закатный час в ее холодном серебряном зеркале, резко контрастировавшем с темной синевой неба, отражались одновременно и луна и солнце. Маркус поднял голову. «И это же солнце, и эта же луна, – думал он, – светят над Гасконью, над бывшими владениями сэра Поля д'Эстре. Может быть, он уже никогда не увидит места, которые привык считать своей родиной. Что же ждет его впереди, если ему удастся поступить в штат архиепископа?»

В эту минуту тревожно зазвонили колокола аббатства, сзывая монахов на вечернюю молитву. Почему-то их перезвон показался Маркусу зловещим. Поеживаясь, он прошел в отведенное ему помещение и обрадовался, найдя там заботливо приготовленное для него сэром Полем успокоительное питье. Одним глотком выпив его, Маркус почувствовал в желудке приятное тепло. Он лег, и скоро пришло забвение: ни мечты, ни видения, ни воспоминания о погибшем в Лондоне юноше уже не тревожили сон Маркуса.

 

Глава седьмая

Пробуждение было внезапным, резким и пугающим. Только что Ориэль пребывала в ином мире – мире сна, где звук гитары вдруг превратился в горестный крик большого белоснежного лебедя, где на каждом шагу на ее пути вырастал молодой мужчина с длинными каштановыми волосами, – а в следующее мгновение она уже лежала, проснувшись, с бешено колотящимся сердцем, и разглядывала потолок, сжимая покрывало повлажневшими руками.

Однако ничего необычного и страшного не было, и, лежа в тихой утренней прохладе, Ориэль прислушивалась к каждодневным мирным звукам пробуждающегося дома: звяканью цепей, хлопанью дверей, голосам слуг.

Быстро выскочив из постели, Ориэль простучала босыми ногами по грубым доскам пола и подбежала к тому окну, из которого открывался самый лучший вид на окружающие замок земли. Серебряное, еще не набравшее полную силу солнце с трудом пробивалось сквозь туманную дымку, лебеди еще спали на берегу рва, сверкавшего изумрудно-зеленой водой. Струящийся снизу дымок говорил о том, что в зале уже разожгли огонь, а приятный аромат подсказал, что скоро будет готов свежий хлеб.

Склоны окружного рва едва просвечивали сквозь туман, но на дальних, более высоких холмах хорошо были видны деревья, стоявшие в полном летнем убранстве. Через два часа туман разойдется и станет жарко – отличный денек для прогулки верхом. Ориэль перебежала в соседнюю спальню – посмотреть, проснулась ли ее мать или еще спит.

Во сне Маргарет выглядела гораздо лучше – рассыпавшиеся по подушке волосы и смягчившиеся черты делали ее моложе и привлекательнее. Она спала одна – Роберт снова уехал в Баттль, – и ее фигура на фоне огромной постели казалась маленькой и уязвимой. Ориэль вдруг ощутила чувство вины – вины за то, что часто обижалась на мать и не могла простить ей приступов раздражения. Повинуясь безотчетному порыву, она обняла ее и поцеловала и щеку.

– Роберт? – еще не проснувшись, пробормотала Маргарет.

– Нет, мама, это я, Ориэль. Спи.

Однако Маргарет уже открыла глаза и увидела, что лежит в своей спальне, а над ней склонилась и с любовью заглядывает ей в лицо дочь.

– Еще совсем рано, – сказала Маргарет. – Почему ты уже встала?

– Я не могла спать. Мне снился странный сон, он-то и разбудил меня. Мама, сегодня будет прекрасный день, можно нам выехать?

Маргарет, зевая, уселась в постели:

– Я собиралась вместе с Коггером съездить во дворец, у меня приготовлена битая птица в подарок архиепископу. Если хочешь, поедем вместе.

И хотя Маргарет знала, что должна была предложить дочери сопровождать ее, на секунду она все же пожалела о вырвавшихся у нее словах. Застарелое чувство зависти вновь овладело ею: будь воля Маргарет, ее бы никогда не видели рядом с Ориэль, чтобы редкая, изысканная красота дочери лишний раз не подчеркивала уродство матери.

Поглядев на дочь из-под полуприкрытых век, Маргарет увидела изящный абрис скул, водопад золотых волос и яркие, как васильки, глаза.

– Ты красивая, – задумчиво вздохнула она.

Ориэль порозовела от смущения:

– Нет, мама, что ты, я обыкновенная. Вот ты по-настоящему красивая.

Маргарет уставилась на дочь. Впервые в жизни их беседа с Ориэль приняла такой оборот.

– Что ты говоришь, Ориэль? Посмотри на себя и на меня. Я похожа на ведьму: толстый широкий нос, маленькие глаза.

– Но, мама, ты всегда такая яркая, живая, а я бледная, робкая. Рядом с твоими красками я всего лишь тень.

Маргарет медленно переваривала услышанное. Неужели умение искусно краситься и эффектно одеваться может заменить красоту? Или, может быть, когда она бывает в ударе, ее способность вести блестящую беседу ослепляет слушателей?

– Ориэль, – внезапно вырвалось у Маргарет, – ты любишь меня?

– Ты же знаешь, что да, мама, – без малейшего колебания ответила дочь.

Они молча рассматривали друг друга. В те трудные времена было не принято открыто выражать свои чувства, в том числе между родителями и детьми. Слова нежности и любви с трудом сходили с языка и тех, и других. Сыновей производили на свет для продолжения рода, для военных подвигов, для того, чтобы они превзошли отцов. Дочери годились лишь для того, чтобы удачным замужеством упрочить положение семьи, завязать новые связи. Весь уклад семейной жизни был сосредоточен вокруг этих интересов. Для всего, что касалось чувств, места уже почти не оставалось.

– Мы обязательно выедем сегодня, – в щедром порыве нежности пообещала Маргарет. – Ты и вправду можешь сопровождать меня в Мэгфелд.

Ориэль слегка вздрогнула, ее щеки вдруг побледнели:

– Мне снилось, будто в лесу на моем пути встретился незнакомец, но, конечно же, я все равно поеду. С теми, кто сидит дома, никогда не происходит ничего интересного.

Маргарет с упреком взглянула на дочь.

– В твоей жизни еще будет много интересного, когда отец найдет тебе подходящего мужа, дитя мое.

Ориэль ничего не ответила.

Еще раньше, чем дамы из Шардена, в этот день встал и оделся Маркус Флавье. Его длинные пальцы с привычной быстротой и ловкостью справились с многочисленными пряжками и завязками. Все вокруг почему-то вызывало его недоверие, лицо Маркуса было суровым и мрачным, плечи и все тело находились в напряжении, как будто он постоянно ожидал нападения и в любой момент готов был броситься на врага. Вчерашняя победа казалась ему чересчур легкой. Архиепископ принял к себе на службу и Маркуса, и сэра Поля с такой готовностью, почти не задавая вопросов, что можно было подумать, будто он был осведомлен об их приезде и заранее ожидал его.

Надевая куртку, Маркус перебирал в памяти события предыдущего дня. Они с сэром Полем предстали перед архиепископом после полудня, когда солнце уже начало клониться к закату. Сидя на скамейке в саду, хозяин Мэгфелдского замка был занят чтением рекомендательного письма от аббата, которое заранее было послано с нарочным. Наконец, Стратфорд поднял голову и взглянул на них:

– Аббат пишет, что вы излечили его от болей и потери аппетита благодаря знанию арабской медицины, сэр. Он сообщает также, что вы и ваш оруженоеец желаете поступить на службу в Англии, покамест король не рассмотрит и не решит ваше ходатайство.

– Совершенно верно, милорд. Я осмелился предположить, что, возможно, вы знаете дом, где мы могли бы быть полезны.

Прозрачные и холодные, как кристаллы льда, глаза обратились на собеседника:

– Сведущий в травах и лечении рыцарь везде будет принят с радостью. Что же до вашего оруженосца…

Архиепископ замолчал и внимательно осмотрел Маркуса с головы до ног.

– Вы выглядите так, будто никого и ничего не боитесь, – наконец сказал он. – Это действительно так?

Необычный вопрос привел Маркуса в замешательство, и он не нашелся, что сказать. Не изменив выражения лица и не повысив голоса, архиепископ потребовал:

– Ну же, отвечайте!

– Милорд, я страшусь того же, чего и большинство людей: умереть в мучениях и боли, получить увечье, стать калекой.

– А боитесь ли вы необычного? Таких вещей, которые другие сочли бы странными?

– Это зависит от обстоятельств, милорд.

Стратфорд погрузился в столь долгое молчание, что Поль в конце концов не выдержал и, вежливо кашлянув, спросил:

– Вы знаете кого-нибудь, кто мог бы приютить нас, милорд?

Губы архиепископа раздвинулись в улыбке, хотя взгляд оставался таким же холодным.

– Я думаю, вы оба можете остаться здесь, – произнес он. – Я уверен, что вы будете мне весьма полезны.

Слишком уж легко это случилось, думал Маркус, проходя между колоннами. Что-то иное лежало за решением архиепископа. Если бы речь шла не о дворе самого примаса английской церкви, Маркус решил бы, что их заманивают в ловушку. Он ступил во внутренний дворик, и его с новой силой охватили сомнения. Что же за всем этим кроется? Что за тайны хранят эти стены? Чего на самом деле хочет от них архиепископ?

Услышав чей-то мягкий, тихий голос, Маркус вздрогнул от неожиданности. Его рука мгновенно взметнулась к висящему на поясе мечу. Никого не увидев, он уже собрался продолжить свой путь, как вдруг к его ногам упала роза. Маркус поднял голову. Верхние ветви деревьев еще были скрыты пеленой утреннего тумана.

Раздался шаловливый смех, и тот же голос позвал:

– Сюда, сюда, выше!

Там, наверху, на одной из горизонтальных толстых веток сидел человек с проказливой, лукавой физиономией и шапкой темных курчавых волос и держал в руках вырывающегося кота. Он ласково улыбался, но по рассеянному и слегка бессмысленному взгляду незнакомца Маркус сразу понял, что тот не вполне нормален.

– Я спускаюсь, – заявил он. – Лови меня!

И, не дожидаясь согласия Маркуса, он выпустил кота и спрыгнул с ветки прямо в объятия гасконца. Необычайное и незнакомое чувство вдруг овладело Маркусом: как будто он прижимал к себе горячо любимого, бесконечно дорогого и близкого ребенка.

– Ты – новый слуга? – дурачок разглядывал его неестественно ярко-голубыми глазами.

– Да, в некотором роде. Вчера вечером я посту пил в свиту архиепископа.

– Ты принадлежишь Джону?

Маркус не верил своим ушам. Кто же этот парень, если он позволяет себе так фамильярно именовать архиепископа?

– Я принадлежу сэру Полю д'Эстре, гасконскому рыцарю. Я – его оруженосец, и мы приехали в Англию, чтобы искать заступничества короля. Пока мы здесь, мы поступили на службу к архиепископу.

– О, как хорошо! – воскликнул странный человечек, хлопая в ладоши. – Значит, я смогу часто играть с тобой. Видишь ли, я его брат.

– Брат архиепископа? – переспросил пораженный Маркус.

– Ну да. Так обидно, что я совсем никудышний, в то время как он – такой умный и необыкновенный, но я очень стараюсь быть хорошим. Если я буду хорошим, ты станешь дружить со мной? Ты же знаешь, ты всегда был моим другом.

Не поняв последней фразы, Маркус тем не менее сказал:

– Да, я буду вашим другом. Как вас зовут?

– Колин, – ответил тот. – Или как-то иначе? Не могу вспомнить. Нет, Колин. – Дурачок начал прыгать, перескакивая с одного булыжника на другой. – Я знал, что когда-нибудь ты придешь, – бросил он через плечо и поскакал к дверям кухни, откуда доносился запах свежеиспеченного хлеба.

Остановившись у порога, Колин помахал рукой.

– Я спрошу у Джона, нельзя ли, чтобы ты присматривал за мной вместо Веврэ, – крикнул он и исчез внутри.

Маркус озадаченно глядел ему вслед. Он так крепко задумался, что не услышал шагов подбежавшего к нему слуги и очнулся, только увидев мальчика прямо перед собой.

– Господин Маркус! – произнес запыхавшийся подросток. – Архиепископ желает немедленно видеть вас у себя в кабинете. Пожалуйста, поторопитесь!

Однако, войдя в кабинет, оруженосец подумал, что особых оснований для спешки не было: Стратфорд молча стоял у окна и разглядывал окружающие замок поля, как будто впереди у него была вечность.

– Вы хотели меня видеть, милорд? – спросил, поклонившись, Маркус.

Он почувствовал некоторое раздражение, когда в ответ на его реплику архиепископ обернулся и, ничего не говоря, начал с непроницаемым выражением лица разглядывать Маркуса. Наконец он заговорил:

– Да. Со вчерашнего дня я все раздумывал о том, каковы будут ваши обязанности, Флавье. Но теперь все встало на свои места, и я понял, в чем состояла Божья воля.

– Милорд?

– Вы уже встречались с моим братом и поняли, что он… не такой, как все. Он… болен от рождения, но в его душе нет ни малейшей злобы или жестокости.

– Я почувствовал это, милорд.

– Только что он был у меня. Он просил, чтобы отныне вы стали его опекуном и телохранителем вместо моего управителя, Веврэ. Интересно, но я и сам уже подумывал о том, чтобы его заменить, и присматривал подходящего человека. Теперь вы различаете промысел Божий?

Во внезапной вспышке озарения Маркус понял его: он оказался здесь в результате целой цепи событий, каждое из которых, на первый взгляд, могло и не произойти. Но он здесь, и это означает, что он и слабоумный брат архиепископа должны были встретиться. Слова «Я знал, что когда-нибудь ты придешь» эхом зазвучали у него в голове.

– Вы принимаете это поручение? – продолжал архиепископ.

– Если сэр Поль не станет возражать, забота о вашем брате доставит мне большую радость, – с поклоном ответил Маркус.

Стратфорд лишь торжественно кивнул в ответ и поднял руку, чтобы благословить гасконца, который, повинуясь безотчетному импульсу, опустился перед святым отцом на колено.

Когда и в Шарденском, и в Мэгфелдском замках уже вовсю бурлила дневная жизнь, в Баттле Роберт де Шарден еще только просыпался в постели своей любовницы. Открыв глаза, он счастливо и удовлетворенно вздохнул. Любоваться хорошеньким свежим личиком и касаться разметанных по подушке роскошных рыжих волос было удовольствием, которое никогда ему не надоедало.

Разумеется, Роберт и не подозревал, что его возлюбленная лишь немногим лучше обычной уличной девки. Ее скромно опущенные глаза, свежие розовые губки и приличные манеры полностью ввели его в заблуждение и заставили потерять голову. Он искренне считал эту молодую женщину несчастной вдовой, не зная и не задумываясь о том, что начиная с семнадцати лет, – с тех пор, как ее муж пал в сражении у Хэлидон-Хилл, – его милая продавала свое тело пожилым мужчинам, получая взамен средства к существованию и покровительство.

Однако и сама Николь де Ружмон отнюдь не считала, что она продажная женщина, а воспринимала себя лишь как любовницу – юную, прекрасную, влекущую, неутомимую и притом весьма искушенную в искусстве любви.

Вот и теперь, проснувшись, она увидела склонившегося над ней Роберта, и столько любви, желания, стремления вернуть утраченную юность было в его взгляде, что она лениво и поощряюще улыбнулась, затем прильнула к нему, изощренными ласками продлевая сладостную агонию, пока он вновь не ощутил себя обезумевшим мальчишкой. Все было проделано мастерски и с артистизмом.

Роберт понимал, что уже не сможет добровольно отказаться от Николь. Засыпая в ленивой любовной истоме, он обдумывал планы на будущее: Шарден, Николь, Маргарет, Ориэль… В его планах не было места только одному человеку – Пьеру. Мысли Роберта споткнулись, когда он вспомнил о Хэймоне – старшем сыне и наследнике, воевавшем в Шотландии и ныне удостоенном чести служить в свите самого короля. Роберт подумал о том, какое жестокое осуждение со стороны Хэймона вызовет все, что способно огорчить его мать. Нет, сейчас он будет думать не о Хэймоне, а только о Николь, решил Роберт, засыпая.

 

Глава восьмая

Неожиданный звонкий смех, раздавшийся посреди Бивелхэмской долины, казалось, покружил между холмами и, заблудившись, эхом обвился вокруг окруженного рвом замка. Всадника, едущего со стороны Мэгфелда, этот смех настолько удивил, что он тотчас же натянул поводья, остановился и начал оглядываться по сторонам, желая узнать, кто же так беспечно веселится в это светлое и ясное июньское утро. К своему изумлению, он увидел Маргарет де Шарден, едущую верхом по гребню холма бок о бок с каким-то незнакомцем. Их головы были повернуты друг к другу, и весь их вид, даже на расстоянии, свидетельствовал о гармонии и полном взаимопонимании.

Лицо Джона Валье потемнело: он был типичным представителем племени мужчин, уверенных, что все и всегда должно находиться в отведенных для этого местах: его дом, его управляющий, его вилланы, и, самое главное, его жена. И, кстати говоря, то же самое относится к женам его друзей и сверстников. Не подобает супруге уважаемого человека разъезжать тут и там без подобающего эскорта, и, уж тем более, весело хохотать и развлекаться в отсутствие мужа.

Как бы в насмешку, самому Джону досталась весьма умная и своенравная жена. Алиса Валье давно уже в совершенстве овладела искусством убеждать мужа, что во всем ему уступает и покоряется, в то время как сама втихомолку делала все по-своему.

Ни о чем не подозревавший Джон теперь счел своим долгом выяснить, что происходит с Маргарет, и повернул коня наперерез ей и ее спутнику, мирно спускавшимся с холма в сторону леса.

– Добрый день, – окликнул он их, заранее ощетинившись в преддверии неприятных открытий.

– Сэр Джон! – совершенно очевидно обрадовалась ему Маргарет. – Надеюсь, вы в добром здравии? А как поживает Алиса?

– Хорошо. Вполне хорошо. – Джон в упор разглядывал спутника Маргарет, давая понять, что ожидает объяснений.

– Позвольте представиться: Поль д'Эстре, несчастный рыцарь из Гаскони, прибыл в Англию в надежде получить возмещение за потерю своих владений, – заговорил Поль. – Ожидая, пока разрешится мое дело, я поступил на службу при дворе милорда архиепископа, где и познакомился с мадам Маргарет. И в данный момент, наслаждаясь ее обществом, в то же время совершаю столь необходимый моцион и любуюсь пейзажем. Увы, это просто наказание – быть тучным и неуклюжим!

Он похлопал себя по животу, твердому и круглому, как осенняя тыква, с выражением комического отчаяния, вскоре превратившегося в смущенную ухмылку. Сэру Джону было ясно, что перед ним завзятый обжора, не привыкший отказывать себе ни в обильной еде, ни в хороших винах. Что-то весьма симпатичное было в этом чужестранце, и англичанин, сам начавший полнеть, вдруг поймал себя на том, что сочувственно кивает головой.

– Какое наслаждение для меня, – продолжал Поль, – увидеть столь славные места.

– Вам раньше не приходилось бывать в Англии? – спросил Джон.

– О, конечно, – несколько загадочно ответил Поль. – Много, много раз. Но здесь, в Суссексе, – нет. Никогда раньше я не бывал в этой прекрасной долине, полной магии и веселья.

Маргарет и Джон переглянулись.

– Как хорошо сказано! – в один голос воскликнули они.

Польщенный Поль склонился в поклоне, нагнувшись к шее лошади. На мгновение его живот исчез из вида, и Маргарет успела подумать: «Должно быть, в молодости он был красив. Как жаль, что я не знала его тогда».

Она уже считала гасконца одним из самых очаровательных, приятных, интересных людей, когда-либо встречавшихся в ее жизни, и благословляла случай, приведший ее во дворец архиепископа и позволивший им познакомиться. Хотя Роберт, когда она выходила за него, и был привлекательным мужчиной, но никогда не обладал таким обаянием, которое излучал сэр Поль.

Почувствовав, что сэр Джон смотрит на нее с подозрением, Маргарет поспешно согнала с лица улыбку и с серьезным видом спросила:

– Наверное, нам пора возвращаться, сэр Поль? Как вы считаете, достаточно много вы сегодня увидели?

Мышиные глазки-бусинки хитро блеснули:

– Нет, миледи. Не могли бы мы еще взобраться на ту вершину, что над нами? Мне кажется, оттуда откроется прекрасный вид на много миль вокруг.

Он показал на то плато, откуда Джон де Стратфорд когда-то впервые увидел свой дворец.

– Я поеду с вами, – вдруг сказал Джон и поспешно добавил: – Конечно, если вы, Маргарет, не возражаете.

– Разумеется. – Но не прозвучало ли в ее голосе колебание? – Пожалуйста, поезжайте.

Трос всадников взбирались по склону под жаркими лучами солнца, сиявшего на чисто голубом, как глаза младенца, небе. Земля под копытами их лошадей крошилась и осыпалась, но вскоре они достигли вершины и замерли в восхищении. Поля, тянувшиеся от самого Велденского леса, переливались всеми оттенками цветущих трав. За вспаханными землями виднелись природные пастбища, по которым бродили стада неостриженных овец и рыжих коров. Но и там кое-где виднелись вкрапления ярких цветов: синих, желтых, красных. На дальнем склоне вдруг мелькнула розовато-коричневая дикая лань и скрылась в лесу.

– Рай! – выдохнул Поль.

– Но, наверное, – предположила Маргарет, – ваши собственные владения в Гаскони были не менее красивы?

– Да, они были прекрасны, – вздохнул Поль. – Сады, сбегающие по склонам гор до самой реки, виноградники, замок… Но здесь у вас я наблюдаю нечто совершенно особое: величие и красота здешней природы накладывает отпечаток на характер людей, которым посчастливилось здесь родиться и вырасти.

У Джона сильнее забилось сердце:

– Что вы имеете в виду?

– Твердость взглядов, горячая кровь, неистовость характеров соединяются у здешних жителей с добродушием, сдержанностью и нежностью души.

Англичанин низко поклонился человеку, которого еще несколько минут назад готов был считать незваным пришельцем и гнусным соблазнителем чужих жен.

– Почту за честь, сэр Поль, если вы согласитесь посетить дом моего отца в Глинде. Я уверен, что и отец, и моя жена будут весьма рады знакомству с вами.

Недавние мысли о женах, которые должны знать свое место, и о мужьях – полновластных хозяевах своих владений, полностью улетучились из простоватой головы Джона. Компания начала спуск по лесистому склону.

С вершины соседнего холма Ориэль, выехавшая на прогулку в сопровождении служанки, увидела, как они пробираются между деревьями, и, помахав рукой, окликнула их, но всадники не заметили и не услышали ее, и вскоре исчезли в зарослях. В это утро Ориэль и Эмма проехали гораздо больше, чем это было у них в обычае, потому что сегодня было особенно приятно быстро скакать, пригнувшись к самой шее лошади, прислушиваться к стуку копыт и, ощущая себя расшалившимся мальчишкой, выкрикивать что-то бессмысленное. Но Эмма уже выказывала признаки усталости, и Ориэль, выехав на тропинку, ведущую к замку, начала медленно спускаться.

Петляя между деревьями, она вдруг увидела впереди незнакомого всадника, стоявшего на небольшом холмике спиной к ней, и, по всей видимости, любующегося замком Шарден. Ориэль тотчас же вспомнила юношу из своего сна.

– Кто это? – шепотом спросила она у служанки.

– Должно быть, это оруженосец гасконского рыцаря, госпожа. Говорят, он необычайно высокого роста.

Ориэль с интересом взглянула на него. Когда они с матерью были во дворце архиепископа и познакомились с сэром Полем, тот упомянул в разговоре о своем оруженосце, но они не видели молодого чело века, и Ориэль с тех пор гадала, как он выглядит.

– Вы будете говорить с ним, госпожа?

– Да, конечно. Поступить иначе просто невежливо.

Их лошади пересекли гребень холма, и Ориэль заметила, что лишь послышался звук приближающихся всадников, как рука гасконца инстинктивно легла на меч. Когда же он оглянулся и увидел, что к нему направляются две женщины, то одним легким движением спрыгнул с коня и низко поклонился. Ориэль увидела костистое лицо, длинное поджарое тело и яркие глаза, в которых поблескивали золотые, как осенние яблоки, искорки.

– Госпожа Ориэль? – вежливо осведомился оруженосец.

– Да. Господин Маркус?

– К вашим услугам.

Они обменивались ничего не значащими, предписываемыми этикетом фразами, и Ориэль уже тяготилась беседой, раздумывая, что же еще сказать, как вдруг лицо гасконца осветилось выразительной улыбкой, мгновенно преобразившей его черты. Ориэль смутилась, почувствовав, как почему-то быстрее забилось ее сердце. Она всячески старалась не покраснеть, но против ее воли щеки девушки вспыхнули.

Однако гасконец, судя по всему, ничего не заметил и, к большому облегчению Ориэль, отвернувшись, снова начал разглядывать Шарден.

– Как удачно выбрано место, – заметил он. – Дом расположен на редкость удобно, как будто птичье гнездо приютилось на склоне холма.

– Очень поэтично сказано, господин Маркус, – улыбнулась Ориэль. – Я никогда не думала об этом в таких выражениях.

– Это потому, что для вас здесь все привычно. Редкостная красота воспринимается как нечто обыденное, если видеть ее ежедневно.

Он еще раз улыбнулся своей необычайной улыбкой, и Ориэль вначале отвела глаза, но увидев, что он пытается поймать ее взгляд, отважно взглянула на него. Мгновение спустя они уже не воспринимали друг друга такими, какими они были на самом деле, перестали замечать черты лица, глаза, волосы. Даже воздух вокруг молодых людей, казалось, был пронизан их невысказанными чувствами, страстными устрсмлсниями, молчаливыми признаниями. И Маркусу, и Ориэль в эту минуту почудилось, будто когда-то – только они не могут вспомнить, где и когда это было – они вот так же уже смотрели друг на друга…

Никто не мог бы сказать, как долго они простояли, не отрывая глаз друг от друга, ибо Эмма, в чьи обязанности входило защищать свою молодую госпожу от любых неприятностей, вынуждена была отвернуться, чтобы спрятать внезапно и непонятно почему навернувшиеся слезы. Простая суровая деревенская женщина, прожившая нелегкую, ожесточившую ее жизнь, не знавшая ничего, кроме неуклюжих примитивных ухаживаний, заканчивающихся где-нибудь в стоге сена, вдруг поняла, что видит чудо, о котором она только слышала, – чудо зарождения любви с первого взгляда.

Маркус первым нарушил молчание, сказав:

– Я всегда буду вашим покорным слугой, вы знаете это.

К стыду Ориэль, она тут же вновь превратилась в обыкновенную девушку, ответив:

– Мы совсем не знаем друг друга, господин Маркус. Вы не можете служить незнакомке.

Его лицо мгновенно сделалось твердым и печальным, улыбка исчезла:

– Мы уже никогда не будем незнакомцами, госпожа. По крайней мере, в это я верю.

Ориэль опять собиралась ответить какой-то банальной, не стоящей ее фразой, но, к счастью, внимание всех троих в этот момент было привлечено коричневой точкой, быстро движущейся по направлению к замку со стороны Мэгфелда. Они молча следили за ее приближением и вскоре разглядели, что это крошечный, высохший монах, исполнявший обыкновенно обязанности секретаря архиепископа, скачет что есть духу на непомерно огромной для него лошади.

– Интересно, что ему нужно, – недоумевающе заметила Ориэль, обернувшись к Эмме.

Неуклюже трясясь и подпрыгивая в седле, монах проскакал по подъемному мосту.

Взглянув на Маркуса, Ориэль вздохнула:

– Моя мать на прогулке с сэром Полем д'Эстре. Мне придется вернуться домой и принять посланца милорда архиепископа.

– В таком случае, позвольте мне попрощаться и удалиться.

Маркус поднес к губам ее руку, и легкое прикосновение прояснило и скрепило невидимой печатью все, что уже зародилось между ними. Оба они уже пылали любовью и хотели только одного, всегда быть вместе и никогда не расставаться.

На пути к дому Ориэль то и дело оглядывалась на удаляющегося всадника. Перед тем, как скрыться между деревьями, Маркус помахал ей рукой. Ориэль остановилась и махала в ответ, пока он не исчез из виду, так что Эмма сочла необходимым вмешаться:

– Вы не должны ему показывать, что он так сильно вам понравился.

Голубые глаза Ориэль лучились каким-то новым, особым сиянием.

Девушка серьезно взглянула на служанку.

– Я никогда не смогу прятать от него свои чувства, Эмма. Я чувствую, что он уже стал частью меня.

– Будьте осторожны, госпожа, умоляю вас. Ваш отец придет в ярость, если у него будет повод считать вас любовниками.

– Пока что у него нет для этого оснований, – засмеялась Ориэль, и Эмма вынуждена была замолчать и держать свои тревожные мысли при себе.

В эту ночь Алисе Валье приснился странный, показавшийся явью сон. Она увидела себя, стоящую на холме над обнесенным рвом замком. Все вокруг было в каких-то необычайных, неземных красках: ледяные кристаллы звезд на эбеново-черном небе; пурпурные холмы, вырастающие прямо из бездонных, цвета индиго, озер; серебряные ручьи, струящиеся между розовато-зеленых лугов.

«Может быть, я уже умерла, – думала Алиса, глядя на эту игру цвета и теней. – Во сне я испустила свой последний вздох, и теперь моя душа одиноко витает, любуясь колдовской красотой спящей долины?»

Однако она видела себя стоящей на земле, одетой в темно-голубое платье, с магическими камнями в руках. Глядя на них, Алиса в который раз спрашивала себя, является ли их тайна вечным поиском Бога или порождением темных сил? Пока она перебирала камни, вдруг показалась странная процессия: восседающая на белоснежном коне Ориэль де Шарден, а позади нее трос незнакомых Алисе молодых мужчин. Один – высокий, тонкий, поджарый, похожий на ястреба, другой – небольшого роста, темный, с трагическим лицом. Третий – держал под уздцы коня Ориэль, и когда он выступил из тени, Алиса с изумлением узнала в нем Адама де Бэйнденна – человека, которого выкупила из неволи и взяла в мужья Изабель.

Не замечая Алисы, они подошли совсем близко к тому месту, где она стояла, и то, что она увидела дальше, наполнило ее душу страхом. Конь Ориэль споткнулся, и девушка вылетела из седла, но ее тут же подхватил и не дал ей упасть Адам. Однако, едва она оказалась рядом с ним, он прижал ее к своей широченной груди и покрыл поцелуями ее трепещущий рот. В ту же секунду высокий юноша вырвал Ориэль из его объятий и, швырнув Адама на землю, начал наносить ему удар за ударом.

Алиса закричала, но с ужасом поняла, что ее никто не слышит. Затем она увидела, что грубая сила Адама постепенно берет верх. Теперь уже он навалился на незнакомца и избивал его, как куклу. Тогда маленький человечек вцепился в спину Адама. Но это было бесполезно, как если бы ребенок вмешался в стычку между взрослыми.

До Алисы доносились ужасающие звуки – хрипы и стоны человека, которого душат, но в этот миг луна скрылась за тучами, и она оказалась в кромешной тьме, безуспешно пытаясь что-либо разглядеть. Кого-то убивали в этом пустынном месте, но кого – она не могла разобрать. Она сделала шаг вперед, соскользнула с холмика и начала падать в бездонную пропасть, в самое сердце колдовской долины.

– О, помогите мне! – кричала Алиса. – Помогите! Это дьявол вышел на охоту сегодня ночью!

– Успокойся! – вдруг услышала она рядом с собой твердый голос Джона. – Это просто ночной кошмар. Ты кричишь вот уже несколько минут.

Алиса открыла глаза и увидела дневной свет, льющийся в ее спальню через узкое высокое окно.

– О-о! – простонала она. – О, благодарю тебя, Господи! Это было так страшно и казалось таким реальным. Я думала, это моя душа летает над землей. Там были такие краски, которых я никогда не видела в жизни.

– Все дело в этих злосчастных камнях, – недовольно проворчал ее муж. – Ты будешь видеть странные цвета и наблюдать ужасающие картины до тех пор, пока они лежат в твоем тайнике. Я уверен, что эти камни – дело рук дьявола.

– Или Бога, – медленно ответила Алиса. – Может быть, с их помощью, через их пророчества мы получаем божественное покровительство.

– Нет, нет и нет! Они должны быть стерты в порошок и закопаны как можно глубже.

Не обращая внимания на его слова, Алиса взобралась на стул и выглянула в окно. Уже совсем другим голосом она воскликнула:

– Какое утро! Совсем как бутон розы!

– Что ты имеешь в виду? – поинтересовался Джон.

– Ночью прошел дождь и вымыл все цветы, и траву, и листья. А воздух благоухает так резко и так сладко, что не сравнится ни с какими духами. Я должна немедленно выйти прогуляться.

Она спрыгнула со стула, начав одновременно умываться и одеваться. Вымыв лицо водой из кувшина, Алиса натянула чулки и нижнее платье – длинное и облегающее. Поверх него она надела другое, более короткое и свободное, похожее на тунику, с красивой отделкой и рукавами до локтя. На голове у нее был льняной чепчик, ленты которого она туго обернула под подбородком и закрепила над ушами.

Наблюдавший за ее торопливыми сборами Джон спросил:

– Куда это ты собралась?

– Хочу пройтись до Шардена и поговорить с Маргарет.

– В таком случае и я пойду с тобой.

Он спрыгнул с кровати и быстро оделся. Как и у Алисы, его костюм состоял из двух частей: верхней – кафтана с длинными рукавами и нижней, представляющей собой прилегающее, длиной примерно до колен, одеяние, из-под которого виднелись сшитые из разноцветных полос штаны. Вместо плаща с капюшоном Джон надел мягкий отороченный мехом берет. И муж, и жена для деревенских жителей одевались довольно роскошно, и нынешнее утро не было исключением.

– Я действительно хочу пройтись пешком, – заявила Алиса, заметив, что ее муж по привычке повернул к конюшне.

На мгновение на его лице появилось выражение наигранной властности, но затем он мягко ответил:

– Что ж, отлично. Сегодня и в самом деле прекрасный денек.

Они зашагали по чисто вымытому дождем лесу. На каждом листе, на каждой ветке еще трепетали прозрачные капли, вспыхивающие в пробивающихся сквозь листву лучах бриллиантовыми искрами. Паутина на кусте шиповника казалась сплетенной из тончайших серебряных нитей. Смыкавшиеся над ними кроны деревьев были такими густыми, что Алисе и Джону казалось, будто они идут по зеленому коридору.

Однако ничто так не красило это яркое золотое утро, с многочисленными звуками, похожими на голос трубы, как разливавшееся в воздухе благоухание. Аромат цветущих яблонь смешивался с запахом жимолости и роз, с острыми запахами полевых и лесных растений, и вес это вместе, соединяясь с мощным ароматом влажной земли, создавало неповторимое, волнующее сочетание.

Добравшись до Шардена, супруги Валье увидели, что ров почти доверху наполнился водой и лебеди теперь плавают почти вровень с окнами нижнего этажа.

– Теперь они хорошенько прочистятся, – насмешливо заметил Джон.

Он намекал на то, что все нечистоты и отходы замка по специально прорубленным в стенах шахтам стекали прямо в ров, и в случае сильных дождей возникала опасность, что вода со всем содержимым начнет подниматься вверх. Однако Алисе и Джону не пришлось дальше обсуждать этот вопрос – из одного из окон послышался шум, и, заглянув в него, они увидели Маргарет, чихавшую столь неистово, как будто она нанюхалась перца. Алиса поспешно вбежала в дом, поднялась по лестнице и увидела вышедшую ей навстречу Маргарет.

– Дорогая моя, ты что, заболела? – участливо спросила она.

– Нет, – ответила подруга, энергично высморкавшись. – Это проклятая летняя лихорадка, которая бывает у меня каждый год, и всякий раз как нельзя более некстати. Вот и сегодня, как назло, архиепископ пригласил Ориэль и меня отобедать в компании с его братом.

Алиса от изумления раскрыла рот.

– С его братом? Ты имеешь в виду Роберта де Стратфорда?

– Да нет же, нет! Самого младшего из трех, Колина. Он страшно застенчив и очень редко появляется в обществе, но, судя по всему, он живет во дворце с тех самых пор, как архиепископ приехал в наши края.

Алиса покачала головой, как будто с трудом могла поверить в услышанное, и Маргарет продолжала:

– Но я никак не могу ехать. Я только и делаю, что чихаю и сморкаюсь. Алиса, не могли бы вы с Джоном сопровождать Ориэль?

Маргарет с надеждой взглянула на подругу, но лицо ее сразу вытянулось, когда она увидела, как та отрицательно покачала головой:

– Мы с Джоном сегодня должны ехать в Глинд.

– Что же мне делать?

– А ты не можешь отправить ее со слугой?

– Нет, Роберт бы этого не одобрил. Алиса, как ты думаешь, не попросить ли мне Изабель де Бэйнденн?

Ночной кошмар с ужасающей ясностью возник перед глазами Алисы. Она снова увидела огромную фигуру Адама и трепещущую в его руках, как цветок в медвежьих лапах, Ориэль.

– О, нет! – закричала она, но было поздно.

Маргарет уже стояла возле лестницы и отдавала распоряжения:

– Коггер! Коггер! Немедленно снаряди мне посыльного!

Очень медленно Алиса прошла в комнату Маргарет и там проделала нечто ей совершенно несвойственное: налила и выпила полный кубок вина. Какая-то червоточина появилась в сияющем розовом утре Бивелхэма…

Городок Баттль, получивший свое имя от аббатства, вокруг которого он вырос, в это утро тоже проснулся чисто вымытым. Всю ночь дождь без устали колотил по крыше величественного храма, построенного по приказу самого герцога Вильгельма, дабы увековечить его славную, великую победу, победу, ради которой были пролиты реки христианской крови, в том числе крови английского короля. Главный алтарь монастыря, по-видимому, во искупление вины Вильгельма, был воздвигнут на том самом месте, где был убит последний из правителей Англии из саксонской династии – Хэролд, сын графа Годвина.

Однако Роберта де Шардена, выехавшего из дома своей любовницы, расположенного примерно в чет верти мили от самого аббатства, в то утро обуревали мысли, отнюдь не связанные с высокими материями.

Гораздо больше, чем давние и кровавые исторические события, Роберта волновали его собственные скромные беды.

Он чувствовал себя бесконечно несчастным, несчастным до такой степени, что в эту минуту, пожалуй, был готов поменяться местами с самым нищим вилланом. Ближайшее будущее, по мнению Роберта, также не сулило ему ничего хорошего. Во-первых, его ожидала беседа с архиепископом, во время которой, не сомневался Роберт, ему будет предъявлено обвинение в тайных амурных делишках. И тогда – о, ужас! – он должен будет встретиться лицом к лицу с Маргарет и сообщить о том, что хочет с ней расстаться. Роберт заранее представлял, как исказится ее лицо, вспыхнет и станет еще более некрасивым, как наполнятся слезами ее глаза, когда он скажет ей, что с их браком покончено…

«Если бы она не любила его так сильно, вздохнув, – уныло подумал Роберт. – Если бы она не посвятила всю свою жизнь ему и их детям. Если бы, подобно этой изящной Алисе Валье, у нее были какие-то интересы вне дома. И, в конце концов, как и все согрешившие мужья, Роберт пришел к очень удобному и успокоительному выводу, мысленно возложив на жену вину за все свои прегрешения. Конечно, она сама виновата в том, что произошло: ведь если бы она оставалась юной и стройной, оживленной и веселой, пылкой и желанной, разве стал бы он ей изменять? Нет, воистину вся ответственность лежит на Маргарет!» Почувствовав себя чуть-чуть счастливее, Роберт пришпорил коня.

По другой дороге, ведущей в Баттль из Лондона, в это время к городу приближался отряд вооруженных рыцарей под королевскими знаменами. Заметив их, Роберт прищурился: вдруг среди них едет его старший сын? Но всадники были еще слишком далеко и скакали чересчур быстро, вздымая вокруг себя грязную тучу, несмотря на то, что дорога еще была влажной после ночного дождя, так что Роберт не смог как следует их разглядеть. Поскольку вероятность того, что среди этих рыцарей окажется Хэймон, была крайне невелика, Роберт оставил мысль вернуться в Баттль и продолжил свой путь в Бивелхэм.

Как ни странно, но Хэймон де Шарден действительно въехал в то утро в Баттль в составе королевского отряда. Это был высокий, могучий, кряжистый мужчина – увеличенная и более грубая, более мужественная во всех отношениях копия Пьера. Не узнав в одиноком всаднике, удалявшемся от Баттля, своего отца, Хэймон, миновав западные ворота аббатства, подъехал к гостинице – каменному строению, примыкавшему к амбару, спешился и вошел внутрь.

Хэймон де Шарден принадлежал к числу воинов, по праву считавшихся сильнейшими в мире, ибо огромные валлийские луки, тяжелая рыцарская конница и мощная пехота делали английскую армию непобедимой. Хэймон был весьма своеобразной личностью, под его простой и грубой внешностью скрывались весьма противоречивые чувства и убеждения. Как ни странно, он, чьей профессией была война, а значит – смерть, с фанатичным пылом юноши верил в чистую, неземную любовь. Однако эта романтическая вера ничуть не мешала проявлениям обычной солдатской развращенности. Невозможно было заподозрить в распивающем эль, горланящем песни и лапающем девок солдате готовности отдать жизнь во имя прекрасной и светлой Любви.

В то утро в Баттле Хэймона обуревало вполне земное желание и, усевшись за грубо сколоченный стол, он окликнул копошащегося в углу сгорбленного слугу-виллана:

– Где здесь можно найти женщину? Неуклюжий, грязный старик, от которого к тому же отвратительно пахло, медленно повернулся к нему и, окинув Хэймона взглядом, поинтересовался:

– Вы – молодой Шарден, ведь так?

Удивленный рыцарь ответил:

– А ты откуда знаешь?

– Как-то раз видел вас вместе с вашим отцом, бейлифом.

– Понятно. – Хэймон вернулся к интересовавшей его теме: – Так что, есть в этой дыре женщины?

Странное выражение мелькнуло в выцветших глазах виллана.

– Разумеется, сэр. В Баттле много женщин.

Хэймон нетерпеливо нахмурился:

– Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю. Мне нужна женщина, продающая свое тело.

Слугой вдруг овладело беспричинное веселье. Упершись руками в бока, он зашелся в беззвучном смехе, раскрыв рот и обнажив гноящиеся вонючие десны. Хэймон поднес кулак к его лицу.

– Говори немедленно, вонючая скотина, не то я вышибу из тебя дух!

Сморщенная физиономия старика, в каждой складке которой застряла грязь, мгновенно стала серьезной.

– Пожалуй, есть одна, которая придется вам по вкусу, сэр. Она живет тут неподалеку, что многие джентльмены находят весьма удобным.

– Значит, она не станет ломаться?

– Думаю, что нет, сэр, – слуга раболепно поклонился. – У нее собственный домик, я объясню вам, как туда пройти.

– Отлично. Я отправлюсь к ней, как только поем.

– Как пожелаете, сэр. Но если вам угодно при слушаться к совету старого человека, сэр, не называйте ей своего имени.

– Почему?

– Она может испугаться, узнав, что вы сын бейлифа.

– А-а, понятно. Ну что ж, не буду.

Хэймон занялся едой и не увидел, как за его спиной слуга снова скрючился в беззвучном смехе.

Посланец из замка Шарден, стремясь поскорее выполнить поручение своей госпожи, пересек долину и, свернув в сторону Мэгфелда, пересек границу земель, арендуемых Изабель де Бэйнденн. Взбираясь на склон, он прокладывал путь через море синих колокольчиков, затем проехал между зелеными полями к холму, на котором стоял дом, и откуда открывался один из красивейших в Суссексе видов.

Там всадник спешился, привязал лошадь к коновязи и вошел внутрь. В этот полуденный час там не было никого, кроме Адама, похрапывающего на лежанке возле очага. От произведенного Ральфом шума он проснулся.

Как всегда, при виде мужа хозяйки Бэйнденна Ральф, слуга Роберта де Шардена, пришел в некоторое замешательство. Для него Адам по-прежнему оставался простым вилланом – таким же, как и сам Ральф. Однако между ними теперь существовала не преодолимая разница: в то время как молодой чело век был выкуплен и взят в мужья свободной женщиной, Ральф, как был всю жизнь слугой и крепостным, так им и оставался.

Войдя в дом, где Адам считался хозяином, Ральф как никогда остро осознал это. Лишь слегка кивнув головой в знак приветствия, ибо никакая сила в мире не заставила бы его поклониться, он сказал:

– Я привез послание для твоей жены от госпожи де Шарден. Могу ли я видеть хозяйку?

Лицо Адама порозовело.

– Моя жена, – неумело ворочая языком, проговорил он, – работает во дворе. Там ты ее и найдешь.

Взгляд Ральфа ясно спросил: «Тогда почему же ты валяешься возле огня?», и, словно прочитав его мысли, Адам поспешил добавить:

– Я болел, у меня был жар, и она сказала, чтобы я оставался дома.

Внезапно Ральф почувствовал необъяснимую жалость к нему. Адам мог распоряжаться собой еще меньше, чем когда он был собственностью сэра Годфри Валье. Он лишь перешел из одной неволи в другую.

– Если можно, я подожду здесь, – ответил Ральф, раскаиваясь в своих недостойных христианина мыслях, и уселся около огня.

Так они сидели молча, пока в дверном проеме не появилась, улыбаясь, Изабель.

Ральф взглянул на нее. Он твердо знал, что ей около шестидесяти, и тем не менее никто, в том числе он, не дал бы ей больше сорока. На ее чистой, гладкой коже имелись лишь слабые намеки на морщинки, а в выбивавшихся из-под чепца густых темных волосах не было ни одного седого волоска. Обтянутые синими чулками ноги, видневшиеся из-под юбки, которую Изабель для удобства подоткнула к животу, были по-девичьи стройными. А когда она, развязав, расправляла юбку, на мгновение мелькнули округлые крепкие бедра, белые, как мрамор.

Ральф встал:

– Мадам, госпожа Шарден просит вас об одолжении. Госпожа Ориэль сегодня приглашена на обед к архиепископу, а у ее матери летняя лихорадка. Она спрашивает, не могли бы вы и ваш муж сопровождать госпожу Ориэль.

Задумавшись, Изабель приложила пальцы к щеке, и на ее лице тут же появилось грязное пятно: Изабель возделывала землю своими руками, как обычная крестьянка, не скрывая и не стыдясь этого. И все-таки непреодолимая пропасть между ней и Адамом тут же проявилась, когда она ответила:

– Ну, конечно.

Обычно жена обязательно спрашивала мужа, не возражает ли он.

«Точнее, – подумал Ральф, – в любом другом браке решение принимал бы хозяин дома, а не его жена».

Его сочувствие к Адаму лишь возросло когда тот, чтобы загладить неловкость, как эхо, промямлил:

– Да, мы сможем.

Изабель поощряюще улыбнулась ему, как-будто он сделал невесть какое умное замечание.

– В таком случае, мадам, – поклонился Ральф, – я поспешу назад, поскольку моя госпожа с нетерпением ожидает ответа.

Изабель еще раз улыбнулась, став этого еще красивсе.

– Ну, раз уж я обедаю с архиепископом, мне надо принять ванну.

Не задумавшись и даже не осознавая, что он делает, Адам поклонился, сказав:

– Я сейчас же все приготовлю, – и вышел из комнаты.

Отыскать маленький домик Николь оказалось со всем нетрудно. Выйдя из аббатства через западные ворота, Хэймон прошел мимо странноприимного дома и оказался на центральной улице, делившей городок пополам. Затем, как его научил Уилл, трактирный слуга, он повернул направо и оказался на другой, более узкой улочке, по одну сторону которой виднелось зеленое поле, а по другую располагалось несколько домишек. Подойдя к первому из них, Хэймон убедился, что он соответствует полученному им описанию, и требовательно постучал в дверь.

Долгое время никто не отзывался, но когда Хэймон еще раз со всей силы стукнул по дереву, чей-то голос сверху окликнул:

– Кто там?

Отойдя на два шага назад, Хэймон задрал голову и увидел выглядывавшую в окно девушку.

– Мне посоветовали зайти сюда, – неопределенно ответил он, смущенный присутствием сопливого соседского мальчишки, с интересом за ними наблюдавшего.

– Что-что? – не разобравшись, девушка высунула из окна голову.

– Я остановился в аббатстве, – громко объяснил Хэймон, убедившись, что ребенок не сводит с него глаз.

– Что? Я не слышу!

Голова в окне исчезла, и через минуту дверь распахнулась. На пороге стояла молодая и очень хорошенькая женщина с огненно-рыжими длинными волосами, в наспех накинутом плаще: по-видимому, она спала, и Хэймон ее разбудил.

– Извините, если побеспокоил, – несколько смущенно начал Хэймон, – но мне посоветовали прийти сюда.

Девушка недоумевающе смотрела на него, и он продолжил:

– Мне сказали, что с вами можно договориться… Ну, что вы не станете ломаться.

Вспыхнув, девушка метнула на него негодующий взгляд и воскликнула:

– Ах, вот как, вам сказали!

– Да.

Под ее испытующим взглядом молодой Шарден чувствовал себя все более и более неуверенно. Девушка и в самом деле была чертовски соблазнительна. Он только никак не мог понять, чем вызван такой холодный прием.

– Может быть, я ошибся? – наконец предположил он после длительного молчания и смущенно улыбнулся.

Несмотря на то, что Николь была возмущена его наглостью, она улыбнулась в ответ. Было в этом мужчине с коротко подстриженными жесткими волосами, косым шрамом на лбу и жилистыми руками что-то такое, что сразу ей понравилось.

– Входите, – смилостивилась она.

Хэймон был так высок ростом и широк в плечах, что с трудом протиснулся в дверь.

– Вот что… – начала Николь, но больше ей не удалось вымолвить ни слова.

Солдат шагнул к ней и сгреб и объятия, как будто ее приглашение войти и было тем знаком, которого он дожидался. Он целовал ее так горячо и страстно, что у Николь закружилась голова – ни один из ее любовников, даже ее молодой муж, никогда не вызывали у нее такого мгновенного ответного желания.

Она знала, что должна оттолкнуть его, объяснить, что произошло чудовищное недоразумение, что она честная и добродетельная женщина, но тело уже не слушалось ее, и через несколько секунд она жаждала только одного: поскорее разделить ложе с незнакомцем.

Неожиданно выпустив ее из объятий, Хэймон пробормотал:

– Ты такая красивая и сладкая, что, наверное, очень дорого берешь. Не знаю, хватит ли у меня денег.

Уж теперь-то ей точно следовало выставить его вон, но вместо этого Николь услышала свой голос, произнесший:

– Большинство из моих клиентов – простые солдаты. Я беру столько, сколько они мне дают.

– Значит, я могу остаться?..

Вместо ответа она позволила Хэймону еще раз поцеловать себя и повела в спальню, где, сбросив плащ, настолько раздразнила его видом своих прелестей, что он уже не мог сдерживаться и без лишних предисловий овладел ею. Ни один из них ни разу не испытывал ничего подобного, они ощущали себя единым целым с момента его первого прикосновения и до самой кульминации страсти. На прощание, собираясь вернуться в аббатство, Хэймон долго и нежно целовал девушку, удивляясь, почему она так таинственно и лукаво улыбнулась, когда он вложил кошелек в ее сильную маленькую руку.

Войдя во дворец, Ориэль де Шарден поднялась по широкой лестнице в большую гостиную, где ее уже ожидал во всем блеске своего сияния и славы примас всей Англии архиепископ Кентерберийский. На его пальце сверкал алыми искрами огромный перстень с рубином.

Ориэль и следовавшая за ней Изабель де Бэйнденн преклонили перед ним колени, чтобы засвидетельствовать свое почтение, и после того, как они по очереди приложились губами к перстню, архиепископ собственноручно помог им подняться.

– Милорд, – пояснила Изабель, очаровательно и бесстрашно улыбаясь, – мы с мужем сопровождаем Ориэль, поскольку господин Шарден еще не вернулся из Баттля, а у мадам жестокий приступ летней лихорадки.

Непонятное выражение – уж не облегчения ли? – на секунду промелькнуло на ледяном, как всегда, лице архиепископа, прежде чем он ответил.

– Вы всегда желанная гостья в моем доме, миледи. Добро пожаловать, Адам. Ну а вас, моя дорогая Ориэль, я особенно рад видеть. Мой брат Колин скоро присоединится к нам, – продолжал Стратфорд, – но должен предупредить вас, что он крайне застенчив и не привык к обществу. Больше всего на свете он любит играть на гитаре, в чем, следует признать, он достиг непревзойденного мастерства.

Изабель сразу же вспомнила рощу возле Бэйнденна, незнакомца со смешными короткими пальцами, извлекавшего такие дивные звуки из своего инструмента, и его необыкновенную улыбку – воплощение чистоты и веселья, и в то же мгновение увидела ее вновь – брат архиепископа молча стоял в дверях. На сей раз его непокорные темные кудри были аккуратно причесаны.

Наконец, по-видимому решившись, он вошел в комнату, застенчиво опустив глаза.

– А-а, Колин! – воскликнул Стратфорд. – Наши гости уже здесь.

Брат архиепископа очень медленно и неумело поклонился, и Изабель подумала, что он похож на подражающего взрослым ребенка. Она тепло улыбнулась молодому человеку, но увидела, что глаза его устремлены на Ориэль. То, что произошло в следующую минуту, еще больше растрогало Изабель: девушка протянула ему руку и Колин, не сводя с нес восторженного взора, прижал ладонь Ориэль к своей щеке. У Изабель мелькнула нелепая мысль, что они ведут себя так, будто уже давным-давно знакомы.

– Не угодно ли пройти к столу, мадам? – громко предложил ей архиепископ, отвлекая ее внимание.

– С удовольствием, милорд.

Подавая прелату руку, Изабель бросила мужу нежный извиняющийся взгляд. К своему ужасу она увидела, что Адам совсем растерялся: уставившись куда-то в сторону, он спотыкался и едва волочил ноги.

Дальше пошло еще хуже: сидя за столом, он ничего не ел и лишь с безнадежным видом переводил глаза с Колина на Ориэль и обратно.

Для Изабель было большим облегчением, когда архиепископ, наконец, дал знак менестрелям на галерее, чтобы они перестали играть, и обратился к брату:

– Колин, не сыграешь ли ты для нас? Это заветное желание госпожи Ориэль. Она уже слышала тебя однажды и будет рада услышать еще.

В наступившей тишине странно прозвучал голос Колина:

– Это было в тот день, когда я убежал от вас? – и тихий ответ Ориэль:

– Да.

И хотя в общем-то в словах Колина не было ничего необычного, но все сразу почувствовали его неполноценность, ущербность человека, которому не суждено стать мужчиной.

Гости замерли, не зная, как себя вести и что говорить. Наконец заговорил сам архиепископ:

– Робость Колина переходит всякие границы, – и многозначительно добавил: – Настолько, что иногда он может даже пуститься в бегство при виде незнакомых людей.

Стратфорд вполне очевидно давал понять, что настаивает на том, чтобы его брата считали не слабоумным, а чрезмерно застенчивым. Обе женщины улыбнулись, и напряженность исчезла. Не шевельнув ни одним мускулом, архиепископ продолжил:

– Но сейчас Колин попробует реабилитироваться. Начинай, братец.

Скрывались ли под его спокойствием и невозмутимостью обычные эмоции, или любые проявления человеческих чувств были незнакомы этому наместнику Бога на земле? Никто из присутствующих не мог ответить на этот вопрос. Колин послушно встал из-за стола и принес гитару.

Едва коснувшись струн, он весь преобразился. Как будто он услышал сигнал, голос, который не мог слышать никто, кроме него. Его глаза посмотрели ввысь, а потом закрылись. Пальцы перебирали струны с нежностью и любовью, словно он ласкал ребенка. Раздались первые звучные, сильные аккорды, и полилась могучая, прекрасная мелодия, полная страсти, которой ему не дано было изведать.

Никто не шевелился, никто и не мог пошевелиться. Лишь Адам почувствовал, как что-то скребет у него на сердце, и только потом понял, что это ненависть.

«Его следовало бы удавить еще в колыбели, – размышлял он. – И он бы горя не знал, и не сидел бы тут сейчас, играя для Ориэль де Шарден, будто поклонник».

Адам не мог понять, почему его вдруг стало трясти с такой силой, будто им вновь овладела лихорадка. Поймав на себе тревожный вопросительный взгляд жены, он тихо пробормотал:

– Снова жар. Пойду посижу на кухне, пока вы не закончите.

Поднявшись, он поклонился архиепископу, понимающе кивнувшему в ответ, и побрел на кухню, с тоской и болью осознавая, что ни Ориэль, ни Колин даже не заметили его ухода.

 

Глава девятая

На обратном пути из Баттля Роберт де Шарден сделал остановку в Льюисе и провел там ночь, воображая, как Николь, тоже в одиночестве, скучает и томится по нему. На следующий день он рано утром выехал в Бивелхэм, но у его лошади сломалась подкова, и она захромала, так что последние несколько миль Роберт вынужден был пройти пешком, ведя ее на поводу. Вступив в Бивелхэмский лес, он цинично усмехнулся и подумал, что в довершение всех его бед осталось только увидеть зловещую тень святого Дунстана, работающего в своей кузне. Однако он ничего не увидел и на протяжении пути в Шарден размышлял о том, насколько же доверчивы, суеверны и невежественны коренные обитатели Суссекса, всерьез относящиеся к подобным легендам.

И потом, когда его вилланы склонились перед ним, Роберт в который раз ощутил собственное превосходство над их тупостью, медлительностью и покорностью и поблагодарил Бога за то, что он настолько от них отличается.

Но, видимо, Господь решил тотчас же наказать его за гордыню, ибо Маргарет приветствовала мужа словами:

– Ты должен немедленно ехать в Мэгфелд, Роберт. Приезжал секретарь архиепископа и велел, что бы ты явился во дворец, как только вернешься.

В тот же миг Роберт сделался таким же раболепным и послушным, как любой смертный, услышавший, что за ним посылал всемогущий прелат.

– В чем дело? Почему такая срочность?

– Понятия не имею. Он даже не намекнул, о чем речь. Все, что я могла сообщить тебе, я уже сказала.

– Ну, ладно. Мне нужно переодеться – и выпить! Последние четыре мили я шел пешком. Помоги нам, Господи, хотел бы я знать, что нужно этому человеку.

Маргарет пожала плечами и повернулась, собираясь уходить:

– Чем скорее ты поедешь, тем скорее все узнаешь.

Роберт был озадачен таким холодным приемом.

– Это я уже понял, – ледяным тоном отозвался он. – Я отправлюсь, как только буду готов.

– Прекрасно. Как ты не устаешь нам напоминать, все нужно уметь делать быстро.

Да что это с ней происходит, в самом деле? Она не была такой язвительной вот уже лет десять! Сузив глаза, Роберт внимательно взглянул на жену. Ему показалось, или ее внешний вид действительно изменился к лучшему? Да, она и в самом деле неплохо выглядит: розовые щеки и губы, искусно подведенные мерцающие глаза.

– Как ты тут поживала в мое отсутствие? – поинтересовался Роберт.

– О, время пролетело так быстро, я даже не заметила, что тебя не было.

Роберт и сам не мог понять, отчего вдруг пришел в ярость.

– Вижу, я мог бы и не докучать тебе своим возвращением, – процедил он и с пылающим лицом ринулся к дверям в их общую спальню.

Маргарет, которая всегда в таких случаях бросалась вслед за ним, извиняясь и умоляя не сердиться, на сей раз не удостоила его вниманием и как ни в чем не бывало пошла вниз.

– Ну, погоди! – прошипел Роберт, но тут же опомнился: – Как бы то ни было, я должен быть снисходителен. Ведь у нес уже нет ни молодости, ни красоты, ни поклонников, чтобы черпать в них утешение.

Впрочем, как раз сегодня она выглядит оживленной; не хорошенькой, нет – хорошенькой она ни когда не была, но привлекающей внимание, интересной; сорт женщин, с которыми хочется познакомиться. Роберт обернулся, чтобы еще раз взглянуть на жену, но той уже и след простыл, только в воздухе еще витал незнакомый пряный аромат ее духов.

Направляясь во дворец, Роберт то и дело ловил себя на том, что вновь и вновь возвращается мыслями к таинственной перемене, происшедшей в Маргарет, и отвлекся от них, только когда его провели в кабинет архиепископа, полный игры света и теней и запаха цветущих трав.

Одна из этих теней взмахом белой руки предложила Роберту сесть, и, приглядевшись, он различил сидящего в глубоком кресле Стратфорда. Бейлиф поклонился, чувствуя, как его охватывает дрожь при виде неподвижной фигуры и устремленных на Роберта острых немигающих глаз. В этот миг он легко мог представить, как королева Изабелла и милорд епископ Уинчестерский, сблизив нахмуренные лица, обсуждают черные планы свержения Эдуарда II.

Однако заговорил архиепископ вполне дружелюбно:

– Как поживаете, дорогой Шарден? Как обстоят ваши дела в Баттле?

«Не играет ли он словами? Неужели он намекает на Николь де Ружмон?» – подумал Роберт, но вслух произнес.

– Все в порядке, милорд. А что нового в Кентербери?

– Я уже несколько дней там не был. Важные дела удерживали меня в Мэгфелде.

Наступила тишина. Роберт от волнения заерзал на стуле и наконец, не выдержав, спросил:

– Вы посылали за мной, милорд? Мне сказали, что дело срочное.

Архиепископ изобразил удивление.

– В самом деле? Прошу прощения. Мой секретарь склонен преувеличивать важность моих поручений, и иногда это приводит к конфузным ситуациям. Но он старинный и преданный слуга – он был со мной еще в Уинчестере, – и я не хотел бы с ним расставаться.

Это замечание не требовало ответа, и Роберт промолчал, в душе уповая, что сумеет разгадать следующую хитрость архиепископа.

– Вы, конечно, знаете, что являетесь наиболее вероятным кандидатом на пост шерифа графства Суссекс?

– Неужели, милорд? – в голосе Роберта не было особого энтузиазма: он очень хорошо понимал, что архиепископ лишь подбирается к тому, ради чего его вызвал.

– Именно так. – Все тот же ровный голос. – Разумеется, есть и другие претенденты, но, естественно, выбор короля падет на того, кто, во-первых, лучше других доказал свою преданность короне, и, во-вторых, обладает более высокими родственными связями. Короче говоря, это должен быть человек, которому можно было бы всецело доверять. Такой человек, как вы, Роберт.

– Милорд, это слишком большая честь для меня, – пробормотал Роберт, опуская голову, чтобы скрыть, насколько он поражен услышанным. Неужели Стратфорд говорит искренне?

– А почему бы и нет? Вы далеко не глупы, хорошо проявили себя на службе и, с соответствующими семейными связями…

Роберт исподлобья взглянул на архиепископа.

– О каких семейных связях вы говорите, милорд?

Стратфорд сидел неподвижно, лишь полы его черного одеяния слегка колыхались от сквозняка.

– О связях, возникающих в результате замужества. Одно ваше слово – и вы можете значительно укрепить положение своего рода. Я прошу руки вашей дочери Ориэль для моего брата Колина.

От неожиданности у Роберта отвалилась челюсть, настолько он был ошеломлен.

– Почему вы так изумлены? Ему всего лишь тридцать лет. Он никогда не был помолвлен и утверждает, что безумно влюблен в вашу дочь. Что же в этом такого странного?

– Но, милорд…

«Господи, но не могу же я вслух сказать, что все в один голос утверждают, будто Колин – идиот, что сплетни о его лунатизме ходят по всей Бивелхэмской долине!»

– Да-да, я слушаю?..

Роберт затряс головой.

– Не знаю, что и сказать, милорд.

Внезапно архиепископ потерял терпение и не счел нужным этого скрывать:

– Хочу заметить, Шарден, что меня удивляет ваша реакция. Я, признаться, полагал, что союз с братом архиепископа Кентерберийского польстит любому отцу в нашем королевстве.

В Роберте вдруг совершенно не к месту взыграл дух противоречия.

– Милорд, я ни в коей мере не хотел вас обидеть. Только сознание огромной чести, которую вы мне оказали, заставило меня лишиться дара речи. Естественно, мне было бы очень приятно самому встретиться с господином Колином…

– Понятно. – Архиепископ встал и подошел к столу – будто черный призрак вдруг вырос из-под земли.

Холеной белой рукой он наполнил вином два золоченых кубка.

– Не сомневаюсь, Роберт, что и до вас дошли слухи об исключительной застенчивости и робости моего брата. Конечно, многое из того, что болтают, сильно преувеличено! Но истина состоит в том, что он действительно не питает интереса к людям и сторонится их.

– Но как же тогда с Ориэль?

– Мне кажется, Колин нравится вашей дочери, а что до него, то он безмерно ей предан. По сути, они очень подходят друг другу. Во всяком случае, так я подумал, когда Ориэль вчера у нас обедала. – Сделав паузу, архиепископ отпил глоток вина и немного пожевал тонкими губами, наслаждаясь изысканным вкусом. – Само собой разумеется, учитывая упомянутые особенности моего брата, вопрос о приданом вообще не будет ставиться. Что вы теперь скажете?

Роберт едва не упал со стула: вначале Джулиана де Молешаль, а теперь – сам архиепископ Кентерберийский! И оба готовы взять его дочь без приданого!

– Я должен подумать, милорд, – осторожно ответил Роберт.

На лице Стратфорда не шевельнулся ни один мускул, но взгляд стал заметно жестче.

– Я ожидал от вас несколько иного ответа, Шарден.

Роберт опустил глаза.

– Милорд, сейчас я ничего не могу сказать. Совесть подсказывает мне, что следует спросить у Ориэль, не внушает ли ей… робость господина Колина… – Он откашлялся. – Не внушает ли ей…

К счастью, он был избавлен от необходимости заканчивать эту фразу – снаружи послышался звук гитары.

– Это он, – отрывисто произнес Стратфорд. – Взгляните сами.

Подойдя к окну, Роберт взглянул вниз и увидел безобидное создание, склонившееся над музыкальным инструментом с таким видом, будто в нем сосредоточилась вся его жизнь.

– Колин! – окликнул Стратфорд. – Сию минуту поднимись сюда. Тебя желает видеть господин Шарден.

Молодой человек перестал играть и поднял голову. Роберт увидел в его голубых глазах страх и удивление. Минуту или две спустя Колин все с тем же испуганным видом уже стоял в дверях, неловко кланяясь.

Архиепископ заговорил неожиданно громко и резко:

– Давай-ка, скажи господину Шардену о своей любви к его дочери. Говори! Я уже сделал от твоего имени официальное предложение, теперь твоя оч редь.

Его брат, побагровев, переминался с ноги на ногу, в то время как Стратфорд глядел на беднягу с таким видом, точно готов был его ударить. Роберт Шарден не отличался мягкосердечием, но сейчас и ему стало жаль молодого человека.

– Итак, вы хотите жениться на Ориэль? – как можно мягче спросил он.

– О, да! – воскликнул Колин, бросаясь на колени и в замешательстве целуя руку Роберта. – Пожалуйста, разрешите мне, сэр. Я всегда буду добр к ней, клянусь вам.

У Шардена упало сердце – молодой человек был явно не в своем уме.

– Я поговорю с ней, – устало ответил он. – Это все, что я могу сделать.

– Если она будет со мной, – заверил Колин, – я посвящу ей всю свою жизнь – как было всегда.

Выходя из дворца, Роберт де Шарден заметил у задней двери Колина и высокого худощавого юношу, которого он видел впервые. И пока Роберт взбирался на лошадь, незнакомец помог Колину сделать то же самое, а затем и сам вскочил в седло.

Проследив за взглядом Роберта, сопровождавший хозяина Коггер пояснил:

– Это один из новых домочадцев милорда; оруженосец, прибывший сюда вместе со своим хозяином, гасконским рыцарем.

– Что им здесь понадобилось?

– Рыцарь хочет получить возмещение за потерю своих земель. Однако поскольку король чересчур занят, чтобы уделить ему внимание, они оба пока поступили на службу к архиепископу. Говорят, оруженосец назначен присматривать за господином Колином.

– Стало быть, он действительно сумасшедший?

– О-о, совершенно, сэр, – беспечно ответил ни о чем не подозревавший Коггер.

Роберт покачал головой, но ничего не сказал. Когда они с Коггером выехали на дорогу, ведущую в Шарден, Роберт увидел, как гасконец и брат архиепископа повернули в направлении Бэйнденна.

– Интересно, куда они направились?

– Наверное, на речку, сэр. Должно быть, господин Маркус учит полоумного охотиться и ловить рыбу.

– А рыцарь? Он чем занимается? Коггер серьезно взглянул на хозяина.

– Становится лучшим другом каждого, с кем ему доведется свести знакомство. Он уже приглашен в Глинд, и я знаю, что мадам Маргарет ждала только вашего возвращения, чтобы пригласить его к обеду в Шарден.

Роберт опешил.

– Маргарет его знает?

– Конечно, сэр. Несколько раз они выезжали вместе на прогулки, и она показывала ему самые живописные уголки в наших краях.

Брови Роберта взметнулись. Так вот где лежит объяснение неожиданных перемен в его жене! Бедняжка потеряла голову, вообразив, что безземельный гасконец пал жертвой ее чар. По лицу Роберта промелькнула легкая тень неудовольствия, в глазах появилось холодное, расчетливое выражение.

– Надеюсь, этот человек должным образом оценил оказанную ему честь?

– По-моему, сэр, он очень признателен мадам Маргарет. Он уже приготовил для нее несколько настоев – как говорят, это арабские снадобья для красоты и здоровья.

У Роберта сразу возникло множество новых вопросов, но расспрашивать слугу было ниже его достоинства. Вместо этого он заметил:

– Спасибо, Коггер, но мне будет интереснее услышать обо всем от самой мадам.

Поставленный на место управляющий замолчал, и они отправились домой.

– Кто это? – поинтересовался в свою очередь Маркус, наблюдая за удаляющимися всадниками.

– Господин Шарден.

– Отец Ориэль? – оруженосец взглянул на далекую фигуру с новым интересом.

– Да. А скоро, наверное, будет и моим.

– Как это?

– Джон попросил для меня руки Ориэль. Он хочет, чтобы она стала моей женой.

Желудок Маркуса отреагировал так быстро, что на минуту ему показалось, будто сейчас у него начнется приступ рвоты, и он инстинктивно прикрыл рот ладонью.

– Что с тобой, Маркус? Тебе плохо? Ты заболел?

Невинные голубые глаза встревожено глядели на Маркуса.

– Нет, ничего страшного. Сейчас все пройдет.

Маркус сполз с лошади и прижался к ее теплому коричневому боку. Отныне ее запах всегда будет ассоциироваться, для него с невыносимой болью в груди, болью, означавшей, что его сердце разбито.

Его глаза скользнули в сторону, и он окинул Колина тяжелым, злым взглядом. Маркусу приходилось слышать, что сумасшедшие дики и необузданны, как животные, в проявлении своей страсти.

– Почему ты так смотришь на меня? – встревоженно спросил Колин. – Я в чем-нибудь провинился?

Маркусу вдруг стало стыдно. В самом деле, разве у него есть какие-то права на Ориэль? Он лишь однажды разговаривал с ней, вот и все. Если ее отец хочет с помощью архиепископа упрочить свое положение, какое дело до этого бедному гасконцу, оруженосцу разорившегося рыцаря?

– Прости меня, – сказал он. – Я задумался.

Колин простодушно улыбнулся.

– Да, ты очень задумчив. Тогда тоже.

– Что ты имеешь в виду? Когда?

– Ну, тогда, – многозначительно объяснил Колин. – В тот раз.

Они поехали дальше и скоро достигли владений Изабель. Маркус остановился возле большого пруда, заросшего серебристыми ивами, склонившими головы до самой темно-зеленой воды, и спешился. И хотя место было совершенно безлюдное, кто-то, судя по всему, начал строить здесь дом – на берегу пруда возвышались обмазанные глиной стены.

– Иди сюда, – предложил Маркус, решив больше не срывать гнев на маленьком человечке, – я покажу тебе, как бросать камешки, чтобы они прыгали по воде.

Он швырнул несколько плоских камней, один за другим, наблюдая, как они запрыгали по гладкой поверхности.

– Как здорово! Дай, дай я попробую! – Колин подпрыгивал от нетерпения, совсем как ребенок; может быть, такому невинному существу и в самом деле неведомы плотские желания?

Камешек, брошенный Колином, сразу утонул, но он тут же поднял следующий и, закусив нижнюю губу, старательно начал овладевать новой игрой, всецело погрузившись в это занятие. С улыбкой наблюдая за ним, Маркус сел на землю, прислонившись спиной к дереву, и снял куртку. Скатав в валик, он подложил ее к себе под голову и, разморенный жарой, прикрыл глаза.

Должно быть, он моментально уснул, потому что ему сразу же начал сниться какой-то необычный сон. Как будто он, проснувшись, увидел достроенный дом возле пруда, а рядом с домом девушку, долговязую худощавую девушку с длинными черными волосами. Напевая что-то себе под нос, она собирала цветы. Из открытой двери домика доносилось жужжание веретена, на крыльце спал большой белый кот.

Маркус встал, и это движение, видимо, привлекло внимание девушки, потому что она выпрямилась и взглянула на него. Он увидел ее лицо – узкое, худое, даже, пожалуй, костистое, а на лбу поросшее волосами родимое пятно, увидел ее блестящие глаза и бледную кожу.

– Ты должен был прийти, – сказала она.

Эти слова почему-то так напугали Маркуса, что он сразу проснулся, на этот раз по-настоящему, и, тяжело дыша, сел. Колин, все еще швырявший камешки, обернулся и поглядел на него.

– Я уже научился, – сообщил он.

– Молодец, ты очень быстро освоил эту игру. – Маркус поднялся на ноги, с удивлением ощущая, как у него ноет все тело.

Колин с серьезным видом разглядывал его.

– Это заняло не так уж мало времени, – сказал он. – Посмотри, солнце уже садится.

Он был прав. Вода в пруду уже не блестела под прямыми солнечными лучами, а тускло мерцала и казалась совершенно неподвижной. Маркус взглянул на дом и вновь увидел недостроенные стены, без крыши и окон.

– Должно быть, я немного поспал.

– Да, хотя глаза у тебя были открыты. Ты все время смотрел.

– На что?

– На этот маленький домик.

– Там кто-нибудь был?

– Нет, никого. Мы все время были здесь только вдвоем.

Маркусу вдруг стало холодно.

– Пойдем отсюда. Становится прохладно. Пора домой.

– Мы вернемся сюда завтра?

– Нет, не стоит. Завтра поедем на речку, как обычно.

Они сели на лошадей и в молчании направились в Мэгфелд. Поднявшись на вершину холма, откуда уже хорошо был виден дворец, они увидели, как из его главных дверей вышли ярко и пышно разодетые мужчина и женщина. Фигура мужчины показалась Маркусу знакомой.

– Кто это? – спросил он. Колин прищурился.

– Пьер Шарден, брат Ориэль.

У Маркуса упало сердце. В последний раз он видел Пьера над истекающим кровью телом Джеймса Молешаля.

Не поднимая глаз на Роберта, Ориэль сглотнула и снова уставилась на пол.

– Скажи же что-нибудь! – нетерпеливо потребовал Шарден. – Ну же, девочка, не стой, будто ты проглотила язык! Пойдешь ли ты за брата архиепископа? – Не дожидаясь ответа, он продолжал: – Я даю тебе возможность отказаться, Ориэль, невзирая на твое обещание беспрекословно мне повиноваться. Почему я это делаю? Только потому, что считаю Колина де Стратфорда сумасшедшим лунатиком, вот почему.

– Это неправда.

– Что ты сказала?

– Он не сумасшедший, он просто большой ребенок.

Глаза Ориэль, обычно столь ясные и добрые, вдруг гневно засверкали, но она сразу же опять опустила их. Уже гораздо спокойнее Роберт примирительно уточнил:

– Значит, ты не находишь его отталкивающим? – Где-то в стороне от себя Роберт уловил движение обтянутой синим чулком ноги Маргарет, подающей дочери знак. Сделав вид, что он ничего не заметил, Шарден продолжал: – Если так, для нашей семьи будет большой честью породниться с самим архиепископом. – Он откашлялся. – Видишь ли, меня считают возможным кандидатом на пост шерифа графства. Когда настанет время делать выбор, Стратфорд может соответствующим образом повлиять на короля.

Роберт замолчал, и Ориэль мягко ответила:

– Отец, я благодарю вас за то, что вы дали мне возможность отказаться. Однако Колин очень добр, и я согласна выйти за него.

Выйдя из тени, заговорила Маргарет:

– Ты уверена в этом, Ориэль? Честолюбивые планы твоего отца ничто по сравнению с необходимостью прожить жизнь рядом с человеком, которого, по самым скромным меркам, нельзя назвать иначе, как неполноценным.

Роберт повернулся к жене, но Маргарет встретила его таким твердым взглядом, какого он не видел у нее ни разу в жизни. Шарден мельком подумал, что его жена превращается в женщину, с которой нельзя не считаться.

Наступившую тишину нарушила Ориэль:

– Нет нужды больше говорить об этом. Мне пора наконец выйти за кого-то замуж, и Колин не хуже всякого другого.

– В таком случае, я сейчас же поеду и сообщу им, – решил Роберт и отвернулся к окну, чтобы Маргарет не увидела на его лице борьбу эмоций.

Но ему не пришлось предаваться раздумьям, ибо его внимание привлекла необычная кавалькада, приближавшаяся к замку. В сопровождении нескольких верховых рука об руку ехали разряженные в пух и прах его сын Пьер и Джулиана де Молешаль.

Даже на расстоянии Роберту было видно, что одежда Пьера сшита из самой дорогой ткани и украшена бриллиантами, а на голове Джулианы развевается расшитая золотом вуаль.

– Господи спаси, это еще что? – изумился Роберт, в то время как Маргарет и Ориэль, позабыв о только что закончившейся дискуссии, с не меньшим удивлением смотрели в окно.

– Так вот, значит, где он пропадал! – со злостью заметила Маргарет.

– Утешал несчастную мать! – в тон ей отозвался Роберт.

Процессия миновала подвесной мост, и вскоре из холла послышался пронзительно-возбужденный голос Пьера:

– Где мой отец?

– Здесь, здесь, – крикнул Роберт, перегнувшись через перила. – Где, интересно знать, тебя черти носили? – Он делал вид, будто не замечает Джулианы, семенившей за Пьером.

– Сэр! – драматически произнес Пьер и, решив держаться соответствующим образом, бросился перед отцом на колени.

– Встань, встань сейчас же! – сердито приказал Роберт, но пришел в ужас, увидев, как Джулиана, в свою очередь, опустилась на колени рядом с его сыном.

– Мы просим вашего благословения, отец, – сладким голосом произнес Пьер.

– Помилуй нас, Господи! – возопил Роберт. – Что ты еще натворил?

– Я женился, сэр. Женился!

– Ушам своим не верю! – воскликнула Маргарет. – Мадам, позвольте узнать, что здесь происходит?

Вместо ответа Джулиана, тяжело поднявшись на ноги, бросилась к Маргарет, взывая:

– Матушка! Матушка!

Роберт тяжело осел на ступеньку.

– Коггер, принеси мне вина! Единственное, что мне остается, чтобы перенести все это – как следует выпить.

Широко раскрыв глаза, Ориэль обратилась к матери:

– Неужели Джулиана теперь действительно моя невестка?

– Да, да, именно так, – подтвердил Пьер, поднимаясь на ноги и трепля сестру по голове скорее безжалостно, чем нежно. – Вчера у нас побывал священник, мы обвенчаны, наш брак скреплен как полагается, и мы уже побывали с визитом у архиепископа. Все, что нам нужно, чтобы окончательно подтвердить наше счастье – это ваше благословение.

Он вызывающе смотрел на Роберта, как бы говоря: «Да, я сделал это! Я женился на богатстве Молешалей, и можешь отправляться к черту, если тебе это не по вкусу!» Но губы Пьера продолжали победно улыбаться, в то время как Джулиана неуклюже приседала перед своими новоявленными свекрами.

– О-о, Господи, Господи, Господи, – причитал Роберт, осушив кубок. – Сразу двое в один день! Это больше, чем я в состоянии вынести, – и, отвечая на недоумевающий взгляд Пьера, пояснил: – Твоя сестра только что дала согласие на брак с Колином де Стратфордом, младшим братом архиепископа.

– С полоумным? – ахнул Пьер.

– Ты не должен так говорить о нем! – выкрикнула Ориэль. – Он добрый, он талантливый музыкант, и мне кажется, будто я знала его всегда. Он уже стал мне другом!

С этими словами Ориэль, резко повернувшись, выбежала из комнаты.

 

Глава десятая

Солнце ушло из лесистой лощины, где так уютно прилепился к одному из склонов обнесенный естественным рвом замок Шарден. Над ним начали сгущаться темные, пришедшие с моря тучи. Слышались отдаленные раскаты грома, затем наступила предгрозовая тишина, прерываемая только зловещими криками буревестника. Июньский день 1334 года обещал закончиться совсем не так красиво, как начинался. К великому облегчению домашних, Пьер настоял на немедленном отъезде в Молешаль, долго и шумно разглагольствуя по поводу того, что его новобрачная может промокнуть. Наскоро попрощавшись с родными, он помог Джулиане сесть на коня, а затем сам аккуратно взгромоздился в седло, тщательно оберегая свой костюм.

– Не знаю, что и сказать, – вздохнула Маргарет, когда они исчезли из виду.

– Зато я знаю, – выразительно сказал Роберт. – Пьер добился того, чего хотел; можно сказать, поймал удачу за хвост, женившись на этой ведьме. Жалею, что не отрекся от него.

– Так в чем же дело? Кто тебе мешал это сделать, когда он просил твоего благословения? – пожала плечами Маргарет.

В который раз Роберт был озадачен, столкнувшись с произошедшими в жене переменами.

– Я слышал, что гасконский рыцарь потчует тебя своими снадобьями, – резко сказал он. – Хотелось бы мне знать, кто научил его этому искусству?

Маргарет вспыхнула, но ответила:

– Не знала я, что ты уже опустился до того, чтобы сплетничать со слугами, Роберт. Но впрочем, это правда: сэр Поль готовит для меня настои. Его научил этому один монах, побывавший за Пиренеями и постигший там тайны арабской медицины.

Роберт почувствовал, что уже проникся неприязнью к человеку, которого даже ни разу не видел.

– Обязательно взгляну на этот образец совершенства, когда буду сегодня во дворце. Надо же – рыцарь, врач, средоточие знаний, да вдобавок еще воплощение обаяния! – раздраженно заявил он.

К некоторому его облегчению, Маргарет рассмеялась:

– Вижу, ты уже настроился против него, но тем хуже для тебя: лишишься интересного и остроумного собеседника. – Прежде чем ее супруг успел возразить, Маргарет переменила тему: – Если ты намерен ехать сегодня во дворец, лучше это не откладывать. Похоже, скоро разгуляется непогода.

Ориэль, до этого молча сидевшая в стороне, поднялась и спросила:

– Вы едете сообщить Колину о моем решении?

– Да, дитя мое.

Девушка кротко и устало улыбнулась.

– Надеюсь, он обрадуется. Спокойной ночи. Пойду лягу, пока не началась гроза.

Она тихо скользнула прочь, хрупкая и беззащитная, как цветок. Глядя вслед дочери, Маргарет нахмурилась:

– Не нравится мне все это. Совсем не нравится.

Роберт встал.

– Ты сама слышала, что она сказала. Наша дочь велела Пьеру попридержать язык, заявив, что Колин уже стал ее другом. Ты не можешь отрицать этого, Маргарет.

Но в глубине души Роберт не так уж был уверен в своей правоте и, выехав из замка, в какой-то момент уже готов был вернуться назад и сказать жене, что передумал.

Усиливающийся ветер срывал с Роберта плащ и трепал гриву его коня. Пригнувшись к шее лошади, всадник всячески понукал ее двигаться быстрее, вздрагивая при каждом завывании ветра, пронзительном и одиноком, как плач ребенка.

– Она сама утверждает, что он ее друг. Я же давал ей возможность отказаться, – вслух оправдывался Роберт.

Но ветер не ответил ему, и Роберт поехал дальше, петляя между черными тенями деревьев. Выехав на открытое место, он почувствовал облегчение и затрусил напрямик ко дворцу. Едва он миновал ворота, дождь хлынул стеной. Шарден торопливо вошел во дворец, то и дело оглядываясь и приговаривая: «Ну и погодка! Дьявольская ночь!» – размышляя в это время над вопросом, представится ли ему случай увидеть сэра Поля д'Эстре и наградить его испепеляющим взглядом.

Поднимаясь по лестнице, Роберт услышал голоса и, войдя в кабинет архиепископа, увидел с комфортом разместившегося возле очага Джона де Стратфорда, мирно беседующего над шахматной доской с каким-то незнакомцем.

При звуке его шагов они подняли головы, и не успел Роберт подумать: «Не может быть, чтобы это был он!» – как толстый коротышка, собеседник архиепископа, уже вскочил и раскланялся. Приглядевшись, Роберт заметил сверкающие умом проницательные мышиные глазки и понял, что этот человек не из тех, с кем можно не считаться.

Роберт вернул поклон и с прохладцей произнес:

– Роберт Шарден. Полагаю, вы и есть тот самый сэр Поль, о котором все вокруг твердят с благоговением и восторгом.

Гасконец улыбнулся.

– Господин Шарден, я также наслышан о вас и бесконечно счастлив, получив, наконец, возможность познакомиться с вами.

Не выпуская из рук шахматной фигуры, Джон де Стратфорд кивнул:

– Садитесь, Роберт. Полагаю, вы хотите сообщить мне кое-какие новости.

– Да, – сказал Роберт, тяжело опускаясь на стул и заставляя себя отвлечься от мысли, как лучше всего поставить на место Поля д'Эстре. – Я привез вам ответ.

Обитателям верхнего этажа буря казалась еще более свирепой и яростной, чем была на самом деле. Оконные стекла дрожали под бешеными порывами ветра, дождь неистово стучал в стены. Шум стоял такой, что Маркус подумал, уж не настал ли конец света, и выглянул в окно, но не увидел ничего, кроме темного, разрываемого зигзагами молний небесного океана, по которому неслись, как колесницы, черные грозовые тучи. Сидевший позади него Колин вздрогнул, услыхав очередной раскат грома.

– Неужели господин Шарден в самом деле приехал к Джону в такую бурю? – спросил он.

– Да. Я думаю, он хочет сообщить архиепископу свое решение относительно вашей женитьбы, – ответил Маркус, стараясь казаться безразличным.

С каким-то сверхъестественным прозрением Колин вдруг спросил:

– Тебе не нравится, что я женюсь на Ориэль, правда? Но это вовсе не означает, что мы и дальше не сможем оставаться друзьями.

Взволнованный, со сморщившимся от тревоги лицом и глазами, полными слез, Колин был так трогателен, что Маркус, повинуясь внезапному пор ву, сел рядом с ним и обнял его.

– Я хочу, чтобы ты был счастлив, ты ведь знаешь. Это просто так…

– Ты боишься, что я буду любить Ориэль больше, чем тебя? Обещаю тебе, что нет. Мы, все трое, всегда будем вместе.

Уставший от всех переживаний Колин вскоре закрыл глаза, да так и уснул в объятиях Маркуса. Оруженосец бережно уложил маленького человечка в постель, а сам, не раздеваясь, растянулся на полу возле кровати. Некоторое время он прислушивался к тому, что творилось снаружи, а затем незаметно погрузился в сон.

За ночь буря утихла, и на следующее утро о ней напоминали лишь облака, мчавшиеся, как гончие, по голубому небу. Солнце, стремясь наверстать упущенное, немилосердно жгло холмы и долины.

Поднявшись с постели еще до рассвета, Джон де Стратфорд вместо того, чтобы пройти во дворцовую часовню, уединился в своем большом кабинете, выбрав для молитв и размышлений то самое место, где когда-то, по преданию, преклонял колени Томас Бекет.

Сперва он позволил себе обратиться мыслями в прошлое: его участие в свержении Эдуарда II, последовавшая за этим опала и преследования со стороны Роджера Мортимера, любовника королевы; повторное возвращение к вершинам власти после того, как юный монарх самолично арестовал Мортимера. Ходили слухи, что Эдуард III ворвался в спальню графа и буквально вытащил того из постели, которую Мортимер делил с матерью короля. Королева умоляла сына умерить свой гнев и не убивать ее любовника, на что, якобы, Эдуард неохотно согласился. Однако архиепископ знал, что юный король и не замышлял ничего подобного: он был слишком умен, чтобы пачкать свои руки в крови. Вместо этого Эдуард позволил привлечь Мортимера к суду, а своего верного друга Джона де Стратфорда назначил канцлером и своим главным советником.

Стратфорд отдавал себе отчет в том, что боится своего короля ничуть не меньше, чем любит. Как и его предшественник Генрих II, Эдуард III отличался непостоянством и огромной самонадеянностью. Ни кто никогда не мог предсказать, каков будет его следующий шаг, и даже самый близкий друг не был уверен, что завтра вдруг не окажется злейшим врагом.

Готовясь к молитве, Стратфорд предпочел отвлечься от политики и обратился к своим семейным делам. И сразу же, как будто Господь услышал его, архиепископа захлестнуло огромное чувство вины за то, как он обошелся с Шарденами. Жестоко, хладнокровно и безжалостно он принудил юную прелестную девушку к замужеству, которое не могло принести ей счастья. Ибо, как бы добр и трогателен ни был Колин, он оставался ребенком во всех отношениях. И хотя его тело, может быть, и догадывалось о возможности физического соединения мужчины и женщины, в отличие от большинства сумасшедших, Колин не способен был осуществить этот акт. Ориэль де Шарден была обречена на жизнь без любви.

Но так ли это? Стратфорд ощутил холодок беспокойства: в этой сфере могли действовать неподвластные ему силы.

– Господи, помоги мне, – шептал он. – Я – самый могущественный и в то же время самый смиренный из всех твоих слуг. Укажи мне путь, помоги мне узнать, что правильно, а что неверно.

Внезапно он вздрогнул. Ему почудилось, будто рядом с ним стоит на коленях и молится еще кто-то. Стратфорд почти слышал, как шуршит ряса того, другого кающегося, и тут чей-то голос – или ему показалось? – прошелестел.

– Пусть все идет своим чередом.

Обуреваемый священным ужасом, Стратфорд перекрестился и закрыл глаза, как будто и впрямь опасаясь увидеть рядом с собой великого Бекета.

Но часом позже, когда рассвело и дворец зажил обычной утренней жизнью, архиепископ вновь был самим собой: лишенные выражения глаза на застывшем, как маска, лице.

– Я уезжаю в Кентербери, – сообщил он своему секретарю. – Будьте готовы в течение часа. И пусть разбудят сэра Поля д'Эстре, я хочу, чтобы на сей раз он меня сопровождал.

Во дворце царила суматоха, слуги и монахи сновали туда-сюда.

– Что происходит? – спросил Маркус у Веврэ.

– Мой господин неожиданно решил ехать в Кентербери. Мы должны быть готовы через час.

Не успев привести себя в порядок, Маркус поспешил подняться в комнату к сэру Полю, где увидел своего хозяина уже одетым для поездки. Пыхтя и отдуваясь, рыцарь натягивал на свои толстые ноги дорожные сапоги.

– Маркус, где ты пропадаешь? Мне нужна была твоя помощь, но твоя комната оказалась пуста.

– Колин боялся грозы, и я провел ночь в его спальне, – несколько раздраженно ответил Маркус.

– К счастью, тебе уже недолго осталось обременять себя такого рода обязанностями. Скоро он женится. Вчера вечером приезжал Роберт Шарден и дал согласие на брак Колина с его дочерью.

Не отвечая, Маркус наклонился и начал помогать рыцарю натягивать сапоги.

– Странное это дело, – продолжал Поль, не замечая скованных манер своего оруженосца. – Для нее в этом союзе не будет никакой радости.

Маркус на мгновение поднял голову.

– Почему? Вы хотите сказать, что между ними не будет настоящих супружеских отношений?

– Может быть, и так, но, возможно, Колин не оставит ее девственницей. И в том, и в другом случае ни к чему хорошему это не приведет.

Наконец-то обратив внимание на поджатые губы и побелевшие ноздри Маркуса, Поль замолчал. Почему такие острые переживания? Даже голос молодого гасконца стал тихим и трагическим, почти как у маленького мальчика с угрюмым лицом и прикрепленным к чепчику кольцом.

– В чем дело, Маркус? Ты не одобряешь этот союз?

– Мне отвратительна даже мысль о том, что эту молодую девушку приносят в жертву. Мне это не нравится.

– Каждый день молодых девушек приносят в жертву по тем или иным причинам, но до сих пор это нас нимало не трогало. Почему же ты так расстроился в данном случае? Я даже не знаю, знаком ли ты с ней.

– Едва ли это можно назвать знакомством – я всего лишь раз очень коротко разговаривал с ней.

Поль задумчиво покачал головой.

– Тем не менее, мне кажется, что у тебя появилась к ней привязанность. Будь осторожен, Маркус.

– Что вы имеете в виду?

– То, что сказал. Это опасный путь, Роберт де Шарден – жесткий и суровый человек.

– Мне нет до него дела, – почти свирепо отозвался Маркус, – но я не потерплю, чтобы его дочь страдала.

– И что же ты сделаешь, чтобы не допустить этого?

– Еще не знаю. Но что-нибудь сделаю. Рот рыцаря превратился в узкую щелочку.

– Ты не посмеешь даже пальцем коснуться брата архиепископа. Стратфорд – наш единственный покровитель в этой стране, и ты должен помнить об этом!

Маркус поклонился:

– Я буду помнить об этом.

Поль встал.

– Маркус, я знаю тебя слишком хорошо. Дай слово, что не наделаешь глупостей, пока меня здесь не будет.

– Клянусь.

Однако непредсказуемая сторона натуры оруженосца одержала верх, ибо, не успел Поль выйти из комнаты, как Маркус схватил и спрятал за пазухой склянку с настоем, приготовленным для Маргарет.

Он намеревался во что бы то ни стало увидеть дочь Роберта Шардена.

Глядя на себя в зеркало, Ориэль думала: «Неужели это создание с таким строгим и серьезным лицом действительно я? Неужели это Ориэль Шарден смотрит на меня без тени улыбки?»

Она внимательно изучила свое отражение: водопад золотых волос, темно-синие глаза, алые изогнутые губы, – и равнодушно отметила, что хорошо сегодня выглядит. Ориэль выпила немного вина, чтобы взбодриться, и теперь ее щеки порозовели, а глаза засверкали, как драгоценные камни. Однако настроение у нее было печальное – настроение человека, решившего покориться своей судьбе, какова бы она ни была.

Девушка сделала еще глоток, наслаждаясь приятным крепким вкусом вина, и, вновь обратясь к зеркалу, исследовала линии своего носа. Да, она красива; и она надеялась, что эта здоровая, полнокровная, золотистая красота даст ей мужчину, с которым она познает все прелести и опасности любви. Но оказалось, что ей уготована другая судьба – прожить жизнь рядом с добрым товарищем.

Послышавшиеся снизу голоса заставили Ориэль вскочить на ноги. Неужели это и вправду гасконец?.. Склонив голову набок, Ориэль прислушалась. Да, это Маркус Флавье говорит там о чем-то с ее матерью. Ориэль снова бросилась к зеркалу и увидела глаза, сияющие, как никогда раньше, и розовые губы, уже начавшие улыбаться. Чувствуя, что ее сердце вот-вот выпрыгнет из груди, Ориэль поспешила вниз.

Маркус поднял глаза, и Ориэль застыла на месте, споткнувшись о его взгляд. Гасконец не мог скрыть ни восхищения, ни своих чувств к ней. Они видели друг друга всего второй раз, но Ориэль уже знала, что Маркус Флавье любит ее.

Переполнявшие молодых людей чувства, казалось, наэлектризовали атмосферу в комнате до такой степени, что у Маргарет слова замерли на устах. Она видела, что молодой оруженосец смотрит на ее дочь так, как будто в любой момент готов заключить ее в свои объятия. Маргарет вспомнила, как когда-то, много-много лет назад, Роберт почти так же смотрел на нее, когда предпочел ее Анне де Винтер.

– Господин Маркус, – кашлянула она, – спасибо, что вы привезли этот бальзам. Мы бы, конечно, пригласили вас передохнуть, но дело в том, что мы как раз собрались выезжать.

Маргарет говорила неправду, и все прекрасно это понимали. Ценой огромного усилия Маркус взял себя в руки.

– Благодарю вас, мадам, но в любом случае я не мог бы остаться. Господин Колин нуждается в моих услугах.

– Останетесь ли вы его… э-э… компаньоном после свадьбы? – необычно громким для нее голосом поинтересовалась Маргарет.

– Пока не знаю, мадам, но думаю, что нет. Архиепископ еще не говорил со мной на эту тему.

– Но ведь вы все равно останетесь во дворце? – вдруг звонко выпалила Ориэль.

Маркус поклонился.

– И этого я тоже пока не знаю, госпожа Ориэль. Все зависит от сэра Поля, он распоряжается моей судьбой. Я могу только ожидать развития событий.

Последовала очередная насыщенная взглядами пауза, затем Ориэль, вспыхнув, к ужасу Маргарет, пробормотала:

– Надеюсь, вы останетесь в наших краях.

«Еще минута, – в отчаянии подумала Маргарет, – и они начнут целоваться! О-о, Господи Иисусе, и надо же было этому случиться именно сейчас, когда она выходит замуж. Я должна поговорить с Робертом. Необходимо удалить гасконцев из дворца». Но уже в эту минуту Маргарет знала, что не сделает ничего подобного, ибо скорее предпочтет, чтобы ее дочь пошла по плохой дорожке, чем лишится общества и дружеских советов Поля д'Эстре. Что же делать, если зеркало говорит ей, что она хорошеет с каждым днем, а сердце – что ей наплевать, пусть даже у Роберта будет сто женщин с надушенными перчатками.

Маргарет услышала свой голос.

– Да, я тоже очень надеюсь, что вы не уедете отсюда.

Маркус не услышал ее слов, полностью растворившись во взглядах, которыми они обменивались с Ориэль.

 

Глава одиннадцатая

В вечер накануне своей свадьбы Ориэль Шарден вдруг исчезла, и в течение некоторого времени никто не знал, где она. И лишь случайно Маркус увидел ее, сидящую в одиночестве на берегу реки в том месте, где заросший цветами и травами луг вплотную спускался к воде. Он увидел зеленый мох и серебристую иву, а на их фоне – неповторимые золотые волосы, и понял, что сама судьба привела его сюда, чтобы дать возможность встретиться лицом к лицу с Ориэль до того, как она выйдет замуж.

Она сидела спиной к нему, поджав колени к подбородку и обхватив их руками, и не слышала его приближения. Только когда его тень упала на нее, заслонив августовское солнце, она обернулась и без тени улыбки на устах и даже без обычного блеска в глазах серьезно взглянула на него.

Какое-то время они молча смотрели друг на друга, и лишь пенис птиц и доносящееся с дальних пастбищ мычание коров нарушали тишину.

Наконец Ориэль спросила:

– Зачем вы пришли? Вы знали, что я здесь?

Маркус ответил вопросом на вопрос:

– Что вы делаете тут в одиночестве?

Она отвернулась к реке.

– Думаю.

– Ориэль, вы любите брата архиепископа? – неожиданно напрямик спросил гасконец.

– Не знаю. Я ничего не знаю о любви. Да и откуда мне знать? Я знаю только, в чем состоит мой долг – и здесь все ясно и понятно. Отец обещал меня Колину, и я должна повиноваться.

– Значит, в вашем сердце нет нежности к вашему нареченному?

Ориэль вновь повернулась к Маркусу.

– Я очень хорошо отношусь к нему. Я уверена, что он станет моим самым большим, самым близким другом. Но я не люблю его так, как женщина любит мужчину, если вы об этом спрашиваете.

– Да, я спрашивал именно об этом, – признал Маркус, бережным и нежным движением помогая Ориэль встать. – Можно мне задать еще один вопрос?

– Какой?

– В тот день, четыре недели назад, когда я приезжал в Шарден…

– Да?

– Почувствовали ли вы тогда так же, как почувствовал я, что между нами возникла некая привязанность? Привязанность, которая легко может перейти в любовь?

Ориэль чуть-чуть покраснела.

– Я почувствовала… Одним словом, да.

Маркус шагнул вперед и положил руки ей на плечи. Он был так высок, что Ориэль пришлось запрокинуть голову, чтобы видеть его лицо.

– Во мне эта перемена уже произошла. Влечение превратилось в любовь.

Она смотрела на него очень серьезно.

– Вы не разыгрываете меня?

Вместо ответа его губы прикоснулись к ее губам, так легко и нежно, словно это был взмах птичьего крыла, затем они скользнули вниз, исследуя каждую линию, каждую впадинку на ее шее, и, наконец, вновь вернулись к губам. И сразу же поцелуй стал совсем другим, рот девушки раскрылся, в то время как Маркус крепко сжал ее в объятиях.

Когда они наконец оторвались друг от друга, Маркус сказал:

– Кровью Христовой клянусь, что не обманываю вас. Я люблю и желаю вас с первой же минуты, как только увидел.

Задохнувшись, Ориэль отпрянула от него:

– Но я не могу быть вашей, вы знаете это. Завтра – моя свадьба.

Ярость Маркуса была под стать силе его чувства.

– К черту свадьбу. Колин не будет вашим мужем. Если он осмелится хоть пальцем дотронуться до вас, я убью его.

Ориэль застыла в ужасе.

– Вы не должны причинять ему вреда! Ведь он всего лишь большой ребенок. Я буду только называться его женой.

Последовала пауза, во время которой они изучающе взирали друг на друга, пока Ориэль не добавила.

– Это будет нелегко для каждого из нас. Боюсь, что мы встали на гибельный путь.

Ястребиное лицо Маркуса отвердело:

– Мне все равно, если впереди меня ждет ваша любовь. Могу ли я надеяться?

– Да, – тихо ответила она.

Они еще раз поцеловались, осознавая, что сейчас им нужно расстаться и в следующий раз они увидятся уже только на свадьбе. Маркус помог Ориэль сесть на коня и долго смотрел ей вслед.

Когда она исчезла из виду, Маркус взобрался в седло и медленно поехал между полей и лугов Изабель де Бэйнденн. Впереди уже показалось поместье Джона Валье, когда оруженосец услышал топот копыт и обернулся, думая, что его хочет догнать Ориэль. Однако это была не она, а ее брат Пьер.

Словно желая подчеркнуть контраст между собой и сестрой, первым делом, подъехав к Маркусу, Пьер с отвращением сплюнул на землю.

– Узнав, что в свите архиепископа появились два гасконца, я сразу заподозрил неладное. А услышав описание вашей внешности, уверился в своей правоте. Маленький толстяк и молодой высокий, похожий на ястреба, – кто еще это мог быть, как не вы! Значит, мне не придется разыскивать тебя, чтобы отомстить за смерть Джеймса. Берегись, кровавый убийца!

Пьер не успел договорить, как Маркус уже слетел с коня и, ухватив молодого Шардена за воротник новехонького плаща, только что присланного из Лондона, наполовину вытащил его из седла. Если бы, на счастье Пьера, одна его нога не запуталась в стремени, он уже валялся бы на земле.

– Послушай, ты, мерзавец, – прошипел гасконец, вплотную приблизив свое лицо к лицу Шардена, – не забывай, что нож был в твоей руке. Если ты прознал о том, что мы с хозяином приехали сюда, так и я кое о чем слыхал. Например, что ты женился на мамаше своего любовничка и в благодарность за то, что ты хорошо ее ублажаешь, она вырядила тебя, как куколку, или, скорее, как я вижу, как шлюху. – Сильные пальцы дернули за бархатный воротник, послышался звук рвущейся материи, и Пьер возмущенно вскрикнул. – Попробуй только причинить мне хотя бы малейшую неприятность, и я тут же пойду прямиком к твоей содержательнице и расскажу ей всю правду о том, что во время ссоры ты даже не в состоянии был убить того, кого хотел. О том, как ты промахнулся и вместо меня прирезал ее сына.

Пьер яростно боролся, пытаясь вырваться из могучих рук оруженосца.

– Видит Бог, когда-нибудь я все-таки прикончу тебя, гасконец. А когда этот час настанет, я зарою тебя на шесть футов под землю и помочусь на твоей могиле!

– Чем больше ты болтаешь, тем большим выглядишь дураком. Смотри, как бы тебе первому не попасть на тот свет.

Маркус так резко оттолкнул Пьера, что тот слетел с коня и, лежа на земле, в ярости закричал.

– Советую тебе и во сне не расставаться с мечом, гасконец. Даю тебе жизни не больше шести месяцев!

Маркус вскочил на коня и развернул его в сторону дворца.

– Аu revoir. Постарайся вести себя прилично хотя бы на свадебном пиру.

Пьер поднялся на ноги.

– На свадьбе или на похоронах, поживем – увидим.

– Вот именно, – бросил Маркус через плечо, пришпоривая коня.

В день свадьбы долина была покрыта светло-сиреневой дымкой. Сквозь ее тонкую вуаль ласково светило солнце, золотя часы, которые должны были бы быть самыми счастливыми в жизни любой невесты. Когда туман рассеялся, на долину обрушилась яростная августовская жара, и гости, собравшиеся в замке Шарден, чтобы проводить невесту к венцу, очень скоро начали обливаться потом в своих пышных праздничных одеждах.

Разумеется, роскошнее всех – в шафранно-белое – был одет Пьер. Штаны так тесно обтягивали его ляжки, что ягодицы казались тугими и круглыми, как корочка ломбардского пудинга. Джулиана в своем бежево-черном платье выглядела смешно и нелепо, в то время как Хэймон, прибывший ради такого случая из Лондона, в темно-cером наряде, наоборот, казался весьма мрачным.

Наконец все были готовы, и свадебный поезд покинул прохладную тень Шардена и двинулся под безжалостным солнцем в сторону Мэгфелда. Впереди шли музыканты, следом крестьяне несли их инструменты и барабаны. За ними следовала основная часть гостей в сопровождении слуг. Процессию замыкал паланкин Ориэль, по обе стороны которого ехали Маркус и сэр Поль. Голубые занавески носилок были скромно опущены, дабы скрыть невесту от любопытных глаз.

Однако Ориэль сквозь просветы видела Маркуса, ехавшего в каких-нибудь двух футах от нее. Его лицо было каменно-мрачным, руки крепко сжимали поводья, глаза глядели куда-то вдаль. Ориэль отдала бы что угодно, лишь бы иметь возможность протянуть руку и дотронуться до него.

Спустившись по склону, кавалькада вступила в Бивелхэмскую долину, пересекла ее и въехала в деревушку Мэгфелд, выросшую вокруг архиепископского дворца. Собственно, вся деревня – и жилые дома, и церковь, и даже мельница – были расположены на одной центральной улице, берущей начало у ворот резиденции Джона де Стратфорда. В дверях скромных, обмазанных глиной домишек толпились их обитатели, желающие послушать музыку и взглянуть, как поведут к венцу дочь Шардена. Они знали, что и им перепадут остатки угощения и пива со свадебного стола, и заранее радостно гомонили в предвкушении этого счастливого момента.

Свадебный кортеж остановился у дверей церкви святого Дунстана, построенной около ста лет назад на том месте, где когда-то находился деревянный храм, воздвигнутый самим святым. На пороге, во всем великолепии своего парадного облачения, в котором до сих пор он появлялся только в Кентербери, стоял архиепископ, в то время как Колин нервно переминался с ноги на ногу у подножия крыльца.

Ориэль дрожащими пальцами раздвинула занавеси и в тот же миг почувствовала на своей талии руки Маркуса, одним движением перенесшего ее на землю. Она скользнула вдоль длинного тела оруженосца так близко, что услышала бешеный стук его сердца, но, увы, не могла ни подать ему никакого знака, ни даже просто обменяться взглядом. Словно опасаясь, что Ориэль может сбежать, архиепископ поспешил вложить ее руку в руку Колина и повел их в церковь.

Внутри было прохладно, пахло ладаном и сушеными травами. Под высоким сводчатым потолком и музыка, и людские голоса зазвучали приглушенно. Колин вдруг нервно задрожал, и Ориэль вопросительно взглянула на него. Он был очень бледен, что еще сильнее бросалось в глаза на фоне его расшитой серебром одежды.

Ориэль успокаивающе улыбнулась ему, и он ответил ей робким взглядом. Колин выглядел таким слабым и уязвимым, что Ориэль вздрогнула, вспомнив об угрозах Маркуса. Она спиной ощущала присутствие Флавье, слышала, как его рука то и дело нервно сжимает рукоятку меча, как будто он готов был в любой момент выдернуть его из ножен.

По внезапно воцарившейся тишине Ориэль поняла, что обряд начался и что архиепископ Стратфорд – возможно ли, что через несколько минут он станет ее деверем? – обращается к ней, предлагая принести брачный обет. Его глаза пронизывающе взглянули на нее, когда она, смешавшись, не сразу ответила. Затем настала очередь Колина, и пока он, уткнувшись в пол и с каждой секундой становясь все бледнее, неразборчиво и тихо бормотал слова клятвы, сердце Ориэль обливалось кровью от сострадания. Потом он долго надевал ей обручальное кольцо, накручивая его на палец Ориэль, как ребенок, балуясь, накручивает кольцо на палец матери. Наконец оно легло на место и Ориэль поняла, что дело сделано: отныне и навеки она жена Колина, пока смерть не разлучит их.

Пока длилась месса, Ориэль пребывала в оцепенении и очнулась только за свадебным столом, сидя на возвышении посреди огромного зала в окружении моря обращенных к ней лиц.

– За жениха и невесту! – раздался дружный хор голосов, и архиепископ, встав, ровным голосом объяснил, что его брат не может обратиться к гостям с ответным приветствием из-за сильнейшей простуды.

Как только он сел, грянула музыка и гостям для возбуждения аппетита подали первую закуску – маринованные вишни.

Как было принято в таких случаях, наиболее важные гости сидели на возвышении вместе с членами семьи, а остальные располагались внизу. За самым дальним концом нижнего стола сидели тринадцать самых бедных жителей деревни, кормящихся за счет щедрот архиепископа – обычай, который он завел много лет назад и которого неукоснительно придерживался.

Когда с закуской было покончено, подали первую перемену из одиннадцати блюд: кабанью голову, молодых лебедей, фазанов, цаплю, осетра, огромную щуку, а также ломбардский торт, приготовленный из сливок, яиц, фиников, чернослива и сахара. Гости, как голодные волки, набросились на еду, и лишь жених с невестой сидели с отрешенными лицами, почти не прикасаясь к еде.

Утолив первый голод, Хэймон де Шарден обвел взглядом отца, мать и сестру. Интересно, подумал он, – доводилось ли Роберту испытывать нечто подобное тому, что было у них с Николь де Ружмон? Ему вдруг стало жаль отца, он стареет, и скоро все эти удовольствия будут ему недоступны. Отмстив про себя, что его мать выглядит гораздо лучше, чем в последнее время, Хэймон задался вопросом, а известно ли ей что-нибудь о тех милых, кокетливых и слегка порочных любовных забавах, которыми так любят наслаждаться они с Николь? Но больше всего его занимало замужество сестры, неужели она действительно готова смириться с жизнью с сумасшедшим мужем, с жизнью, лишенной страсти и огня? Подали вторую перемену: кашу из сливок, пшеницы и яиц, молочно го поросенка, павлина в ярком оперении, журавля, выпь и ломбардские кексы – крошечные пирожки со специями.

Хэймон посмотрел на тринадцатилетнюю дочь Гилберта де Мериведера – казалось бы, в ней есть все, что ему нужно. Молодая, хорошенькая, скромная, наверняка невинная, и вдобавок с приданым. Но, увы, глядя на нее, он не испытывал ничего, кроме скуки.

Хэймон вынужден был признаться себе, что «сладкая девчонка из Баттля», как он прозвал Николь, заняла прочное место в его мыслях. Чтобы отвлечься, он сосредоточил свое внимание на громадной порции жаренного на вертеле мяса со специями. Музыканты старались вовсю, гости усердно ели, пили и вспоминали свои собственные свадьбы. Заиграли веселый танец, и те, кому уже надоело сидеть за столом, пустились в пляс, кружась и прыгая между столов и жаровен, которые дымились даже в эту теплую августовскую ночь. Через некоторое время за столом не осталось никого, за исключением архиепископа и новобрачных.

Если бы Хэймон больше внимания обращал на других людей, и не был так поглощен своими собственными делами, то, безусловно, заметил бы испуганное выражение на лице своей сестры и то, с каким состраданием поглядывает на нее ее бледный, как полотно, супруг. Но он ничего не заметил и, как и все остальные, закружился в танце, изо всех сил прижимая к себе миловидную Матильду де Аларден и мечтая о том, чтобы на ее месте оказалась Николь де Ружмон, с которой они могли бы потом продолжить праздник в постели.

Неожиданно архиепископ встал, подав музыкантам знак замолчать. Наступила внезапная тишина, в которой громко прозвучал голос Стратфорда:

– Жениху и невесте настало время удалиться.

По залу пронесся смешок, Колин удивленно и испуганно взглянул на Ориэль, и она смущенно опустила глаза.

– Все будет хорошо, – шепнула она ему. – Просто нам пора идти спать.

Успокоившись, Колин взял ее за руку – и кое-кто из зрителей тут же захлопал в ладоши, приветствуя этот жест. Молодую пару окружила толпа доброжелателей; начались дружеские тычки и похлопывания по плечам, многозначительные намеки и подмигивания, грубоватые шуточки, заставлявшие Ориэль сгорать от стыда.

Наконец их проводили до лестницы, Колина от вели в гардеробную, Ориэль – в спальню. На минуту они с Маргарет остались наедине.

– Дитя мое, – пробормотала мать, – я чувствую, что должна…

– Все будет хорошо, – перебила ее Ориэль, испытывая неловкость и сочувствие при виде огорченного лица матери.

В этот момент отворилась дверь, впустив растерянного Колина, на лице которого было написано откровенное страдание. Ориэль успела заметить в коридоре Маркуса, метавшегося под дверью, как ангел мщения.

– Ориэль, – предприняла еще одну попытку Маргарет, ее голос срывался от волнения, – ты, вероятно, представляешь себе… Ты понимаешь, о чем я, не так ли?

Ориэль кивнула. Дверь снова распахнулась, и в спальне появился сам архиепископ, направившийся прямиком к широкой брачной постели. Жених и невеста тоже подошли поближе и встали рядом друг с другом.

Архиепископ торжественно провозгласил.

– Именем Пресвятой Богоматери и Господа нашего Иисуса Христа благословляю ваш союз и это брачное ложе. Пусть плоды союза Колина де Стратфорда и Ориэль де Шарден растут в христианской любви и милосердии.

На секунду Ориэль встретилась глазами с архиепископом и успела прочитать в них, что он сам не верит в то, что говорит. Она поняла: он с самого начала знал, что шансов на то, что это будет настоящий брак, почти нет. Но тогда зачем все это, какой коварный план измыслил этот холодный и неискренний ум?

Жених и невеста взобрались на кровать, Стратфорд осенил их крестным знамением и, взмахнув своим развевающимся облачением, стремительно покинул спальню. Вслед за ним поспешили остальные, и Ориэль замерла, осознав, что лежит в тишине и в темноте наедине со своим сумасшедшим мужем.

Услышав голос Колина, Ориэль испугалась еще больше, хотя он говорил очень мягко, почти нежно:

– Нам обязательно уже нужно спать? Не могли бы мы еще чуть-чуть поиграть?

Ориэль быстро зажгла свечу и взглянула на него расширившимися от страха глазами:

– Что ты имеешь в виду?

– Если хочешь, я могу поиграть для тебя на гитаре. Или мы можем устроить бой между моими игрушечными рыцарями на лошадках.

Ориэль не знала, смеяться ей или плакать.

– Лучше сыграй мне, Колин.

Потянувшись, она поцеловала его в щеку, и он, радостно улыбаясь, спросил.

– Это и означает иметь жену? То есть ты всегда будешь здесь, чтобы играть со мной, и мы будем спать в одной постели?

Она кивнула.

– И ничего больше?

Ориэль вновь испуганно спросила:

– Что ты имеешь в виду?

– Поварята и судомойки дразнили меня. Говори ли, что мне придется всю ночь танцевать джигу и следить, чтобы и ты плясала. Значит ли это, что теперь, когда мы женаты, мы должны танцевать, вместо того, чтобы спать?

– Не думаю, – в замешательстве ответила Ориэль.

Колин повернулся и взял со столика гитару. И как всегда, как только она оказалась в его руках, он весь преобразился, стал казаться старше, сильнее, мужественнее. Колин полностью погрузился в любимое занятие и не замечал ничего вокруг, но, едва полились волшебные звуки, как Ориэль увидела, что дверь приоткрылась и на пороге появился Маркус де Флавье.

– Нет, нет, он не прикоснулся ко мне! – отчаянно зашептала она, но Маркус уже не слышал ее.

Одним прыжком оказавшись возле кровати, он одной рукой зажал Колину рот, в то время как другая поднесла кинжал к горлу маленького человечка.

По каким-то необъяснимым причинам, которые Ориэль так никогда и не сумела понять, Колин продолжал играть. Звуки разливались по комнате, переполняя ее, и Ориэль увидела, что Маркус заколебался. Не раздумывая, девушка кубарем скатилась с постели и, бросившись к ногам оруженосца, обвилась вокруг них.

– Не убивай его, – молила она, рыдая. – Послушай, как он играет. Это гений, у него дар Божий. Если ты сделаешь с ним что-нибудь плохое, я никогда не смогу простить тебе!

Вслед за этим произошла еще одна необъяснимая сцена. Колин перестал играть и, отложив инструмент, поднял голову, чтобы посмотреть, кто это так грубо с ним обращается. Очень долго они с Маркусом в напряженном молчании смотрели в глаза друг другу. Затем Колин попытался что-то сказать, и Маркус разжал ладонь.

– Почему ты так рассердился? Обещаю, что буду хорошо себя вести, – проговорил идиот и, лишившись чувств, упал на кровать головой вперед.

В наступившей тишине Маркус и Ориэлъ взгляну ли друг на друга.

Она увидела, как его рука разжалась, кинжал упал на пол, и вдруг Маркус, зарывшись лицом в ладони, разрыдался.

– Будь он проклят! – повторял гасконец. – Будь он проклят! Я не могу убить его так же, как не могу убить тебя! Ох, Ориэль, что же нам делать?

Очень нежно, как будто он был ее ребенком, Ориэль привлекла его к себе.

– Мы можем только любить его и заботиться о нем.

– А как же мы?..

– Мы должны также любить и лелеять друг друга.

– И какое же будущее ждет нас?

– Будущее… Будущее таково, что мы – все трое – останемся вместе… Навсегда.

Маркус медленно кивнул, и в то же время на задворках его сознания вдруг промелькнуло видение: трое мальчиков в туниках скачут на лошадях по залитому солнцем берегу.

 

Глава двенадцатая

Кабинет архиепископа в этот пасмурный полдень казался затянутым паутиной серых теней, в центре которой сидел сам паук в малиновом облачении. Готовый к отъезду, Стратфорд ожидал кого-то, неподвижно сидя в одиночестве, с лицом настолько безжизненным, что можно было подумать, что это мумия.

Правда, в ответ на стук он все же откликнулся: «Войдите», но выражение лица ничуть не измени лось, как будто он действовал и говорил автоматически, а душа его была занята чем-то другим. Однако взгляд, устремленный на вошедшего Маркуса Флавье, был острым и оценивающим, а голос, когда он предложил. «Можете сесть, если хотите», – вполне нормальным человеческим голосом.

– Вы посылали за мной, милорд?

– Да, Флавье. Я хотел поговорить с вами, то есть главным образом спросить, какой видится вам ваша роль теперь, когда мой брат женился?

Маркус помедлил.

– Я не знаю, милорд. Вы не давали никаких указаний. Желаете ли вы, чтобы я продолжал заботиться о вашем брате, или у меня теперь будут другие обязанности?

Последовала длительная пауза, в течение которой светлые немигающие глаза в упор сверлили Маркуса. Было так тихо, что можно было расслышать все отдаленные шумы дворца – от перепалки Веврэ с поваром до повизгивания запертой в конуре гончей.

Стратфорд сидел неподвижно, в упор глядя на Маркуса, и у того появилось неприятное ощущение, что архиепископ читает его мысли.

– Я хочу, чтобы вы продолжали присматривать за Колином, а также и за его супругой, – наконец промолвил Джон де Стратфорд.

Немного помолчав, Маркус натянуто переспросил.

– Вы желаете, чтобы я был и ее телохранителем, милорд?

Стратфорд кивнул, в его глазах появился блеск.

– Знаете ли вы, Маркус, что многие душевно больные похожи на диких зверей? – проронил он. – На хищников, которые удовлетворяют свои аппетиты – все свои аппетиты – так грубо и так часто, как только хотят?

Маркус замер под вселяющим в него ужас взглядом.

– Милорд?

– Но мой брат не из их числа. Он аскет, настоящий аскет во всех отношениях. Вы меня понимаете?

– Не совсем, милорд.

– Я хочу, чтобы вы совершили то, что должно быть сделано, Флавье. Я хочу, чтобы вашей главной задачей было обеспечить моему брату – и его жене – полноценную, насыщенную, счастливую жизнь.

Теперь уже не было никаких сомнений относительно тайного смысла его слов, но Маркус, боясь совершить непоправимую ошибку, продолжал настаивать.

– То есть, милорд, я должен позаботиться о том, чтобы их брак был счастливым?

Выражение лица Стратфорда мгновенно и неуловимо изменилось. Выбросив вперед белую руку, од ним мановением он заставил Маркуса опуститься на колени.

– Теперь, перед лицом Господа нашего, поклянитесь, что вы всегда будете молчать об этом, так же, как и я, – устрашающим полушепотом приказал архиепископ.

Послушно склонив голову, Маркус приложился к руке архиепископа, коснувшись при этом губами перстня – символа его власти.

– Клянусь.

– Да сохранит тебя Господь, сын мой. – Стратфорд встал, черты его приобрели обычное безразличное выражение.

Уже совсем другим, спокойным, лишенным эмоций голосом он объявил:

– Этой осенью дела заставляют меня быть вдали от Мэгфелда. Всеми домашними делами будет управлять Веврэ, а за безопасностью и здоровьем домочадцев проследите вы с сэром Полем.

Маркус поклонился, непокорная прядь упала на обтянутую кожей скулу.

– Я постараюсь, чтобы нес было в порядке, милорд.

– Поступайте так, как считаете правильным, Флавьс. До тех пор, пока мы верны Богу, в наших действиях не может быть ошибок.

Он выплыл из комнаты, оставив оруженосца в недоумении взирающим ему вслед. Разве возможно, чтобы один человек с чистой совестью приказывал другому согрешить? Какой еще служитель Божий мог такое себе позволить? Но тут Маркус сообразил, что Стратфорд видывал куда большее зло. Он участвовал в заговоре против покойного короля, чтобы Англия могла получить молодого и энергичного монарха. А сейчас он фактически приказал Маркусу вступить в связь с женой Колина.

Флавье медленно спустился вниз как раз в тот момент, когда архиепископ со свитой выезжал с вымощенного булыжниками двора.

– В добрый путь, – пожелал он.

Стратфорд обернулся, чтобы бросить на Маркуса еще один непроницаемый взгляд. Коротко кивнув, он занял свое место во главе колонны, повернувшись спиной ко дворцу и всем его обитателям.

Задумчиво покачав головой, Маркус побрел назад. Сверху доносились смех и музыка. Поднявшись по лестнице, Маркус вошел в отведенную молодоженам гостиную и увидел танцующих Колина и Ориэль. При его появлении их головы одновременно повернулись к нему.

– Я должен быть вашим защитником, – сообщил Маркус. – Так распорядился милорд архиепископ Кентерберийский.

– Моим защитником? – удивилась Ориэль.

– Я буду охранять вас обоих.

Ориэль задумалась, ее личико чуть-чуть потемнело.

– Что это значит?

– Что я должен позаботиться о том, чтобы вы оба были здоровы и счастливы.

– Почему он отдал такой приказ?

– Потому что я люблю вас обоих, – ответил Маркус и немного погодя добавил:

– Так же, как, полагаю, милорд архиепископ – на свой, особый лад.

Подняв голову и прикрыв глаза испачканной ладонью, Адам де Бэйнденн проводил взглядом кавалькаду архиепископа и, когда она исчезла из виду, тяжело вздохнул. Его красивое лицо исказилось печалью.

Никогда в жизни не был он так несчастен, как теперь. Он все время представлял, как о нем говорят, что он всего лишь жеребец, купленный, чтобы обслуживать здоровую крепкую женщину. Знали бы они, что в последнее время, вдобавок ко всем его бедам, он и на это не способен. Беспомощно лежа ночами рядом с Изабсль, он чувствовал себя виноватым из-за того, что обманул ее ожидания, что его могучее тело упорно отказывается проявлять по отношению к ней хоть какое-то желание. Как бы он хотел исповедаться своей жене (которую по-своему любил) и признаться ей в том, что же является причиной столь жалкой и заслуживающей осмеяния слабости в таком сильном мужчине.

Бедная, бедная Изабель! Какое горе для них обоих, что Адам вдруг воспылал любовью к недосягаемой Ориэль и даже не может признаться в этом ни одной живой душе.

Сам он понял, что с ним происходит, в ночь после памятного обеда у архиепископа. Тогда, захлестнутый эмоциями, он так же, как и сейчас, обхватил голову руками и зарыдал. На что он мог надеяться? Адаму казалось, что в его жизни нет ни цели, ни смысла, что ему вообще незачем жить. А теперь, когда Ориэль стала женой полоумного, его мечты окончательно разбились вдребезги.

Глухое рыдание вырвалось из его груди. Тряхнув головой, Адам снова взялся за плуг и, покрикивая на волов, начал прокладывать новую борозду в темной, плодородной почве Суссекса.

Изабель на своей вороной кобыле объезжала поля, когда послышался отдаленный раскат грома и в небесах блеснула молния. Мадам Бэйнденн попридержала лошадь и огляделась, с пригорка, где она стояла, долина казалась затянутой голубоватой дым кой. Изабель заметила, как дикая лань промчалась по гряде холма и скрылась между деревьями, спасаясь от начинающегося дождя. Река, лентой петляющая по долине, отражая нахмурившееся небо, потемнела и стала синей, как барвинок.

Даже отсюда Изабель было видно, как Адам, бросив работу, зарылся лицом в ладони. Сердце Изабель дрогнуло, мысли заметались у нее в голове. Что происходит с ним в последнее время? Что причиняет ему такие страдания? Что мешает его счастью и спокойствию? Она выкупила его из рабства, дала ему домашний очаг, у него есть хорошая еда, доброе вино, теплая постель, удобная одежда и все, что нужно для жизни.

Подумав о том, что же может быть причиной странного поведения Адама, Изабель вздрогнула. Углы ее полных теплых губ печально опустились при одной мысли о такой возможности. Нет, не может быть, что он считает ее слишком старой! С помощью своих ритуалов, ледяных ванн и танцев в обнаженном виде на покрытых утренней росой лугах – с помощью всего того, за что ее признали бы ведьмой, стань об этом кому-нибудь известно – Изабель успешно боролась со старостью. Сейчас она не менее привлекательна и желанна, чем когда была непорочной невестой своего первого мужа. Изабель распрямила плечи, твердя себе, что ей нечего бояться. Но тут же увидела, как Адам, пнув плуг, погрозил небу кулаком Внезапно она потеряла терпение. Чем недоволен этот огромный дурень? Пока Изабель стояла, наблюдая за мужем, отдельные падающие с неба капли быстро превратились в настоящий дождь Изабель видела, как потемнела от холодной влаги промокшая на сквозь рубаха Адама, и боролась с искушением оставить его мокнуть и дальше. Так ему, неблагодарному олуху, и надо! Но потом в ней возобладал материнский инстинкт, и, сердясь на себя, Изабель подскакала к нему, крича.

– Адам, ступай домой! Что толку стоять здесь под дождем?

Застигнутый врасплох, он обернулся, и она увидела его хмурое, унылое лицо.

– А, это ты, – коротко бросил Адам.

Изабель окончательно вышла из себя.

– Да, это я, – язвительно ответила она. – А ты кого ожидал, что так разочарован? Какую-нибудь тайную любовь?

К изумлению Изабель, муж побелел, как растущая у них под окном омела, и ничего не ответил.

– Ну и отправляйся к ней! Скатертью дорога! – гневно выкрикнула Изабель и, не оглядываясь, поскакала к дому.

– Какое грозовое лето, – заметил Колин. – Вот так же гремел гром в ту ночь, когда твои отец приехал во дворец объявить, что мы помолвлены Ты помнишь, Ориэль?

– Нет, – улыбнулась она – Я тогда спала.

– Я тоже. Но я слышал, как он приехал. А ты помнишь ту ночь, Маркус? Когда ты спал на полу возле моей кровати?

– Помню, – кивнул оруженоеец.

Они втроем выехали из Мэгфелда в северо-западном направлении и теперь находились на поросшем густым лесом склоне. Далеко внизу в плодородной, пышной долине, паслись стада черно-белых коров, не обращая внимания на дождь.

– Быстрее, – сказал Маркус. – Здесь недалеко есть лачуга, там мы сможем укрыться от дождя.

Ориэль неожиданно предложила.

– Проводи туда Колина и возвращайся. Мне нужно поговорить с тобой наедине.

Маркус взглянул на нее, но не смог ничего прочитать на лице с непостижимыми и загадочными, как звезды, глазами.

– Но ведь ты промокнешь! – забеспокоился Колин.

– Это неважно, – спокойно ответила Ориэль.

– Да, конечно. – На мгновение показалось, что Колин лучше, чем Маркус, осведомлен о том, что имела в виду Ориэль, – такое выражение сочувствия и понимания появилось у него на лице. – Ты никогда не боялась промокнуть.

И Ориэль вдруг увидела мальчика в мокрой тунике, скачущего вдоль незнакомого, чужого берега, и мириады искрящихся блестящих капель, брызжущих во все стороны из-под копыт его коня…

– Тогда поторопимся, – сказал Маркус. – Ориэль, жди меня под этим деревом.

В глазах у него стоял немой вопрос, но Ориэль предпочла не встречаться с ним взглядом и, поминутно оглядываясь, Маркус уехал вместе со своим подопечным. Ориэль осталась одна. Наконец-то она взяла на себя смелость распорядиться своей судьбой. Да, это было ее, ее собственное решение – здесь и сейчас, в этом уединенном месте, под теплым, щекочущим кожу дождем, она расстанется со своей девственностью и переступит черту, из-за которой уже нет пути назад.

Вернувшись, Маркус нашел ее обнаженной. Она смотрела на него снизу вверх с безрассудной отвагой, за которой прятался внутренний страх.

– Пусть это произойдет сейчас, – сказала она.

– Здесь, в такую бурю? Тебе не страшно?

– Я боюсь всего – и ничего. Как Колин?

– В целости и сохранности.

Оруженосец спешился и, стоя рядом с девушкой, вбирал взглядом красоту ее тела: от плавного изгиба шеи к высокой упругой груди и тонкой талии, до изящно очерченных длинных ног. Ни слова не говоря, он подхватил ее на руки, отнес в глубь чащи и опустил там на землю, подстелив свой плащ.

Маркус медленно сбрасывал с себя одежду под испытующим взглядом Ориэль. Струйки дождя текли по его спине, когда он опустился рядом с ней на колени и покрыл поцелуями прекрасное тело, от шеи до лодыжек, готовясь провести свою возлюбленную через боль к таящемуся за ней блаженству. Их взаимопонимание было полным, вес их ритмы, движения и желания совпадали, а сердца бились в такт; и наступило мгновение, когда они одновременно содрогнулись, достигнув вершины страсти, как давние любовники.

А потом они лежали в объятиях друг друга, наслаждаясь близостью своих влажных тел, и ни один из них не испытывал чувства вины. Капли дождя смешивались со счастливыми слезами Ориэль и смывали с ее бедер следы девственности, которую она с такой готовностью принесла в дар Маркусу де Флавьс. И когда они лежали так, не разговаривая, потому что не нуждались в словах, перекрывая шум дождя, вдруг раздался другой звук, такой печальный и сладостный, что они сразу поняли, что это.

– Колин играет, – шепнула Ориэль. – Играет для нас.

– Ты думаешь, он знает?.. – спросил Маркус.

– Он что-то чувствует, – ответила она, – но сам не знает, что это. – Ориэль привстала. – Ты никогда не обидишь его, правда?

– Нет, никогда. Тогда я был вне себя от ревности, но теперь… теперь он сделал мне самый огромный, самый бесценный подарок.

– И что же это?

– Ты, Ориэль. Он подарил мне тебя еще один раз.

 

Глава тринадцатая

Необычное и полное событий лето 1334 года так плавно перешло в осень, что поначалу никто этого и не заметил. Деревья слегка окрасились охрой, покраснели листья обвивающего стены дворца винограда, чуть глубже стал синий тон неба, немного удлинились полуденные тени, да и великое светило уже не так высоко взбиралось в небесах.

И как-то неожиданно для всех обитателей долины, в один день вдруг произошла смена времен года: листва упала к подножиям деревьев, задули холодные ветры, полились дожди. Исчезла зелень, и все вокруг окрасилось в цвета топаза и янтаря, пурпура и пламени. Год катился к концу. Пора было завершать начатое и задумывать новое, потому что скоро должен был родиться новый год.

Природа подала сигнал, и все живое начало готовиться к зиме. Люди думали о том, как выжить: пережить холода, перетерпеть метели и снежные заносы, избежать голода и болезней, словом, как сохранить жизнь на этой суровой и твердой, как железо, земле.

И в один из этих осенних дней Джон Стратфорд, во всем блеске величия и славы стоя перед королем и высшим духовенством, слушал поющий в его честь хор Кентербери и вновь думал о своем великом предшественнике – святом Томасе. А в это время его брат Колин, сидя среди высокопоставленных гостей на церемонии официального возведения архиепископа в сан, изо всех сил старался сосредоточиться на происходящем, но вместо этого ему в голову почему-то лезли мысли о горячем вкусном супе, о его гитаре, а главное, о его дорогих друзьях Маркусе и Ориэль, благодаря которым так волшебно преобразилась его жизнь и ради которых он готов был без колебаний пожертвовать этой жизнью.

Но в других головах в этот день бродили куда менее веселые и мирные мысли. Роберт де Шарден, например, думал о том, что хоть он и стал теперь основным претендентом на пост шерифа графства, это не очень его радует, он стареет, многочисленные обязанности оставляют ему все меньше времени для встреч с Николь де Ружмон и когда он в последний раз оказался в Баттле, ее почему-то не было дома. Роберт жаловался самому себе на то, что с тех пор, как Ориэль вышла замуж, Маргарет все меньше времени проводит дома, зато стала постоянной гостьей во дворце архиепископа. Неприятные подо зрения, что она использует эти визиты для постоянных встреч с Полем д'Эстре, то и дело терзали Роберта. Вдобавок она с каждым днем становилась все оживленнее и привлекательнее, и все это, увы, давало Роберту невеселую пищу для размышлений.

И действительно, никогда в жизни на душе у Маргарет не было так легко, как теперь. Куда делась ее былая зависть к Ориэль, куда исчезли слезы и переживания по поводу своей внешности! Она даже перестала тревожиться о том, что может потерять мужа – и все это благодаря гасконскому рыцарю, его очевидному восхищению, заботам и вниманию, благодаря его мазям и настоям.

Сэр Джон Валье, представляющий своего отца, старого сэра Годфри, тоже был в этот день в Кентербери. Сидя рядом с женой и сыновьями – двумя старшими от первого брака и двумя младшими, похожими на молодых длинноногих жеребят, от Али ы, – он наблюдал за тем, как на голову Джона де Стратфорда была возложена митра архиепископа.

– Gloria, – запел хор. – Gloria in excclsis Deo.

Свершилось. Англия получила нового архиепископа. Джон де Стратфорд стал вторым после короля человеком в государстве.

Осень быстро миновала, и на землю повалил, вначале медленно и робко, ранний, тихий и мягкий, первый снег. Затем задули холодные ветры, и небо заволокло тяжелыми тучами, обещающими продолжение снегопада. Несколько дней подряд на долину опускалась обманчиво легкая осенняя паутина, оста вившая, однако, многочисленные сугробы. Люди, прекратив всякую деятельность, попрятались в задымленных жилищах, с трудом отличая день от ночи, таким черным и зловещим было небо.

Затем снег повалил всерьез и шел без остановки целую неделю. Наконец, в одну из самых длинных и темных в году ночей он кончился, и наутро стало ясно, что пришла зима. Земля была скована морозом и покрыта искрящимся снегом и сверкающим льдом, и только кроваво-красные ягоды остролиста ярко пламенели на белоснежном фоне. Ров вокруг Шарденского замка тоже покрылся льдом, и лебеди лежа ли на снегу, белые перья на белых сугробах, и весь мир вокруг – белый, мир, обитатели которого, наконец, смогли вернуться к своим занятиям. Однако в этом белом мире двое тайных любовников вдруг обнаружили, что теперь им очень трудно найти место, где они могли бы видеться наедине. Даже серая лошадка Ориэль отчетливо выделялась на фоне заснеженных полей, а обнажившиеся стволы деревьев не давали возможности укрыться от посторонних глаз.

По этой причине, оставив Колина во дворце возле пылающего очага, Маркус и Ориэль отправились в путь пешком. Оруженосец привел свою воз любленную в заброшенную хижину дровосека и, расстелив на полу теплый плащ, развел огонь в маленькой жаровне.

В этот день они долго предавались любовной игре и наслаждались друг другом, пока, наконец, не слились в последнем, запредельном объятии. Одновременно достигнув блаженства, они оба не смогли сдержать восторженных возгласов, и именно в этот момент Маркусу послышался какой-то шорох возле двери. Быстро повернув голову, он успел заметить, как у порога промелькнула и исчезла чья-то тень.

Вскочив, оруженосец поспешно набросил одежду и кинулся к дверям. Снаружи никого не было видно, лишь цепочка тянущихся от порога к лесу следов говорила о том, что все это не почудилось Маркусу.

– Что случилось? – окликнула его Ориэль.

– Мне послышался какой-то шум, только и всего, – ответил Маркус, возвратившись в хижину.

– И что же, там кто-нибудь был?

– Нет, никого. – Маркус решил не расстраивать Ориэль.

Он успокаивающе улыбнулся, она встала и вдруг слегка покачнулась.

– Тебе нехорошо? – встревожился Маркус.

– Нет, все прошло. Наверное, просто замерзла. Пора возвращаться – Колин, должно быть, волнуется.

– Да, конечно. Иди сюда, поближе. Нужно поскорее отвести тебя в безопасное место.

Ориэль не пришло в голову спросить, что означают его слова. Держась за руки, они переступили порог и пошли домой лесу, на который уже опустились сумерки.

В этот вечер было так холодно, что Хэймон де Шарден, игравший со своим приятелем в шахматы в караульном помещении королевского Виндзорского замка, вплотную придвинулся к жаровне. Его мысли блуждали далеко от лежавшей перед ним доски, но думал он вовсе не о страшной зимней ночи, не о бушующей за стенами дворца непогоде, нет, он думал о себе, о том, что он, как последний дурак, влюбился в продажную женщину и ничего не может с собой поделать.

Вздохнув, Хэймон передвинул пешку и вновь погрузился в раздумья. Вот уже несколько месяцев он безуспешно пытался выкинуть из головы мысли о Николь, даже однажды без предупреждения нагрянул к Гилберту Мериведеру, чтобы еще раз оценивающе взглянуть на его незамужнюю дочь. Однако невинность и простодушие девушки вызвали в нем лишь скуку и раздражение. Разочаровавшись, он вернулся в Виндзор и бросился в объятия самых доступных женщин из местных публичных домов, но лишь еще сильнее заскучал.

Только тогда он, наконец, осознал, что с ним происходит. Из всех женщин мира его устраивала только маленькая потаскушка из Баттля, с которой он провел летом незабываемую неделю во время своего отпуска. Но какова же будет реакция его родителей на столь необычный союз? При мысли об этом Хэймой испустил очередной горестный вздох.

Его партнер удивленно приподнял брови.

– Что такое? Ты болен? Ты никогда еще не играл так слабо.

– Мне не до шахмат, – коротко ответил Хэймон. – У меня другое в голове.

– Думаешь о новом походе? – Хэймон имел громкую репутацию грозного воина, вызывавшую трепет даже у его товарищей.

– Том, похоже, что я, наконец, влюбился. Услыхав этот совершенно неожиданный ответ, собеседник Хэймона, к досаде молодого человека, залился безудержным смехом, хлопая себя по бокам и утирая слезы рукавом.

– Вот уж не думал, что доживу до этого дня! И кто же она?

– Вдова из Баттля.

Почему-то это сообщение еще больше развесело Тома, и он вновь разразился хохотом. У Хэймона появилось сильное желание дать ему тумака.

– Что-то тут не так, – вдоволь посмеявшись, проницательно заметил Том. – Почему-то мне кажется, что тебя угораздило влюбиться в потаскушку.

– Ничего подобного, – гордо выпрямился Хэймон, хватаясь за остатки своего достоинства, как утопающий за соломинку. – Она – уважаемая женщина, вдова, и я намерен жениться на ней. Я уже подал прошение об отпуске, и как только получу его, тотчас же отправлюсь в Баттль и договорюсь со священником.

Убедившись, что его друг говорит серьезно, Том притих и примирительно сказал.

– Наверное, твои родители будут довольны, что ты наконец-то женишься.

Не подозревая об истинном смысле своих слог, Хэймон ответил.

– Мать, скорее всего, будет довольна, что ж до отца, то тут я, честно говоря, сомневаюсь.

– Весной я рожу тебе ребенка, – изливалась Джулиана. – Знаешь ли ты, что я понесла с первого же раза, как мы легли с тобой? О, Пьер, дорогой мой, ты такой сильный и мужественный. – Она любовно улыбнулась ему.

– Это потому, что ты такая соблазнительная, милая, – автоматически отозвался Пьер, обдумывая в это время, как лучше начать любовную интригу с понравившимся ему мальчиком.

Если он возьмет мальчика к себе в услужение, совратит его и одновременно будет продолжать спать с Джулианой – будет ли это означать, что он, Пьер, окончательно и безнадежно испорчен? Эта мысль настолько заняла Пьера, что он не обратил внимания на вошедшего слугу.

– Мадам, там пришел господин, он желает знать, нет ли здесь госпожи Ориэль.

– Ориэль? – очнулся и навострил уши Пьер. – А почему она должна быть здесь?

Слуга деликатно кашлянул.

– Собственно, это пришел супруг госпожи Ориэль. Он очень смущен.

– О-о, нет, нет, только не полоумный! – застонал Пьер. – Неужели он пришел один?

– Следовало бы впустить его, – предложила Джулиана. – Не можем же мы оставить беднягу мерзнуть у дверей.

– Ну ладно, – нехотя согласился Пьер, – приведи его сюда.

Через некоторое время в зал молча вошел Колин в промерзшей, обметенной снегом одежде. Намокшие темные кудри разгладились и облепили голову.

– Ориэль здесь? – стуча зубами, спросил Колин и неуклюже поклонился.

Ошарашенная непосредственностью молодого человека, Джулиана встала и уставилась на него.

– Господин Колин, – сладким голосом начала она. – Что привело вас в Молешаль в такую ужасную погоду? Почему Ориэль должна быть здесь?

Почувствовав в ее голосе снисходительное пренебрежение, Колин еще больше растерялся.

– Видите ли, мадам, я разыскиваю свою жену и Маркуса. Несколько часов назад они вышли на прогулку и до сих пор не вернулись. Обычно я не волнуюсь, но сегодня настолько отвратительная погода, что я испугался за их жизнь. Мадам, я шел к вам сквозь холод и темноту… – У Колина задрожали губы. – Пожалуйста, помогите мне.

Пьер, который, развалясь на стуле, разглядывал своего зятя с гримасой нескрываемого отвращения, вдруг встрепенулся:

– Что это значит, господин Колин, «Ориэль и Маркус вышли вдвоем»? И часто они выходят вдвоем?

– Да, часто, – ответил ни о чем не подозревающий Колин. – Они часто гуляют вдвоем, но всегда возвращаются вовремя, в целости и сохранности, а сегодня такой холод и ветер… Я беспокоюсь о них. Если с ними что-нибудь случится, я… – Его голос дрогнул и оборвался.

– Садитесь, – вдруг гостеприимно предложил Пьер. – Не надо так расстраиваться. Немного креп кого вина – и вам станет лучше.

Он подал знак Джулиане, и та щедро наполнила кубок.

– Позвольте заверить вас, господин Колин, что все обитатели Молешаля сделают все, от них зависящее, чтобы найти пропавшую парочку. Скажите, пожалуйста, когда вы видели их в последний раз.

– В полдень. Они сказали, что идут на свою обычную прогулку, а я остался во дворце играть со своими деревянными рыцарями.

Пьер и Джулиана обменялись быстрыми понимающими взглядами.

– И часто они оставляют вас дома, когда выходят вдвоем? – уточнил брат Ориэль.

– О-о, нет, – заверил Колин. – В хорошую погоду я выхожу вместе с ними и потом собираю цветы, пока они беседуют.

– Вот как? – Пьер был похож на подстерегающую жертву змею. – И давно начались эти… беседы?

– Да, – безмятежно подтвердил Колин, с удовольствием потягивая вино, – на следующий день после венчания.

Пьер удовлетворенно потер руки.

– В таком случае, – произнес он сладким, как мед, голосом, – осмелюсь предложить вам переночевать здесь, а завтра утром мы отправимся во дворец и посмотрим, не вернулись ли они.

– Нет-нет, – возразил Колин, ставя кубок на стол, – я не могу так рисковать. Я должен сегодня же найти Маркуса и Ориэль. Понимаете, я не могу жить без них.

Подняв бровь, Пьер выразительно взглянул на Джулиану и встал.

Сбросив кафтан, он обнажил мускулистую грудь и начавший появляться от сытой спокойной жизни живот.

– Что ж, делать нечего, – драматически вздохнул он. – Придется мне ехать с вами, на ночь глядя. Джулиана, ты останешься дома – тебе нельзя рисковать ребенком.

Джулиана молитвенно сложила руки.

– О, Пьер! Какой ты добрый и заботливый!

– Разве можно по-другому относиться к такой хорошей жене, как ты?

Джулиана счастливо заулыбалась, обнажив сразу все свои огромные зубы, так что даже Колин выглядел слегка испуганным.

– Поспешим, дорогой зять, отправимся поскорее на поиски вашей жены – и ее друга. И можете быть уверены, что, когда мы разыщем их, у меня найдется для них несколько теплых слов.

– Что вы имеете в виду?

– Что я поприветствую их так, как они того заслуживают.

– А-а, – растерянно отозвался Колин и засеменил вслед за Пьером.

– Посмотри, Адам, как подмораживает, – сказала Изабель. – Видишь лед в долине? Завтра везде будет сплошной каток.

Стоя рядом с мужем на пороге своего дома, она смотрела, как преобразилась долина под магическим прикосновением зимы: чистота и прозрачность, хрустальный блеск льда, белизна полей, заиндевевшие ветви деревьев, простершиеся над струящейся в вечном движении рекой.

Пока они стояли так в молчании, вдали появились пляшущие огоньки факелов, движущиеся со стороны Мэгфелда. Огни шафранными пятнами ложились на снег, превращая строгую темноту ночи в искрящуюся симфонию льда и пламени. С той стороны, откуда приближались факелы, доносился тревожный лай собак.

– Что это? – спросила Изабель.

– Поисковый отряд, – коротко ответил муж.

– А кто пропал?

– Наверное, Ориэль. Ориэль и ее приятель Флавье.

Изабель с любопытством взглянула на мужа. Его суровое и печальное лицо было обращено туда, где светились огни.

– Откуда ты знаешь?

– А я и не знаю, только предполагаю, – он повернулся к ней, и на минуту Изабель испугалась, такое строгое и непреклонное выражение было на его лице. – Я так думаю, потому что у них есть привычка бродить вдвоем по долине в любую погоду.

– Зачем?

Адам горько усмехнулся.

– Откуда я знаю? Должно быть, им это нравится.

По тому, как он это произнес, Изабель сразу поняла все: и то, что молодые люди были любовниками, и то, что ее муж знает об этом и страдает от ревности. В одно ужасающее и леденящее мгновение – леденящее, как эта зимняя ночь – все встало на свои места: странное поведение Адама во время памятного обеда у архиепископа, его постоянная грусть с тех пор, как Ориэль вышла замуж, и его внезапное бессилие и равнодушие в постели.

Волна нежности и сочувствия захлестнула Изабель. Она выкупила Адама, чтобы иметь молодого и сильного мужа, но не подумала о том, что он тоже человек, способный любить и страдать.

Ласково дотронувшись до его руки, Изабель сказала.

– Как бы там ни было, мы никому не должны говорить об этом.

Адам взглянул на нее с высоты своего роста.

– Ъ, об этом можешь не беспокоиться. Я никогда больше не упомяну об этом. Даже с тобой мне тяжело говорить о том, что Ориэль оказалась шлюхой.

– Должно быть, ты очень сильно любишь ее, – сдавленным голосом едва слышно произнесла Изабель.

– Если бы ты только знала… – так же тихо ответил он, но, опомнившись, попытался взять себя в руки.

Тряхнув головой, Адам огляделся по сторонам с таким видом, словно только что пробудился ото сна.

– Изабель… – в отчаянии прошептал он.

– Не будем больше говорить об этом. Пойдем и посидим возле огня.

– Наверное, мне тоже надо пойти с ними на поиски. Как ты считаешь?

Тяжелое предчувствие овладело хозяйкой Бэй-денна. Все пошло наперекосяк, а дальше будет еще хуже.

– Думаю, тебе не стоит идти с ними, Адам, уж очень ты сегодня взбудоражен. А завтра утром мы с тобой съездим во дворец и убедимся, что все в порядке.

Он бросил на нее долгий, темный взгляд.

– Во дворце никогда не будет вес в порядке, пока там торчат эти гасконцы.

– Не нужно так говорить, это опасно. Они здесь, и ничего уже нельзя изменить.

Адам не ответил и, не оглядываясь, прошел в дом, к теплу раскаленного очага.

Именно Маркус, возглавлявший вышедшую из дворца поисковую партию, в конце концов обнаружил измученного и замерзшего до полусмерти Колина на одном из холмов в окрестностях Шардена. Заметив оруженосца, несчастный бросился бежать навстречу, раскинув руки, проваливаясь и увязая в снегу. Добежав до Маркуса, Колин обхватил его руками и тихо заплакал.

– Где ты пропадал, скверный мальчишка? – вздохнул гасконец, помогая дурачку подняться. – Мы искали тебя повсюду.

– Но это я искал вас! Я решил, что вы с Ориэль в опасности, бросил своих деревянных рыцарей и отправился на поиски. Я пошел к Пьеру, он согласился мне помочь, но сказал, что мы должны разделиться, чтобы расширить круг поисков.

Маркус с ласковой укоризной покачал головой.

– Мы просто гуляли немного дольше, чем рассчитывали, вот и все. А когда вернулись домой, обнаружили, что тебя нет, и очень испугались.

– Вчера была самая подходящая погода для прогулок, не так ли? – раздался из темноты чей-то голос.

Это был Пьер, очень тепло одетый, верхом на крепкой молодой лошадке. Подъехав вплотную, он бросил Маркусу.

– Пару слов с глазу на глаз, Флавье. Пока не подошли остальные.

– Тогда слезай с лошади и отойдем в сторону. Колин, подержи поводья и никуда не отходи с этого места.

По щиколотку проваливаясь в снег, мужчины отошли так, чтобы Колину не было их слышно.

– Тебе не удалось ни на секунду обмануть меня, подонок, – без предисловий заявил Пьер. – Ты завлек мою сестру на путь греха и разврата, и, клянусь кровью Христовой, я позабочусь о том, чтобы ты заплатил за вес сполна.

– Что ты собираешься сделать?

– Разумеется, сказать архиепископу.

Маркус в ярости ухватил Пьера за воротник.

– Я убью тебя прежде, чем ты это сделаешь, ты, дитя Содома! Одно твое движение – и я оторву тебе то, чем ты больше всего дорожишь. Не надейся, что это пустая угроза – ничто не доставит мне большего удовольствия.

– Ты не посмеешь.

– Неужели? Я пощажу тебя сейчас, но только ради твоей матери и сестры. Однако учти, Шарден, – один неверный шаг, и дни твои сочтены. Нет ничего более отвратительного, чем шпион и соглядатай.

Глаза Пьера округлились.

– Ты это о чем?

– Ты знаешь об этом лучше меня.

– Я никогда не следил за тобой. Я догадался обо всем, послушав болтовню Колина. Все вы, чужеземцы, на один манер – вам бы только добраться до теплого местечка между женских ног…

Пьер не успел продолжить свою мысль – мощный удар сбил его с ног и опрокинул в снег.

– Будь ты проклят, Маркус де Флавье, – прокричал Пьер с земли. – Рано или поздно ты угодишь в ад, и я помогу тебе отправиться туда как можно скорее!

Вместо ответа Маркус развернулся, быстро подошел к Колину, помог тому взобраться на лошадь Пьера и повел ее под уздцы прочь.

– Стой! – выкрикнул Пьер, пытаясь выкарабкаться из сугроба – А как же я доберусь домой?

– Можешь прогуляться пешком, – донесся до него удаляющийся голос Маркуса, – или замерзнуть здесь в темноте – меня это мало волнует.

– Флавье! – заорал, брызгая слюной, Пьер. – Знай, что твои дни сочтены!

Ответа не последовало, и по движению факелов Пьер понял, что поисковая партия возвращается во дворец. Он остался один в леденящей вероломной тьме, и только кипящая в нем ненависть могла помочь ему вернуться домой живым.

 

Глава четырнадцатая

Многие люди пострадали в ту ужасную зиму. Некоторые умерли от голода, а еще больше – от холода, замерзнув в своих неотапливаемых жилищах, пока снаружи бушевала метель, укрывая землю белым саваном. Смерть не щадила ни стариков, ни грудных младенцев, чахли юные девушки, а сильные, зрелые мужчины от голода становились слабыми и беспомощными, как дети. Но, наконец, в один прекрасный день с моря донеслось соленое теплое дуновение; сквозь ледяные кристаллы стали видны набухающие почки; река Розер взревела и едва не вышла из берегов, взламывая и унося прочь ледяные глыбы. Зима подошла к концу, и все вокруг оживало снова.

И люди возвращались к привычному образу жизни. Крестьяне выгоняли на пастбища овец, проведших всю зиму запертыми в загонах, во дворец архи епископа повезли свежее мясо, Николаса ле Миста застукали позади амбара обнимающимся с молодой крестьянской девушкой. В долину пришла весна.

Как положено, в начале весны в Шардене состоялось первое заседание окружного суда, и, наблюдая, как его господин с торжественной величавостью переступает порог зала, Коггер провозгласил: «Встать, суд идет!» Роберт увидел перед собой море лиц: одни смуглые, обветренные и худощавые, другие круглые и розовые, но на всех одно и тоже настороженное, боязливое и вопросительное выражение: в каком настроении сегодня всемогущий судья, как отнесется он к их ходатайствам.

В одежде собравшихся, в основном изготовленной из грубой овечьей шерсти, преобладали коричневый, бежевый, светло-серый цвета, весьма подходящие, по мнению Роберта, к бледному цвету кожи ее владельцев.

Лежащие возле очага собаки; поднимающийся от жаровен к потолку дымок, затоптанные множеством ног камышовые коврики на полу, успокаивающий запах горящих светильников – все это отвлекло Роберта от бесконечных мыслей о своих внутренних неурядицах. Испытывая некоторый душевный подъем, он кивнул:

– Можете сесть.

– Слушайте, слушайте, – взывал Коггер, начиная официальную процедуру. – Слушайте внимательно! Пусть все, чьи дела будут разбирать в этом суде, подойдут сюда и заплатят пошлину.

Роберт занял свое место и, опершись подбородком на руку, наблюдал за тем, как к столу потянулась вереница людей, каждый из которых должен был заплатить по два пенса.

Поднялся и попросил слова сэр Джон Валье – не частый гость в этом собрании.

– Я предлагаю огородить часть территории в Хокесдене и устроить там заповедник. Я пришел сюда, чтобы испросить согласия милорда и его арендаторов, земли которых примыкают к означенному участку.

Роберт кивнул. Они с Джоном заранее обсудили этот вопрос, и он дал согласие, но теперь нужно было провести формальную процедуру. Джон продолжал говорить, но Роберт уже не слушал его, погрузившись в свои мысли.

Внезапно он вспомнил о Маргарет. Интересно, куда это она подевалась? Она уехала еще утром, заявив, что поедет раздавать милостыню, но повернула лошадь в сторону Мэгфелда.

Роберт недовольно передернул плечами. Он с первого взгляда невзлюбил Поля д'Эстре, сочтя его позером и пустозвоном. Однако факт оставался фактом. Маргарет под предлогом визитов к своей замуж ней дочери постоянно ездит во дворец, без сомнения, используя эти поездки, чтобы видеться с гасконцем. Наверняка они ведут долгие остроумные и тонкие беседы, наслаждаясь обществом друг друга. У Роберта мелькнула предательская мысль, что Николь, увы, неспособна вести умные разговоры. Более того, признался он себе, в сущности, она весьма тупая и недалекая.

– Милорд? – обратился к судье Джон.

– Да-да? – очнулся Роберт.

– Изъявляете ли вы согласие, милорд, на создание такого парка-заповедника на перечисленных мною условиях?

– Э-э… Да.

– И будет подписан документ, что в случае моей болезни или смерти мои наследники могут продолжить это начинание?

«Чего это он сегодня так важничает?» – подумал Роберт, но вслух сказал:

– Да, безусловно.

Удовлетворенно улыбаясь, Джон сел на место, и заседание продолжилось.

– Заявления и жалобы, милорд, – объявил Коггер.

Роберт обратился в слух, дела подобного рода обычно бывали весьма забавны.

– Симон Люк, пьянство.

– Два пенса, – без промедления высказались присяжные.

– Уильям Доси, кража курицы у вдовы Баттон.

– Шесть пенсов.

– Питер де Чиллоп, согрешил с женой Уолтера Кокереля из Мэгфелда.

– Четыре пенса.

– Джон Винтер, согрешил с Марджори Свитинг, Матильдой ле Кок, Кристиной Колин, Алисой де Эверсфилд и Матильдой де Ред, а также постоянно сожительствовал с вдовой Стелд, вдовой Чомелс и вдовой Баттон. Кроме того, обрюхатил Джулию Серимонд.

– Господи помилуй! – вырвалось у Роберта. – Джон Винтер, где вы, покажитесь!

Маленький человечек с заискивающим и виноватым выражением на обветренном лице выступил вперед и извиняющимся тоном произнес:

– Я это делал, только чтобы угодить им, милорд, уж больно они на меня наседали. Особенно вдовы, те так вообще проходу не давали.

Роберт поучительно заметил.

– Нужно было своей головой думать. Вы что, себя не контролируете?

Судорожно сглотнув, Винтер признался.

– Да не всегда получается, милорд.

«Кто я такой, чтобы судить его?» – с раскаянием подумал Роберт, в то время как присяжные объявили:

– По пенни за каждый грех. Вдовы от штрафа освобождаются. Когда родится ребенок, дело будет рассмотрено повторно.

По залу прокатился смешок. Винтер, побагровев от стыда, поспешил скрыться в толпе.

Заседание суда шло своим чередом, а Роберт вновь начал думать о Николь. Наконец откуда-то издалека до него донеслось, как присяжные объявили приговор по последнему из рассматриваемых в этот день дел. Коггер закончил принимать плату от арендаторов. Первая судебная сессия 1335 года завершилась.

Владелец Шардена встал и, окинув напоследок своих арендаторов строгим взором, направился к дверям. Люди, чьи жизни всецело зависели от него, тихонько переговариваясь, потянулись к выходу, навстречу холодному февральскому дню.

Зима, наконец, сдалась, и весна окончательно вступила в свои права на благословенной и прекрасной земле Суссекса. Ориэль, обхватив себя руками, закружилась по комнате, чувствуя, как смена времен года эхом отдается великими переменами в ее теле. Двухмесячное отсутствие связанных с луной кровотечений могло означать только одно: свершилось чудо зарождения новой жизни, и семя Маркуса де Флавье расцвело внутри нее; от великой любви двух людей появилось новое живое существо. С благоговейным трепетом ощутив причастность к этой вечной тайне мироздания, Ориэль расплакалась от нахлынувших на нее чувств.

Она была уверена, что точно знает, когда это произошло, в тот самый холодный зимний день, когда они были в хижине дровосека. Тогда, встав, Ориэль почувствовала внезапную слабость, и это – во всяком случае, так она считала – и был миг зачатия. Значит, даже когда они в тот день по сугробам и льду возвращались во дворец, она уже была беременна.

Ориэль захотелось пробежать по комнатам и поделиться своей радостью со всеми, слугами, стражниками, поварами и кухарками. Но наверху никого не было, и, сбежав по широкой каменной лестнице, Ориэль выпорхнула на крыльцо и увидела Поля д'Эстре, который сидел на садовой скамейке, зажмурившись и подставляя лицо еще совсем слабым, робким лучам ласкового весеннего солнышка.

– О-о, дорогая моя, – он открыл глаза, слегка подпрыгнув от неожиданности, когда она дотронулась до его рукава, – это ты, Ориэль, дитя мое. А я, кажется, задремал.

Ориэль улыбалась, глядя на него, и рыцарь ласково потрепал ее золотые волосы.

– Моя милая девочка. Ты сегодня выглядишь такой счастливой.

Ориэль ничего не могла с собой поделать, она знала, что поступает неразумно, но не могла больше скрывать переполнявшую ее радость. Чмокнув Поля в пухлую щеку, она рассмеялась:

– О, сэр Поль, я и в самом деле очень счастлива – потому что у меня будет ребенок.

Вздрогнув, д'Эстре отстранился от нее.

– Что ты сказала, Ориэль? Ты уже говорила кому-нибудь, кроме меня? Твоя мать знает?

У Ориэль внезапно подступили слезы к глазам.

– Нет, я никому пока не говорила… А вы совсем не рады? Почему вы так нахмурились?

– Потому что вероятность того, что отец этого ребенка – Колин, слишком ничтожна, чтобы ее можно было воспринимать всерьез.

Ориэль испуганно посмотрела на него.

– Но… Колин ведь мой муж. Неужели кто-нибудь заподозрит…

– Правду. Что ты и Маркус все это время были любовниками. Что это его ребенка ты носишь под сердцем.

День вдруг померк в глазах Ориэль, ей стало холодно.

– Откуда вы знаете? – упавшим голосом произнесла она.

– Потому что Колин – сущий ребенок во всех отношениях. Совершенно очевидно, что твоим любовником мог быть только Маркус.

– И все остальные тоже догадаются?

– Скорее всего. Но ты ни в коем случае не должна давать им повода укрепиться в подозрениях. Пусть болтают, что хотят, но ни у кого не должно быть оснований показывать на тебя пальцем. Умоляю тебя, Ориэль при твоем исключительном положении родственницы архиепископа даже тень скандала не должна касаться твоего имени.

– Но что я могу сделать?

– Немедленно прекратить особые отношения с Маркусом.

Ориэль не ответила и, развернувшись на каблуках, побрела в дом. Задумчиво глядя ей вслед, Поль озабоченно покачивал головой. Затем, видимо, придя к какому-то решению, он поднялся и, войдя во дворец, подозвал слугу.

– Оседлай-ка побыстрее лошадь. Нужно срочно отвезти письмо в Шарден.

– Хорошо, сэр. Мне подождать ответа?

– Обязательно. И возвращайся как можно скорее.

Ярмарочный день в Баттле. Едва въехав в город, Хэймон де Шарден, вынужденный в течение не скольких недель откладывать поездку к Николь из-за плохой погоды, оказался затянутым в бурлящий водоворот толпы. Крестьяне вели на продажу коров, овец и свиней, тащили корзины, полные яиц, колбас, сыров, у кого-то под мышкой или в лукошках кудахтали куры и гоготали гуси, скрипели возы и телеги, ржали лошади, и покрикивали возницы, и посреди веси этой шумной, веселой толпы танцевала на невысоком помосте девушка в широкой развевающейся юбке, позволявшей разглядеть крепкие длинные ноги, ей аккомпанировал на рожке мужчина на деревянной ноге.

В обычных обстоятельствах Хэймон с удовольствием потолкался бы среди этого разношерстного сборища людей, ему нравилась компания простонародья, бесхитростные, грубоватые развлечения, веселые и доступные женщины. Но сегодня ему не терпелось поскорее увидеться с Николь, и он попытался выбраться из толпы, но тут чья-то вспорхнувшая курица испугала его коня, и тот поднялся на дыбы, мимоходом задев женщину, тащившую огромный поднос со свежеиспеченной сдобой. Булочница упала, а ее товар оказался втоптанным в грязь, при виде чего женщина подняла такой крик, что Хэймону ничего не оставалось, как спешиться и поспешно сунуть ей в руку кошелек, в котором, наверное, было денег больше, чем ей когда-либо доводилось держать в руках.

Едва Хэймон успел избавиться от булочницы, к нему подошла смуглая улыбающаяся танцовщица и предложила свои услуги, но он со вздохом отказался. В былые времена, до встречи с Николь, он ни за что не упустил бы такого случая.

Девушка лукаво подмигнула.

– Может быть, в другой раз?

– Может быть…

Как и опасался Хэймон, в этот торговый день Николь не оказалось дома, и он, ведя на поводу лошадь, вновь повернул к рыночной площади. Привязав коня к кольцу в стене, Хэймон пошел гулять по рядам, разглядывая выложенные для продажи товары. Чего только здесь не было! Груды селедки рядом с изысканными сластями, яблоки, свежие сыры, множество вкусных вещей: горячие пироги и кексы, украшенные цукатами, яблоки в тесте, пирожки с мясом, засахаренные фрукты и, конечно же, кувшины ароматного эля. Такого изобилия Хэймону не доводилось видеть даже на лондонском рынке.

Молодой Шарден с трудом прокладывал путь сквозь разраставшуюся толпу, увеличенную в этот день еще и за счет паломников, прибывших помолиться на месте гибели последнего саксонского короля. Николь нигде не было видно, и Хэймон, не теряя надежды встретить свою подругу, остановился, чтобы посмотреть на карликов, пляшущих рядом с медведем.

В этот момент он вдруг ощутил себя частью толпы, он слушал перезвон монастырских колоколов, лай собак, крик младенцев, визгливые голоса карликов, возгласы торговцев, любовался наваленными на прилавки товарами, с удовольствием вдыхал запах жареного мяса, разгоряченных тел, мускуса и эля.

Хэймон наслаждался этим ярким, пестрым зрелищем, радовался, глядя на шумную толпу, собравшуюся в этот ясный весенний день в Баттле.

Вдруг он увидел Николь, в своем зеленом плаще похожую на лесную нимфу.

– Это я, Хэймон, я здесь! – закричал он, но толпа между ними вдруг задвигалась, привлеченная каким-то новым зрелищем, и Хэймон потерял девушку из виду.

Мимоходом отметив, что медведь, наконец, поборол карлика, Хэймон начал пробираться туда, где стояла Николь. Толпа поредела, и он снова увидел ее: она была всецело погружена в беседу с каким-то мужчиной, стоявшим спиной к Хэймону, но облик которого почему-то показался молодому человеку очень знакомым.

– Николь! – во всю силу своих легких заорал он.

На этот раз Николь услышала и начала вертеть головой, чтобы увидеть, кто ее зовет. Хэймон увидел, как на ее лице при виде него промелькнуло удивление, почему-то сразу же сменившееся на испуг.

Собеседник Николь тоже обернулся, и Хэймон застыл на месте, уставившись на человека, которого знал лучше, чем кого бы то ни было на этом свете. Роберт де Шарден тоже был в этот день в Баттле.

В этот вечер сплошная пелена тумана, опустившегося с гряды Тайд-Брук, заволокла Бивелхэмскую долину и поползла дальше, к Мэгфелду. Туман был таким густым, что, казалось, даже гасил всякие звуки. Все вокруг притихло, все живое куда-то попряталось: не пробегал в кустах заяц, не ухала сова, даже мышь не шуршала под опавшими прошлогодними листьями.

Лишь двое мужчин, покашливая от влажного воз духа, брели по лесу, безуспешно пытаясь понять, где они находятся. Возвращаясь с охоты, Маркус и Колин заблудились в тумане и теперь вряд ли могли рассчитывать попасть домой до завтрашнего утра.

– Нам придется здесь спать? – нервно спросил Колин.

– Нет, не здесь, давай пройдем еще немного. Не надо бояться. Дай мне руку.

Колин мгновенно успокоился и снова был доволен и счастлив. Сейчас он уже очень смутно помнил, какой была его жизнь до появления Маркуса и женитьбы на Ориэль. Ему казалось, что они были всегда – то ли потому, что с первой встречи он узнал в них старых друзей, которых когда-то потерял, а теперь нашел, то ли просто потому, что они сделали его жизнь такой интересной и насыщенной. И все-таки иногда в его замутненном сознании возникали какие-то неясные картины, полустертые воспоминания, которые, едва он пытался получше разглядеть их, сразу же расплывались и исчезали. В таких случаях он брался за гитару и, перебирая струны, тщетно пытался сосредоточиться на чем-то реальном.

Вот и теперь он сказал.

– Я не боюсь, – и тут же добавил. – А хорошо ли я сегодня стрелял из лука?

– Очень хорошо, – автоматически ответил Маркус, тщетно пытаясь хоть что-то разглядеть сквозь плотную стену тумана.

– Когда-то у меня хорошо получалось, – заявил Колин.

– Что? – рассеянно переспросил Маркус.

– Когда мы бегали по холмам, – уточнил Колин, но Маркус не слушал его: оруженосцу показалось, будто где-то в стороне мелькнул свет.

– Кажется, я что-то увидел, – пробормотал он.

Колин улыбнулся. Как хорошо, значит, скоро он усядется возле очага, будет есть горячий суп и свежий хлеб и рассказывать Ориэль обо всех событиях дня, о том, как они спугнули цаплю, как метко он сегодня стрелял, как рассердился Маркус, когда они встретили в лесу Николаса ле Миста с какой-то девушкой. И Ориэль будет внимательно слушать и улыбаться ему в ответ, и он сможет любоваться ее блестящими волосами, и снова ощутит тепло ее губ на своей щеке, когда она поцелует его на ночь. Теперь уже недолго ждать.

Колин почувствовал, как Маркус дернул его за рукав:

– Вон там свет. Ты видишь?

Колин изо всех сил таращил глаза.

– Нет, не вижу. Где, Маркус? Где?

– Да вон же, – гасконец показал туда, где, как ему казалось, он ясно различал мелькавший между деревьями и кустами свет.

– Я ничего не вижу.

– Неважно, зато я вижу. Пойдем туда.

Маркус устремился вперед. Сомнений не было – он уже ясно видел кузницу, огонь, пылающий в горне, и даже слышал стук молота о наковальню.

Потом он увидел кузнеца Одетый в грубую рясу, как монах, тот стоял к ним спиной, склонившись над наковальней и сжимая в руке щипцы.

– Э-ге-гей! – закричал Маркус. – Вы можете нам помочь? Мы заблудились в тумане. Не могли бы вы приютить нас до утра?

Судя по тому, что кузнец по-прежнему неподвижно стоял в той же позе, он не услышал Маркуса.

– Эй, послушайте! – еще громче прокричал Маркус. – Можете вы пустить нас переночевать?

На сей раз человек в кузне, по-видимому, услышал его и начал медленно поворачиваться. Его движения были какими-то странными, будто замороженными. Монах повернулся, и Маркусу показалось, что он сейчас ослепнет, глаза незнакомца сверкали, будто две огромные звезды, из них исходило нестерпимо яркое сияние.

– О, Боже мой! – вырвалось у Маркуса.

Они с кузнецом продолжали молча взирать друг на друга, и в это время Колин спокойно спросил:

– Что такое, Маркус? Что ты увидел?

– Разве ты не видишь его?..

– Кого? Где?

– Кузнеца. Вон там.

Но кузнец уже отвернулся, и его тут же вместе с кузницей скрыл туман.

– Наверное, я его не заметил, – виновато пожал плечами Колин.

Но Маркус, охваченный страхом и каким-то другим, странным чувством, не ответил. Он понимал, что столкнулся с чем-то темным, ужасным и сверхъестественным, и, впервые в жизни по-настоящему испугавшись, думал, сможет ли он теперь остаться таким, как прежде.

 

Глава пятнадцатая

Неистовое мартовское утро; наполненный соленой влагой ветер несет дыхание океана и отдаленные крики морских птиц, под его напором уносится в глубь острова туман, открывая прозрачное и синее, как глаза ангела, небо, по которому летят стреми тельные белокрылые птицы-облака. Ярко сияет солнце; деревья гнутся под дуновением бриза, в воздухе пахнет весной.

– Какой прекрасный день, – сказал Колин. – Посмотри, Маркус, туман исчез.

Ответа не последовало, и некоторое время Колин сидел молча, глядя на своего спящего друга. Он увидел обтянутые кожей скулы, острые, ястребиные черты, глаза, укрытые тяжелыми веками, длинные темные волосы, которые трепал ветер, сложенные на груди жилистые руки с тонкими сильными пальцами, кольцо в виде стебля с цветком на мизинце.

Таким вечным, смертельным покоем веяло от распростертого на земле неподвижного тела, что Колином овладело чувство, будто ему довелось заглянуть в будущее, будто когда-нибудь его друг будет лежать вот так на зеленой траве, только не живой, а мертвый.

– О, Господи! – взмолился Колин, упав на колени. – Если это случится, сделай так, чтобы я тоже умер. Не давай Маркусу уйти одному!

Бодрящий свежий ветер дул в лицо Маргарет, пока она ехала из дворца домой. Остановившись на холме и глядя сверху вниз ни прилепившийся у подножия замок, она увидела на поверхности водяного рва небольшие волны, в которых с восторгом плескались лебеди, вытягивая длинные шеи навстречу ветру и солнечным лучам.

В последнее время Маргарет так радовалась жизни, словно что-то постоянно грело ее изнутри. Это Поль д'Эстре, не скрывавший своего искреннего увлечения ею, окончательно завершил давно начавшуюся в ней перемену. Она, наконец, стала зрелой, уравновешенной, интересной женщиной, какой ей и было предназначено стать.

К своему величайшему удивлению, Маргарет вдруг увидела Роберта, приближавшегося к Шардену с противоположной стороны. Что-то случилось, сразу поняла Маргарет, потому что, уезжая, Роберт ясно дал понять, что многочисленные дела в аббатстве потребуют его отсутствия как минимум в течение недели. Глядя на понурую ссутулившуюся в седле фигуру, она сразу же заключила, что муж поссорился со своей любовницей, и не смогла сдержать торжествующей улыбки.

Роберт все еще не замечал ее, и Маргарет, при щурившись, критически разглядывала его глазами женщины, знающей, что она любима другим мужчиной.

«А он стареет, – думала она. – Сейчас он похож на несчастного хомячка. Удивляюсь, что я в нем нашла в свое время? Или что в нем нашла эта девка, владелица надушенной перчатки? Ей-Богу, он просто жалкое ничтожество».

И действительно, Роберт выглядел глубоко несчастным.

«Она дала ему отставку, – безошибочно догадалась Маргарет. – Он стал слишком слаб и скучен для нее, несмотря на все его деньги и влияние. И поделом ему!» Вообще-то мстительность не была свойственна Маргарет, но слишком уж глубоко еще недавно она страдала от его измены, чтобы теперь не испытать некоторого злорадства. Не удержавшись от того, чтобы не подсыпать немного соли в кровоточащую рану, Маргарет окликнула.

– Роберт! Я здесь, напротив тебя. Что-то быстро ты вернулся!

– Да, – отозвался он, наконец увидев ее. – Я привез кое-какие новости. Спускайся, я вес расскажу.

Спустившись по противоположным склонам, они встретились на подъемном мосту.

– Ну-ну, – усмехнулась Маргарет, – ты вы глядишь весьма озабоченным. Случилось что-то плохое?

– Ничего особенного, – ответил муж, изобразив фальшивую улыбку. – То есть, скорее даже наоборот. Я совершенно случайно наткнулся в Баттле на Хэймона. Он, наконец, нашел себе невесту. Это молодая женщина, вдова, с которой я, тоже по случайности, немного знаком. Я вернулся, чтобы сообщить тебе, что пора начинать готовиться к свадьбе.

Маргарет в изумлении смотрела на мужа. Что за странная история… Возможно ли, чтобы это была та самая женщина?..

– Сколько ей лет, этой вдове? – вдруг спросила она. – И как она выглядит?

– Э-э… Лет девятнадцать или двадцать. Довольно хорошенькая, насколько я могу припомнить.

– Значит, ты не очень хорошо ее знаешь?

– Я же сказал, мы едва знакомы. Но скоро ты сама сумеешь составить о ней мнение. Я опередил их всего на несколько часов.

Он фальшиво рассмеялся, и Маргарет пронизывающе посмотрела на него.

– Почему ты так на меня смотришь?

– Ты выглядишь нездоровым.

С этими словами она направила коня по подъем ному мосту. Роберт понуро затрусил за ней, мысленно желая, чтобы настил раздвинулся и он провалился вниз, в ров. Ему казалось, что все несчастья мира были созданы специально для него. Приехать в Баттль с радостными ожиданиями и вместо этого услышать, что Николь больше не желает иметь с ним дела, уже было достаточно неприятно, но открыть, что предметом ее новой симпатии стал его собственный сын, – это уже больше, чем может вынести простой смертный! Чуть позже, глядя на себя в бронзовое зеркало, Роберт вдруг почувствовал себя стариком. Он впервые заметил мешки под глазами, морщины вокруг рта, какое-то неприятное выражение брезгливости на лице, не говоря уже о ясно видимой седине.

– Господи помилуй, – пробормотал он. – Пора мне уже сдаваться и где-нибудь в углу доживать свой век.

Но вначале он должен выполнить данное Николь обещание.

– Он не должен знать, – умоляла она Роберта в те последние мгновения, когда они были вдвоем. – Пожалуйста, Роберт, если в тебе сохранились ко мне какие-то добрые чувства, не говори ему. Никогда!

Роберт напыжился.

– Почему бы мне не сказать ему? Он взрослый мужчина, и ему приятно будет узнать, что его отец еще тоже кое на что способен.

Выражение, появившееся на лице Николь, окончательно добило Роберта. Одним коротким взглядом она умудрилась дать ему понять, что, по сравнению со своим сыном, в делах любви он, Роберт, – не более чем неопытный школяр.

Шарден мгновенно пришел в ярость.

– К черту его – и тебя тоже! Ты всего лишь шлюха, Николь Ружмон.

Она смерила его холодным взглядом.

– Думай что хочешь, мне все равно. Однако, поскольку на этой неделе я стану твоей невесткой, реши хотя бы, дашь ты нам свое благословение или нет.

– Ты чертовски самоуверенна. А что, если он откажется от тебя, когда узнает правду?

На губах Николь заиграла лукавая и загадочная улыбка.

– Не думаю, что такое возможно, – усмехнулась она, и Роберт понял, что эти двое обрели в постели такое блаженство, что уже ничто не заставит их отказаться друг от друга.

Он уже готов был дать ей уничтожающий ответ, но в этот момент к ним подошел Хэймон, выглядевший настолько безоблачно счастливым, что у Роберта язык не повернулся сказать хоть что-то, что могло омрачить его счастье.

Вспоминая эту сцену, Роберт печально вздохнул, а внимательно наблюдавшая за ним Маргарет, решив, что настал подходящий момент, ввернула.

– Вчера вечером я узнала, что мы скоро станем дедом и бабкой.

Роберт уставился на нее.

– Джулиана?..

– Насколько мне известно, нет, хотя и она в последнее время очень располнела. Нет, речь идет об Ориэль.

– Что?! Но идиот наверняка неспособен.

Помня о своей тайной беседе с Полем, когда они договорились, что никогда и никому не откроют правды, Маргарет улыбнулась.

– По-видимому, это вышло случайно. Ориэль говорит, что в холодные зимние ночи они спали обнявшись, чтобы согреться, и результат этого появится на свет осенью.

Роберт устало покачал головой.

– Значит, сплошные свадьбы и крестины?

– Да.

– Вот оно, значит, как. Круг замыкается. Пора уже и нам с тобой учиться быть стариками.

Маргарет одернула платье и вскинула голову.

– Ну, ты как хочешь, а лично я еще не собираюсь себя хоронить. У меня еще столько важных дел!

Роберт еще раз вздохнул.

– Ты так изменилась, Маргарет. Когда-то ты сходила с ума при одной мысли о том, что Хэймон может жениться не на той, кого ты сама ему выберешь.

– Тогда я была глупа. Сейчас я понимаю, что нельзя жить жизнью других, даже самых близких.

Роберт опустился в кресло, внезапно почувствовав себя очень усталым.

– Должно быть, этот проклятый гасконец научил тебя всем этим глупостям – или премудростям, как угодно. С тех пор, как он здесь появился, ты стала другой женщиной.

Маргарет кивнула:

– Он научил меня на многое смотреть философски.

– Кроме того, он, по-видимому, еще научил тебя кое-чему в постели?

Роберт никогда не говорил с женой в таком тоне, но она бесстрашно ответила ему презрительным взглядом, готовая отплатить ударом за удар.

– Не суди о других по себе, Роберт. Мне пре красно известно, что в последние месяцы у тебя была любовница в Баттле. Посмотри в зеркало – она вытянула из тебя вес соки! За считанные недели ты постарел на десять лет. – На лице Маргарет появилось выражение насмешливого любопытства. – Почему-тo мне кажется, что по какому-то роковому совпадению твоя девка и невеста Хэймона – одно и то же лицо. Я угадала?

Метнув на жену взгляд, исполненный неописуемой ярости, Роберт гордо промаршировал к дверям. Маргарет проводила его отступление ироническим взглядом.

– Очень убедительно, – сказала она себе, – но меня он не обманет. Как только я увижу ее, все станет ясно. Доживи я хоть до ста лет, безошибочно узнаю хозяйку той проклятой перчатки.

Успокоившись на этом, Маргарет отправилась к Коггеру, чтобы отдать распоряжения относительно свадебного пиршества.

В полдень этого же дня Маркус и Ориэль в последний раз гуляли вдвоем в Бивелхэмском лесу. Держась за руки, они взобрались на высокий холм, откуда открывался вид на долину и на далекие горы, за которыми лежало море. Они молча стояли, любуясь прекрасным пейзажем, и оба думали о той стран ной прихоти судьбы, что привела к их встрече.

Наконец Ориэль сказала:

– Иная дорога, иная встреча, и все могло сложиться по-другому. Ребенок, которого я ношу в себе, мог никогда не зародиться.

– Ребенок? – переспросил Маркус. – У тебя будет от меня ребенок?

– Он родится в октябре. Помнишь тот ужасный холодный день прошлой зимой? Тогда он был зачат.

Маркус ответил не сразу. Бесконечным счастьем засияли его глаза, незабываемая улыбка осветила и смягчила резкие черты гасконца.

– Наконец-то что-то мое, мое собственное, – произнес он. – Люди, подобно мне, не имеющие родителей, нуждаются в этом гораздо больше, чем все остальные Спасибо тебе, Ориэль.

Опустившись на колени, он покрыл поцелуями то место, где росло его дитя.

– Я уже люблю его, – прошептал Маркус, глядя на Ориэль с выражением, которое она запомнила навеки, – и я люблю его мать.

Поднявшись, он заключил ее в объятия, и они поцеловались торжественно и нежно, и любовь их в этот день была такой же строгой и торжественной, как ритуальный танец, как будто оба они предчувствовали, что это в последний раз, и что судьба отныне будет против них. Потом они долго лежали, прильнув друг к другу, пока удлинившиеся тени деревьев не напомнили им, что пора возвращаться во дворец. Тогда они оделись и рука об руку побрели по лесу.

– Представь себе, недавно я где-то здесь заблудился, – признался Маркус. – Интересно, где же эта кузница.

– Какая кузница?

– Блуждая в тумане, мы набрели на кузницу, кузнец стоял возле горна.

Ориэль вздрогнула.

– Но здесь нет кузницы – и никогда не было. Есть только глупое поверье, будто время от времени в долине появляется видение святого Дунстана, работающего в своей кузне, и что взглянуть в его лицо означает близкую смерть.

Маркус остановился, сжав ее руку.

– Но кузнец смотрел на меня. Его глаза сверкали, как два солнца.

Ориэль побледнела.

– Не может быть. Ты ошибся. Тебе показалось.

– Да, наверное, – медленно проговорил Маркус. – Наверное, я ошибся. Потому что Колин ни чего не видел.

Но ни он, ни она не были уверены в том, что Маркус ошибся, и весь остаток пути они молчали. А тем временем во дворце, высунув от усердия язык, Колин выстругивал из деревянного бруска лодочку и терпеливо дожидался их возвращения.

Едва взглянув на Николь де Ружмон, едва вдохнув терпкий, мускусный аромат ее духов, столь памятный ей по злополучной перчатке, Маргарет де Шарден уже наверняка знала, что перед ней та самая женщина, любовница Роберта, которая принесла ей столько страданий.

И именно эта женщина, по какой-то двойной иронии судьбы, одержала победу там, где столь многие до нее потерпели поражение, и заполучила Хэймона. Нетрудно представить, как ей это удалось, подумала Маргарет, с первой секунды возненавидевшая будущую невестку. Бьюсь об заклад, что она шлюха, решила хозяйка Шардена, глядя на длинные ноги, пунцовые губы и смелые веселые глаза, как будто хоть раз в жизни ей доводилось видеть настоящую проститутку. Однако интереснее всего ей было наблюдать за мужем, напустив на себя важность, Роберт, как ни в чем не бывало приветствовал прибывающих мужчин и сверхпредупредительно раскланивался с дамами, воображая, что ему удалось провести Маргарет.

Ей даже стало жалко его. Мимолетно улыбнувшись мужу – он разговаривал в это время с приехавшими из дворца Маркусом и Ориэль, – Маргарет всецело занялась невестой Хэймона.

– Давно вы живете в Баттле?

– Уже несколько лет, мадам.

– Значит, вы знаете моего мужа?

Николь бросила на нее недоумевающий взгляд.

– Все знают милорда бейлифа.

– Да, конечно. Но кое-кто, осмелюсь предположить, знает его лучше, чем другие.

– Может быть, – недовольно пожала плечами молодая вдова.

Наступила пауза, но тут к ним подошел Хэймон.

– Не могу прийти в себя от изумления: моя сестра ждет ребенка!

– Что же тут удивительного, – порозовела Ориэль. – Я уже больше полугода замужем.

– Да, но я не думал…

Хэймон замолчал, увидев, что все обернулись и смотрят на него, и Пьер не замедлил воспользоваться случаем.

– Джулиана тоже беременна. Похоже, отцовство просто носится в воздухе. Что вы на этот счет скажете, Флавье?

– Может быть, все дело во времени года, – спокойно ответил Маркус. – Долгие зимние ночи, знаете ли… По-моему, чаще всего детей делают именно в зимние месяцы.

– Надеюсь, что так, – отозвался Хэймон, с такой любовью глядя на Николь, что у Маргарет упало сердце.

«Я должна стараться быть доброй», – подумала она, но не смогла удержаться от последнего укола. Доверительно склонившись к Николь, Маргарет прошептала.

– Скажу вам по секрету, дорогая, Хэймон всегда был большим охотником до женщин. Именно поэтому ни я, ни отец не настаивали на том, чтобы он женился. Так что хочу дать вам добрый совет: если, когда вы уже будете обременены несколькими младенцами и не сможете уделять ему все свое внимание, он начнет погуливать на стороне, постарайтесь не обращать на это внимания. Все равно рано или поздно он опять вернется к вам. Это у них в роду.

На этом, чувствуя себя сполна вознагражденной растерянностью Николь, хозяйка Шардена решила поставить крест на прошлом и всецело сосредото иться на будущем.

Поздно ночью, переговариваясь и окликая друг друга, гости покидали Шарденский замок и разъезжались в разные стороны. В течение некоторого времени между деревьями еще мелькали огни их факелов, но потом и они исчезли, оставив засыпающий дом и лебедей, тихо плещущих крыльями по темной воде.

Маркусу пришлось возвращаться во дворец в одиночестве. Ориэль, за чью безопасность и благополучие он нес ответственность, неожиданно лишилась чувств, когда они уже выехали из замка ее родителей. Оруженосец едва успел подхватить ее, когда она вдруг выскользнула из седла и начала падать.

– Не нужно… – прошептала Ориэль. – Маркус, останься… Кузнец…

Больше она ничего не успела сказать, и Маркусу ничего не оставалось, как отнести ее назад в Шарден и вверить попечению Маргарет, а самому ехать во дворец.

Он скакал по темному лесу, в который раз думая над загадкой своего рождения. И вдруг ему в первый раз пришло в голову, что его мать, пришивая кольцо к чепчику, рассчитывала на то, что ребенка по нему узнают. Это могло означать одно из двух: либо кольцо было настолько известно и знаменито, что его сразу должны были узнать, либо… либо его должен был увидеть отец ребенка.

Испытывая необычайное возбуждение, Маркус сказал себе, что кольцо могло быть только письмом, знаком, посланием. Дешевое колечко, так, безделушка из корзинки разносчика. Скорее всего, это был подарок мужчины, того самого мужчины, которому теперь его мать возвращала его вместе с ребенком. Но почему там, в этом крошечном запыленном гасконском городишке?

Ответ пришел к Маркусу как озарение. Ну, конечно же! Как он мог не понять этого раньше, за столько лет? С глаз Маркуса словно спала пелена: он – сын Поля д'Эстре, кровь от крови и плоть от плоти человека, которого он всегда искренне любил больше всех на свете! Мать привела его во владения рыцаря, зная, что он обязательно попадется на глаза отцу.

Маркус покачал головой и понял, что плачет. Всю жизнь он чувствовал себя бастардом, подкидышем, неизвестно кем, и, наконец, это кончилось. Его воспитали в доме его отца с любовью и заботой, как признанного сына. Затем Маркус вновь подумал о матери. Кто она была? Что заставило ее оставить ребенка посреди узкой, душной улочки и уйти, не оглянувшись, не бросив на него последний взгляд? Он снова увидел это место, торопливых прохожих, высокие дома с узкими щелями окон, торговцев, зазывающих покупателей в свои темные лавчонки. И там, посреди этой шумной толпы, стоял маленький мальчик, сын Поля д'Эстре, и думал о том, скоро ли вернется его мама.

Маркус, прищурившись, огляделся и понял, что он уже в Бэйнденне. Вдруг в густом лесу на холме он заметил странный движущийся между деревьями свет. Что там происходит? Кто это гуляет там среди ночи?

– Эй, там, наверху! – закричал Маркус. – Кто это? Что случилось?

Ответа не последовало и, немного помедлив, Маркус направил коня в самую чащу, туда, где по-прежнему мелькал огонь. Однако свет вдруг погас, и Маркус оказался совершенно не готов к тому, что его лошадь, наткнувшись на невидимую преграду, вдруг встала на дыбы. Он балансировал, стараясь удержаться в седле, как вдруг чьи-то сильные руки обхватили его сзади и сбросили на землю.

Маркус так и не увидел того, кто напал на него, он успел ухватиться за рукоять меча, когда страшный, сокрушительный удар раздробил его череп, и гасконец, не издав ни звука, рухнул навзничь, обливаясь кровью. После этого послышался удаляющийся топот, и все стихло, лишь конь Маркуса пощипывал траву, да ухала где-то рядом сова.

 

Глава шестнадцатая

Менялись времена года, Солнце и Земля продолжали свой вечный диалог, лето полностью вступило в свои права, заплясал и задвигался ребенок во чреве Ориэль.

Только сейчас, когда прошло уже несколько месяцев с той ночи, когда исчез Маркус, Ориэль перестала отвергать мысль о том, что он, скорее всего, мертв, что где-то в лесу, так и не обнаруженное многочисленными поисковыми партиями, лежит и разлагается его тело. Что вся его красивая, сильная юность разрушена, исчезла, вернулась в землю, по которой он когда-то ходил.

Вначале она думала, что архиепископ послал его с какой-то секретной миссией, настолько тайной и важной, что Маркус не мог сообщить о ней никому, даже ей. Затем пришла тоскливая идея, что он ее бросил, что все его красивые слова и клятвы были ложью, что он попросту сбежал, испугавшись последствий, когда узнал, что она беременна. Но вскоре кое-какие слова Колина заставили ее раскаяться в подобных мыслях.

Глядя на нее колючими, как осколки льда, глаза ми, Колин заявил:

– Это Пьер убил Маркуса. Он давно угрожал ему. Говорил, что дни Маркуса сочтены.

– Мой брат так говорил? – воскликнула Ориэль.

– Да, – подтвердил Колин и, помолчав, сказал. – Позволь, я тоже кое о чем тебя спрошу?

– О чем же?

– Мальчишки с кухни донимают меня. Щиплют за бока и говорят, что, оказывается, я все-таки знаю, как это делается. Что я понимаю, как легче всего согреться холодными зимними ночами. О чем это они?

Он смотрел на нее так серьезно, что у Ориэль защемило сердце.

Ну почему еще и он должен страдать, подвергаясь грубым и жестоким насмешкам? Вместо ответа она взяла его руку и приложила к своему животу.

– Ты видишь, каким большим и круглым он становится?

– Да. А почему это так?

– Потому что там, внутри, растет ребенок. Так же, как у кобыл в животах развиваются жеребята, которые потом родятся на свет.

– А как он туда попал?

Поколебавшись, Ориэль ответила.

– Это Маркус, любя меня, вложил его туда.

Колин молчал, и она продолжала:

– Но это секрет, который мы никому не можем открыть. Даже Джону, особенно Джону. Колин, все должны думать, будто ты отец этого ребенка.

– Может быть, так и есть, – неожиданно сказал Колин, – ведь я люблю тебя так же сильно, как Маркус.

Ориэль улыбнулась:

– Ну что ж, пусть так.

После этого вес пошло по-старому, но Ориэль никак не могла забыть о том, что сказал Колин, и однажды, усевшись в носилки – беременность уже не позволяла ей ездить верхом, – велела отвезти себя в Молешаль. Проезжая по долине, она любовалась многоцветьем полей – янтарем созревшей пшеницы, изумрудными всходами озимых, темно-красной оставшейся под паром землей.

И вдруг ей показалось, что она скачет по золотистому песку вдоль аквамаринового моря, слышит радостный смех своих друзей, и чья-то до черноты загорелая рука вдруг хватается за уздечку ее коня. Смех становится громче, и вот обладатель смуглой руки уже поравнялся с ней.

– Маркус! – закричала Ориэль, узнав его, но увидела лишь удивленные лица слуг.

Значит, она снова грезила наяву…

– Вам плохо, госпожа? – встревоженно спросил один из слуг.

Прикрыв лицо ладонью, чтобы скрыть замешательство, Ориэль пробормотала:

– Просто немного устала, – и, откинувшись на подушки, замолчала.

Но когда они приблизились к усадьбе Молешалей, в уши Ориэль ударила такая какофония звуков, что она снова вскрикнула, на сей раз от удивления.

Перекрывая общий гомон, свирепо орал младенец – несколько месяцев назад Джулиана произвела на свет дочь. Кроме этого истошного крика, слышалось треньканье гитары, взрывы смеха и обрывки веселых куплетов, из чего можно было сделать вывод, что Пьер наслаждается вином и веселым обществом. Наконец, время от времени раздавался басистый стон хозяйки дома, по-видимому, доведенной до белого каления царящей в доме неразберихой.

Изрядно располневший от хорошей жизни Пьер, одетый в очень тесные штаны и распахнутый на груди бархатный халат, возлежал посреди зала на груде овечьих шкур с кубком в руке; ему прислуживал премиленький розовощекий мальчик.

– Это Криспин, мой протеже, – представил Пьер.

Не обращая внимания на юношу, Ориэль сказала:

– Мне нужно очень серьезно поговорить с тобой наедине, Пьер.

Тот пожал плечами.

– Криспин посвящен во все мои еекреты. Гово ри.

Ориэль неохотно начала:

– Колин говорит, что ты угрожал Маркусу Флавье. Что тебе известно о его исчезновении?

После короткой паузы Пьер ответил.

– Я ничего не знаю об этом, но не сомневаюсь, что он вернулся в Гасконь.

– Почему же он вдруг решил вернуться?

Похожие на две черные жемчужины глаза окину ли округлившуюся фигуру Ориэль насмешливым взглядом.

– В самом деле, с чего бы это, дорогая сестрица? Может быть, ему было чего бояться, а? Чего-то, что вот-вот могло выйти наружу?

У Ориэль забилось сердце, но внешне она осталась спокойной.

– Пьер, я думаю, что Маркуса нет в живых.

– В таком случае, туда ему и дорога. Но я хочу сказать тебе одну вещь. Если он действительно мертв – в чем я лично очень сомневаюсь, – то клянусь, что я к этому совершенно непричастен. Хоть я и был бы счастлив собственноручно отправить его на тот свет, кто-то другой лишил меня этого удовольствия.

Ориэль поверила ему. По выражению с детства знакомого лица, теперь ставшего порочным и обрюзгшим, она поняла, что он говорит правду.

– Тогда кто же это сделал?

Пьер встал и жестом приказал Криспину удалиться. Когда брат и сестра остались вдвоем, он наклонился к ней.

– Повторяю, я не верю, что его убили. Я считаю, что он сбежал, – Пьер понизил голос. – И хочешь знать, почему? Потому что он отец твоего ребенка, Ориэль. Я ни одной минуты не верил, что ты забеременела от своего дурачка.

Ориэль не в силах была ответить и, повернувшись, молча покинула дом. Слуги помогли ей забраться в носилки, и она вернулась во дворец.

Буйное цветение, обычно окрашивающее Бэйнденнский лес во все оттенки синего, голубого и фиолетового, уже кончилось, и сейчас, на исходе лета, лишь поблекшая зелень деревьев отражалась в стоячей воде пруда, на берегу которого стоял заброшенный недостроенный дом.

Изабель де Бэинденн казалось, что даже птицы не залетают сюда, в это мрачное, пустынное место. Она сидела на берегу, уныло глядя на свое отражение на гладкой, как зеркало, поверхности. Ни пения птиц, ни надежды, ни счастья – ничего не осталось в ее жизни. Вес рухнуло, все разрушено безвозвратно, ее Адам – бедный, несчастный Адам, из которого она тщетно пыталась вылепить что-то, чем ему не дано было быть – в конце концов не выдержал и ушел от реальности, замкнулся в своем маленьком мирке, словом, сошел с ума…

Сделав это открытие, Изабель сразу постарела. Начала обвисать и дрябнуть кожа, морщины появлялись и множились, как грибы после дождя, потеряли форму бедра, а глаза, еще недавно такие живые и блестящие, вдруг остекленели и поблекли.

А потом еще этот последний удар. Ровно семь дней назад, сидя на этом самом месте и предаваясь все тем же тоскливым мыслям, Изабель вдруг заметила под водой что-то блестящее. Опустив руку, она нащупала и вытащила начавшее ржаветь колечко. Вначале оно ни о чем ей не напомнило, но, приглядевшись, Изабель с ужасом признала в нем перстень, который всегда носил на мизинце Маркус де Флавье.

Изабель не сомневалась, что кольцо специально бросили в пруд, чтобы никто и никогда его не нашел. Чем дольше она смотрела на него, тем сильнее укреплялась в подозрении, что Флавье убили где-то на принадлежащей ей земле; что его тело надежно спрятали, а кольцо, которое, возможно, соскользнуло с пальца во время борьбы или перетаскивания тела, торопливо швырнули в пруд. Однако она случайно обнаружила его и разгадала тайну.

Изабель вспомнила ту ночь, когда был страшный снегопад, как они с Адамом, стоя на пороге своего дома, наблюдали, как долина укрывается белой искрящейся пеленой, как черны были слова Адама, когда он говорил об Ориэль и оруженосце, и ей стало трудно дышать.

Она еще долго сидела, опустив голову и вертя в пальцах кольцо Маркуса. Постепенно день начал увядать, на долину спустились сумерки, с реки пополз вечерний туман, и вода в пруду, окрасившись вначале в серовато-розовый цвет, потом засветилась темно-зеленой яшмой.

В последний раз печально вздохнув, Изабель раз жала пальцы, и кольцо Маркуса вновь опустилось под безмолвную толщу воды. Очень медленно она поднялась на ноги и побрела по лесу. Взобравшись на гребень холма, Изабель, как и ожидала, увидела идущего со стороны реки Адама. «Какой же он все-таки красивый, несмотря ни на что, – подумала Изабель. – Как будто для того, чтобы компенсировать слабые мозги, природа дала ему такое стройное, сильное, мускулистое тело».

Адам поднял голову и увидел ее. В первые годы их брака он ускорил бы шаги, заторопился, чтобы поскорее оказаться рядом с ней, а сейчас продолжал медленно тащиться, волоча ноги и опустив голову, словно баран, которого ведут на бойню.

Он начал взбираться на холм, его лицо оставалось неподвижным, как камень, но когда он подошел поближе, Изабель увидела, что по лицу Адама текут слезы.

– Не надо, Адам, – сказала она. – Не казни себя так. Что сделано, то сделано.

Адам подался к ней.

– Я не могу не любить ее, не могу, хоть она и предала меня. Она изменяла мне. Моя маленькая чистая девочка оказалась на самом деле шлюхой.

– Ориэль не шлюха, Адам, – ласково ответила Изабсль. – Она любила Маркуса.

– Но я видел их вместе прошлой зимой. Он скакал на ней, как жеребец на кобыле. Я не мог этого вынести.

– И поэтому ты убил его? – мягко спросила Изабсль.

Адам потрясенно взглянул на нее и переспросил:

– Я? Я убил его?..

Но для Изабель вопрос был уже решен. Достав из-за спины серп, она дотронулась его остро отточенным лунообразным лезвием до пульсирующей на шее Адама вены. Оторопев, он в изумлении смотрел, как вытекает из него жизнь, как кровь струится по его рубашке и впитывается в поросшую мхом землю.

– Изабель, – вымолвил он, – я не…

Покачнувшись, Адам тихо опустился на землю, его печальные глаза продолжали смотреть ввысь, на огромное небо, на верхушки деревьев. Гигантское распростертое тело казалось таким спокойным, будто он просто уснул.

Изабель ничего не сказала, лишь укоризненно покачала головой, будто укоряла за что-то провинившегося ребенка, и, держа в руках серп, спустилась к реке.

Когда она вышла на берег, последний яростный аккорд заката окрасил воды реки Розер в огненно-красные и янтарные тона. Изабель подняла серп и долго смотрела, как падающие с него капли крови смешиваются с кристально чистой водой. Затем она сбросила одежду и без любви и сожаления взглянула на свою стареющую плоть.

– Сделай меня вновь красивой! – крикнула она реке.

Войдя в реку, Изабель ощутила прохладу и свежесть. Стремительное течение подхватило ее, и вскоре струи сомкнулись над ее темной, начавшей седеть головой.

 

Глава семнадцатая

Время жатвы, вилланы и арендаторы с равным усердием попеременно сжимают в руках то серпы и косы, то кувшины с элем. Воздух отдает первым осенним ароматом созревших яблок; поля покрыты еле заметной, почти неуловимой дымкой, свойственной концу лета, но на самом деле эта дымка говорит о том, что год стремительно катится к концу.

Архиепископ в сопровождении блестящей свиты выехал из славного города Йорка; в сиянии золота и пурпура они движутся по всей Англии, через города и деревни, мимо пшеничных полей и зеленых лугов, днем – быстрая скачка под реющим над ними крестом, ночью молитвы и чаши с вином, и, наконец, в один прекрасный день оказываются на границе владений архиепископа, на древней и таинственной земле Суссекса. После почти годичного отсутствия, в течение которого он верой и правдой служил королю, исполняя обязанности канцлера и главного советника, архиепископ возвращается в свой старинный дворец.

«Как приятно, – подумал он, – вновь вдыхать эти острые, свежие осенние запахи Мэгфелда». А затем он задумался о своей невестке Ориэль, о младенце, которого она вот-вот должна произвести на свет, о той странной смеси любви и ненависти, которую он испытывает к своему несчастному сумасшедшему брату, об искуплении своей вины, обо всем, что он уже сделал и что еще предстоит сделать ради счастья и благополучия Колина.

Из кухни доносился запах жарящегося на вертеле мяса, пряной, приправленной травами похлебки, свежих овощей, выращенных здесь же, под теплыми розовыми стенами, и Стратфорд понял, что действительно возвратился домой. Улыбаясь, он окликнул.

– Эй, кто там! Веврэ! Где вы все?

Тотчас же началась толкотня и суматоха, все обитатели дворца, все слуги спешили поскорее приветствовать милорда архиепископа Кентерберийского Лошадей расседлали и отвели в конюшню, седого, как лунь, монаха, исполнявшего, несмотря на свои восемьдесят лет, обязанности секретаря Стратфорда, бережно опустили на землю.

Узнав о приезде архиепископа, спустились из своих комнат и Колин с Ориэль, первый вприпрыжку бежал впереди, радостно восклицая «Джон! Джон!», жена вперевалку шла следом за ним. Она дохаживала последние дни беременности, и ей уже не терпелось поскорее освободиться от тягости и прижать к груди дитя Маркуса.

С этими мыслями Ориэль сошла с последних ступеней каменной лестницы и снова, после стольких месяцев и стольких событий, увидела застывшее лицо и поблескивающие ледяные глаза своего всемогущего деверя.

Ориэль с трудом сделала реверанс и почувствовала на своем локте руку Стратфорда, помогающего ей подняться.

– Ты здорова, дитя мое? – спросил он.

– Да, благодарю вас, милорд.

– А ребенок?

– Он двигается внутри, милорд. Акушерка говорит, что уже совсем скоро.

Стратфорд бесстрастно взирал на нее, и Ориэль вдруг подумала, а не догадывается ли он об ее тайне.

Как будто прочитав ее мысли, архиепископ сказал.

– Я слышал, что Флавьс покинул дворец и многие считают его умершим.

Ориэль, уверенная, что это западня, ничего не ответила, и Стратфорд продолжал.

– Веврэ постоянно сообщал мне обо всех происходящих в Мэгфелде событиях. Он прекрасный корреспондент, и мало что может ускользнуть от его внимания.

И хотя лицо его даже не дрогнуло, Ориэль была убеждена, что в его словах было заключено адресованное ей тайное послание.

– Я очень рада, милорд.

Она видела, что он вновь готов был заговорить, но тут, к счастью, появился Колин, которого посыла ли на поиски Поля д'Эстре.

– Милорд, – проговорил рыцарь, преклонив колено и приложившись к Кентерберийскому перстню.

– Я уже знаю, что вы хорошо следили, за домом в мое отсутствие, д'Эстре. Я слышал также, что при весьма загадочных обстоятельствах вы лишились Флавье. Есть ли надежда, что он еще жив?

Поль тяжело поднялся.

– Пока не обнаружено тело, милорд, надежда остается. Но, очень хорошо зная Маркуса, я не могу поверить, что он мог по доброй воле уехать, не сказав мне ни слова.

Архиепископ кивнул, промолвив.

– Мы еще поговорим об этом. Зайдите ко мне в кабинет. Дадим молодежи отдохнуть перед вечерней трапезой.

Он проплыл мимо них и начал стремительно подниматься по лестнице. Д'Эстре не поспевал за ним, и к тому времени, когда рыцарь добрался до кабинета, архиепископ уже успел сбросить с плеч плащ, багряным холмиком упавший на пол, и теперь стоял спиной к Полю – одинокая, застывшая у окна прямая фигура в черном облачении.

– Сэр Поль, – не оборачиваясь, отрывисто заговорил Стратфорд, – если вы дорожите своим будущим, то должны быть со мной предельно честны и откровенны. Существует ли хоть малейшая вероятность того, что мой брат – отец ребенка, которого ждет его жена?

Испытывая невыразимые муки, гасконец смущенно переминался с ноги на ногу.

– Говорите же! Я должен знать правду. Вы были здесь все те месяцы, что я провел в Йорке, служа нашему королю. И хотя ни один мужчина не может быть причастен к интимным тайнам другого, есть способы узнать такие вещи. Скажите же мне вес, как есть.

Архиепископ наконец отвернулся от окна, и Полю на мгновение показалось, будто могущественный примас всей Англии лишился рассудка. Лицо архиепископа было белее снега, глаза остекленели, на виске пульсировала набухшая вена.

– Ну же, говорите! Это был Флавьс, не так ли? Это он сыграл роль, которую не в состоянии был исполнить Колин?

– Милорд, – с горечью отвечал выбитый из колеи сэр Поль, – неправильно, нехорошо, что вы спрашиваете меня о подобных вещах.

– Это правильно! – прошипел святой отец. – Одни поступки являются следствием других. Мне необходимо знать все до конца!

– В таком случае… Насколько мне известно, отец ребенка, которого носит ваша невестка, – Маркус де Флавьс.

На лице архиепископа появилось странное выражение – смесь торжества, отчаяния и облегчения.

– Так я и думал, – кивнул он. – Да свершится воля Господня. Вы никогда и никому больше об этом не скажете. Пусть в глазах всего мира отцом этого ребенка будет Колин.

В комнате было прохладно, и Поль почувствовал, что его пробирает дрожь. Как когда-то его сын, он на мгновение заглянул в сущность Стратфорда и увидел черную душу заговорщика, свергающего короля и возводящего на престол принца, увидел участника черных дел, которые Господь, в милосердии своем, никак не мог бы одобрить и оправдать; но одновременно, к своему удивлению, увидел и великого провидца, человека, ни перед чем не останавливающегося ради достижения той цели, которую он считает праведной.

– Что я могу сказать, милорд? – вздохнул Поль. – Меньше всего на свете я хочу, чтобы люди трепали имя Маркуса, равно как и имена вашего брата и Ориэль. Я уже очень давно понял, как важно уметь держать язык за зубами.

– Еще кто-нибудь знает?

– Только мать Ориэль, но из любви к дочери она будет молчать.

– Тогда так тому и быть. Мы должны забыть Флавьс и думать о будущем. – Казалось, теперь Стратфордом овладело приподнятое настроение.

– Разумеется, мы будем думать о будущем, милорд, что же до того, чтобы забыть Маркуса… Я никогда не забуду его.

– Да-да, конечно, – рассеянно повел худыми плечами архиепископ. – Благодарю вас, д'Эстре.

Одной фразой закончив разговор, архиепископ не оставил Полю иного выхода, кроме как раскланяться и удалиться, размышляя о странностях характера первого в Англии слуги Божьего.

Часом позже, сидя за столом в большом зале, гасконец имел возможность наблюдать еще одну его грань. Перед зрителями теперь появился гостеприимный хозяин, блестящий и остроумный, легко смеющийся собеседник. Звучным голосом произнося слова молитвы, он давал понять всем тем, кто слушал его, смиренно склонив головы, что он человек из плоти и крови, что он готов с пониманием отнестись к их маленьким слабостям и простить мелкие грешки, что он любит их и сострадает. И когда он сошел с помоста, чтобы собственноручно оделить сдои самых нищих и убогих, мало кто сомневался, что видит перед собой великого человека, подвижника, истинного посланника Божьего.

И только Ориэль в его присутствии чувствовала себя неуютно. Она понимала, что после первого короткого приступа храбрости, вызванного отчаянием, у нее уже недостанет сил, чтобы и дальше обманывать своего всесильного деверя. Она сидела, как готовая лопнуть почка, в своем широком, специально сшитом, но вес равно уже туго обтягивающем ее платье, и не могла заставить себя есть. Несмотря на то, что по случаю торжественного события в зале сделали уборку, от пола исходил застарелый отвратительный запах мочи и блевотины, вызывающий у Ориэль дурноту.

Сидевший рядом с женой Колин то и дело ветревоженно заглядывал ей в лицо и поминутно утирал ей выступающую на лбу и верхней губе испарину. Только он видел, что ей не по себе, и Ориэль повернулась к нему, страдальчески, но благодарно улыбаясь, когда Колин взял ее руки в свои.

– Скоро мы сможем пойти к себе, – шепнул он, и Ориэль подумала об их прохладной, тихой спальне, где теперь она одна занимала всю кровать, а Колин, как слуга, спал у нее в ногах.

Прошлой зимой они спали вместе, обнявшись, как дети, чтобы не замерзнуть, но сейчас она сделалась такой огромной, что Колину уже не хватало места.

– Только бы поскорее, – взмолилась Ориэль, и в это мгновение по ее телу прокатилась теплая волна, возникшая где-то в глубине ее чрева и заставившая ее выгнуться.

Дыхание Ориэль участилось и стало громче. Поль д'Эстре, стоявший позади кресла архиепископа, заметил это и, наклонившись, прошептал что-то на ухо хозяину. Ориэль почувствовала на себе взгляд прозрачных холодных глаз.

– Тебе нездоровится, Ориэль? – понизив голос, спросил Стратфорд.

– Да, немного. Вы позволите мне удалиться, милорд?

– Это связано с ребенком?

Она не в силах была ответить, но увидела, как Поль снова что-то зашептал, после чего Стратфорд еще раз повернулся к ней и кивнул.

– Можешь потихоньку идти. Я велю передать твоей матери, чтобы шла к тебе в спальню, а служанка сходит за акушеркой Джоан.

Колин поднялся на ноги одновременно с женой, и Стратфорд, увидев это, бросил:

– Останься здесь, брат. Это тебя не касается.

– Раз моя жена уходит, то и я уйду, – вдруг с вызовом заявил Колин.

Ориэль почувствовала, как все в зале, особенно Стратфорд, напряглись и замерли. У нее началась новая схватка, и, не заботясь о том, что о ней подумают, Ориэль еле слышно прошептала.

– Колин, пожалуйста, пойдем со мной.

Прикусив нижнюю губу, Колин твердо взглянул на брата.

– Да, я пойду с тобой. – И затем во весь голос объявил: – Это я вложил туда ребенка силой своей любви.

В любое другое время Ориэль не знала бы, куда деваться от стыда, но сейчас ей было уже все равно, лишь бы поскорее добраться до своей спальни. С трудом взбираясь по лестнице, она почувствовала, как между ног у нее заструилась вода.

– Что это? – испуганно воскликнула Ориэль.

– Это твой ребенок просится наружу, – раздался рядом с нею голос Поля. – Пойдем, Ориэль, нужно поскорее уложить тебя в постель.

– Как, уже началось?..

– Да, но не нужно бояться. Сейчас придут женщины.

Накатила новая волна боли, и Ориэль кое-как добралась до постели и рухнула лицом вперед, почти потеряв сознание. Чьи-то заботливые руки сняли с нее башмаки, стянули мокрое платье, надели чистую сорочку. Открыв глаза, Ориэль увидела наклонившуюся над ней встревоженную Маргарет, а чуть повернув голову, заметила, как в дверях Колин пытается вырваться из рук акушерки, тщетно старающейся выставить его вон из спальни.

– О, позвольте ему остаться, – выдохнула Ориэль. – Мне легче, когда он здесь.

Маргарет и Джоан обменялись недоуменными взглядами, но, в конце концов, мадам Шарден сдалась:

– Ну, хорошо, пусть пока сидит за дверью. Но потом ему все равно придется уйти.

Ориэль не смогла ответить – гигантская волна прокатилась по ней, оставив ее раздавленной и трепещущей. Когда боль немного отступила, она крикнула:

– Поиграй для меня, Колин. Поиграй, чтобы помочь мне, моя маленькая любовь.

Она успела в последний раз увидеть его родное испуганное лицо, когда он вбежал в комнату за гитарой, прежде чем его вытолкали из спальни и дверь за ним захлопнулась. И столько любви, столько сострадания было на этом лице, что Ориэль изумилась тому, как много нежности довелось ей уже испытать за ее короткую жизнь, и порадовалась, что двое мужчин любили ее так сильно и нежно. А потом все мысли исчезли, потому что снова пришла боль, накатила новая незваная волна, и бросала, и трепала о камни ее хрупкое тело.

Зазвучала, сначала тихо, но постепенно набирая силу, музыка и Ориэль поняла, что никогда еще Колин не играл так, как сегодня. Из-под его смешных коротких пальцев выходила неслыханная по красоте и печали мелодия, колыбельная для ребенка дорогого потерянного друга и возлюбленной подруги. Из-под сомкнутых век Ориэль заструились слезы, в то время как боль продолжала безжалостно терзать ее.

Никогда в жизни она не представляла, что человеческое существо может так невыносимо страдать. Ее носило по бушующему океану, и ей не за что было ухватиться; ее швыряло в бездну, и ледяная вода накрывала ее с головой; чудовищные волны подбрасывали ее, беспомощную, в поднебесье, и она падала с головокружительной высоты. Из бездны доносилось пение сирен, их голоса присоединялись к гитаре Колина, а Ориэль плакала и стонала, пока ее кружило в бесконечном водовороте…

Откуда-то издалека донесся голос Маргарет:

– Ради Бога, пошлите за сэром Полем. Может быть, он сумеет чем-нибудь помочь.

Из темноты ей ответила Джоан:

– Что-то не то с этими родами. Удел всех женщин – страдать, но таких мучений мне не доводилось видеть…

Где-то открылась дверь.

– Ориэль, – сказал Колин, – я здесь. Больше им не удастся выгнать меня. Я останусь с тобой, пока не появится ребенок.

И он снова заиграл, но теперь это был реквием. По ком – кто знает? Потом послышался голос сэра Поля:

– Ребенок чересчур крупный. Он тащит за собой мать.

– Спасите ее! – произнес голос, отдаленно похожий на голос Маргарет. – Пожертвуйте ребенком, убейте его, если это необходимо.

– Я ничего не могу сделать, – отвечал Поль. – Она такая маленькая, он сильнее ее.

Звук гитары рос, заполняя все вокруг, а потом вдруг раздался тоненький крик младенца. Слабо улыбнувшись, Ориэль вложила руку в ладони маленького смешного человечка, который рыдал, скорчившись возле ее ложа, как будто его сердце разбилось…

Полночь; мерцающие свечи и перешептывания по углам; двое братьев, каждый в своей часовне, заняты совсем разными делами. В комнате над порталом, где лежит Ориэль, слышны только рыдания Колина. В месте сокровенных молитв Бекета Джон де Стратфорд, держа в руках сына Маркуса, совершает обряд крещения.

Ориэль умерла тихо, ее крики и рыдания стихли после того, как Поль д'Эстре помог ребенку появиться на свет. Ее конец не был мучительным, ибо сэр Поль облегчил ее последние страдания своими чудесными снадобьями. Но, как будто ему передалась ее агония, Колин кричал и бился на полу. Пришлось перенести его в часовню, где теперь он бодрствовал возле легкого тела своей юной жены.

Выйдя из кабинета, архиепископ отдал распоряжения относительно похорон и, забран ребенка у кормилицы, заперся там, где он мог остаться наедине со своими мыслями. Джон де Стратфорд смотрел на спящего младенца с обычным, уже ставшим его частью застывшим выражением. Потом он перекрестил сына Маркуса и, окунув пальцы в сосуд со святой водой, окропил ею детское чело.

– Господь прощает мне убийство твоего отца, – прошептал он. – Слишком опасно было оставлять его в живых. После твоего рождения он мог бы не выдержать и заговорить. Но иногда приходится совершать небольшое зло ради конечного добра.

Как это оказалось несложно – подстеречь ничего не подозревавшего оруженосца, а потом навеки скрыть его тело, замуровав его в стене недостроенного заброшенного дома, спрятанного в никем не посещаемом глухом месте возле лесного пруда.

Младенец мирно спал, и, уложив его в колыбель, Стратфорд вернулся туда, где до него молился Томас Бекет.

– Господи, прости мне эту смерть, – молился он. – Так было нужно для будущего Господи, позаботься о том, чтобы оба они – и Маркус, и Ориэль – обрели покой.

Встав, он прошел в большую церковь и там молился вместе со всеми – за тех, кто уже ушел, и за всех, кто остался и кому еще предстояло страдать.

 

Глава восемнадцатая

С вершины Бэйнденекого холма можно было разглядеть приближающуюся к дому высокую худощавую фигуру. Издалека трудно было определить, мужчина это или женщина, но при резком повороте головы по плечам рассыпались густые длинные черные волосы, и стало ясно, что это молодая женщина идет по тропинке, подоткнув юбку, с корзинкой в руке, срывая длинными пальцами цветы и что-то напевая.

Поравнявшись с домом, девушка помахала рукой, но, не дождавшись ответа, продолжала путь в сторону Мэгфилда. Тропинка круто пошла вверх, и девушка слегка замедлила шаги, но не стала останавливаться, когда женщина, стоявшая в дверях одного из домиков с младенцем на руках, окликнула ее: «Доброе утро, Дженна!» Наконец, слегка запыхавшись, девушка достигла вершины холма, откуда открывался вид на всю деревню, и на мгновение остановилась. Широкая проселочная дорога, делившая деревню пополам и исполнявшая роль центральной улицы, вела к красивому дому, построенному для сэра Томаса Грэхема тридцать четыре года назад, в 1575 году. Это жилище выглядело гораздо более импозантно, чем старый Мэгфилдский замок, оказавшийся теперь не много в стороне от основной дороги.

Пройдя под аркой ворот, Дженна обогнула дворец и направилась в сторону кухонь. Из распахнутых дверей доносились обычные утренние запахи свежеиспеченного хлеба, парного мяса, только что достав ленной во дворец рыбы. Войдя внутрь, Дженна взяла в руки острый нож и без промедления атаковала гору лежавших на деревянной доске овощей. Попав в привычную обстановку, она успокоилась и почувствовала себя счастливой. Атмосфера Мэгфилдского дворца всегда так действовала на нее; самым ранним ее воспоминанием было то, как, сидя на плече у отца, она запрокидывает голову, чтобы полюбоваться аркой ворот. Дженна очень хорошо помнила, какая буря всколыхнулась у нес в душе, когда она впервые увидела благородные очертания каменных стен бывшей резиденции архиепископов Кентерберийских. Ни тогда, ни сейчас она не способна была объяснить это чувство – чувство неразрывной внутренней связи с этим строением.

Долгое время эта и другие странности в поведении Дженны оставались предметом семейных шуток, до тех пор, пока ее мать, лежа на смертном одре, не шепнула отцу: «Не повторяй того, что говорит девочка. Вспомни Алису». Упоминание о его покойной тетке заставило Даниэля Кэсслоу замолчать.

Отец часто рассказывал Дженне, как, будучи маленьким мальчиком, он вместе с другими жителями деревни стоял у дороги, наблюдая прибытие королевы, приехавшей навестить своего придворного сэра Томаса Грэхема. Как, вместе со всеми, он подпрыгивал, кричал и махал руками, как высокая, сверкающая драгоценными камнями женщина повернулась, чтобы взглянуть на своих смиренных верноподданных, показав им бледное напудренное лицо, странно контрастировавшее с рыжими, усыпанными жемчугом волосами. Даниэль клялся, что синие острые глаза королевы выделили его из толпы и остановились на нем, и что он успел разглядеть в них силу и уверенность, позволившие ей так долго и мудро править Англией. Но теперь век славной королевы Елизаветы кончился, и вот уже шестой год на английском троне сидел шотландец, король Джеймс.

Раздавшийся грохот оторвал Дженну от мыслей о великой королеве-девственнице, ночевавшей в спальне, где когда-то жили принесшие обет безбрачия архиепископы. Девушка бросилась на помощь подруге, стоявшей на коленях посреди рассыпанных столовых приборов.

– Ты поставила на скамеечку чересчур тяжелый поднос, вот она и сломалась, – назидательно произнес старший повар. – Пожалуй, следует тебя нака ать.

Но другой голос возразил:

– Здесь сейчас Бенджамин Мист, он ремонтирует стул из гостиной миледи. Отнесите ему скамеечку, пусть починит.

При одном упоминании имени молодого плотника руки Дженны задрожали, а сердце забилось быстрее. Ее щеки порозовели, и девушка низко наклонила голову, чтобы никто не заметил ее изменившегося лица. Достаточно было известия о том, что они с Бенджамином находятся под одной крышей, чтобы так взволновать Дженну – ибо, сколько она себя помнила, она была влюблена в Бенджамина Миста.

Даже когда они оба были детьми, ее тянуло к нему, но вместе с пробудившейся женственностью к Дженне пришло понимание того, что это не просто дружеская привязанность. Она любила его, любила так страстно и неистово, что порой дикая и необузданная сторона ее натуры одерживала верх, толкая на безрассудные поступки, как, например, в тот раз, когда Бенджамин поехал на ярмарку вместе с Деборой Вестон. Дженна подкараулила соперницу и столкнула ее в ручей возле Кокин-Милл.

К счастью, все закончилось сравнительно благополучно: Дебора отделалась простудой, а Дженна – нагоняем и ремнем Даниэля, но с тех пор Бенджамин начал избегать ее. При ее приближении взгляд мечтательных и немного сонных глаз плотника становился твердым и колючим, а несколько раз при виде Дженны он сворачивал в сторону, лишь бы уклониться от встречи. Поэтому сейчас она с готовностью предложила:

– Может быть, я отнесу скамейку, пока он не ушел? Где он работает?

– В конюшне. Но не вздумай тратить время на болтовню. Дел по горло, и миледи будет вне себя, если мы не управимся к возвращению сэра Томаса.

– Я только на минутку, – заверила Дженна, подхватив сломанную табуретку и торопясь выскользнуть за дверь, пока повар не передумал.

Утренняя прохлада и свежесть уже рассеялись, яркое весеннее солнце окрасило каменные стены в розовый цвет. Дженна остановилась возле конюшни и прислушалась. Из крайней двери доносился равно мерный стук молотка, и сразу же в такт ему забилось сердце Дженны. Ладони девушки увлажнились, она нерешительно двинулась вперед и остановилась в дверях, чтобы потихоньку полюбоваться своим избранником, пока он ее не заметил.

Бенджамин стоял спиной к ней на коленях. Перед ним лежал любимый резной стул леди Мэй. Дженна замерла, в восторге глядя на небольшие ловкие руки, некрупную, но крепкую и гибкую фигуру Миста, на завитки блестящих каштановых волос, опускавшихся на шею.

Дженну захлестнул такой мощный порыв любви, что из ее груди вырвался звук, похожий на рыдание. Бенджамин обернулся, доброжелательно улыбаясь, но когда он разглядел, кто это, улыбка сразу померкла.

– А, это ты, Дженна, – равнодушно произнес плотник.

Дженне показалось, что она видит себя со стороны – раскрасневшуюся, неловкую, высокую, худую, с растрепанными черными волосами.

– Извини, что побеспокоила, Бенджамин. Просто у нас на кухне сломалась табуретка, и старший повар послал меня узнать, сможешь ли ты ее починить.

Бенджамин встал и обтер ладони о штаны.

– Ну-ка, дай взглянуть.

Шагнув вперед, Дженна вручила ему табуретку, беспокоясь в этот момент только о том, что ее необычно высокий для женщины рост может показаться гигантским мужчине среднего телосложения.

– Да, это легко исправить, – сказал Бенджамин, повертев в руках обломки.

Дженна замешкалась, чувствуя, что плотник хочет, чтобы она ушла, но не желая сдаваться.

– Как раз вчера мой отец жаловался, что давно тебя не видел. Он велел узнать, может, ты захочешь как-нибудь зайти поужинать с нами.

Бенджамин молчал так долго, что, если бы на его месте был кто-либо другой, Дженна уже вспылила бы. Наконец он ответил.

– Хорошо. Передай Даниэлю, что я благодарю его за приглашение и зайду как-нибудь на днях.

– Завтра? – настаивала Дженна. – Или послезавтра? Когда?

– Послезавтра.

– Мы будем ждать тебя.

– Ладно, – буркнул он, отворачиваясь. – До свидания, Дженна.

Дженна бегом возвратилась на кухню, опасаясь, что Бенджамин окликнет ее и откажется от приглашения. И только оказавшись в хорошо знакомом помещении с высоким потолком, уже наполненном изысканными ароматами жарящегося на вертеле мяса, сладкого печенья, заварного крема, она пришла в себя.

Девушка, разбившая табуретку, лукаво поглядела на нее.

– Что сказал Бенджамин? Сможет он починить ее?

Погруженная в свои мысли, Дженна не ответила.

– Бенджамин, твой приятель. Починит он табуретку?

– А-а… Да. Он взял ее.

– Говорят, он скоро женится?

– Что?! – Дженна с таким ужасом взглянула на подругу, что та рассмеялась.

– Моя сестра видела, как он гулял в Бивелхэмском лесу с Деборой Вестон. Она говорит, что они целовались.

– Люси, ты говоришь это, чтобы досадить мне?

Лицо девушки смягчилось.

– Нет, это правда. Мне кажется, Дебора давно ему нравится. Если ты хочешь заполучить его, Дженна, тебе следует поторопиться.

– Что ты имеешь в виду?

– Ты должна отбить у нее Бенджамина!

– Но как?..

– Уж, наверно, есть способы. – Люси понизила голос. – Разве ты не можешь приворожить его?

– Не смей даже говорить об этом. Ты не хуже меня знаешь, какое наказание за это полагается.

– Да, но кто узнает? Воспользуйся тем, что твоя тетка владела всеми этими тайнами!

Дженна поглядела в окно.

– Моя тетка умерла в тюрьме. У меня нет желания повторить ее судьбу.

– Тогда тебе нужно придумать что-нибудь другое. Иначе он достанется этому лакомому кусочку мяса.

– Это что, мужчины ее так называют?

– Да. Мои братья говорят, она такая аппетитная, что хочется ее съесть.

Дженна отвернулась.

– Хватит! Ненавижу ее!

Люси хихикнула.

– Я думаю, ты могла бы и ее заколдовать.

– Ах, перестань, пожалуйста, – вздохнула Дженна, пряча одинокую слезу.

Закончив работу, Бенджамин Мист аккуратно сложил в мешок инструменты и те куски дерева, которые еще могли ему пригодиться, и вышел из дворцовых ворот.

Справа от него, неподалеку от главного Мэгфилдского тракта, располагались жилые дома, слева – хорошо протоптанная тропинка спускалась с холма и, минуя несколько домишек, направлялась дальше, в Кокин-Милл.

Бенджамин в нерешительности топтался на месте. Если он без приглашения явится к Деборе Вестон, угостят ли его ужином? Или, учитывая, как сильно он проголодался, лучше вначале забежать домой и поесть? В конце концов Бенджамин решил пожертвовать желудком ради любви и, взвалив на плечи мешок, повернул налево.

Заходящее за его спиной солнце расцветило небо розовыми и синими полосами. На разные голоса щебетали и пели птицы, и вдруг над самой головой Бенджамина вознес гимн закату певчий дрозд. С реки дул прохладный свежий ветерок, приносивший с собой аромат полевых цветов. Это был самый пре красный весенний вечер, какой только мог себе представить Бенджамин Мист, и навстречу ему бежала Дебора Вестон.

Она была нежной, изящной и хрупкой, как под снежник, миниатюрной блондинкой с копной золотистых волос и сине-фиолетовыми, как весенние фиалки, глазами. И даже кожа у нее была бархатистой и нежной, как лепесток розы.

Когда она подошла ближе, Бенджамин взял руки Деборы в свои и прижал их к груди. Из дверей коттеджа раздался голос ее матери.

– Дебора, кто это пришел? Бенджамин? – и на пороге показалась матушка Вестон – крупная, сварливая, смуглая женщина, полная противоположность своей изящной дочери.

Бенджамин вежливо поклонился, она широко улыбнулась в ответ, при этом ее лицо покрылось сетью из тысячи мелких морщинок. С минуту они стояли, глядя друг на друга и улыбаясь, она думала о том, какой славной добычей для ее дочери будет Бенджамин, с его унаследованным от отца добротным домом, а он – о том, правда ли, что с возрастом дочери становятся похожими на матерей, и какой же в этом случае через двадцать лет станет Дебора.

Однако подобные мысли не помешали ему прошептать, как только мамаша Вестон вернулась к своим кастрюлям:

– Ты по-прежнему уверена, что хочешь выйти за меня замуж?

Дебора слегка насупилась.

– Ты же знаешь, что да. Но есть кое-кто, кто готов меня за это прикончить.

– Кого ты имеешь в виду? Кто это?

– Эта дьяволица, Дженна Кэсслоу. Она так ревнует, что уже пыталась утопить меня.

– Я знаю. С тех пор я обхожу ее стороной.

– Она пылает к тебе страстью, Бенджамин. Молю Бога, чтобы она не попыталась отомстить.

– Что она может мне сделать?

– Тетка ее отца была ведьмой и умерла в тюрьме.

– Но это не значит, что Дженна унаследовала ее силу.

– Моя мать говорит, что это передастся в семье, как сумасшествие. Ох, Бенджамин, я так боюсь!

Он уверенно сжал руками ее плечи.

– Предоставь мне разобраться с Дженной Кэсслоу. Обещаю, она пальцем не посмеет тебя коснуться.

– А сам ты разве не боишься ее?

– Кого? Эту кобылу? – сердито отозвался Бенджамин. – Разве ее можно принимать всерьез? Она не сумеет навести порчу даже на полевую мышь.

– Я в этом не уверена, – покачала головой Дебора и, держась за руки, они вошли в дом.

 

Глава девятнадцатая

Согнувшись, чтобы не удариться о потолок крошечной низенькой спальни, Дженна Кэсслоу пристально вглядывалась в зеркало, подаренное ей леди Мэй, как будто видела себя впервые в жизни. Необычное для девушки лицо глядело на нее: длинное, угловатое, худое, с высокими скулами и мерцающими золотисто-зелеными глазами, обрамленное массой тяжелых, гладких, как шелк, прямых черных волос.

И рука, протянувшаяся за щеткой для волос, тоже была худой и костистой, хотя по-своему красивой, с длинными, изящными, но, в то же время, сильными и ловкими пальцами. По правде говоря, особа, которая сейчас отошла от зеркала и шагнула к кровати, была бесспорно незаурядной – тип женщины, которую нужно вначале разглядеть, но которую уже не сможет забыть оценивший ее мужчина.

Однако Дженна сейчас думала вовсе не об этом. Нырнув под кровать, она вытащила из-под нее запертую деревянную шкатулку, ключ от которой всегда висел у нее на шее. Опасливо оглянувшись, она открыла тяжелый замок и, откинув крышку, вытащила обтянутую кожей старинную книгу. Дженна листала испещренные неразборчивыми мелкими письменами потемневшие страницы, пока, наконец, не нашла то, что ей было нужно, и торопливо начала читать, одновременно перебирая рукой травы в своей корзинке.

В отличие от большинства своих современников, Дженна умела читать и писать, научившись грамоте у отца, перенявшего это умение у тетки, Алисы Кэсслоу, а ей в свое время, в благодарность за травяные настои и притирания, давала уроки сама леди Грэхем. Алиса Кэсслоу и была той самой родственницей Дженны, которую обвинили в наведении порчи на соседских быков и свиней, умершей в Хоршэмской тюрьме в ожидании приговора.

Перебирая страницы, Дженна то и дело вздрагивала. На английском троне сейчас сидел король-шотландец, столь сведущий во всех происках Князя Тьмы, что даже сам написал и издал трехтомный труд под названием «Демонология». В первый же год его правления парламент издал закон, предусматривавший смертный приговор для каждого, кто с помощью колдовства наводил порчу или насылал гибель на людей, и тюремное заключение для тех, кто был уличен лишь в порче скота, изготовлении любовного зелья или отыскании кладов посредством ворожбы. Даже просто хранить книгу Алисы – и то уже было опасно.

Тем не менее Дженна давно уже знала большую часть ее почти наизусть: вначале описывались обычные, вполне невинные травяные настойки, лекарства, микстуры, мази, притирания, а уже вслед за ними шли вещи куда более опасные. Травы, с помощью которых можно подчинить человека чужой воле, при вести его в чью-то постель и оставить там навсегда. А дальше – уже совсем страшное: яды, приводящие к гибели, параличу или сумасшествию, снадобья, позволяющие добиться исполнения сокровенных же ланий.

Во вторую часть книги Дженна не осмеливалась заглядывать, и сейчас ее тоже интересовали только средства, с помощью которых можно сделать более красивыми лицо и тело. В соответствии с рекомендациями своей тетки она брала из корзинки и втирала в кожу и губы листья тех растений, которые нужны были, чтобы на щеках появился румянец, стал алым рот, ярче заблестели глаза.

Закончив, она вопросительно взглянула в зеркало и в самом деле показалась себе более привлекательной. Но прежде чем вернуть книгу на прежнее место, она не удержалась и еще раз заглянула в нее. Несколько дней назад Дженна приготовила настойку из трав и цветов, которую нужно было оставить на ночь в укромном месте под светом однодневной луны. Теперь она достала спрятанную на груди склянку и, взболтав, обильно смочила пахучей жидкостью шею, волосы и грудь. Заперев книгу и спрятав шкатулку, Дженна спустилась вниз.

В этот день, сказав, что ей нужно покормить скотину, Дженна рано ушла из дворца. На самом же деле ей хотелось поскорее заняться приготовлением ужина для Бенджамина Миста. Скромный достаток позволял семье Кэсслоу есть мясо не чаще одного раза в неделю, но сегодня Дженна уговорила Даниэля устроить настоящее пиршество: жареное говяжье филе, язык быка, а также блюдо из сметаны, яиц, пшеницы, шпината, корицы и мускатного ореха, рецепт которого Дженна выпросила у повара леди Мэй. Эта аристократическая трапеза, столь непохожая на то, что они обычно ели, должна была завершиться сливочным кремом.

Довольная сделанными приготовлениями, Дженна напевала, расставляя на столе деревянные тарелки, и была крайне удивлена, услышав мужской голос:

– Очень мило. У вас приятный голос. Дженна быстро обернулась, на секунду подумав, что это Бенджамин явился раньше времени и ей удастся немного побыть с ним наедине.

Но стоящий в дверях мужчина был ей не знаком, но, судя по элегантной одежде и короткому бархатному плащу со стоячим воротником, он был джентльменом со средствами.

– Не удивляйтесь, – продолжал он, оценивающе глядя на Дженну. – Я хочу видеть Даниэля Кэсслоу. Мне сказали, что я могу найти его здесь.

Дженна сделала реверанс, болезненно ощущая, что она выше гостя.

– Он вышел, сэр, но скоро вернется. Не хотите ли его подождать?

Ее сердце упало, когда она увидела, как он переступает порог и входит в комнату.

– Насколько я понимаю, вы его дочь.

– Да, сэр.

Человек поклонился, и Дженна подумала, уж не смеется ли он над ней, но он совершенно простым и естественным тоном произнес:

– А я – Роберт Морли из Глинда, – и, сделав еще один шаг по направлению к столу, добавил: – Этот эль выглядит весьма привлекательно. Нельзя ли мне попробовать?

Зная, кто он такой, могла ли она отказать? Хотя Дженна никогда и не видела его, но была наслышана о младшем брате Герберта Морли, которому предстояло унаследовать Глинд, поскольку у Герберта были только дочери. Говорили, что это он отец большинства незаконнорожденных детей в Бивелхэме и Мэгфилде, что он затащил в постель одну из леди Пелхэм, когда той было сорок один, а ему – двенадцать! Дженна могла только догадываться, что из этого правда, а что – ложь, но, во всяком случае, у него была усмешка бездельника и глаза весельчака и распутника.

– Сейчас я налью вам, – неохотно сказала она.

Гость присел на край стола и, покачивая ногой, поинтересовался:

– И как же вас зовут?

– Дженна, сэр. Дженна Кэсслоу.

– Как необычно. Я никогда не встречал такого имени.

– Меня собирались назвать Дженет, сэр, но мать передумала, решив, что Дженна звучит более музыкально.

Прикончив свой эль, господин Морли встал:

– Не будете ли вы любезны передать вашему отцу, что я заезжал к нему и вернусь завтра в это же время? Брат поручил мне разузнать, как тут идут дела в долине.

Дженна чинно присела:

– Я обязательно все передам, сэр, благодарю вас.

– Тогда до свидания. Надеюсь, вы будете здесь, когда я вернусь завтра, музыкальная Дженна.

– О-о, я совсем не музыкальна, сэр, – возразила она. – Этот дар достался моей сестре Агнес.

Капля крови, упавшая с подбородка Бенджамина, окрасила воду в тазике в слабо-розовый цвет. Раздевшись до пояса, он стоял в нижней комнате своего домика и старательно выскабливал бритвой подбородок, собираясь идти в гости к Даниэлю. В глубине души Бенджамин побаивался этого визита: сегодня он должен был сообщить семейству Кэсслоу о своей помолвке, а предубеждение его нареченной относительно Дженны в какой-то мере передалось и ему.

Вздохнув, Бенджамин опустил бритву и взглянул в окно. Вдали виднелись холмистые берега реки Розер, густо поросшие деревьями и кустами, слева простирались изумрудно-зеленые поля Бэйндена. Неподалеку от дома стоял сарай для скота: как и большинство деревенских жителей, Бенджамин содержал небольшое хозяйство, являвшееся существенным подспорьем к его заработку плотника.

Свой дом, лежавший в четверти мили от дворца неподалеку от дома железных дел мастера Айнекомба, Бенджамин унаследовал от отца. В этом отношении его положение выгодно отличалось от положения Даниэля Кэсслоу, нанимавшего свое жилище у владельца Глинда. Благосостояние Бенджамина отражалось и в обстановке, в гостиной стоял буфет с посудой, добротная деревянная мебель была выдержана в одном стиле. Словом, хоть и небогатый, его домик нес отпечаток респектабельности.

Вернувшись к прерванному занятию, Бенджамин заглянул в зеркало и вдруг увидел в нем мелькнувшее и сразу же исчезнувшее лукавое личико эльфа с четко очерченным подбородком. Но когда он обернулся, то не увидел ничего, кроме причудливой игры света и теней. Успокоившись, плотник продолжил сборы: надел чистую шерстяную рубашку, натянул чулки и застегнул на коленях свои лучшие штаны. Затем он запер дверь и оседлал свою старенькую лошадку.

Вечер был так хорош, что Бенджамин решил проехаться через поля и леса Бэйндена. Углубившись в рощу, он вдруг услышал громкий звук лютни, раздавшийся так неожиданно, что его лошадь вздрогнула. Несколько секунд Бенджамин не двигался, прислушиваясь к чарующим звукам. Спешившись, он тихонько пошел туда, откуда доносилась музыка, и, подойдя поближе, увидел тучную и непривлекательную Агнес Кэсслоу, сестру Дженны. Однако сейчас, когда она играла, девушка выглядела странным образом преобразившейся и ничуть не была похожа на обычно толстую, пыхтящую коротышку Агнес.

Услышав его приближение, она подняла голову и на мгновение задержала на нем взгляд, и в эту минуту Бенджамину показалось, будто это не Агнес, а кто-то другой смотрит на него сквозь круглые серые глаза девушки.

– Добрый день, – сказал он.

Вспыхнув, девушка вскочила на ноги, так крепко сжимая в руках лютню, будто боялась, что у нее отберут инструмент.

– Я не слышала, как ты подошел, Бенджамин. Ты идешь к нам?

– Да, – подтвердил он, надеясь, что мрачное настроение не отражается на его лице.

– Тогда я побегу вперед, предупрежу Дженну. – И не дожидаясь ответа, девушка метнулась прочь и исчезла между деревьями.

Ведя в поводу лошадь, Бенджамин пошел следом.

Проходя мимо Бэйндена, он разглядывал дом, мирно нежившийся в лучах заходящего солнца, бриллиантовым блеском отражавшихся в застекленных окнах. Испокон веку этот дом был собственностью владельцев Глинда, и одно время в нем даже размещалась резиденция хозяев, устраивались приемы и судебные заседания. Теперь это была обычная ферма, которую Ричард Мейнард арендовал у Герберта Морли. Однако Герберт оставил за собой право в любое время останавливаться и жить в долю, сколько ему будет нужно.

Спускаясь с холма, на котором стоял дом, Бенджамин размышлял о прежних арендаторах Бэйндена: какими были люди, обитавшие здесь много десятков и сотен лет назад; какую жизнь они вели; чего в ней было больше – радости или печали, надежды или отчаяния. Без всяких причин Бенджамин вдруг сильно вздрогнул.

Вдали уже виднелся коттедж Даниэля, из трубы струился дымок, а пруд, возле которого он был выстроен, отсвечивал золотыми искрами. Домик выглядел мирным и живописным, и трудно было поверить, что здесь жила женщина, обвиненная в колдовстве, что когда-то, в такой же закатный час тридцать лет назад, из него выволокли хрупкое, похожее на эльфа создание, и увели навсегда.

Бенджамин подошел к дому. Через открытые двери были видны Даниэль в рубашке с закатанными рукавами, с кувшином эля в руках, и Дженна, хлопочущая возле стола.

– Добрый вечер, – поздоровался Бенджамин, и они оба обернулись к нему.

Дженна сразу же отвела взгляд, и плотник понял, что Дебора права, и эта высокая девушка с шелковистыми черными волосами, ниспадающими из-под кружевного чепчика, действительно влюблена в него.

– А-а, Бенджамин, – приветливо улыбнулся Даниэль. – Добро пожаловать. Проходи и садись. А я как раз собирался чего-нибудь выпить. Составишь мне компанию?

– Само собой, – отозвался Бенджамин, устраиваясь за массивным деревянным столом и снимая шляпу. – Говорят, что ваше пиво – самое лучшее во всей округе, Даниэль.

За этим наигранным воодушевлением плотник пытался скрыть неловкость, которую он испытывал, чувствуя на себе сияющий взгляд Дженны. Однако бедная девушка, видя, что возлюбленный не обращает на нее внимания, едва не расплакалась.

– …Очень вкусно пахнет, – услышала Дженна.

Бенджамин наконец обратился к ней, расхваливая ее стряпню, но чувствовалось, что он делает это лишь по обязанности. И сразу же перед мысленным взором Дженны сама собой возникла страница из книги Алисы Кэсслоу. «… измельчи и смешай душицу критскую, мяту блошиную и вербену и перемешай их с самой тайной женской кровью. Затем освяти светом прибывающей луны и на следующий день дай тому, кого хочешь приворожить».

Дальше подробно описывалось, к чему это приведет: через один день и одну ночь тот, кто отведает этого зелья, будет молить женщину, чья кровь использовалась для приготовления напитка, о любви, о постели, о том, чтобы ласкать самые сокровенные части ее тела.

– Надеюсь, тебе понравится ужин, Бенджамин, – медленно произнесла Дженна.

Вкусная ода, крепкий эль, тепло и уют оказали свое действие на Бенджамина Миста. Раскинув ноги и сложив руки на животе, он сидел, блаженно улыбаясь, и благосклонно поглядывал на рассуждавшего об истории этих мест хозяина. Во всяком случае, так показалось слушавшему вполуха Бенджамину, основная часть внимания которого принадлежала игравшей на лютне Агнес. Сегодня вечером она играла поистине вдохновенно, ее лютня пела о любви и отчаянии, о страсти и безнадежности.

– …старинная местная фамилия, – говорил Даниэль. – Известно ли тебе что-нибудь о твоих предках, Бенджамин?

– Насколько мне известно, все они происходили из этих мест, – рассеянно ответил плотник, которому гораздо больше хотелось слушать музыку Агнес, нежели рассуждения Даниэля.

– Так я и думал. По-видимому, когда-то ваша фамилия звучала как ле Мист. Ты знал об этом?

– Нет. – Больше всего на свете Бенджамину хотелось, чтобы Даниэль замолчал и не мешал ему слушать.

Агнес начала новую мелодию – веселую, задорную. Она запела, и ее необычный хрипловатый голос постепенно заполнил всю комнату, наконец, заставив замолчать и Даниэля.

Прислонившись к косяку двери, Дженна смотрела на тех, кого любила больше всего на свете. Ее глаза, казавшиеся темными в полумраке комнаты, обратились сначала на отца, затем на склонившуюся над струнами сестру, ячменно-желтые волосы которой упали вперед, скрывая лицо, и лишь потом остановились на Бенджамине. В сотый раз девушка поразилась тому, какое сильное чувство она к нему испытывает, несмотря на его нескрываемое равнодушие.

– Сегодня такая яркая, полная луна. Пойдем вместе взглянуть на нее, Бенджамин? – мягко предложила она.

Бенджамин удивленно посмотрел на Дженну, ему не хотелось идти, но потом он все-таки сказал.

– Прекрасно. Пойдем, когда Агнес перестанет играть.

– Она не перестанет, – прошептала Дженна. – Она будет играть, пока мы не вытащим лютню у нее из рук, иначе она поднимется с нею наверх и будет играть, лежа в постели. Так у нее всегда.

Бенджамин неохотно поднялся, понимая, что настало время сообщить Дженне, что он помолвлен.

– Тогда идем, – вздохнул он.

Там, за дверями маленького домика, волшебница-ночь уменьшила все пропорции и сделала нечеткими все очертания. Над головами Дженны и Бенджамина таинственно мерцали звезды, а посреди черного бархатного покрывала неба сияла невероятно огромная, испещренная лицами и силуэтами луна, сияла так ярко, что они отчетливо видели друг друга.

В ее странном, мерцающем свете волосы Дженны вспыхивали сапфировыми и алмазными искрами, а из глаз исходило ровное золотисто-зеленое сияние. На бледном и лишенном красок лице Бенджамина, наоборот, казались живыми только глаза.

– Так что же ты хочешь мне сказать? – спросила она.

– Что ты имеешь в виду?

– Ты избегаешь меня старательнее, чем обычно. В чем я провинилась?

Не зная, что сказать, Бенджамин попытался изобразить улыбку.

– Ты собираешься жениться на Деборе Вестон, – ровным тоном продолжала Дженна.

Бенджамин был поражен.

– Откуда ты знаешь?

– Об этом уже поговаривают, но твое поведение красноречивее всяких слухов. Я все поняла по твоему молчанию.

Он попробовал усмехнуться, но смех получился тяжелым, как свинец.

– И ты не пожелаешь мне счастья?

В Дженне заговорила непредсказуемая сторона ее натуры:

– Нет, Бенджамин, не пожелаю. Если этот сладкий кусочек мяса и есть то, чего ты хочешь, мне нечего тебе сказать.

Круто развернувшись, Дженна побежала к реке, и хотя Бенджамин один или два раза окликнул ее по имени, ответом ему был только крик лисицы, вышедшей на охоту в эту серебряную ночь.

 

Глава двадцатая

Бесконечно тянется ночь, и так же, как эта ночь, бесконечно отчаяние Дженны, мечущейся в постели в ожидании рассвета.

«Лучше бы мне сразу оказаться в аду, – думала она. – Как это ужасно – лежать здесь, слушать соловьиную ночь, видеть эту луну и звезды и чувствовать, что умираешь».

И такие она испытывала страдания, такую боль, что Дженне казалось, будто она больше не выдержит, что в следующую секунду ее сердце разорвется. Лежа в крошечной душной спальне, она смотрела в окно на небывало яркую луну и прислушивалась к рыданиям Агнес, плакавшей во сне так горько, будто это не сестра, а она была безнадежно влюблена в Бенджамина Миста.

Луна начала меркнуть, и, наконец, настал момент, которого так долго ждала Дженна. С минуты на минуту должен был начаться новый день, с его приходом закончатся ее ночные мучения, но с первыми проблесками рассвета Дженну ждали новые испытания. Нужно продолжать жить, готовить еду, выполнять домашнюю работу, держаться, как ни в чем не бывало. Она должна вынести насмешки тех, кто, зная о ее любви к Бенджамину, скоро услышит о его женитьбе.

И вдруг Дженна поняла, что она должна сделать. Ей даже не пришлось бороться с собой, чтобы решиться на этот шаг. Ответ был так прост, он лежал на поверхности, он был у нее в руках. Накануне она уже просматривала книгу Алисы Кэсслоу, теперь она заглянет в нее еще раз и узнает, как получить власть над людьми и событиями, и без колебаний, решительно и беспощадно воспользуется этим знанием.

Собираясь с мыслями, Дженна села в кровати. Наказанием за то, что она собиралась сделать – с помощью тайных чар внушить Бенджамину любовь к себе, – была тюрьма, а не смерть. Конечно, дело все равно рискованное, но кто сможет уличить ее? Отбросив сомнения, она спрыгнула с кровати, зажгла свечу и, ощущая обжигающий холодок возбуждения, достала из тайника книгу. Все было так, как ей запомнилось, все перечисленные травы росли в ее садике, разбитом позади дома. Чтобы снадобье приобрело колдовскую силу, нужно добавить к ним ее сокровенную кровь.

Под рецептом была приписка, которую Дженна раньше не заметила. «Давай зелье на исходе следующего после новолуния дня, тогда оно подействует сильнее всего и будет действовать до следующего новолуния».

Стало быть, у нее есть шесть недель: две до новолуния, а потом еще четыре, прежде чем колдовство утратит силу. Но разве оно обязательно должно ее утратить? Перевернув страницу, Дженна нашла то, что искала. «Жасмин, собранный в ночь полнолуния и измельченный в жидкую кашицу, сохранит любовь живой навеки».

Вес ответы были здесь. Тетка, которую она никогда не видела, оставила ей в наследство великую силу. Она вложила в руки внучатой племянницы ключи к счастью – или, может быть, к смерти? Глаза Дженны вспыхнули зеленоватым огнем. Она склонилась над исписанной неровными темными строчками страницей, но внезапно раздавшийся за ее спиной голос напугал девушку так сильно, что она вздрогнула и уронила книгу на пол.

– Что ты делаешь? – спросила Агнес.

– Читаю. Я думала, ты спишь.

– Меня разбудил свет твоей свечи.

– Тогда ложись, пожалуйста, и оставь меня в покое.

Агнес с подозрением взглянула на сестру.

– Ты собираешься приворожить Бенджамина Миста? – спросила она.

Ярость Дженны была внезапной и холодной. Наклонившись над кроватью, которую она делила с сестрой, Дженна схватила бедную девушку за плечи и начала трясти. И вдруг ею овладело ощущение, что когда-то это уже было: она стояла возле кровати, желая убить Агнес, и глаза сестры смотрели на нее так же жалобно, как сейчас.

– Дженна, почему ты так рассердилась? – прошептала Агнес. – Не делай мне больно. Пожалуйста! Ты же знаешь, как я люблю тебя.

Разрыдавшись, Дженна выпустила сестру и рухнула на постель, зарывшись лицом в ладонях.

– Прости меня, – бормотала она. – О, Агнес, прости меня, умоляю. Я тоже очень люблю тебя. Просто мне сейчас так плохо, что я готова выместить злость на ком угодно.

Агнес вылезла из кровати. Ее пышные формы колыхались под белой рубашкой.

– Дженна, не надо ничего мне объяснять. Бенджамин собирается жениться на Деборе Вестон, и это неправильно. Ты, только ты должна стать его женой, даже если ради этого тебе придется прибегнуть к колдовству.

– Но ты знаешь, какое за это полагается наказание.

– Тебя осудят, только если кто-нибудь обвинит тебя. А кто может это сделать?

– Его невеста.

Агнес задумалась.

– А что, если она влюбится в другого?

– Это возможно, – медленно произнесла Джснна.

– Значит, так и нужно сделать. Заставь ее потерять интерес к Бенджамину и увлечься кем-нибудь другим.

– Да, – кивнула Дженна. – Наверное, ты права.

Луна убывала и, когда она была уже на исходе, в организме Дженны завершился ежемесячный связанный с луной цикл. Собрав несколько пунцовых капель в пиалу, Дженна смешала их с ароматическим маслом душицы, добавив туда одну блошиную мяту, или полей, а в самом конце – бледные и нежные лепестки вербены. Затем она спрятала склянку в ожидании новолуния. Когда тонкий полумесяц опять начнет робко расти, Дженна пересечет реку Розер и взберется на холм, где стоят кольцом несколько высоких деревьев. Там она будет бодрствовать до рассвета.

Через два дня после того, как она приготовила любовный напиток, Дженна, не вполне отдавая себе отчет в том, что делает, снова открыла книгу Алисы Кэсслоу. Листая страницы, она вдруг поняла, что уже не может остановиться и вынуждена вновь обращаться к колдовству, чтобы достичь своей цели. Дженна осознала, что одно ее действие влечет за собой второе, третье, что все развивается уже как бы само собой, независимо от ее первоначальных намерений.

– Это в последний раз, – бормотала она, зажигая свечу.

Наконец она нашла то, что искала: «Чтобы привести кого-то в определенное место по твоему приказанию, возьми лопатку ягненка и девять ночей подряд прокалывай ее острым ножом в разных местах, приговаривая: «Пронзаю я отнюдь не кость, а в сердце я вонзаю гвоздь. Пускай не ест, не спит, не пьет, пока ко мне он не придет».

Это должно быть сделано. Завтра же она раздобудет кость во дворцовой кухне. Коль скоро Дебора Вестон должна потерять интерес к Бенджамину, очень важно, чтобы Роберт Морли еще раз посетил Бэйнденн.

 

Глава двадцать первая

Пролетев через всю комнату, серебряный под свечник благополучно миновал прекрасное окно четырнадцатого столетия – предмет гордости сэра Томаса Мэя – и угодил в стену рядом с ним.

– Черт! – воскликнул швырнувший его юноша, утирая глаза рукавом камзола. – Черт, черт, черт!

Упав в кресло, он тихонько всхлипнул. Невзирая на слезы, мальчик был хорош, как майский день: смуглый, курчавый, с живыми, похожими на виноградины глазами.

Внешностью южанина юноша был обязан матери, леди Джейн, происходящей из старинной эссекской семьи, владевшей огромным поместьем в Горндон-Хилл. Ричи из Горндона участвовали еще в крестовых походах, когда, по преданию, в их жилы влилась сарацинская кровь. Однако под прекрасной оболочкой таился изъян: время от времени юношей овладевал недуг – непреодолимое заикание, делавшее его речь совершенно невнятной и доставлявшее ему не выразимые муки. В такие моменты (а сегодня был именно такой несчастный день) он впадал попеременно то в ярость, то в уныние.

Том Мэй – сын и наследник сэра Томаса – считал себя особенно несчастным из-за того, что имел склонность к искусствам и изящной словесности. Втайне от всех он писал стихи и пьесы, но сразу же сжигал их, считая ничего не стоящими. Вообще-то больше всего на свете ему хотелось стать актером, вступить в труппу Вильяма Шекспира и играть на сцене театра «Глобус» Но три года назад Том посмотрел «Макбета», написанного Шекспиром по заказу самого короля Джеймса, и понял, что хоть он никогда не сможет произносить слова со сцены, то, по крайней мере в его силах писать их на бумаге. Тогда зародилась мечта стать поэтом и драматургом, однако сейчас он плакал от бессилия, чувствуя себя неспособным выразить словами те мысли, что такими яркими молниями вспыхивают у него в голове.

Печально вздохнув, Том встал, вытер лицо шелковым платком и привел в порядок одежду Затем он спустился вниз и, повернув направо, к подсобным помещениям, наткнулся на Агнес Кэсслоу.

– Как вы себя чувствуете, господин Том? – спросила девушка, приседая.

Том показал рукой на рот и покачал головой. В круглых серых глазах Агнес появилось сострадание.

– Хотите, я поиграю вам?

Том кивнул.

– Мне прийти к вам в комнату?

Он еще раз кивнул, и Агнес сказала.

– Я приду через час, когда закончу работу. Но, ненадолго, учтите – Дженна сердится, если я прихожу, когда уже стемнело.

Том одарил ее очень славной улыбкой, заставившей Агнес пожелать, чтобы он побольше интересовался женщинами и чтобы слухи о его странном интересе к лицам своего пола, охотно раздуваемые слугами, оказались ложью.

– Тогда до свидания. – Агнес еще раз присела и, развернувшись, через кладовую прошла в кухню, где с изумлением увидела, как ее сестра, схватив со стола какую-то мясную кость, быстро спрятала ее под фартуком.

– Дженна, что ты делаешь?!

Та сердито взглянула на Агнес.

– Ради Бога, замолчи! Если меня поймают, вопросов не оберешься.

Агнес понизила голос до шепота.

– Это для колдовства, да?

Кивнув, Дженна прошептала.

– Не надо здесь об этом говорить. Ох, Агнес, ради него я иду на такой риск… Стоит ли он того?

– Конечно, стоит. Он принадлежит тебе – и мне тоже, но по-другому. Если он женится на ком-нибудь, кроме тебя, все пойдет не так.

– Что ты имеешь в виду?

С лица Агнес исчезло обычное сонное выражение, и она убежденно сказала.

– Он родился, чтобы быть вместе с нами. Ему предназначено стать нашим другом. Разве ты так не считаешь?

– Да… Нет. Не знаю – Дженна нахмурилась. – Я верила в это, когда была маленькой. – Отвернувшись, она взглянула в окно, туда, где четкая тень делила пополам небольшой внутренний дворик. – Я часто думаю, что этот дворик отражает наши жизни.

– Как это? – удивилась Агнес.

– Иногда в нем тепло и солнечно, иногда он весь накрыт тенью, а порой, как сейчас, в нем поровну света и тени. Так и у людей – у одних светлая, солнечная жизнь, у других – сумрачная, темная, ну, а у большинства – сочетание того и другого Почему так?

– Потому что таков порядок вещей.

– Разве? – покачала головой Дженна.

– Кто здесь? – воскликнул Роберт Морли, вскакивая и хватая лежавшую возле кровати шпагу.

Ответа не последовало. В спальне было так темно и тихо, что от Роберта потребовалось вес его мужество, чтобы заставить себя вылезти из постели и осмотреть комнату, заглянуть под кровать, ткнуть шпагой в длинные занавеси. Он был убежден, что только что видел высокую черную фигуру, произносящую его имя. Но, никого не обнаружив, Роберт успокоился и, подойдя к окну, раздвинул портьеры, чтобы впустить в комнату первые утренние лучи света.

Стояло славное апрельское утро. Ночной дождик омыл каменные стены Глиндского дворца, построенного отцом Роберта, Вильямом Морли, около сорока лет назад. Распахнув окно, Роберт с жадностью вдыхал свежий прохладный воздух, чувствуя, как постепенно возвращается к нормальному ритму его сердце.

Женитьба одного из предков Роберта, Николаса Морли, на Джоан Валье – праправнучке сэра Джона Валье, жившего во времена Эдуарда III, стала одним из величайших достижении семьи Морли, в результате которого к ним перешли обширные владения Валье в Глинде и Мэгфилде. Удачное вложение средств в добычу и переработку железной руды, бурно развивающихся в Южной Англии на протяжении последних шестидесяти лет, еще больше упрочило их благосостояние.

Размышляя о своих предках, Роберт высунулся из окна, чтобы лучше рассмотреть дом и парк, которые в один прекрасный день должны были стать его собственностью, и увидел свою невестку Энн, прогуливавшуюся по садовым аллеям с двумя младшими дочерьми, Маргарет и Хрисогон. Рождение этих двух девочек поставило крест на надеждах старшего брата Морли, рассчитывавшего на появление сына, и теперь в случае его смерти имение должно было перейти к Роберту.

Внезапное желание взглянуть на свои будущие владения заставило Роберта, наспех позавтракав паштетом из оленины, спуститься в конюшни. Там он велел оседлать свою самую резвую лошадь и вскоре, весело насвистывая, уже ехал по мощенному булыжниками двору.

Повсюду уже виднелись приметы весны: раскрывались зеленые почки, лесные цветы ковром покрыли землю между деревьями, мягкой голубизной свети лось промытое дождем небо.

Над головой Роберта кружили птицы, и, как и в его ночном кошмаре, ему показалось, что они выкрикивают его имя. Сам не зная почему, он заставил лошадь свернуть в сторону Мэгфилда, навстречу приключению, которое, он не сомневался, ожидало его там.

Новолуние. Но отнюдь не спокойная, ясная ночь, на которую надеялась Дженна. Вместо этого – затянутое тучами небо, на котором не разглядеть новорожденную богиню, и пронизывающий отвратительный ветер со стороны моря. Несмотря на непогоду, незадолго до полуночи Дженна встала с постели и, достав из тайника флакончик с любовным зельем, вышла из дому.

Ночь была непроницаемо темна, тоненький серп луны скрыт мчащимися по небу облаками. Ветер бросал холодные струи дождя прямо в лицо Дженны. Девушка безуспешно вглядывалась в темноту, стараясь разглядеть линию прибрежных холмов. И река, отсвечивающая чернильным блеском, ворочающаяся и плачущая в своих берегах, как ребенок в люльке, показалась ей глубже и шире, чем обычно. Вздрагивая от каждого шороха, Дженна с бьющимся сердцем пробиралась между деревьями.

– Как могу я так сильно любить? – спрашивала она себя. – Идти по лесу в эту страшную ночь, подвергать себя опасности ради мужчины, который не даст за мою жизнь и ломаного гроша.

Но уже ничто не могло заставить ее отступить. Ради достижения своей цели Дженна готова была пройти через огонь и воду.

Она начала взбираться по склону и вскоре вышла на пригорок возле реки Розер, где рядом с хорошо утоптанной тропинкой росли кругом несколько деревьев. Этот необычный круг издавна считался магическим, говорили, что в древние времена здесь про ходили языческие ритуалы, но Дженна не знала, правда ли это.

Когда она вступила в круг, порыв ветра поднял полы ее плаща, раздувшиеся, словно крылья огромной фантастической птицы. Замерев на месте, Дженна на мгновение посмотрела на себя как бы со стороны.

Она увидела девушку с длинными развевающимися черными волосами, диким взглядом странных, светящихся в темноте глаз, сжимающую в длинных пальцах склянку с темной жидкостью. Но эта девушка еще была невинна, она еще не переступила невидимой черты. Пусть она смешивала любовный напиток, пусть колола ножом баранью кость, приказывая Роберту Морли явиться в Мэгфилд, – но до сих пор она еще по-настоящему не прибегала ко всей мощи таинственных и темных сил. Однако сейчас, в этом пустынном месте, Дженна должна была ступить на тот берег, откуда, она знала, уже нет возврата. Она понимала, что уже никогда не будет такой, как прежде. Но разве у нее был другой выход? Она должна получить Бенджамина, они должны быть вместе, так предназначено судьбой, и так будет.

Дженну охватило безумие и, не думая больше о последствиях, она поставила флакон на землю в центр круга. Затем, отчасти потому, что промокла до нитки, отчасти потому, что считала это необходимым условием ритуала, девушка сбросила одежду и долго стояла, подняв руки к небу, под холодными струями дождя – длинная, стройная, обнаженная. Потом она медленно и плавно начала танцевать.

То, что младший брат лорда Морли неожиданно приехал в Бэйнден и занял комнату, по старинному праву и обычаю принадлежащую хозяевам Глинда, отнюдь не радовало Ричарда Мсйнарда, нынешнего арендатора большого дома. В самом деле, это досадное вторжение нарушало устоявшийся порядок его жизни, и он заранее был раздражен, ожидая капризов и требований привыкшего к комфорту гостя.

Теперь ему придется готовить еду – в то время как сам он обычно ел очень мало, довольствуясь чем придется, предпочитая каждый вечер потихоньку на пиваться и дремать, сидя у очага. Ибо Ричард не торопился ложиться в постель, боясь многочасовых ночных бодрствований, когда он становился уязвимым для Смуглой Леди.

В первый раз он увидел привидение в тот день, когда поселился в Бэйндене. Это было одиннадцать лет назад, в 1598 году. Вначале он арендовал дом и землю на семь лет, но когда срок истек, продлил аренду, поскольку к тому времени был уже полностью захвачен своими особыми, странными отношениями с этим местом. Для Ричарда в этом доме таилось что-то бесконечно пленительное и в то же время невыразимо ужасное.

С самого начала его потрясло то, что, хотя Бэйнден был ему совершенно незнаком, местность вокруг дома казалась узнаваемой. Особенно его притягивал и в то же время пугал странно безмолвный лес, весной становящийся синим от колокольчиков. Царящие в этом месте тишина и неподвижность, отсутствие даже самого слабого дуновения, казавшиеся замершими деревья наполняли его сердце непреодолимым страхом Когда Ричард ходил туда, то обязательно брал с собой по крайней мере двух собак и, швыряя палки, заставлял их бегать туда-сюда и лаять, Чтобы нарушить невыносимую тишину.

Совсем по-иному обстояло дело с привидением. В первый же день он увидел ее возле окна верхнего этажа и принял за одну из служанок. Потом столкнулся с ней на лестнице и прошел мимо, все еще считая ее прислугой. Ричард успел разглядеть красивое, но омраченное печалью лицо и блестящие темные волосы, прядь которых выбилась из-под белого чепца. Она проплыла совсем близко от него, обдав ледяной волной. Этот могильный холод и то, что она двигалась совершенно беззвучно, так подействовали на Мейнарда, что у него волосы встали дыбом. Обернувшись, он увидел, как она исчезла в стене, и услышал скрип несуществующей двери.

От ужаса он едва не потерял сознания. Он, Ричард Мейнард, обычный, средней руки английский фермер, вынужден был сесть посреди лестницы на одну из ступенек, чтобы хоть немного овладеть собой и привести в порядок свои чувства. Самым странным было то, что когда он, как бы между прочим, в разговоре со слугами упомянул о том, что дом посещают призраки, тс в недоумении взглянули на него.

– Как же это может быть, хозяин? – сказал один из них. – Дом-то совсем новый.

– Да, но, по-видимому, он построен на месте старого, более древнего жилища?

– Вообще-то правда. На Бэйнденском холме испокон веку стоял дом.

После этого призрак с печальным лицом стал встречаться Ричарду но всех уголках дома, даже в спальне. Потом Мейнард понял, что никто, кроме него, не видит привидения; что оно является исключительно ему.

Порой, в самый темный и одинокий час ночи, он слышал его глухие стоны и рыдания – долгие, бесконечно жалобные, полные невыразимого отчаяния. В таких случаях Ричард сразу же зажигал столько свечей, сколько мог найти, спускался из спальни вниз, к очагу, и дремал там до рассвета. Вот и сейчас, сидя возле огня и попивая домашнее пиво, Ричард от души надеялся, что нынешней ночью Смуглая Леди – так он прозвал ее – будет вести себя тихо и не потревожит сон Роберта Морли.

Когда он, наконец, заснул, сидя в кресле, то и во сне увидел ее. Ему снилось, будто вслед за Смуглой Леди он вышел из Бэйнденского дома и напрямик, через поле, идет к лесу. Но там, на опушке, он вдруг испугался и оглянулся в поисках своих собак. Их нигде не было, а вместо них он увидел белого кота Дженны Кэсслоу, трущегося об его ноги. Даже во сне Ричард успел отметить, какое это чудное создание – белое, как снег, с невиданными для животных чисто-голубыми, без малейших проблесков зелени, глазами.

Ричард проснулся внезапно, каждый нерв его был туго натянут, но в Бэйндене царила тишина. Тем не менее он встал, чувствуя, что, хотя еще совсем темно, примерно через час наступит рассвет и на его ферме снова закипит жизнь. Даже не подумав о том, чтобы положить в рот хоть крошку съестного, Ричард завернулся в грубошерстный плащ и вышел из дома, навстречу хмурому пасмурному утру.

Дождь прекратился, но ветер завывал яростнее, чем прежде. На минуту Ричарду захотелось вернуться, но он был слишком строгим и придирчивым хозяином, чтобы лишить себя ежедневного удовольствия наблюдать, как в темноте плетутся на ферму его работники.

Опустив голову, Ричард брел вдоль поля и вдруг замер в изумлении – навстречу ему из темноты двигалась закутанная в плащ женская фигура. Несколько секунд он недоумевал, кто бы это мог быть, но потом по высокому росту понял, что это девчонка Кэсслоу бродит в одиночестве по лесам и лугам, даже не дождавшись рассвета.

Ричард бесшумно сошел с тропинки и спрятался за деревом. Дженна прошла совсем рядом, так его и не заметив. Когда она проходила, порыв ветра вдруг раздул полы ее плаща – и у Ричарда полезли на лоб глаза, когда он увидел высокие полные груди и длинные стройные ноги. Если не считать плаща, девчонка разгуливала нагишом!

В тот момент, когда Бенджамин Мист уже собрался выйти из дому и отправиться с очередным визитом к Деборе Вестон, в дверь его коттеджа вдруг постучали. Неохотно отворив, Бенджамин почувствовал, что его лицо вытянулось еще больше, когда он узнал Дженну Кэсслоу. Он не видел ее с того вечера, когда она в гневе убежала от него, и воспоминание об этом явственно витало в воздухе между ними, когда она сказала.

– Извини, что побеспокоила, Бенджамин, но сегодня утром сломалась доильная табуретка моего отца, а ему трудно без нее обходиться. Ты не мог бы на нее взглянуть?

Ее тон был примирительным, почти извиняющимся, и, немного помедлив, Бенджамин ответил.

– Заходи. Я посмотрю и скажу, можно ли ее починить.

Интересное дело, решил Бенджамин: ножка табуретки отломалась так аккуратно, что можно было подумать, будто это сделано умышленно.

– Как это случилось?

– Очень просто – я села на нее, и ножка подломилась.

– Очень чистый разлом. Завтра я вес сделаю, а сейчас, извини, мне нужно идти. – Ему не хотелось упоминать в присутствии Дженны имя Деборы.

Девушка вмиг побелела, и Бенджамин только теперь заметил, что она натянута, как струна. Однако она нашла в себе силы улыбнуться, ответив:

– Тогда я пойду, не хочу тебя задерживать. – Дженна повернулась, как бы собираясь выйти, но тут ее рука нырнула в корзинку, и почти беспечным тоном она добавила: – Ох, чуть не забыла. Даниэль прислал тебе своего пива, помня о том, как оно тебе понравилось. Вот, возьми.

Она достала керамическую бутылку и поставила на стол.

– Как это мило с его стороны. Я оставлю это удовольствие на потом.

– Но ты выпьешь его сегодня?..

– Да, попозже, когда вернусь от Деборы. Но вначале позволь мне отвезти тебя домой.

Несмотря на то, что он упомянул имя ее соперницы, на лице Дженны вспыхнула улыбка – такая неповторимо живая и красивая, что Бенджамин был поражен. Но ему было некогда долго о ней думать, и, накинув плащ, плотник вывел Дженну на улицу и запер за собой дверь.

 

Глава двадцать вторая

На Мэгфилд опустились сумерки, и во всех жилищах, расположенных по обе стороны проходящего через сердцевину селения тракта, начали появляться огни. Ярко осветились окна дома железных дел мастера Айнекомба; более дешевые и экономные свечки зажгли в маленьких домишках, рассыпавшихся вокруг церкви; засияли разными цветами окна дворца – сэр Томас не жалел денег на такие пустяки; и даже в верхнем этаже дома, построенного для сэра Томаса Грэхема, а ныне занимаемого семейством Хоггон, замелькал неяркий свет.

Выйдя из дверей одного из домиков, Дебора Вестон торопливо зашагала по дороге, ведущей из Мэгфилда к Шардену, между которыми расположилась крохотная деревушка Кокин-Милл, где она жила. Дом для Деборы означал защиту и безопасность; то место, где в тиши своей крохотной спальни она могла отбросить прочь временами обуревавшие ее страхи; убежище, где никто не мог видеть, как она кричит и заливается слезами. Ибо, начиная с детства, Дебора не могла припомнить времени, когда бы она была по-настоящему спокойна и счастлива.

С тех пор как в ней пробудилась женственность, ее терзал страх; ей чудились всякие ужасы, которые, как она чувствовала, угрожали ее рассудку и душевному здоровью. Иногда Дебора чувствовала, что у ее души есть другая, изнаночная, дьявольская сторона, пока что затаившаяся, но могущая когда-нибудь вы рваться наружу.

Казалось бы, робкая, застенчивая, похожая на цветок Дебора в жизни не могла не только соприкоснуться, но даже слышать, думать о чем-либо злом, грязном, отталкивающем. Ее не тревожили плотские желания; ей никогда не хотелось увидеть обнаженное мужское тело, а уж тем более не появлялось желание почувствовать внутри себя его наиболее ужасную, постыдную часть. Но в этом невинном существе притаилось другое. Та, другая, могла усмехаться, выискивая в Библии казавшиеся непристойными и похотливыми абзацы, подолгу разглядывала в зеркале свою наготу, властно заявляла о себе, посылая тайные, порочные, кошмарные видения в мозг спящего невинного создания.

До того как за ней стал ухаживать Бенджамин Мист, Дебора пользовалась вниманием двух своих одногодков, Джона Кохсма и Майкла Бейкера. Но однажды она схватила руку Майкла и прижалась к ней губами, не столько целуя, сколько пробуя на вкус его плоть. Эта выходка настолько напугала юношу, что он убежал и больше уже не приходил к ней.

Все это было нестерпимо, и теперь, быстро шагая по дороге и кутаясь в шерстяной плащ, Дебора думала о том, что ее единственной надеждой является брак с респектабельным мужчиной вроде Бенджамина Миста. Может быть, если она примирится с его объятиями, та, другая Дебора, будет, наконец, довольна и исчезнет навсегда.

Едва успев подумать о Бенджамине, девушка услышала стук копыт и, обернувшись, увидела его самого, едущего верхом на лошади по направлению к Бэйндену, с сидящей позади него Дженной Кэсслоу. Они проследовали мимо стоявшей на обочине нареченной плотника, не заметив ее.

Чувствуя себя обманутой и покинутой, Дебора беспомощно окликнула. «Бенджамин!» – но он не услышал, и девушке осталось лишь смотреть на то, как Дженна Кэсслоу, которую она ненавидела больше всех на свете, удаляется вместе с ее женихом.

Дебора знала, что это проявление слабости, но, тем не менее, не могла удержаться от слез. Она плакала негромко, так, чтобы ее не могла услышать и выглянуть из окна тетушка Мауд, главная деревенская сплетница, но очень горестно и жалобно.

Девушка чувствовала себя такой несчастной и одинокой, что, когда позади нее вдруг раздался голос, предложивший. «Могу ли я проводить вас домой, сударыня?», нисколько не испугалась, а даже обрадовалась. Однако, обернувшись, она увидела сидящего верхом и наклонившегося вперед, чтобы получше разглядеть ее лицо, наследника Глинда, с которым не была знакома, но чья репутация была ей хорошо известна. Улыбка сразу исчезла с лица Деборы, сменившись холодным и равнодушным выражением.

Однако девушка попала в затруднительное положение. С одной стороны, было бы неблагоразумно обидеть невежливостью представителя семьи крупнейших местных землевладельцев, но, с другой, он был ей глубоко неприятен, и она с удовольствием избежала бы разговора с ним. Совершенно очевидно, что он дамский угодник, щеголь, хвастун и задавака, а может быть, и похуже, – словом, совсем не тот человек, с которым Дебора чувствовала бы себя легко.

– Я… Э-э…

– Не сомневайтесь, сударыня, залезайте сюда, я тотчас же доставлю вас домой.

Дебора покраснела, ее пронзила мысль, что, наверное, он уже догадался, какая она на самом деле испорченная.

С легким оттенком вызова она заявила.

– Благодарю вас, господин Морли. Буду очень признательна, если вы довезете меня до Кокин-Милл.

Ни слова не говоря, Роберт тут же спешился, усадил ее на лошадь, и вновь взобрался в седло позади нес.

Деборе казалось, что она сейчас задохнется. У нее кружилась голова, сердце билось вдвое быстрее обычного, каждый нерв был натянут, как струна. Девушка невольно ощущала каждую клеточку, каждый мускул и сухожилие прильнувшего к ней сзади мужского тела, и не могла не думать об этом. И вдруг, совершенно неожиданно, в ней проснулось какое-то новое, незнакомое чувство, сильное и властное, но изначально низменное и порочное. Окончательно обессилев, Дебора уверилась, что вот-вот упадет в обморок.

– Вам плохо? – раздался над самым ухом девушки голос Роберта, заметившего, как качнулась ее голова.

– Нет, ничего, – почти беззвучно ответила она.

Они ехали очень быстро, и вскоре он снова заговорил.

– Надеюсь, я смогу найти дорогу. По правде говоря, я не очень хорошо знаком с этими местами.

Дебора всмотрелась в темноту.

– Кажется, мы уклонились влево от основной дороги. По-моему, мы сейчас едем в сторону Бэйндена.

Роберт не ответил, и Деборой овладел беспричинный страх, подавивший все остальные эмоции. По ее телу пробежала дрожь, и Роберт сказал.

– Вы замерзли. У меня в седельной сумке есть вино. Выпейте, и вам сразу станет лучше.

Не раздумывая, Дебора поднесла к губам обтянутую кожей флягу. Крепкая жидкость обожгла ей рот, и, чувствуя, как по ее телу разливается тепло, девушка вспомнила, что уже несколько часов ничего не ела, и теперь может опьянеть от одного глотка. Тем не менее, она отпила еще и еще раз, сама не зная зачем.

– Мне надо поскорее попасть домой, – растягивая слова, сказала она.

– Боюсь, что вы были правы, – извиняющимся тоном откликнулся Роберт. – Должно быть, я поехал не по той дороге. Мы уже почти в Бэйндене.

Она хотела сказать: «Тогда поедем назад», но вместо этого еще раз молча отпила из фляжки.

– Я только на минуту заеду в дом, возьму теплую одежду, – предложил, не глядя на нее, Роберт. – Становится холодно.

И снова Дебора промолчала, изо всех сил пытаясь бороться с теми отвратительными, ужасными мысля ми, которые уже почти полностью овладели ею.

– Хорошо? – Они остановились, и Дебора поняла, что должна дать тот или иной ответ.

– Мы заедем в Бэйнден, – медленно произнесла она, сдаваясь, и почувствовала, как руки Роберта теснее обхватили ее.

Он пришпорил коня, и они понеслись к дому.

– К сожалению, Бенджамин, я не знаю, где она. – Стоя на пороге своего дома, матушка Всстон смотрела на плотника узкими смородиновыми глаза ми. – Я думала, что она с тобой.

Бенджамин покачал головой:

– Я сказал, что приду, как только закончу работу. Я немного задержался из-за того, что ко мне неожиданно пришли. А что, Дебора вообще не заходила домой?

В смородиновых глазах появилось беспокойство.

– Нет, не заходила. Надеюсь, она не заболела. Может быть, братья пойдут поискать ее, когда вернутся домой.

– Я уверен, что с ней ничего не случилось, – поспешно сказал Бенджамин. – Скорее всего, она просто с кем-нибудь заговорилась.

Ему почему-то вдруг захотелось оказаться подальше от этого маленького домика с дымящимся очагом и вечным запахом постоянной стряпни, не говоря уже о том, что он отнюдь не желал оказаться под испытующим взором папаши Вестона. Все, о чем он сейчас мечтал, – поскорее вернуться в свое тихое обиталище, усесться возле очага и, глядя в огонь, потягивать присланное Даниэлем Кэсслоу пиво.

– Бенджамин?

– Прошу прощения, я…

– Я говорю: сказать Деборе, что ты зайдешь завтра?

– Да-да, пожалуйста, скажите.

Поклонившись – особой вежливости в данных обстоятельствах не требовалось, – Бенджамин опять сел на лошадь и на мгновение задумался. Ужасно было себе в этом признаваться, но сегодня ему не хотелось видеть Дебору. Бенджамин сам себе удивлялся: желание остаться наедине со своими мыслями было настолько сильным, что плотник предпочитал ехать через лес, лишь бы избежать встречи с кем бы то ни было, в том числе с девушкой, на которой намеревался жениться. Поспешно развернувшись в том направлении, где он никого не мог встретить, он поскакал домой и с облегчением вздохнул лишь после того, как за ним захлопнулась дверь.

Бенджамин развел огонь в очаге и, поняв, что совершенно не хочет есть, сел в свое любимое кресло и стал смотреть на огонь. Старый кот, мурлыча, примостился у него на коленях. Не прошло и пяти минут, как Бенджамин уснул.

Ему снилось, что он идет по белому от снега лесу; вдали виднелась долина – сочетание голых черных деревьев и молочно-белых полей. Посреди непорочной белизны ярким чернильным пятном выделялась заброшенная избушка дровосека. Бенджамин заметил вьющийся из отверстия в крыше дымок и, заинтересовавшись, кто это нашел себе убежище в самом сердце пустынного леса, подошел поближе, удивляясь тому, что его ноги не оставляют следов на девствен ном снежном покрове.

Слегка приоткрыв дверь, он, к своему ужасу, увидел двух любовников, мужчину и женщину, которых застиг во время сокровенного акта. Бенджамин уже собирался поспешно отвести глаза и убежать, но что-то в длинной, стройной фигуре мужчины показалось ему знакомым. Пока он разглядывал любовника, тот вдруг вскочил на ноги и пошел к двери, как будто что-то услышал.

На мгновение, прежде чем обратиться в бегство, Бенджамин увидел его лицо: падающие на плечи темные волосы, ястребиные черты, живые глаза. Потом он побежал по снегу, и тут его сон оборвался.

Внезапно пробудившись, Бенджамин резко встал; кот соскользнул на пол и недовольно замяукал; оглянувшись, плотник заметил кувшин и вспомнил о подаренном ему пиве. Налив себе целую пинту, он опять сел в излюбленное кресло и, наслаждаясь изысканным вкусом, подумал о том, что это самое лучшее пиво, которое ему когда-либо доводилось пробовать. Прикончив первую порцию, Бенджамин перелил в стакан остатки и, прежде чем подняться наверх, в спальню, выпил все до последней капли. Там он мгновенно провалился в глубокий, без сновидений, сон.

– Я подожду здесь, снаружи, – сказала Дебора. – Так будет лучше, господин Морли. Я бы не хотела, чтобы меня увидел Ричард Мейнард.

Ее вновь охватил страх; честная, добропорядочная сторона ее натуры заявила о себе, преодолев еще несколько минут назад обуревавшие ее низменные желания.

– Глупости, – сухо ответил Роберт. – Зайдите и хоть немного отогрейтесь, прежде чем мы вновь отправимся в путь. Слуги уже спят, и никто вас не увидит. Мы пробудем здесь всего несколько минут.

Не дожидаясь ответа, он снял Дебору с лошади, подчеркнуто стараясь не касаться ее своим телом.

Они вошли в дом; от ярко пылающего в печке огня исходило гостеприимное, влекущее тепло, и Дебора, не обращая внимания на Роберта, поспешила подойти поближе и протянула к огню руки. Она отдавала себе отчет в том, что находится наедине с мужчиной, дурная репутация которого была притчей во языцех в их краях. И вдруг, к своему ужасу, она услышала собственный голос, кокетливо произнесший:

– Как здесь тепло и уютно, господин Морли. Какая жалость, что мы должны опять выходить из дому.

Ей казалось, что она со стороны смотрит на то, как та, другая, соблазнительно улыбаясь, медленно подходит к Роберту. Какой-то голос внутри нее отчаянно закричал: «Помогите! Этого не может, не должно быть! Спасите!» – но та, другая, уже всем телом прижалась к наследнику Глинда. Не произнеся ни слова, Роберт Морли подхватил ее на руки и понес в спальню.

 

Глава двадцать третья

Замысел новой пьесы, зревший в голове Тома Мэя и не дававший ему покоя, заставил его проснуться сразу после полуночи. Он уже совершенно ясно видел, какой должна быть будущая героиня, и не успел первый луч солнца пасть на землю, как Том уже знал, какие причины толкнут главного героя на злые, порочные поступки. Туманные контуры пьесы вырисовывались все яснее и яснее, и юному автору ничего не оставалось, как вылезти из постели и, засветив столько свечей, сколько нашлось в комнате, сесть за стол и набросать общий план комедии и самые первые, самые важные строки. И только когда лучи великого светила уже начали пробиваться сквозь занавеси, Том, наконец, отложил перо и подошел к окну, чтобы взглянуть на пробуждающееся утро.

Над холмами прошел дождь, не тяжелый, затяжной ливень, а мелкий весенний дождик, живой и веселый, после которого начинают бурно расти папоротники, земля становится чистой и пахнет свежестью, зеленеют склоны холмов и на них появляются желтые крапинки нарциссов. Этот дождик отмывает от грязи бараньи шкуры, и в долинах Суссекса начинает остро пахнуть чистой овечьей шерстью.

Поэту, увидевшему рождение такого утра, оставалось только немедленно оказаться на лоне природы. С чувством приятного принуждения Том надел самую простую и грубую одежду и направился в конюшню. Во дворе еще никого не было, лишь в пекарне уже кипела работа, и из приоткрытой двери сочился соблазнительный аромат горячего хлеба. Что могло быть приятнее в это чудесное утро, чем взлететь на своего гнедого и, слушая, как звонко стучат по булыжникам его копыта, отправиться исследовать весенний день? Оставив позади Мэгфилд, Том направился к Бивелхэмской долине, принадлежащей Рэйпам из Гастингса и не входящей во владения сэра Томаса Мэя. Глядя вокруг и чувствуя, как трепещет от восторга его артистическая натура, Том вновь и вновь убеждался, что он не такой, как другие; что он способен чувствовать так остро и ярко, как это дается только поэтам. Он впитывал в себя это золотое и зеленое утро; поля, казавшиеся укрытыми гигантской зеленой шалью; ясное, цвета только что отлитой золотой монеты, небо, все эго капризное великолепие, которое в любую минуту, словно по мановению руки, могло слюниться громом, молнией и дождем.

Но сегодня Том, важный, как всякий писатель, придумавший новый сюжет и начавший успешно воплощать свой замысел, склонен был замечать только красивое, плавную линию холмов, прозрачность бескрайнего неба, свежесть воздуха, приятным холодком обдающего щеки.

Он чувствовал себя захваченным внутренней сущностью Суссекса, с его недостатком сентиментальности, жесткостью, таящейся под округлыми верши нами холмов, этим разнообразием и сочетанием красок от бриллиантового моря до расстилавшихся перед ним ровных темных полей.

Однако постепенно он начал замечать некоторую напряженность и неблагополучие в атмосфере; ощутил какую-то саднящую нотку печали в этом утре вдохновения и надежды. Поэтому Том не очень удивился, когда увидел приближающуюся со стороны Бэйндсена девушку с бледным, расстроенным лицом, бредущую с таким видом, будто ее жизнь превратилась в руины.

Том, мало общавшийся с местными жителями, за исключением тех, кто работал во дворце, не узнал ее, но вынужден был признать, что для крестьянки она необычайно хороша собой, свежа и изящна, как цветок.

– Доброе утро, – поздоровался он.

Побледнев еще больше, она вздрогнула, но все-таки смогла кое-как выдавить. «Доброе утро, сэр», – и тут же разрыдалась.

Испытывая страшную неловкость, Том смотрел на нее, мечтая лишь о том, чтобы она поскорее ушла. Однако девушка продолжала стоять на месте и плакать, сквозь слезы поглядывая на него.

Чувствуя себя полным идиотом, Том наконец спросил:

– Что-нибудь случилось?

Он полагал, что, как сын владельца поместья, обязан проявить к ней участие, хотя на самом деле ему совершенно не хотелось вникать в ее горести. Однако, к ужасу Тома, девушка кивнула, не переставая плакать, и выжидательно посмотрела на него.

– В таком случае, может быть, вы желаете поговорить с моей матерью? – с надеждой спросил он, однако ее ответный испуганный взгляд заставил Тома отбросить всякую мысль о том, что таким способом он сможет от нее избавиться.

– Тогда чем же я могу вам помочь? – неохотно продолжил Том.

– О, очень многим, – сквозь слезы проговорила девушка. – Ох, господин Том, в память о том, что мой отец когда-то служил вашему, пожалуйста, теперь помогите мне.

К ужасу Тома, она вцепилась в его рукав. Отдирая от камзола ее руку, он пробормотал.

– Прошу вас, успокойтесь и расскажите мне, что за беда с вами приключилась.

Девушка, похожая на переживший бурю нарцисс, подняла на него трагический взгляд:

– Нет, нет! – воскликнула она. – На это я никогда не осмелюсь. Нет, господин Том, я только хочу попросить вас об огромной милости.

Том, уверенный, что сейчас она попросит у него денег, содрогнулся – несмотря на легендарную экстравагантность его отца, в карманах у юноши, как правило, было пусто.

– Боюсь, что я… – запинаясь, начал он, но девушка перебила его.

– Сэр, я понимаю, насколько ужасно просить человека вашего положения лгать, но умоляю, скажи те моему отцу, что я провела нынешнюю ночь во дворце.

С некоторым облегчением Том произнес:

– Да, конечно, мне бы не хотелось… – Но девушка уже вновь разразилась слезами.

– Если вы не поможете мне, сэр, моя жизнь кончена. Я не могу открыть вам, где я была, но клянусь, что никто и никогда не узнает правды. Умоляю вас, сэр, спасите меня.

Собравшись сказать «нет» и тем самым остаться в стороне от убогой любовной интриги девушки – а Том был уже почти уверен, что речь идет именно об этом, – он неохотно пробормотал.

– Нет, знаете ли, я не… – однако она так жалобно на него посмотрела, что он остановился на полуслове.

Тому вдруг пришло в голову, что если он действительно хочет стать выдающейся личностью, личностью, которая, может быть, в один прекрасный день станет вровень с самим Вильямом Шекспиром, то должен постараться быть добрым и милосердным, должен помогать ближним.

– Что вы хотите, чтобы я сказал?

– Что я повредила ногу и добрела до дворцовой кухни, а там решили, что лучше мне переночевать во дворце, а не идти ночью домой.

– Вы думаете, этому поверят?

– Если вы сами скажете моим родителям, то непременно поверят.

Том сдался и очень неохотно предложил:

– Я отвезу вас домой. Вы вернетесь, сидя на лошади, и все решат, что нога еще болит. Так будет естественней.

Несмотря на риск, Тома начала забавлять эта история и, глядя по сторонам и понизив голос, хотя на несколько миль вокруг не было ни одной живой души, он поинтересовался.

– Полагаю, здесь не обошлось без мужчины? Девушка вмиг сделалась такой мертвенно-бледной, что Том испугался.

– Пожалуйста, не спрашивайте, – прошептала она. – Я боюсь даже думать об этом.

С понимающим видом Том спросил:

– Однако, надеюсь, вы не были изнасилованы?

– Нет, это всецело моя вина, – медленно произнесла девушка. – Но я не в силах об этом говорить.

Она замолчала, Том повернул свою лошадь, и они отправились в Кокин-Милл, к родителям Деборы.

В дверь громко постучали. Роберт Морли, окончательно не проснувшись, крикнул. «Войдите», и лишь потом сообразил, что рядом с ним лежит обнаженная женщина. Однако, открыв глаза, он увидел рядом с собой пустое место – маленькая шлюшка, наполнившая ночь Роберта нескончаемой страстью и совершенно изнурившая его, бесследно исчезла.

– Что такое? – спросил он у появившегося в комнате как всегда мертвенно-бледного Мейнарда.

– Там внизу нарочный из Глинда, сэр. Он подумал, что вы можете оказаться здесь. Господин Герберт заболел, и вас срочно вызывают домой.

Не вылезая из постели, Роберт попытался собрать разбросанную вокруг одежду.

– Что-нибудь серьезное?

– Посыльный стоит внизу, сэр. Он сказал мне только, что господин Герберт болен.

Кое-как натягивая одежду, Роберт кивнул:

– Спасибо, Мейнард. Сейчас я спущусь, – и с облегчением увидел, как фермер, наконец, отвел свой странный взгляд и удалился.

Что там могло случиться, удивленно подумал Роберт. Конечно, брат значительно старше его, однако Герберту еще нет и пятидесяти, и он никогда не болел дольше одного дня. Однако присланный из Глинда слуга знал только, что прошлой ночью у господина Герберта начались сильные боли в груди, и был вызван доктор из Льюиса. Роберт был вынужден удовлетвориться этим и поспешно выехал в Глинд.

Несмотря на серьезность ситуации и на то, что он был искренне привязан к Герберту, хотя у них были разные матери, мысли Роберта вновь и вновь обращались к Деборе Вестон. Какая несравненная, вдохновенная любовница! Ему еще никогда не попадалась такая обольстительная женщина. Стран но, что она не сказала ему ни слова на прощание. Еще удивительнее то, что она оказалась нетронутой девственницей. Он никогда не поверил бы, что такое возможно, если бы сегодня ночью сам в этом не убедился. Несмотря на то, что она определенно раньше не знала мужчин, Дебора оказалась столь сведуща в искусстве любви! Ей были известны все тайные ласки, все маленькие уловки и сладостные, слегка порочные забавы, которые способны разжечь мужчину и вознести его на край блаженства. Как будто она родилась распутницей, искусительницей, не нуждавшейся ни в каких уроках любовной страсти.

Въехав во двор Глиндского замка, Роберт все еще раздумывал об этих странностях, но лицезрение доктора Балмера из Льюиса заставило его вернуться к действительности. Судя по всему, доктор, сопровождаемый мальчишкой, таскающим ящик с лекарствами и инструментами, собирался уезжать.

Спрыгнув с лошади, младший господин Морли поздоровался и спросил.

– Что вы можете сказать по поводу здоровья моего брата, сэр?

Зная о привычке всех медиков напускать на себя важность, Роберт ничуть не удивился, когда доктор Балмер с кислой физиономией ответил:

– Ах, сэр, все это весьма загадочно.

– Вы хотите сказать, что не знаете, в чем дело? – встревоженно спросил Роберт.

– Знаю и в то же время не знаю, сэр.

– Вы подразумеваете?..

– Я подразумеваю, сэр, что хотя я наблюдал множество подобных случаев у мужчин такого же возраста, как господин Морли, все же я не могу с уверенностью сказать, что является первопричиной этой болезни.

– Не могли бы вы уделить мне несколько минут вашего драгоценного времени и попытаться растолковать все это на простом человеческом языке?

С глубоким вздохом доктор Балмер отошел от лошади и позволил Роберту проводить себя в дом. Там доктор вновь заговорил быстро и неразборчиво, всем своим видом демонстрируя, насколько досадило ему такое посягательство на его время.

– Я хочу сказать, господин Роберт, что мужчины в возрасте вашего брата бывают подвержены таинственным болям в груди, которые лично я считаю связанными с сердцем. Идея, с которой не согласны многие, если не сказать почти все, мои коллеги.

– Каков же прогноз?

– Достаточно благоприятный – при условии, что больной переживет первый приступ. Ну и, разумеется, при наличии соответствующего ухода и комфорта. Как правило, мои пациенты выживают, да, сэр, выживают.

Он сделал паузу, чтобы дать Роберту возможность переварить услышанное. Тот глядел на врача с некоторым изумлением. Как, этот забавный маленький доктор, похожий на бентамского петушка, с красным лицом и округлым животиком, смеет бросать вызов всему медицинскому миру, не согласному с его идеями. Так же, как и большинству мужчин маленького роста, доктору была свойственна некоторая неуверенность, которую он прикрывал напускной агрессивностью.

Роберт улыбнулся:

– Значит, мой брат вне опасности?

Петушок снова заважничал.

– Если он переживет следующие сутки, господин Роберт, то тогда будет вне опасности. Но впоследствии он должен постоянно соблюдать осторожность. Я заметил, что такие приступы имеют привычку повторяться спустя несколько лет. Я хочу сказать, что ваш брат уже никогда не сможет быть таким же активным и энергичным, каким был до сих пор.

Улыбка исчезла с лица Роберта.

– Слоном, я должен уже сейчас принять на себя некоторые его обязанности?

– Совершенно верно, сэр, как paз это я и имею в виду. Считаю своим долгом предупредить, что в ближайшем будущем вам придется гораздо больше времени проводить в Глинде и меньше заниматься вашими личными, – доктор позволил себе тонко улыбнуться, – делами, если вы хотите, чтобы здоровье вернулось к господину Герберту.

– Так и будет, – заверил Роберт. – Нет ничего более важного, чем здоровье моего брата и благосостояние Глинда.

Обнесенный естественным рвом Шарденский дом всегда по каким-то непонятным причинам пленял и притягивал Бенджамина Миста. Еще ребенком, впервые увидев этот дом на островке, он в восторге побежал вниз по склону, желая поскорее очутиться возле прохладной зеленой воды и пары лебедей с выводком птенцов, скользящих по ее зеркальной глади.

Но когда Бенджамин увидел дом изнутри, то был просто ошеломлен. Это было совсем не то, что он ожидал. Мальчик представлял себе величественное старинное здание с огромным залом, красивыми спальнями и кабинетами, а вместо этого увидел обычный фермерский дом, правда, очень большой и просторный, но совершенно простой, даже аскетичный.

Когда он спросил об этом у отца, Ральф Мист объяснил, что на этом месте когда-то стоял старинный замок, но нынешний Шарден был построен в пятнадцатом веке монастырем, в чьи руки поместье перешло после смерти Роберта де Шардена и, позднее, его сына Хэймона.

Теперь оно принадлежало Стивену Пенкхэрсту, и случилось так, что у любимой кровати господина Пенкхэрста сломалась ножка, что и привело к тому, что в этот дождливый полдень Бенджамин Мист оказался в Шардене и, стоя у окна, смотрел, как грациозные лебеди стряхивают со своих крыльев бриллиантовые капли.

Глядя на них, на окружавший островок ров, на поросший лесом склон высокого холма, Бенджамин в сотый раз удивлялся, почему ему так нравится это место, почему оно действует на него так успокаивающе. Может быть потому, что этот ландшафт совсем не изменился за несколько последних веков, создавая иллюзию, что он видит перед собой то же самое, что видел неведомый ему древний зодчий в давние, забытые времена?

Бенджамин уже собирался отойти от окна, как вдруг в поле его зрения оказалась высокая темная фигура, возникшая на противоположном берегу рва и, судя по всему, смотревшая прямо на него. Несмотря на то, что все происходило средь бела дна, Бенджамин почему-то испугался. Хотя он ясно видел, что это Дженна Кэсслоу, что-то в ее облике показа лось ему неестественным. Она стояла совершенно неподвижно, и даже на расстоянии плотнику были видны ее странно немигающие, широко раскрытые и устремленные прямо на него глаза. Занервничав, он окликнул:

– Дженна! Что ты здесь делаешь?

Она не ответила и даже не пошевелилась, и тут произошло самое странное. Бенджамин смотрел на нес, и ему казалось, что она изменяется на его глазах. Он вдруг увидел, как она хороша собой. Ее высокий рост, всегда бывший предметом насмешек, показался ему достойным восхищения; он заметил, что ее волосы ниспадают, как потоки шелковых нитей, что у нес золотистая, спелая, цвета позднего лета, кожа. В этот миг Бснджалшн впервые понял, что Дженна – необыкновенно красивая молодая женщина.

Раздавшийся позади него звук заставил плотника оглянуться, но выяснилось, что это всего лишь за скрипела половица, и он тотчас же вновь повернулся к окну, но Дженна исчезла так же внезапно, как и появилась. У Бенджамина холодок пробежал по спине – может быть, ее вообще здесь не было? Может быть, она ему привиделась – ведь никакое живое существо не могло успеть скрыться из виду, пока он на мгновение отворачивался.

Заинтригованный, Бенджамин начал собирать инструменты – ремонт кровати уже был закончен, он был слишком занят тем, что только что произошло, чтобы сосредоточиться на чем-нибудь другом. Внезапно им овладело желание немедленно повидать Дженну и узнать, была ли она в Шардене, и он решил, что должен тотчас же отправиться к ней. Тут его пронзила новая мысль – может быть, если случившееся было плодом его воображения, это означает, что Дженна попала в беду, что таким образом она мысленно послала ему призыв о помощи?

Забеспокоившись, плотник поспешил получить у хозяина то, что ему причиталось, и выехал из Шардена. Следуя по течению реки, он попал на земли Бэйндена и почему-то решил проехать через синий колокольчиковый лес. Как всегда, безмолвная неподвижность этого места взволновала Бенджамина, и, глядя на сомкнувшиеся над его головой наподобие шатра ветви деревьев, он подумал, что скорее оно напоминает не храм, а склеп.

Проехав мимо Бэйндена, Бенджамин спустился в низину, где стоял коттедж Даниэля, и с радостью увидел, что дверь открыта. На пороге, облизывая мордочку и лапки, восседал кот Дженны, Руттеркин, стало быть, его хозяйка была дома, поэтому Бенджамин не стал стучать и просто вошел в распахнутую дверь.

Девушка, к которой он пришел, стояла посреди комнаты, одетая в нарядное золотистое платье с фижмами на боках и отложным белым воротником, как будто ожидала его. И хотя Бенджамин сразу догадался, что платье – подарок леди Мэй, оно так шло Дженне, словно было сшито специально на нее. И рукава, и юбка пришлись точно по ее росту, а искусно выкроенный лиф подчеркивал плавные линии груди.

Бенджамин замер, пронзенный восхищением, уставившись на Дженну, как будто увидел ее впервые. В первый раз он заметил, как красиво загнуты кверху уголки ее удлиненных глаз, как приятно и необычно пахнут ее волосы; какие у нее полные, мягкие губы, а нижняя чуть-чуть выпячена вперед, что свидетельствует о страстности и нежности, и многих других дарах, которыми женщина может вознаградить муж чину.

Бенджамин сам не верил тому, что сможет заговорить, но, наконец, прошептал.

– Как ты прекрасна. Я никогда не замечал.

Он понимал, что говорит что-то совсем не то, но она как будто поняла его и улыбнулась светлой, странной улыбкой.

– Я надеялась, что когда-нибудь ты это заметишь.

Бенджамин хотел спросить, была ли она сегодня в Шардене, но вдруг это стало ему совсем безразлично. Единственное, чего он сейчас желал, – это протянуть руку и дотронуться до стоящего перед ним прелестного создания, провести пальцами по ее нежной щеке, прикоснуться к векам, к вискам, к изящному маленькому уху.

– Должно быть, я был слеп, – сказал он. – Как я мог не видеть? Дженна, ты совершенство.

Снова та же странная улыбка.

– Скоро придут мой отец и Агнес. Хочешь остаться и поужинать с нами?

Бенджамин совершенно точно знал, что не хочет, что он не в силах делить с кем бы то ни было то обольстительное, волшебное существо, в которое вдруг превратилась Дженна; что в этот вечер они должны быть только вдвоем, только вдвоем, даже если потом им вновь придется смешаться с простыми смертными.

В глубине сознания Бенджамина вдруг мелькнуло опасение, что все это может быть колдовством, что овладевшее им головокружительное чувство – всего лишь иллюзия, но он сразу же его отбросил. Он был слишком счастлив, чтобы сомневаться, и, переплетя свои пальцы с тонкими, длинными, похожими на тычинки цветка пальцами Дженны, поднес ее руку к губам.

– Нет, я не хочу ужинать, – произнес он, удивляясь тому, как необычно звучит его голос. – Я хочу говорить с тобой, Дженна, с тобой одной. Я хочу быть с тобой наедине. У меня такое чувство, будто мы потеряли годы, а теперь должны их наверстать.

В первый раз она засмеялась:

– Но этот дом скоро наполнится людьми.

– Тогда пойдем ко мне. Сегодня вечером мы должны быть только вдвоем. Ты пойдешь со мной, Дженна?

Как будто она была знатной дамой, Дженна гордо и торжественно присела в реверансе.

– Тогда пойдем сейчас же, пока они не пришли. Ты оставишь им записку?

Глядя, как она пишет, Бенджамин мысленно восхищался ее разнообразными талантами. Он прочитал: «Агнес, меня позвал Бенджамин».

– Но Агнес не умеет читать.

– Отец прочтет ей.

Больше он ни о чем не спрашивал, и они вдвоем вышли в теплый апрельский вечер, мягкий и свежий после прошедшего дождя, наполненный безумными голосами птиц. Сейчас им не нужно было ни о чем говорить. Бенджамин подсадил девушку на свою старенькую кобылу, даже она в этих полупрозрачных нежных сумерках казалась помолодевшей и сильной, такой, как была когда-то. Они поехали вдвоем через лес, слушая негромкий топот ступающих по мягкому торфу лошадиных копыт.

Потом они очутились перед порозовевшим в лучах заходящего солнца домом Бенджамина и вошли в его гостеприимно раскрывшуюся дверь. Дженне пришлось наклонить голову, чтобы не зацепиться за косяк. Они стояли, молча глядя друг на друга, радуясь тому, что они наедине, и остро ощущая свою обособленность от остального мира.

– Как я мог быть таким дураком? – наконец сказал Бенджамин, но Дженна не ответила.

Они стояли, не касаясь друг друга, и только обменивались взглядами. И вдруг Бенджамин почувствовал, что все это когда-то уже происходило. Что когда-то – во сне или наяву – он уже стоял вот так, не сводя с Дженны глаз, чувствуя, что его тело и душа переполнены любовью.

Наконец он промолвил:

– Отныне мы не должны разлучаться – теперь, когда я, наконец, нашел тебя.

Все с той же прекрасной улыбкой Дженна ответила:

– Бенджамин, не надо бояться того, что произойдет между нами. Осуществление нашей любви – это часть того, что должно было свершиться.

Бенджамин не знал, как они оказались в его маленькой спальне наверху, он помнил лишь сияние ее тела, когда оно постепенно открывалось ему – высокие полные груди, изящный изгиб талии, водопад черных волос, от которых он не мог оторвать глаз. И только тогда они наконец поцеловались и, не размыкая губ, опустились на кровать.

Слова не были им нужны, соединяясь со своим любимым, Дженна с такой готовностью и радостью принесла себя ему в дар, с таким безграничным счастьем приняла в себя его плоть, с такой легкостью стала женщиной, что Бенджамину показалось, будто они всегда были любовниками.

Кульминация их страсти была прекрасна и совершенна. Дженне, до сих пор не верившей своему счастью, показалось, будто она вознеслась ввысь и облетела вокруг луны, так велико было ее блаженство. А Бенджамин впервые в жизни понял, что это такое – торжество любви, и какое это счастье – отдать любимой женщине часть себя, навеки подарить ей свое сердце.

– Дженна, – выдохнул он. – Дженна, я так люблю тебя.

И перед глазами девушки опять возникли неровные строки: «Душица, вербена и полей приведут любого мужчину, какого ты пожелаешь, к тебе в постель, – но жасмин оставит его там навеки…»

 

Глава двадцать четвертая

Возвращаясь вечером домой, Агнес решила зайти к мамаше Мауд, зная, что если весть о сегодняшнем отсутствии Дженны на работе, которое Агнес объяснила недомоганием, уже достигла ушей сплетницы, то не пройдет и часа, как новость эта станет всеобщим достоянием. И в этом случае будет очень трудно что-либо объяснить Даниэлю и усмирить его ярость.

Побаиваясь предстоящего разговора, девушка, тем не менее, свернула к домику мамаши Мауд и увидела, что его хозяйка стоит на крыльце и разговаривает с соседкой. Головы обеих кумушек оживленно покачивались.

Когда Агнес подошла поближе, они замолчали, и Мауд воскликнула:

– А, Агнес, моя дорогая! Как приятно тебя видеть. Не хочешь ли глотнуть немного эля, освежиться перед тем, как идти домой?

Несмотря на то, что ее сердце сжимала тревога, Агнес улыбнулась и ответила:

– Большое спасибо, матушка Мауд. Но кажется, я вам помешала?

– Нет-нет, мне пора идти, – возразила соеедка. – Муж должен вот-вот прийти домой. До завтра, матушка Мауд.

Она ушла, бросив на прощание многозначительный взгляд на Агнес, и вскоре девушка уже сидела в доме Мауд, со стаканом эля в одной руке и кексом в другой.

– Посиди, передохни, моя дорогая, – суетилась хозяйка, – и расскажи мне, как вы все поживаете – ты, твоя сестра, отец, и вообще, что нового во дворце.

– Ничего особенного, – пожала плечами Агнес, набивая рот кексом. – Сэр Томас вернулся и принимает гостей, леди Мэй, как всегда, озабочена тем, чтобы всех накормить, а главный повар и рад бы поспорить с ней, да не осмеливается. Ну, а у всех остальных сейчас работы больше, чем обычно.

Агнес преувеличенно беззаботно рассмеялась, чувствуя на себе сверлящий взгляд похожих на бусинки маленьких глазок сплетницы.

– А как молодой господин Том?

– Очень хорошо. Мне кажется, он пишет что-то новое.

– Сегодня мне рассказали о нем одну очень странную историю, – прищурившись, покачала голо вой матушка Мауд.

– Да? – удивилась Агнес, ожидавшая, что речь вот-вот зайдет о Дженне.

Неужели слух о ее отсутствии ускользнул от вездесущей сплетницы?

– Вчера утром он привез домой юную Дебору Вестон, после тою, как с ней произошел этот несчастный случай во дворце.

– Несчастный случай во дворце? – повторила недоумевающая Агнес.

– Значит, когда это случилось, тебя там не было?

Почувствовав ловушку, Агнес поспешила оправ даться:

– Иногда я ухожу пораньше. Если я рано заканчиваю уборку и на кухне не нужна лишняя пара рук, то леди Мэй отпускает меня, говоря, что от моего сидения там мало толку.

Мауд понимающе кивнула.

– Конечно, моя дорогая. Ну, раз ты ничего не знаешь, я тебе расскажу. Так вот, говорят, что позавчера вечером Дебора зашла во дворец и подвернула ногу, так что не могла на нее ступать, и ей посоветовали остаться там на ночь.

Подумав о том, как странно, что никто из прислуги ничего не знал, Агнес уточнила.

– И утром господин Том отвез ее домой?

– Да, но у него был такой жестокий приступ заикания, что он почти ничего не смог объяснить. Я слышала, папаша Вестон был весьма озабочен и недоволен всей этой историей.

– Но сейчас Деборе уже лучше?

– Наоборот! Она улеглась в постель и отказывается говорить с кем бы то ни было. Более того, когда один из ее братьев пошел за Бенджамином, ему никто не открыл, хотя он клянется, что слышал, как в доме кто-то разговаривал.

Агнес, вдруг ощутив необъяснимый страх, молча смотрела на Мауд, не зная, что сказать, но та, не дожидаясь ответа, продолжала.

– Мне кажется, Агнес, у Бенджамина появилась другая. Я уверена, он обманул Дебору, она об этом прознала и из-за этого-то и слегла.

Пригубив эль, Агнес выдавила:

– О-о, наверное, вы все-таки ошиблись. Разве такое возможно?

– Еще бы! И очень легко. Мист – завидный жених, к тому же хорош собой. Не сомневаюсь, что какая-то бессердечная тварь заманила его в свои сети и отбила у Деборы.

Очень храбро Агнес спросила:

– Кого же вы подозреваете, матушка Мауд? Старуха помедлила, ее злобные глазки превратились в узенькие щелочки.

– Я думала, ты можешь что-нибудь знать. Агнес. Работая во дворце, ты со многими общаешься.

Агнес встала, уверенная, что матушка Мауд приберегла напоследок разговор об отсутствии Дженны на работе, и готовая отразить ее решающую атаку.

– Я ничего не слышала, Мауд. Уверена, что вы ошибаетесь.

– Посмотрим, – поджала губы сплетница и, сделав паузу, добавила: – Я слышала, что Дженна прихворнула. Очень жаль. Надо же, какое совпадение – Дебора больна, и твоя сестра тоже. Будем надеяться, они страдают не одним и тем же недомоганием.

Намек был более чем явным.

– Об этом не может быть и речи, – бесстрашно парировала Агнес. – Сами понимаете, между вывихнутой лодыжкой и обычной простудой нет ничего общего. Всего хорошего, матушка Мауд. Спасибо за угощение.

– До свидания, Агнес. Мои наилучшие пожел ния Дженне и Даниэлю.

– Спасибо.

Выйдя из дома Мауд, Агнес торопливо зашагала по дороге, ведущей к Бэйндену, однако, дойдя до места, где ее уже не могли увидеть, свернула в лес и окольными путями вернулась в деревню.

Только напоминание Агнес заставило Дженну осознать, что ее не было ни дома, ни на работе уже целые сутки. Но даже мысль о ремне Даниэля ее уже не пугала. Она достигла своей заветной цели – добилась любви человека, о котором мечтала всю жизнь, и в соединении их тел обрела такое блаженство, о существовании какого раньше даже не дога ывалась.

Глядя на себя в зеркало Бенджамина, Дженна видела, как изменилось ее лицо, ныне напоминавшее распустившийся цветок, каким теплым, мягким стало его выражение. Осуществление ее великой любви превратило Дженну в обольстительную, зрелую красавицу. Наклонив голову, Дженна с бесконечной благодарностью подумала об Алисе Кэсслоу.

– Спасибо тебе, – шепнула она. – Спасибо, спасибо, спасибо.

– Ты всегда разговариваешь со своим отражением? – поинтересовался из-за ее спины Бенджамин.

Обернувшись, она с улыбкой взглянула на него. Спросонья он выглядел совсем юным и немного беззащитным. Новый порыв любви захлестнул Дженну. Пересев на постель, она наклонилась, чтобы поцеловать его.

– Вот таким же я вижу наше будущее, – сказал Бенджамин, переплетая ее пальцы со своими. – Сплетенным, как наши руки. Всегда вместе. Дженна, я уже не представляю своей жизни без тебя. Я должен стать твоим мужем.

– Но как же быть с Деборой? – осторожно спросила Дженна.

– Я скажу ей, что мы не можем пожениться – и тем самым заслужу вечное презрение Вестонов, но это меня не волнует. Если жизнь здесь сделается для нас невыносимой, мы всегда сможем уехать из Мэгфилда и поселиться где-нибудь еще. Ничего не имеет значения, пока у меня есть ты.

«Душица, вербена и полей приведут мужчину к тебе в постель, но жасмин сделает его твоим навеки…»

Слова эти вновь заплясали перед мысленным взором Дженны, и она поняла, что ей нужно делать. Она не может рисковать тем, что потеряет его, лишится своего только что обретенного счастья. Каждую неделю Бенджамин будет получать новую порцию снадобья, и таким образом она сохранит его.

На минуту Дженна почувствовала себя ущемленной и униженной тем, что смогла завоевать его, лишь прибегнув к таким средствам, что, когда он сам распоряжался своей волей, то остановил свой выбор на Деборе Вестон. Но Дженна подавила раздражение. Любовь, наконец, пришла к ним, и это самое главное.

– В таком случае, если ты считаешь, что мы как-нибудь переживем недовольство Вильяма Вестона, Бенджамин, я готова стать твоей женой. Ни о чем на свете я не мечтаю больше, чем об этом.

Бенджамин привлек ее к себе.

– Ты очаровала меня. Ты такая загадочная. Иногда мне кажется, что часть силы твоей тетки перешла к тебе.

Дженна вспыхнула от негодования.

– Моя тетка не обладала никакой особой силой. Алиса Кэсслоу стала жертвой злобных сплетников, вот и все. Она была обычной безобидной женщиной, и ее единственная вина состояла в хорошем знании трав.

Бенджамин всмотрелся в нее.

– Почему ты так рассердилась, Дженна? Или тебе есть что скрывать?

Бенджамин говорил полушутя, но лицо Дженны вдруг так потемнело, что он на мгновение испугался. Но потом это чувство исчезло, и он снова ощутил рядом с собой ее стройное, длинное тело, осознал, что его рука лежит на ее полной упругой груди, что их ноги соприкасаются. Очень медленно он притянул к себе ее голову и поцеловал Дженну.

– Я никогда больше не заговорю об этом, – пообещал Бенджамин, – даже если узнаю, что ты меня приворожила. Отныне только смерть может разлучить нас, Дженна, моя сладкая чародейка.

 

Глава двадцать пятая

Сон был абсолютно реальным и поэтому особенно ужасающим. Стояло ясное свежее утро, и Дженна прогуливалась неподалеку от своего дома, собирая нужные ей цветы и травы, росшие на берегу маленького озера. Сегодня она особенно остро воспринимала все окружающее: и солнечные блики, пляшущие на поверхности воды, и доносящееся из домика жужжание веретена, и дуновение ветерка. Даже шерстка Руттерюша, когда она наклонилась, чтобы мимоходом его погладить, показалась ей особенно мягкой и шелковистой. И воздух сегодня был не таким, как обычно, – прозрачным и чистым, как кристалл, несущим в себе соблазнительное предчувствие пред стоящего цветения.

Подойдя к берегу, чтобы сорвать водяные растения, Дженна заметила возле озера двух человек. Один из них швырял в воду камешки, а второй, сидящий под деревом, смотрел прямо на нее. Того, что был пониже ростом и кидал камешки, Дженна видела нечетко, будто сквозь дымку, и ей почему-то показалось, что это Агнес, несмотря на то, что в доме по-прежнему жужжало веретено сестры. Но второй, высокий, был ей незнаком. Дженна увидела длинные темные волосы, ястребиные черты, красивые блестящие глаза; она разглядела жестокость и доброту, мягкость и вспыльчивость, силу и непредсказуемость, и почему-то испугалась. Она увидела счастье и трагедию, она увидела себя.

Там, во сне, Дженна подумала, что, наверное, это и есть смерть. Что это ее душа приняла телесную оболочку, чтобы встретиться с ней лицом к лицу, что этот длинный мрачный молодой человек явился сюда за ее жизнью. Ей показалось, будто вся ее жизнь была ожиданием этой странной встречи.

– Значит, ты пришел, – сказала она, и это стоило ей такого усилия, что она опустилась на каменную ступеньку и закрыла глаза.

Когда она вновь открыла их, незнакомца не было, так же, как и того, второго, которого она приняла за Агнес. Значит, это был всего лишь сон. Но Дженна вдруг с ужасом осознала, что действительно сидит на ступеньке крыльца и держит в руках только что сорванные цветы. Где же кончилась реальность и началась иллюзия? Испуганная и дрожащая, Дженна вошла в дом.

Было воскресенье, и все Кэсслоу, вымывшись и переодевшись в чистое платье, уже сходили в церковь. Дженне было очень трудно сосредоточиться на службе, видя неподалеку Бенджамина и украдкой обмениваясь с ним понимающими взглядами и улыбками, какими всегда обмениваются любовники. Все по-прежнему держалось в секрете, Бенджамин еще не просил у Даниэля руки Дженны, отсрочка была вызвана более чем странными событиями, происходящими в Кокин-Милл. Уже три раза Бенджамин приходил туда, пытаясь поговорить с Деборой, и трижды она отказывалась его принять. Три раза он готов был сказать ей, что совершил непростительную ошибку, что брак между ними теперь невозможен, и все три раза Вильям Вестон и его жена со смущенным и виноватым видом сообщали ему, что их дочь еще недостаточно хорошо себя чувствует, чтобы спуститься вниз, и предлагали зайти на следующий день.

– Клянусь тебе, она знает, – говорил Бенджамин Дженне. – Я чувствую, что она уже все знает.

И теперь, безучастно наблюдая, как Агнес, нарушая закон Божий, прядет в воскресенье, Дженна размышляла о том, прав ли Бенджамин. Вся деревня оживленно обсуждала странную болезнь Деборы Вестон и гадала, что же заставило здоровую и красивую молодую девушку слечь в постель и отказываться встать. Никакая вывихнутая лодыжка не могла объяснить такого из ряда вон выходящего поведения, особенно если учесть, что Дебора по-прежнему отказывалась говорить с кем бы то ни было, в том числе с родной матерью. Некоторые сплетники зашли так далеко, что предположили, будто это Том Мэй-младший согрешил с девушкой, но поведение молодого человека было совершенно естественным и не внушало ни малейших подозрений, так что даже наиболее смелые кумушки не поверили, что он ухитряется сохранять столь невинный вид, имея нечистую совесть. Словом, история представлялась весьма загадочной.

Заметив, что они остались наедине, Агнес подняла голову от прялки.

– Когда Бенджамин собирается поговорить с отцом?

Дженна негромко ответила:

– Как только он разорвет помолвку с Деборой. Но все затягивается из-за ее болезни.

Агнес хмыкнула.

– Вовсе она не больна, не верю я в это. – И вдруг, как будто ее пронзила какая-то мысль, она резко подняла голову, и с подозрением взглянула на Дженну: – Дженна, а ты не?..

– Нет, это не я, – твердо ответила Дженна. – Это не так просто, как ты думаешь.

– Тогда в чем же причина?

– Мне кажется, здесь может быть замешан господин Роберт Морли, которого я заставила приехать в Мэгфилд, чтобы встретиться с Деборой.

Глаза Агнес расширились.

– Ты думаешь, она изнывает от тоски по нему и поэтому слегла?

– Может быть, так, а может, наоборот, прячется от него.

– Прячется! Что такого он мог ей сделать, чтобы она от него пряталась?

– Или она ему, – с невеселой улыбкой ответила Дженна.

Крошечная комнатка, служившая спальней Деборе Вестон, располагалась под самой крышей их не большого домика, рядом с такими же скромными каморками, где спали ее братья. Однако, несмотря на размеры, здесь создавалась иллюзия уединенности, и именно здесь Дебора скрывалась от всего мира после той ночи, когда порочная сторона ее натуры заставила девушку уступить Роберту Морли.

Зарывшись лицом в подушку, Дебора заплакала – наверное, в миллионный раз. Ее жизнь была разбита вдребезги, ибо, сколько бы она ни отказывалась есть и ни худела, одна часть ее тела неминуемо скоро должна была начать увеличиваться. Три недели миновало с той грешной ночи, и Дебора была уже почти уверена, что носит в себе дитя Роберта Морли.

Несмотря на неопытность, Дебора понимала, что есть три пути выхода из создавшегося положения: заманить Бенджамина Миста к себе в постель и потом объявить его отцом будущего ребенка; заявить, что она была изнасилована незнакомцем по дороге домой; попросить Дженну Кэсслоу, чтобы та приготовила для нее вызывающее выкидыш снадобье по рецепту своей тетки. Но Дебора знала, что не решится ни на один из этих шагов. Она слишком хорошо относится к Бенджамину, чтобы вешать ему на шею чужого ублюдка; никто не поверит истории об изнасиловании; и она скорее научится летать, чем попросит об одолжении Дженну Кэсслоу.

Можно было еще отправиться в Глинд и обратиться за помощью к Роберту Морли. Но воспоминание об их совместной ночи было слишком унизительно и ужасно. Помня о том, как вольно он обращался с ее телом, как блуждали по нему его губы, Дебора никогда больше не осмелится взглянуть ему в глаза.

Вздрогнув, Дебора напряглась, как будто от этого усилия плод мог сам собой исторгнуться из ее тела. Она в отчаянии каталась по постели, когда дверь открылась и раздался решительный голос ее матери:

– Там, внизу, Бенджамин. Он хочет тебя видеть. И мы с отцом настаиваем, чтобы ты немедленно спустилась.

Дебора молча отвернулась к стене, но, к ее ужасу, сильный рывок и оплеуха заставили ее сесть на постели.

– Хватит, с меня довольно! – прошипел Вильям Вестон. – Или веди себя, как следует, или убирайся из моего дома. Ты больна не больше, чем я, и ты потеряешь хорошего жениха, если чуть-чуть не пошевелишься! Или ты немедленно повидаешься с Бенджамином, или пеняй на себя!

И прежде чем Дебора успела что-нибудь сообразить, мать натянула на нее платье, а отец заставил спуститься по лестнице, самым незамысловатым об разом подталкивая кулаком в спину на каждой ступеньке.

Впервые за три недели Дебора оказалась в гости ной, посреди которой стоял красный, как рак, Бенджамин и растерянно мял в руках свою шляпу.

– Вот и она, – с пугающей сердечностью провоз гласил Вестон. – Вот она, твоя нареченная, одетая и готовая тебя выслушать.

Бенджамин, казалось, совсем пал духом.

– С вашего позволения, сэр… ввиду всех обстоятельств… Пожалуйста, сэр, могу ли я говорить с Деборой наедине?

Вильям переглянулся с женой и после паузы кивнул.

– Я понимаю, это было для тебя нелегкое время. Мы с женой минут десять побудем за дверью. Дебора, ты поговоришь с Бенджамином, ты меня слышишь? – Она не отвечала, уткнувшись взглядом в пол, только побледнела еще сильнее.

На мгновение воцарилось тишина, затем Бенджамин спросил:

– Дебора, что с тобой? Что тебя беспокоит? Почему ты так опечалена? Что случилось?

Дебора долго не отвечала, как будто разучилась говорить за эти три недели молчания. Наконец она выдавила:

– Ничего.

– И это означает все, что угодно. Дебора, ты должна мне вес рассказать.

Взгляд, который бросила на него девушка, заставил Бенджамина вздрогнуть: он никогда не думал, что она может быть такой свирепой.

– Мне нечего сказать, Бенджамин. Кроме того, что я отказываюсь выходить за тебя замуж, никогда не выйду за тебя замуж и не имею ни малейшего желания это делать.

Испытывая невероятное облегчение, Бенджамин застыл на месте, раскрыв рот, не смея поверить тому, что так легко избавился от своих обязательств. В то же время, будучи человеком порядочным, он чувство вал себя обязанным узнать, в чем дело, поскольку не мог спокойно смотреть на мучения Деборы, а то, что она глубоко страдает, было очевидно. Однако, с другой стороны, Бенджамин боялся проявлять чересчур глубокое участие из опасения, что Дебора может передумать.

В конце концов, решившись, Бенджамин осторожно спросил:

– Может быть, тебя кто-нибудь обидел, Дебора? Может быть, я или кто-нибудь другой виноваты в том, что ты так изменилась?

Его поразила горечь, с какой она ответила:

– Мне некого винить, кроме себя. Просто я многое поняла и теперь ясно вижу, что союз между нами невозможен.

– Но никакое внешнее воздействие не повлияло на твое решение?

– Нет, никаких внешних причин нет, – покачала головой Дебора, сделав ударение на слове «внешних». – Виноваты только те тайные, неведомые силы, что существуют внутри нас.

«Она рехнулась, – подумал Бенджамин. – Определенно, Дебора Вестон сошла с ума». Но вслух сказал:

– Итак, между нами все кончено?

– Да. Мне очень жаль, Бенджамин, но я действительно думаю, что я не та женщина, которая могла бы стать тебе хорошей женой.

– Тогда я пойду. Должен ли я сообщить о том, что произошло, твоему отцу? Тебе будет легче, если я возьму это на себя?

На мгновение она вновь стала такой же, как прежде.

– О, конечно, спасибо, Бенджамин. Он и так ужасно на меня сердится. Если можно, не говори, что это я одна виновата в разрыве, скажи, что это наше совместное решение.

Бенджамин колебался: он чувствовал, что должен попытаться проявить настойчивость и узнать, в чем дело, но боялся последствий.

– Сделаю все, что в моих силах. Прощай, Дебора.

Дебора вдруг залилась слезами, и Бенджамин оказался перед выбором: обнять ее и попытаться утешить, либо благоразумно удалиться. Он выбрал второй, более легкий путь, хотя впоследствии неоднократно укорял себя за трусость.

За дверями его ожидал хмурый Вильям Вестон. При виде Бенджамина он попытался поощряюще улыбнуться:

– Ну-ну, Бенджамин, все в порядке? Моя дочь говорила с тобой?

Плотник теребил шляпу.

– Извините, дядюшка Вестон, но мы с Деборой пришли к соглашению, что не можем пожениться. Наша помолвка расторгнута.

Вильям побагровел.

– Но почему? Что случилось? Или моя дочь окончательно лишилась рассудка из-за этой своей таинственной болезни?

– Нет, я думаю, болезнь здесь не при чем.

Бенджамин переминался с ноги на ногу.

– Я думаю, просто она меня больше не любит.

– Что?! Это мы еще посмотрим! Бенджамин, не падай духом. Я заставлю ее сменить гнев на милость.

Смертельно побледнев, Бенджамин тем не менее твердо возразил:

– Я не хочу этого, сэр. Мы с Деборой обо всем договорились. Мы оба больше не хотим жениться.

– Тогда катись отсюда подобру-поздорову, Мист. Если не умеешь вправить мозги девушке, никогда не станешь хорошим мужем. Будь здоров.

Бенджамин чувствовал себя последним негодяем. Он мог бы остаться и рассказать Вестону правду – что он влюбился в Дженну Кэсслоу и собирается скоро на ней жениться, но благоразумие еще раз взяло верх.

– До свидания, дядюшка Вестон. Постарайтесь простить меня.

Но отец Деборы уже его не слушал: он уставился на дверь своего дома с таким разъяренным видом, будто готов был сию минуту ее вышибить. Потом он ринулся внутрь, и Бенджамин услышал его рев:

– Что ты наделала, Дебора? Я хочу услышать твое объяснение! Немедленно! Сейчас!

Плотник помедлил еще минуту, ожидая, что услышит плач несчастного создания, но все было тихо, и, желая лишь поскорее забыть о тяжелой сцене и вернуться к Дженне, Бенджамин погнал свою старую кобылку к Бэйндену.

В то самое время, когда плотник выезжал из Кокин-Милл, Ричард Мейнард, свистнув своим собакам, пошел прогуляться вдоль реки Розер. В послед нее время он чувствовал себя очень уставшим и все чаще мечтал о том, чтобы Смуглая Леди оставила его в покое и чтобы вся его жизнь пошла по-другому.

С недавних пор ему стало казаться, что весь мир настроен против него. Видение Дженны Кэсслоу, прекрасной и обнаженной, возвращающейся с какого-то сатанинского ритуала – а в том, что речь шла о служении нечистой силе, его никто не смог бы переубедить – неотвязно будоражило Ричарда. Воспоминание об этой упругой, волнующей плоти стало для него источником непрерывных мучений, кошма ром, от которого он не в силах был избавиться. Ночь за ночью он ворочался в постели, крича от безысходности и блуждая руками по собственному телу.

Как будто прознав о его мучениях, Смуглая Леди появлялась все чаще и чаще. Не проходило дня, чтобы Ричард не слышал ее рыданий, не замечал ее скорбного силуэта, не ощущал ледяного дуновения, означавшего, что она где-то поблизости. Ричард чувствовал, что не в силах больше это выдерживать, но не мог найти выхода. Он был арендатором Бэйндена, эти поля и пастбища давали ему средства к существованию; он был пленником этого места.

Фермер вдруг осознал, что ноги сами несут его к той части его владений, которая больше других притягивала и страшила Ричарда – к безмолвному лесу, который в эту пору весны переливался всеми оттенками синего. Ричард, против воли захваченный сверхъестественной красотой этого места, присел возле небольшого тихого пруда, над которым так грациозно склонились ивы.

Ричард закрыл глаза и, должно быть, задремал, потому что вновь увидел Смуглую Леди, сидящую на берегу пруда и рассматривающую вытащенное из воды старинное, необычной формы, бронзовое кольцо.

Испугавшись чего-то, Ричард внезапно проснулся и облегченно вздохнул. Перед ним стояло не привидение, а девушка из плоти и крови, и пристально смотрела на него. Ошеломленный Ричард с трудом узнал Дебору Вестон: это была совсем не та спокойная, уравновешенная, скромная девушка, которую он несколько раз видел в деревне. Вместо нее перед Ричардом оказалась женщина с искаженным похотью лицом.

– Господи спаси, что ты здесь делаешь? – потрясенно спросил он.

Она молча опустилась на траву рядом с ним, и лишь тогда он услышал шокирующий ответ:

– Я пришла, чтобы стать твоей здесь, сейчас. И если тебе понравится то, что ты во мне найдешь, то можешь на мне жениться. Мне все равно. Отец вышвырнул меня за дверь за то, что я потеряла жениха. Посмотрим, кто, в конце концов, останется в выигрыше.

Несмотря на испуг, Ричардом овладело желание, во рту у него сразу пересохло.

– Но, Дебора…

– Не нужно никаких «но», Ричард. Возьми меня.

В голове Мейнарда воцарился сумбур, мысли путались и наскакивали друг на друга. Девчонка явно не в себе; она хуже последней шлюхи; она горяча, как огонь, он умрет, если немедленно не овладеет ею.

– О-о, Боже мой, Боже, – простонал он. – Никогда не думал, что это может быть так хорошо. Ах ты сладкая, красивая штучка! Что я должен делать?

– Возьми меня, – ответила она, соблазнительно засмеявшись. – Я больше не помолвлена с Бенджамином Мистом. Если ты женишься на мне, Ричард Мейнард, каждая твоя ночь будет такой, как сейчас.

И когда она еще раз довела его до неописуемого, невероятного блаженства, он понял, что больше не сможет без нее жить.

Двойное оглашение, сделанное викарием Витфилдом – «Дженна Кэсслоу, девица, и Бенджамин Мист, холостяк, оба – жители этого прихода; Дебора Вестон и Ричард Мейнард – то же самое», – наделало в Мэгфилде немало шума. Что случилось, спрашивали все, что могло вызвать такие внезапные перемены? Что заставило Бенджамина Миста отказаться от прелестнейшей в округе девушки ради смуглой долговязой уродины? Родители Деборы Вестон отмалчивались, ограничиваясь намеками на то, что плотник надоел их дочери, и она предпочла куда более зажиточного арендатора Бэйндена. Но не все в это верили, и когда старуха Мауд, наконец, обнародовала свое мнение, многие решили, что она права. Устрсмив на собеседника тяжелый многозначительный взгляд, Мауд шептала:

– Здесь не обошлось без нечистой силы. Вспомните Алису Кэсслоу…

То, что колдовство могло вызвать разрыв между Мистом и Деборой, казалось вполне правдоподобным, и хотя версия эта еще не стала предметом гласности, ее потихоньку обсуждали за закрытыми дверями Мэгфилда. Говорили, что Дженна пошла по стопам своей тетки и стала ведьмой. Правда, пока что не произошло ничего, что подтверждало бы это: никто из детей или взрослых не умер при подозрительных обстоятельствах, не пострадали ничьи коровы или овцы. Если Дженну можно было в чем-то обвинить, так только в том, что она приворожила Бенджамина Миста, но он отнюдь не казался этим недовольным.

Наоборот, глядя на Миста, в лучшей одежде стоящего у алтаря Мэгфилдской церкви в ожидании своей нареченной, мамаша Мауд вынуждена была признать, что молодой плотник выглядит лучше, чем когда бы то ни было. Бенджамин просто излучал счастье. Кумушка вдруг вспомнила недавний сон: будто бы у нее появился жених, смуглый молодой красавец с блестящими черными глазами, очень похожий на юного господина Тома. Но все подробности сна стерлись, и, как Мауд ни старалась, больше ничего не могла вспомнить, испытав лишь чувство мимолетного возбуждения при мысли о брачной ночи – событии, которого ей не довелось пережить в действительности.

Мауд оглянулась. Следующая невеста, Дебора Вестон, уткнувшись глазами в пол, тихо, словно мышка, сидела вместе со своими родителями. Рядом с ней виднелись светлые прилизанные кудри и бледное лицо Ричарда Мейнарда, одетого в повседневный коричневый костюм.

– Уж этот, ясное дело, бережет свое лучшее платье для собственной свадьбы, – усмехнулась про себя Мауд.

Но даже она не могла сдержать восхищения при виде появившейся в этот момент в дверях невесты.

Дженна была в белом платье (один из двух возможных цветов свадебного наряда в то время), сшитом из материала, подаренного неизменно щедрой леди Мэй. Изящный покрой позволял заметить красоту фигуры девушки, обычно скрывавшуюся под простой рабочей одеждой. К рукавам Дженна прикрепила банты в виде сплетенных брачных колец, которые потом, во время свадебного пира, начнут оспаривать друг у друга молодые парни.

Простая деревенская девушка, Дженна приложила все усилия, чтобы выглядеть в этот день красиво и необычно. В свои длинные, свободно ниспадающие ниже талии темные волосы она вплела гирлянды свежих цветов, одна из которых изящно свешивалась ей на лоб. Рядом с невестой вышагивали двое нарядно одетых красивых мальчиков, племянники Даниэля, а позади шла сияющая Агнес со свадебным пирогом и гирляндами позолоченных листьев.

Это было самое грандиозное венчание за несколько последних лет, и очевидное покровительство леди Мэй, вплывшей в церковь чуть позже и занявшей свое место на особой скамье, придало ему особую торжественность. Присутствующим оставалось только гадать, какими именно бальзамами и настоями Дженна заслужила такие из ряда вон выходящие милости. Но у зрителей не осталось времени на перешептывания – клятвы были произнесены, обручальное кольцо скользнуло на тонкий палец невесты, и чета обменялась поцелуем и взглядами, которые говорили о редкостной любви – острой и сладостной, неистовой и нежной, прекрасной и неукротимой.

После этого жених и невеста, держась за руки, вышли из церкви, а за ними потянулись все остальные. Под звон колоколов процессия направилась к просторному сараю, где были накрыты столы на всю деревню. Вприпрыжку бежали дети, кое-как переваливались старухи, степенно вышагивали фермеры и работники. Уставившись на небывалое угощение, люди еще раз удивились щедрости леди Мэй: половина быка, баран, паштет из оленины, ячменный и ржаной хлеб, круги свежего сыра. Были там пиво и эль, испанское и рейнское – напитки аристократии, которую здесь представляла леди Мэй вместе со своим сыном Томом, позднее присоединившиеся к пирующим.

– Уж не думаешь ли ты, что Дженна и ее приворожила? – поинтересовалась у тетушки Мауд некая язвительная особа, мотнув головой в сторону владелицы поместья.

Но благодаря вкусной еде и хорошему вину сплетница пребывала в добром настроении.

– Да нет, просто Дженна готовит для леди Мэй косметические снадобья и лечебные настойки, когда та болеет, вот и все.

Леди Мэй не осталась на танцы и, добродушно улыбаясь, покинула праздник, в то время как Том, немного опьяневший и развеселившийся, задержался, чтобы покружиться с деревенскими девушками. Вслед за Бенджамином и Дженной все гости поднялись на ноги и пустились в пляс. Ричард Мейнард обнял Дебору и почувствовал, как она, вздрогнув, отпрянула от него.

Это оставалось для него непостижимым. После того безумного эпизода среди синего моря колокольчиков Дебора обращалась с ним так холодно, с таким нескрываемым отвращением терпела его поцелуи, что иной раз Ричарду казалось, уж не привиделась ли ему та сцена на берегу пруда.

Разочарованный и смущенный, Ричард примирительно заметил:

– Через неделю мы с тобой будем женихом и невестой.

– Да, – уронила Дебора, не глядя на него.

Бледные щеки Ричарда стали совсем белыми.

– Дорогая, разве тебя это уже не радует? – Он крепче прижал ее к себе. – Вспомни, как ты говорила: «Хочешь, чтобы каждая ночь была такой же?» Почему же теперь ты стала такой суровой и далекой?

Нежное личико отвердело.

– Это говорила другая сторона моей натуры. Низменная, порочная сторона, которую я ненавижу.

Руки Ричарда еще сильнее сжали ее.

– Какая бы ты ни была, я женюсь на тебе. Однажды я вкусил твоих прелестей – и будь я неладен, если не попробую их еще и еще раз. Не забудь, Дебора Вестон, через неделю ты станешь моей женой!

Дебора подняла на него измученные глаза:

– А если я откажусь?

– Отец один раз уже выгнал тебя из дому. Он простил тебе разрыв с Мистом, когда ты сказала ему, что выйдешь за меня, а фермер-йомен куда более выгодная партия, чем плотник. Так что не ошибись, Дебора: если ты откажешься от меня, тебе некуда будет идти.

В какой-то мере Ричард сожалел о том, что говорит с невестой так грубо и жестко, но в, то же время, ему было все равно. Он был слишком одержим своими странными отношениями с домом и являвшимся ему призраком женщины, чтобы обращать внимание на что-либо другое. Испытывая удовольствие от собственной жестокости, он так быстро закружил Дебору, что она была вынуждена прижаться к нему, чтобы устоять на ногах.

– Вот так-то лучше, – ухмыльнулся Мейнард, – прижмись-ка ко мне поближе.

Дебора не ответила, избавленная от необходимости говорить той внезапной тишиной, что наступила, едва Агнес коснулась струн своей лютни. Два-три пьяных голоса продолжали что-то выкрикивать, но быстро смолкли, уступив триумфальному напору звуков. Сидя на полу или на охапках сена, жители Мэгфилда слушали рыдание лютни, повествующей о любви, рождении и смерти – и снова о рождении.

Сам не зная почему, Ричард вдруг начал трястись, думая о том, до чего же это неправильно, что такой блестящий дар достался этой туповатой дурочке Агнес, и о том, как ужасно видеть Дженну Кэсслоу такой счастливой, когда она не заслуживает ничего, кроме адских мук. Ричард и сам недоумевал, откуда в нем такая яростная ненависть к двум сестрам, но не мог найти ответа в своей душе, кроме неосознанного ощущения, что девушки в какой-то мере являются его соперницами.

Зажгли свечи, и веселье продолжалось до того давно ожидаемого момента, когда гости с грубоватыми шуточками, поддразниваниями и скабрезными жестами повели жениха и невесту домой, к брачному ложу. Никто в деревне особенно не любил Дженну, но к Бенджамину все относились хорошо, и вот, чтобы сделать ему приятное, молодую чету подняли на плечи и понесли через всю деревню вниз по тракту к дому плотника. Толпа окружила коттедж, женщины повели Дженну наверх, в спальню, Бенджамин разделся внизу под непристойные комментарии мужчин, после чего ему было разрешено подняться наверх, где новобрачная уже ожидала его, сидя в постели.

Под одобрительные восклицания и подбадривающие возгласы Бенджамин устроился рядом с ней и после того, как был провозглашен последний тост и выпит последний кубок, гости затянули свадебную песню, а жених и невеста поцеловались. Это вызвало новый взрыв криков и хохота, но произвело желаемый эффект: гости медленно потянулись к выходу.

Погасив все свечи, кроме одной, Дженна улыбнулась:

– Итак?..

– Итак, мы, наконец, остались одни.

Лукаво улыбаясь, Дженна достала из-за кровати кувшин и две кружки.

– Я приготовила для нас чашу любви. Ты выпьешь со мной, Бенджамин?

– Конечно. Я выпью за нашу любовь, за наше счастье, за нашу совместную жизнь.

«Душица, полей и вербена приведут его к тебе в постель, жасмин удержит его там навсегда». Бенджамин осушил чашу и задул свечу, и Дженна улыбнулась в темноте.

Сияющее июньское утро. Роберт Морли, прикрепив к шляпе алое перо, скачет из Глинда по холмам, на горизонте сверкает море. Славный денек и приятные мысли – потому что он, наконец, едет к Деборе, красивой и обольстительной девушке, укравшей сердце этого циника и соблазнителя, наследника Глинда.

Все кажется более ярким, чем обычно – голубые озера, проглядывающие между деревьями, то и дело вспыхивающие серебряными искрами, так спокойно спящие под безоблачным небом, что чудится, будто достаточно одного дуновения, чтобы нарушить их покой. Куда бы Роберт ни бросил взгляд, он натыкался на праздничное буйство красок, изумрудно-зеленые поля, холмы, переливающиеся всеми оттенками от янтарного до багряного, сапфировая синева неба и золотой блеск солнца. Даже воздух казался живым, насыщенным дрожащими золотистыми мушками.

Роберт свернул в сторону Мэгфилда. Он уже представлял, как славно заживет, сделав Дебору своей официальной любовницей. Роберту так запала в па мять ее хрупкая, бросающаяся в глаза красота, что когда он увидел на Пяти Акрах ковырявшуюся в земле женщину, то не сразу понял, кто это. Перед ним было унылое, бесцветное создание в тусклой грубой одежде, со спрятанными под выцветшим чепцом волосами.

– Дебора? – неуверенно произнес Роберт и увидел, как она в ужасе прикрыла лицо рукой.

Прежде чем Дебора успела убежать, он выпрыгнул из седла и загородил ей дорогу, только теперь осознав, что это действительно она.

Дебора выглядела такой расстроенной, что улыбка сама собой исчезла с его уст.

– Милая моя, что произошло? – спросил Роберт. – Я приехал, как только смог. Но в то утро ты ушла так внезапно, не сказав мне ни слова. Я не знал, что делать.

Даже в этой одежде она возбуждала в нем желание, заставляя вспоминать – как он делал это каждую ночь с тех пор, как они были вместе – прелестные линии ее тела.

– Дебора, не смотри на меня так сердито. Я не хотел ничего плохого. А теперь я хочу выяснить наши отношения, – говорил Роберт, постепенно начиная понимать, что эта женщина, разглядывающая его с холодной неприязнью – совсем не та Дебора, о которой он вспоминал и мечтал все это время.

– Уезжайте, – процедила она сквозь зубы.

– Почему? Что изменилось? В ту ночь мне показалось, что ты меня любишь.

Заткнув уши руками, Дебора отшатнулась от него.

– Никогда не говорите об этом. Это было омерзительно. Мы были хуже животных.

Роберт в ужасе уставился на нее и только теперь заметил на ее пальце обручальное кольцо. Схватив девушку за руку, он воскликнул:

– Что это? Что ты наделала? Это же обручальное кольцо!

– Да. Неделю назад я вышла замуж, чтобы дать имя вашему бастарду.

– Моему бастарду? Ты хочешь сказать, что ждешь от меня ребенка?

– Да, и это плата за мой грех. Вот что случается, когда одерживает верх низменная сторона.

Роберт схватил Дебору за плечи и встряхнул.

– О чем ты говоришь? Какая еще низменная сторона?

– Та часть моей души, которая позволила вам соблазнить и обесчестить меня. Наверное, моя душа когда-нибудь принадлежала распутнице.

– Что за глупости, ты сама этого хотела, – жестко ответил Роберт, продолжая трясти ее до тех пор, пока у нее не застучали зубы.

Высвободившись, Дебора залилась слезами, и только появление на поле Ричарда Мейнарда заставило ее взять себя в руки.

– Добрый день, господин Морли, – издали закричал он. – Жена, кланяйся господину Морли. Мы должны оказать ему уважение.

Но, не обращая на мужа внимания, Дебора раз вернулась и, плача, побежала к дому.

 

Глава двадцать шестая

Ниоткуда так хорошо не было наблюдать смену времен года, как с возвышения рядом с колодцем Бенджамина Миста, позади его дома. Каждый день, набирая воду, молодая жена плотника смотрела на неподвижное синее небо, на виноградные холмы, на летние поля, подернутые первыми желтовато-коричневыми нитями.

Потом она наблюдала медленное наступление осени: крестьян, празднующих окончание сбора урожая, хлопающих в ладоши, пляшущих, чокающихся кувшинами с элем, старенького скрипача, игравшего для них, пока он не упал от усталости. Затем созрела ежевика, и Бенджамин, играя, гонялся по лесу за своей любимой – развевающиеся темные волосы, блестящие глаза, счастливый смех, – пока они оба не выбивались из сил и не падали, зарывшись в какую-нибудь копну сена.

Наконец пришла зима, побелели холмы, на поверхности прудов и озер засверкали льдинки, и на землю вместе с мягким снежным одеялом легла тишина.

Дженна, всегда такая сильная и здоровая, вдруг заболела и незадолго до Рождества слегла в постель, не в силах оторвать голову от подушки. Впервые после свадьбы она не смогла приготовить для своего мужа напиток из жасмина, которым до сих пор неизменно потчевала его каждую неделю, незаметно подливая в эль или пиво.

И однажды, когда плотник сидел у очага, а его жена спала наверху, в голове у него закопошились прежние, забытые мысли. Мысли о том, как он любил Дебору до того, как на сцене появилась Дженна, и о том странном двойном повороте судьбы, бросившем его бывшую невесту в объятия Ричарда Мейнарда.

Рассердившись на самого себя за это маленькое предательство, Бенджамин встал и прошелся по ком нате. Но, уже не в силах сойти с опасного пути, он вспомнил, как был близок к тому, чтобы жениться на Деборе, и задумался о том, как бы сложилась их жизнь, если бы на него не снизошло откровение любви к Дженне.

Как будто почувствовав неладное, Дженна позвала мужа. Услышав ее слабый голос, Бенджамин взбежал по лестнице и нашел ее лежащей в постели с бледным и измученным лицом.

– Бенджамин, – слабым голосом произнесла она. – Я услышала, как ты там ходишь вперед-назад. Что-нибудь не так?

– Ничего, моя дорогая, – солгал он. – А как ты? Может быть, тебе что-нибудь нужно?

– Только питье из трав. Но я должна сама его приготовить. – И, будто прочитав его предательские мысли, Дженна добавила. – Как поживает Дебора? Ты не встречал ее в деревне?

– Нет, в феврале должен родиться ребенок, и Ричард из осторожности держит ее взаперти, так, по крайней мере, мне говорили.

Дженна с трудом выбралась из постели.

– Я должна приготовить кое-какие настои, чтобы облегчить ей роды. Агнес отнесет их в Бэйнден. Сомневаюсь, что Дебора примет что-нибудь из моих рук.

Бенджамин удивленно качнул головой.

– Никогда не думал, что ты хорошо относишься к Деборе Мейнард – и вдруг ты встаешь с постели, чтобы приготовить для нее лекарство, когда сама еле жива.

У Дженны был немного виноватый вид.

– Иногда я чувствую себя так, словно украла тебя у Деборы, и мне кажется, будто я у нее в долгу.

– Как ты могла подумать такое? Я пришел к тебе по своей собственной свободной воле.

– Конечно, – кивнула Дженна, коротко засмеявшись. – Конечно, по своей. Это я просто так сказала.

Азарт погони, желание отведать свежего мяса, удовольствие от скачки по зимнему лесу завели охотников, преследующих белого оленя, довольно далеко от Глинда, откуда они выехали рано утром, радуясь возможности глотнуть свежего морозного воздуха после душной, задымленной атмосферы непроветриваемых комнат.

В этот день они долго скакали по заснеженным полям, переливающимся всеми цветами радуги под темно-красным зимним солнцем, вброд преодолевая шумные ручьи и речушки. Следуя за разгоряченными гончими, охотники оказались неподалеку от Бивелхэмских владений Герберта Морли и, прежде чем они успели сообразить это, пересекли границу Хокесден-Парка, древнего охотничьего заповедника сэра Джона Валье.

Они увидели, как олень, перемахнув ручей, исчез среди деревьев позади старинного охотничьего домика.

– Вперед! – закричал Герберт, взмахнув затянутой в перчатку рукой. – Мы слишком долго за ним гнались, чтобы теперь позволить ему ускользнуть. За мной!

Всадники и собаки темной лавиной скатились с белого склона и отважно вступили в ледяную воду. Лошади фыркали, собакам кое-где приходилось пускаться вплавь.

– Роберт! Где ты, дружище? – окликнул Герберт, обернувшись через плечо, и его младший брат с радостью подумал, что теперь трудно себе представить, что каких-то полгода назад Герберт был опасно болен.

Догнав брата, он поехал рядом с ним, пригибаясь в седле, чтобы уклониться от заснеженных пушистых веток. Олень каким-то таинственным образом исчез – на снежном покрове не было видно никаких следов.

– Чертова тварь, – выругался Герберт, остановившись и приподнявшись в стременах – ему показалось, будто сбоку мелькнуло что-то белое.

Повернув, они снова бросились в погоню, и Роберт подумал, долго ли еще это может продолжаться – силы оленя, за которым они гнались целый день, казались неиссякаемыми.

Роберт увидел, что Герберт вдруг опять остановился, вглядываясь в видневшееся впереди темное строение, четко выделявшееся на ярко-белом фоне. Присмотревшись, Роберт увидел, что это кузница, и удивился, хотя кузницы не были редкостью в их богатых железными рудами краях, о существовании этой он до сих пор и не подозревал.

– Что это такое? – спросил немного опередивший его Герберт.

– Обычная деревенская кузница, – пожал плечами Роберт, подъехав к брату.

– И в ней кузнец, – добавил Герберт. – Но какой странный тип, посмотри!

Братья увидели стоящего возле горна монаха в грубой рясе.

– Эй, кто там! – громко закричал Герберт. – Откуда вы здесь взялись?

Испугавшись неожиданного крика, лошадь Роберта вдруг взвилась на дыбы, застав всадника врасплох, и он, не сумев удержаться в седле, плюхнулся на твердую обледеневшую землю, вскрикнув от боли. Наклонившись, Герберт протянул руку и помог брату встать.

– Кто он такой? – спросил Роберт.

– Не знаю, – задумчиво отозвался Герберт. – Он не ответил на мой оклик, только повернулся и взглянул на меня. Его глаза сверкали, как два белых солнца. Никогда в жизни не видел ничего более страшного.

– Я не успел разглядеть его, – признался Роберт. – Что ты имеешь в виду – сверкали, как два солнца?

– Именно то, что я сказал. Из его глаз исходил ослепительный, непереносимый свет. Если бы я верил в подобные вещи, то решил бы, что это призрак.

Вздрогнув, оба мужчины повернулись, чтобы еще раз взглянуть на кузницу – и не увидели ее. Неведомо откуда взявшийся в это время года туман, вдруг заклубившийся со всех сторон, скрыл от них таинственное строение.

– Ну вот, придется возвращаться с пустыми руками, – огорчился Герберт. – В такой туман не поохотишься.

Но он ошибся. Когда, руководствуясь гомоном голосов, братья выбрались из чащи и присоединились к остальным охотникам, то увидели, что олень лежит на земле, а из раны на его белой шее струей бьет кровь.

– Он выскочил из лесу прямо на нас, – пояснил егерь. – Сам полез к нам в руки.

Роберт отвернулся. Что-то в печальных глазах умирающего животного напомнило ему выражение лица Деборы, когда он видел ее в последний раз. Роберту отчетливо припомнился яркий летний день, когда он, полный радужных надежд, с алым пером на шляпе, прискакал из Глинда для того, чтобы узнать, что Дебора стала женой Ричарда Мейнарда.

Роберт продолжал думать о ней и вдруг, не поверив своим ушам, услышал голос своего брата, обращавшегося ко всей компании:

– Сегодня переночуем в Бэйндене. Это всего в миле отсюда, а уже нет сил возвращаться в Глинд сквозь такой туман.

Роберт неохотно кивнул. Он предпочел бы больше никогда в жизни не встречаться с Деборой. Опустив плечи, он последовал за братом, чувствуя себя обманутым и безнадежно отчаявшимся.

В эту морозную январскую ночь ветер кружил вокруг Бэйндена, завывая почти человеческим голосом. Плотно обернув шаль вокруг своего располневшего тела, Дебора пошла проверить, хорошо ли закрыты окна.

Дебора всегда ненавидела ветер. Он казался ей живым существом, диким зверем, который, обхватив дом лапами, терзал зубами крытую тростником крышу и иногда рычал и фыркал в трубу.

Завершая обход, она на минуту присела передохнуть возле очага. Ребенок, который со дня на день должен был появиться на свет, бился и прыгал у нее под сердцем в неистовом стремлении поскорее увидеть мир взамен надоевшего ему тесного и темного обиталища.

Дебора гадала, кто это будет: мальчик, такой же избалованный и испорченный, как отец, или девочка, которая может унаследовать душу одной из двух Дебор, таящихся в теле ее матери.

Там, снаружи, ветер пел свою бесконечную заунывную песнь. Встав, Дебора направилась в комнату господ Глинда. Оглянувшись, она заметила свое отражение в большом зеркале, когда-то привезенном сюда Гербертом Морли. На нее смотрело испуганное, затравленное существо, постоянно преследуемое мыслью о том, что под этой же телесной оболочкой таится другое, порочное и опасное, способное в любую минуту вырваться наружу.

– Я – мать этого ребенка, – громко заявила Дебора, положив руки на свой выпуклый живот.

И вдруг увидела, как исказились ее черты, и на лице проступило то самое страшившее ее выражение хитрости и порока.

– А я в этом не уверена, – произнес голос, в котором Дебора с ужасом узнала свой собственный. – Я больше сделала для того, чтобы он появился на свет, чем ты, глупая, плаксивая девчонка.

Разрыдавшись, Дебора вылетела из комнаты, бросилась вниз по лестнице и вдруг ощутила дуновение леденящего холода. Остановившись, она увидела, что навстречу ей поднимается служанка в старомодном белом чепце, из-под которого выбилась прядь блестящих темных волос.

– Зачем вы туда идете? – поинтересовалась Дебора. – Там, наверху, все в порядке.

Служанка не ответила, только улыбнулась странной печальной улыбкой – улыбкой, пригвоздившей Дебору к месту.

– Кто вы? – прерывающимся от ужаса голосом спросила она.

Снова молчание – и затем на глазах Деборы женщина исчезла, растаяла, как дым. В комнате никого не было, только потрескивали поленья в очаге, да снизу доносились чьи-то голоса, прислушавшись к которым, Дебора почувствовала себя еще хуже.

– …Охотились неподалеку, и вдруг наполз туман, – произнес властный мужской голос. – Мы переночуем здесь, Мейнард, а завтра с утра тронемся в путь. Мужчины пусть спят внизу, в зале, а мы с братом ляжем в господской комнате.

Ребенок во чреве Деборы яростно забился, когда она спускалась по лестнице навстречу его отцу. Там, внизу, нервно комкая в руках шляпу, стоял Роберт Морли с испуганным и озабоченным лицом.

На мгновение воцарилась тишина, показавшаяся странной всем, хотя никто не догадывался о ее истинной причине. Потом вновь раздался гомон мужских голосов, и вскоре Дебора обнаружила себя хлопочущей по устройству гостей, раздающей приказания слугам и надзирающей за приготовлением ужина.

Когда охотники разместились вокруг стола, Дебора вновь почувствовала на себе пристальный взгляд мужчины, укравшего ее невинность.

Роберт ничего не сказал, только чуть-чуть приподнял стакан и сразу отвернулся. В его поведении появилось что-то новое, какая-то горечь, заставившая сердце Деборы наполниться печалью. Молодая женщина знала, что, несмотря на то, что они виделись лишь дважды, она успела завоевать его, и даже такая, как сейчас, подурневшая и располневшая, может просить его о чем угодно.

Дебора со страхом осознала, что Ричард переводит полный ярости взгляд с нее на Роберта.

– …Паршивый День для охоты, – громко прозвучал в наступившей тишине голос Герберта. – За весь день повстречали только одного оленя. – Его тон внезапно изменился. – Кстати, Мейнард, не можете ли просветить меня? В Хокесден-Паркс, перед тем, как наполз туман, мы с братом наткнулись на кузницу, в которой работал какой-то монах. Вы что-нибудь об этом знаете?

– Вот уже семьдесят лет, как в Англии нет монахов, – пожал плечами Ричард. – С тех самых пор, как разогнали монастыри.

– Вот и мне так всегда казалось – поэтому-то я и удивился. Но я отчетливо разглядел его. Он обернулся и взглянул прямо на меня.

– Очень странно, – сказал Ричард и, помолчав, добавил: – Может быть, это была кузница святого Дунстана.

Кто-то издал нервный смешок, а Герберт поинтересовался:

– Что это за кузница?

Бледное лицо Ричарда стало совсем белым.

– Это всего лишь легенда. Говорят, что Бивелхэмская долина волшебная, и что время от времени здесь появляется видение святого Дунстана, работающего в своей кузне. – Он помолчал, как бы взвешивая, стоит ли говорить дальше, и закончил: – Разумеется, все это выдумки. Скорее всего, вы немного заблудились и наткнулись на чью-то кузницу, просто не узнали ее в снегу и тумане, господин Герберт.

– Наверно, так, – медленно произнес владелец Глинда. – Хотя этот человек выглядел весьма странно. Его глаза так и сверкали. Я едва не ослеп.

– Вы видели его лицо? – очень мягко спросил Роберт.

– Да, а что? Вы что-то скрываете, Мейнард?

– Нет, господин Роберт.

Но позже, когда они с братом уединились в своей комнате, Герберт Морли вздохнул:

– Должно быть, Мейнард знает об этой кузнице гораздо больше того, что рассказал нам. Я уверен, что увидеть глаза монаха не означает ничего хорошего.

Роберт беспечно отмахнулся:

– Ерунда. Это была кузница Хокесден-Парка, и в ней работал кто-то из семьи Истед. Просто в снегу все выглядит незнакомым.

Герберт неуверенно покачал головой и улегся в постель. Он заснул моментально, так же, как и Роберт, которому всю ночь снилась Дебора. Утром, заметив ее отсутствие, он забеспокоился, и когда Мейнард сообщил отъезжающим охотникам, что его жена плохо себя чувствует и осталась в постели, тотчас же поинтересовался, не начались ли у нее роды.

– Может быть, это ребенок? – начал Роберт, но наткнулся на ледяной взгляд хозяина и услышал в ответ, что ребенок должен родиться не раньше, чем через месяц.

Значит, ей удалось обмануть Мейнарда и скрыть от него, что она беременна, когда он на ней женился.

– Конечно, конечно, – с готовностью поддержал Роберт, – но я слышал, что иногда они появляются на свет раньше срока.

Ричард поджал губы, очевидно не желая больше обсуждать эту тему, и у Роберта Морли создалось впечатление, что муж Деборы чувствует себя в чем-то виноватым. Скорее всего, Дебора соблазнила его задолго до венчания и таким образом взвалила вину за появление ребенка на будущего мужа. Умная женщина, не говоря уже о том, что красивая. Широкая улыбка заиграла на лице Роберта, и, с чувством пожимая руку Мейнарда, он сказал:

– Когда бы он ни родился, желаю, чтобы он приносил вам радость, Мейнард. Если не возражаете, весной я приеду и привезу ему какой-нибудь подарок.

Черты лица Ричарда заострились и приобрели мертвый восковой оттенок. Он с трудом выдавил:

– Спасибо, господин Роберт. Вы же знаете, что вы всегда желанный гость в Бэйндене.

Но когда Мейнард смотрел вслед удаляющимся гостям, лицо его было искажено яростью. Как только они исчезли из вида, он побежал наверх, к Деборе.

– О чем ты говорила с Морли? – с порога загремел Ричард. – Я видел, как ночью вы с ним переглядывались!

В ответ раздался стон, и, подойдя поближе, он увидел, что Дебора корчится от боли.

– Дебора, – совсем другим тоном спросил Мейнард, – что такое? Ты заболела?

– Это ребенок, – простонала она. – Почему-то раньше времени. Пошли за акушеркой.

К своему стыду, Ричард почувствовал, что у него подкашиваются ноги, и, вместо того, чтобы бежать за акушеркой, он опустился на край кровати и закрыл лицо руками.

– Ричард, – откуда-то издалека донесся до него голос жены. – Ричард, помоги мне.

Но он не мог думать ни о чем, кроме того, что в комнате вдруг повеяло морозом. Как и предполагал Ричард, в дверях стояла Смуглая Леди. Уставившись прямо на Дебору, она укоризненно покачивала головой. Затем, подняв руку, она ткнула в стонущую девушку указующим перстом и бесшумно исчезла в стене.

Вскоре после полуночи Роберт проснулся с твердым убеждением, что только что Дебора родила ему сына. Он был настолько уверен в этом, что зажег свечи и решил спуститься вниз, выпить вина, дабы отметить это событие. Но не успел он дойти до лестницы, как услышал чьи-то торопливые шаги и увидел свою невестку, Анну, в кое-как наброшенном ночном халате.

– Роберт, скорее! – задыхаясь, воскликнула она. – Герберту плохо!

Схватив Анну за руку, Роберт ринулся в спальню брата и, едва взглянув на лицо Герберта, понял, что тот умирает.

Одним прыжком преодолев расстояние от порога до кровати, он заключил брата в объятия. Ему хватило одного взгляда, чтобы удостовериться, что его возлюбленный Герберт, глава их рода и уважаемый отец семейства, теперь уже вне этого мира, что он лишился речи и скорее всего не видит. Серые глаза были устремлены в потолок, на щеках проступили белые пятна.

Понадеявшись, что брат еще может его услышать, Роберт прошептал.

– Я люблю тебя, Герберт.

Но умирающий уже не мог ему ответить. Его губы слегка приоткрылись, глаза начали тускнеть, бледные пятна на щеках растаяли, вместо них появилась синева.

– Наш отец… – начал Роберт, но слова замерли у него на устах.

Как можно было в такой момент говорить о хлебе насущном?

Анне пришлось самой произнести.

– Господи, прими его христианскую душу в твоей неиссякаемой милости.

Под аккомпанемент ее рыданий Роберт в последний раз поцеловал брата и, ощущая на сердце огромную тяжесть, отошел к окну, зная, что все, на что он смотрит, отныне принадлежит ему. Теперь он стал хозяином Глинда.

 

Глава двадцать седьмая

Снова наступило время синих колокольчиков, и Ричард Мейнард отправился в ненавидимый им лес, чтобы собрать букет для своей жены и сына. Ибо, как бы мало ни любила его Дебора, как бы холодно и безразлично она с ним ни обращалась, все-таки она принесла ему самый огромный из всех возможных даров – сына, которого он мог назвать своим.

По колено утонув в ярком озере цветов, Ричард вспоминал о зачатии ребенка в этом самом месте – зачатии, полном страсти и огня, и размышлял о том, какой холодной стала его жена после того единетвенного раза. Почему-то ему вдруг пришла на ум Дженна Мист, и он начал думать о той ночи, когда увидел ее обнаженной под плащом, и о ее стройном, удлиненном теле. Впервые, еще неотчетливо, Ричард на чал понимать, что его влечет к ней.

Сорвав последние цветы, Мейнард уже собрался уходить, когда, будто вызвав ее сюда своими мыслями, вдруг увидел Дженну, идущую по тропинке между деревьями с переброшенной через руку корзинкой. Сам не понимая, чего он так испугался, Ричард притворился, что не заметил ее, и поспешно ретировался в сторону Бэйндена, тем не менее каждую секунду ощущая за спиной ее присутствие. Когда Дженна наклонилась, чтобы наполнить свою корзину колокольчиками, Ричард услышал, как она запела, и обычное чувство неприязни к ней почти полностью растворилось в желании еще раз увидеть ее нагое тело. Против воли ему пришлось признаться себе, что он завидует плотнику Мисту, мужу этой высокой, смуглой молодой женщины.

Увидев, что он уходит, Дженна вздохнула с облегчением. Как раз с ним ей меньше всего сейчас хотелось разговаривать. В последнее время он выглядел каким-то одичавшим и несчастным, и Дженне было совершенно ясно, что его брак с Деборой потерпел крах. Как уже часто случалось, она задумалась о том, кто же отец рожденного Деборой ребенка. Дженна отвергала даже мысль о том, что это мог быть Бенджамин, но вот господин Роберт Морли – совсем другое дело. Прокалыванием бараньей лопатки она вызвала его в Мэгфилд, но увенчалось ли ее колдовство полным успехом? Действительно ли он, как надеялась Дженна, совратил Дебору? Ей не хотелось больше об этом думать, и Дженна постаралась полностью сосредоточиться на своем букете. Дойдя до небольшого пруда, она присела на поросшем мхом крутом берегу и вдруг заметила, что на дне поблескивает какой-то предмет. Осторожно погрузив руку в холодную толщу воды, Дженна достала его.

Это был кусочек металла, настолько проржавевший, что Дженна с трудом узнала в нем перстень. Однако, когда она надела его на палец, ей показа лось, что он обладает какой-то особой силой. Почему-то она тотчас же представила себе того незнакомца с ястребиными чертами лица, что смотрел на нее возле другого пруда, рядом с их домом. И вдруг она снова увидела его, мертвого, лежащего на земле в каком-нибудь ярде от нее.

Тишина вокруг сделалась особой, пугающей, не подвижной и густой, как туман, и Дженна, задрожав, опустилась на колени. Внезапно послышался стук копыт и из-за деревьев показался всадник в старинной одежде. Не замечая Дженны, он небрежно перебросил мертвое тело через седло и проскакал совсем рядом с девушкой, направившись в сторону коттеджа Даниэля. Она в ужасе смотрела вслед всаднику, пока он не исчез из виду. В этот момент наваждение кончилось и все опять стало таким, как всегда.

Пораженная, Дженна встала и уставилась на кольцо. Несмотря на то, что оно было ей велико, оно почему-то застряло на пальце и не желало сниматься. Чем отчаяннее она крутила и дергала его, боясь его таинственной способности вызывать видения, тем, казалось, плотнее оно сжималось вокруг ее пальца. В конце концов Дженна бросилась к дому отца, чтобы с помощью гусиного жира попытаться стащить его прежде, чем она вернется домой, к Бенджамину.

Не успев переступить порога Бэйндена, Ричард, не в силах справиться с раздражением, вызванным ненавистными ему самому мыслями о Дженне, закричал:

– Дебора, где ты? Иди сюда!

Не получив ответа, он окончательно пришел в ярость и отправился на поиски. Однако при виде жены, сидевшей с ребенком на руках у задней двери, его гнев немного поутих.

– Я принес тебе цветы, – уже более спокойным тоном сообщил Ричард.

Дебора подняла на него глаза, слабая тень улыбки, мелькнувшая на ее губах и тотчас исчезнувшая, была единственным приветствием, какого он удостоился, и Ричард почувствовал, что его снова захлестывает гнев. Притворившись, что влюблена, она обманом женила его на себе, а оказалось, что ему навязали подделку. Единственное, что он получил – это отчужденные взгляды и ледяную холодность жены.

– Дебора! – понизив голос, прошипел Мейнард. – Отдай ребенка служанке. Я хочу поговорить с тобой наедине – сию минуту!

Она бросила на него взгляд, окончательно уничтоживший его надежды – столько в нем было отвращения и страха. Если бы Ричард не был так разъярен, то мог бы заплакать.

– Почему ты испытываешь ко мне такое отвращение? – обрушился он на жену, уже не заботясь о том, что их могут услышать слуги. – Лишь однажды ты проявила охоту, да еще как! Что, уже забыла об этом, или предпочитаешь не вспоминать? – Схватив Дебору за руку, он грубо привлек ее к себе, не обращая внимания на заплакавшего ребенка. – Ну?!

Дебора попыталась высвободиться.

– Это было минутное ослепление, мгновение безумия, Ричард. Я – порядочная женщина, а не распутница!

С этими словами она, сунув младенца в руки мужа, стремительно побежала вниз по склону. Остолбенев, Ричард несколько секунд смотрел ей вслед, а потом ринулся в дом, где поспешно передал испуган но орущего ребенка не менее перепуганной служанке и сразу же бросился вслед за Деборой.

– Сейчас я изнасилую эту суку, – бормотал он на бегу. – Хватит надо мной издеваться.

Ярость и печаль – два чувства, постоянно обуревавших Ричарда на протяжении нескольких послед них месяцев, – неистово бушевали в его сердце.

«Если Дебора опять оттолкнет меня, я убью ее, – подумал он. – Или нет, лучше я заведу любовницу и никогда больше не прикоснусь к этой мерзавке».

Вдруг Ричард остановился, наткнувшись, словно на невидимую преграду, на мысль о Дженне Кэсслоу, не в силах понять, почему он ненавидел ее, такую красивую и желанную, все эти годы.

«Он должен все исправить, – решил Ричард. – Он сделает ей большой, хороший подарок – дичь, мясо, другие продукты. Кажется, у него где-то валяется оставшийся еще от матери резной гребень? Как он подойдет к ее блестящим черным волосам!»

Ричард опять пустился в погоню, но уже с куда меньшим энтузиазмом, чем минуту назад. Если его бесчувственная, холодная жена избегает его, черт с ней. В одном пальчике черноволосой ведьмы больше огня и обаяния, чем во всей пресной, вялой Деборе Вестон.

В этот вечер долина была золотисто-зеленой. Вода, холодная и прозрачная на середине реки, вспенивалась в молоко, накатываясь на прибрежную гальку. В ее темной глубине отражались мед ленно плывущие по небу, словно невесты к алтарю, белые облака.

Выйдя из Шардена и, как обычно, удивившись, почему именно это место так успокоительно и притягивающе на него действует, Бенджамин решил проехать в Мэгфилд по верхней гряде, чтобы сверху полюбоваться Бивелхэмской долиной и в который раз восхититься ее неповторимой красотой.

Внизу раскинулись поля, переливавшиеся всеми мягкими оттенками от яшмы до изумруда, приникнув к подножиям холмов, кажущихся то вишневыми, то темными, как чернила. Стоял чудный, восхитительный вечер: каждый запах, каждый вид, каждый цвет были изумительными и единственными в своем роде, острыми и отточенными, и где-то в вышине, дополняя картину до совершенства, пел жаворонок.

Бенджамин натянул поводья и огляделся, радуясь тому, что путь к его дому пролегает по самому сердцу прекрасной долины. С вершины, где он находился, бродившие по лугам овцы казались белыми точками, а коровы – мелкими коричневыми камушками. Бен жамин увидел, как одна из точек, быстро двигаясь в его направлении, растет и постепенно приобретает очертания человеческой фигуры. Потом, когда она приблизилась, он разглядел, что это женщина, с трудом карабкающаяся по склону холма.

С замирающим сердцем Бенджамин понял, что это Дебора, и подумал о том, что сейчас впервые с момента их разрыва он окажется с ней наедине. Полный дурных предчувствий, он медленно поехал ей навстречу.

Когда она была уже достаточно близко, он увидел, что она не просто запыхалась, но и плачет, что ее волосы растрепались и торчат во все стороны, а подол юбки изорван в клочья.

– Что такое? – вскричал он, пуская лошадь в галоп. – Дебора, что случилось? На тебя напали?

Услышав его голос, она остановилась и, тяжело дыша, стала дожидаться, пока он подъедет поближе. Не позаботившись о том, чтобы поздороваться, Дебора сообщила.

– Я убегаю от Ричарда, – и из ее глаз хлынули новые потоки слез.

Плотник совсем пал духом. Он не испытывал ни малейшего желания вмешиваться в семейные дела Деборы. Не зная, что сказать, он спешился и встал возле своей лошади.

– Возьми меня с собой, – вдруг истерически выкрикнула Дебора. – Бенджамин, ты должен защитить меня!

– Я не могу, – ответил Бенджамин, раскаиваясь в собственной резкости. – Дебора, ты жена Ричарда Мейнарда. Если он жестоко с тобой обращается, только твоя семья имеет право вмешаться.

Дебора с горечью взглянула на него и утерла слезы тыльной стороной ладони.

– Как это похоже на тебя, – упрекнула она, – мечтатель Бенджамин Мист. Всегда такой добрый и хороший, но не готовый ни на какой поступок.

Бенджамин испытал жгучую боль от этого удара, осознавая, впрочем, что в упреке есть доля истины.

– Чего ты от меня хочешь? – неохотно спросил он.

– Отвези меня к моим братьям. Отец, скорее всего, опять выгонит меня, но братья всегда обо мне заботились. Они не будут молча наблюдать за тем, как их сестру обижают в ее собственном доме.

– Я не хочу вставать между мужем и женой.

Дебора метнула на него уничтожающий взгляд.

– Тогда оставь меня. Я пойду в Кокин-Милл пешком, одна.

Поколебавшись, Бенджамин нехотя предложил:

– Ладно, раз ты так расстроена, я отвезу тебя. Но, Дебора…

– Да?

– Это все, что я могу для тебя сделать. Ты меня понимаешь?

Она горько усмехнулась.

– О да, я поняла тебя даже слишком хорошо. Когда-то мы были помолвлены, и ты говорил, что любишь меня. Теперь ты женился на ведьме, и все изменилось. Яснее и быть не может.

– Что ты хочешь этим сказать?

– В свое время узнаешь, не сомневайся, – ответила Дебора, пока он помогал ей взобраться на лошадь.

– Оно не снимается, – удивилась Агнес, в который раз смазывая кольцо гусиным жиром. – Такое впечатление, что оно приросло к твоему пальцу.

– Мы должны его снять, – с ноткой отчаяния в голосе ответила ее сестра. – Это кольцо меня пугает. Я уверена, что оно приносит несчастье.

– Где ты его нашла?

– В синем лесу в Бэйндене. Оно лежало на дне пруда. Должно быть, оно пролежало там несколько столетий.

– Интересно, кому оно принадлежало?

– Я знаю, – призналась Дженна. – Я видела его владельца.

– Как, ты хочешь сказать, что он еще жив?

– Нет, он умер уже очень давно, но… Но иногда он является мне. Однажды он стоял вон там, возле нашего пруда, и смотрел на меня. Это было видение, сон, но мне казалось, будто там, с ним, ты, Агнес, и что у этого человека – мои глаза.

Агнес выглядела озадаченной, ее губы слегка приоткрылись.

– Я не понимаю. Как это я могла быть с ним, если он – привидение?

– Я не знаю. Это очень трудно объяснить. Все, что происходит в потустороннем мире, скрыто от нас.

Сестры молча смотрели друг на друга, наконец, Агнес вздохнула.

– Я ничего не понимаю, но я люблю тебя, Дженна. Ты всегда была так добра ко мне. Хочешь, я для тебя сыграю?

Бросив взгляд на заходящее солнце, Дженна кивнула:

– Хорошо, только недолго. Бенджамин скоро будет дома.

Агнес сняла со стола лютню и заиграла, но, вопреки обыкновению, сегодня в ее мелодии звучали ярость и огонь, гнев, страх и страсть. Может быть, хотя сестры об этом и не подозревали, на нее повлияло невидимое присутствие Ричарда Мейнарда, медленно бродившего в это время совсем неподалеку от их дома?

– Что с тобой происходит сегодня? – спросила Дженна, с любопытством глядя на сестру.

– Я все время думаю о Деборе. Мне кажется, она наградила Мейнарда чужим ребенком.

– Я никогда не верила, что это его ребенок, – задумчиво ответила Дженна.

– Бедный Ричард, – вздохнула Агнес, и ее лютня тотчас отозвалась грустной мелодией. – Я никогда не любила этого человека, но такого зла я ему не желала.

– Так же, как и я.

Откуда-то донесся странный звук, похожий на приглушенный крик. Агнес перестала играть, и сестры встревоженно переглянулись.

– Что это?

– Не знаю.

Дженна встала и обошла вокруг дома, но нигде никого не было, только дикие утки плавали в пруду и шелестела листва под дуновением вечернего ветерка.

– Наверное, это какая-нибудь птица, – неуверенно предположила Дженна, вернувшись в дом.

– Но не тот призрак, что тебе является?

– Надеюсь, что нет. – Дженна поцеловала Агнес в щеку. – Мне нужно идти. Передай отцу привет.

– Ты не подождешь его?

– Нет, Бенджамин будет волноваться, если я задержусь.

Дженна вышла из дома и растворилась в сумерках.

Колокольчики, которые Ричард сорвал для своей жены, успели завять, а ребенок, не переставая, кричал во сне. Вот уже вторые сутки рядом с ним не было ни отца, ни матери, чтобы приласкать и успокоить его. Слуги, работавшие в Бэйндене, могли только предполагать, что между хозяином и его женой произошла серьезная размолвка – некоторые видели, как Дебора бежала к реке, а разгневанный Мейнард мчался вслед за ней. Хозяйка так и не вернулась домой и, как говорили, пряталась у своего старшего женатого брата, но хозяина это, казалось, совершенно не волновало. Он делал вид, будто ничего не замечает, если слово «не замечает» применимо для описания поведения человека, который каждый вечер напивается до бесчувствия, разговаривает сам с собой и ничего не ест.

Атмосфера в доме была такая, что младшая служанка большую часть дня проводила в слезах. Няня младенца тоже недалеко ушла от нее и едва не упала в обморок, услыхав бешеный рев Ричарда:

– Уберите от меня этого ублюдка! Я не хочу видеть его в этом доме, слышите?! Никогда!

Но возбуждение и любопытство возобладали над страхом, и не прошло и нескольких часов, как неосторожные слова Мейнарда стали известны всей деревне, и матушка Мауд получила возможность высказать свою точку зрения.

– По-моему, факты сами говорят за себя, – уронила она, многозначительно покачивая головой.

– Вы хотите сказать, что ребенок не от хозяина Мейнарда?

Вместо ответа Мауд задала встречный вопрос.

– Разве Дебора Вестон раньше не была помолвлена с другим? И разве эта помолвка не была внезапно разорвана по непонятным причинам?

– Да.

– И после этого Дебора в неприличной спешке выскочила замуж за Ричарда Мейнарда, а семь месяцев спустя родила ребенка, не так ли?

– Вы хотите сказать?.. – Ахнув, няня возбужденно хлопнула себя ладонью по щеке. – Вы хотите сказать, что отец ребенка – Бенджамин?!

В карих глазах Мауд светилось торжество. Такого славного скандала, пожалуй, не было с прошлого Рождества, когда молодого господина Тома видели нежно держащимся за руки со своим приятелем-студентом.

– Хотелось бы мне знать, что скажет Дженна, когда услышит об этом?

Веем своим видом демонстрируя, что ей известно нечто такое, о чем не догадываются остальные, мамаша Мауд, понизив голос, сказала:

– Я не думаю, что Дженне вообще понадобится что-либо говорить.

– Что это значит?

– Много лет назад у меня был… племянник. Он умер.

Показалось ли служанке, или Мауд действительно запнулась перед словом «племянник»?

– И что же?

– Я всегда считала, что его сглазила тетка Дженны, Алиса Кэсслоу.

– И что вы сделали?

Мауд, казалось, чувствовала себя немного не в своей тарелке.

– Ну, это было не мое дело. Но я убеждена, что тогда столкнулась с нечистой силой. И уверена, что теперь дьявол вселился в племянницу Алисы Кэсслоу, и это с его помощью она заставила Бенджамина Миста в нее влюбиться.

– Значит, Дебора была вынуждена выйти замуж за хозяина Мейнарда, когда Мист бросил ее беременную?

Мауд победно взглянула на собеседницу.

– Ну, конечно. Теперь, когда Мейнард обнаружил обман, недолго осталось ждать, чтобы вся правда вышла наружу.

– Да смилостивится Господь над всеми ними!

– Аминь, – елейным голосом отозвалась Мауд.

Как обычно объезжая окрестности по своим надобностям, плотник удивлялся, отчего вдруг он стал предметом столь бурного интереса со стороны окружающих, и предположил, что его заметили, когда он вез Дебору к дому ее брата. Бенджамина не очень-то волновали пересуды сплетников, коль скоро Дженна не верила им, но, средь бела дня увидев в дверях своего дома Дебору, он почувствовал себя весьма неловко.

В этот день он неожиданно рано вернулся домой и, насколько ему было известно, об этом еще никто не мог знать. Но Дебора, судя по всему, знала, и теперь стояла перед ним, красивая, как никогда, глядя на него со странной улыбкой, причудливо изогнувшей ее губы.

– Я пришла поблагодарить тебя за то, что ты тогда помог мне.

«Ее голос звучит не так, как всегда, – отметил Бенджамин, – в нем появилась загадочная, соблазни тельная хрипотца».

– Заходи. Как ты узнала, что я дома?

– Я видела, как ты ехал напрямик через лес, и решила зайти.

Что-то в манерах девушки смущало Бенджамина, но было уже поздно: держась притворно скромно, она вошла в комнату и уселась в его любимое кресло, подняв к нему лицо, столь похорошевшее с того дня, когда он в последний раз видел его красным и распухшим от слез.

– Ты все еще у своего брата? – осторожно спросил Бенджамин.

– Разумеется, – все тем же странным голосом ответила Дебора. – Я не вернусь в тот дом, чтобы меня там опять оскверняли.

– Оскверняли? Кто, твой собственный муж?

– Я не люблю его! – заявила Дебора, вскочив с места. – Честно говоря, я люблю другого, того, кто гораздо ближе мне. Но любовь не всегда совпадает с желанием, не правда ли, Бенджамин? Ты должен знать об этом лучше, чем кто-либо другой. Ты, кого приворожили и заставили жениться при помощи злых чар, должен понимать разницу между любовью и похотью.

Бенджамин оцепенел. Дебора облекла в слова мысль, подспудно тревожившую его уже много месяцев.

– Что ты хочешь этим сказать? Я люблю Дженну.

Дебора засмеялась, запрокинув голову, и Бенджамину бросился в глаза изящный изгиб ее белой шеи.

– Естественно. Вес это часть колдовства, под воздействием которого ты находишься уже целый год. Но на самом деле ты все еще любишь меня, Бенджамин. Это меня ты до сих пор хочешь, ко мне тянешься и телом, и душой. Это я могу увлечь тебя в рай, о существовании которого ты до сих пор даже не догадывался.

Она улыбнулась, и Бенджамин, словно зачарованный, следил, как ее рука начала расстегивать платье. Дебора – спокойная, невинная Дебора! – сбрасывала с себя одежду, собираясь предстать перед ним обнаженной.

– Не надо… – начал Бенджамин, но слова замерли у него на устах, когда он увидел ее высокие, тугие груди; талию, которую можно было обхватить руками, несмотря на рождение ребенка; плавные линии бедер и стройные ноги.

– Дебора… – пробормотал он, и вдруг тупо добавил: – Ты очень красива.

– Красива для тебя, – уточнила она все тем же низким хриплым голосом и, не говоря больше ничего, опустилась на пол.

Не успев ничего сообразить, не успев даже раздеться, Бенджамин рухнул на нее, твердя себе, что это глупость, безумие, идиотизм, но, тем не менее, потеряв способность противостоять и сопротивляться ей. Такими, сплетенными воедино и двигающимися в могучем, неистовом ритме, и застала их Дженна. Переступив порог, она в ужасе воззрилась на лежащих на полу любовников.

– Я убью вас обоих, – тихо промолвила Дженна. – Не думайте, что кто-нибудь из вас может так предать меня и избежать смерти.

Никогда в жизни Бенджамин не испытывал большего отчаяния.

Только что он достиг кульминации страсти и несколько мгновений после финального аккорда был не в силах шевельнуться. Но когда, наконец, он немного пришел в себя, то увидел, что из-под облика Дженны вдруг проступили чьи-то чужие, искаженные яростью и отчаянием жесткие, ястребиные черты. Склонившись над ним, она прошипела.

– Как ты мог так подло поступить со мной? Как ты посмел предать такую любовь, как наша?

Чувствуя себя последним негодяем и сгорая от стыда, Бенджамин кое-как привел в порядок одежду и услышал голос жены, переключившей свое внимание на Дебору.

– Что касается тебя, мерзкая тварь, – рычала, как раненый зверь, Дженна, – то ты уйдешь из этого дома такой, как стоишь сейчас. Пробеги-ка нагишом по деревне, и пусть все пялят на тебя глаза! Пусть все знают, что ты хуже последней распутной девки, что ты настоящая шлюха!

Она схватила Дебору за горло, и Бенджамину вдруг показалось, что это не Дженна, а высокий молодой мужчина хочет вытрясти жизнь из девушки, которая только что принадлежала Бенджамину. В следующее мгновение Дженна выпустила свою жертву и грубым толчком вытолкнула голую Дебору на улицу, захлопнув за ней дверь.

– А теперь твоя очередь, Бенджамин Мист, – побелев, как мел, произнесла Дженна. – Будь ты проклят. Я желаю тебе горя и несчастий. Пусть тебя покинет удача. Пусть у тебя до самой смерти не будет ни одного счастливого дня.

Бенджамин услышал, как она взбежала по лестнице и, наспех побросав свои пожитки в корзину, снова спустилась вниз, прихватив со стола свою ступку и пестик. Бенджамин в последний раз взглянул на нее.

Дженна стояла в дверях, ее лицо дышало ненавистью.

– Стало быть, колдовство под конец сослужило мне плохую службу, – сказала она. – Что ж, так тому и быть. Больше я никогда к нему не прибегну. Будь проклят еще раз, Бенджамин Мист. Ты унизил меня и втоптал в грязь, и не знаю, смогу ли я когда-нибудь после этого снова подняться. Да падет мщение на твою голову.

Бенджамин не знал, как долго он потом лежал на полу, рыдая и повторяя.

– Вернись, Дженна. Пожалуйста, вернись ко мне. Мы с тобой рождены друг для друга и не должны разлучаться теперь, когда я вновь нашел тебя.

 

Глава двадцать восьмая

Роберту Морли всегда доставляло удовольствие скакать по окружавшим Глинд невысоким холмам. И больше всего – мягким июньским вечером, когда солнце ласкает вершины холмов, а глубокие тени ложатся на разноцветные поля. Это и есть Англия, ее душа и сущность, ее лучшая пора. Здесь нет ни уродства, ни вони городов, ни хриплых криков торговцев, ничего отвратительного и мерзкого – только великолепие, чистый воздух, сладостные ароматы, упоительная возможность скакать без всякого страха по самому сердцу родной земли.

Владелец Глинда задумался о том, как он жил до сих пор. Большие и малые проступки, бездумно растраченные годы, женщины, которые появлялись и исчезали. Но больше всего его беспокоили мысли о наследстве, он гордился тем, что носит титул, и с воодушевлением думал о своих выдающихся предшественниках.

Придержав лошадь и взглянув на свой дом, с высоты кажущийся небольшим пятнышком в глубине долины, Роберт ощутил радость и гордость обладателя. Он радовался своему высокому положению, радовался тому, что он англичанин и что все, что он видит вокруг – такое истинно английское. В этот момент он готов был, если понадобится, пожертвовать жизнью ради того, чтобы сохранить мирное спокойствие и красоту этого места, маленькой частички Англии, где он имел счастье быть господином и повелителем.

Роберт обратился мыслями в будущее. Теперь, когда он стал носителем титула, он обязан жениться и произвести на свет законных наследников. Несколько неохотно Роберт начал мысленно перебирать всех женщин округи, и, наконец, остановился на Сюзанне Хогсон из Фрамфилда, пятнадцатилетней наследнице значительного состояния, решив, что через год-другой это будет во всех отношениях подходящая партия.

Вдохновленный приятными перспективами, Роберт заторопился домой. Не успел он войти в холл, как по лицу дворецкого понял, что за время его отсутствия что-то произошло.

– Что такое? – спросил он.

– Некая особа женского пола желает вас видеть, сэр.

– Кто она?

– Она сказала, что прискакала из Мэгфилда и у нее очень срочное дело.

– Тогда я приму ее. Проводите ее в библиотеку.

Наверняка это Дебора! Никто другой не осмелится беспокоить его в такой час. Боясь поверить такому счастливому повороту судьбы, Роберт с горделивым и властным видом встал у камина, гадая, какая же сторона этой необычной натуры сегодня предстанет перед ним. Дебора вошла в комнату с видом скромницы, опустив глаза в пол, и по ее лицу невозможно было прочитать, какую роль она намерена сыграть на сей раз.

Довольно неуверенно Роберт начал:

– Чем я могу помочь вам, госпожа Мейнард?

Она подняла глаза, и Роберт с удивлением обнаружил, что они полны слез.

– Я пришла, чтобы отдаться на вашу милость, господин. Я убежала от Ричарда, и отец навсегда запретил мне показываться в Мэгфилде. Может быть, вы могли бы дать мне работу в Глинде, чтобы у меня, по крайней мере, была крыша над головой.

Роберт ответил весьма сухо:

– Сударыня, вы не очень-то хорошо обошлись со мной. Впервые встретившись, мы стали любовниками, и я считал, что это произошло потому, что мы нравимся друг другу. Но когда я вновь увидел вас, вы уже стали женой другого, чтобы дать имя нашему сыну, по вашим словам, со мной же вы обращались весьма презрительно. Наконец, когда мы виделись в последний раз, вы бросали на меня весьма странные взгляды, в которых можно было прочесть все, что угодно, но только не любовь. Почему же теперь я должен вам помогать?

– Потому что я мать вашего сына.

– Это правда, и я готов позаботиться о нем, но вы даже не взяли его с собой.

Отвернувшись, Дебора посмотрела в окно, на темный парк.

– Есть и другая причина.

– Какая же?

– Такая, что часть меня еще любит вас.

Роберт заколебался, не будучи до конца уверенным, стоит ли продолжать связь с такой экстравагантной и переменчивой особой, как Дебора, как вдруг увидел, что ее лицо, еще минуту назад печальное и умоляющее, отвердело и приблизилось к нему, губы приоткрылись, глаза расширились и потемнели.

– Ты хочешь меня. Разве нет, сумасшедшее создание? – сказал он.

Вместо ответа она без тени смущения или стыда провела руками по его телу. Роберт почувствовал себя оскорбленным тем, что здесь, в Глинде, в своей собственной библиотеке, подвергся подобной атаке.

– Дебора, – начал он, но она не дала ему договорить, поцеловав его так, как только одна она умела это делать.

В атмосфере растущего взаимного возбуждения девушка прошептала:

– Позволь мне остаться по крайней мере на ночь, Роберт.

Он знал, что она, скорее всего, сумасшедшая, безусловно, опасна, а он просто дурак. Но, заключая ее в объятия, Роберт услышал свой собственный голос:

– Ты можешь оставаться здесь так долго, как только захочешь. Тебе понадобится совсем немного времени, чтобы окончательно свести меня с ума.

Больше они уже не говорили, и Роберт снова попал в головокружительный парадиз, где ему хотелось остаться навсегда.

С важностью простучав каблуками по мощенному булыжниками двору, мамаша Мауд, зловеще улыбаясь, подошла к дворцовой кухне. Главный повар специально послал за ней, желая послушать последние сплетни. И впрямь, какой это был замечательный, незабываемый год! Хватило бы одного открытия, что настоящий отец ребенка Деборы Бенджамин Мист, но потом выплыло наружу, что их амурные дела продолжаются, и Дженна, вернувшись домой, застала парочку на месте преступления. В результате произошла потрясающая, небывалая сцена, когда Дебора нагишом бежала через всю деревню, мужчины свистели, женщины кричали. «Шлюха!», а мальчишки швыряли ей вслед камни.

Разумеется, для Деборы это означало конец. Больше она никогда не осмелится сунуть нос в Мэгфилд. В тот же вечер Дебора исчезла, и с тех пор о ней не было ни слуху, ни духу. Кое-кто предположил даже, что она покончила с собой, но большинство склонялось к мнению, что она отправилась в Лондон и стала проституткой. Все это было загадочно и восхитительно.

Но история на этом не закончилась. Под влиянием всего случившегося Ричард Мейнард пил без просыпа и совсем забросил хозяйство, о покинутом родителями ребенке заботилась служанка, рассказывавшая, что хозяин никогда даже не смотрит на мальчика. Дженна же вернулась в дом Даниэля и, отказавшись от работы во дворце, вместо этого ходила помогать в Бэйнден. Но интереснее всего было поведение Бенджамина.

Мауд считала, что он все еще находится под воздействием колдовских чар Дженны, поскольку он выглядел измученным, осунувшимся и неухоженным, а его мечтательные красивые глаза воспалились и покраснели от недосыпания. Это вызывало законный вопрос: почему же, находясь фактически в рабстве у Дженны, он продолжал крутить любовь с Деборой? Мауд считала, что знает ответ, все дело в том, что Дебора использовала еще более сильное колдовство, для чего, по всей вероятности, прибегла к помощи потомков Мэйбл Бриггс, ведьмы, жившей и практиковавшей в Мэгфилде задолго до Алисы Кэсслоу.

В этот день, едва матушка Мауд уселась перед благодарной аудиторией, кто-то сразу спросил:

– Есть что-нибудь новенькое про Дженну?

У Мауд был готов ответ:

– Да, вчера вечером я заходила к Даниэлю. Она неплохо держится, часто ходит играть с этим бедным сироткой, ребенком Деборы, сыном неизвестного отца. Но, вне зависимости от того, Бенджамин его отец или нет, Даниэль поклялся, что убьет плотника, если тот не оставит в покое его дочь.

По комнате пронесся одобрительный гул: публика переваривала полученную информацию.

– Значит, он все еще докучает ей?

– Внутрь его не пускают. Он бродит вокруг дома Даниэля, умоляя Дженну поговорить с ним, всякую минуту, свободную от работы и сна. Но она отказывается иметь с ним дело. А прошлой ночью Даниэль, которому это надоело, вместе с парочкой приятелей швырнули плотника в реку и пообещали, что если он еще раз попадется на глаза Даниэлю, то так легко не отделается.

– Стало быть, она уже никогда к нему не вернется?

Мауд раскрыла рот, собираясь ответить, но ее опередил главный повар:

– У Дженны доброе сердце. Я думаю, он еще имеет шанс ее уговорить.

– Пусть теперь он ее приворожит! – предложил какой-то остряк.

Раздался всеобщий смех, к которому вынужденно присоединилась Мауд.

– Вот что, поговорили и хватит, – распорядился главный повар. – Пора вам снова браться за дело. Ну-с, Мауд, могу ли я предложить вам кувшинчик эля?

– С удовольствием, – ответила она, располагаясь поудобнее и надеясь, что сейчас сумеет выведать что-нибудь новенькое о последних подвигах юного господина Тома. – Так приятно всегда посидеть и поболтать здесь, во дворце.

В этом году во время жатвы вся деревня вышла на поля, чтобы обеспечить себя золотым зерном на будущую зиму. До самых сумерек в полях поблескивали серпы, а когда становилось темно, жнецы, слишком уставшие, чтобы торопиться, тихо переговариваясь, медленно брели домой.

И в Бэйндене все, кто мог, вышли в поле, даже ребенка брали с собой и усаживали где-нибудь в сторонке. Из маленького домика приходили на подмогу Даниэль с обеими дочерьми, Агнес, как всегда, приносила с собой лютню и завернутый в носовой платок завтрак. В полдень, когда солнце достигало высшей точки, обычно устраивали перерыв и закусывали хлебом и сыром, запивая их элем и водой.

Но в этот день Дженна почти ничего не ела, и встревоженная Агнес увидела, что сестра прижала руку к животу.

– У тебя что-нибудь болит? – спросила Агнес, но Дженна, избегая ее взгляда, покачала головой.

Удивленная Агнес взяла лютню и начала играть, не подозревая о том, что в этот момент ее сестра испытывает одно из самых потрясающих ощущений, которое дано пережить женщине. Джснне казалось, будто в глубине ее тела ожила и вспорхнула крыльями бабочка – то впервые зашевелился ребенок, существование которого покамест оставалось секретом для всех, кроме матери.

Когда она впервые заподозрила, что беременна, то вначале хотела избавиться от плода. И рецепт был тут как тут, наготове, – в книге Алисы Кэсслоу можно было найти подходящее снадобье на все случаи жизни. Дженна даже приготовила настойку и, держа чашу в руке, долго-долго стояла перед зеркалом, переводя взгляд золотисто-зеленых глаз с чаши на пока еще плоский, как всегда, живот, и обратно.

Дженна знала, что обманывает себя, что никогда у нее не поднимется рука уничтожить жизнь, зачатую Бенджамином, что она все еще любит его и будет любить всегда, до самой смерти. Дженна разжала пальцы. Чаша с грохотом упала на пол и разбилась вдребезги. Алая, как кровь, жидкость потекла во все стороны. Дженна бросилась в постель и плакала, пока не заснула. Теперь же, на поле в Бэйндене, дитя Бенджамина впервые зашевелилось в ней.

Дженна подняла голову и поймала на себе, как это часто случалось в последнее время, странный оценивающий и выжидательный взгляд Ричарда Мейнарда. В который раз она почувствовала, что он желает ее, и это, вкупе с тем, с какой готовностью он дал ей работу и как часто стал заходить к ним в дом, всякий раз принося щедрые дары, позволило Дженне сделать вывод, что его отношение к ней перешло из одной крайности в другую, былая неприязнь сменилась вожделением.

Как будто догадавшись о ее мыслях, Ричард встал и, обойдя вокруг обедающих, присел рядом с Дженной Лютня Агнес заглушала его голос, и никто не услышал, как он тихо произнес:

– Какая ты красивая, Дженна. Мне доставит большое удовольствие, если сегодня после работы ты придешь поужинать со мной в Бэйндене.

– Я не думаю… – начала Дженна, но Ричард перебил ее.

– Пожалуйста, сделай мне такое одолжение. Кроме того, я хочу рассказать тебе кое-что, о чем здесь не могу говорить.

– О чем?

Ричард загадочно усмехнулся.

– Дебора. Ее недавно видели. Ты придешь?

Любопытство Дженны возобладало над здравым смыслом.

– Хорошо, приду.

На бледном лице Ричарда появилось подобие улыбки.

– Я буду ждать тебя.

Прежде чем Дженна успела что-либо ответить, Мейнард поднялся и взял в руки серп, показывая остальным, что перерыв кончился и пора приступать к работе.

Несмотря на то, что солнце зашло всего лишь час назад, Бенджамин уже спал, распростершись поперек кровати, полностью одетый, с красным от выпитого лицом. Плотнику снился сон, который он уже неоднократно видел: будто бы он скачет на коне по сверкающему золотом песку вдоль берега темно-синего моря, а рядом с ним двое мальчиков в туниках. Лошадь Бенджамина вдруг понесла, от страха он проснулся и протянул руку туда, где должна была лежать Дженна. Но там было пусто: ни длинного, стройного смуглого тела, ни пахнущих мускусом черных волос на подушке. Он был совершенно один.

– О, Господи, сжалься надо мной! – простонал Бенджамин. – Я должен вернуть ее! Должен!

Бенджамин сел и задумался. Впервые ему в голову пришла мысль, что если раньше Дженна и давала ему любовный напиток, как он давно подозревал и как утверждала проклятая Дебора, то в последние месяцы, безусловно, она не могла этого делать. И, тем не менее, он любил ее еще сильнее, чем прежде, если такое возможно.

Бенджамин зажег свечу и сжал голову в ладонях, пытаясь привести в порядок свои затуманенные элем мозги. В конце концов, в самый темный час ночи, к нему пришел единственно возможный и правильный ответ. Дженна – это его половина, его душа, его судьба, но понадобилась разлука, чтобы он, наконец, это понял.

Издав душераздирающий крик, Бенджамин вскочил и бросился вниз по лестнице. Во что бы то ни стало он должен еще раз увидеться с Дженной, предпринять последнюю, отчаянную попытку вернуть ее. Ничто не может остановить его – даже смерть от руки отца Дженны лучше, чем жизнь без нее.

Налив себе очередной стакан вина, Ричард Мейнард сказал:

– Я так рад, моя дорогая, что ты пришла. Давно уже мне не приходилось ужинать в обществе красивой женщины.

Ричард еще не был совершенно пьян, но язык у него уже заплетался, и Дженна успела пожалеть о том, что пришла. Однако, помня о том, что он сказал ей днем, Дженна затронула интересующую ее тему.

– Вы говорили, что узнали что-то новое о Деборе. Где она?

– В Глинде, – коротко ответил Ричард. – Работает горничной в замке и, без сомнения, спит с хозяином.

Значит, это правда! Роберт Морли подчинился колдовству Дженны и затащил девушку в постель.

Ошибочно истолковав выражение лица Дженны, Ричард кивнул.

– Ужасная мысль, согласен. Она повергла нас обоих в бездну, Дженна. Но мы можем отомстить ей, отомстить вдвоем, если ты согласишься.

– Каким же образом?

Он неприятно улыбнулся.

– Я расскажу тебе, когда мы поедим.

Ричард приготовил роскошный ужин: баранину со специями, жареного гуся, сладкий пудинг, фрукты. Дженна с удовольствием набросилась на еду: теперь, когда ребенок притих, к ней вернулся аппетит, однако даже самые изысканные блюда не могли приглушить беспокойства и неприязни, которую вызывал в ней арендатор Бэйндена.

В отличие от нее Ричард ел очень мало, зато старательно налегал на вино, время от времени выжидательно поглядывая на гостью. Дождавшись, пока Дженна отодвинула тарелку, он, проглатывая слова, произнес:

– Буду говорить с тобой напрямик, дорогая моя. Однажды я подслушал твой разговор с Агнес и понял, что ты догадываешься, что маленький Ричард не от меня.

– Да, – медленно ответила Дженна. – Это правда. Я считаю, что с вашей стороны очень благородно держать его здесь.

– Это вовсе не из благородства. – Мейнард встал. – Я держу его здесь, чтобы заманить Дебору домой.

– Вы хотите, чтобы она вернулась?

– Да. Но не потому, что я люблю ее, поверь мне. Нет, я хочу получить возможность отомстить. Я проучу ее, заставлю быть покорной женой, чего бы мне это ни стоило.

Дженна вздрогнула, увидев, что он подошел и встал за ее спиной.

– Я уже говорил раньше, что знаю способ, как нам вдвоем отомстить им. Вот, что я предлагаю, Дженна: мы с тобой станем любовниками, и таким образом круг замкнется, колесо совершит полный оборот. Каждый раз, наслаждаясь друг другом, мы будем насмехаться над нашими неверными супругами, платить им той же монетой.

Дженна обернулась, чтобы взглянуть на него, и увидела, что на бледных щеках вспыхнули красные пятна. Впервые она начала понимать, что Ричард немного не в себе. Дженна поспешила подняться.

– Господин Мейнард, прошу вас, остановитесь. Я не хочу становиться ничьей любовницей – ни вашей, ни кого бы то ни было другого. Пожалуйста, давайте прекратим этот разговор.

– Почему нет? – придвинувшись к ней, возразил Ричард. – Я тебе не нравлюсь? Или просто ты изображаешь скромницу, как эта сука Дебора?

Его руки легли на груди Дженны, и он впился ей в губы тяжелым, грубым поцелуем. Прежде чем она успела что-либо сообразить, он задрал ей юбку, и Дженна почувствовала его пальцы у себя на бедрах.

– Ну-ну, не бойся, – прохрипел Ричард. – Будь умницей, пусти меня. Никто не войдет.

– Нет! – закричала Дженна, безуспешно пытаясь оттолкнуть его. – Я не хочу. Отпустите меня!

Но ее сопротивление лишь еще сильнее разожгло Ричарда. Он засмеялся от удовольствия.

– Я буду кричать так громко, что кто-нибудь обязательно прибежит, – предупредила Дженна.

Вместо ответа он ладонью закрыл ей рот, одновременно повалив девушку на стул. Дженна чувствовала, как он пытается овладеть ею. С неимоверным усилием она ударила его коленом в живот. Стул опрокинулся, они оба полетели на пол. Дженна вскочила и, кинув взгляд на охающего Мейнарда, бросилась к двери. Вылетев из комнаты, она сбежала по лестнице и, задыхаясь, помчалась по склону вниз, к дому Даниэля.

Охваченная паническим страхом, она бежала, не глядя под ноги, и споткнулась о торчавший из-под земли корень. Дженна полетела вперед и упала бы, если бы ее вдруг не подхватила пара сильных мужских рук.

– Любимая моя, – произнес родной голос. – Почему ты так мчишься? Что случилось?

Дженна подняла голову и увидела Бенджамина.

Часом позже, лежа в объятиях мужа, Дженна думала о том, как же это все-таки странно, что один и тот же акт может казаться таким ужасным и отвратительным с одним, и в то же время таким красивым и притягательным с другим. Если бы Ричарду удалось изнасиловать ее, Дженна чувствовала бы себя униженной, оскверненной, поруганной, но сейчас, предаваясь любви с Бенджамином, ощущая на своем теле его приятную тяжесть, его руки, ощущая его, требовательного и нетерпеливого, целиком, она испытывала лишь восторг и возбуждение.

Бенджамин был так нежен с ней, так заботливо вел ее за руку назад к дому Даниэля, что Дженна ничего не сказала ему о Ричарде. Отцу она тоже ничего не стала говорить. Будет лучше, если ни один из них ничего не узнает.

Когда Бенджамин, проводив ее до дверей, повернулся, чтобы уйти, то его опущенные плечи и дрожащие губы показались Дженне настолько трагическими, полными такого безнадежного отчаяния, что вся ее решимость растаяла без – следа.

– Я люблю тебя, – вдруг, неожиданно для себя самой, призналась Дженна, слова сами собой слетели с ее губ.

– Ох, Дженна… – До сих пор Дженна ни разу не видела Бенджамина плачущим, но сейчас он неудержимо разрыдался, всхлипывая и от смущения пряча лицо в ладонях.

Дженна увидела, насколько тяжело он переживает случившееся, и поняла, что у нее не осталось выбора. Войдя в дом, она сказала отцу.

– Можешь считать меня слабовольной дурочкой, но я ничего не могу с собой поделать. Я люблю Бенджамина.

– Слава Богу, – только и сказал Даниэль, обнимая дочь.

– Но я думала, ты хочешь его убить.

– Он уже достаточно сам себя наказал. Возвращайся к нему, и живите в мире и согласии.

В дом плотника они вернулись уже целой семьей, потому что, не успели они переступить порог, как Дженна сообщила мужу о том, что у них будет ребенок. Бенджамин опустился перед ней на колени и поцеловал то место, где росло и развивалось его дитя, и Дженну пронзило ощущение, что когда-то это уже происходило, но как-то иначе.

Потом, лежа в супружеской постели, чувствуя у себя на пальце все то же таинственное кольцо, Дженна думала о будущем и гадала, много ли у нее будет детей. Рядом с ней мирно спал Бенджамин. Теперь Дженна знала, что муж по-настоящему любит ее, независимо от чар и зелий. Сердце Дженны переполнялось радостью и счастьем, и, наконец, она заснула, твердо решив, что на следующий день сожжет книгу Алисы Кэсслоу.

 

Глава двадцать девятая

Любуясь весной, вновь пришедшей в колдовскую долину, Дженна и Бенджамин рука об руку гуляли вдоль реки. В твердом пожатии Бенджамина чувствовались любовь и нежность, забота и внимание.

Хотя зима была холодной и долгой, природа уже начала пробуждаться после зимней спячки. Родившиеся зимой ягнята ковыляли на неокрепших ножках, присоединяя свои тоненькие голоса ко всеобщему гимну возрождения природы.

– Скоро и у нас будет ребенок, – сказала Дженна, и Бенджамин, положив руку на ее выпуклый живот, ответил:

– Для меня это не может быть слишком скоро.

В последние месяцы они были безгранично счастливы, как будто их примирение навсегда похоронило тяжелые воспоминания и навеки скрепило их союз. Порой Дженне даже казалось, что их любовь столь огромна, что ни один из них не сможет выжить, испытав такое счастье. Когда ее посещали такие мысли, Дженна вздрагивала от мрачных предчувствий и думала о том, как предотвратить грядущие бедствия.

Она так и не нашла в себе сил уничтожить книгу своей тетки. Бесконечно долго Дженна перебирала потемневшие страницы и, наконец, снова заперла книгу в шкатулку, не в силах предать огню чужой многолетний труд. Однако в каком-то смысле она сдержала свое слово, данное в день примирения с Бенджамином, с тех пор ни разу не обращалась к этой книге и даже настойку из листьев малины для облегчения родов готовила по памяти.

Внезапно Дженна ощутила острую нужду в глотке этого снадобья, тупая боль, возникшая в пояснице, разлилась по всему телу. Ей захотелось поскорее попасть домой. Почувствовав перемену в настроении жены, Бенджамин спросил:

– Что-нибудь не так, любимая?

– Просто немного устала, – ответила она. – Не думаю, что сегодня нам придется звать Агнес.

Но судьба распорядилась по-своему. Когда супруги поравнялись с домом Кэсслоу, Дженна почувствовала, как по ее ногам заструилась вода, и поняла, что ребенок не может больше ждать.

– Придется нам зайти, – сказала она. – Наше дитя просится на свет.

Сразу же поднялась суматоха. Агнес помогла Дженне подняться по лестнице и уложила в постель, которую еще недавно делила с сестрой; Бенджамин поспешил в деревню за акушеркой и за настойкой из листьев малины; из Бэйндена прибежала помочь няня юного Ричарда; а Даниэль, прихватив несколько монет, отправился выпить эля.

В течение нескольких часов мучений, отчасти облегченных травяными настоями, Дженна грезила наяву. Ей казалось, что она вновь видит молодого мужчину с ястребиными чертами, владельца кольца, которое прочно обосновалось на ее пальце. Дженна видела себя стоящей возле пруда и наблюдающей, как мертвое тело незнакомца замуровывают в стене ее собственного дома. Значит, в коттедже Даниэля скрыт ключ к тайне! Очнувшись, Дженна увидела над собой встревоженное лицо Бенджамина.

– Дорогая моя, ты была такой бледной и неподвижной, что я подумал, будто ты при смерти.

– Ну уж нет, – ответила Дженна. – Мне еще слишком многое надо сделать, чтобы произвести на свет твоего ребенка.

Желая хоть как-то разделить ее муки, Бенджамин сделал попытку остаться в комнате, но недоумевающие и возмущенные лица акушерки и остальных женщин заставили его уйти и отправиться на поиски Даниэля. Часом позже, выйдя из Мэгфилдского трактира, Бенджамин передернулся, почувствовав дуновение холодного, наполненного соленой влагой ветра. В эту промозглую, сырую мартовскую ночь должен был появиться на свет его ребенок. Снедаемый нетерпением, Бенджамин обратился к тестю:

– Я должен вернуться домой. Я хочу быть вместе с Дженной.

Что-то неладно, вдруг уверился Бенджамин. В действие вступили какие-то жестокие, злые, безжалостные силы. Перекрестившись, Бенджамин галопом умчался в темноту.

Проезжая по гряде над Бэйнденом, он увидел, что между деревьями мелькает свет фонаря и, решив, что это посланец из дома Кэсслоу, двинулся навстречу. Но это были два всадника, причем даже на расстоянии Бенджамин распознал в одном из них женщину. Что-то в ее облике было пугающе знакомым, и когда фонарь вдруг качнулся под порывом ветра, Бенджамин увидел облако пушистых светлых волос и узнал Дебору Мейнард. Значит, она вернулась в Мэгфилд в ту самую ночь, когда он должен стать отцом.

Его первым порывом было избежать встречи, и Бенджамин, пригнувшись в седле, направил коня в густые заросли. Но сразу же вслед за этим он услышал крик ужаса и, присмотревшись, увидел, что Дебора и ее спутник остановились перед каким-то темным, приземистым строением, а лошадь Деборы, испуганно заржав, встала на дыбы.

Бенджамин так никогда и не смог понять, что заставило его устремиться к ней на помощь. Ухватив лошадь под уздцы, он заставил ее стоять спокойно, но Дебора даже не взглянула на него, вперившись взглядом в таинственное строение. Это была кузница, и, поскольку Бенджамин не узнал ее, то сразу потерял ориентировку и решил, что свернул не в ту сторону и заблудился.

– Где мы? – спросил он.

Никто не ответил, а спутник Деборы, слуга из Глинда, к удивлению Бенджамина, вдруг издал испуганный возглас и умчался прочь. Воцарилась тишина, которую нарушало только завывание холодного соленого ветра, но в следующее мгновение все ночные звуки показались им преувеличенными во стократ. В уши Бенджамина ударила разноголосица ночных тварей, больших и малых, всхрапывание и фырканье их лошадей, крики сов.

Повернувшись, он взглянул на кузню. Над горном склонился монах с выбритой тонзурой, открывавшей костистый, обтянутый кожей череп.

– Где мы? – повторил Бенджамин, но Дебора снова не ответила, и короткий взгляд на ее замерший профиль убедил плотника, что она находится в состоянии, близком к трансу, и не в силах оторвать глаз от монаха.

Очень медленно кузнец повернулся к ним, и Бенджамин замер, глядя в его огромные, как озера расплавленного металла, нестерпимо сверкающие глаза.

– Кто вы? – выкрикнул плотник, но вместо ответа монах отвернулся и вновь склонился над горном.

Откуда ни возьмись, вдруг поплыли волны тумана – небывалое при таком ветре явление – и скрыли от них кузницу и монаха.

– Господи, спаси нас! – воскликнул Бенджамин. – Что это было, видение?

Дебора повернулась к нему, и по ее ошеломлен ному взгляду Бенджамин догадался, что она только сейчас поняла, что это он.

– Наверно, это был предвестник смерти, – прошептала она.

Осознав, что когда они виделись в последний раз, то предавались самому интимному на свете занятию, Бенджамин поспешил заявить:

– Мы с Дженной помирились, Дебора.

Дебора бросила на него полный презрения взгляд.

– Я была не в себе, когда это случилось. Больше я не интересуюсь мужчинами. Я, наконец, изгнала дьявола, и за это сама была изгнана. Теперь моя единственная забота – это мой сын. Ты не знаешь, где он?

– Большую часть времени он проводит со своей няней, Сарой Стивен. К сожалению, твой муж совершенно им не интересуется.

– Она по-прежнему каждый вечер возвращается из Бэйндена домой?

– Да, и, как правило, берет с собой ребенка. Лучше всего тебе обратиться к ней, Дебора. – Бенджамин дотронулся до ее руки. – Прости мне то, что я тогда сделал.

В свете фонаря ее лицо выглядело пепельно-бледным.

– Нет, это ты прости меня. Иногда я бываю дикая, ты сам видел. Больше это не повторится.

– Надеюсь, что нет, – с горечью отозвался Бенджамин.

– Бенджамин, последняя просьба. Не мог бы ты проводить меня до дома Стивена? Я слишком напугана, чтобы ехать туда одна.

Бенджамин заколебался, ему хотелось поскорее очутиться рядом с Дженной, но он знал, что не может оставить Дебору одну, беззащитную, посреди леса в эту темную ночь.

– Тогда давай побыстрее, – нехотя согласился он, – моя жена рожает, и я хочу поскорее вернуться к ней.

Дебора не ответила, лишь слегка кивнула головой, и они, пустив лошадей в галоп, поскакали в сторону деревни. Выехав на восточный тракт, на середине подъема они повстречали матушку Мауд, ковылявшую к своему дому.

– Доброго вечера вам обоим, – пожелала она.

В слабом свете фонаря ее широкое лицо колыхалось, как расплывчатый пудинг.

– Как, это Дебора… – изумленно пробормотала старуха и вдруг, узнав Бенджамина, взвизгнула: – И ты, Мист! Итак, вы все еще вместе!

Плотник хотел остановиться и сказать, что он не видел Дебору Мейнард уже больше полугода; что Мауд мерзкая старая сплетница и хватит ей лезть в чужие дела, что единственное его желание – поскорее оказаться рядом с Дженной, но у него не было времени для объяснений.

– Мы случайно встретились только сегодня вече ром, – коротко бросил Бенджамин и ускакал, оставив Мауд глядеть им вслед.

Ее лицо сморщилось и превратилось из пудинга в орех, на губах заиграла дьявольская усмешка.

Роды были тяжелыми. Вначале молодая мать стонала и вскрикивала, снова и снова призывая к себе мужа, но потом, когда боль сделалась нестерпимой, она вдруг открыла глаза и пробормотала:

– Что бы ни было, больше я не буду кричать. Я переплыву это море в одиночку, если так нужно.

Потому что Дженне казалось, что ее швырнули в океан боли, и только плавая и борясь с волнами, она могла хоть как-то смягчить свои страдания. И вот, чтобы помочь себе, Дженна представила, как она качается на волнах рядом с двумя мальчиками в туниках. Вначале это было трудно, и она то и дело вновь соскальзывала в боль, но потом каким-то образом она научилась сама управлять родовой деятельностью. Теперь Дженна вместе с мальчиками бесстрашно взлетала на самые гребни чудовищно огромных пенистых валов, один вид которых мог испугать кого угодно.

Дикая, первозданная ярость океана становилась все сильнее и необузданнее, но странное маленькое трио отважно боролось со стихией и победило. Море постепенно успокоилось, и Дженне осталось сделать только последнее усилие, чтобы вытолкнуть из себя ребенка, странно притихшего теперь, когда стены его темного мирка начали рушиться, открывая ему дорогу к свету.

Мальчики в туниках исчезли, и Дженна вновь осталась одна. Она лежала на звериных шкурах посреди огромной темной пещеры, снаружи доносился ужасающий рев кровожадных диких чудовищ. До нее донесся голос акушерки.

– Теперь полегче, задержи дыхание, – и стены пещеры растаяли.

Дженна увидела, что лежит в постели в доме своего отца. Она почувствовала, как ребенок выскользнул из ее тела, вскрикнула и глубоко вздохнула. Потом она услышала его крик и через минуту, вытертый и завернутый в пеленку, он уже лежал у нее в руках.

Поцеловав сына в лобик, Дженна спросила:

– Теперь Бенджамину, наконец, можно сюда подняться? Он захочет поскорее увидеть ребенка.

– Бенджамина нет дома, – ответила Агнес. – Он еще не вернулся из Мэгфилда.

– Отец с ним?

– Нет, – неохотно призналась Агнес. – Отец уже дома.

У Дженны навернулись слезы на глаза, но час спустя, когда ее муж, наконец, появился в комнате и, ничего не объясняя, подошел к ней, она уже не плакала. Почти сердито Дженна протянула ему ребенка.

– Смотри! Вот он, наш мальчик. Что ты о нем скажешь?

Бенджамин поцеловал младенца.

– Что он самое красивое создание, какое мне когда-либо приходилось видеть, за исключением тебя.

На следующее утро, прежде чем он успел напиться, Ричард Мейнард выслушал два важных сообщения. Первое – что Дженна Мист родила сына. Второе – что Дебора вернулась в Мэгфилд и провела ночь в доме Томаса Стивена.

Едва за слугой, принесшим ему эти новости, закрылась дверь, Ричарда стошнило. Настроение у него было хуже некуда: две женщины, которых он ненавидел больше всего на свете, торжествовали по беду или так, по крайней мере, ему казалось. Черноволосая ведьма, отвергнув его, вернулась к мужу и произвела на свет ребенка; а самая мерзкая на свете шлюха, чтобы утереть нос ему, Ричарду, как ни в чем не бывало, снова появилась в деревне, после того, как открыто жила с хозяином Глинда. Ему захотелось убить их обеих.

Ричард сел за стол, и его рука, несмотря на то, что было еще только раннее утро, автоматически потянулась к кувшину с элем. Не переводя дыхания, он выпил целую пинту, и ему стало немного легче. После второго кувшина, как это обычно и бывало, Мейнардом овладело приподнятое настроение, и он вновь почувствовал себя человеком, готовым планировать и действовать.

Следующий глоток, и Ричарду стало ясно, чего он хочет. Дебора должна вернуться к нему, а уж он постарается устроить ей такую жизнь, чтобы она сполна расплатилась за свои грехи. Он разобьет ей сердце, сведет ее в могилу, и никто не сможет его ни в чем обвинить. А после этого он возьмет другую жену, и тогда уже придумает, как ему расправиться с Дженной Мист.

Ричард встал, взял шляпу и кнут и, покачиваясь, спустился вниз.

– Идете в церковь, хозяин? – спросила служанка.

– Потом, попозже. У меня есть еще дело в деревне. Вот что, Джоан…

– Да, хозяин?

– Прибери в доме. Думаю, хозяйка сегодня вернется домой.

– Очень хорошо, хозяин, – удивленно протянула девушка, гадая, что же на самом деле у Мейнарда на уме.

За ночь ветер утих, и Дебора, выглянув из маленького окна дома Стивенов, увидела ясное воскресное мартовское утро и яркое весеннее солнышко, раскрасившее деревню теплыми, приятными красками. Дебора была бы рада насладиться пасторальным видом – таким нежным и изящным, но уж слишком она была озабочена своим собственным неопределенным будущим. Сегодня она была трезвой, рассуди тельной, спокойной женщиной, заботливой матерью, но в любой момент низменная сторона ее натуры могла вновь одержать верх, толкнув ее к Роберту, к Бенджамину – к кому угодно, к первому попавшемуся на ее пути мужчине. Дебора поняла, что единственная ее надежда – пересечь пролив и там, на материке, поступить в монастырь, туда, где она не увидит ни одного мужчины. Иначе, решила она, ей останется только умереть.

Глубоко вздохнув, она начала одеваться, когда вдруг услышала стук в дверь дома и затем сердитый голос Ричарда. Поспешно завершив свой туалет, Де бора торопливо спустилась вниз.

Ее муж, слегка покачиваясь, стоял к ней спиной, но, услыхав ее шаги, обернулся. Дебора с ужасом увидела фальшивую улыбку, влажные, упавшие на лоб волосы и яркие пятна на обычно бледных щеках. Эффект был потрясающим. Ричард выглядел так, словно только что выскочил из преисподней.

– Дорогая моя, – выдавил он. – Я уже забыл, какая ты красивая.

Его речь была затрудненной и невнятной, и Дебора догадалась, что он пьет с самого утра.

– Чего ты хочешь, Ричард? – резко спросила она. – Между нами все кончено.

– Чего хочу? – снова та же ужасающая, омерзительная улыбка. – Ничего, только уладить вес недоразумения, возникшие между нами. Теперь я понимаю, что обижал тебя своими требованиями. Дебора, я пришел просить тебя вернуться ко мне. Хотя бы ради ребенка.

Дебора не верила ему. Его дикий, мутный взгляд и дергающийся на щеке мускул пугали ее.

– Но, Ричард, я вовсе не хочу возвращаться. Я не люблю тебя. Единственное, чего я хочу – забрать сына, и прожить остаток дней в мире и покос где-нибудь вдали отсюда.

Ричард опять заговорил фальшиво-заискивающим тоном.

– Но, Дебора, ты моя жена. Только я могу дать тебе мир, покой и радость. Пожалуйста, скажи, что ты вернешься.

На мгновение Дебора заколебалась, может быть, он действительно верит, что с ним она могла бы обрести подобие счастья? Но, представив, какова будет эта жизнь, она содрогнулась.

– Нет, – решительно произнесла Дебора. – Мы никогда не будем счастливы.

Улыбка мгновенно исчезла с его лица и, издав звериное рычание, Ричард с силой ударил ее по лицу.

– Ах ты, грязная шлюха, – прошипел он. – Ты моя жена, и должна исполнять мои приказания – все мои приказания! – и повиноваться мне во всем. Если понадобится, я за волосы отволоку тебя в Бэйнден, и ты будешь гнить там до конца своих дней!

Дебора попыталась проскочить мимо Мейнарда и выбежать на улицу, но он перехватил ее, швырнул на пол и сам упал сверху. Содрогаясь от омерзения под его тяжелым, вонючим, потным телом, Дебора почувствовала, как он с неумолимой жестокостью, грубо и хищно овладевает ею.

– Господин Стивен! – простонала она. – На помощь!

– Он пошел в церковь, – издевательски ухмыльнулся Ричард. – Никто тебе не поможет. Я же возьму то, что принадлежит мне по праву, даже если это убьет нас обоих!

– Ричард, умоляю тебя… – выдохнула Дебора, теряя сознание от невыносимой боли.

В этот вечер Бенджамин и Даниэль снесли Дженну вниз и, закутав в теплые накидки и уложив на дно повозки, вместе с новорожденным отвезли в дом плотника. Там ее уложили в постель, а ребенка – в резную деревянную колыбель, заранее изготовленную его отцом. И мать, и дитя скоро заснули, а Бенджамин то и дело взбегал наверх, чтобы взглянуть на них.

В очередной раз спустившись вниз, он, довольно улыбаясь, расположился в своем любимом кресле у огня, и старый ворчливый кот Руттеркин, не дожидаясь приглашения, забрался к нему на колени. Бенджамин смотрел на пламя и думал о том, как хорошо сидеть дома в такую ночь, когда за дверями дует холодный соленый ветер, днем притихший, но к вечеру снова разошедшийся во всю мочь.

Его мысли обратились к Деборе, нашедшей временное пристанище совсем недалеко, в доме Томаса Стивена. Бенджамин надеялся, что она либо вернется к Ричарду, которого в этот день почему-то не было в церкви, либо навсегда покинет Мэгфилд.

Поднявшись, он подошел к окну. Небо полыхало странным розовым светом, как будто сейчас был рассвет, а не поздний вечер. Недоумевая, что могло вызвать такое яркое свечение, Бенджамин распахнул дверь и вышел на крыльцо.

Ветер яростно ударил ему в лицо, и, кроме соленого дыхания океана, Бенджамин ощутил едкий за пах дыма, ударивший ему в ноздри. Где-то в деревне пожар, – догадался он.

Выскочив на дорогу, он увидел, что и из других домов выбегают люди. Смешавшись с быстро движущейся толпой, Бенджамин спросил.

– Что горит?

– Дом Томаса Стивена. Пламя уже перекинулось на соседний коттедж.

– Томас спасся?

– Его нигде не видно. Наверное, все они остались в доме.

– Все?..

– Он, Сара и Дебора Мейнард.

– О, Господи! – только и вымолвил Бенджамин и побежал еще быстрее.

Завернув за угол, он увидел, что дело безнадежное. Оба дома успели сгореть практически дотла, а раздуваемые ветром языки пламени уже начали лизать следующий дом и сарай.

– Они не могли спастись, – произнес Бенджамин, останавливаясь.

– Говорят, что и ребенок там. Вроде бы Сара принесла его домой, чтобы Дебора Мейнард могла с ним повидаться.

Бенджамин в ответ только покачал головой. Раз говаривать было некогда, люди выстроились цепочкой и начали передавать друг другу ведра с водой.

– Если мы не остановим его сейчас, вся деревня может сгореть, – раздался за спиной Бенджамина хорошо поставленный властный голос.

Обернувшись, он увидел, что сам сэр Томас Мэй покинул дворец и работает наравне со всеми.

Лишь после полуночи судьба улыбнулась им. Ветер начал стихать, огонь бушевал уже не так яростно, и вскоре был укрощен. Через несколько часов, когда появилась возможность приблизиться к дымящимся развалинам, мужчины вошли внутрь в поисках тел. Все они были там. Томас и Сара, которых узнали только потому, что это не мог быть никто другой, Дебора, опознанная по обручальному кольцу, которое когда-то подарил ей Ричард Мейнард, и ребенок – крошечная груда пепла и обгоревших костей, лежавшая рядом с телом матери.

Несмотря на то, что Дебору давно причислили к женщинам легкого поведения, многие плакали. Еще больше слез было пролито, когда в соседнем доме нашли останки матушки Бини, доброй пожилой вдовы.

Только на рассвете кто-то догадался послать в Бэйнден за Ричардом Мейнардом. Он появился лишь через час, всклокоченный, с опухшими веками и запахом перегара.

– Кто это сделал? – вот и все, что он смог сказать. – Кто это сделал, я спрашиваю?

– Никто. Такова, видно, была воля Божья. Ветер так быстро раздул пламя, что им уже невозможно было помочь.

– Вы должны были раньше послать за мной. Я сумел бы вытащить свою жену из огня! Вы знаете, что она собиралась вернуться ко мне. Мы помирились, и все у нас было хорошо. А теперь она умерла…

Ричард уронил голову в ладони, его тело затряс лось от рыдании. Несмотря на всю трагичность происходящего, Бенджамин подумал, что никогда не видел более отталкивающего зрелища. Фермер выглядел так, словно уже несколько дней спал, не раздеваясь. Исходившее от него зловоние заставляло заподозрить, что он не мылся и не менял одежду, по крайней мере, месяц.

Сэр Томас Мэй уже успел вернуться во дворец, и слово взял мистер Лак, викарии.

– Увы, все это трагическая, нелепая случайность, любезный господин Мейнард. Примите наши искренние соболезнования и молитвы.

Ричард возвысил голос, и Бенджамину показалось, что он видит перед собой сумасшедшего.

– Да, молитвы пригодятся нам и сегодня, и в последующие дни. Я знаю, кто убил моих жену и сына, и намерен позаботиться о возмездии.

– Что вы имеете в виду? О чем вы?

– Я утверждаю, что это дело рук дьявола.

Воцарилась мертвая тишина, которую нарушил молчавший до сих пор констебль. Его избрали совсем недавно, и он еще достаточно серьезно относился к своим почетным, но неоплачиваемым обязанностям.

– Вы кого-нибудь обвиняете, Мейнард?

– Вот именно – Ричард обернулся, чтобы поглядеть на Бенджамина, стоявшего на краю толпы в каком-то оцепенении. – Я обвиняю жену этого человека, подлеца, который изнасиловал мою собственную жену и позволил, чтобы ее опозорили перед всеми вами. Я обвиняю Дженну Мист в том, что она с помощью колдовства вызвала этот пожар, чтобы погубить мою семью.

– Я подтверждаю, что Мейнард говорит правду, – вдруг вкрадчиво промурлыкала Мауд. – Бенджамин так и не смог оставить в покос Дебору Мейнард. Он был с ней даже в ту ночь, когда его жена рожала. Ничего удивительного, что Дженна решила отомстить.

– Это очень серьезное обвинение, – покачал головой констебль. – Что ты на это скажешь, Бенджамин?

– Что это чудовищное нагромождение лжи. Дженна еще не оправилась от родов и не встает с пастели. Как же она могла совершить такое?

– Это не должно было составить труда племяннице Алисы Кэсслоу, – зловеще произнесла Мауд. – У нее дурной глаз. Разве она не приворожила тебя самого, Бенджамин, внушив тебе недозволенную любовь?

Бенджамин, опешив и раскрыв рот, в ужасе уставился на нее, но от ярости не мог вымолвить ни слова. Наконец он прохрипел.

– Моя жена не ведьма! Все вы лжецы и клеветники. Меня никто не заколдовывал. Я женился на Дженне по любви, а не из-за магии.

– Странная это любовь, если она позволила тебе изменять жене со своей прежней привязанностью. По-моему, это подсудное дело.

И тут Бенджамин, не выдержав, совершил самую большую глупость в своей жизни: оттолкнув констебля, он очертя голову бросился на Мейнарда, крича:

– Ублюдок! Мерзкий ублюдок! Вы все тут сговорились, я знаю!

Он всадил кулак в физиономию Ричарда и от души порадовался, почувствовав, что выбил своему врагу зуб. Грубые руки оторвали его от Мейнарда, и тот поднялся на ноги, сплевывая кровь и кашляя. Вдруг раздался торжествующий вопль Мауд. «Смотрите!» – и все головы повернулись в том направлении, куда она указывала.

Бенджамин тоже обернулся и, к своему ужасу, увидел Руттеркина, белоснежного кота Дженны. Тот сидел посреди улицы, облизываясь и вытирая морду длинной белой лапкой.

– Вот доказательство! – победно кричала Мауд – Она не смогла прийти, но прислала сюда свою тварь!

Толпа взревела. «Ведьма! Ведьма!» – и двинулась от места пожарища к дому плотника.

 

Глава тридцатая

В первый апрельский день 1611 года прошел теплый, свежий весенний дождик, дочиста вымытая деревня засияла белизной домов и зеленью молодых газонов. Констебль вел во дворец молодую ведьму – высокую, стройную, с черными волосами и золотистой кожей, вел пред светлые очи сэра Томаса Мэя, мирового судьи.

И девушка, идущая по улицам в это светлое, ясное утро, девушка, полная любви и добра, молодая мать, чей ребенок, тараща глазенки, остался дома в колыбели, знала, что она очень близка к тому, чтобы погрузиться во тьму небытия.

Очутившись перед сэром Томасом – невысоким, с козлиной бородкой, глуповатым и расточительным, Дженна сказала.

– Я знаю, сэр, что против меня выдвинуто обвинение, но, умоляю, скажите мне, в чем моя вина.

На что он ответил:

– Дженна Мист, если ты будешь откровенна и чистосердечно во всем признаешься, то можешь рассчитывать на благосклонность и снисхождение.

Потемнев лицом и выпрямившись, Дженна сказала:

– Сэр, моя совесть чиста. Я не имею никакого отношения к смерти Деборы Мейнард и маленького Ричарда. Сэр Томас, скажите мне, в чем моя вина.

Тогда он заговорил очень строго:

– Дженна Мист, у тебя найдена книга. Пока тебя вели сюда, люди констебля обыскали твой дом, нашли шкатулку, вскрыли ее и обнаружили вот это, – сэр Томас вынул из ящика и сунул Дженне под нос тетрадь Алисы Кэсслоу. – Что ты на это скажешь?

– Эту книгу написала тетка моего отца, умершая в Хоршемской тюрьме.

– И ты хранила такую чудовищную вещь? Почему ты давным-давно не сожгла ее?

– Это был труд всей ее жизни, сэр Томас. У меня не хватило сил уничтожить его.

Наступила тишина, и они молча смотрели друг на друга, пока сэр Томас не сказал:

– А скажи-ка мне, Дженна Мист, случалось ли тебе самой пользоваться этой книгой и готовить описанные в ней снадобья?

– Да, сэр. Я готовила лечебные и косметические средства, в частности, по просьбе вашей супруги.

Этого не следовало говорить, и Дженна тотчас же поняла это.

Сэр Томас нахмурился:

– Не надо умничать, девочка. Ты прекрасно поняла, о чем я спрашиваю. Приходилось ли тебе использовать колдовские снадобья, чтобы подчинить себе чью-то волю? Помни, если ты чистосердечно обо всем расскажешь, то с тобой обойдутся со всей возможной мягкостью.

Дженна колебалась, и сэр Томас решил надавить как следует:

– Вчера я допрашивал Ричарда Мейнарда и матушку Мауд. Оба они утверждают, что ты приворожила Бенджамина Миста, внушив ему любовь недозволенными способами. Более того, Мейнард клянется, что видел, как ты нагишом возвращалась с какого-то сатанинского ритуала. Это очень серьезные обвинения, Дженна. Говори, приворожила ли ты своего мужа?

Тысячи мыслей вихрем пронеслись в голове Дженны, и она впервые по-настоящему испугалась. Если она будет продолжать молчать, то за это ее могут наказать так же сурово, как если она заговорит. Какой бы путь Дженна ни избрала, все равно она подвергается смертельной опасности. Наконец она нерешительно призналась:

– Да, я давала Бенджамину любовный напиток, сэр Томас.

– Один раз или несколько?

– Я… я не помню.

Сэр Томас нетерпеливо фыркнул:

– Ты сама осложняешь себе жизнь. Я все время твержу, что ты должна говорить со мной открыто и правдиво. Как часто ты давала мужу любовное зелье?

– Один раз в неделю.

Мировой судья откинулся на спинку кресла и удовлетворенно кивнул. Когда он заговорил вновь, в его голосе появилась вкрадчивая кошачья мягкость.

– Я рад, Дженна, что ты начала проявлять благоразумие. Теперь давай поговорим о твоей адской твари, о твоем демоне. Из какого места ты даешь ему сосать твою кровь?

Дженна в ужасе уставилась на него.

– О чем вы говорите? У меня нет никакого демона.

– А я думаю, что есть. Разве у тебя нет белого кота по кличке Руттеркин?

– У меня есть кот, но это смирное, безобидное создание.

– Это мы еще посмотрим. Тебя осмотрят, Дженна, чтобы узнать, нет ли у тебя на теле соответствующих следов. И если они будут найдены, тогда нам придется продолжить эту тему.

Если они будут найдены! Дженна знала, что любое пятнышко, родинка, царапина, словом, любая отметина на ее теле будет рассматриваться как ранка, через которую злой дух пил ее кровь.

– Господи, помоги мне! – взмолилась она. – Сэр Томас, я не ведьма. Это правда, я использовала травы, чтобы завоевать любовь Бенджамина, но все эти разговоры о злых духах и демонах – ужасная ложь и несправедливость.

– Посмотрим, – еще раз повторил сэр Томас. – Далее. Что ты можешь сказать по поводу смерти Деборы Мейнард и ее сына?

– Ничего. Я была дома, лежала в постели. Как я могла что-либо сделать, если не в силах была пошевелиться?

– Очень просто, послав своего демона, чтобы он выполнил твое приказание. И многие подтверждают, что эта тварь вернулась туда на следующее утро, чтобы взглянуть на дело ваших рук.

Заливаясь слезами, Дженна упала на колени.

– Умоляю вас, сэр Томас, поверьте мне. Я невиновна в смерти Деборы Мейнард. Зачем мне было убивать ее?

– Потому что вы застали с ней своего мужа.

– Но это было давно. Мы помирились, и я простила его.

– Согласно показаниям матушки Мауд, Бенджамин и Дебора до последнего времени оставались любовниками. Она видела их вместе в ту самую ночь, когда ты рожала.

Дженна закрыла лицо руками.

– Они не успокоятся, пока не покончат со мной, не так ли? Сэр Томас, вы должны поверить, что я неповинна в возникновении пожара и последовавших за ним смертях.

Пугающе спокойным тоном он переспросил:

– Должен поверить? Почему? Дженна Мист, по твоему собственному признанию, ты прибегала к ворожбе, чтобы добиться недозволенной любви. Почему я должен верить, что ты не могла пойти на более серьезное преступление? Я недоволен твоими ответами. Ты будешь заключена под стражу, и остаток этого дня и ночь проведешь в доме констебля. Завтра я поговорю с остальными свидетелями, а потом вновь допрошу тебя.

Дженна бросила на него взгляд, исполненный непередаваемой душевной муки.

– А как же мой ребенок? Кто его накормит?

– Не бойся, о нем позаботятся.

– Но я боюсь! Боюсь клубка лжи, который все туже затягивается вокруг меня. Я боюсь за свою жизнь, если мои враги будут продолжать клеветать на меня.

Сэр Томас встал.

– Самое лучшее для тебя – честно признаться в своих преступлениях. Помни об этом, когда завтра я снова буду тебя допрашивать. Констебль! Уведите ее.

Увидев, как констебль и его помощник выводят Дженну из дворца, Бенджамин едва не заплакал от отчаяния. Он был уверен, что даже если ситуация сложится не лучшим для Дженны образом, ее вес равно отпустят домой. Все это время, в ожидании слоняясь вокруг дворца, он ни на минуту не предполагал, что ее могут взять под стражу, как преступницу.

Бенджамин бросился вдогонку, чтобы поговорить с женой, но наткнулся на резкое:

– Бенджамин Мист, тебе не дозволяется говорить с задержанной.

– Но она моя жена!

– Тем более.

Он побрел вслед за стражниками, выкрикивая:

– Но наш ребенок нуждается в еде! Ведь она кормит его грудью. Разрешите мне, по крайней мере, принести его, чтобы он не умер с голоду!

Констебль обменялся взглядом с помощником.

– Ну ладно, но только один раз. Завтра тебе придется найти ему кормилицу.

– Зачем? Как долго она пробудет в заключении?

– Об этом спроси у сэра Томаса Мэя.

Как безумный, Бенджамин помчался домой, выхватил сына из рук соседки и поспешил назад, к дому констебля. Там ему удалось обменяться с женой несколькими фразами.

Когда она села, обнажив свои красивые полные груди, чтобы по очереди приложить к каждой из них ребенка, жена констебля ненадолго вышла из комнаты, и Дженна с Бенджамином остались наедине.

– Боже мой, что случилось? – хриплым от волнения шепотом спросил он.

– Сэр Томас обвинил меня в том, что я с помощью колдовства недозволенными способами приворожила тебя, и в том, что я вызвала смерть Деборы и ее ребенка.

– А что ты ответила?

– Что я приворожила тебя. И это правда. О Бенджамин, прости мне этот грех.

Бенджамин нетерпеливо отмахнулся.

– Я уже давным-давно простил тебя.

– Ты знал?!

– Конечно, знал, но сейчас это не имеет значения. Тебе не следовало ничего говорить. Нужно было молчать.

– Но тогда меня могли посадить в тюрьму за отказ давать показания. Сэр Томас пообещал, что если я буду откровенна, то со мной обойдутся по-хорошему. Вот я и призналась.

Из-за двери послышались шаги жены констебля.

– Ох, Бенджамин, что же мне делать?

Дверь открылась, и они не могли продолжать разговор. Дженна осторожно вытащила сосок из ротика уснувшего младенца.

– Кто же будет его кормить?

Жена констебля, женщина в общем-то добрая, посоветовала.

– Попробуйте обратиться к Юфори Гудсби. Она недавно опять родила.

– А кто же будет за ним присматривать?

– Я отнесу его к Агнес и Даниэлю. Они помогут.

Дженна горько улыбнулась.

– Передай им мою любовь. Это единственное, что у меня осталось – и еще моя любовь к тебе.

Наклонившись, чтобы взять ребенка, Бенджамин, не обращая внимания на наблюдавшую за ними женщину, крепко поцеловал Дженну в губы.

– Я люблю тебя. Я всегда буду с тобой, что бы ни случилось.

На секунду они обнялись, но тут вошел констебль и оторвал их друг от друга.

– Уходите, Мист, – распорядился он. – Мне не нужны неприятности. И не беспокойте нас.

– Ну, уж нет, – отозвался Бенджамин. – Я обещаю вам беспокойство и неприятности каждую минуту до тех пор, пока моя жена не окажется на свободе.

Но, выходя из комнаты с ребенком на руках, он выглядел маленьким, беззащитным и растерянным.

Как только Том Мэй прочитал письмо от матери, то понял, что должен возвратиться в Мэгфилд. Под предлогом тяжелой семейной утраты он покинул Кембридж и вернулся в бурлящую, как растревоженный улей, суссекскую деревушку. Тут и там стояли оживленно разговаривающие группки людей и, проезжая по центральному тракту, Том чувствовал на себе их пристальные взгляды. Сворачивая под арку ко дворцу, юноша недовольно пробормотал. «Сукины дети!», но все-таки помахал им украшенной пером шляпой перед тем, как скрыться из виду.

Во дворце царила необычная тишина, и молодой человек сразу же догадался, что его родители поссорились. Увидев заплаканную, с опухшими глазами мать, он понял, что размолвка гораздо серьезнее, чем он предполагал.

Она поспешила обнять его, а затем, отстранившись и оглядев сына, со свойственной матерям гордостью подумала, что он не мог бы быть более красивым, даже если бы захотел.

– Очень печальные новости, Том, – наконец заговорила леди Мэй. – Твой отец три раза допрашивал Дженну Мист, и она призналась, что приворожила Бенджамина, но отрицала, что вызвала пожар и последовавшие за ним смерти. Он, однако, считает, что Дженна должна предстать перед судом, и отправил ее в Хоршемскую тюрьму.

– О, Господи, – промолвил Том, усаживаясь рядом с матерью. – Что же нам делать?

Им все сильнее овладевала мысль, что он должен способствовать освобождению Дженны, чтобы иску пить какую-то давнюю вину.

– Том, я думаю, что ты единственный, кто в состоянии убедить Мауд изменить показания. Старая сплетница всегда питала к тебе слабость, и я думаю, что ты мог бы уговорить ее отступиться.

– Ты действительно так думаешь?

– Попытка не пытка. Нужно делать все возможное. Что говорить, я так обеспокоена, что даже подумываю обратиться за помощью к Роберту Морли.

Том задумчиво поглядел на мать и покачал головой.

– Я не уверен, что он тот человек, к которому следует обращаться.

– Почему ты так говоришь?

– Мама, у меня всегда было чувство, что в этой женщине, Деборе Мейнард, есть что-то дьявольское. Я не верю, что она могла так долго прожить в Глинде и не стать любовницей господина Морли.

– Том, нельзя говорить такие вещи! Это клевета!

– Тем не менее, представь, однажды я солгал ради этой девушки. Она упросила меня сказать ее родителям, будто из-за несчастного случая провела ночь во дворце. Я в жизни не был в более дурацком положении. Конечно, я тут же начал заикаться, и папаша Вестон смотрел на меня так, будто это я совратил его проклятую дочь.

Даже при воспоминании о той сцене речь Тома стала более затрудненной, и матери приходилось делать усилие, чтобы понять его.

– Да, но и Мейнард, и Кэсслоу – арендаторы господина Морли, и я думаю, мы должны поставить его в известность о случившемся.

– Хорошо. Если ты настаиваешь, я съезжу к нему.

– Да, прошу тебя, Том, будь так любезен.

– А что же Мейнард? Ты ничего не сказала о нем.

При упоминании этого имени леди Мэй вздрогнула и побледнела.

– Не приближайся к этому человеку, в нем есть что-то ужасное. Мне кажется, Том, что он сам устроил пожар, а потом взвалил вину на Дженну. Я думаю, что он сумасшедший.

– Но если то, о чем ты говоришь, верно, то он не настолько безумен, чтобы не суметь сообразить, как безнаказанно уничтожить двух женщин.

Леди Мэй тяжело вздохнула, вдруг показавшись сыну постаревшей.

– Судьба против Дженны, Том. Боюсь, что все наши попытки помочь ей обречены на провал.

– А что думает ее муж?

– Бенджамин? Я не знаю. С тех пор, как Дженну увезли в Хоршем, он исчез.

– О-о, моя дорогая, – покачал головой Том, – хотелось бы мне знать, что он собирается делать. Боюсь, что он замышляет что-то недоброе.

– Кто знает? – еще раз вздохнула леди Мэй. – Кто знает?

Приоткрыв рот, Ричард Мейнард дремал, сидя возле очага. Из накренившегося стакана, который он держал в руках, лилась тонкая струйка вина, стекая по его ногам. В нем с трудом можно было узнать того человека, каким он был еще год назад. Тогда, если бы не мертвенно бледная кожа и не чересчур красные губы, он мог сойти за интересного мужчину, но теперь изменился до неузнаваемости. В выпученных глазах появился тусклый стеклянный блеск, на полуоткрытых оттопыренных губах пузырилась слюна, светлые волосы свалялись и превратились в грязную паклю. От Ричарда за версту несло отвратительной смесью пота, мочи и немытого тела, а одежда выглядела так, будто он спал в ней уже год.

Огонь начал угасать. Ричард заснул крепче. Ему снилось, что он женат на Смуглой Леди, но любит другую, – другую, с серебристо-светлыми волосами и яркими, как лесные колокольчики, синими глазами. Во сне Ричард мчался, преследуя ее, по лесам и лугам колдовской долины. Вдруг послышался звук инетрумента, похожего на лютню, и Ричард поймал себя на том, что бормочет: «Черт бы побрал этого идиота. Вечно он тут как тут». Музыка продолжалась, аккомпанируя его неустанному бегу, и вот Ричард устремился в чащу в надежде наконец настигнуть предмет своей любви.

Перед ним была золотая, залитая солнцем поляна, посреди которой стояла девушка. Ричард ринулся к ней. Она стояла неподвижно, и ему показалось, что она улыбается, но черты ее были полускрыты тенью листвы и упавшей на лицо прядью. Ричард простер к ней руки. «Я люблю тебя», – вымолвил он и наклонился, чтобы поцеловать ее, но лицо, которое смотрело на него, оказалось лицом Бенджамина Миста, и Ричард в ужасе отпрянул назад. Прекрасная убегающая девушка и плотник оказались одним и тем же существом. Сладкая греза превратилась в ночной кошмар.

Ричард застонал, открыл глаза, возвращаясь к реальности, и увидел спящих возле своих ног собак. Шерсть у них на загривках почему-то вдруг встала дыбом. Мейнард издал вопль отчаяния, в сочетании с волной ледяного воздуха это могло означать лишь одно – где-то неподалеку разгуливает Смуглая Леди.

Ричарду срочно понадобилось облегчиться, открыв дверь, он вышел из дома и пристроился возле крыльца. Посреди этого занятия он был совершенно врасплох застигнут неожиданным нападением, какой-то человек, как вихрь, налетел на него из темноты, опрокинул на землю и начал избивать.

– Что за чума? – завопил Ричард. – Кто это?

Вместо ответа его противник удвоил усилия, пиная его без разбора куда попало. Корчась от боли, Мейнард простонал:

– Ты ублюдок, Мист. Я убью тебя.

В ответ он получил два мощнейших удара, после которых, как ему показалось, он уже никогда не оправится.

– Ты… меня… убиваешь, – прохрипел он.

– Тем лучше, – произнес грубый голос, и при свете появившейся луны Ричард наконец смог раз глядеть нападающего – это был совершенно незнакомый ему человек.

– Кто… ты?.. – спросил Мейнард, изо всех сил цепляясь за ускользающее сознание.

– Тот, кого ты больше никогда не увидишь. Я здесь, чтобы отомстить за твою жену, вот все, что тебе следует знать.

Все погрузилось во тьму, Ричард остался в беспамятстве лежать на земле, и только удаляющийся топот копыт эхом отдавался в ночи.

Снаружи дом Мауд, неестественно большой, окруженный окрашенным в белый цвет деревянным забором, всегда напоминал Тому Мэю корабль. Он казался слегка накренившимся, как входящее в порт судно, и стоял в стороне от центрального тракта, на восточном склоне, совсем недалеко от дворца. Глядя на него, Том невольно подумал, что домик слишком хорош для такой мерзкой старой ведьмы, как Мауд.

Хотя до дворца было рукой подать и Том легко мог дойти пешком, сегодня он предпочел приехать на лошади, одевшись как можно наряднее, как и подобало сыну владельца поместья. С некоторым изумлением он обнаружил, что Мауд, как будто соревнуясь с ним, разоделась в яркое, тяжелое платье, в котором Том без труда признал один из бывших туалетов своей матери, да еще и напялила на голову огромную бесформенную шляпу.

– Вы очень празднично выглядите, матушка Мауд, – удивленно протянул он. – Какая замечательная шляпка.

– Я надевала это на свадьбу Дженны, – с притворной грустью ответила Мауд. – И на свадьбу Деборы. Кажется, вес это было так давно. Как много печали в этом мире.

Это замечание давало Тому прекрасную возможность начать разговор, ради которого он приехал, и, усевшись за грубо сколоченный стол и отпив глоток эля, он начал:

– Воистину печально, что те веселые празднества так грустно закончились – Дебора мертва, а Дженна по безосновательному обвинению брошена в темницу.

Глаза Мауд сразу сделались твердыми, как камешки:

– Что значит «по безосновательному», мастер Том? Почему вы так говорите?

Уповая на то, что его проклятый недостаток не проявится в самый неподходящий момент и не помешает ему говорить, Том уклончиво ответил.

– Потому что я не верю, что это Дженна вызвала пожар. Я считаю, что это дело рук другого человека, за преступление которого теперь должна ответить Дженна.

– Но она – ведьма, по ее собственному признанию!

– Потому что она использовала любовный напиток? Да если бы всех женщин, которые тайком прибегали к этому средству, арестовали, то половина графства Суссекс оказалась бы в тюрьме!

– Хорошо, что ваш батюшка этого не слышит, – поджала губы Мауд.

– Мой отец обязан исполнять свой долг. А я – поэт, и вижу мир по-другому.

Мауд не ответила, и в течение некоторого времени тишину нарушал только доносящийся с улицы лай собак. Наконец хозяйка сказала.

– Может быть, это и неосмотрительно с моей стороны, но я вам кое-что расскажу. Когда-то у меня был сын. Он был рожден вне брака, поэтому я выдавала его за племянника.

– Он что, умер?

– Да, умер, потому что его сглазили. Его убила Алиса Кэсслоу. Разумеется, я ничего не могла доказать. К тому времени, когда я уверилась в ее вине, она уже была в Хоршемской тюрьме и вскоре умерла, так что я так и не успела подать жалобу.

– Значит, вы не любите Кэсслоу, – неосторожно заключил Том. – Расскажите, как она его сглазила?

– Когда он заболел, я позвала Алису на помощь. И хотя она дала ему напиток из горячего молока с травами, а потом три раза повторила какой-то заговор, держа его за ручку, он умер в ту же ночь, господин Том.

– Понятно, – ответил Том.

Уяснив, в чем дело, он встал и, перегнувшись через стол, так что их глаза оказались на одном уровне, спросил.

– А вы уверены, что ваше застарелое предубеждение против Алисы Кэсслоу не повлияло на отношение к ее племяннице?

– Нет! – решительно возразила старуха. – Я своими глазами видела Бенджамина Миста с Деборой в ту самую ночь, когда Дженна рожала. Племянница ведьмы убила Дебору Мейнард, чтобы отомстить.

– Вы видели, как они прелюбодействовали?

– Нет. – Голос кумушки вдруг зазвучал менее уверенно. – Они вместе ехали по большому тракту.

– Понимаю, – еще раз повторил Том и ласково обнял собеседницу за плечи. – Я очень сожалею о смерти вашего сына, но те печальные события не должны повлиять на ваши показания. Как мне кажется, все обвинения против Дженны основаны на слухах и сплетнях, которые распространяют ее недоброжелатели.

Мамаша Мауд недовольно скривилась.

– Уходите отсюда, – вдруг закричала она, чуть не плача. – Уходите из моего дома. Вы не должны так со мной разговаривать, господин Том. Пусть в прошлом вы могли заморочить мне голову разными красивыми словами, но теперь я вас раскусила.

Не вдаваясь в дальнейшие объяснения, она схватила метлу и, угрожая ею, едва ли не силой вытолкала опешившего Тома Мэя за дверь.

 

Глава тридцать первая

Взошло окрашенное в кроваво-красный цвет солнце. Чисто-красное, без малейшего оттенка розового или желтого, способного смягчить небосклон, ярко-рубиновое, без примеси янтаря, без золотого сияния, без намека на ласку и доброту. Вместо этого на мир с отвращением уставилось яростное кровавое око, готовое беспощадно опалить, уязвить, уничтожить всякого, кто дерзнет попасть под его неистовый недоброжелательный взгляд.

«Разве может что-нибудь хорошее, – тоскливо подумал Бенджамин, – случиться в день, начавшийся с такого дурного предзнаменования?»

Он следовал за повозкой, в которой увозили Дженну – руки спрятаны за спиной и закованы в кандалы, длинные черные волосы закрыли лицо. Ее везли в Хоршемскую тюрьму. Вначале Бенджамин шел рядом с телегой, всего в одном-двух ярдах от своей жены, сидевшей молча, сгорбившись и безучастно наклонив голову. На ее платье постепенно расплывались два мокрых пятна – тяжелые груди вес еще были полны молока. Но через какое-то время констебль, сидевший в повозке рядом с узницей – лошадьми правил его помощник, – начал недовольно покрикивать на плотника.

– Мист, убирайся отсюда. Ты не должен идти рядом с нами. Отправляйся домой, или я арестую и тебя тоже! – но, взглянув на измученное, возмущенное, покрытое дорожной грязью лицо Бенджамина, закончил уже более миролюбиво: – Подумай сам, парень. Что хорошего, если вы оба окажетесь за решеткой. Только вам обоим будет хуже.

Но как мог Бенджамин оставить ее, покинуть теперь, когда он окончательно понял, что она предназначена ему свыше, что она – его половина, его душа? Сделав вид, что уступает, он повернул назад, к Мэгфилду, поняв, что Дженна настолько измучена, что даже не заметила его ухода. Но, едва успев переступить порог своего дома, он сложил в сумку все деньги и мало-мальски ценные вещи, которые у них были и, моля Бога, чтобы ему не повстречались разбойники, сел на лошадь и выехал в Хоршем, хотя уже наступила ночь.

Ему повезло, он в целости и сохранности прибыл в Хоршем еще до рассвета, направившись прямиком в трактир Джорджа, стоявший напротив тюрьмы. Трактир принадлежал главному тюремщику, и именно там он закупал спиртное, которым регулярно снабжал заключенных, разумеется, назначая при этом свои собственные цены. Фактически все снабжение узников шло за наличные, и через руки тюремщика проходили все предназначенные им деньги: и тс, что шли из казны, и пожертвования. Бенджамин с горечью подумал, что, несмотря на то, что некоторые арестанты находятся на краю голодной смерти, коше лек тюремщика никогда не бывает пуст.

Плотник не стал ложиться спать после ночного путешествия, предпочитая в ожидании рассвета обогреться и обсушиться возле огня. Когда на небе, наконец, засиял кроваво-красный глаз солнца, бедняга подумал, что это самый страшный рассвет, который ему когда-либо доводилось наблюдать. Откуда-то из самых глубин его души поднялся страх, заставивший его задрожать и вернуться к очагу, чтобы еще чуть-чуть погреться и помолиться за жизнь и благополучие Дженны.

Обманчиво-розовые в утренних лучах стены тюрьмы возвышались через дорогу от трактира. Разделявший их тракт назывался «Перекресток четырех до рог», но заключенные прозвали его «Скорбный путь». Здание изначально предназначалось для аббатства, но в 1539 году, когда монастыри разогнали, из него сделали тюрьму, в которой томились неплатежеспособные должники и уголовники, мужчины и женщины, молодые и старые, умирающие и новорожденные младенцы, больные и здоровые. Там, в ограниченном пространстве этих стен, сидели рядом убийцы и те, чьим единственным преступлением была бедность; сводники, проститутки и бывшие священники, джентльмены и бродяги; мужчины и женщины, обвиняемые в сношениях с Сатаной.

С замирающим сердцем Бенджамин постучал в дверь этого страшного заведения и попросил разрешения повидаться с Дженной Мист, держа в руке предусмотрительно приготовленный кошелек. Не смотря на то, что он постарался приготовиться к худшему, зрелище, открывшееся глазам Бенджамина, потрясло его до глубины души.

Общая камера, в которой сидела его жена, была тесной, грязной и отвратительной. Справить нужду можно было только на охапку грязной соломы или в деревянную бадью, одну на всех арестантов. Впрочем, далеко не вес были такими разборчивыми, многие обходились без таких тонкостей, поэтому в камере воняло, как из открытой выгребной ямы. К запаху испражнений добавлялась вонь от немытых тел, и в переполненном помещении было совершенно невозможно дышать.

Некоторые узники сидели на полу, уткнувшись подбородками в колени, чтобы занимать поменьше места, другие стояли, прислонившись к стене. В середине комнаты, не обращая внимания на окружающих, совокуплялась какая-то парочка под пристальным наблюдением замызганного, глазастого малыша. По-видимому, они занимались этим не столько ради удовольствия, сколько от скуки.

Бенджамин был поражен в самое сердце, поражен тем, что в эту клоаку насильно помещали и невинных, и преступников, тем, что дети становились очевидцами самых гнусных и омерзительных проявлений человеческой натуры, тем, что его жена оказалась в том самом месте, где когда-то страдала, мучилась и погибла Алиса Кэсслоу.

Не отказав себе в удовольствии пнуть ногой содрогающихся любовников, Бенджамин проложил себе путь к тому месту, где, не замечая его, спиной к нему сидела на полу Дженна. Услышав его шаги, она обернулась, и ее лицо осветилось легкой улыбкой, при виде которой он едва не заплакал.

– Ты пришел, – сказала Дженна. – Я знала, что ты придешь.

Он привлек ее к себе и несколько минут молчал, не выпуская из объятий. В конце концов, Дженне пришлось первой отодвинуться от него.

– Бенджамин, я знаю, что никогда не выйду отсюда. Моя жизнь кончена. Обещай, что о нашем сыне будет кому позаботиться, – нетерпеливо произнесла она.

Ее просьба наполнила его ужасом, потому что она облекла в слова мысль, которую он старательно гнал от себя все это время.

– Об этом не может быть и речи, – почти сердито ответил Бенджамин. – Ты вернешься домой и сама будешь заботиться о своем ребенке. Тебя оправдают, я знаю.

Дженна безнадежно улыбнулась и вдруг спросила.

– Ты принес какой-нибудь еды? Я ничего не ела с тех пор, как попала сюда.

Кляня себя за бестолковость, Бенджамин поспешно достал приготовленную для него в трактире корзинку. Там был жареный цыпленок, каравай хлеба, сыр, яблоки, пирожки, а также несколько кувшинчиков с элем. Дженна сделала большой глоток, и Бенджамин увидел, что крепкая жидкость оказала на нее свое действие. Ее кожа порозовела, глаза заблестели, улыбка стала ярче.

– Мне уже лучше, – признала Дженна.

Глядя на нее, Бенджамин уже не удивлялся тому, что те из пленников, кому это было по карману, предпочитали проводить дни в беспробудном пьянстве.

– Достаточно хорошо, чтобы я мог уйти?

Дженна сразу сникла.

– Ты возвращаешься домой?

– Нет, – покачал головой Бенджамин. – Я собираюсь повидаться с хозяином Глинда. Нужно что-то предпринять, чтобы тебе помочь.

– Но я уверена, что он и есть отец ребенка Деборы, того ребенка, что погиб в огне. Уж, наверное, он пожелает увидеть меня на виселице?

– Только в том случае, если верит, что это ты устроила пожар. Он чувствительный, добросердечный человек?

Дженна сделала еще один глоток, потом ответила:

– Он – веселый распутник, но при этом далеко не дурак. Думаю, он тебе понравится.

– Мне понравится сам дьявол, если только он сможет тебе помочь, – ответил Бенджамин и тут же, осознав, что именно он сказал, смертельно побледнел.

Кроваво-красное солнце побледнело, и теперь сияло в поднебесье новенькой золотой монетой. Стоял восхитительный апрель, апрель, который то улыбался, то плакал, и пока Бенджамин добирался от Хоршема до Глинда, его то мочил дождик, то высушивало солнышко. Омытые дождем поля пестрели цветами: анютины глазки, водосбор, золотой дрок и фиалки виднелись повсюду. В любое другое время душа Бенджамина воспарила бы при виде такого великолепия, но сегодня ему было не до красот природы. Когда он ехал лесом, приближаясь к Глинду, то увидел еще одно дурное предзнаменование, прямо перед ним с ветки дуба на землю соскользнул мертвый ястреб. Мутный полуразложившийся глаз смотрел прямо на Бенджамина, перья тоже уже начали гнить. У Бенджамина вырвалось проклятие, и он свернул на тропинку, ведущую к усадьбе.

По-видимому, ястреб еще не успел оказать своего действия, потому что Бенджамину удалось перехватить владельца поместья, который, судя по всему, собирался уехать на несколько дней, в конюшне, когда тот уже взбирался на лошадь.

– В чем дело? – сухо осведомился Роберт Морли.

– Я по поводу Дженны Мист, – без предисловий начал Бенджамин. – Я ее муж. Могу я поговорить с вами наедине?

Отчаяние сделало его резким и немногословным, но Бенджамин увидел, что выражение лица Морли изменилось, и он предложил:

– Давайте лучше войдем в дом.

Бенджамин с несчастным видом поплелся за хозяином. Оказавшись в роскошной библиотеке Глинда, какое-то время он мог думать только о том, что от его грязной одежды несет запахом тюрьмы.

Но, кое-как поборов смущение ради Дженны, он заговорил:

– Вы ведь знаете, что произошло, господин Морли? Что Дебора Мейнард, та, что работала у вас в доме, погибла в Мэгфилде во время пожара? – Бенджамин на всякий случай не стал упоминать о ребенке, чьим отцом предположительно был господин Морли. – Хозяин Мейнард обвинил мою жену в том, что это она посредством колдовства вызвала пожар, и теперь ее содержат в Хоршемской тюрьме в ожидании суда.

– Да, все это мне известно, – кивнул Роберт, но Бенджамин заметил, что при упоминании имени Ричарда на лице хозяина дома промелькнуло какое-то странное выражение.

Бенджамин тотчас же интуитивно догадался о связи между нападением неизвестного на Ричарда Мейнарда, в результате которого тот, как говорили, стал инвалидом, и Робертом Морли. Поставив все на карту, Мист осмелился сказать.

– По вашему взгляду, сэр, я понял, что вы не любите Мейнарда.

– Не люблю – слишком сильное слово, – ответил Роберт, наливая два стакана вина и протягивая один из них Бенджамину. – Презираю – так будет правильнее.

– Значит, вы не верите, что это моя жена устроила пожар, в котором погибла Дебора?

Кивком указав Бенджамину на стул, Роберт и сам расположился в кресле, положив ногу на ногу.

– Нет, – медленно произнес он. – Я не верю, что это сделала Дженна. Хотя, – добавил он после паузы, – вероятно, она способна это сделать.

Привстав, Бенджамин сердито уставился на хозяина.

– Да сядьте же, Мист. Я не имел в виду ничего плохого. Просто я верю, что она… обладает определенными возможностями и силой.

Стараясь скрыть раздражение, Бенджамин спросил:

– Но вы можете ей помочь, господин Морли? Против нее выдвигают такие страшные обвинения. По-моему, Ричард Мейнард всеми силами добивается ее смерти.

Роберт задумался.

– Очень многое против нее. Все говорят, что причиной была ревность, и что она уже раньше практиковалась на вас в искусстве черной магии.

Бенджамин почувствовал, как кровь прилила к его щекам.

– Да, ну и что же? Она давала мне безвредное питье.

Морли приподнял брови.

– Но привораживание карается всего лишь тюремным заключением, а не смертью, – продолжал Бенджамин. – Впрочем, что я говорю? Если Дженна должна будет провести год в этой вонючей яме, это наверняка убьет ее, как это случилось с ее теткой.

– Но все-таки, Мист, тюрьма лучше, чем виселица.

– Да, конечно. Господин Морли, возможно ли, что она будет признана невиновной по остальным обвинениям?

Роберт задумчиво поскреб пальцем подбородок, но ничего не сказал. Это была не та реакция, на которую надеялся Бенджамин, и он встал со словами:

– Что ж, буду продолжать за нее бороться.

Господин Морли тоже поднялся, давая понять, что аудиенция окончена.

– Я сделаю вес, что в моих силах, Мист, уверяю вас.

– У вас есть план, сэр?

– По правде говоря, увы, нет. Единственное, что я могу сделать – подтвердить, что Дженна и ее отец были образцовыми арендаторами. Но беда в том, что в умах большинства имя Кэсслоу накрепко связано с колдовством. – Его тон внезапно изменился. – А теперь я вынужден поторопить вас. По пути зайдите на кухню, дворецкий проследит, чтобы вам дали побольше хорошей еды и вина для Дженны. Прощайте, Мист.

– До свидания, сэр, – поклонился Бенджамин.

Больше они уже не встречались до самого суда.

Еще до рассвета, в сумерках, в замке зловеще заскрипел ключ; в камеру, где томилось так много несчастных, вошел тюремщик со свечой и листом бумаги и начал зачитывать имена тех, кому сегодня предстояло отправиться на суд.

– Ричард Мойзи, Эндрю Вотерс, Томас Доджет, Маргарет Лэнгбридж, Джон Лэнгбридж, Агнес Свифт, Дженна Мист, Джон Валентайн, Элизабет Валентайн…

Одни арестанты будили других. Дженна открыла глаза, почувствовав на своем плече чью-то руку, и увидела наклонившуюся к ней Элизабет Валентайн.

– Что случилось? – испуганно спросила она.

– Вызывают на суд. Вставай. Завтра начинается сессия.

– Неужели уже июнь? Я потеряла счет дням, с тех пор как. Бенджамин вернулся домой.

– Возможно. Поторопись.

Они начали строиться, тонкая цепочка человеческой плоти, в грязной, обветшавшей, болтающейся на них одежде.

– Господи, помоги мне, – взмолилась Дженна. – Никогда не думала, что появлюсь на людях в таком виде.

Но, оказавшись за стенами тюрьмы, она сразу забыла о том, как выглядит, и только жадно, впервые за три месяца, вдыхала свежий утренний воздух. В тюремном садике цвели розы, и при виде них Дженне захотелось заплакать. Несмотря на то, что край неба еще только начал розоветь, было уже тепло, и Дженна поняла, что лето будет жарким.

Сердце Дженны неистово колотилось. Наконец-то она выбралась из затхлой камеры и смотрела на мир – даже на постылые стены тюрьмы – с добром и любовью.

Все вокруг казалось новым, красивым, незнакомым. Дженна вдруг поняла, что не сможет вынести нового пребывания в тюрьме, что если ее признают виновной только в привораживании Бенджамина и приговорят к тюремному заключению, для нее это будет хуже смерти. Уж лучше пусть ее сразу повесят, ее душа обретет свободу и улетит ввысь, вместо того, чтобы терпеть мерзость и унижение зловонной темницы.

Скрип колес вернул Дженну к реальности. Подъехали две повозки, запряженные огромными ломовыми лошадьми. Вот-вот должно было начаться их путешествие в неизвестность. Наступала горячая пора судебных сессий, по всей Англии судьи должны были очистить тюрьмы от избытка преступников, приговорить кого к сожжению, кого к повешению, а кого-то – что бывало в редчайших случаях – оправдать и выпустить на свободу.

– Руки за спину, – приказал тюремщик.

Арестантов заковали в кандалы, и теперь они были лишены возможности двигаться во все время долгого, утомительного пути. Затем их рассадили по телегам, по девять узников и по два стражника в каждую. Раздалось пощелкивание кнутов, свист кучеров, и несчастные двинулись навстречу своей судьбе.

При первых золотых лучах сэр Томас Волмси, судья Суда Общего Права, проснулся на своих благоухающих лавандой простынях в лучшей гостинице селения Севен-Оакс, потянулся и зевнул. Только что ему опять снился странный сон, часто преследовавший его в последнее время. В нем он скакал в центре огромной кавалькады монахов, будучи частью этой толпы и в то же время чувствуя себя в полном одиночестве – ощущение, хорошо знакомое ему по реальной жизни.

Накануне он рано утром выехал из Лондона вместе со своим помощником, сержантом Джоном Доддериджем. Путешествие было относительно приятным благодаря комфортабельной карете и паре резвых лошадей, несколько облегчающих мучительный процесс езды по отвратительным дорогам южной Англии. Периодически останавливаясь, чтобы освежиться и поменять лошадей, они наконец прибыли в деревушку Севен-Оакс, славящуюся своей прекрасной гостиницей, как раз вовремя, чтобы неспешно, лениво и сытно пообедать, а потом отдохнуть у камина. Ничего удивительного, что и судья Волмси, и Доддеридж предпочитали проводить сессии в восточном Гринетсде, а не в Льюисе.

Почти сразу после трапезы сержант удалился на покои, оставив сэра Томаса в одиночестве сидящим у очага. Его светлые глаза неотрывно смотрели на пламя, длинные пальцы сжимали стакан с вином. Судья отнюдь не обрадовался, когда в комнату, нарушив его одиночество, ввалился новый путешественник, и даже нахмурился, услышав голос вновь прибывшего.

– Простите, сэр, здесь только одна гостиная. Могу ли я к вам присоединиться?

Сэр Томас предпочел бы ответить отказом, но, вежливо поклонившись, пришелец уже успел завладеть стулом, придвинул его поближе к огню и крикнул, чтобы принесли самого лучшего вина. Затем постояльцы воззрились друг на друга, пока, наконец, не выдержав замороженного взгляда судьи, незнакомец не отвел глаза.

После длительной паузы, в течение которой не званый гость осушил несколько стаканов гасконского вина, он набрался храбрости и рискнул поинтересоваться.

– Что привело вас в Кент, сэр? Судя по изысканному покрою вашей одежды, вы прибыли из Лондона.

– Дела, – коротко ответил сэр Томас, но его собеседник настаивал. – Я тоже путешествую по делам, сэр. Вообще-то я живу в Суссексе, точнее, в Мэгфилде. Вы знаете Мэгфилд, сэр? Это недалеко от Льюиса.

Поскольку сэр Томас знал все города и веси в своем округе, он слегка кивнул. Приняв это за поощрение, незнакомец продолжал.

– Позвольте представиться, сэр. Том Мэй, студент Кембриджа, сын сэра Томаса Мэя.

Сэр Томас Волмси заметно оттаял.

– Томас Мэй? Как же, я прекрасно его знаю. Достойный, уважаемый человек и превосходный мировой судья. Пожалуйста, передайте ему поклон от меня.

– С удовольствием, сэр. Но могу я узнать ваше имя?

– Томас Волмси.

– Как, неужели сам сэр Томас Волмси, знаменитый судья?

Сэр Томас горделиво кивнул, молодой человек поспешно вскочил и низко поклонился.

– Знакомство с вами, сэр, большая честь для меня. Ваша репутация опережает вас. Я очень хорошо помню отчеты о прошлогодней сессии в Эссексе, когда вы приговорили к смерти четырех ведьм.

Лицо сэра Томаса не дрогнуло, и глаза не изменили своего выражения, когда он ответил:

– Одна едва не избежала казни под предлогом беременности, но ее вздернули тотчас же, как только она произвела на свет ребенка Странный это был случай, поскольку ни один мужчина так и не признался, что имел с ней дело Я подозреваю, уж не сам ли Сатана был отцом этого ребенка.

– Какая ужасная мысль, – вздрогнул Том.

Его черные глаза вдруг стали напряженными. Он отпил немного вина и спросил.

– Но, наверное, вам встречались подсудимые, которые оказывались невиновными? Против которых существовал своего рода заговор?

Сэр Томас тонко улыбнулся, его немигающие глаза холодно и внимательно изучали Тома.

– Разумеется, такие случаи известны. Но это большая редкость. Не забывайте, что женщины, пред стающие перед судом на выездной сессии, уже были допрошены мировыми судьями, такими, как ваш отец, и признаны ими виновными. Маловероятно, чтобы все мы часто ошибались.

– Но все-таки это возможно, – настаивал Том. – В том случае, например, если жертву сознательно оговорили.

Сэр Томас отпил вина.

– Я думаю, сплетникам не так-то легко добиться обвинительного акта. – Он сделал паузу. – А я вижу, вы всерьез интересуетесь данным предметом.

– Да.

– По каким-то конкретным причинам?

Том уже был готов заговорить о Дженне Мист и умолять о смягчении ее участи, но онемел под ледяным взором немигающих серых глаз. Он вдруг понял, что судья Волмси мнит себя непогрешимым карающим ангелом, силой, противостоящей дьяволу. Вокруг этого человека реял ореол фанатизма.

Пытаясь на ходу изменить свой план, Том безразлично произнес:

– Девушку из нашей деревни обвиняют в том, что она вызвала гибель людей посредством колдовства. Но я уверен, что она невиновна.

– Если она должна предстать передо мной, я не имею права обсуждать с вами ее дело.

– О, нет, не думаю, – пробормотал Том. – Мне кажется, ее дело будут рассматривать в зимнюю сессию.

– Если так, мне будет интересно узнать, почему вы считаете ее невиновной.

– Потому что я убежден, что она стала жертвой обстоятельств. Во-первых, в свое время ее тетке было предъявлено обвинение в колдовстве, и та умерла в тюрьме. Далее, по ее собственному признанию, Дженна использовала любовный напиток, чтобы ее избранник женился на ней, а не на другой. Но теперь ее обвиняют в том, что она с помощью дьявола вызвала пожар, в котором погибли люди.

– Люди, к которым она плохо относилась?

– Может быть, к одной из них.

– Понимаю, – кивнул сэр Томас, откидываясь на спинку кресла и сплетая тонкие пальцы. – Дело кажется мне совершенно очевидным, господин Мэй.

– На первый взгляд да. Но дело в том, что муж погибшей женщины с давних пор не скрывал неприязни к обвиняемой.

– Меня это не очень-то удивляет, учитывая смерть его жены.

– Но… – начал Том и тут же вынужден был остановиться.

Как это всегда и бывало, его недуг проявил себя в самый неподходящий момент. Он начал так сильно заикаться, что больше уже не мог говорить. Судья вежливо смотрел на него, ожидая услышать что-нибудь еще, кроме нечленораздельных отрывистых звуков. Под взглядом этого безжалостного существа Том окончательно пал духом.

По воле злого рока Дженне еще раз не повезло: ее должен был судить человек, возомнивший себя карающим мечом правосудия, заслуженно прозванный «судья-вешатель», человек, отправивший на смерть четырех эссекских женщин, обвиненных в ворожбе и колдовстве.

План Тома разваливался на глазах. Прекрасно зная, что коррупции подвержены все слои общества, Том вначале собирался предложить судье взятку. Но, столкнувшись лицом к лицу с этим замороженным человеком, чьи глаза, казалось, видели собеседника насквозь, Том понял, что сделать это – значит заранее подписать Дженне Мист смертный приговор. Ибо сэр Томас неминуемо обратил бы против нее всю ярость своего оскорбленного достоинства.

Молча сидя рядом с судьей, Том вдруг увидел себя в большом зале, на свадебном пиру. На возвышении сидели жених и невеста, а рядом с ними – судья Волмси, почему-то облаченный в пурпурную мантию и архиепископскую митру, из-под которой торчали коротко подстриженные седеющие волосы. Он смотрел на Тома точно так же, как сейчас, и во взгляде его можно было прочесть, что он считает Тома женоподобным, достойным презрения, и с трудом выносит его присутствие.

Видение исчезло, и молодой поэт затряс головой, осознав, что сэр Томас продолжает говорить.

– …можете не сомневаться в торжестве справедливости. Вы слушаете меня, господин Мэй?

– Извините, – пискнул Том.

– Я говорю, что когда девушка из вашей деревни предстанет перед судом, с ней обойдутся по справедливости, со всем предусмотренным законом снисхождением.

Не в силах ответить, Том только кивнул и отвел в сторону свои красивые глаза, осознав, что его план помочь Дженне потерпел полное и окончательное крушение.

Дженна вместе с другими несчастными сидела в крошечной каморке, откуда их по одному уводили в зал суда. Наконец пришел и ее черед. Очутившись в зале, она увидела на возвышении мужчину в мантии и парике, с пронзительными, буравящими ее немигающими светлыми глазами. На местах для публики, среди океана незнакомых лиц, Дженна смутно различила Бенджамина и Агнес, Даниэля и Роберта Морли. Ее посадили перед хмурыми, угрюмо взиравшими на нее присяжными, и секретарь суда встал, чтобы зачитать обвинительный акт.

– Рассматривается дело Дженны Мист, проживающей в Мэгфилде, графство Суссекс, супруги Бенджамина Миста, обвиняемой в том, что она, забыв о Боге и соблазнившись дьяволом, будучи колдуньей и ведьмой, пятнадцатого марта, в восьмой год правления короля Джеймса, с помощью злых чар и колдовства вызвала пожар, в котором сгорели дома Томаса Стивена, вдовы Бини, примыкающий к ним амбар, оцененные в тридцать фунтов стерлингов. В огне пожара, произошедшего по причине вышеуказанного колдовства, погибла некая Дебора Мейнард, жена Ричарда Мейнарда, а также…

Секретарь продолжал читать, но Дженна уже не слушала его. Она знала, что ее дело безнадежно, что, признавшись сэру Томасу в том, что она приворожила Бенджамина, она подписала себе смертный приговор. Дженна постаралась отвлечься, подняв глаза к потолку и предоставив свободу своим мыслям.

Она думала о вечной, нетленной красоте их волшебной долины, о том, что ее, Дженны, не будет, а величавые холмы, журчащие реки и ручьи, леса, поля, несравненные ландшафты будут существовать спустя годы, спустя века после ее ухода; она думала о непрерывности жизни, о том, что вес в мире будет идти своим чередом, хотя ее в этом мире уже не будет.

Дженна вдруг начала плакать. Не потому, что она боялась смерти, а потому, что ей предстояла разлука с Бенджамином и Агнес; потому что она должна начать путешествие в неизвестность раньше них; потому что больше она уже не сможет улыбаться, глядя в их родные, любимые лица.

Судья надел черную шапочку, и Дженна наконец взглянула в его холодные, кристально-прозрачные глаза. Все присутствующие в зале затаили дыхание, когда черноволосая девушка, только что выслушавшая свой приговор – «быть повешенной за шею, пока не умрет», неожиданно улыбнулась судье странной, яростной, неистовой улыбкой. Ее увели, и выглядевший потрясенным сэр Томас Волмси поднялся, чтобы покинуть зал суда.

Все было кончено. Женщина, сама признавшаяся в том, что она ведьма, должна была умереть. Без нее мир станет более безопасным местом для тех, кто останется в нем жить и страдать.

Он сделал это! Одним ударом Ричард Мейнард покончил с двумя женщинами, которых ненавидел больше всего на свете. Он одержал победу над обеими отвергнувшими его суками, он показал им, кто настоящий хозяин! Ричард сидел в Бэйндене, на своем обычном месте у очага, не зажженного в эту теплую июньскую ночь, и перебирал в памяти недавние события. Какое наслаждение он испытал, насильно овладев Деборой! Воспоминания об этом и сейчас заставляли его трепетать от восторга и вожделения. Он оставил ее истерзанной, измученной до полусмерти, но само по себе это уже не имело значения – важно было заставить ее замолчать н всегда, не дать ей прийти в сознание и назвать имя насильника.

Ричард удовлетворенно ухмыльнулся и потянулся за бутылкой. Устроить пожар оказалось на удивление легко. Даже слишком легко. Он не мог припомнить, чтобы в Мэгфилде когда-нибудь еще было так темно и безлюдно. Но самая блестящая идея осенила Ричарда уже потом, когда его вызвали на место пожара и он разыгрывал безутешного мужа и отца. Вначале Мейнард не собирался обвинять Дженну, но когда он стоял там и глядел на плотника, его вдруг будто что-то толкнуло. Подстегнутый выпивкой мозг работал особенно четко и ясно, это было похоже на озарение. И тут – какая удача! – подвернулся еще и кот этой безмозглой шлюхи. Начиная с этого момента, Дженна была все равно, что мертва.

Мейнард осушил стакан и вновь наполнил его. Сегодня утром вместе с Мауд и несколькими односельчанами он давал показания в суде и с трудом удерживался от того, чтобы открыто не смеяться над Дженной. Ведьма никогда не узнает, чего она лишилась, когда пренебрегла им. Если бы только он мог растолковать ей, какой он великолепный, могучий любовник, от какого невероятного удовольствия она отказалась, тем самым только навредив себе. Как бы ему хотелось, чтобы Дженна узнала, что именно привело ее к гибели!

Но это было невозможно.

Более того, поймав сегодня ее взгляд, он с раздражением понял, что Дженна находится в отрешенном состоянии, когда ей уже все равно, что с ней будет. Она даже не прислушивалась к судебной процедуре. За одно это Ричард готов был растерзать ее.

Фермер встал и достал с полки еще одну бутылку, чтобы прихватить ее в постель. Он будет лежать в тепле, наслаждаться выпивкой и размышлять, на ком бы ему теперь жениться. В этот момент Ричард почувствовал озноб – в доме вдруг почему-то стало очень холодно.

– Будь ты проклята, Смуглая Леди, – выругался он. – Сегодня у меня нет настроения играть с тобой. Оставь меня в покос и убирайся!

Мейнард начал подниматься по той самой лестнице, где когда-то впервые увидел ее.

– Убирайся к черту, – еще раз повторил он.

Внезапно она возникла прямо перед ним. Прядь черных волос выбилась из-под чепца и упала на лицо. Ричарда в который раз поразила и ее красота, и бесконечная печаль.

– Прочь с дороги, – пробормотал он.

Она не двинулась, и у Ричарда по спине впервые пробежал холодок страха.

– Исчезни! – уже громче приказал он.

Не сводя с него скорбных глаз, привидение подняло руку, и Ричарду показалось, что в ней мелькнул серп. Он знал, что Смуглая Леди не может причинить ему вреда, что это бестелесный призрак, видение, явление из другого мира, но уже не мог бороться с охватившим его безрассудным, неимоверным страхом. Он повернулся, чтобы бежать от нее, но его непослушные ноги вдруг подкосились и разъехались в разные стороны.

С душераздирающим воплем Ричард рухнул головой вниз и пролетел вдоль всей лестницы, с силой ударившись головой о ее подножие. Раздался отвратительный хруст – это сломалась его шея. Воцарилась тишина. Смуглая Леди, рыдая, соскользнула вниз по лестнице и, пролетев мимо распростертого тела, навсегда покинула Бэйнденн.

 

Глава тридцать вторая

Утренний туман медленно рассеивался, уступая место яркому, кричащему солнечному свету, так не соответствующему предстоящему печальному действу. Вокруг Хоршемской тюрьмы уже собралась шумная, гогочущая, настроенная как следует насладиться ожидаемым зрелищем толпа. Разносчики предлагали свой товар, дети играли, женщины сосали конфеты. Ярмарочный вид и запах толпы вызывал у Бенджамина отвращение. Происходящее до ужаса походило на некий праздник; шарманщик привел обезьянку на серебряной цепочке, а один предприимчивый лоточник торговал черноволосыми куклами с веревкой вокруг шеи и ярлыком «Ведьма» на груди. С каким удовольствием Бенджамин поубивал их всех, если бы мог! Не в силах оставаться среди этого сброда, он вошел в трактир, чтобы хоть чуть-чуть притупить свои чувства алкоголем. Он еще стоял у прилавка, когда разноголосое «О-ох!» толпы сообщило ему, что ворота тюрьмы распахнулись. Оказавшись на самом краю людского моря, Бенджамин вынужден был силой проложить себе дорогу и, наконец, окровавленный и задыхающийся, оказался у ворот, откуда как раз выезжала телега с приговоренными.

Их было четверо – Дженна и трое мужчин. Томас Герни из Хенфилда, осужденный на смерть за кражу кошелька, шляпы и двух серебряных колец, а также Ричард Майзи и Эндрю Вотерс из Бакстеда, виновные в похищении хромой кобылы, двух сыров, куска масла, окорока, юбки и ковра. Все они сидели на дне телеги, держа за спиной закованные в кандалы руки. Черные волосы Дженны были спрятаны под грубым серым чепцом, чтобы палачу было удобнее надеть ей на шею веревку.

Бенджамин окликнул ее, но Дженна не оглянулась – наверное, решил он, боится расплакаться и осрамиться на людях.

Шумная процессия двинулась к площади, где должна была состояться казнь. Из толпы доносились оскорбления, проклятия, вопли «Прислужница Сатаны». Когда впереди замаячила виселица с четырьмя петлями, раздались возгласы одобрения. Возле виселицы, разговаривая с палачом, стоял сэр Эдвард Биллингем, шериф графства Суссекс, готовый, если понадобится, с помощью отряда вооруженных стражников силой поддерживать порядок во время казни.

Ценой неимоверных усилий Бенджамин пробился к самой повозке и попробовал уцепиться за нее, крича: «Дженна, я здесь! Мужайся, любовь моя. Я здесь, с тобой!», но один из стражников грубо оттолкнул его.

Плотник изо всех сил старался удержаться на ногах, опасаясь быть затоптанным толпой. Не отрывая глаз от Дженны, он увидел, как она робко и слабо улыбнулась ему. Наконец повозка остановилась под самой перекладиной.

– Вначале женщину, – распорядился шериф, и толпа откликнулась восторженным ревом.

Потом зазвонил колокол, возвещая, что пришло время казни, и наступила тишина.

Бенджамин на мгновение прикрыл глаза, а когда вновь открыл их, то увидел, что Дженна, уже с веревкой на шее, в отчаянии озирается, ища его взглядом. И вот она увидела его. Его любимая увидела его!..

И когда палач стегнул лошадь по крупу, повозка дернулась из-под виселицы, Джснна успела подарить ему последнюю, прекрасную, долгую, грустную улыбку и потом, очень медленно, задергалась в дикой пляске смерти…

На долину опускалась ночь, и с ней – тишина. К западу от маленького коттеджа Даниэля, за прудом с пляшущими по его глади серебряными огоньками, клонилось к закату солнце. Полыхающие багрянцем облака казались турнирными знаменами и вымпела ми. Появилась робкая молочно-белая круглая луна, задул упорный ночной ветерок, унося прочь остатки дневного тепла.

Держа на руках ребенка, Агнес спросила.

– Как ты думаешь, Бенджамин сегодня вернется? Может быть, он решил провести ночь возле Дженны?

– Пойду, поищу его, – ответил Даниэль. – Он должен ехать со стороны Шардена. Держи наготове горячую похлебку, Агнес. Боюсь, сегодня будет долгая ночь.

Надев шляпу и прихватив фонарь, он вышел. Оставшись одна, Агнес подбросила в огонь дров и занялась стряпней. Она успела покончить с делами, но мужчин все не было. Тогда, накинув шаль, Агнес вышла на крыльцо и начала тревожно вглядываться в темноту.

Ветер стих, небо заволокло туманом, сквозь который едва просвечивала серебряная богиня, звезд же вообще не было видно. Ночную тишину вдруг нару шил крик лисицы. Огонь в очаге догорел, и Агнес, заново раздувая его, думала о другом огне – о пожаре, который только сегодня завершился в Хоршеме ужасным событием, повергшим их в скорбь и траур.

Снаружи послышались мужские голоса. Агнес бросилась к двери и распахнула ее, думая, что это ее отец встретил Бенджамина и, чтобы хоть как-то отвлечь и успокоить его, пригласил из Бэйндена кого-то из соседей. Но приветствия замерли у нес на устах. Даниэль и трое других мужчин несли на плечах ее зятя. Его голова беспомощно свисала и болталась из стороны в сторону, а потускневшие синие глаза, не мигая, смотрели прямо на Агнес. Он был мертв.

Слишком испуганная, чтобы говорить, Агнес из дала отчаянный крик. Ее отец объяснил.

– Роб Коллинз обнаружил его в Хокесден-Парке. Он повесился – выбрал для себя ту же смерть, что и Дженна.

– Давайте положим его на стол, – предложил Роб, – и пусть кто-нибудь сходит за констеблем.

Но Агнес уже не слушала их и даже не думала о несчастном дорогом Бенджамине – из колыбели, стоявшей неподалеку от очага, подал голос ребенок. Наклонившись, Агнес взяла его на руки, он открыл глаза и улыбнулся ей молочно-сладкой детской улыбкой.

Потом он опять уснул, но Агнес, заняв свое место у очага, бодрствовала и долго-долго смотрела в огонь.

 

Глава тридцать третья

В рощице у дороги под покровом ночной тьмы притаились лошадь и всадник. Они, казалось, слились с окружавшими их деревьями, и даже сбруя звенела чуть слышно, когда лошадь осторожно переступала ногами. Ночь укрыла человека и животное своим таинственным безмолвием.

Затем что-то произошло. Лошадь пошевелила ушами, всадник насторожился и наклонился к ее шее, прислушиваясь к далекому звуку. Шум приближался, и человек напрягся: на вершине холма показалась карета и начала тяжело спускаться по крутому склону, ведущему от моста Пенни-Бридж. Настал момент, которого ожидал всадник.

Две тени скользнули между деревьями к обочине дороги – изъезженной, изрытой колеями – и снова растворились во мраке. Всадник не мог видеть кареты, но слышал, как кучер кричит на лошадей, удерживая их на самом крутом участке тракта, ведущего от Лондона к Мэйфилду.

Он был готов. Натянув шейный платок на нижнюю часть лица, разбойник вынырнул из тени, вытащил пистолет и, крикнув: «Стой!», очутился у двери кареты прежде, чем кто-либо из сидевших внутри успел схватиться за оружие. Карета, съехав на обочину, зашаталась и остановилась. Еще раз приказав: «Стоять!», грабитель заглянул в окно.

Вначале он не увидел ничего, кроме пышного парика и руки, нервно сжимавшей серебряную табакерку, затем легкий шорох привлек его внимание к девушке, сидевшей рядом с господином в парике, – наклонившись вперед, она с любопытством поглядела на разбойника ясными нефритовыми глазами и вновь откинулась на спинку сиденья. Кроме них, в карете сидели двое слуг: молоденькая испуганная горничная и громадный неуклюжий парень, который глядел на грабителя так, будто готов был убить его на месте. Краем глаза разбойник заметил какое-то движение на козлах и метким выстрелом тут же выбил пистолет из рук кучера, ранив его в плечо. Тот завопил от боли, слуга выругался, высунувшись из окна карсты и наблюдая за происходящим.

– Выходите, – грубо распорядился разбойник. – Все, и ты тоже, – бросил он кучеру. – От такой раны еще никто не умер.

Пассажиры стали выбираться из кареты – вначале мужчина в парике, затем девушка, потом горничная и, наконец, слуга.

– Кто вы? – спросил мужчина. – В последние полгода на Пенни-Бридж не было грабителей.

– Не задавайте ненужных вопросов, – прозвучало в ответ. – Мужчинам лечь на землю, лицом вниз. А ты, – приказал он дрожащей горничной, – свяжи их вот этим, да как следует.

Сдернув с седла веревку, разбойник обратился к обладательнице выразительных нефритовых глаз:

– Где шкатулка с деньгами?

– У нас ничего нет, – быстро ответила она.

– В самом деле? Довольно необычно для джентльмена возвращаться из Лондона без денег. Так где же она?

– Скажите ему, Генриетта, – раздался приглушенный голос обладателя парика.

Бросив мрачный взгляд на грабителя, девушка махнула рукой.

– Там, на сиденье.

Разбойник улыбнулся.

– Так достань же ее, моя девочка.

– Неотесанный наглец, – прохрипел мужчина в парике. – Ты разговариваешь с мисс Генриеттой Тревор из Глинда. Будь повежливсе, черт побери!

Теперь в свою очередь улыбнулась девушка.

– Сквайр Бейкер, право же, не время учить его хорошим манерам. Пусть негодяй берет, что хочет, и оставит нас в покое.

С этими словами она шагнула к карете и появилась снова, держа в руках темную, надежно запертую шкатулку.

– Благодарю вас, мисс Тревор, – проговорил грабитель. – Очень любезно с вашей стороны, черт возьми.

Он пытался копировать сквайра, но в его речи звучал акцент, не свойственный жителям Суссекса и выдававший в нем уроженца какой-то другой части Англии.

– Поставьте это на землю, – распорядился разбойник.

Девушка послушалась. Сделав ей знак отойти, он прострелил замок, отстегнул седельную сумку и швырнул ее горничной.

– Как тебя зовут? – Его голос звучал скорее приветливо, нежели грубо.

– Сара, сэр.

– Тогда наполни сумку, Сара, пока я займусь драгоценностями джентльмена. Потом настанет очередь мисс Тревор.

Он нагнулся и, невзирая на яростные протесты сквайра Бейкера, чей парик съехал на один бок и теперь напоминал ухо спаниеля, быстро и ловко завладел украшениями, табакеркой и соверенами. Затем вновь повернулся к Генриетте.

– Что есть у вас, мисс Тревор?

Он наклонился к ней, его глаза улыбались, в этот момент платок соскользнул с его подбородка и они оказались лицом к лицу. Несмотря на темноту, за короткий миг, прежде чем он снова надел маску, Генриетта успела разглядеть лицо, словно высеченное из гранита: широкий нос, тяжелый рот, решительный подбородок. Глаза были ярко-синие, а под черной шляпой мелькнула прядь ярко-рыжих, как лисий хвост, волос.

– Забудьте, что вы меня видели, – яростно прошипел он. – Понятно?

Впервые Генриетта Тревор ощутила укол страха.

– Да, – прошептала она. – Я забуду.

По-видимому, немного успокоившись, разбойник глянул на Сару, но Генриетте показалось, что поведение его изменилось; теперь, когда его лицо, пусть на мгновение, открылось постороннему взгляду, грабителю, судя по всему, не терпелось убраться восвояси.

– Поторопись, – отрывисто приказал он. – Сколько там еще?

– Только один мешочек, сэр.

Разбойник перевел взгляд на Генриетту.

– Теперь остались ваши украшения.

Девушка начала снимать ожерелье и серьги, под аренные ей на восемнадцатилетие три недели назад ее красавицей-матерью, Люси Тревор. Это были ее фамильные драгоценности.

– Вам жаль с ними расставаться? – спросил он, когда она медленно протянула ему украшения.

– Это подарок моей матери. Они много лет хранились в ее семье.

Генриетта встретила его серьезный взгляд. Затем он неожиданно поцеловал ей руку и вернул украшения.

– Возьмите их и вспоминайте обо мне.

– Грабитель-джентльмен! – хмыкнула она, слегка приседая.

– О нет, – возразил он, привязывая к седлу набитую деньгами сумку. – Такой же грубиян, как все прочие. Теперь можете развязать своих попутчиков и ехать дальше. Да не забудьте отвезти кучера к врачу, пока он не потерял слишком много крови.

Грабитель взлетел в седло.

– Прощайте, Генриетта.

– Прощайте, – отозвалась она, на мгновение задержала взгляд на удаляющейся фигуре, а затем повернулась, чтобы помочь остальным.

Согласно многолетнему ежевечернему обычаю, Люси Бейкер, старшая из оставшихся в живых детей старого сквайра Бейкера, и, увы, единственная старая дева в этом доме, начала свой ритуал обхода дворца, поднявшись по старинной винтовой лестнице и зная точно, что к моменту, когда она войдет в верхнюю гостиную, часы над камином пробьют десять. Она всегда чувствовала удовлетворение от собственной пунктуальности, придававшей ей уверенности в этом неустойчивом мире, полном тревог и волнений.

Сегодня все шло как всегда. Люси стояла наверху винтовой лестницы, глядя на то, что когда-то было солярием архиепископа, и слушала нежный перезвон, говорящий о том, что близок час, когда вся семья разойдется на покой. Чуть слышно вздохнув, Люси прошелестела юбкой по двери солярия и огляделась, высоко подняв свечу. Несмотря на то, что у отца была большая семья: двенадцать детей, из них семеро до сих пор живы, они никогда, даже собираясь все вместе, не использовали эту комнату как спальню. Мать Люси, умершая двадцать шесть лет назад, всегда говорила: «Здесь предавались размышлениям великие люди; здесь не место для шумных детских игр», и семья придерживалась этого правила до сих пор.

Люси с удовольствием прошла по тихим темным коридорам к небольшим спальням, в которых всегда находились детские. Сейчас, когда Черити и Рут вышли замуж, а Питер стал викарием Мэйфилда и поселился в Миддл-Хауее, только Томас и Найзел, холостые братья Люси, занимали западное крыло дворца, а их брату Джорджу и его жене Филадельфии было предоставлено южное.

Из комнаты братьев не доносилось ни звука, видимо, они еще не вернулись. Однако Люси все-таки уловила какой-то шум, и когда она повернула в южное крыло, ее окликнул нетерпеливый голос:

– Люси, это ты?

Вежливо постучавшись в дверь спальни невестки, Люси Бейкер увидела, что Филадельфия сидит в кровати, широко открыв глаза и прижимая руки к груди.

– Ох, я так волнуюсь, что не могу уснуть. Джордж уже давно должен был быть дома. Он выехал из Лондона еще утром. Я уверена, что карета перевернулась или на них напали разбойники. Ох, как сильно бьется сердце…

Филадельфия выпрямилась, тяжело дыша. Покачав головой, Люси присела возле нее на кровать. Поглаживая невестку по плечу, она приговаривала:

– Ничего, ничего, Дельфи, дорогая, не волнуйся. И Джордж, и Сэм Бриггс вооружены. Никто не может причинить им вреда.

Два испуганных глаза уставились на Люси из-под облака темных волос.

– Но я не могу не беспокоиться, Люси. Можно мне встать и подождать их внизу?

Такая просьба могла показаться странной, но Филадельфии было только двадцать шесть лет, и она была замужем меньше года, тогда как тридцатишестилетняя Люси была хозяйкой этого дома с тех пор, как умерла ее мать.

– Что ж, Дельфи, если тебе станет от этого легче – пожалуйста.

– Да, Люси, конечно. Я снова оденусь, так что Джордж ничего не заподозрит, когда вернется.

– Хорошо, только не переутомляйся. – Люси поцеловала невестку, маленькую, хрупкую, похожую на ребенка, и, как считалось, «утонченную», после чего продолжила обход.

Пройдя через собственную спальню в восточном крыле, Люси поднялась по винтовой лестнице на следующий этаж, полностью обойдя, таким образом, по квадрату внутренний дворик, вокруг которого был выстроен дворец.

Слева от нее, этажом ниже, находилась семейная гостиная, которая когда-то была приемной архиепископа, а потом столовой сэра Томаса Грэхема и сэра Томаса Мэя. Сын сэра Томаса, Том Мэй-младший, известный поэт и историк, продал дворец деду Люси, железных дел мастеру Джону Бейкеру, поскольку сэр Томас умер, почти полностью разорив поместье и не оставив сыну другого выхода, кроме как продать его. С тех пор здесь жила семья Бейкер, которой дворец архиепископа как раз пришелся впору, чтобы разместить все их многочисленное племя.

Не заходя в гостиную, Люси прошла в свою любимую часть здания. Это была спальня архиепископа, где когда-то любили молиться Стратфорд и, по преданию, Томас Бекет, где почивала королева Елизавета, когда была в гостях у сэра Томаса Грэхема. Специально для этого случая сэр Томас распорядился пристроить башню с лестницей, чтобы в комнату можно было попасть, минуя внутренние помещения дворца. Бейкеры всегда использовали эту комнату, как спальню хозяев, и именно здесь умерла мать Люси, давая жизнь своему двенадцатому ребенку, Рут. Сейчас там в одиночестве обитал старый сквайр Бейкер, в свои семьдесят семь лет находившийся в добром здравии и не проявлявший никакого желания покинуть этот мир.

Услыхав доносящийся из-за двери храп, Люси улыбнулась и вошла в комнату. Но это была грустная улыбка. Нелегко было одиннадцатилетней девочке вдруг оказаться старшей женщиной в доме и обнаружить, что все, в том числе и отец, по любому поводу обращаются к ней. Нелегко было и пожертвовать своей судьбой ради того, чтобы поднять семью (правда, два ее брата умерли в детстве), нелегко было смотреть, как младшие сестры выходят замуж и покидают дом, предоставляя Люси справляться со старым сквайром, добросердечным братцем Джорджем, глупенькой Филадельфией, апатичным Томасом и робким Найзелом, который не мог взглянуть на женщину без того, чтобы не покраснеть.

Люси подошла к окну и, раздвинув занавеси, выглянула наружу. Луна, только что вышедшая из-за туч, залила светом сад и виднеющийся в отдалении шпиль церкви. Люси задумчиво смотрела на храм. Доведется ли ей когда-нибудь невестой переступить через его порог? Вздохнув, она отвернулась от окна и бросила взгляд на фигуру в ночном колпаке, распростертую посреди огромной кровати. Даже в полумраке лицо ее отца казалось розовым и цветущим.

Люси опустила глаза. Если бы она испытывала к нему подлинную любовь, а не глухое раздражение, вызванное тем, что он продолжает жить, удерживая ее возле себя и превратив в пленницу собственной совести. Если бы только она могла оставить дворец и выйти замуж, пока еще не слишком поздно… Если бы…

Донесшийся снизу шум прервал ее мысли. Люси торопливо прошла через гардеробную отца, когда-то бывшую частью покоев архиепископа, затем – через бывший будуар матери, где теперь размещался ее собственный маленький кабинет, и начала спускаться по широкой каменной лестнице, прозванную «глав ной» и известную тем, что по ней ступали ноги великих деятелей английской церкви. Люси услышала всхлипывания Филадельфии и голос своего брата Джорджа:

– Проклятый головорез все забрал. Все, что у нас было. Только Генриетте удалось сберечь свои украшения. – Чертыхнувшись, он закричал. – Люси, Люси, где же ты? Нас ограбил мерзкий разбойник, будь он проклят, и Генриетта близка к обмороку. Иди скорей сюда, моя дорогая! Люси, где же ты, черт возьми?

– Здесь, Джордж, здесь, – успокоила его Люси, сбегая по лестнице и останавливаясь на последней ступеньке, чтобы охватить взглядом всю сцену.

Генриетта Тревор, старшая из дочерей покойного сквайра Джона Морли Тревора из Глинда, отнюдь не собиралась лишаться чувств и выглядела самой спокойной из присутствующих, в отличие от Сэма Бриггса, дворецкого Бейкеров, который стоял, уставившись в потолок и дико вращая глазами, видимо, ругая себя за то, что не успел пристрелить проклятого разбойника. Мисс Тревор же с едва заметной улыбкой наблюдала за чертыхающимся Джорджем и бьющейся в истерике Филадельфией. Люси незаметно разглядывала девушку, как всегда восхищаясь очаровательным личиком с двумя прелестными ямочками на щеках и густыми, цвета осеннего меда, волосами. Хотя Генриетту нельзя было назвать красавицей, в ней была какая-то изюминка, которой неизменно восхищались мужчины. Люси бессознательно вздохнула.

Шагнув вперед, она протянула руки к Генриетте.

– О, моя дорогая, какое ужасное испытание! Вы целы и невредимы? Разбойник не причинил вам вреда?

Генриетта с улыбкой повернулась к Люси:

– Нет, вовсе нет. Он даже оставил мне все драгоценности.

Филадельфия прекратила всхлипывать и пропищала:

– Как романтично! А он не украл поцелуй, Генриетта?

– Нет.

– Значит, вы не видели его лица?

Генриетта помедлила.

– Ну, я…

Джордж мгновенно обратился в слух.

– Как, Генриетта, вы его видели? Черт возьми, если вы сможете опознать негодяя, его нетрудно будет поймать.

Он с надеждой смотрел на Генриетту, его съехавший на ухо парик подрагивал от возбуждения.

Генриетта снова замешкалась, без всяких видимых причин не желая сознаваться, что видела разбойника. Но присущая ей внутренняя честность в конце концов заставила ее сказать:

– Его платок на мгновение соскользнул, и я успела мельком увидеть его лицо.

– Он хорош собой?

– Разумеется, Филадельфия.

– Нет, отнюдь. Настоящий разбойник.

– Вы узнаете его, если еще раз увидите? – возбужденно настаивал Джордж.

Испытывая все то же странное чувство, Генриетта неохотно ответила:

– Думаю, что да.

От дальнейших расспросов ее спасло прибытие «холостяков Бейкеров», как прозвали двух неженатых братьев Люси. Хотя они носили общее прозвище, трудно было представить себе более непохожих людей. Достигший среднего возраста Томас всегда одевался по последней моде, как будто жил в Лондоне, а не в глухой суссекской деревушке; в то время как Найзел постоянно носил одну и ту же куртку и старые бриджи, в которых его можно было принять за фермера. Но это было не единственное различие. Если Томас слыл повесой и дамским угодником, то Найзел проводил дни, рисуя акварелью, и обычно всем остальным женщинам предпочитал общество своих сестер.

Вот и сейчас, увидев Генриетту Тревор, Томас поспешил поцеловать ей руку, галантно воскликнув: «Моя милая Генриетта!», в то время как Найзел, вспыхнув до корней волос, переминался с ноги на ногу и бормотал что-то нечленораздельное.

У Люси вдруг лопнуло терпение, и она оттолкнула Томаса, заявив:

– Генриетта устала и напугана. Давайте-ка все поднимемся в гостиную, перекусим и поскорее разойдемся по спальням. Генриетта, дорогая, вы будете спать в бывшей комнате Рут.

Она взяла мисс Тревор за руку и уже собиралась увлечь за собой, когда ее остановил Джордж:

– Один момент, Люси. Сэйер ранен в плечо и потерял много крови. По-моему, несмотря на поздний час, нужно послать за Джоном Лэнгхемом.

Генриетта почувствовала, как напряглась рука, которую она держала в своей, и, приглядевшись к Люси, заметила, что та немного побледнела. Но ее голос был по-прежнему ровен и спокоен, когда она сказала:

– В таком случае, я сама дождусь его. Тебе не о чем беспокоиться, Джордж.

– Как это не о чем, – вскипел Джордж, поднимаясь по лестнице. – Черт возьми, Люси, он Мой кучер и был ранен ограбившим меня негодяем. Я обязан присутствовать.

Брат и сестра продолжали препираться, и Генриетта оказалась позади них, рядом с Филадельфией.

– А я бы на вашем месте непременно упала бы в обморок, – заявило безмозглое маленькое создание, теребя ленту, которой наспех связала свои длинные темные волосы. – Уж конечно, упала бы – ведь он, наверное, такой грубый мужлан!

Генриетта рассмеялась.

– Он огненно-красный, рыжие волосы и синие глаза, но вовсе не красавец.

– Значит, вы хорошо его разглядели? – заметила Филадельфия, проявив большую сообразительность, чем Генриетта могла в ней заподозрить.

Мисс Тревор очаровательно покраснела.

– В общем-то… да. Я успела заметить цвет его волос.

Филадельфия хихикнула, но больше ничего не сказала. Они вошли в красивую уютную гостиную, которую Генриетта очень любила и с особым удовольствием посещала ее, бывая во дворце. У нее всегда было чувство, что ей знаком тут каждый уголок, каждый камень.

Часом позже Генриетта Тревор сидела перед зеркалом в комнате Рут Бейкер – ныне миссис Вильям Фуллер, и не спеша расчесывала волосы. Она отказалась от услуг Сары, поскольку у той до сих пор дрожали руки, и теперь наслаждалась одиночеством и тишиной, воцарившейся в доме, когда все Бейкеры наконец удалились на покой. Она любила их шумное общество, но сегодня они немного утомили ее. Положив щетку, Генриетта начала рассматривать свое отражение. Холодные зеленые глаза изучали серьезное лицо, на котором сейчас не было и следа шаловливых ямочек.

Генриетта встала и медленно подошла к окну. Отдернув штору, она увидела, что облака рассеялись, и луна во всей красе сияет с небес, ярко освещая церковь и сад. Нигде не было видно ни души.

Мысли девушки вновь обратились к сегодняшнему ограблению. Она задумалась о том, куда мог деться разбойник – и откуда он взялся. Он определенно не был уроженцем Суссекса, что же, в таком случае, удивилась Генриетта, могло привести его в Мэйфилд?

Генриетта уже собиралась отвернуться от окна, но в этот момент какое-то движение во дворе церкви привлекло ее внимание. Она присмотрелась: ночь была не такой уж мирной и безлюдной, как ей показалось вначале. Кто-то ходил возле церкви, и уж, наверное, не замышлял ничего хорошего; по всей видимости, это были контрабандисты: никто другой не рискнул бы безбоязненно разгуливать по улицам в такой час. Перед тем, как задернуть занавеси, Генриетта бросила туда последний робкий взгляд и заметила чью-то тень возле одной из колонн. Очертания фигуры показались ей смутно знакомыми, но она не успела ничего рассмотреть: тень исчезла, растворившись во мраке, и девушке ничего не оставалось, как забраться в постель и, укрывшись с головой, уснуть.

 

Глава тридцать четвертая

По ясному весеннему небу цепочкой катились облака самой невероятной формы, размеров и цветов: одни были похожи на маргаритки с торчащими в разные стороны лепестками, другие – на сиреневые гиацинты, третьи напоминали белые розы, которые вот-вот должны были распуститься в саду около Венбэнса – большого дома, расположенного в верх ней части Бивелхэмской долины под таинственной сенью леса Снейп-Вуд.

Отражения облаков в ручье, стекавшем с холма на поля, плясали и искажались в такт движению крошечных волн и легкой ряби, а потом и вовсе исчезли, когда чья-то рука, швырнув камень, разбила чудесное водяное зеркало.

Человек, бросивший камень, поднял голову, хмуро взглянув на те же самые облака, которые только что отражались в воде, вошел в дом и, подойдя к одной из дверей, принялся громко стучать, выкрикивая:

– Кит! Кит, ради Бога, проснись! Я принес интересные новости.

Затем он направился на кухню и, несмотря на ранний час, налил себе большой стакан эля. Это был молодой человек весьма необычной внешности: очень маленький и темный, с густой однодневной щетиной на подбородке, до странности светлыми глазами, окруженными глубокими темными тенями, и продетой в одно ухо серьгой в виде золотого кольца.

Поскольку сверху по-прежнему не доносилось ни звука, он подошел к подножию лестницы и заорал во все горло:

– Кит, сдох ты там, что ли? Спускайся сюда! Послышалось невнятное бормотание, и через минуту наверху появился мужчина с заспанными глазами.

– Какого черта? – поинтересовался он. – Эдвард, это ты?

– Конечно, это я, – ответил тот. – Я был в Мейфилде и видел Лихого. Плохие новости.

Кит встрепенулся и быстро спустился вниз.

– Ну, что там? – спросил он, усаживаясь за грубый деревянный стол и, зевнув, тоже налил себе эля.

– Какой-то человек, по внешнему виду джентльмен, нынче ночью ограбил карету сквайра Бейкера на спуске с моста Пенни-Бридж.

Кит выпрямился.

– Со времен Шестнадцати Висельников в наших краях не было ни одного грабителя. Кто же это?

– Никто не знает. Лихой говорит, что у того странное произношение. Он не из здешних.

– Так пусть лучше катится туда, откуда пришел. Я не потерплю здесь чужаков. Выясни, кто он такой, Тед, да поскорее.

Эдвард кивнул.

– Завтра в Сифорд прибывает бренди. Говорят, там будет не меньше сотни бочек.

– И ценные письма в Лондон. Думаю, я прогуляюсь туда сегодня утром, посмотрю, что к чему. – Кит встал. – Но я хочу, чтобы ты остался здесь, Тед. Мне нужно побыстрее разузнать, кто этот малый. Пусть он будет хоть двадцать раз джентльмен, мы не позволим ему портить нам жизнь. Черт бы побрал этого ублюдка!

Эдвард выглядел разочарованным, но не стал спорить.

– Я постараюсь выследить его к тому времени, когда ты вернешься, Кит. – Вспомнив что-то, он вдруг рассмеялся. – Лихой говорит, что в карсте была одна из мисс Тревор, так этот парень ее не тронул.

Кит задумчиво поскреб пальцем подбородок.

– Понятно, любитель красивых куколок. Это не доведет его до добра.

– Ясное дело, не доведет, – согласился его брат.

На чердаке не было окон, и свет проникал туда только через щели в крытой тростником крыше. Комната, однако, была довольно просторной – в ней помещались кровать, деревянный сундук, стул, таз для умывания и кувшин. Повсюду была разбросана одежда: бриджи, рубашка, куртка, плащ для верховой езды, сапоги и черная шляпа. На стуле висели женские вещи: красная нижняя юбка, чулки, платье, чепец с сатиновыми оборками, а рядом стояла пара туфель с пряжками. Владельцы одежды спали в узкой стоящей у стены кровати.

Первым проснулся мужчина и, вытянув руки из-под одеяла, потянулся. Это движение разбудило девушку, она шумно зевнула и тут же с подозрением взглянула на своего любовника.

– Итак, ты уже дома, Джейкоб Чаллис. Я и не слышала, как ты вернулся. Куда ты ездил?

Он рассмеялся.

– К Пенни-Бриджу и назад. Весьма успешная вылазка, Эмми. Первый раз я попытал счастья в Мэйфилде и сразу попал на местного сквайра.

– И много у него было?

– Шкатулка с деньгами, украшения, табакерки.

– Он был один?

Чаллис замялся.

– С ним была женщина, но на ней были только безделушки. Кажется, ее зовут Генриетта Тревор.

– Должно быть, одна из глиндских Треворов. Наверное, старшая, раз ездила в Лондон. У нее необыкновенно красивая мать, а отец умер года два назад. Титул сквайра теперь перешел к малышу.

– К малышу?

– Да, к брату Генриетты. У миссис Тревор было уже девять дочерей, когда напоследок она произвела на свет сына. Полагаю, что старый сквайр был настолько ошеломлен этим, что вскоре отправился на тот свет.

Джейкоб вылез из постели и начал одеваться.

– Мне здесь нравится. Добыча обещает быть великолепной.

Эмми окинула его долгим загадочным взглядом и после паузы ответила.

– Да, пока ты не встанешь поперек дороги Киту Джарвису.

Джейкоб обернулся.

– А это еще кто?

– Предводитель здешних контрабандистов. Он известен всему Суссексу. Его настоящее имя – Габриэль Томкинс, но он предпочитает кличку Кит. Он был каменщиком, пока несколько лет назад не занялся совиным промыслом.

– Совиным промыслом? Что это значит?

– Так называют контрабанду шерсти. Сейчас Кит занимается в основном спиртом и чаем, не говоря уже о шелке и кружевах. Он сторонник Претендента – публично пил за его здоровье, когда Джейми высадился в Англии в 1715 году.

Джейкоб поднял брови.

– Звучит неплохо. Достойно настоящего мужчины.

– А он и есть настоящий мужчина, – мягко заверила Эмили.

Надев сапоги, Чаллис подошел к двери.

– Пойду пройдусь. Просто посмотрю, что к чему.

– Будь осторожен. Смотри, чтобы никто тебя не узнал.

– А меня никто и не видел.

С каким-то сверхъестественным прозрением Эмили вдруг спросила.

– Даже мисс Тревор?

– Даже мисс Тревор. Пожалуйста, поторопись. Я голоден, как волк.

Оставив ее, Джейкоб спустился в кухню, по пути с удовольствием втягивая ноздрями аромат свежеиспеченного хлеба. Возле печи, орудуя ухватом, стояла Лиззи, мать Эмили.

Вынув очередной горячий каравай, она повернулась к Джейкобу и улыбнулась, приоткрыв полу сгнившие коричневые зубы. Когда-то она была такой же хорошенькой, как дочка, но времена эти давно миновали. Теперь она превратилась в бесформенный темноглазый обрубок с седеющими космами, торчащими из-под засаленного чепца. Почему-то всякий раз при виде нее сердце Чаллиса наполнялось дурными предчувствиями.

Когда он подошел ближе, улыбка Лиззи стала еще шире.

– Я слышала, как ты вернулся. Охота была удачной?

– Очень. Мне повезло, наткнулся на сквайра Бейкера, он как раз возвращался из Лондона.

– Но никто не видел, что ты поехал сюда?

– Никто.

– Отлично, – еще раз улыбнулась она.

Лиззи опять повернулась к печи, а Чаллис вышел на крыльцо и с удовольствием поглядел на открывшуюся ему картину. Вокруг простирались изумрудно-зеленые поля, за ними виднелись покрытые темными лесами округлые холмы, заслонявшие Пенни-Бридж и идущий от него крутой спуск, где экипажи вынуждены были ползти, как улитки, чтобы не перевернуться. Кроме трех домишек на вершине холма, вокруг не было ни одного строения. Трудно было представить себе более подходящую местность, где джентльмен удачи мог бы спокойно заниматься своим делом.

Джейкоб сделал глубокий вдох. Бодрящий запах свежего хлеба смешивался с приятными апрельскими ароматами. Внезапно Чаллис почувствовал себя счастливым, как будто вернулся домой после долгого путешествия. Он радовался случайному повороту судьбы, приведшему его в таинственный и прекрасный Суссекс. Теперь Джейкоб был уверен, что принял правильное решение. Он уже полюбил эту землю, получил хороший улов, успел познакомиться с самой привлекательной и волнующей женщиной, которую когда-либо видел. Сердце Джейкоба ускорило свой бег, когда он представил себе эти причудливые ямочки на щеках. Вздохнув, он вернулся в дом, притягиваемый волшебным ароматом горячего хлеба.

Генриетта долго не могла до конца проснуться, потягивалась и зевала, оглядывая строгие, изящные линии бывшей комнаты Рут, и снова удивлялась тому ощущению спокойствия и близости, которое возникало у нее всякий раз, когда она бывала во дворце. Конечно, она очень любила Глинд с его длинными галереями, пурпурной столовой, но он никогда не занимал в ее сердце такого места, как древний дворец в Мэйфилде.

Она выбралась из постели и накинула пеньюар. Накануне вечером Сара довольно небрежно распаковала ее вещи, и теперь изумрудно-зеленое платье, которое Генриетта собиралась надеть, еще не было приведено в надлежащий вид. Девушка позвонила в колокольчик, надеясь, что ее горничная уже встала и поможет ей привести себя в порядок. Сара не замедлила явиться, и не прошло и тридцати минут, как мисс Тревор была одета, причесана и готова спуститься в столовую.

Сегодня в доме было на удивление безлюдно и тихо, лишь старый сквайр Бейкер сидел в столовой, когда-то бывшей приемной архиепископа, и поглощал свой завтрак. Только по очень торжественным случаям Бейкеры обедали в большом зале, но в последние годы такие случаи выпадали вес реже и зал постепенно начал ветшать.

Генриетта сделала реверанс и подошла поздороваться со сквайром. Цветущее лицо старика повернулось к ней, несколько мгновений он сверлил ее подозрительными глазами-буравчиками, но, наконец, поняв, кто перед ним, прохладно улыбнулся.

– Доброе утро, сквайр Бейкер. Я ищу Люси. Вы не знаете, где она?

В груди у сквайра что-то загрохотало, потом он ответил:

– Она во флигеле, ухаживает за кучером. Вы ведь знаете, он был ранен. Говорят, на Пенни-Бридж опять появился какой-то проклятый разбойник. Дай те мне только до него добраться, я повешу мерзавца! В кандалы! Сброд, негодяи! Всех их надо перевешать!

Генриетта поежилась, живо представив себе жуткую агонию висельника.

– Тогда я схожу туда к ней.

Старик, набивший рот сдой, только махнул рукой в ответ, и Генриетта вышла из столовой, спустилась по парадной лестнице, пересекла двор, и, обойдя кухни, направилась к флигелю, где жили слуги. Услышав голос Люси, она поднялась в маленькую ком натку, где помещались только кровать и сундук. Там она обнаружила спокойно спящего раненого и свою подругу, погруженную в серьезную беседу с каким-то мужчиной. Услышав шаги Генриетты, они вздрогнули и обернулись.

– О-о, – воскликнула Люси, слегка покраснев, – Генриетта, дорогая! Я не слышала, как вы подошли. Мы с мистером Лэнгхемом, хирургом, сидели возле бедняги Сэйера. Мистер Лэнгхем извлек пулю из его плеча. Давайте я вас познакомлю. Генриетта, это мистер Джон Лэнгхем из Лакхерст-Холла. Джон, это мисс Генриетта Тревор из Глинда.

– Как поживаете, мисс Тревор? – спросил хирург и, встав, вежливо поклонился.

Генриетта в ответ присела и пробормотала обычное приветствие, в то же время исподтишка внимательно наблюдая за новым знакомым.

Она пришла к выводу, что ему около пятидесяти лет и что его никак нельзя назвать красивым из-за лунообразного лица и склонности к полноте, но не могла не обратить внимания на его замечательные, глубокие и проницательные глаза. Генриетта сразу прониклась расположением к доктору. «То же самое, – подумала она, – относится и к Люси Бейкер, чья манера обращения с Лэнгхемом свидетельствовала о глубокой привязанности». Генриетта от всей души пожелала, чтобы хирург оказался холостяком и ее дорогая подруга, наконец, могла обрести счастье.

– Вы уже завтракали? – спросила Люси и, когда Генриетта отрицательно покачала головой, предложила: – Тогда мы можем перекусить вес вместе. Джон, вам обязательно нужно поесть после такой утомительной ночи.

– С удовольствием, – ответил он, еще раз поклонившись. – Пожалуй, перед отъездом мне еще следует взглянуть на Филадельфию.

– Да, прошу вас. Сегодня утром она не смогла встать. – В ответ на удивленный взгляд Генриетты Люси пояснила: – Вы же знаете, Филадельфия такая нервная и чувствительная. Они могли бы давно перебраться в Айлвинс, но Джордж настоял, чтобы она осталась здесь, пока не освоится и не встанет на ноги.

Генриетта улыбнулась. Состоятельные Бейкеры владели не только дворцом, но и домом, выстроенным для сэра Томаса Грэхема, который они переименовали в Миддл-Хаус, и Айлвинсом, бывшим жилищем железных дел мастера Томаса Айнскомба. В семье было заведено, чтобы наследник титула жил в бывшей резиденции Грэхема, и сейчас там действительно обитал Питер Бейкер, старший из сыновей сквайра, недавно ставший Мэйфилдским викарием. Генриетта невольно подумала, что Бейкеры, подобно осьминогу, оплели и держат под своим влиянием все селение.

– Я тоже перед отъездом зайду к Филадельфии, – сказала Генриетта.

– Неужели вам уже нужно ехать? – ответила Люси, одной этой фразой выдав, как ей не хочется вновь оставаться наедине со своими заботами.

– Боюсь, что так. Мама ожидала меня еще вчера вечером. С тех пор, как умер отец, она во многом стала полагаться на меня.

– О-о, это я хорошо понимаю, – с чувством вздохнула Люси.

Она вздыхала еще печальнее, когда часом позже к парадному крыльцу дворца подвели лошадь Лэнгхема и карету, которая должна была доставить домой мисс Тревор.

– Я буду скучать без вас, – призналась Люси, и Генриетта невольно заметила, как доктор крепко сжал пальцы старой девы, наклонившись, чтобы поцеловать ей руку.

Почувствовав неловкость, Генриетта поспешно отвела глаза. Когда она вновь повернулась к подруге, доктор уже выезжал за ворота.

– Поскорее снова приезжайте к нам, дорогая Генриетта, – попросила Люси. – Передайте самый сердечный привет вашей матушке, сестрам и маленькому брату.

Генриетта обняла ее, испытывая грусть, как это бывало всякий раз, когда ей приходилось покидать дворец.

– Я постараюсь.

– Может быть, это случится раньше, чем вы думаете. Если удастся схватить разбойника, вас вызовут, чтобы вы его опознали.

– Надеюсь, что этого не произойдет, – вырвалось у Генриетты, прежде чем она успела сообразить, что говорит.

Люси выглядела удивленной, но, не пожелав объясняться, мисс Тревор села в карету, Сара заняла место рядом с ней, и, обменявшись с хозяйкой прощальными жестами и воздушными поцелуями, они отбыли в Глинд.

Но девушка никак не могла выбросить из головы слова Люси. Если разбойника поймают, то ее долг будет сказать правду. Хоть он и вернул Генриетте ее драгоценности, факт оставался фактом: такие, как он, под покровом темноты грабившие невинных и беззащитных, были бичом их графства, особенно его сельской части. И все-таки ей очень не хотелось бы обрекать человека на смерть. Генриетта питала особенное отвращение к казни через повешение и всегда отворачивалась при виде виселицы, чтобы не упасть в обморок. Она так сильно боялась именно этой смерти, что даже по ночам ее мучили страшные видения. Множество раз ей снилось, будто она вынуждена присутствовать при казни человека, которого она любит и которому не может помочь. В таких случаях она всегда просыпалась в слезах, задыхаясь, кашляя и хватаясь руками за шею. Воспоминание об этих кошмарах даже сейчас заставило ее закашляться.

Сара настороженно взглянула на хозяйку.

– Вам нехорошо, госпожа?

– Нет, ничего страшного, просто вдруг запершило в горле. Где мы?

– В Кроссин-Хэнд. Будем ли мы останавливаться где-нибудь по дороге?

– Да, обязательно. – Высунувшись из окошка, Генриетта крикнула кучеру. – Я хотела бы немного передохнуть. Давайте остановимся в гостинице «Черные братья».

– Хорошо, мисс Тревор.

Карета вскоре остановилась перед трактиром, и, сопровождаемая кучером, Генриетта вошла внутрь. В гостинице было совсем пусто, и Генриетту провели в уютную маленькую гостиную, где сидел еще один путешественник. Когда она вошла, он встал и, увидев, что перед ним женщина с положением, спросил:

– Мое присутствие не стеснит вас, мадам? Может быть, вы предпочитаете, чтобы я удалился?

Очаровательно улыбнувшись, Генриетта ответила:

– Нет-нет, оставайтесь, я пробуду здесь совсем недолго.

Человек поклонился, взмахнув шляпой. Генриетта заметила, что он носит вышедший из моды парик с перевязанной черной лентой косицей. Она – сразу заинтересовалась, кто же он, потому что такие парики, считавшиеся домашними, носили представители всех слоев общества.

– Далеко ли вы держите путь? – спросила заинтригованная Генриетта и, когда он ответил «В Мэйфилд», обратилась во внимание.

– А я как раз еду оттуда, – призналась она, внимательно всматриваясь в незнакомца.

Он был довольно высок, худощав, с подвижными и выразительными чертами. Главными на его лице были серьезные, очень красиво очерченные глаза, обрамленные серыми тенями. Генриетта обратила внимание также на изящные, немного женственные руки с длинными тонкими пальцами.

– …Совсем не знаю этих мест, – говорил он. – Я еду с визитом.

– К Бейкерам? – сразу же спросила Генриетта.

Человек внезапно насторожился.

– Нет. Хочу возобновить знакомство со старенькой тетушкой.

– Понимаю.

Они молча смотрели друг на друга. У Генриетты вдруг появилось ощущение, что они уже когда-то встречались. По-видимому, такая же мысль мелькнула у ее собеседника, потому что он неожиданно сказал:

– Ради Бога, извините меня. Мы с вами не знакомы?

Она засмеялась.

– Я думала о том же.

– Гастингс? Может быть, там? Я прожил там некоторое время.

– Вряд ли. Я всего один раз была там.

– Тогда это загадка. – Он встал и поклонился. – Позвольте представиться – Николас Грей. Лейтенант Николас Грей.

– Генриетта Тревор из Глинда, – наклонила голову девушка. – Значит, вы служите в армии, лейтенант?

Грей замялся, на его лицо легла тень. Затем его глаза стали еще серьезнее и, понизив голос, он сказал:

– Вообще-то нет. Я прикомандирован к акцизному управлению.

– Вы – офицер таможенной полиции? – широко раскрыв глаза, спросила Генриетта.

– Да.

– И направляетесь в Мэйфилд? Могу я спросить, с какой целью?

– Чтобы изловить Кита Джарвиса.

– Кита Джарвиса! – воскликнула Генриетта, облегченно переводя дух. – В таком случае, желаю вам удачи, сэр.

– Она мне понадобится, – мрачно заметил Николас Грей, – поскольку я поклялся, что схвачу его в течение этого года – или погибну. – Он выпрямился. – Мне пора. Я и так уже сказал слишком много. Мисс Тревор, я надеюсь, что вы сохраните в тайне вес услышанное.

– Можете на меня положиться.

– Благодарю вас.

Он взял свои вещи и направился к двери, обернувшись, чтобы еще раз улыбнуться ей. К своему величайшему удивлению, Генриетта заметила среди его багажа лютню – довольно неподходящий, по ее мнению, предмет для офицера полиции.

 

Глава тридцать пятая

Весенняя ночь. Приятный легкий бриз стремительно несет по небу светлые облака. Тишина, но вот раздался слабый свист, а вслед за ним чей-то хриплый смех. На тайной тропке, ведущей из Коггин-Милл, обозначились две фигуры. Кит и Эдвард Джарвисы сошли с потайной тропинки и совершенно спокойно направились к проезжему тракту.

Эдвард отвязал от дерева коня и сел на него, в то время как Кит пешком направился к трем близлежащим домикам, стоявшим на повороте ведущей к мосту Пенни-Бридж дороги. Улыбаясь, он постучал в дверь того, что был посередине. Ему открыла Лиззи Пирс со свечой в руке. Увидев ее перепуганное лицо, Кит расхохотался.

– Привет, Лиззи. Как поживаешь, старая ведьма?

– Кит! – дрожа, ответила та. – Не ожидала увидеть тебя здесь.

– Не сомневаюсь, что не ожидала, – ухмыльнулся он. – Могу я хотя бы войти?

Лиззи неохотно отступила, пропуская его внутрь. Кит направился прямиком к очагу и протянул руки к огню.

– Для конца апреля еще довольно холодно.

– Да, пожалуй. Ты не останешься выпить эля?

– Я останусь гораздо дольше. Мне кажется, у тебя есть, что мне рассказать, Лиззи.

Побледнев, женщина слабо запротестовала.

– Что ты, Кит, о чем мне тебе рассказывать?

– В самом деле, о чем? – Он бросил на нее презрительный взгляд. – Мне говорили, что Эмми вернулась.

Лиззи замялась, не зная, что лучше: сказать правду или притвориться несведущей. Наконец она решилась:

– Да, Эмми приехала меня навестить.

– Навестить? А я слышал, что она вернулась насовсем, да еще с каким-то франтом. С мужчиной, который выглядит как джентльмен и тоже живет здесь. Так что, Лиззи, теперь занимаешься укрывательством преступников?

Но женщина уже успела овладеть собой.

– Кто ты такой, чтобы задавать эдакие вопросы, Кит Джарвис? Если перечислить всех, кто давал тебе убежище и в чьих винных погребах ты хранил свое добро, тогда половину Мэйфилда можно будет назвать укрывателями.

Он примирительно усмехнулся.

– Ну, не сердись. Я просто пошутил. Ты ведь знаешь, почему разладилось у нас с Эмми.

– Знаю, что она обнаружила в твоей постели лондонскую шлюху и после этого ушла от тебя.

– Просто это была еще одна женщина, вот и все. Эмми – другое дело, к ней у меня были чувства. Могу даже сказать, со временем я собирался на ней жениться.

Атмосфера разрядилась, и теперь они сидели возле очага, добродушно улыбаясь друг другу.

– Так кто ее новый любовник? Как его зовут?

Лиззи снова насторожилась.

– Зачем тебе это знать?

– Потому что он бельмо у меня на глазу, вот почему.

– Но тебе нет от него никакого вреда. У вас разные интересы.

– Но он привлекает внимание к Мэйфилду.

Лиззи ехидно засмеялась.

– Мэйфилд и так давно уже в центре внимания. Больше просто не бывает. Какова же истинная причина, Кит? Ты что, ревнуешь?

Кит выглядел слегка смущенным.

– Если честно, немного ревную. Я не потерплю посягательств на свое лидерство.

Наступило вполне дружелюбное молчание, во время которого оба слушали бесконечную песню огня, потрескивание поленьев, шипение закопченного чайника и смотрели на яркие языки пламени. Кит, следуя очевидному течению своих мыслей, спросил:

– У тебя достаточно чая?

– Не откажусь, если добавишь.

– Ты его получишь. Что-нибудь еще?

– Я мало что могу себе позволить.

Кит наклонился, опершись локтями о колени, и устало потер ладонями лицо.

– Значит, это будет подарок. Скорее всего, кружево, может, что-нибудь еще. Если ты сообщишь мне кое-что.

– Имя джентльмена, приятеля Эмми, я полагаю.

– Точно. Кто же он?

– Джейкоб, – медленно ответила Лиззи, внезапно решившись на предательство. – Джейкоб Чаллис из Норфолка.

Оставив Кита в Коггин-Милл, Эдвард быстро поскакал по восточному склону к деревне, проехав мимо старого, похожего на накренившийся корабль, дома, одного из тех, где они в потайном подвале хранили свой товар. Но сегодня Эдвард не стал туда заезжать, а вместо этого продолжил подъем по крутому склону, как обычно, устремим глаза в направлении дворца.

Он любил это место и это здание, любил его ласкающие взгляд очертания и славную историю. Больше всего на свете Эдварду нравилось копаться в его прошлом, сравнивать его бывших владельцев – архиепископов, сильных и слабых, благочестивых праведников и лицемерных заговорщиков, а также мирян – сэра Томаса Грэхема, вельмож королевы Елизаветы, сэра Генриха Невилля, сэра Томаса Мэя и его незаурядного сына Тома, поэта и историка, который, лишившись благоволения короля Карла I, перешел на сторону парламента.

Эдвард думал об одинокой и глупой смерти Тома, так и оставшегося холостяком. Рассказывали, что из очаровательного стройного юноши он превратился в грузного мужчину средних лет, и однажды, отправившись в постель в добром здравии, наутро был найден мертвым. По всей вероятности, Том слишком туго завязал ленты своего ночного колпака вокруг толстых щек и шеи, что и привело к трагическому и нелепому исходу.

Эдвард всегда удивлялся, чем же его так притягивает эта трагикомическая, давно принадлежащая истории, личность. Может быть, потому, что у них есть что-то общее. Дело в том, что Эдварда, который скорее бы умер, чем признался в этом кому-либо, а особенно Киту, всегда тянуло к красивым юношам. Миновав Миддл-Хаус, гостиницу «Звезда» и множество маленьких домишек, тесной толпой окруживших церковь, Эдвард наконец подъехал к «Королевскому дубу» и, привязав коня, вошел внутрь.

Он был встречен восторженными возгласами – «Дуб» был не только одним из потайных складов контрабандистов, но и пунктом распространения товаров. В зале вперемежку с местными крестьянами сидели члены шайки Кита, а некоторых можно было с успехом отнести и к тем, и к другим. Ибо времена были тяжелые, и люди могли больше заработать за одну ночь, помогая контрабандистам, чем за неделю тяжкого труда на поле.

Отделившись от основной компании, к вновь прибывшему подсел круглый, как мячик, человечек. Это был снискавший печальную известность Фрэнсис Хэммонд, в последнее время постоянно развлекавший слушателей веселой историей о том, как он был схвачен Джарреттами – отцом и сыном, поклявшимися отомстить контрабандистам за полученную как-то хорошую трепку, и как мировой судья Селби отказался сажать его в тюрьму и вместо этого в качестве компенсации приказал Джарреттам принять взысканный с Хэммонда скромный штраф.

– Это была победа, – говорил он, восторженно всплескивая руками. – Видел бы ты их оторопевшие тупые физиономии, Эдвард, вес равно как у двух баранов.

Несмотря на внешность, Хэммонд был весельчаком и повесой, его главным занятием, помимо контрабанды, считались женщины – факт, который Эдвард находил тошнотворным, а Кит – поразительным.

– Ох, с какой прелестной куколкой я имел дело последний раз в Лондоне, – делился впечатлениями Фрэнсис. – Ох-ох-ох, ну и плясунья!

Эдвард скривился.

– Благодарю покорно, у меня нет ни малейшего желания выслушивать детали твоих грязных похождений.

– Что-то это подозрительно, а? Да ты, случайно, не с душком? – поинтересовался Хэммонд, заливаясь смехом.

Вопрос угодил Эдварду в больное место, и он сердито ответил:

– Нет, не с душком, но и не потаскун, как некоторые. Пошел вон отсюда!

Они сами не заметили, как повысили голоса, и в длинной комнате с закопченными стенами и каменным полом, за несколько столетий истертым множеством ног, вдруг наступила внезапная тишина. В этот момент, как будто специально приурочив к нему свое появление, в зал вошел новый посетитель и, увидев, как все головы повернулись к нему, испуганно улыбнулся.

Хозяин гостиницы, смуглый рябой мужчина, которого все – и фермеры, и контрабандисты – называли Дядей, прошипел: «А ну-ка, потише, парни!» – и шагнул вперед.

– Чем могу служить, сэр? – совсем другим тоном спросил он.

– Видите ли, – неуверенно ответил вошедший, – мне нужна комната на ночь. Я приехал навестить родственников, но сегодня у них не нашлось для меня места.

– Что ж, это возможно, – медленно, взвешивая каждое слово, проговорил Дядя, сознавая, что находится в центре внимания, и не желая совершить ошибку на глазах у брата Кита Джарвиса.

– Я хорошо заплачу, – поспешно добавил приезжий.

– Ну, ладно, но только на одну ночь. У меня постоялый двор, и я не люблю, когда комнаты занимают надолго.

– Буду вам очень признателен. Наверное, мне следует представиться: Николас Грей из Лондона. Студент-ботаник.

– Кто-кто? – переспросил чей-то голос, и в ответ раздался приглушенный смех.

– Изучаю дикие растения, – объяснил Грей, слегка покраснев. – Надеюсь составить и выпустить книгу.

Раздался новый взрыв хохота, после чего присутствующие потеряли всякий интерес к новому гостю, сочтя его не стоящим внимания наивным чудаком. Только Эдвард приблизился к незнакомцу, сознавая, что поступить так его заставляет не только желание выведать подноготную странного молодого человека. Спросив. «Могу ли я присесть рядом с вами?», он опустился на стул, добавив:

– Я и сам очень интересуюсь дикими цветами и могу показать вам места, где растут очень редкие виды.

Серьезные глаза молодого человека с благодарностью взглянули на Эдварда.

– В самом деле? Это было бы замечательно. Присоединяйтесь ко мне. Могу я предложить вам стаканчик эля?

– Не откажусь, – ответил Эдвард, решая, каким из его многочисленных имен ему назваться на сей раз.

Он остановился на фамилии Роулинс, которую он и его брат неоднократно использовали в прошлом.

– Меня зовут Роулинс, – представился Эдвард. – Роджер Роулинс.

Показалось ли ему, или в глазах Грея при этом имени что-то вспыхнуло и тут же погасло? Но если даже так, то все тут же объяснилось, ибо Николас сказал.

– Как интересно, ведь это девичья фамилия моей матери. Вы родом из этих краев? Мы можем оказаться родственниками.

Не заподозрив подвоха, Эдвард ответил:

– Как вам сказать, и да, и нет. Родился-то я в Танбридже, но уже много лет живу здесь.

– Вот как? Сомневаюсь, что у меня могли быть родственники в Танбридже. По-моему, мать никогда о таких не упоминала. Но все возможно.

– А ваши родственники в Мэйфилде тоже Роулинсы? – попытался, в свою очередь, расставить западню Эдвард.

Однако Николас Грей ответил, как ни в чем не бывало:

– Нет, это Медли из Шардена.

– И у них не нашлось для вас комнаты?

– Только на эту ночь, – безмятежно отозвался Николас. – Они не ожидали меня, а завтра все будет готово.

Успокоившись, Эдвард откинулся на спинку стула и одним глотком допил свой эль, после чего позволил Николасу вновь наполнить стакан. В этот момент в зале появился Кит и направился прямиком к тому столику, за которым сидел его брат.

Словно по наитию, контрабандист с первого взгляда понял, что человек, с которым так мило беседует Эдвард, несмотря на его угловатое телосложение и привлекательное лицо, – офицер полиции. Джарвис хорошо знал, какие коварные методы зачастую использует таможенная служба в борьбе против контрабандистов, посылая для сбора сведений секретных агентов, по внешнему виду которых никак нельзя было заподозрить, где они служат. Знал он и о подавляемой и тщательно скрываемой в течение многих лет слабости Эдварда, хотя брат не подозревал об этом. Сейчас, глядя на Эдварда, Кит сказал себе: «Если так будет продолжаться, придется от него избавляться».

Заняв последнее свободное место за столом, как раз рядом с Греем, Кит вкрадчиво начал:

– Не имею чести знать вас, сэр, но буду рад познакомиться. Я – Джон Гибб из Коггин-Милл, торговец рыбой. А вы?

– Николас Грей, господин Гибб. Будущий автор – во всяком случае, надеюсь им стать – книги о дикорастущих цветах.

– О цветах, вот как? Что ж, если вы собираетесь бродить по нашим лесам в поисках своих цветов, советую вам быть поосторожнее и возвращаться до темноты.

Грей недоумевающе поднял брови, но затем понимающе кивнул:

– Вы хотите сказать, из-за контрабандистов?

Кит разразился смехом.

– Контрабандисты? Нет, дорогой мой, ни в коем случае. Они не сделают ничего плохого такому безобидному человеку, как вы. Нет, сегодня в Мэйфилде появилась новая, куда более страшная угроза.

– И что бы это могло быть?

– Настоящий разбойник с большой дороги. Хорошо вооруженный грабитель на лошади. На прошлой неделе он остановил карету сквайра Бейкера и дочиста обобрал его. С тех пор он еще раз появлялся на той же дороге, немного повыше, и снова взял хорошую добычу.

Подвижные черты Грея снова выразили нечто большее, чем простой интерес, и Кит не смог сдержать усмешки.

– Понимаю, я должен быть очень осторожен. Но, наверное, негодяй все-таки обитает не в самом Мэйфилде?

– Вот тут-то вы и ошиблись, сэр. Он живет буквально в двух шагах от меня. Да что говорить, я могу просто показать вам его дом.

– Мне будет очень интересно взглянуть на это место, мистер Гибб. – сказал лейтенант Грей, на сей раз безупречно владея собой. – Может быть, вы даже знаете его имя?

– Знаю, знаю, сэр. Его зовут Чаллис. Джейкоб Чаллис.

– Так-так! Наверное, он новичок в этом деле. Я никогда не слышал о нем.

– Да, он и в самом деле новичок, сэр, – усмехнулся Кит Джарвис, – но я предполагаю, что его карьера продлится недолго. Если только агент тайной полиции нападет на его след…

– Совершенно верно, – отозвался Николас Грей.

– О, дорогая Грейс, – воскликнула миссис Тревор, ломая печать на письме, только что врученном ей лакеем, – это от мисс Бейкер. – Она быстро просмотрела содержание и, облегченно вздохнув, продолжала: – Она пишет, что в Мэйфилд прислали шестерых драгун, что свидетельствует о неминуемом близком аресте, неизвестно только, кого будут арестовывать. Ох, любовь моя, как ты думаешь, неужели им удастся схватить того головореза, который ограбил мистера Бейкера?

Миссис Тревор гордилась тем, что всегда правильно употребляет имена и титулы, и настаивала на том, что Джорджа Бейкера нельзя называть сквайром, поскольку наследником титула является его старший брат преподобный Питер Бейкер, да и в любом случае, их отец еще жив. Она также любила называть Генриетту ее вторым именем Грейс, хотя признавала, что оно совершенно не подходит ее старшей дочери.

Но на сей раз Генриетта даже не стала возражать против этого неприятного ей обращении, а просто поднялась на ноги со словами:

– Если его арестуют, меня вызовут в Мэйфилд для опознания, а это ужасно. Я не хочу нести ответственность за то, что человека пошлют на виселицу.

– Но он преступник, грабитель, и виселица – самое подходящее для него место.

– Я знаю, что ты права, мама. Просто сама мысль об этом мне невыносима.

Генриетта беспокойно закружила по комнате и, наконец, подошла к окну. Спальня матери, где они находились, была расположена в восточном крыле старинного помещичьего дома. Насколько хватало глаз, перед Генриеттой простирался великолепный ландшафт: величественный парк, поля, луг, на котором под прозрачным апрельским небом мирно щипали травку светло-коричневые пятнистые коровы бок о бок с овцами и ягнятами. Во всем этом было столько красоты и жизни, что Генриетте становилось жутко при мысли, что одно ее слово – и кто-то уже никогда не сможет увидеть ни этот, ни какой-либо другой пейзаж.

Догадавшись о мыслях дочери по ее напряженной спине, прекрасная вдова Тревор подошла к Генриетте и обвила рукой ее талию.

– Может быть, мистер Бейкер сможет сам опознать его.

– Нет, мамочка, не сможет, по крайней мере, если не решится солгать. Только я видела лицо разбойника.

– И что же оно собой представляло?

– Безобразное, страшное. Впрочем, на самом деле – нет. В каком-то смысле даже красивое. Очень суровое, резкое, непреклонное. Ты понимаешь, что я хочу сказать?

– Честно говоря, не очень, – призналась миссис Тревор. – Я только поняла, что в нем есть некое обаяние.

Генриетта бросила на нее быстрый взгляд. Порой ее мать, несмотря на все заботы и трудности, связанные с воспитанием десяти детей, проявляла удивительную проницательность и чуткость.

Миссис Тревор поцеловала дочь в лоб, в то место, откуда начинали расти блестящие медовые волосы, отмстив про себя, что шаловливые ямочки куда-то исчезли.

– Дорогая моя, если тебя вызовут для опознания этого очаровательного бродяги, ты должна будешь исполнить свой долг. Если ты этого не сделаешь, могут пострадать невинные люди. Не все могут перенести ограбление так легко, как богатый мистер Бейкер.

Генриетта порывисто обвила руками шею матери.

– Ты совершенно права, Люси Тревор, – провозгласила она, используя обращение, которое родилось, когда она была еще совсем маленькой и со временем стало их маленькой тайной шуткой. – Я сделаю то, что должна сделать.

– Тогда пойдем, моя милая, подышим воздухом. Две женщины, старшая и совсем юная, взялись за руки и вышли в огромный вишневый сад, раскинувшийся перед Глиндом.

 

Глава тридцать шестая

Высунувшись из окна первого этажа, Николас Грей подумал, что никогда не видел ничего более прекрасного, чем этот окруженный рвом лесистый склон Шардена, освещенный первыми рассветными лучами. Хотя здание, где он находился, было выстроено на месте оригинального средневекового замка в пятнадцатом веке, вокруг него еще отчетливо были видны очертания рва, а на прозрачной зеленой глади, совсем как встарь, приветствовали рассвет два гордых лебедя.

Испытывая несвойственное ему возбуждение, Николас тихонько вышел из комнаты, стараясь не разбудить хозяев, супругов Медли, которые действительно приходились ему дальними родственниками. Затем, даже не став завтракать, он сел на лошадь, пересек старую немощеную дорогу и поехал вверх по склону к гряде Рашхерст-Кросс.

Поднявшись на гряду, он увидел под собой раскинувшуюся во всем величии Бивелхэмскую долину, холмы, рощи, поля и луга, на которых мирно паслись стада коров и овец. И, проезжая между зеленеющими деревьями леса Холи-Вуд, готового вот-вот взорваться цветением миллионов синих колокольчиков, Грей дал себе слово когда-нибудь объехать всю волшебную долину целиком, от Бэйндена на одном конце до темного леса Снейп-Вуд на другом.

Подъезжая к прелестной крошечной деревушке Коггин-Милл, Николас невольно взглянул на три видневшиеся вдали домика, в одном из которых прошлой ночью с помощью шести драгун он арестовал Джейкоба Чаллиса.

Грей легко мог бы арестовать также Кита Джарвиса и его брата Эдварда, которым ни на минуту не удалось обмануть лейтенанта, но он счел это преждевременным. Николас надеялся, что, выждав некоторое время, он сможет разгромить всю организацию, представить достаточно доказательств их преступлений, чтобы ни подкупленный мировой судья, ни кто бы то ни было еще не могли отвести обвинения, и таким образом наконец навсегда покончить с Мэйфилдской бандой, которая была опасна еще и тем, что поддерживала якобитов – сторонников незаконного претендента на престол Джеймса.

Николас въехал в Мэйфилд и, руководствуясь данными ему накануне указаниями, свернул с цен трального тракта. И вот он впервые увидел древний дворец. Никогда в жизни Николас Грей не испытывал ничего подобного. С каждым шагом его изумление все возрастало: он никогда не бывал здесь, но, тем не менее, твердо знал, куда ему нужно ехать. Это было похоже на возвращение домой.

Повинуясь этому таинственному невидимому поводырю, лейтенант Грей повернул лошадь к большому залу и, подъехав поближе, пришел в ужас, увидев, какое там царит запустение. Одно из окон было разбито, и в него свободно влетали и вылетали птицы, по-видимому, свившие внутри гнездо.

Пока он разглядывал эту часть дворца, справа от него распахнулась дверь и, обернувшись, Николас увидел долговязого мужчину в завитом парике, с большим носом и маленькими блестящими глазками.

– Лейтенант Грей? – громко окликнул он, а когда Николас кивнул, пригласил: – Сюда, сюда, пожалуйста. Там нежилая часть дома.

Мисс Тревор уже приехала, и теперь остановка только за арестованным.

Николас спешился и протянул мужчине руку:

– Сквайр Бейкер?

– Вообще-то сквайр – мой отец, но и меня так называют. Где же Чаллис?

– Его конвоируют драгуны. Я счел нужным, сэр, прибегнуть к их помощи, коль скоро так много преступников разгуливает на свободе.

– Так много?.. А-а, вы имеете в виду контрабандистов? Да-да, конечно… В любом случае, пойдемте и поскорее покончим с этим неприятным делом.

Наваждение продолжалось: входя внутрь, Николас заранее знал, что он там увидит, и действительно, все оказалось точно таким, как он ожидал – широкая каменная лестница, а за ней – вход в кладовую.

– Мой отец, мировой судья, ждет нас в приемной. Хочу предупредить вас, что хотя он уже очень стар, но находится в здравом уме и вполне способен выполнять свои обязанности.

Николас, слишком переполненный чувствами, чтобы говорить, только кивнул в ответ и вслед за сквайром начал подниматься по каменным ступеням. В кабинете на втором этаже, выходящем окнами на лужайку перед дворцом, он увидел стоявшую в ожидании мисс Тревор. При взгляде на него ее глаза расширились, и Николасу показалось, что все это ему снится.

– Лейтенант Грей! Значит, это вы. Я предполагала, что такое возможно.

– Вы уже знакомы? – удивился Джордж.

– Совершенно случайно и очень кратко, сквайр Бейкер. Мы познакомились в гостинице, когда я возвращалась из Мэйфилда.

Сквайр собирался что-то сказать, но ему помешал грохот марширующих драгун.

– Они уже здесь, – произнес чей-то голос, и Грей услышал, как сержант приказал конвоирам остаться внизу, а сам вместе с арестованным поднялся в кабинет.

Открылась дверь, и на пороге возник Джейкоб Чаллис со скованными за спиной руками. Он обвел глазами комнату с таким видом, как будто собирался принимать группу докучливых просителей. На мгновение он встретился взглядом с Греем, и Николас наконец понял, что же было в этом человеке такого, что поразило его еще накануне: Чаллис принадлежал к числу людей, при первой же встрече с которыми возникает чувство, будто вы давно знакомы.

Вспомнив о своих обязанностях, Николас обратился к Генриетте:

– Мисс Тревор, я предлагаю вам вместе со мной подойти поближе к арестованному. Затем вы скажете, тот ли это человек, который напал на карету сквайра Бейкера. Вы не должны его бояться – у него связаны руки и если вы объявите, что он виновен, он уже никогда не выйдет на свободу. Вы готовы?

Генриетта кивнула, бросив ему такой теплый, полный признательности взгляд, что Николас почувствовал, что краснеет.

– Не бойтесь, моя дорогая, – громко произнес Джордж. – Негодяй не может причинить вам никакого вреда.

– Вздернуть их всех, – вдруг подал голос из-за своего стола укутанный в несколько шалей старый сквайр Бейкер. – Только так! Заковать в цепи, да так и повесить, чтобы другим неповадно было!

Николас предложил Генриетте руку, и та оперлась на нее. От ее близости лейтенанта бросило в жар, так что он едва соображал, что должен делать. Но годы суровой тренировки помогли ему овладеть собой, и он почти по-военному промаршировал через комнату и, остановившись в двух шагах от Чаллиса, обратился к Генриетте:

– Посмотрите и скажите, тот ли это человек?

Генриетта знала, что должна исполнить свой долг, знала, что ее мать была права, и она должна защитить честных и невинных. Она открыла рот и тут же снова закрыла его, осознавая, это взгляды всех присутствующих устремлены на нее.

– Так что же?

– Нет, – твердо произнесла она. – Я никогда не видела этого человека. Это не он ограбил сквайра Бейкера.

– Но, Генриетта! – взвизгнул Джордж. – Он точно такого же роста и телосложения, как тот. Вы уверены, что не ошиблись?

– Я совершенно уверена, – негромко, но внятно отрезала Генриетта. – Это не тот человек.

Николас вдруг ощутил необъяснимое облегчение, и, должно быть, это отразилось на его лице, потому что он заметил, как Генриетта украдкой бросила на него вопросительный взгляд. Затем, повернувшись к старому сквайру, несмотря на годы, все еще исполнявшему обязанности мирового судьи, Грей сказал.

– Сэр, мне кажется, у нас нет оснований для заключения под стражу.

– Конечно, теперь у нас нет оснований! – вскричал старик, не скрывая ярости. – Раз девушка не может опознать его, тут и делу конец. Отпустите его, Грей. У нас нет другого выбора.

– Сержант, – приказал Николас, – освободите арестованного.

Несколько секунд Чаллис стоял молча, растирая запястья, затем поклонился Генриетте.

– Благодарю вас, мисс Тревор, что обошлись со мной по совести. – Он обратился к Грею и остальным мужчинам. – Благодарю также и вас, джентльмены. Всего доброго. – Взмахнув шляпой, он отвесил низкий поклон и быстро вышел из комнаты.

– Разбойник! – побагровев, взревел старый джентльмен. – Готов поклясться, что он и есть разбойник. Если он не ограбил Джорджа, так значит, ограбил кого-нибудь другого. Я нутром это чую, ей-Богу!

– Отец! – с упреком произнес Джордж. – Прошу вас, успокойтесь. Вы же знаете, что такое сильное возбуждение может привести к удару.

Старый сквайр и в самом деле начал кашлять и задыхаться.

– Когда-нибудь я все-таки доберусь до этого мошенника, – прохрипел он. – Не спускайте с него глаз, Грей, вы поняли?

– Разумеется, сэр. А теперь я должен попросить у вас разрешения удалиться. До свидания, джентльмены, очень жаль, что пришлось вас попусту побеспокоить. – Николас повернулся к Генриетте. – Вы позволите мне проводить вас в Глинд, мисс Тревор?

Избегая встречаться с ним глазами, она ответила.

– Благодарю вас, лейтенант Грей, но я останусь во дворце еще на несколько дней.

– В таком случае, возможно, я буду иметь удовольствие видеть вас до вашего отъезда. Засвидетельствуйте мое почтение мисс Бейкер.

Генриетта присела, но ничего не сказала, по-прежнему упорно не поднимая глаз от пола. Николас вполголоса добавил:

– Чаллис должен быть вам очень благодарен, мисс Тревор. Вы подарили ему жизнь.

Генриетта, наконец, подняла на него глаза. Она выглядела очень взволнованной.

– Меньше всего на свете мне бы хотелось обрекать кого бы то ни было на смерть, лейтенант. Это просто счастье, что Чаллис оказался не тем человеком.

– В самом деле, это большая удача, – с оттенком иронии ответил Грей, поклонился и исчез.

В то самое время, когда Джейкоб Чаллис свободным человеком вышел из дворца, телега, которой правила Эмили Пирс и которую она позаимствовала у соседа, съезжала по крутому склону поросшего лесом холма в одном из отдаленных уголков Бивелхэмекой долины. Слева над Эмили нависала непроницаемая темная громада леса Снейп-Вуд, справа виднелся дом, выстроенный в пятнадцатом столетии и известный под названием Венбанс, принадлежавший семье Монсер, державшей литейную мастерскую.

Проехав мимо него, Эмили спустилась еще ниже и пересекла ручей, приблизившись к ферме Стрим-Фарм, отдаленному и скрытому от посторонних глаз дому, где обычно прятались братья Джарвисы, давая хозяевам новые серебряные шиллинги в обмен на молчание.

Там девушка остановила лошадь, привязала поводья к дереву и, сбросив свои лучшие, купленные в Лондоне башмаки, потихоньку подкралась к дому. Осторожно тронув дверную ручку, она убедилась, что дверь не заперта, и скользнула внутрь.

Неожиданное холодное прикосновение пристав ленного к ее шее пистолета так сильно испугало девушку, что она застыла на месте, скосив глаза и пытаясь разглядеть, кто же ей угрожает.

– Кит, это ты? – выдохнула она.

– А кто же еще? – отозвался тот, грубо разворачивая ее лицом к себе. – Чего ты от меня хочешь, грязная шлюха?

– Расплаты, вот чего, – яростно выкрикнула она. – Хочу расквитаться с тобой за донос на Джейкоба Чаллиса. Он сидит под замком, и из Глинда привезли девчонку Тревор, чтобы она его опознала. Он уже все равно, что повешен.

– Туда ему и дорога. Я не потерплю никого на своем пути – и ты знаешь об этом, двуличная сука.

Эмили набросилась на него, молотя кулачками по груди Джарвиса и ногой пиная его в голень.

– Ах ты, вонючий ублюдок! И как это я когда-то терпела тебя рядом с собой?

Джарвис ухмыльнулся, приподнял ее за локти и держал на весу, в то время как она безуспешно пыталась ударить его. То, что произошло дальше, было так естественно, так мило, что борьба прекратилась сама собой. Кит опустил Эмили на пол, и они долго стояли, слившись в объятии, губы к губам, как влюбленные после долгой-долгой разлуки.

Карета, в которой сидели мисс Люси Бейкер и мисс Генриетта Тревор, медленно катилась вниз с пригорка, когда неизвестно откуда взявшийся босоногий мальчишка, рискуя жизнью, вспрыгнул на подножку и, просунув в окно покрытую грязью физиономию, сказал:

– Простите, мисс Люси, джентльмен просил передать это письмо мисс Тревор. Это она?

– Да, – хором ответили обе дамы, широко раскрыв глаза, и Генриетта сказала.

– Я – мисс Тревор. Что это значит?

В это время Люси кричала кучеру, чтобы тот остановился, поскольку мальчугану все еще угрожала опасность быть раздавленным насмерть или по меньшей мере стать калекой.

– Не знаю, мисс, – признался ребенок, облегченно вздохнув, когда Карета наконец остановилась. – Джентльмен дал мне его и велел вручить мисс Тревор из дворца.

Ошеломленная и недоумевающая Генриетта дала ему монетку, мальчишка спрыгнул на землю и побежал прочь, с энтузиазмом подбрасывая свой честный заработок, а Карета вновь тронулась с места.

– Вы не собираетесь вскрыть его? – спросила сгорающая от любопытства Люси.

Генриетта повертела в руках письмо с грубой печатью, обратив внимание на твердый почерк, которым было написано «Мисс Тревор», и ответила:

– Я предпочитаю сделать это попозже, но, конечно, если вам не терпится узнать, от кого это письмо…

– Разумеется, я могу подождать, дорогая Генриетта, – опомнившись, сдержанно произнесла Люси.

Генриетта благодарно улыбнулась ей и спрятала письмо в перчатку.

Карета выехала из Мэйфилда по восточному тракту, но не повернула налево, в сторону Коггин-Милл, а покатилась прямо, по дороге, ведущей в Бэйнден. Преодолев очередной подъем, она въехала в красивые ворота и, обогнув зеленую лужайку по полукруглой подъездной аллее, остановилась возле Лакхерст-Холла – жилища хирурга Джона Лэнгхема.

Генриетта решила, что это самый экстравагантный дом, который она когда-либо видела. Задняя часть дома была древней, построенной еще во времена Тюдоров, и представляла собой часть фермерского дома с покатой крышей, сложенного из старинного кирпича, в то время как вполне современный фасад был закончен всего четыре года назад, в 1717. Ей никогда не приходилось видеть двух столь контрастирующих стилей – элегантный фасад с увенчанной портиком колоннадой и потемневшие от времени грубые камни простого деревенского дома.

Генриетта отвлеклась от изучения архитектурных особенностей дома, увидев, с каким энтузиазмом Люси выпрыгнула из кареты и направилась к распахнутым дверям, возле которых стоял лакей в ливрее. Ранее возникшее у мисс Тревор подозрение, что Люси влюблена в мистера Лэнгхема, подтверждалось. Ее немолодая подруга была охвачена запоздалой бурей страстей.

Дам провели в прохладный холл. Со второго этажа навстречу им уже спускался хозяин дома, подчеркнуто элегантный в своем темно-синем камзоле с расшитым золотом поясом и завитом парике. Он едва удержался от того, чтобы не броситься к Люси, а та, выглядевшая не менее нарядно в зеленом платье с золотистой нижней юбкой, натянутой на широкие обручи, сделала глубокий реверанс. Джон Лэнгхем помог Люси подняться и поцеловал ей руку, с глубоким чувством заглядывая в ее ясные глаза. Бедная Генриетта моментально почувствовала себя лишней и пожалела о том, что приехала.

Однако мистер Лэнгхем быстро пришел в себя.

– Дорогая мисс Тревор, как мило с вашей стороны навестить меня, к тому же в тот день, когда вы прошли сквозь столь тяжкое испытание. Прошу вас, проходите в салон, сейчас нам подадут чай.

Он повел дам наверх, поддерживая ничего не значащий разговор о погоде, и только когда Генриетта уже расположилась в удобном кресле, у нее поя вилась возможность заметить:

– Испытание оказалось не таким уж тяжелым, мистер Лэнгхем.

– Рад это слышать. Разумеется, этот человек виновен?

– Наоборот, – вставила Люси. – Генриетта обнаружила, что арестовали совсем не того человека.

– Вот это да! – изумился Джон. – Стало быть, настоящий преступник все еще разгуливает на свободе?

– По-видимому, да.

Наступила пауза, во время которой мисс Тревор чувствовала себя весьма неуютно под испытующими взглядами двух пар глаз, причем более пронизывающими и неприятными для нее оказались глаза Джона Лэнгхема, из которых исходили сила и властность, с какими девушке до сих пор не приходилось сталкиваться. Генриетте захотелось отвести глаза, но почему-то она не смогла заставить себя это сделать.

– Как интересно, – прерывая затянувшееся молчание, заметил Лэнгхем, но относилось ли это к Джейкобу Чаллису или к чему-то, что он увидел в Генриетте, осталось невыясненным.

К счастью, в этот момент появился серебряный поднос и начался ритуал чаепития. Дамам был предложен настолько дорогой и высококачественный чай, что Генриетта даже не рискнула спросить у мистера Лэнгхема, где он раздобыл такую редкость. Но он предвосхитил любопытство своих гостей, откровенно заявив:

– Этот изумительный товар появился у меня в подвале позапрошлой ночью. Оттуда есть выход на тайную тропу контрабандистов, которая проходит как раз за моим домом.

– И вы решились взять его? – в изумлении воскликнула Генриетта.

– Решился? Да я же сам его заказывал! – расхохотался доктор, в то время как Люси прикинулась шокированной.

– Значит, у контрабандистов в этих краях много тайных покупателей?

– Ну, разумеется. Чего же еще можно было ожидать при нынешних таможенных пошлинах, введенных нашим германским королем?

Мисс Тревор решила, что благоразумнее будет переменить тему, и спросила:

– Наверное, вы уже много лет изучаете хирургию, мистер Лэнгхем?

– Сейчас мне кажется, что всю жизнь. Я родился со стремлением к ней. Но есть отрасли медицины, которыми я интересуюсь еще больше, нежели хирургией.

– Какие же именно?

– Ограничусь двумя, целебные травы и растения, а также взаимоотношения между телом и духом, плотью и мозгом.

– Я даже не подозревала, что между ними существует связь.

– Причем огромная связь, – воодушевился Лэнгхем, заговорив о любимом предмете.

– Прошу вас, продолжайте, – попросила Генриетта, заметив, с какой любовью и гордостью Люси взирает на своего избранника.

– Несколько лет назад я сделал одно чрезвычайно интересное открытие. Я собирался ампутировать ногу одному молоденькому матросу, и перед операцией начал беседовать с ним, стараясь как-то его успокоить и подготовить. Пока я уговаривал его не бояться, я заметил, что он не отрывает глаз от моих часов, которые я все это время бессознательно вертел в руках. Глупая привычка на сей раз сослужила мне прекрасную службу. Я заметил, что бедняга впал в странное, похожее на сон, состояние, но это не было ни обычным сном, ни бодрствованием. Но самым потрясающим было то, что во время операции он совершенно не чувствовал боли. Более того, в этом же странном состоянии он оставался еще несколько часов, пока я не забеспокоился и не начал умолять его проснуться. Только тогда он пришел в себя.

Генриетта покачала головой.

– Никогда не слышала ничего более необыкновенного.

– Джон считает, что это крупное открытие, – вставила Люси. – После этого он еще много раз применял этот метод для обезболивания.

– И это может быть проделано с любым человеком?

– С каждым, кто не станет сопротивляться моему воздействию, мисс Тревор.

– В таком случае, я тоже очень хотела бы попробовать испытать это на себе.

– Только не сейчас, – поднимаясь, возразила Люси. – Нам пора возвращаться домой, чтобы проследить за приготовлениями к ужину.

Джон тоже встал.

– Увы, мисс Тревор, вас у меня похищают. Но, обещаю, что когда-нибудь мы обязательно проведем этот эксперимент. Это и в самом деле нечто захватывающее.

– О-о, я не смогу дождаться, – умоляюще произнесла Генриетта, похожая на ребенка в своем нетерпеливом возбуждении.

Старшие со снисходительной улыбкой взирали на нее.

– И все-таки придется вам подождать.

– А с вами когда-нибудь проводили такой опыт, Люси? – поинтересовалась Генриетта. – Вы испытывали это необыкновенное состояние?

– С Джоном я нахожусь в нем постоянно, – безрассудно, но весьма романтично откликнулась Люси.

Распрощавшись, Генриетта поспешила сесть в карету, чтобы предоставить влюбленным побыть несколько минут наедине.

Только поздно вечером, ложась спать после бесконечной карточной игры, Генриетта, наконец, вскрыла полученное днем письмо. Сидя на кровати в сползающей с плеч сорочке, она сломала печать и первым делом взглянула на подпись, уверенная, что прочтет там «Николас Грей». Но, к своему огромному удивлению, она увидела другое слово – «Чаллис». Вернувшись к началу, она прочитала.

«Дорогая мисс Тревор! Никакие слова не могут выразить ту бесконечную благодарность, которую я испытываю. Исключительно по доброте сердечной вы спасли жизнь совершенно чужого и незнакомого Вам человека. Более того, человека, который угрожал и испугал Вас.

Я считал бы огромной милостью, если бы Вы подарили мне возможность лично поблагодарить Вас. Я буду ждать Вас на холме в лесу за домом, который называют «Бэйнден», завтра в десять часов утра, и надеюсь, что Вы будете настолько добры, что придете.

Шлю поклоны и наилучшие пожелания незабываемой мисс Тревор.

Чаллис»

Генриетта сложила письмо. Главным ее чувством было удивление: мало того, что разбойник вообще умел писать, но к тому же он умел изъясняться таким высоким слогом! Задув свечу, Генриетта попробовала уснуть, но была слишком взбудоражена мыслями о завтрашнем свидании. Безопасно ли ей ехать одной? В конце концов девушка уснула, решив, что завтра рано утром потихоньку улизнет на верховую прогулку, избежав таким образом неусыпного надзора вездесущей Люси.

В соответствии со своим планом Генриетта встала раньше всех в доме и позавтракала в одиночестве. Затем, оставив записку, что вернется к полудню, она спустилась в конюшню и приказала оседлать резвую темную кобылку. Отказавшись от сопровождения грума, Генриетта выехала из Мэйфилда по восточному тракту.

Стояло ясное солнечное утро, но она заметила, что вдали, над горами, идет дождь. В воздухе опьяняюще пахло свежестью, ароматами промытой земли и напоенных влагой цветов. На минуту мисс Тревор остановилась, наслаждаясь видом зеленых лесов, округлых холмов, сверкающей голубизной апрельского неба. Внезапно ее охватило волнение, как будто всю жизнь она готовилась к чему-то необыкновенному, и наконец эта тайна вот-вот должна была ей открыться.

Свернув вправо, Генриетта галопом помчалась по лесу, проскакав над Бэйнденом, которым по-прежнему владел господин Глинда, то есть в данный момент ее четырехлетний брат Джон. Беспрестанно оглядываясь, Генриетта торопила лошадь – арендаторы Бэйндена, знавшие ее в лицо, могли удивиться, увидев ее прогуливающейся здесь в одиночестве. Однако она никого не встретила и благополучно достигла спасительной сени золотисто-зеленых деревьев.

Колокольчики, которые через несколько дней должны были превратить это место в ослепительно-синее озеро, уже стояли наготове стройными колон нами, опустив закрытые темные головки. Таким же темным был плащ ожидавшего Генриетту мужчины, который стоял возле своего привязанного к дереву коня. При ее приближении на его лице заиграла улыбка.

– Значит, вы все-таки пришли? – сказал Чаллис, протягивая руку, чтобы помочь ей спешиться.

– Да, – просто ответила она, соскальзывая с седла и стараясь держаться поодаль от него.

– Я рад.

Генриетта снова всмотрелась в это словно вырубленное из гранита лицо, которое делали живым только бездонные синие глаза.

– Я не уверена, что мне следовало приезжать.

– Почему же? Надеюсь, вы меня не боитесь? Мне бы этого очень не хотелось, мисс Тревор.

Генриетта не ответила, лишь качнула головой, и они продолжали молча смотреть друг на друга.

– Мы уже встречались раньше? – наконец спросил Джейкоб. – Когда-то очень давно?

– Не думаю.

Однако, даже отрицая это, Генриетта чувствовала нечто совершенно противоположное: что они давно и хорошо знают друг друга.

– Тогда почему же вы это сделали? – спросил Чаллис. – Почему вы отрицали, что видели меня тогда? Почему вы взяли на себя труд спасти мне жизнь?

Генриетта нахмурилась.

– Не знаю. Я собиралась выдать вас и уже открыла рот, но, удивительное дело, не смогла вымолвить ни слова. Так что я в каком-то смысле была вынуждена спасти вас.

– Спасибо вам за это, – так же мрачно ответил он. – Хотел бы я хоть как-нибудь отблагодарить вас.

Прежде чем она успела остановить его, Чаллис поднял ее пальцы и прижался к ним губами. Генриетта почувствовала, как по ее жилам пробежал огонь.

– Мне не нужна ваша благодарность, – отрывисто бросила она. – Это произошло само собой, независимо от меня. Я ничего не могла с собой поделать. Вам нет нужды смиренно склоняться передо мной.

Джейкоб Чаллис улыбнулся.

– Мужчины всегда склоняются перед красотой, мисс Тревор, а вы обладаете ею в избытке.

Она собиралась принять надменный и отчужденный вид, отвернуться и уехать, но против ее воли на ее щеках заиграли веселые ямочки. Они стояли, улыбаясь друг другу, как дети. Но потом колдовство вдруг развеялось, и Генриетта, торопливо взобравшись на лошадь, круто развернулась и ускакала в сторону Мэйфилда, даже не оглянувшись напоследок.

 

Глава тридцать седьмая

Визит в Мэйфилд, как всегда, показавшийся Генриетте слишком коротким, подошел к концу. На следующий день около четырех часов она стояла у парадного выхода из дворца, карета с гербом Треворов на дверце была уже наготове, и вся семья Бейкеров выстроилась, чтобы попрощаться с гостьей. Присутствовал даже старый сквайр Бейкер, укутанный во множество шалей и тяжело опиравшийся на Люси, на лице которой застыло страдальческое выражение.

– Плохо, что она не была уверена насчет этого разбойника, – в сотый раз досадовал старик. – Может быть, в следующий раз, а, мисс Тревор?

– Может быть, – вежливо ответила она, целуя на прощание пухлую стариковскую щеку.

– Хорошенькая девушка, – вдруг заметил он, сузив глаза. – Очень хорошенькая, правда, Найзел?

Старик подтолкнул локтем своего младшего отпрыска, которого ради проводов мисс Тревор оторвали от мольберта, как раз когда он пытался изобразить стоявший на пригорке дуб, по преданию, посаженный самим поэтом Томасом Мэем. Как и следовало ожидать, при таком обращении Найзел залился краской.

– Очень хорошенькая, – неохотно пробормотал он, в то время как Генриетта, присев, клюнула в щеку и его.

Настала очередь Джорджа и Филадельфии. Глаза молодой женщины моментально увлажнились.

– Ты ведь скоро вернешься, правда, дорогая Генриетта? – шепнула она, обнимая мисс Тревор. – Во дворце настолько веселее, когда ты здесь!

– Может быть, когда Генриетта приедет в следующий раз, мы уже переселимся в Айлвинс, – неосторожно вставил Джордж, и сразу же был за это наказан: Филадельфия, издав отчаянный возглас, простонала:

– О-о, нет, Джордж. Тот дом такой ста-а-арый.

– Но дворец куда старше.

– Это совсем другое дело, – без всякой логики возразила его жена, и они сердито уставились друг на друга, а Генриетта тем временем обняла Люси.

– Пожалуйста, напомните обо мне мистеру Лэнгхему, – попросила мисс Тревор.

– Возможно, пройдет немало времени, прежде чем я снова его увижу, – вполголоса ответила Люси. – Очень трудно выбираться из дому, когда отец так немощен.

– Немощен? Кто это немощен? – громыхнул старик, прикладывая ладонь к уху.

– Никто, никто, дорогой, – успокаивающе погладила его по голове Люси.

Гостья не смогла сдержать улыбки, когда увидела, как разоделся Томас, чтобы попрощаться с ней. На нем были розово-фиолетовый вышитый камзол и ослепительной белизны рубашка, не говоря уже о шелковых чулках и кружевном жабо.

– Вы неотразимы, – шепнула ему Генриетта.

Томас заметно оживился.

– Нужно держаться, моя дорогая, нужно держаться, – подмигнул он. – Мне бы не хотелось, чтобы о нас, деревенских жителях, говорили, будто мы не можем идти в ногу со временем.

Он помог ей сесть в карету и еще раз поклонился.

Генриетта высунулась из окна, одной рукой придерживая шляпу, и старательно махала другой до тех пор, пока карета не выехала из ворот и семейство Бейкеров не исчезло из виду. Затем она откинулась на подушки, радуясь тому, что Сара, ее горничная, едет отдельно и не будет досаждать ей своей болтовней.

Продремав почти всю дорогу, Генриетта проснулась, только когда карета уже подъехала к массивным воротам Глиндского поместья. Выглянув в окно, она вдруг заметила на фоне рощи темный силуэт всадника и мгновенно поняла, кто это. Чаллис сопровождал ее всю дорогу и теперь стоял, молча ожидая, когда она скроется за воротами.

Генриетта привстала, они смотрели друг на друга, не отводя глаз, но ни один из них не шевельнулся, не поклонился, не помахал рукой, не подал никакого знака. Это продолжалось до тех пор, пока распахнувшаяся створка ворот не заслонила их друг от друга.

Только тогда Генриетта снова опустилась на си денье. Ее сердце бешено колотилось. Вор, грабитель, джентльмен удачи приехал, чтобы проститься с ней, тем самым ясно дав ей понять, что он на этом не остановится, что и в будущем он будет предпринимать попытки вновь увидеться с нею.

К тому моменту, как Джейкоб вернулся в Мэйфилд, вечер превратился в серебряную ночь. Полная луна ярко освещала Бивелхэмскую долину, неузнаваемо преобразив ее всю, от темной громады спящего Снейп-Вудского леса до развалин старого домика возле маленького пруда неподалеку от Бэйндена. Это был уже иной, отличавшийся от дневного мир, мир, в котором были другие размеры и очертания. Смягчились линии черно-синих холмов, загадочно мерцали озера и реки. Низина превратилась в огромное таинственное море, посреди которого там, где луна высвечивала поверхность озер и прудов, вспыхивали бриллиантовым блеском крошечные островки.

Но Джейкоб не был расположен любоваться этой изысканной красотой, его волновали более насущные проблемы. Тяжело вздохнув, он вошел в дом Лиззи Пирс и поднялся в комнату под крышей.

Теперь, когда вещи Эмили исчезли, она выглядела пустой. Разумеется, Эмили вернулась к Киту Джарвису – Джейкоб давно догадался, что она всегда хотела этого.

Накануне, когда он вернулся, еще не придя в себя после одурманивающего свидания с Генриеттой, Лиззи встретила его с открытым забралом.

– Эмили ушла к Киту, – угрюмо сообщила она. – Сука вернулась в свою конуру. Она всегда была без ума от него, с тех самых пор, как он появился в Мэйфилде и занялся контрабандой. Она была еще почти ребенком, когда сошлась с ним.

– Значит, мне повезло, что я от нее избавился, – дерзко ответил Джейкоб. – Теперь моя единственная забота – найти себе пристанище.

Лицо Лиззи приняло заискивающее выражение, а в голосе зазвучали вкрадчивые нотки.

– Зачем нам становиться врагами, Джейкоб? Что решила Эмми – это ее дело. Они с Китом просто жить друг без друга не могут. Это безнадежное дело. Так что давай забудем о них, и можешь продолжать жить здесь.

– Ладно. Но вот что, Лиззи, – вскинув руку, он крепко ухватил ее за плечо, – чтобы больше никаких доносов. Один раз мне удалось вырваться из лап судейских, но сомневаюсь, что мне будет и впредь так везти.

– Обещаю, что не предам тебя, Джейкоб.

Но это было вчера, а сейчас, лежа без сна на своей кровати, Джейкоб вновь думал о Генриетте Тревор. Он уже не мыслил своего будущего без того, чтобы вновь видеть ее, разговаривать с ней, смотреть, как появляются на ее щеках эти обворожительные ямочки. Дикие планы, вроде того, чтобы похитить ее, жениться, остепениться и стать честным человеком, один за другим возникали у него в голове, и Чаллис понял, что впервые в жизни по-настоящему влюбился.

Устав от душной беспросветной темноты своей каморки, в то время как снаружи земля купалась в серебряном лунном свете, Джейкоб встал и спустился вниз. Выйдя на свежий воздух, он улыбнулся. Он вдруг решил, что Кит Джарвис заслуживает хорошего урока, а переполненный чувствами и нерастраченной силой Джейкоб находился как раз в том настроении, чтобы преподать его контрабандисту. Тихим свистом подозвав коня, он сел на него и, подстрекаемый безумствующей луной, поехал по направлению к Снейп-Вудскому лесу.

В эту необычайно лунную ночь ров вокруг Шардена превратился в сверкающий полумесяц, серебряной брошью украсивший темное одеяние долины. Но лейтенант Грей, пребывая в мире снов, не видел всего этого великолепия. Ему снился Мэйфилдский дворец и шумная толпа, веселящаяся в большом зале. Через распахнутые двери он видел, как пылает огонь в огромной центральной жаровне, вокруг которой стоят многочисленные столы.

– Вам туда нельзя, – произнес чей-то голос, и разочарованный Николас отпрянул от дверей.

После этого он плохо спал, то и дело просыпаясь, но думал отнюдь не о братьях Джарвисах, а о прелестной Генриетте Тревор, о ее глазах, волосах и неотразимых ямочках, и о том, как сильно он в нее влюблен.

Николас рывком сел на постели, пораженный внезапной мыслью о том, что Чаллису удалось затронуть романтическую жилку в душе девушки. Не решила ли она спасти его оттого, что в ее глазах разбойник представал трагической фигурой? Если так, то Чаллис представляет для лейтенанта гораздо большую угрозу, чем он думал вначале.

Николас опять зарылся в подушки, думая о том, что должен составить план, с помощью которого он одним ударом покончит и с контрабандистами, и с Чаллисом. Прежде чем снова уснуть, Николас решил, что завтра же навестит Кита Джарвиса.

Контрабандисты избегали заниматься своим промыслом в лунные ночи, и нынешняя не была исключением. В Мэйфилде царила тишина, не слышно было ни шороха, ни стука копыт, поэтому каждый звук казался особенно громким. Человек, которого контрабандисты называли «Лихой», привел в движение скрытый в готической стене механизм, с помощью которого отодвигалась одна из каменных плит пола большого зала, и вздрогнул, когда раздался громкий скрежет, способный, как ему показалось, разбудить всех обитателей дворца. Отпрянув в тень, он замер, прислушиваясь, но во дворце было все также тихо. Успокоившись, он нырнул вниз по потайной лестнице и повернул рычаг, приводящий плиту в прежнее положение. Затем, пригнув голову, он зашагал по подземному ходу, приведшему его в подвал «Королевского Дуба». Толкнув тяжелую дверь, Лихой оказался в погребе трактира, быстро поднялся по каменным ступеням и через боковую дверь выскользнул наружу, так никем и не замеченный.

Через минуту он уже был в конюшне, где его ожидала оседланная лошадь с обмотанными тряпьем копытами. Воровато оглянувшись, Лихой взлетел в седло и направился в отдаленное место Бивелхэмской долины, чтобы там, в скрытом от посторонних глаз фермерском доме, дать указания главарю контрабандистов Киту Джарвису.

Ночь была такой светлой, что солнцу еще пришлось поспорить с луной, кто из них светит ярче. В конце концов серебряная богиня сдалась и, когда небеса окрасились в розовый цвет, Николас Грей выехал из Шардена, направляясь к тому месту, где, как он предполагал, скрывались братья Джарвисы.

Чтобы не привлекать внимания, он выбрал окольный путь через Тайд-Брук и, обогнув поросшие лесом овраги, выехал на открытое место над самым поместьем Венбанс.

Солнце ярко освещало большой дом, выстроенный около сорока лет назад, и Николас счел его весьма впечатляющим. Он поймал себя на мысли о том, как бы он хотел, чтобы какая-нибудь другая причина, а не обязанности полицейского чиновника, привела его в этот волшебный край с его хрустальными рассветами и золотисто-аметистовыми вечерами.

Николас начал спускаться по склону, однако его лошадь, увидев на тропинке неожиданное препятствие, остановилась и коротко заржала. Наклонившись, лейтенант Грей увидел неподвижно лежащего мужчину. Спешившись, он бросился к нему и опустился на колени возле распростертого тела. Бережно перевернув его, Николас не слишком удивился, узнав Джейкоба Чаллиса.

Приложив ухо к груди Чаллиса, он услышал биение его сердца, к счастью, не такое слабое, как опасался Грей. Даже поверхностный осмотр позволял сделать вывод о том, что Чаллис был жестоко избит и потерял много крови. Несчастный со стоном открыл глаза и увидел склонившегося над ним офицера.

– Лейтенант Грей? – еле слышно выдохнул он.

– Да. Кто это сделал? Шайка Джарвиса?

Джейкоб кивнул.

– Я сам напросился – хотел отомстить ему за то, что он увел у меня Эмили Пирс.

– Я считал, что она вас больше не интересует, что с тех пор, как Генриетта Тревор солгала, чтобы спасти вам жизнь, вы думаете только о ней, – жестко ответил Николас.

– Может быть, и так. Но все равно я должен был отплатить ему. Это был вопрос чести.

Николас мрачно усмехнулся.

– Честь среди воров?

– Пусть так. Но, лейтенант, среди них был один, совсем непохожий на обычного разбойника. Джарвис – только формальный предводитель. Там был их настоящий главарь, тот, кто даст им деньги.

– Вот как! – Грей не мог поверить своим ушам.

– Это правда. Я слышал, как он говорит. Это джентльмен.

– Вы разглядели его?

– Нет, он был в маске, хотя его облик показался мне знакомым. Я уже где-то видел его – причем недавно.

– Вы смогли бы узнать его? – настаивал Николас, отчасти осознавая иронию ситуации.

Но Чаллис не отвечал, и лейтенант увидел, что он потерял сознание. Одно мгновение он забавлялся мыслью о том, что оставит раненого умирать в этом пустынном месте, однако его светлая и честная душа мгновенно восстала против такой жестокости. Взгромоздив разбойника на свою лошадь, Грей направился к дому Джона Лэнгхема. Он отказался от плана утреннего визита к Киту Джарвису, вместо этого в его голове зрел иной замысел.

 

Глава тридцать восьмая

Во тьме насыщенной соленой влагой ночи вдруг на мгновение мелькнула вспышка света, за ней еще одна. Потом последовал ответный сигнал со стоящего вблизи берега на якоре судна. После этого в течение некоторого времени снова было темно, но затем с берега в открытое море был направлен луч мощного фонаря, высветивший несколько направлявшихся к берегу груженых лодок. Кит Джарвис удовлетворенно ухмыльнулся. Началось!

В эту ночь ядро Мэйфилдской шайки – братья Джарвисы, Фрэнсис Хэммонд, Томас Бигг, Джон Хамфри, Фрэнсис Норвуд – было усилено еще пятью десятками помощников, в основном местных крестьян, жаждущих хорошо подзаработать. Добыча должна была быть огромной. Контрабандисты должны были получить тысячу бочек спирта, не говоря уже о тюках с чаем. Лихой вложил в это предприятие огромные деньги, и теперь Кит отвечал за то, чтобы все прошло гладко.

Прищурившись, он оглядывал берег, высматривая, не притаились ли где таможенники или полиция.

Но везде царило спокойствие и, не успело дно первой лодки заскрежетать по прибрежной гальке, как Кит скомандовал. «Вперед!» В одно мгновение его сподвижники бесшумно высыпали из укрытий и устремились к лодкам.

Мэйфилдская банда гордилась тем, с какой скоростью они умеют принимать товар. Кит хвастался, что за двадцать минут они могут выгрузить на берег полтысячи бочек, и теперь его верные помощники начали наперегонки буксировать на берег, вытаскивать и откатывать тяжелые бочонки, в каждом из которых было четыре галлона спирта. Их связывали попарно, чтобы контрабандистам удобнее было переносить их к спрятанным неподалеку повозкам.

Эдвард и Кит стояли на пригорке, откуда хорошо просматривались все окрестности, вооруженные дубинками, кинжалами и пистолетами, готовые, если понадобится, первыми отразить нападение таможенников. В такие напряженные моменты сходство между братьями, хотя и рожденными разными матерями, становилось особенно заметным, так что даже Фрэнсис Хэммонд, прыгавший по пляжу, как мячик, и руководивший погрузкой тюков с чаем, перепутал их.

– Грей действительно уехал, Кит? – спросил он, и только когда Эдвард ответил.

– Говорят, что несколько дней назад он выехал из Мэйфилда, – Хэммонд понял, что ошибся.

– Кто-нибудь знает, куда он направился? – уточнил он.

– Нет. Просто исчез, и все.

– Ладно, но я все равно опасаюсь этого недоноска.

– Я отношусь к нему не лучше, чем ты, – буркнул Эдвард, всматриваясь в море.

Но разговаривать было некогда. Кит приказал всем поторапливаться, так как прошло уже больше получаса, а всего около четверти бочонков было погружено в повозки, которые должны были отвезти их в тайный перевалочный пункт, где заменят лошадей. Если все пойдет по плану, в течение следующего дня груз достигнет южной оконечности Лондона и будет спрятан на потайном складе в деревушке Стоквелл, в трех милях от столицы. Для этой цели Лихой арендовал там целую усадьбу, с сараями и подвалом.

В Стоквелле Кит проведет окончательные переговоры со специально приглашенными туда лондонскими перекупщиками, стараясь выбить из них максимальную цену. Когда соглашение будет достигнуто, товар передадут перевозчикам, работающим за комиссионные. Под покровом ночной темноты они пересекут Темзу в районе Ламбета или Бэттерси и переправят груз в Лондон. Тем временем Кит и его люди вернутся в Мэйфилд и займутся подготовкой новой операции.

Покамест заканчивалась лишь первая стадия предприятия. Эдвард и Фрэнсис проверяли, все ли оговоренные в сделке товары выгружены на берег. Все было в порядке, и старший Джарвис отсчитал деньги своему коллеге-мореплавателю, после чего лодки начали одна за другой отчаливать от берега, возвращаясь к кораблю, а обоз под предводительством Кита тронулся в путь, который должен был в случае удачи завершиться в Лондоне.

– Вы очень быстро выздоравливаете, – заметил Лэнгхем. – Должно быть, у вас очень крепкий и выносливый организм.

– Да, это правда, мистер Лэнгхем. Приходится быть сильным.

– Не сомневаюсь, – сухо отозвался доктор, снимая последние бинты и испытывая определенную гордость при виде плодов своих усилий: за короткое время с помощью целебных настоев, приготовленных по старинным рецептам, он поставил Чаллиса на ноги.

Всего неделю назад лейтенант Грей привез его полумертвого, истекающего кровью, а сегодня в качестве доказательства своих увечий Джейкоб мог показать только быстро заживающие порезы и пожелтевшие кровоподтеки.

– Благодаря вам, сэр, я хоть завтра могу опять лезть в драку, – сказал Чаллис.

– На вашем месте я бы не торопился это делать, – усмехнулся Лэнгхем. – В следующий раз вам может не повезти.

– В следующий раз придется двигаться побыстрее.

– Говорите, это контрабандисты вас так отделали?

– Да. Надо было заплатить по счету. Но теперь с этим покончено.

На языке у Лэнгхема так и вертелось. «Значит, это все-таки вы – грабитель с Пенни-Бридж», но он сдержался. Так же, как и Николас Грей, он не сомневался, что таинственный разбойник и Чаллис – одно и то же лицо, и что Генриетта Тревор по каким-то ей одной известным причинам отважилась солгать.

Повинуясь внезапному порыву, Джон вынул из кармана часы и начал как бы случайно водить ими перед носом у Джейкоба, приговаривая.

– Посидите немного, Джейкоб. Отдохните, у вас очень усталый вид. Откиньтесь на спинку стула и расслабьтесь. Если хотите, можете закрыть глаза.

Взгляд Чаллиса был прикован к мерно покачивающемуся циферблату, и Лэнгхем заметил, как посте пенно тяжелеют веки его пациента.

– Да-да, вы выглядите очень утомленным, – настойчиво продолжал хирург. – Просто закройте глаза и отдохните. Мы можем продолжать разговаривать. Вы слышите меня, Джейкоб?

– Да, – услышал он, и по голосу Чаллиса понял, что тот уже поддался его воздействию и перешел границу между явью и сном.

– А теперь, Джейкоб, – продолжал Джон, – я хочу, чтобы вы открыли мне правду. Вы меня поняли?

Странным ровным голосом тот ответил:

– Да.

– Мисс Тревор солгала, чтобы спасти вас? Это вы ограбили сквайра Бейкера?

– Да.

– А почему она солгала?

– Она сказала, что была как бы вынуждена помочь мне. Она сама не понимает, как это произошло.

Джон Лэнгхем помолчал, чувствуя себя немного виноватым. Впервые он использовал свое искусство, чтобы выудить информацию самого интимного свойства. Но ученый в нем не смог устоять перед искушением продолжить эксперимент. Отбросив угрызения совести, Джон продолжал:

– Джейкоб, я хочу, чтобы вы вернулись в то время, когда вам было четырнадцать лет. Вы помните, что было тогда? Расскажите мне, где вы.

Хихикнув, Чаллис ответил.

– В Лондоне, среди веселого сброда. Они учат меня воровать. Хорошее времечко, конечно, если удается раздобыть вдоволь еды.

Джон уселся напротив разбойника и в очередной раз подивился тому преображению, которое всегда происходило с лицами его пациентов во время подобных путешествий в прошлое. Тяжелое гранитное лицо вдруг превратилось в физиономию испорченно го мальчишки.

– А теперь, Чаллис, вернитесь в то время, когда вам было пять лет. Где вы теперь?

Грабитель начал тереть кулаками глаза.

– Я живу в Норфолке со своей матерью. Я стащил со стола несколько кексов, она очень рассердилась и нашлепала меня.

– Значит, вы уже знаете, что воровать – нехорошо?

Это было так спокойно сказано, что Джейкоб лишь кивнул в ответ.

– Я плохой мальчик, – сказал он.

Лэнгхем решил отправить его еще дальше в прошлое, ему было интересно, примет ли в этом случае Чаллис, как это уже было с двумя его взрослыми пациентами, позу плода во чреве матери.

– Я хочу, чтобы вы отправились в прошлое до момента вашего рождения. Я хочу, чтобы вы вспомнили, что с вами было тогда.

Суровое лицо исказилось, и на секунду Джон вдруг ощутил по отношению к сидящему перед ним человеку отцовские чувства, как будто тот был не просто его пациентом, а кем-то гораздо более родным и близким.

– Продолжайте, Джейкоб, – настаивал Лэнгхем. – Вспомните, что с вами было тогда.

Несколько секунд Чаллис оставался неподвижным, а затем вдруг издал захлебывающийся горловой звук, похожий на предсмертный крик.

У Лэнгхема кровь застыла в жилах, когда он увидел, как у его подопечного задергались ноги, и все тело забилось в страшных конвульсиях. Язык начал вываливаться изо рта Чаллиса, и он потянулся рука ми к шее, как будто стараясь сорвать что-то, мешающее ему дышать.

– О, Господи! – вскричал хирург. – Джейкоб, успокойтесь! Перестаньте!

Но тот, казалось, не слышал доктора, его тело продолжало дергаться и извиваться. Затем оно неестественно выгнулось, и Лэнгхем с ужасом услышал, как с уст Чаллиса слетело еле слышное восклицание, показавшееся хирургу похожим на имя: «… ен… жа… мин». Затем тело Джейкоба обмякло, и он больше не шевелился.

Доктор метнулся к нему и приложил ухо к груди Чаллиса. Тишина.

– О-о, Боже мой, Боже мой, – простонал Джон, стараясь не потерять контроль над собой.

Собрав остатки самообладания, он произнес повелительным, но в то же время спокойным тоном:

– Джейкоб, это воспоминание окончено. Я хочу, чтобы вы вернулись в настоящее время и опять стали собой. Вы – Джейкоб Чаллис, вам около тридцати лет. Вы хорошо себя чувствуете, вы вполне здоровы и сейчас проснетесь. Вы слышите меня, Джейкоб?

Чаллис молчал, и Джон поймал себя на том, что потихоньку взывает:

– Господи, не дай этому человеку умереть. Если эти эксперименты могут убивать, я должен…

Но в этот момент из груди Чаллиса вырвался вздох и лицо его, до этого бывшее абсолютно бескровным, начало постепенно приобретать естественный цвет. Наклонившись, Джон расслышал спокойное, ровное биение сердца своего пациента.

– Благодарю тебя, Господи, – с чувством произнес Лэнгхем и уже обычным голосом продолжал: – Джейкоб, я буду считать от десяти до одного. Усталость будет постепенно покидать вас, и когда я скажу «один», вы проснетесь, ощущая себя свежим и здоровым. Вы не будете помнить о том, что произошло. Вы меня понимаете?

Ответа не последовало, но Джон заметил, что веки разбойника задрожали, и не успел доктор закончить счет, как глаза Джейкоба Чаллиса раскрылись и он удивленно уставился на Лэнгхема.

– Кажется, я ненадолго задремал, – виновато произнес он.

– Да-да, – поспешил успокоить его Лэнгхем. – Травяные настои, которыми я вас потчевал, обладают и снотворным действием.

– Странно. – Чаллис встал. – Прошу прощения, доктор. А теперь скажите, пожалуйста, сколько я вам должен?

– Одну гинею. И впредь, пожалуйста, избегайте подобных неприятностей.

Джейкоб улыбнулся.

– Я – беспокойный пациент, мистер Лэнгхем. Очень часто неприятности сами ищут и находят меня. Но я благодарю вас за лечение и за добрый совет.

Джон протянул руку, удивляясь, почему же этот человек так ему нравится, даже учитывая то, что он только что узнал. Еще долго после того, как Чаллис ушел, хирург сидел в тишине, глядя в окно и размышляя о том, чему был сегодня свидетелем и что могла означать эта страшная картина смерти от удушения.

Когда начало смеркаться, Джон, наконец, встал, подошел к столу и написал короткое письмо. Затем он позвонил слуге и, когда тот явился, приказал:

– Побыстрее отвезите это письмо во дворец и вручите мисс Бейкер. Скажите ей, что дело срочное, если можно, пусть сразу же ответит.

Слуга вышел, Джон налил себе стакан вина, снова опустился в кресло у окна и сидел, потихоньку потягивая вино, пока совсем не стемнело.

Как всегда случалось в тех случаях, когда он нуждался в утешении, Николас Грей взял в руки лютню. Аккорды рождались сами собой, складываясь в красивую грустную песню. Николас склонился над инструментом, не подозревая о том, как под воздействием музыки сразу преобразилось его лицо.

Его отец как-то пошутил, что Николас родился с лютней в руках, потому что он начал играть, как только подрос настолько, что мог перебирать струны. Одно время мальчик начал брать уроки, но его учитель сразу заявил, что у ребенка врожденный дар и он больше ничему не может его научить. К сожалению, необходимость содержать мать и младших братьев и сестер, лишившихся средств к существованию после ранней смерти отца, заставили Николаса раз и навсегда отказаться от мысли посвятить себя музыке. Вместо этого он поступил в таможенную службу и скоро дослужился до офицерского чина.

Мелодия стала более бурной. Николас перебирал в мыслях события последних дней. Как ни странно, но случай с Джейкобом Чаллисом, которого он обнаружил избитым и окровавленным, заставил лейтенанта Грея просить подмоги, чтобы разгромить Мэйфилдскую банду.

Нападение на Чаллиса вкупе с известием о том, что шайкой на самом деле руководит некий таинственный джентльмен, привело Николаса к мысли о том, что в одиночку ему с контрабандистами не справиться. Он должен объединить усилия с Джоном Роджерсом и лейтенантом Джекиллом – наиболее известными в Суссексе охотниками за преступника ми.

Однако теперь, когда жребий был уже брошен, когда он выбрал путь, который неминуемо должен был привести к уничтожению не только Кита Джарвиса и его шайки, но и Джейкоба Чаллиса, Николас Грей не чувствовал удовлетворения. Он терзался сомнениями, а мелодия тем временем опять изменилась, стала более лирической, повествующей о встречах и расставаниях, о любви и разлуке.

– Я знаю, что поступил правильно, – твердил он себе. – Я – добросовестный офицер полиции, принесший присягу, и должен исполнить свой долг.

Тем не менее Николас неохотно был вынужден признаться себе, что испытывает своего рода невольное восхищение по отношению к Киту и его брату Эдварду, имевшим дерзость жить вне закона. В них таилось некое обаяние безрассудства и отваги. «Фактически, – злорадно подумал Николас, – если бы ему было дано выбирать между законопослушными Джоном Роджерсом и лейтенантом Джекиллом или разбойниками Чаллисом и Джарвисом, он, пожалуй, предпочел бы общество последних».

Роджерс, с которым он встретился накануне, ему сразу не понравился своей суровостью и жестокостью. Иное дело – Джекилл, который присоединился к ним немного позже. В нем Николас сразу почувствовал фанатизм, и одного взгляда на его сверкающие, пронизывающие глаза было достаточно, чтобы подтвердить его подозрения. Лейтенант Джекилл вел свою собственную кампанию против злоумышленников, особенно против контрабандистов, которых ненавидел с какой-то религиозной одержимостью.

Еще сильнее прижав к себе лютню, Николас припоминал состоявшуюся вчера беседу.

Трое мужчин встретились в Хоршеме, в доме у Роджерса. Чем-то недовольная миссис Роджерс, накрывая на стол к ужину, швыряла тарелки с таким видом, словно их присутствие в ее доме было для нее оскорбительно. Когда она вышла, Роджерс повернулся к Грею:

– Вы знаете, что за поимку Мэйфилдской банды назначено вознаграждение. Но это не единственная причина, почему мы с Джекиллом присоединяемся к вам, – с набитым ртом проговорил он. – Эти люди – настоящее бедствие, с ними пора покончить, да так, чтобы другим неповадно было. Вот уже пять лет они творят, что хотят, и все попытки привести их к ответу позорно проваливаются.

– Им очень везет, – осторожно ответил Николас.

– Они – болезнь, – холодно изрек Джекилл, – язва на теле общества. Совершенно ясно, что у них есть высокие покровители, позволяющие им так долго избегать кары.

– Это очевидно, – согласился Роджерс, – но сейчас речь не об этом. Теперь, при поддержке Грея, наши шансы на успех выше, чем когда-либо. Он изучил маршруты, выявил убежища, потайные склады, перевалочные пункты, и у нас появилась возможность схватить их на месте преступления.

– Это главное, к чему мы должны стремиться, – кивнул Джекилл. – В противном случае мы никогда не сможем доказать обвинение. Каждого из них уже арестовывали по несколько раз, но безрезультатно. Нам нужно, чтобы дело было ясным как день, чтобы любому судье, даже подкупленному, не оставалось ничего, кроме как вынести им обвинительный приговор. – Джекилл перевел холодный взгляд на Николаса. – Я слышал, что в Мэйфилде на Лондонском тракте появился еще и грабитель. Как насчет него?

– Что вы имеете в виду? – спросил Николас, сам не понимая, почему он чувствует себя так неуютно.

– Наверняка Кит Джарвис объявил ему войну. Не мог бы разбойник вывести нас на Джарвиса?

Николас притворился озадаченным.

– Я не совсем поспеваю за ходом вашей мысли, лейтенант Джекилл.

На лице Джекилла промелькнуло выражение досады, но он спокойно объяснил.

– Пусть волк съест волка. Пусть разбойник сообщит нам, где и когда будет следующая операция.

– Ну, это чересчур сложно, – пожал плечами Грей, вставая, но не решаясь взглянуть прямо в глаза Джекиллу. – Откуда он может это знать?

– Преступники знают все друг о друге. Они добывают информацию по крохам, где только могут.

– Я не думаю, что этот человек – типичный преступник, – возразил Николас, сразу поняв, что совершил ошибку.

Глаза Джекилла блеснули.

– Значит, вы знаете, кто он?

Николас почувствовал, что его призвали к ответу, что он стоит перед хозяином, перед командиром, перед старшим братом.

– Нет, – пошел он на попятную. – Это лишь предположение, сделанное на основании того, что я о нем слышал.

– Что именно?

– Например, он оставил нескольким дамам их драгоценности.

Лейтенант Джекилл негодующе фыркнул.

– Нельзя быть таким наивным, лейтенант Грей! Хорошенькое личико может на мгновение затуманить мозги любому мужчине, но, поверьте мне на слово, этот – ничуть не лучше, чем все остальные. Эти джентльмены удачи, как они себя гордо именуют, – сброд и ничего больше, и поступать с ними нужно соответственно.

Поднимая к губам стакан, Николас заметил, что у него трясутся руки. Поставив стакан на место, он сказал:

– Что же вы предлагаете?

– Подкупить разбойника, чтобы он дал нам сведения о предстоящей операции. Вы наверняка сможете его высадить, Грей. Пообещайте ему прощение, если он будет на нас работать.

– Но у меня нет таких полномочий.

– Какая разница! Главное, что Мэйфилдская банда будет навсегда уничтожена. Обмануть разбойника ради блага общества – это не грех, а заслуга.

Завороженный стеклянным взглядом Джекилла, Николас не знал, что сказать.

– Вы не отвечаете?

– Не думаю, что смогу решиться на это, лейтенант Джекилл. Безусловно, вы правы, но лгать кому бы то ни было, даже преступнику, в таком жизненно важном вопросе мне претит.

Сейчас, перебирая струны, он жалел о том, что не может повернуть время вспять и вернуться к своему первоначальному плану в одиночку справиться с Мэйфилдской бандой. Но теперь было уже поздно. Роджерс и Джекилл не отступят. Николас Грей никак не мог отделаться от тягостного чувства, будто, прибегнув к их помощи, он совершил предательство.

– Но, дорогой мой, – сказала Люси Бейкер, – боюсь, что я не совсем поняла, что произошло. Расскажите мне обо всем еще раз.

Она сидела в гостиной Джона Лэнгхема. В окне виднелись зеленые холмы и начавшее темнеть небо.

В этой уютной красивой комнате, да и вообще в этом просторном доме с его изысканно-пропорциональными очертаниями фасада и странной, но привлекательной смешанной архитектурой, Люси чувствовала себя так хорошо, что уже не могла дождаться дня – только Богу известно, скоро ли он наступит, – когда они с Джоном, наконец, будут жить здесь вдвоем, наслаждаясь гармонией и счастьем супружеской жизни.

Ее дорогой друг лишь покачал головой со смущенным и встревоженным видом.

– В том-то и дело, Люси, что я и сам не понимаю, что случилось. Единственное, что я могу вам сказать: Чаллис в течение нескольких мгновений был мертв. Его сердце не билось. По крайней мере, так мне показалось.

– И это произошло, когда вы погрузили его в сон?

– Да. Я знаю, что это дурно, но я провел с ним опыт. Я уже рассказывал вам, что дважды мне удава лось заставить взрослых людей принять позу плода. Я подумал, что будет забавно проделать то же самое с Чаллисом.

– И тогда он умер?

– Да. Я сказал ему. «Я хочу, чтобы вы вернулись назад, в то время, когда вы еще не родились, и вспомнили, что с вами тогда было», и при этих словах у него началась агония.

Люси встала и подошла к окну. Не оборачиваясь, она задумчиво произнесла.

– Но это означает, что он умер до того, как был рожден. Это значит, что он уже знал смерть до этой жизни.

Лэнгхем подошел к ней и ласково обнял ее за плечи.

– Что вы говорите, дорогая?

Люси взглянула на него.

– Что, может быть, эта жизнь – не единственная, которую нам дано пережить. Может быть, вы вернули Чаллиса в прошлую жизнь, к моменту смерти до его нынешнего рождения.

Джон испуганно покачал головой.

– Но это противоречит христианскому учению.

– Разве? Разве Он не сказал. «В доме Отца моего много домов»? Может быть, дома – это и есть жизни?

Лэнгхем выглядел вконец сбитым с толку.

– Я не могу в это поверить, Люси. Это вне пределов человеческого понимания.

Мисс Бейкер вздернула подбородок, и в ней сразу появилось что-то от той одиннадцатилетней девочки, которая в одночасье стала хозяйкой большого дома и главой семьи.

– Есть только один способ проверить это.

– Какой же?

– Проделайте это со мной, Джон. Верните меня назад, во время, предшествовавшее моему рождению.

Он неистово затряс головой.

– Ни в коем случае! Я не могу рисковать вами. Предположим только…

– Не надо ничего предполагать. Вы же знаете, как это было. Вы велели Чаллису вернуться в прошлое и вспомнить, что с ним было до его рождения. Используйте со мной другие слова. Велите мне вернуться в прошлое на много лет назад. Прикажите, чтобы я не воспроизводила свою смерть. О, Джон, вы должны это сделать! Вы просто обязаны пойти на это ради науки.

Лэнгхем боролся с собой. Конечно, он и сам был настолько увлечен своими опытами, что не мог противостоять искушению продолжить их. Но если что-нибудь случится с Люси…

Она угадала его мысли.

– Но, дорогой, Чаллис же не умер. Вы же сами говорили мне, что он проснулся, как ни в чем не бывало. Джон, если мы не попробуем, то никогда не узнаем, что это было.

Джон потихоньку начал сдаваться.

– Хорошо, мы попробуем, но будьте уверены, если вам будет угрожать хоть малейшая опасность, я тут же верну вас в настоящее и разбужу.

Пока Люси располагалась на кушетке, Джон Лэнгхем задергивал плотные занавеси. Затем он опустился на стул рядом с ней.

– Закройте глаза, Люси, вам нет нужды смотреть на мои часы. Сейчас я начну считать от одного до десяти, и вы будете ощущать, как с каждым мгновением ваше тело тяжелеет и вас неудержимо тянет ко сну.

Джон взглянул на нее. Теперь он уже видел в Люси только пациентку. Тело ее расслабилось, дыхание стало более спокойным и равномерным. Благодаря своему желанию помочь ему, Люси оказалась идеальным объектом для эксперимента.

– Люси, я хочу, чтобы вы вернулись назад. Назад, назад, и еще раз назад. Не в момент, предшествующий вашему рождению, а гораздо раньше. Ни к чему-то, что хотя бы отдаленно напоминает смерть, а… – Джон запнулся, но потом все-таки решился произнести кощунственные с точки зрения христианской религии слова: – А назад к жизни, к предыдущей жизни. – И как у него только повернулся язык?..

Однако Лэнгхем продолжал.

– Назад, моя дорогая, в прошлое, в еще более ранние времена.

Джон выпрямился, наблюдая за лицом Люси, и увидел, как на нем заиграла лучезарная улыбка.

– Вы уже там, Люси?

Она кивнула.

– Где вы, дорогая моя? И… – Он очень боялся произносить следующие слова, но все-таки заставил себя: – И кто вы?

Люси громко и радостно засмеялась, но вместо того, чтобы ответить на его вопрос, воскликнула.

– Он выбрал меня! Он выбрал меня!

– Кто выбрал вас? – спросил Джон, с трудом веря своим ушам.

– Роберт. Его отец предоставил ему свободу выбора, и он решил жениться на мне.

Люси Бейкер снова засмеялась – это был счастливый смех юной девушки.

Джон Лэнгхем никак не мог поверить в реальность происходящего. Однако разве не является это доказательством того, что Люси была права, и что человеку может быть дано несколько жизней?

– И вы собираетесь выйти за него замуж?

– О, конечно. Я люблю его, и кроме того, в один прекрасный день я стану хозяйкой Шардена.

– Шардена? – воскликнул Джон.

Его спокойствие улетучилось, в голосе зазвучало крайнее изумление.

– Тогда кто же вы, Люси? Кто вы?

– Как это, кто? Я – Маргарет Эвхарст, – с улыбкой отвечала она, – нареченная невеста Роберта де Шардена, наследника большого поместья, расположенного в Бивелхэмской долине. Эту долину называют волшебной, вы слыхали об этом?

– Да, – медленно ответил Джон, все еще не веря себе. – Да, я слышал об этом и начинаю верить, что это так и есть.

 

Глава тридцать девятая

Мать убегала от него, а когда Джейкоб, наконец, догнал ее, то увидел, что она неузнаваемо изменилась, темные глаза, которые он так хорошо помнил, превратились в зеленые, удлиненные, с золотистыми искорками. Она засмеялась, а потом прикрепила к его шляпе серебряное колечко. «Это убережет тебя от беды, сын мой», – сказала она и начала удаляться. Перепуганный Джейкоб устремился вслед за ней и проснулся, обнаружив, что во сне успел подбежать к окну. Потряхивая головой, чтобы прийти в себя, он облокотился о подоконник и выглянул наружу.

В открывшейся его взору панораме доминировал собор святого Павла, поскольку Джейкоб находился в центре Лондона, в Сити, куда приехал, чтобы сбыть награбленное знакомому укрывателю краденого. Добыча была немалой – два дня назад ему повезло, он повстречал карету самого Томаса Пелхэма, герцога Ньюкасла. Одни только драгоценности герцогини уже оправдали всю операцию. Джейкоб поспешил избавиться от них в первую очередь, оставив себе только изумрудное ожерелье, потому что оно напоминало ему глаза Генриетты. Сидя в тишине укромного домика в Коггин-Милл, Джейкоб вертел его в руках, и камни вспыхивали загадочным зеленым огнем. Чаллис понимал, что ожерелье будет неопровержимой уликой против него, но все же решил сохранить его.

Вздохнув, он снова улегся на кровать, но не мог заснуть. Он не видел Генриетту уже три недели, хотя за это время несколько раз ездил по ночам в Глинд и подолгу стоял среди деревьев, глядя на дом и гадая, за каким же окном она сейчас спит.

Джейкоб вскочил, разгоряченный мыслями о Генриетте и страстными видениями, в которых она играла главную роль. Повинуясь непреодолимому порыву, он начал одеваться, несмотря на то, что была середина ночи. Он тотчас же поедет к Генриетте, выдумает какой-нибудь предлог, выдаст себя за джентльмена, что угодно, лишь бы увидеться с ней! Все, что угодно, только бы увидеть, как заиграют на ее щеках эти сводящие его с ума ямочки, когда он обовьет вокруг ее прелестной шейки ожерелье герцогини.

– Еще одно письмо от мисс Бейкер, – сообщила миссис Тревор, держа в одной руке чашку с чаем, а в другой – письмо. – Генриетта, она спрашивает, не можешь ли ты снова погостить у них. Пишет, что ее домашние требуют твоего приезда, потому что в твоем присутствии их жизнь становится светлее и веселее.

– Но и здесь она тоже украшает нашу жизнь, – возразила семилетняя Арабелла, младшая из девяти мисс Тревор, искренняя обожательница своей старшей сестры.

– К тому же нам нужна ее помощь в рукоделии, – присоединилась к ней Элизабет, ближайшая по возрасту к Генриетте.

Когда старшая сестра уезжала, Элизабет приходилось принимать на себя часть ее обязанностей.

– Но мама сама может помочь вам, – спокойно отозвалась Генриетта.

– Нет, она не может. Это задумано как работа девяти мисс Тревор, и будет нечестно, если кто-то еще сделает хотя бы один стежок.

– Элизабет, прошу тебя, – вмешалась мать, – не повышай голос и не привыкай разговаривать в такой манере. Кроме того, твое мнение в любом случае не будет иметь значения. Я и только я решаю, когда и куда Генриетте ехать.

Наступило короткое молчание, во время которого Элизабет, надувшись, продолжала пить чай, а Генриетта и ее мать изучающе смотрели друг на друга.

«Она становится такой красивой, – думала миссис Тревор. – Нужно дать бал. Ей сейчас самое время выходить замуж. С ее внешностью и приданым, не сомневаюсь, она сможет заполучить титулованную особу».

Она вздохнула. Перспектива в одиночку решать все сложные связанные с бракосочетанием вопросы – приданое, имение, наследственная доля имущества, наследование титула и так далее – отнюдь не привлекала Люси Тревор, но что было делать? К тому же, если она хотела видеть всех девятерых своих дочерей замужем, ей предстояло пройти через это испытание девять раз! Люси с любовью взглянула на своего маленького сына, который молча сидел рядом с ней и с упоением поедал кекс. Вот с ним таких проблем не будет. Как сквайр и владелец Глинда, он сможет выбрать любую невесту по своему вкусу, желательно, конечно, богатую наследницу.

Голос Генриетты вернул ее в настоящее.

– Мама, так можно будет мне поехать к Бейкерам?

Миссис Тревор задумалась. А не стоит ли за этими постоянными приглашениями один из неженатых сыновей Бейкера? Эта мысль ее совсем не обрадовала. Несмотря на благосостояние Бейкеров, миссис Тревор была уверена, что Генриетта заслуживает большего.

– Я… Я не уверена. Ты только что вернулась из Мэйфилда.

– Да, но в тот раз я ездила по делу, на опознание. А теперь это будет обычный визит.

– Хм-м. Надеюсь, ты так стремишься туда не потому, что скучаешь с нами в Глинде?

– Нет, мамочка, не поэтому, – ответила Генриетта, мужественно выдерживая взгляд матери. – Просто там, во дворце, мне проще быть самой собой. Ты понимаешь, что я хочу сказать?

Миссис Тревор обвела глазами сидящих за столом девятерых детей и сразу же все поняла.

– Прекрасно, моя дорогая, на сей раз можешь поехать Но я надеюсь, после возвращения ты подольше побудешь дома. Нам надо сделать некоторые приготовления.

– Приготовления?..

– Я хотела бы, чтобы в течение ближайшего года, Грейс, ты вышла замуж. Когда ты вернешься из Мэйфилда, нам надо будет как следует подготовиться и устроить грандиозный бал.

– Но, мамочка…

Миссис Тревор улыбнулась.

– Можешь быть уверена, моя дорогая, что никто не будет оказывать давления на твой выбор. Конечно, богатство и высокое положение имеют значение, но не следует позволять, чтобы они играли решающую роль. В пределах определенного слоя общества ты сможешь выйти замуж за того, кого сама себе выберешь.

– О, дорогая моя, – улыбнулась Генриетта.

На пути из Лондона в Глинд Джейкоб Чаллис сделал лишь одну остановку, дав коню несколько часов отдыха. В разгар жаркого солнечного дня он прибыл в Мэйфилд и сразу же поехал дальше, к гряде меловых холмов, неподалеку от которых был расположен Глинд.

У него не было никакого определенного плана, только горячее, непреодолимое желание увидеть Генриетту. Джейкоб чувствовал, что ничто не может его остановить, что страсть поможет ему преодолеть любые препятствия. В таком приподнятом настроении он и пребывал, когда увидел двигавшуюся ему навстречу карету с гербом Треворов. Вначале он принял ее за плод своего воображения, но убедившись, что зрение его не обманывает, поспешно спрятался среди деревьев и, сощурившись, всмотрелся в приближающийся экипаж.

Это была она! Его страстное стремление к Генриетте одержало верх над обстоятельствами. Судьба сама послала, ее навстречу ему! Отбросив всякую осторожность, Джейкоб наскоро закрыл лицо платком и, защищенный только наступающей темнотой, ринулся наперерез карете, размахивая заряженными пистолетами.

– Стой! – закричал он, а заметив, что рука кучера потянулась к ружью, взревел. – Не смей, или, клянусь Богом, я пристрелю тебя!

Донесшийся из кареты женский вопль возвестил Джейкобу, что горничная мисс Тревор, Сара, находится рядом со своей хозяйкой, и действительно, в следующее мгновение ее испуганная физиономия замаячила в окне.

– О, кровь Господня, – запричитала она. – Это тот же самый, мисс. Тот, что остановил нас на Пенни-Бридж.

– Не может быть! – нетерпеливо возразила Генриетта, и вместо головы горничной в окошке кареты показалась голова ее госпожи.

Джейкоб взмахнул шляпой, совершенно позабыв о том, что, торопясь поскорее уехать из Лондона, он не надел парик. Глаза Генриетты остановились на шапке густых рыжих кудрей.

– Рыжий, как лисица, – констатировала она. – Значит, это действительно вы?

Он наклонился к окну и, понизив голос до еле слышного шепота, признался.

– Да, это я. Я должен поговорить с вами. Мне придется связать этих двоих, Генриетта, но, клянусь, я не причиню им никакого вреда.

– А мне?

Джейкоб заговорил еще тише.

– Клянусь, что не дотронусь до вас даже пальцем, пока – пока вы сами этого не захотите. – Он выпрямился и громко распорядился – Эй, ты, слезай с козел! И ты, – Джейкоб махнул пистолетом в направлении Сары, – тоже выходи.

Горничная разразилась рыданиями.

– Я не перенесу этого, мисс. Дважды за один месяц! Что со мной будет?

– Выполняй то, что он приказывает, Сара, и все будет в порядке. Ступай.

Плачущая девушка неохотно вылезла из кареты, а секундой позже к ней присоединился пыхтящий от негодования кучер. Генриетта тревожно прикусила губу, наблюдая, как ее слуги под дулом пистолета прошагали по дороге и скрылись между деревьями. Но, прежде чем она успела позвать на помощь, Чаллис уже вернулся. Еще мгновение – и он уже сидел рядом с ней, а его губы прижимались к ее губам. Не в силах противостоять себе, Генриетта закрыла глаза и отдалась на волю его поцелуям.

Когда она открыла их, то увидела его лицо – смягчившееся, нежное. Джейкоб снова целовал ее – бережно, ласково, его губы прикасались к ее векам, носу, и, наконец, прильнули к ямочкам на щеках.

– Генриетта, дорогая моя, – прошептал он.

– Вы должны идти, – ответила Генриетта. – Уходите, пока никого нет. Джейкоб, я не хочу, чтобы вас поймали.

– Уйду, но при одном условии.

– При каком же?

– Завтра утром вы встретитесь со мной в лесу над Бэйнденом.

– Я не могу. Я доберусь до дворца лишь поздно вечером. И, кстати, откуда вы знаете, что я еду именно туда?

Чаллис рассмеялся.

– Догадался. Но если вы не можете прийти утром, то, может быть, придете вечером? Я буду ждать вас, пока совсем не стемнеет.

– А когда стемнеет, отправитесь грабить какого-нибудь невинного путника?

Чаллис хотел поцелуями заставить ее замолчать, но приближающийся топот копыт заставил его вы прыгнуть из кареты и вскочить на свою собственную лошадь.

– Прощайте Вы найдете своих слуг привязанными к дубу в сотне ярдов отсюда, справа от дороги. До завтра.

С этими словами Джейкоб взмахнул шляпой и исчез в лесу раньше, чем Генриетта успела опомниться.

Ничего не могло быть приятнее такого возвращения. После недельного отсутствия вернувшись в Шарден, Николас Грей обнаружил ожидавшее его письмо от Люси Бейкер с приглашением отобедать во дворце в тот самый день, когда он приехал. В приписке сообщалось, что мисс Тревор гостит во дворце и тоже будет присутствовать.

По такому случаю, естественно, требовалось принять ванну. Сидя в теплой воде, Николас сознательно не позволял себе думать о неприятных перспективах, ожидавших его после того, как закончатся светские развлечения.

В это утро он расстался с Роджерсом и Джекиллом, оставив их в доме Роджерса, где проходило очередное совещание. Оба они, каждый по-своему, вновь вызвали у него неприязнь и опасения. Джекилл упорно настаивал, чтобы Грей, используя себя в качестве приманки, заманил в ловушку грабителя с Пенни-Бриджа.

– Раз вы знаете, кто он, партия уже наполовину выиграна. Он сделает все что угодно, лишь бы его отпустили. Тем более, что вы говорите, что у него уже есть основания ненавидеть Джарвиса. Если не ошибаюсь, они повздорили из-за женщины?

Николас пробормотал нечто невразумительное, в очередной раз проклиная себя за то, что прибегнул к их помощи.

Роджерс встал, его широченным плечам, казалось, было тесно в маленькой комнатке.

– Я намереваюсь предпринять кое-какие шаги, – заявил он.

– Какие именно? – поинтересовался Николас.

– Могу только сказать, что это связано с Джарреттами.

Этим сообщением и пришлось довольствоваться Николасу. С трудом выбросив из головы охотников за наградами, Николас вытерся и начал облачаться в свой лучший костюм – серые бриджи, шелковые чулки, розовато-серый, расшитый серебром, жилет и коричневый бархатный камзол, надеясь, что в таком виде он будет соответствовать величественной обстановке архиепископского дворца.

По прибытии во дворец его проводили в маленький салон Люси. Комната казалась переполненной людьми – помимо присутствовавших в полном составе Бейкеров, здесь были еще Джон Лэнгхем и прелестная мисс Тревор в открытом голубом платье. Николас отвесил общий поклон, жалея, что не может провести этот вечер наедине с Генриеттой и позабыть об остальных. Устыдившись таких неблагодарных мыслей, он вступил в беседу с хирургом.

– Смогли ли вы помочь Джейкобу Чаллису, сэр?

К огромному удивлению Николаса, на лице доктора появилось опасливое выражение.

– М-м, да… Да, конечно. Его раны благополучно зажили.

– Потрясающе! – продолжал Николас, надеясь выудить из доктора дополнительные сведения. – Но странное дело, коль скоро он не разбойник с Пенни-Бридж, а я безоговорочно верю мисс Тревор, что это не он, то за что же на него так взъелся Кит Джарвис?

Джон Лэнгхем пришел в еще большее замешательство.

– Кто знает? Может быть, женщина?

Николас медленно наклонил голову.

– Возможно.

Аромат цветов подсказал ему, что к ним подошла Генриетта, и лейтенант Грей, сияя, повернулся к ней. Именно в этот момент он понял, что уже никогда не будет таким, как прежде, что он, наконец, полюбил. И что на его долю выпало не спокойное нежное чувство, не обычная привязанность, постепенно перерастающая в нечто большее, – нет, уделом Николаса Грея должна была стать огромная, внезапная страсть, бесконечное томление, всепоглощающее пламя, заставляющее полностью посвятить себя служению любимому человеку.

– Мисс Тревор, – вымолвил он, удивляясь тому, что еще может говорить.

– Лейтенант Грей. – Генриетта сделала реверанс. – Как поживали с тех пор, как я в последний раз была в Мэйфилду?

– Благодарю вас, неплохо. Но меня тоже здесь не было.

– Вот как?

– Я уезжал по делам. А вы как проводили время?

– Была дома с матерью, сестрами и братом. Занималась рукоделием, гуляла по парку.

На щеках показались ямочки.

– Какая мирная, идиллическая картина.

Генриетта вздохнула.

– Это и в самом деле так. Но иногда мне кажется, лейтенант Грей, что покой – это еще не вес. Я часто думаю о том, как интересно было бы родиться мужчиной и жить насыщенной, полной приключений жизнью.

Он улыбнулся, немного удивленный ее словами.

– Очень трудно представить вас мужчиной, мисс Тревор.

Генриетта серьезно взглянула на него.

– И, тем не менее, мне это удается.

– И каким же мужчиной вы себя видите?

Девушка нахмурилась.

– Самым обыкновенным. Ничего особо выдающегося или интересного. Простой, заурядный человек со склонностью к плотницкому ремеслу.

Запрокинув голову, Николас рассмеялся так громко, что привлек к ним всеобщее внимание.

– Что случилось? – осведомился Томас, поднося к носу обшитый кружевами платок.

– Мисс Тревор сказала кое-что смешное, – смущенно признался Николас, осознав свой промах.

– Вот как? – неприветливо произнес Томас, и Николас подумал, что он выглядит карикатурой на стареющего щеголя, разодевшегося для придворного бала, вместо того, чтобы быть тем, кто он есть – младшим сыном провинциального сквайра, живущим в отдаленной части Суссекса.

Заметив нарастающую напряженность, Люси поспешила пригласить всех к столу. Члены семьи и гости парами проследовали вниз, в большой зал, посреди которого стоял длинный стол. Провожая Генриетту к ее креслу, глядя на остатки былого величия места, где некогда обедали архиепископы Кентерберийские, Николас как бы окунулся в прошлое и вновь ощутил необъяснимую родственную связь с дворцом.

Они заняли свои места: старый сквайр Бейкер во главе стола, справа от него – Генриетта, слева – Филадельфия. На противоположном конце сидела Люси с Николасом и Джоном Лэнгхемом. Между ними разместились Джордж, Томас и Найзел, причем последний, оказавшись рядом с Генриеттой, беспрестанно краснел. Это весьма позабавило бы лейтенанта, если бы молодой человек, оказавшись между Греем и предметом его обожания, не мешал Николасу с разговаривать с Генриеттой.

Проголодавшийся после проведенного в дороге дня, Николас очень обрадовался, когда на стол подали старую, добрую, солидную английскую еду, причем в изрядном количестве. По-видимому, решил Николас, Люси Бейкер не признавала сомнительных деликатесов французской кухни, входивших в то время в моду во многих богатых домах Англии, – первая перемена блюд была традиционная, истинно английская, и состояла из огромного линя, сваренного в эле, приправленного лимоном и розмарином, супа с вермишелью (единственная экзотическая черточка, отметил Николас), бараньего филе и пирога с курятиной.

Но когда с этим было покончено, Николасу довелось отведать и деликатесов: голубей и спаржи, телятины с грибным соусом, сладкого мяса и омара. Трапеза завершилась огромным абрикосовым тортом, украшенным пирамидой из взбитых сливок и озерцами желе, после которого подали свежие фрукты.

Когда принесли белый портвейн, Люси вдруг вздохнула.

– Как жаль, что у нас нет музыкантов.

Старый сквайр Бейкер, который так наелся, что побагровел и едва мог дышать, проворчал.

– Зачем тебе еще и музыканты?

– Ну как же, отец, они должны здесь быть. Посмотри, вон специально выстроенные для них галереи. Когда-то там сидели менестрели.

Николас не знал, что заставило его сказать.

– Хотите, я вам сыграю?

Хотя кое-кто из присутствующих явно был ошеломлен этим неожиданным предложением, Генриетта умоляюще сложила руки и произнесла.

– О-о, лейтенант, в самом деле? Это было бы прекрасно! На чем вы играете?

Приободрившись от такой поддержки, Николас отважно продолжал.

– Если мисс Бейкер пожелает, я мог бы сыграть на лютне.

– Разумеется, я пожелаю, – уверенно ответила Люси и приказала одному из слуг принести из гостиной лютню.

– Может быть, мне пойти на галерею? – полушутя предложил Николас.

– О, конечно! Это будет так увлекательно. Как вы считаете, отец?

– Мне все равно, – буркнул старик. – По мне, что эти чертовы ноты, что кошачий визг. Валяйте, Грей, раз это развлечет дам.

Николас поклонился, взял лютню и по узенькой лестнице поднялся на галерею. Там все еще стояли два маленьких стульчика, и Николас сел на один из них, так, что снизу была видна только его макушка. Он прикоснулся к струнам, но из-под его пальцев полилась совсем не та мелодия, которую он намеревался сыграть. Вместо нее зазвучала музыка из другого, забытого столетия, такая живая и веселая, что те, кто сидел внизу, невольно начали притоптывать ей в такт, а Люси, наклонившись вперед, шепнула.

– Как хорошо он играет.

И в ответ на их аплодисменты Николас играл еще и еще, веселые красивые мелодии и жалобные любовные песни сплетались, образуя волнующий водопад звуков. Даже старый сквайр перестал брюзжать и прикрыл глаза, но не заснул. Прислушиваясь к величественной каденции, Генриетта вдруг поняла, что Николас любит ее, что каждая нота, каждый звук – для нее. Девушка поняла, что и она неравнодушна к нему, но что за чувство она испытывает – любовь или дружескую привязанность, Генриетта пока не разобралась.

Наступившая тишина показалась всем внезапной, и сидящие за столом леди и джентльмены изумленно переглянулись. Как, уже все кончилось?.. Когда Николас, измученный, опустошенный, спустился с галереи, его встретили бурным взрывом аплодисментов. Он стоял, выпрямившись, и поверх голов остальных смотрел прямо в глаза Генриетты.

Там, под сводами этого древнего зала, они обменялись молчаливым приветствием, и его губы сами собой шепнули: «Я люблю вас».

Было уже совсем темно, когда обед, начавшийся в два часа пополудни, наконец, закончился. И когда Генриетта, стоя в дверях дворца вместе с Бейкерами, дружески махала на прощание двум отъезжающим гостям, она вдруг вспомнила, что совершенно забыла о Чаллисе, напрасно ждавшем ее в лесу над Бэйнденом. Девушка уже повернулась, чтобы войти в дом, но в этот миг встретилась глазами с Греем, на бесстрастном лице которого уже не было следов пережитого волнения. Они обменялись легкими улыбками, за которыми оба пытались скрыть различные по природе, но одинаково глубокие чувства. Затем они отвернулись друг от друга, Николас поехал по дороге рядом с экипажем Джона Лэнгхема, а Генр етта исчезла в дверях.

Переговариваясь с доктором через окошко кареты, на спуске, ведущем к Коггин-Милл, Николас вдруг услышал громкие крики и топот копыт. Он поспешил в ту сторону, откуда доносился шум, увидел группу людей с факелами и узнал в одном из них Джона Джарретта, того самого, что прославился не удачным арестом Фрэнесса Хэммонда.

Но, видимо, Джарретт не пожелал сдаваться, потому что сейчас в середине группы вооруженных людей опять брел Хэммонд, с унылым лицом и связанными за спиной руками.

– Что здесь происходит? – спросил Николас, когда процессия поравнялась с ним.

– А, лейтенант Грей, это вы. – Джарретт немного смутился. – Мы снова поймали этого мерзавца – и на этот раз он попадет к судье, карманы которого еще не успел набить золотом.

– Вы поймали его на воровстве?

– Нет, сэр, извините за грубость, на блуде. Он развлекался под деревом с деревенской девчонкой и как раз вошел во вкус, когда мы подоспели. Мы взяли его прямо со спущенными штанами. – Джарретт довольно ухмыльнулся и, понизив голос, добавил. – Блудливая скотина.

Николас не смог сдержать улыбки.

– Куда вы его ведете?

– На эту ночь запрем в подвале «Звезды». Вести его в «Дуб» слишком рискованно. Завтра прямо с утра он предстанет перед судьей.

– Желаю удачи, – сказал Николас. – Может быть, вам нужна помощь?

– Нет, сэр, спасибо. С таким уловом мы и сами справимся, с вашего позволения. Доброй ночи, сэр.

– Доброй ночи.

Лейтенант поехал своей дорогой, думая о том, что хотел бы жить в иное время и выбрать себе другую, более спокойную профессию, не требующую охоты за себе подобными, – занятие, которое в последнее время все меньше и меньше ему нравилось.

 

Глава сороковая

Легкий дождь, прошедший над Бивелхэмской до иной, омыл землю и принес с собой мягкий теплый туман. На краю долины туман был более густым, и обитатели укромной фермы чувствовали себя еще в большей безопасности, чем обычно. Несмотря на непогоду, дверь кухни была открыта, и оттуда доносились взрывы хохота и мужские голоса, среди которых преобладал визгливый баритон Фрэнсиса Хэммонда, такой же противный, как он сам.

– Какая ночь! – заливался он. – Сначала этот ублюдок Джарретт, можно сказать, схватил меня за пляшущие ягодицы, а потом запер в подвале «Звезды» Ну, а потом появился ты, Тед.

Эдвард усмехнулся.

– Видел бы ты их рожи, Кит, когда мы ворвались туда. Хозяин гостиницы завопил от страха, а храбрец Джарретт чуть не обмочился.

– Да что ты? – восхитилась Эмили.

– Да, он был весьма близок к этому.

– Это выглядело потрясающе, – продолжал Фрэнсис. – Все трос – в одних рубашках, да так и размахивают пистолетами.

– Значит, Джарретт выпустил тебя? – спросил Кит.

– А что ему оставалось делать, когда к его спине приставили дуло? Ох, ну и чертыхался же он!

– Славно проделано, – похвалил брата контрабандист. – Жаль, что меня там не было. – Он переменил тему. – Говорят, что Чаллис в последние дни что-то совсем затих. Что с ним стряслось?

– Мать говорит, что с тех пор, как он вернулся из Лондона, он сам не свой.

– Я считал, что с ним уже покончено, – признался Кит. – Не представляю, как ему удалось выжить после той трепки, что мы ему задали. Но я обещал, что уберу его со своего пути и, клянусь Всевышним, я это сделаю!

– Одного не могу понять, – пожал плечами Эдвард, – почему его тогда выпустили. Может быть, мисс Тревор плохо его разглядела?

– Или, наоборот, слишком хорошо, – вставил Фрэнсис, выступая в качестве признанного знатока женщин. – Может быть, она увлеклась им?

Чувствуя, что краснеет, Эмили сказала.

– Не думаю, он для нее слишком груб.

– Это не имеет значения, – безапелляционно заявил Фрэнсис. – Может быть, ее как раз прельщает перспектива провести ночь с разбойником с большой дороги.

Видя, что Кит не сводит с нее глаз, Эмили предпочла промолчать, но вместо нее ответил Эдвард.

– Мне кажется, если он захочет, то может показаться достаточно привлекательным.

Фрэнсис подавил смешок, радуясь тому, что Эдвард его выручил.

– Можно мне затаиться здесь на несколько дней, Кит? – спросил он.

– Это будет самое разумное. Лейтенант Грей придет в бешенство, когда узнает, что тебе удалось ускользнуть, а он, боюсь, не из тех, кого можно подкупить. Может быть, на него можно будет воздействовать угрозами.

– Да, так или иначе, с ним нужно что-то делать Он превращается в серьезную помеху.

– И с ним, и с Чаллисом, – вздохнул Кит. – С каждым днем жизнь становится все тяжелее.

– А что говорит Лихой?

– Что, по его мнению, Грей неравнодушен к мисс Тревор.

– Еще один! – вырвалось у Эмили. – И что в ней такого особенного?

– Красивые глаза, – ответил Кит, и был немедленно вознагражден мрачным, полным ревности и досады, взглядом Эмили.

Круто развернувшись, она молча покинула комнату.

Несмотря на дождь, Генриетта в это утро встала очень рано и, облачившись в костюм для верховой езды, в одиночестве выехала из дворца. Она направилась к Бэйндену, гадая, окажется ли там Джейкоб Чаллис после того, как накануне вечером она не явилась к нему на свидание.

Мысли и чувства Генриетты находились в полном беспорядке. Накануне двое мужчин – ни один из которых никогда не сможет получить одобрения ее матери – недвусмысленно дали понять, что сильно увлечены ею. Но больше всего Генриетту смущало то, что она чувствовала симпатию и даже влечение одновременно к ним обоим.

Поднявшись на холм, она увидела, что Чаллис и в самом деле ждет ее. Он встретил ее словами.

– Я предполагал, что вы можете приехать. Я ждал вас вчера весь вечер.

– Прошу прощения, – натянуто извинилась Генриетта, вдруг почему-то занервничав. – Во дворце был званый обед, и я не могла выйти.

– Кокетничали с Томасом – или на сей раз с Найзелом?

– Ни с тем, ни с другим, – отрезала она, добавив. – И вообще, разве это вас касается?

– Еще как касается, – сказал он, привлекая ее к себе, так что она даже сквозь одежду почувствовала тяжесть и теплоту его тела.

– Почему?

– Потому что я люблю вас. Всю ночь я лежал без сна, потому что вы не пришли, потому что я не видел вас, потому что вы не одобряете моих занятий.

Она молчала, и Джейкоб продолжал.

– Вот и теперь я рассердил вас. Иди сюда, моя милая, дай мне вернуть тебе твою прекрасную улыбку.

Он наклонился и поцеловал ее в губы, а потом начал целовать лоб, нос, глаза и то местечко, где обычно играли веселые ямочки.

– Ох, Джейкоб, – вздохнула она, отстраняя его.

Чаллис выпустил ее из объятий, его руки дрожали.

– Генриетта, могу ли я надеяться?..

– Нет, – сказала она, отворачиваясь. – У нас не может быть будущего. Моя мать намерена в ближайшее время выставить меня на брачный рынок. Она собирается дать бал и пригласить на него возможных женихов. И хотя она никогда не станет заставлять меня выйти за того, кто мне противен, она должна быть уверена, что рядом со мной будет красивый, молодой, состоятельный мужчина.

– Может быть, я мог бы попробовать выдать себя за джентльмена? Денег у меня много.

– Награбленных денег.

Джейкоб еще раз с силой привлек ее к себе.

– Генриетта, остановитесь. Вы не можете отрицать, что между нами существует какое-то влечение, притяжение, которое делает нас близкими друг другу, несмотря на все барьеры и условности, связанные с нашим происхождением и всем прочим. Если это не так, почему же вы отрицали, что я и есть тот самый разбойник? Вы сами сказали, что не могли выдать меня.

Все, что он говорил, было правдой, и когда Джейкоб наклонился, чтобы еще раз поцеловать ее, Генриетта ощутила всепоглощающее чувство близости.

– Вы правы, – прошептала она. – Я… я тоже, наверное, влюбилась.

На эбеново-черном небе плясали тысячи звезд, а полумесяц луны казался плывущим под парусом кораблем. Кругом было тихо; весь Мэйфилд благополучно почивал. Только закутанный в темный плащ всадник неподвижно стоял у дороги, известной как Пенни-Бридж, прислушиваясь к скрипу приближающейся кареты, начавшей нелегкий спуск по крутой и неровной дороге. Джейкоб Чаллис улыбнулся.

Он уже натянул на лицо платок и поглубже надвинул шляпу, опасаясь вездесущего лунного света, так что теперь в темноте поблескивали только его глаза. В таком виде он чувствовал себя достаточно неузнаваемым для того, чтобы, внезапно появившись из-за деревьев, остановить карету и приказать пасса жирам. «Не двигаться!» Теперь Джейкоб грабил целенаправленно, искренне веря, что он и Генриетта Тревор встретились не случайно, а по воле рока, и им суждено вместе прожить свою жизнь. Джейкоб готов был выходить на дорогу каждую ночь, пока не соберет достаточно денег, чтобы стать владельцем торгового судна или вложить средства в какое-то предприятие. Все, что угодно, лишь бы обрести подобие респектабельности и получить возможность открыто ухаживать за старшей дочерью покойного глиндского сквайра.

Долгожданный момент настал, и Джейкоб услышал, как кучер закричал: «Тпру-у!» и копыта лошадей заскользили по гравию. Чаллис ринулся вперед и через мгновение уже был возле кареты, один пистолет с взведенным курком направлен на козлы, второй – в окошко кареты.

– Стой! – громко закричал он и метнул взгляд на козлы, чтобы посмотреть, вооружен ли кучер, но, к его изумлению, там никого не было. Ничья голова не появилась также в окошке над дверцей, на которой красовался герб Бейкеров.

– Стой! – снова приказал Чаллис, но в следующую секунду был сбит с лошади, которая испуганно заржала и попятилась, когда что-то темное слетело с крыши кареты.

Разбойник с такой силой ударился о землю, что не мог встать. Он лежал, беспомощно хватая ртом воздух, не замечая, что платок упал с его лица.

– Это все-таки ты, – произнес чей-то голос – Так я и думал.

Чаллис поднял голову и увидел, что над ним наклонился Николас Грей, держа и руке пистолет, направленный прямо в сердце Джейкоба.

– Одно движение – и ты на том свете, – предупредил он. – Довольно тебе водить меня зa нос.

Лейтенант медленно выпрямился, не отклоняя оружия от цели, и подождал, пока Чаллис пришел в себя и с трудом встал на ноги.

– Ты мне надоел, – продолжил Грей. – Вот уже несколько недель ты держишь в страхе всех, кто ездит по этой дороге. Наконец-то этому положен конец. Будешь сидеть под замком до самого вынесения приговора. Считай, что ты уже болтаешься на веревке, Чаллис.

Джейкоба бросило в жар. Одна только мысль о таком конце наполнила его неизъяснимым ужасом.

– О, Господи! – против воли вырвалось у него.

– Вот так-то! – сказал Грей. – А теперь полезай в карету. Поедешь прямиком в тюрьму.

Но когда Чаллис повернулся к нему спиной, выражение лица Николаса сразу изменилось. Несмотря на то, что разбойник был все равно, что заноза на его теле, лейтенант никак не мог справиться с симпатией, которую против воли вызывал в нем этот человек. Он ненавидел то, что ему приходилось сейчас делать. К величайшему огорчению Николаса, Эдвард Джарвис освободил Фрэнсиса Хэммонда, в то время как лейтенант надеялся, что арестованный Хэммонд донесет на своих товарищей и с помощью драгун таможенникам удастся схватить контрабандистов на месте преступления. Мысленно проклиная свою работу, Грей занес ногу на подножку и только на секунду опустил глаза, чтобы разглядеть ступеньку.

Настала его очередь полететь на землю. Удар тяжелого, как молот, кулака вышиб из его руки пистолет, второй удар поразил его в челюсть. Николас упал на спину и увидел, как Чаллис перебегает через дорогу.

– Стой, стрелять буду! – закричал Николас, но Джейкоб продолжал бежать.

Вытащив из кармана второй пистолет, лейтенант прицелился и выстрелил. Наступила тишина, темная фигура разбойника растворилась во мраке С трудом поднявшись на ноги, Николас в ярости пробормотал.

– Будь ты проклят, мерзавец. Клянусь, что в следующий раз ты от меня не уйдешь!

Николас понимал, что теперь у Чаллиса есть только два выхода, либо немедленно и навсегда покинуть Мэйфилд, либо убить лейтенанта Грея, пока тот не рассказал о ночном происшествии.

Посреди ночи Джона Лэнгхема разбудил внезапный стук в парадную дверь. Не успев толком проснуться и сообразить, что происходит, он соскочил с кровати и подбежал к окну. Приоткрыв одну створку, доктор высунулся наружу, при этом его ночной кол пак предательски свесился на лоб.

Внизу маячила какая-то темная фигура в скрывающей лицо широкополой шляпе. Услыхав, что окно отворилось, человек поднял голову и хриплым голосом спросил.

– Мистер Лэнгхем?

– Да, – испуганно ответил тот.

– Кто это?

– Чаллис, сэр. Джейкоб Чаллис. Может быть, вы сумеете мне помочь. Я ранен.

– Ранен? – Перегнувшись через подоконник, Джон сумел разглядеть, что Чаллис держится за плечо, а между его пальцев сбегают струйки крови. – Подождите, я сейчас спущусь.

Спустившись вниз и открыв дверь, доктор увидел мертвенно-бледного, с трудом державшегося на ногах Чаллиса.

– Господи помилуй, – ужаснулся Джон. – Кто это сделал?

– Контрабандисты, – коротко ответил Чаллис. – Вы поможете мне, сэр?

– Разумеется. Заходите и ступайте прямо в мой кабинет Я разбужу слугу, пусть принесет вам выпить чего-нибудь покрепче.

Пятью минутами позже Джон Лэнгхем, полностью одетый, за исключением парика, вместо которого у него на голове красовалась льняная шапочка, уже стоял возле лежащего на кушетке Чаллиса. Глаза раненого были закрыты, кровь уже пропитала весь рукав и капала на пол. Как и предполагал хирург, пуля застряла в плече.

– Мне придется вытащить пулю, Чаллис, иначе дело может плохо кончиться. – Помня о том, что произошло однажды, доктор помедлил, прежде чем сказать. – Я владею методом, с помощью которого вы совсем не будете ощущать боли во время операции.

– Так используйте его, – с оттенком нетерпения произнес Чаллис.

Его словно выточенное из гранита лицо исказилось, и он прикусил губу, чтобы не застонать.

– Смотрите на циферблат моих часов, которые я буду покачивать перед вашими глазами, и слушайте. Скоро ваши веки потяжелеют, и вам захочется спать. Вы закроете глаза и после этого почувствуете, как я прикасаюсь к вашему плечу. Это будет единственное, что вы ощутите, Джейкоб. Я вижу, что ваши глаза уже закрылись. Я буду медленно считать до двадцати, и когда закончу, вы будете слышать меня, но не будете ощущать боли. Вы меня понимаете?

– Понимаю, – вполне членораздельно произнес Чаллис.

– Отлично. – Джон взял хирургический нож и вонзил его в рану. – Вы чувствуете, что я прикоснулся к вам, Джейкоб?

– Чувствую.

– Легкое прикосновение, не так ли?

– Очень легкое – Голос Джейкоба был ровным, но каким-то неестественным.

Ничего больше не говоря, Джон Лэнгхем точился на операции. Он извлек пулю, осушил рану, промыл ее настоями целебных трав, после чего нанес мазь, приготовленную из тех же трав, и наложил повязку. Взглянув на пациента, Лэнгхем увидел, что тот пребывает все в том же состоянии и ничего не почувствовал.

– Джейкоб, – позвал Джон. – Вы хорошо себя чувствуете?

– Очень.

– Тогда я хочу, чтобы вы вернулись назад, в прошлое, задолго до того, как вы лежали во чреве вашей матери, но не к моменту смерти. Вернитесь за двадцать лет до вашего рождения, Джейкоб. Где вы?

– Нигде. Плаваю, парю в темноте. Совсем нигде Джон засомневался, стоит ли продолжать, с таким непредсказуемым субъектом, как Чаллис, не наткнется ли он опять на что-нибудь вроде повешения? Осторожно выбирая слова, Лэнгхем все-таки продолжил.

– Джейкоб, я хочу, чтобы вы вернулись на четыреста лет назад. Вернитесь в это время. Где вы? Все еще летаете в темноте?

– Нет. Я в лесу, присматриваю за моим другом.

– Как вас зовут?

– Маркус де Флавье, оруженосец из Гаскони. При этих словах Джона охватило весьма странное чувство, будто он уже когда-то слышал это имя.

– Расскажите мне, что сейчас происходит.

– Я сижу на стволе повалившегося дерева, а мой подопечный Колин…

– Ваш подопечный?

– Да, в мои обязанности входит присматривать за ним, потому что он слабоумный, с телом мужчины, но с мозгом ребенка. Сейчас он играет на гитаре. Он играет, как бог.

«Как странно, – подумал Джон, – те же самые слова, которые я использовал, говоря с Люси о таланте лейтенанта Грея». – Продолжайте, – произнес он вслух.

– Он играет, я слушаю и думаю о том, что я одновременно и люблю его, и ненавижу.

– Почему?

– Потому что Ориэль, моя возлюбленная, – его жена.

– Колин знает о том, что вы любовники?

– Нет. Он чист и невинен, как дитя.

– Что вы будете делать, когда он закончит играть?

– Вернемся домой, во дворец, будем сидеть у очага, есть горячий суп, а Ориэль будет сидеть рядом и смеяться, слушая рассказы о наших приключениях. Она любит нас обоих, но только по-разному.

– Как называется дворец? – спросил Джон, думая о том, что такое совпадение, конечно же, невозможно.

– Дворец архиепископа.

– И где он находится?

– В Англии, в Суссексе. В селении, которое называется Мэгфелд.

– Это дворец архиепископа Кентерберийского?

– Да. Это архиепископ поручил мне присматривать за своим братом Колином.

– А как вы попали в Англию?

– Приехал вместе со своим воспитателем, сэром Полем д'Эстре, гасконским рыцарем.

Джон Лэнгхсм почувствовал, что его бросило в пот. Он знал это имя! Но откуда?.. Однако Чаллис продолжал говорить.

– Он не только рыцарь, но и врач, знаток трав и растений. Он изучал арабскую медицину. Сейчас он готовит мази и притирания для Маргарет де Шарден, матери Ориэль.

– Маргарет де Шарден? – ошеломленно повторил Джон. – Значит, вы ее знаете?

– Конечно, – ответил Джейкоб. – Я хорошо ее знаю.

 

Глава сорок первая

Легкие моросящие дождички, в течение недели омывавшие долину, наконец, завершились обильным проливным дождем. Центральный тракт – сердце Мэйфилда – превратился в озеро грязи, которое с трудом преодолевали кареты и повозки. Порой они застревали, и тогда дюжие парни подставляли свои плечи и под одобрительные возгласы присутствующих освобождали плененные экипажи. Это был май, это была Англия, и никто не ворчал и не жаловался по поводу того, что идет дождь.

Посреди этого океана влаги дворец казался безопасным островком. Старый сквайр чувствовал себя в эти дни совсем плохо и все время мерз, поэтому почти во всех жилых помещениях постоянно поддерживали огонь в очагах, а Люси целыми днями хлопотала, заботясь о том, чтобы всем было тепло, уютно, удобно, вкусно и сытно. Она укутывала отца в такое множество шалей и пледов, что из-под них торчало только сердитое лицо старика, напоминая выглядывавшую из-под панциря черепаху. На семьдесят восьмом году жизни он был как раз таким зловредным, ворчливым существом, каким вес и ожидали его видеть.

Из-за плохой погоды Бейкеры целый день сидели в гостиной, играя и разговаривая. Найзел набрасывал карандашом карикатурные портреты своих родственников, остальные, следуя национальной мании, играли в карты. За ломберным столом сидели старый сквайр, Люси, Джордж и Филадельфия; старику казалось, что все его обманывают, и он недовольно бубнил, пряча карты под своими шалями. Порозовевшая Филадельфия пыталась с ним спорить, но ее то и дело одергивал Джордж, надевший в этот день новый, воистину устрашающих пропорций, парик.

Томас, громогласно заявив, что деревенские жители обязаны идти в ногу с лондонской модой, пытался объяснить Генриетте все тонкости кадрили, в то время как его собеседница, тщетно стараясь сосредоточиться на том, что он говорит, думала о Джейкобе Чаллисе.

Подали чай, что внесло некоторое оживление в эту идиллическую картинку мирной деревенской жизни. Во время чаепития звуки издавал только старый сквайр, громко чавкая и шумно прихлебывая чай. В разгар церемонии вошел слуга и, склонившись над старым хозяином, что-то прошептал ему на ухо.

– Повторите погромче, – буркнул тот, прикладывая к уху ладонь.

– Вас хочет видеть лейтенант Грей, сэр. Он говорит, что дело срочное, и просит разрешения поговорить с вами наедине.

– Черт бы его побрал! Как раз, когда я только начал выигрывать! Ну ладно, проводите его в салон. Я приду, когда допью чай.

Сквайр дожевал кекс, взял следующий и с громким бульканьем осушил чашку.

– Чего ему надо, хотел бы я знать? – пробормотал он. – Люси, чего он хочет?

– Не знаю, отец. Может быть, есть какие-то новости насчет разбойника.

– Насчет разбойника! – встрепенулась Генриетта. – Не может быть, чтобы его поймали!

– Почему бы и нет? – прищурился Томас. – Не может же он надеяться, что будет бесконечно промышлять на одной и той же дороге и всегда уходить безнаказанным.

Ответная реплика Генриетты утонула в грохоте, с которым старик отодвинул стул и встал, разбрасывая во все стороны свои шали. Он оперся на руку Джорджа, одновременно требуя, чтобы ему подали трость. Найзел поспешил за тростью, рассыпав при этом свои карандаши и наброски, Люси и Филадельфия подбирали шали, и в этой всеобщей суматохе никто не заметил, как Генриетта, смертельно побледнев, опустилась на стул.

Выпроводив отца, Люси попыталась навести по рядок, настояв, чтобы все выпили еще чаю, и через некоторое время Генриетта обнаружила себя сидящей с чашкой в руке возле красного, как пион, Найзела. Она предпринимала героические усилия, чтобы скрыть свое состояние, и даже попробовала вступить с ним в беседу.

– Найзел, мы едва ли обменялись двумя словами с тех пор, как я приехала. Как ваши успехи в живописи? Мне очень хотелось бы взглянуть на ваши акварели.

– Они… они не так уж хороши, – промямлил бедняга, побагровев от смущения и став в этот миг до ужаса похожим на отца.

– Все равно я хотела бы посмотреть.

– Что ж… Э-э-э… Они висят в прежней комнате Черити. Если вы захотите… – Молодой человек внезапно умолк, осознав, что едва ли подобает приглашать юную леди в спальню, пусть даже чужую, и покраснел до такой невероятной степени, что Генриетта подумала, уж не хватит ли его сейчас удар.

– Может быть, вы могли бы принести некоторые из них вниз, – начала Генриетта, но ей не суждено было закончить фразу, потому что из примыкающего к гостиной салона донесся вопль, напоминающий рев разъяренного быка.

– Что?! – кричал старый сквайр. – Вы упустили его! Да что же это такое, Грей?!

Последовал неразборчивый ответ, и беседа продолжалась уже в более спокойных тонах. Сердце Генриетты глухо стучало, но она испытывала некоторое облегчение. Кто бы ни был тот, за кем гнался лейтенант Грей, ему удалось ускользнуть. Глаза девушки наполнились слезами, которые уже готовы были пролиться, когда вошел все тот же слуга и обратился к ней:

– Мисс Тревор, вас хотел бы видеть лейтенант Грей.

– Меня?

– Совершенно верно, мадам. Господин сквайр сказал, что будет весьма обязан, если вы выйдете в салон.

Выходя из гостиной, Генриетта чувствовала на себе взгляды всех присутствующих. Ее охватил страх, приглушивший все остальные чувства. За то время, которое потребовалось, чтобы перейти в салон, она успела убедить себя, что их с Джейкобом видели вдвоем, что теперь она вернется в Глинд, навеки покрытая позором, и ей останется только уехать за море и постричься в монахини.

Когда она подняла руку, намереваясь постучаться, дверь внезапно распахнулась, и на пороге показался опирающийся на руку лакея сквайр.

– Грей сам захотел поговорить с вами, дитя мое, – шепнул он. – Не давайте ему запугать вас. У него есть новости насчет Чаллиса.

– Его схватили? – также шепотом спросила Генриетта.

– Он улизнул, хотя и ранен. Теперь его поимка – дело нескольких часов. Вам нечего бояться.

Он говорил что-то еще, но Генриетта уже не слушала и не слышала его. Взмахнув пышными, натянутыми на обручи, юбками, она переступила порог и во второй раз за последние три дня замерла, глядя в темно-серые глаза Николаса Грея. К ее изумлению, они блеснули, когда он предложил:

– Присядьте, мисс Тревор. Я постараюсь не отнять у вас много времени.

Генриетта очень натянуто произнесла.

– Вы хотели меня видеть, лейтенант?

– Да. – Он присел на край письменного стола. – Речь пойдет о человеке, которого вы видели, но не опознали здесь, во дворце. Я устроил для него западню, в которую он не замедлил угодить. Это тот самый человек, мисс Тревор. Похоже, вы совершили ошибку.

Изо всех сил стараясь сохранить самообладание, Генриетта сказала:

– Боюсь, что не совсем понимаю вас, лейтенант.

– Разбойник с Пенни-Бридж – Джейкоб Чаллис. Ваша попытка спасти его с помощью лжи провалилась, Генриетта.

– Как вы смеете! – Она вскочила. – Я просто ошиблась, вот и вес. Так или иначе, я вам не верю. Вы что, поймали его с поличным?

– Он пытался ограбить карету, на крыше которой я находился.

Несмотря ни на что, Генриетта в изумлении переспросила.

– На крыше?

Николас усмехнулся.

– Трюк, которому я научился несколько лет назад – править лошадьми с крыши кареты и затем, как снег на голову, свалиться на противника. Обычно это срабатывает – до сих пор я не промахивался.

При других обстоятельствах мисс Тревор рассмеялась бы, но сейчас ей было не до этого.

– Где же теперь Чаллис?

– Исчез. Я подстрелил его, когда он убегал.

Комната неприятно покачнулась, и Генриетта невольно схватилась за голову.

– Господи помилуй, – прошептала она.

Николас подошел к ней и взял ее руки в свои.

– Генриетта, – очень серьезно заговорил он. – Вы можете ничего не отвечать, но есть кое-что, что я хочу сейчас сказать вам. Я уверен – пожалуйста, не возражайте – что вы узнали Чаллиса, но по каким-то причинам отрицали это. Я не знаю, много ли значит для вас этот человек, но считаю своим долгом предупредить вас, что он обречен. Против него пущены в ход огромные силы, по сравнению с которыми я – ничто, и рано или поздно он кончит на виселице. Это не подлежит сомнению, и я умоляю вас, ради вашего же блага, прекратить всякие отношения с этим человеком.

Его темно-серые стали очень строгими, когда он заговорил опять:

– Наверное, я не мог бы выбрать более неподходящего момента для признаний, мисс Тревор, но пусть будет, что будет. Как вы уже, наверное, дога дались, вы мне не просто нравитесь. В ту ночь, взбудораженный музыкой и вином, я даже сказал, что люблю вас.

– Я знаю, – прошептала Генриетта.

– Я рад, что тогда у меня вырвались эти слова, потому что это правда. Наверное, я влюбился в вас с самой первой нашей встречи. Конечно, я понимаю, что мне не на что надеяться. Я – скромный лейтенант и стою на общественной лестнице гораздо ниже, чем дочь сквайра, владельца Глинда. Но это не значит, что я не хочу защитить вас и видеть счастливой и спокойной. Поэтому, дорогая, любимая, прекрасная Генриетта, я заклинаю вас быть осторожной. Чаллиса подстерегает опасность – и вас тоже, если вы будете продолжать общаться с ним.

Генриетта не могла отвечать; она лишь разрыдалась и бросилась в объятия Николаса, прижавшись к его груди и услышав, как бьется его сердце.

– Николас, Джейкобу действительно угрожает серьезная опасность?

– Более чем серьезная. Старый сквайр намерен назначить награду за то, чтобы его схватили, живого или мертвого. Каждый охотник за вознаграждением в Суссексе сочтет своим долгом начать погоню. К несчастью, два таких профессиональных охотника уже здесь, в Мэйфилде. Они не успокоятся, пока не вонзят свои когти в Чаллиса.

– Значит, он должен бежать отсюда?

– Это единственный путь.

Наступила пауза, во время которой лейтенант и молодая женщина внимательно смотрели друг на друга. Потом Генриетта спросила.

– Вы сказали мне это для того, чтобы я предупредила его, разве нет?

– Генриетта, – последовал сдержанный ответ, – я считаю, что если вы когда-нибудь еще встретитесь с ним, то поставите себя в очень сложное положение. Однако, зная вас, я не сомневаюсь, что вы будете упорствовать. Самое лучшее, что вы можете сделать для Чаллиса – уговорить его бежать и убедиться, что он последовал вашему совету. Я уже предупредил вас о возможных последствиях, если он этого не сделает.

Помолчав, Николас продолжал:

– Я говорю вам все это не ради того, чтобы убрать с дороги соперника, а потому что, если с ним что-нибудь случится, это причинит вам боль. Я стараюсь быть честным, насколько это в моих силах.

Генриетта снова прижалась к нему.

– Вы делаете даже больше, вы – воплощение чести и доброты. Они сияют в ваших глазах.

Николас сжал ее в объятиях.

– Но не думайте, что от этого я перестаю быть мужчиной. Я люблю вас, я желаю вас, и я переверну небо и землю, если увижу, что у меня есть хоть малейший шанс завоевать вашу любовь.

Он не дал девушке возможности ответить – отбросив всякую осторожность, не обращая внимания на то, что в соседней комнате находятся все Бейкеры, а по коридору ходят слуги, Николас наклонился и поцеловал ее. Теперь Генриетта знала, что он настоящий соперник Джейкоба – его жадный, требовательный поцелуй сказал ей, что лейтенанта влечет к ней ничуть не меньше, чем разбойника. Однако этот поцелуй, в отличие от поцелуев Джейкоба, не вызвал в ней ответного огня, не всколыхнул ни сердца ее, ни тела. Это был глубокий, спокойный поцелуй, но с ее стороны в нем не хватало той божественной искры, которая отделяет дружбу от любви.

Они отстранились друг от друга, и Николас сказал.

– Любовь моя, пойди, вытри глаза. Я попрощаюсь с мисс Бейкер и уйду. Обещаю, что больше не буду разыскивать Чаллиса, при условии, что вы ясно объясните ему, в какой он опасности.

– Но если он ранен, то где же его искать?..

Николас криво улыбнулся.

– Я бы на вашем месте попытал счастья в доме мистера Лэнгхема, хирурга.

Генриетта тоже улыбнулась.

– Если вы знаете, что он там, почему бы вам не арестовать его?

– И навсегда потерять надежду на то, что вы полюбите меня?.. Никогда! Хоть я и таможенник, но не дурак. Нет, Генриетта, пусть в ваших глазах мы с Чаллисом будем в равных условиях.

На этот раз Генриетта сама встала на цыпочки и поцеловала лейтенанта.

В этот вечер дождь прекратился довольно рано, поэтому, когда Бейкеры отобедали, у них появилась возможность выйти из дома и насладиться свежим воздухом. Томас и Люси заказали экипажи; она, как решила Генриетта, для того, чтобы нанести визит Джону Лэнгхему, он же, разряженный в пух и прах, исчез в направлении Танбриджа, без сомнения, собираясь покрутиться среди светской публики вокруг источника минеральных вод. Найзел, надев еще более старую и потертую шляпу, чем обычно, прихватил свои краски и кисти и тоже исчез.

Оставшись в обществе Джорджа и Филадельфии, Генриетта решила предпринять небольшую прогулку, чтобы хоть немного разобраться в своих мыслях и чувствах. Она завернулась в плащ, накинула капюшон и, выйдя из ворот дворца, зашагала по восточному тракту.

Справа от нее раскинулись поля и луга, окрашенные начавшим спускаться солнцем в золотистый цвет. Скоро небо засветится розовым, лиловым, желтым и красным, но пока едва начавшийся вечер был светлым, острым и прохладным, как свежесрезанная мята.

Вдыхая живительный, благоухающий воздух, Генриетта миновала старый, покосившийся дом, всегда напоминавший ей корабль. Именно таким, по ее представлениям, был Мэйфилд в прошлом веке. Переполнявшие девушку чувства, беспокойство о Николасе и Джейкобе, потребность разобраться в себе сегодня мешали ей ощутить гармонию слияния с природой.

Погрузившись в свои мысли, Генриетта не заметила, как вышла на середину дороги и едва успела отпрыгнуть в сторону, увидев, что прямо на нее мчится какой-то всадник. С силой натянув поводья, он остановил лошадь и заговорил.

– Прошу прощения, мадам. Я задумался и не заметил вас. Примите мои извинения, прошу вас.

Генриетта улыбнулась, увидев перед собой довольно молодого, высокого, худощавого человека в мундире лейтенанта Гроувского полка. Он спешился и по-военному ей поклонился.

– Надеюсь, что вы никак не пострадали, мисс?

– Тревор. Генриетта Тревор. Нет, все в порядке, благодарю вас.

– Слава Богу. – Он улыбался, но Генриетта заметила, что, в то время как его губы раздвинулись, обнажив два ряда ровных белых зубов, глаза оставались холодными и смотрели на нес внимательно и оценивающе, не упуская ни одной детали.

– Джекилл, мадам, – еще раз поклонился он. – Лейтенант Джекилл, к нашим услугам.

Генриетта ответила вежливым реверансом.

– Вы приехали в Мэйфилд с визитом, лейтенант?

– В некотором роде. Я остановлюсь в «Казармах».

– В казармах? Где это?

– В Фир-Толле. Там, где жили драгуны перед недавним арестом разбойника.

– Вот как! Значит, вы здесь по делам службы, лейтенант Джекилл?

– Не стоит вам забивать себе голову такими пустяками, милая леди. – Он засмеялся, еще раз продемонстрировав свои зубы. – Просто надо присмотреть кое за чем. – Как и прежде, его глаза не изменили выражения.

У Генриетты екнуло сердце. Может быть, это один из тех охотников за наградами, о которых накануне упоминал Николас. Она попыталась осторожно проверить свою догадку.

– Вероятно, вы хотите выследить контрабандисттов, лейтенант?

– К чему такие разговоры, мисс Тревор? Откуда я знаю, может быть, вы – одна из них? – Он громко расхохотался, Генриетта слабо улыбнулась в ответ. – Нет, – продолжал он, вновь становясь серьезным, – я здесь только для того, чтобы проверить, соблюдаются ли закон и порядок. Нелегкая задача в наше грубое время.

Генриетта пробормотала нечто подходящее к случаю, и лейтенант предложил.

– Вы позволите проводить вас домой, мисс Тревор, или вы хотите еще погулять?

– Думаю, что я еще побуду на свежем воздухе. Благодарю вас, лейтенант. Кстати, я остановилась во дворце, гощу здесь у сквайра Бейкера и его семейства.

– Тогда, надеюсь, я буду иметь случай возобновить знакомство, поскольку завтра я намерен посетить сквайра и засвидетельствовать ему свое почтение.

– Вероятно, тогда мы и увидимся, – сказала Генриетта, всерьез встревожившись и думая уже только о том, как бы поскорее увидеть Джейкоба и предупредить его об этой новой нависшей над ним опасности.

Лейтенант отвесил очередной поклон.

– Тогда до встречи, мисс Тревор. Желаю вам приятной прогулки.

– И вам всего доброго, лейтенант.

Он взобрался на лошадь, по-прежнему наблюдая за Генриеттой, и она еще долго чувствовала на себе его взгляд, продолжая спускаться по восточному тракту.

В тот же вечер Люси Бейкер подъехала к дому Джона Лэнгхема, собираясь, как обычно, поведать своему дорогому другу обо всех событиях дня. Однако, к своему изумлению, она обнаружила хирурга, обычно такого спокойного и уравновешенного, в состоянии, близком к безумию. Он забылся до такой степени, что даже не надел свои завитой парик, представ перед ней в обычном домашнем колпаке. Более того, Джон едва не забыл поцеловать Люси, когда слуга, наконец, вышел, оставив их вдвоем в уютной гостиной доктора, залитой теплым сиянием заходящего солнца.

– Что такое? – сразу же спросила мисс Бейкер. – Что случилось, Джон?

– Невероятная вещь, – ответил он. – Люси, я получил еще одно подтверждение вашего существования в качестве Маргарет де Шарден.

Теперь уже она пришла в возбуждение.

– Что вы имеете в виду? Как вы смогли это сделать?

Едва ли не силой усадив ее рядом с собой, Джон Лэнгхем прошептал.

– С помощью Джейкоба Чаллиса, который лежит раненный там, наверху.

– Он здесь! Джон Лэнгхем, вы в своем уме? Вы, уважаемый человек, врач, укрываете преступника. Что с вами происходит?

Пристыженный, доктор попытался оправдаться:

– Это часть моих исследований, Люси. Пожалуйста, не сердитесь. Я послал Чаллиса в прошлое, и он заговорил о Маргарет де Шарден и Поле д'Эстре. Он сказал, что Поль интересовался медициной и травами, и при этих словах мной овладело странное чувство. Может быть, и я был частью вашего прошлого?

Люси грустно улыбнулась.

– Может быть, и были, но не останетесь ли вы навсегда только частью моего будущего?

Он сжал ее руку.

– В один прекрасный день все препятствия к нашему счастью исчезнут.

– Ох, как же я надеюсь на это, – ответила Люси, укладываясь на кушетку и, чувствуя, как наливаются тяжестью ее веки, смотрела на часы в руке Лэнгхема и слушала его голос, приказывавший ей отправиться в новое путешествие с прошлое.

Случайный прохожий, заметивший лейтенанта Джекилла у входа в «Казармы» – большой старинный дом в Фир-Толле, ныне принадлежащий военным, увидел бы входящего туда высокого, худого офицера, но никогда не признал бы его же в том странном типе, который через час с небольшим покинул дом. На этом чудаке была пастушеская хламида, широкополая соломенная шляпа, старые грязные башмаки и поношенные штаны из простой грубой ткани. Наблюдатель удивился бы еще больше, когда увидел, что лейтенант Джекилл забрался в видавшую виды повозку и, стегнув кнутом неказистую, но крепкую лошаденку, выехал из деревни в южном направлении.

Оказавшись вдали от посторонних глаз, он заторопился, потому что замысел, заставивший его кружным путем объезжать деревню, мог быть выполнен только при дневном свете. Добравшись до Коггин-Милл, он с трудом пробрался через густой подлесок, пересек лондонский тракт и, поколесив между домов, наконец нашел то, что искал. Перед ним была неширокая, скрытая от посторонних глаз тропа – личный тайный путь Кита Джарвиса из деревни к своему убежищу.

Отъехав по ней подальше от деревни, лейтенант остановился, спрятал повозку в тени густых деревьев и, расположившись ждать столько, сколько потребуется, закурил трубку.

Небо потемнело, и на нем, среди молочно-белых облаков, появился молодой месяц. По мере того как уходило дневное тепло, дорогу обволакивал туман. Джекиллу пришлось бить себя по бокам, чтобы хоть немного согреться. Он успел выкурить не одну трубку, пока, наконец, не услышал то, чего ожидал, приближающиеся топот копыт, поскрипывание колес и человеческие шаги. Какая удача! С первого раза, благодаря его блестящему замыслу, ему удастся поймать контрабандистов с поличным.

Джекилл погасил трубку и постарался сосредоточиться. Теперь все зависело от его собранности. Он вперился в туман, но ничего не увидел, хотя ясно слышал, как мимо него проследовали люди и повозки, словно целый отряд невидимых призраков. Джекилл на слух определил, что в обозе восемь телег, и не сомневался, что это группа контрабандистов направляется к берегу моря, чтобы принять очередную партию груза. Он подождал, пока мимо него проехала последняя повозка, и немного погодя двинулся следом за ней. Догнав ее на склоне холма, он пристроился следом, сказав.

– Думал, больше уже вас не увижу. Только выехал, как сломалось колесо.

Возница передней телеги пробормотал что-то приветственное в ответ, после чего оба замолчали. Джекилл удовлетворенно улыбался.

Тайная тропа вначале шла вдоль леса, вблизи земель Мсрривезер-Фарм, затем круто пошла вверх, почти прямиком к тому забавному дому, наполовину современному, наполовину выстроенному во времена Тюдоров, который, как знал Джекилл, принадлежал доктору. Сейчас они находились в самой сердцевине долины, и дорога свернула в густой лес, где когда-то были охотничьи угодья владельцев Глинда. Джекиллу, не такому опытному вознице, как другие, с трудом удавалось преодолевать крутые склоны и повороты, поэтому он очень обрадовался, когда колонна остановилась.

Правда, он не имел представления о том, чем была вызвана остановка, и на всякий случай выпрыгнул из телеги, чтобы быть готовым ко всему.

Но оказалось, что это обычный привал, и Дж килл, успокоившись, осмотрелся вокруг. Он был весьма удивлен, увидев посреди просеки, где они находи ись, развалины обнесенного рвом здания. Над водой все еще нависал мост. Присмотревшись, Джекилл увидел, что из старинной постройки систематически вынимали добротные камни, чтобы использовать их для строительства где-нибудь в другом месте. Но это было не единственное предназначение развалин. Внутри виднелись пирамиды аккуратно сложенных бочек.

Любопытство пересилило осторожность, и Джекилл спросил у стоявшего поблизости контрабандиста:

– Что это за место?

Бросив на него удивленный взгляд, тот ответил.

– Это старинный охотничий домик лордов Глинда. Кажется, его построил Джон Валье, тот, что участвовал в Крестовых походах.

– Ах да, конечно, – поспешно подтвердил Джекилл. – И как это я мог забыть?

Может быть, его собеседник еще испытывал не которые сомнения, но разбираться было уже некогда, из головы колонны раздался голос, предположительно одного из Джарвисов, приказавший продолжать путь. Процессия двинулась дальше по узкой, неудобной дороге, то круто поднимающейся вверх, то спускающейся вниз посреди густого, темного леса. Наконец они вышли к берегу реки Розер. Там, как обнаружил Джекилл, у контрабандистов был еще один перевалочный пункт.

Следуя по течению реки, они добрались почти до самого Бурвоша, а там свернули к морю. Почувствовав его соленое дыхание, лейтенант Джекилл начал бодро насвистывать. Он знал, что впереди его ждет долгая ночь.

Лейтенанту оказалось совсем не так легко, как он рассчитывал, оторваться от обоза контрабандистов. Когда они свернули от берегов реки Розер к морю, позади Джекилла, в хвосте колонны, к его огромному неудовольствию, пристроился хорошо вооруженный Эдвард Джарвис. Остаток пути они проделали, можно сказать, бок о бок с братом главаря контрабандистов. У Джекилла, естественно, не было ни малейшего желания вступать в разговоры со своим попутчиком, однако в какой-то момент Эдвард вдруг сам обратился к нему и деловито распорядился.

– Передашь Лихому его личную партию товара. У него кончился бренди, и он просил, чтобы мы прислали ему бочонок-другой. Справишься?

Джекиллу ничего не оставалось делать, как пойти ва-банк.

– Я не уверен, что узнаю его, господин Джарвис. Я не так уж часто вам помогаю.

Эдвард озадаченно посмотрел на него.

– Ну да, конечно, ты не сможешь, – пробормотал он и, пустив лошадь в галоп, поскакал вперед.

Джекилл, сомневавшийся, так ли он ответил, как следовало, понимал, что настало время исчезнуть, однако в воздухе уже чувствовался привкус соли и издалека доносился вечный дикий рев океана. Лейтенант увидел, как на вершине скалистого утеса несколько раз мигнул и погас фонарь, подавая сигнал пока еще невидимому кораблю. Ответный сигнал вызвал среди контрабандистов бурный взрыв радости, и они начали небезопасный спуск к морю, чтобы до решающего момента спрятаться в прибрежных пещерах или среди скал.

– Спускай повозку вниз, Том, – раздался над ухом Джекилла голос Эдварда Джарвиса, и лейтенант увидел, что Эдвард опять едет радом с ним.

– Хорошо, господин Джарвис, – сердито отозвался он и, натянув поводья, попытался заставить проклятую кобылу ступить на крутую и скользкую тропу.

– Полегче, полегче, тпру-у, – покрикивал он, понимая, что Эдвард наблюдает за каждым его движением.

Лейтенанта охватила ярость, он сердился на себя за то, что оказался в таком дурацком положении; наверняка Эдвард уже разгадал его маскарад и может в любой момент на него наброситься. Потом он вспомнил о своем основополагающем принципе, главное – это благо большинства, и неважно, каким путем оно достигается. Во имя достижения этой высокой цели все средства хороши. Выхватив откуда-то из складок своего одеяния пистолет, лейтенант мгновенно приставил его к голове Эдварда и прошипел.

– Только пикни, и тебе конец. Мне надо, чтобы ты молчал по крайней мере до конца этого путешествия.

С этими словами он стукнул Джарвиса рукояткой по голове и бесстрастно смотрел на то, как Эдвард беззвучно свалился с лошади и остался лежать на каменистой тропе. Оглядевшись, Джекилл убедился, что никто ничего не заметил, и без промедления продолжил спуск.

Шлюпки уже приближались к берегу, и лейтенант увидел, что остальные контрабандисты начали подводить свои телеги к самой воде.

Чтобы не выделяться, он последовал их примеру, гадая, много ли времени еще пройдет, прежде чем кто-нибудь наткнется на лежащего без сознания Эдварда.

Волны с шипением омывали колеса, мужчины хватали и грузили бочонки, и в этом шуме Джекилл не услышал, как кто-то неслышно подкрался к нему сзади. Сильные руки обхватили его и сдернули с повозки, и не успел лейтенант опомниться, как уже лежал на песке, а над ним, держа наготове свою устрашающую дубинку, стоял Эдвард Джарвис.

– Не знаю, кто ты такой, – свирепо произнес разбойник, по лицу которого струились потоки крови, – но еще никто со мной такого не проделывал. Проснешься на дне моря, приятель.

В следующее мгновение дубинка обрушилась на голову лейтенанта; море, небо и звезды закружились в одном стремительном вихре перед его угасающим взором, неся ему забвение.

 

Глава сорок вторая

Лето наступило как-то внезапно и неожиданно для всех обитателей долины. По утрам поля покрывались светлой дымкой, обещавшей знойный и ясный день, и по мере того как всходило солнце, природа нежилась в ярких сверкающих лучах. Когда наступал полдень, становилось так жарко, что люди старались не выходить из домов. Солнце немилосердно жгло темные леса, над полями зреющей пшеницы высоко в небе парили жаворонки. Только чистая, прозрачная река весело журчала, пробираясь между камнями и омывая берега прохладными струями.

Обитатели дворца предпочитали не показываться на открытом солнце. Филадельфия, в легком мусли новом платье и соломенной шляпке, отсиживалась в беседке, Джордж слонялся без дела, без конца потея под своим огромным париком, Люси сидела под деревом и читала вслух дремавшему с открытым ртом отцу. Найзел сидел на своем привычном месте под раскидистым дубом, но водил кистью куда медленнее, чем всегда, а Томас, одетый, по его понятиям, более чем небрежно, в коротком жилете, бриджах и кепи, играл в теннис с зашедшим их навестить братом, Мэйфилдским викарием.

Заявив, что здесь ей недостаточно воздуха, Генриетта велела заложить карсту, поцеловала Люси в щеку, села в экипаж и сказала кучеру, что хочет насладиться свежим ветерком, всегда дующим на высокой гряде над Шарденом. Однако, когда они выехали на тракт, Генриетта объявила, что передумала и предпочитает нанести визит мистеру Лэнгхему.

Отворивший ей двери лакеи провел ее в приемную и попросил подождать. Сидя в тишине и прохладе этой уютной комнаты, Генриетта услышала доносящиеся из салона приглушенные голоса, а затем торопливый шорох шагов и скрип открывшейся и тут же захлопнувшейся двери. Она тихонько улыбнулась. Кажется, Николас был прав и Джейкоб действительно нашел убежище в Лакхерст-Холле.

Через несколько секунд дверь отворилась, и появился Джон Лэнгхем, громко извиняясь за то, что не сразу ее принял. С самым невинным видом Генриетта попросила прощения, если причинила ему беспокойство, ведь, судя по всему, у него были другие посетители. Доктор отверг это предположение, за явив, что пребывал в одиночестве, и Генриетта сделала удивленное лицо.

Они перешли в салон, куда им вскоре подали чай, и только когда церемония чаепития завершилась, Генриетта наконец сказала.

– Мистер Лэнгхем, я хочу, чтобы вы выполнили когда-то данное мне обещание.

Он вопросительно взглянул на нес.

– Какое обещание, мисс Тревор?

– Вы как-то рассказывали, что владеете техникой, с помощью которой можете погрузить пациента в состояние, подобное сну, и обещали проделать со мной подобный эксперимент. Может быть, мы сможем выполнить это сегодня, когда из-за жары все равно приходится сидеть в четырех стенах?

Джон Лэнгхем замялся, потом сказал.

– Мисс Тревор, прежде чем приступить к делу, должен предупредить вас, что с тех пор, как мы беседовали, выяснилось, что эти эксперименты могут быть сопряжены с определенным риском.

– Боюсь, что не совсем понимаю вас, мистер Лэнгхем, – удивилась Генриетта.

– Я и сам не до конца все это понимаю.

– Но вы можете рассказать мне, в чем дело?

Джон Лэнгхем начал описывать ей свои последние опыты, умалчивая о том, кто были его пациенты. Лицо Генриетты становилось все более и более недоверчивым, и в конце концов она не выдержала.

– Но, мистер Лэнгхем, это противоречит всему, чему нас учит церковь! Как же такое может быть?

– Я и сам много думал об этом, моя дорогая, и вот к какому выводу я пришел, если человеку действительно дастся прожить не одну жизнь, а несколько, то каждая следующая жизнь – это попытка приблизиться к совершенству.

– А если и эта попытка неудачна, то душа возвращается назад и опять все повторяется?

– Я не знаю, – признался Джон Лэнгхсм, откидываясь на спинку кресла. – Но в любом случае это нечто удивительное и непостижимое.

Наступила долгая пауза, в течение которой Генриетта смотрела в окно и думала о том, что, может быть, когда-то она же, но с другим лицом, смотрела на такой же вид. Наконец она спросила.

– А сами вы испытали этот феномен, мистер Лэнгхем?

– Увы, не довелось.

Генриетта взглянула на него.

– Но вы говорите, что мы встречаем вновь одних и тех же людей в разных жизнях? Что они – наши вечные спутники?

– Кое-что из того, что мне пришлось наблюдать, позволяет прийти примерно к такому выводу. Может быть, клятвы и обещания, данные тысячи лет назад, еще продолжают действовать.

Генриетта с самым решительным видом встала перед доктором.

– Мистер Лэнгхем, я настолько заинтригована, что просто умоляю вас попробовать проверить на мне ваши предположения. Что касается риска, то могу сказать, что каждый, кто осмеливается выехать в карете после того, как стемнеет, подвергается ничуть не меньшей опасности.

При этих словах оба подумали о Чаллисе. Генриетта гадала, действительно ли он сидит наверху, а если да, то знает ли, что она здесь, и хочет ли ее видеть, доктор же искренне понадеялся про себя, что у Джейкоба хватит ума не выдать своего присутствия.

Лэнгхем тоже поднялся.

– Мисс Тревор, мы проведем эксперимент. Увы, меня оказалось очень легко уговорить.

Генриетта улыбнулась. Они перешли в кабинет, и доктор задернул занавеси, скрыв сверкающий солнечный полдень. Комната сразу превратилась в таинственную прохладную пещеру, только один луч света пробивался сквозь плотные шторы и узкой золотой полоской падал на турецкий ковер. Письменный стол Джона вдруг принял угрожающие размеры и очертания, и Генриетта даже почувствовала некоторое облегчение, когда легла на кушетку и закрыла глаза, думая о том, какое же необыкновенное путешествие ей доведется сейчас совершить.

Она услышала голос хирурга, глубокий, вибрирующий, требовательный, и нахмурилась. Ничего не получалось. По каким-то причинам она оказалась неспособна участвовать в потрясающих опытах мистера Лэнгхема.

Генриетта прислушивалась к его указаниям, но не слишком старалась выполнять их, решив, что скажет доктору, что ничего не получилось, когда он закончит говорить. Она подумала также, что нет смысла двигаться, когда так приятно и легко продолжать лежать.

Тепло, комфорт и неподвижность успокаивающе подействовали на нее, и через некоторое время у Генриетты исчезло всякое желание встать.

Откуда-то издалека до нее донесся голос мистера Ленгхема, который спрашивал, где она. С трудом сосредоточившись, она оглянулась и, к своему удивлению, увидела, что находится неподалеку от Бэйндена, возле маленького пруда, где она не один раз видела развалины старинного маленького домика. Но сейчас домик был цел и, заглянув внутрь, Генриетта увидела высокую темноволосую девушку с мерцающими зелеными глазами, которая смотрела на нее с каким-то очень странным выражением.

Она вздохнула и услышала, как Джон спрашивает.

– Где вы, Генриетта? Что вы видите?

Из уст мисс Тревор раздался грубоватый хриплый голос.

– Я вижу Дженну. Я вижу ее как будто впервые в жизни. Я всегда считал ее некрасивой, но как я ошибался! Она прекрасна. Теперь я понимаю, что люблю ее.

– Кто вы?

– Бенджамин Мист, плотник из Мэгфилда. А она – Дженна Кэсслоу. Я хочу на ней жениться, я непременно должен на ней жениться. Она – моя половинка, мое счастье, и наконец-то я это понял.

Не веря своим глазам, Джон Лэнгхем наблюдал, как на благовоспитанном личике Генриетты Тревор появилось выражение, говорящее не только о любви и восхищении, но и о вполне плотском желании.

– Возможно ли это? – спрашивал себя доктор, в то время как Бенджамин Мист, запинаясь, устами светской девушки бормотал неуклюжие слова, предписываемые правилами деревенской вежливости.

Генриетта с первого взгляда узнала почерк на письме. Она узнала и замызганного маленького почтальона, который на сей раз явился к дверям дворца и за труды был вознагражден остатками от ужина – пирогом, паштетом и пудингом.

Уничтожив все, что ему дали, мальчишка запил еду элем и закончил трапезу яблочным тортом и сыром, после чего покинул дворец, похлопывая себя по раздувшемуся животу. Письмо же на серебряном подносе отнесли в гостиную, где Генриетта с Бейкерами играли в триктрак.

Наблюдательная Люси заметила, что мисс Тревор, которая сегодня, вернувшись после дневной прогулки, была необычно бледна, не стала вскрывать письмо, а спрятала его в карман, чтобы потом прочитать в одиночестве, из чего мисс Бейкер сделала заключение, что ее юная гостья состоит в переписке с Николасом Греем, и от души понадеялась, что речь не идет о какой-нибудь неуместной тайной страсти.

Но, несмотря на испытующие взгляды Люси, Генриетта даже намеком не дала понять, кто ее таинственный корреспондент, и когда в одиннадцать часов все разошлись по своим комнатам, мисс Бейкер пришлось по-прежнему довольствоваться только своими предположениями. Ситуация обострилась, когда на следующее утро, спустившись в залитую солнцем столовую, Люси обнаружила, что Генриетта еще не вернулась с утренней верховой прогулки.

С несвойственным ей раздражением Люси обратилась к невестке.

– Не могу понять, что это иногда находит на Генриетту. Она целыми днями где-то пропадает. Такое впечатление, что она с трудом переносит наше общество.

– А я ей завидую, – со вздохом заявила Филадельфия. – Если бы у меня не были такие больные нервы, я бы тоже гораздо больше времени проводила вне дома. Не правда ли, Джордж?

Он тряхнул головой, не отрываясь от газеты.

– Ну, конечно, моя дорогая. Непременно. Разумеется.

Разъяренная Люси воскликнула.

– Но Генриетта здесь в гостях и могла бы уделять хозяевам немного больше внимания!

– Она уделяет нам вполне достаточно внимания, – возразил только что вошедший в столовую Томас. – Вчера вечером, например, она обыграла меня в триктрак. Нельзя обвинять девушку в том, что иногда ей хочется побыть в одиночестве. Должно быть, ей чертовски тяжело целыми днями сидеть в Глинде в обществе девяти детей и вдовствующей мамаши.

– Уж, наверное, не так тяжело, – резко бросила Люси, – чем с детства быть запертой в Мэйфилде и заниматься семьей из восьми человек.

Все с изумлением взглянули на нее, за исключением Джорджа, всецело погрузившегося в газету.

– Хорошо, что отец тебя не слышит, – вдруг сказал Найзел, нарушая свое обычное молчание.

– Почему это? – Подбородок его сестры опасно вздернулся.

– Потому что ему пришлось бы напомнить тебе о твоем долге.

– К черту мой долг! – крикнула Люси, окончательно выйдя из себя.

Она вскочила и швырнула салфетку на пол.

– Я отдала вам лучшие годы жизни. Я пожертвовала всем, только чтобы увидеть, как две младшие сестры выходят замуж раньше меня, а два брата вообще не считают нужным жениться. Еще бы! Ведь это так удобно, когда вас с утра до вечера обслуживает эта «прислуга-за-вес», эта рабыня, эта грязная поденщица Люси Бейкер. Все, хватит! Довольно! Я уезжаю на весь день. Филадельфия, оставляю на тебя все хозяйство. Всего доброго!

С этими словами Люси выплыла из комнаты, не обращая внимания на ошеломленные лица своих родственников. Обеспокоенный внезапной тишиной Джордж, наконец, оторвался от газеты.

– Что случилось? – спросил он, и был совершенно потрясен, когда его рыдающая жена, запустив в него чайной ложкой, вдруг упала под стол в глубоком обмороке.

Как и думала Генриетта, Чаллис уже ждал ее. Он стоял посреди моря синих колокольчиков рядом со своей лошадью и беспокойно оглядывался по сторонам. Завидев ее, он бросился навстречу, протянув к ней руки. Они жадно поцеловались, и Чаллис усадил Генриетту рядом с собой на маленькой прогалине возле небольшого тихого пруда.

– Тебе очень плохо? – спросила она. – Я так волновалась, когда узнала, что тебя ранили.

– Я уже здоров, – ответил он. – Было совсем плохо, но мистер Лэнгхем извлек пулю, и все очень быстро зажило. Только никому не говори, а то у хорошего человека могут быть неприятности.

– Я буду молчать, – пообещала Генриетта и рассмеялась. – Во всяком случае, я знала, что ты у него.

– Откуда?

– Мне сказал Николас Грей. Кроме того, вчера, когда я была в Лакхерст-Холле, я слышала, что в доме кто-то есть.

Джейкоб выпрямился.

– Грей сказал тебе? Как же, черт возьми, он об этом узнал?

– Он не сказал. Он просто просил передать тебе кое-что и намекнул, что я найду тебя в доме Джона Лэнгхема.

– Значит, он знает, что мы с тобой видимся? Что же за игру затеял этот негодяй, если он шлет мне через тебя послания и не идет меня арестовывать? Я ни на секунду ему не верю.

– А я верю, – откровенно заявила Генриетта, слегка отодвигаясь – Я думаю, что он один из лучших людей, которые когда-либо жили на свете. Он сказал мне, что хочет дать тебе шанс спастись бегством, и велел предупредить, что против тебя брошены силы, которые он не может контролировать. Я думаю, что честнее и добрее его нет человека на земле.

Выражение досады и изумления исказило твердые черты Чаллиса.

– Я вижу, ты вообще питаешь к нему слабость. Значит ли это, что я тебя больше не интересую?

Генриетта вспыхнула.

– Конечно, нет. Я люблю Николаса Грея только как друга, не более того.

– А меня? Тоже только как друга? Если так, то лучше скажи сразу, избавь меня от лишних страданий в будущем.

– Как ты можешь говорить о будущем, когда знаешь, что у нас его нет?

– Ничего подобного, – твердо ответил Чаллис. – Когда-нибудь мы перестанем довольствоваться тайными свиданиями вроде сегодняшнего, и будем вместе навсегда.

– Пожалуйста, – попросила Генриетта, – давай не будем омрачать спорами хотя бы то короткое время, которое мы можем проводить вдвоем. Попробуем быть счастливыми.

Вместо ответа он вновь заключил ее в объятия, нежно целуя и так крепко прижимая к себе, что она ощущала каждый удар его сердца. Поцелуи становились все горячее, все увереннее, и наступил момент, когда Генриетта поняла, что если сейчас она не остановит его, то потом пути к отступлению будут уже отрезаны и ей не останется ничего, как принести себя в дар Чаллису, соединиться с ним, покончив тем самым со всем, что оставалось в ней девичьего.

Еще не вполне уверенная в том, чего ей хочется, девушка слабо сопротивлялась, но, не обращая на это внимания, он вес сильнее прижимал ее к себе, целуя страстно и неистово. И вдруг она перестала беспокоиться о том, что произойдет, забыла о том, кто он и кто она, о том, что их любовь никогда не будет освящена законным браком, желая лишь, чтобы он поскорее превратил ее в женщину. Генриетта сама скользнула под него и широко распахнула глаза, потрясенная тем, с какой силой он вошел в нее. Боль была невыносимой, беспощадной, но в то же время какой-то сладостной.

Генриетта закусила губу, но Чаллис двигался все также ритмично и мощно, не в силах сдержать свою страсть. Через некоторое время она тоже начала испытывать удовольствие, а потом сама задвигалась вместе с ним, выгнув спину и вжимаясь в него. Она почувствовала приближение чего-то огромного, невероятного, и наконец внутри у нее произошел взрыв, оставивший ее рыдающей, задыхающейся и трепещущей от блаженства, о существовании которого она никогда не догадывалась.

Когда все кончилось, когда прекратились эти опустошающие, острые, волшебные ощущения, они сели, прислонившись к стволу дерева. Джейкоб спокойно курил свою трубку, а Генриетта любовалась им, переплетая его пальцы со своими и прислушиваясь к стуку его сердца.

– Это всегда так? – вдруг спросила она. – У всех?

– Нет, – ответил Джейкоб, серьезно глядя на нес. – Это может быть самым убогим и жалким на свете переживанием.

– Не могу в это поверить.

Джейкоб повернул к себе ее лицо, ласково приподняв пальцами подбородок.

– Тем не менее, уверяю тебя, что это правда. Но не будем больше об этом говорить. Лучше передай мне предупреждение Грея. Я должен уехать отсюда?

– Да. Он уверен, что, пока ты здесь, тебе угрожает смертельная опасность. – Она с интересом взглянула на Чаллиса. – Скажи, Джейкоб, пока ты жил у мистера Лэнгхема, он не пробовал погружать тебя в прошлое?

Чаллис насторожился.

– Он велел мне никому не говорить об этом.

– Можешь смело говорить, потому что со мной он пытался проделать то же самое, только ничего не получилось.

– Не получилось?

– Да. Ничего не произошло. Я просто лежала на кушетке и дремала, а потом проснулась. А с тобой что-нибудь происходило?

– О да, – медленно ответил Чаллис. – Очень многое.

– Ты мне расскажешь?

– Как-нибудь в другой раз, – тихо ответил он. – Сейчас не время. Скажи, ты не возненавидела меня за то, что случилось между нами?

– Как же я могла тебя возненавидеть, – просто ответила она, – если я все время чувствовала, что это то, чего я ждала всю жизнь.

Чаллис бросил на нее долгий и очень странный взгляд. Его губы дрогнули, когда он признался.

– И я тоже.

Николас Грей опустил глаза под испытующим взглядом лейтенанта Джекилла, в тысячный раз по жалев о том, что связался с этими охотниками за наградами.

– Я просто не могу себе представить, как Чаллис ухитрился исчезнуть, – говорил Джекилл. – Вы же утверждаете, что ранили его?

– По-моему, да. Хотя было темно, но мне показалось, что я не промахнулся.

– Тогда где же он, этот прохвост? Вы говорили со здешним доктором?

– Да, лейтенант Джекилл, – с ноткой раздражения в голосе ответил Николас. – Я все проверил.

Роджерс прогудел с другого конца комнаты.

– Тогда, должно быть, он покинул Мэйфилд. Один Бог знает, где он теперь прячется.

– Черт возьми, – ругнулся Джекилл. – Как же я от всего этого устал. Эти проклятые разбойники постоянно одерживают над нами верх. Клянусь, если я увижу еще хоть одного из них, то сразу пристрелю на месте.

– И будете осуждены за незаконное применение оружия, – подсказал Роджерс, выходя вперед и заслоняя свет своей широкой грудью. – Пристрелить – это слишком просто, лейтенант, нужно при думать что-нибудь похитрее.

Трое мужчин настороженно смотрели друг на друга, пока Николас, намеренный поскорее завершить эту неприятную встречу, нарочито деловым тоном не произнес.

– Ну что ж, джентльмены, коль скоро Чаллис исчез, как же мы будем претворять в жизнь ваш план?

Впервые в жизни Джекилл выглядел растерявшимся.

– Честно говоря, не знаю, – сказал он. – Нам необходимо знать время и место следующей операции, чтобы подготовить наши силы.

– В таком случае, я предлагаю, – сказал Николас, – чтобы вы подкупили кого-нибудь другого.

Роджерс и Джекилл одновременно повернулись к нему.

– Кого?

Николас покачал головой.

– Понятия не имею. Насколько я понял, одна часть деревни законопослушна, а другая – запугана. Я не видел никого, кто не попадал бы в одну из этих категорий.

Джекилл сел за стол и уткнулся лицом в ладони.

– Должен же быть какой-то выход, – пробормотал он.

Николас молчал, удивляясь про себя тому, почему лейтенант вызывает в нем такие противоречивые чувства. Что в этом человеке такого, что заставляет его бояться?

– Если вы разработаете план, я приложу все силы, чтобы выполнить его, – наконец сказал Грей. – В самом деле, не могут же Кит Джарвис и его брат без конца водить нас за нос.

Джекилл нервно передернул плечами.

– Пожалуйста, не напоминайте мне о нем. Он привязал меня к скале, которая полностью покрывается водой во время прилива. Если бы не случайно оказавшийся там рыбак…

– Кстати, – не подумав, заговорил Николас, – я слышал, что у Эдварда Джарвиса противоестественные наклонности или что-то в этом роде.

Джекилл медленно поднял голову и остановил свой немигающий взгляд на Грее.

– Вы хотите сказать, что он содомит?

– Не думаю, что он грешит этим, скорее, у него есть к этому склонность.

– Вот и ответ на наш вопрос, – сказал Джекилл, зловеще улыбаясь.

Роджерс понимающе усмехнулся.

– Подослать к нему такого же распутника, чтобы все из него вытянул?

– Вот именно. И я знаю человека – или правильнее сказать, тварь? – который как нельзя лучше подходит для этой работы. – Джекилл встал, молитвенно сложив руки во внезапном приступе восторга. – Одна дверь захлопнулась, другая открылась. Спасибо за сообщение, лейтенант Грей.

– Я не думал, что оно вам пригодится, лейтенант Джекилл. Хотя мне, конечно, давно следовало понять, что можно заманить человека в ловушку, используя его слабости.

– Вам что, это не по вкусу? Помилуйте, такие вещи делаются с тех пор, как началась писаная история.

Джекилл тонко улыбнулся, но мысли Николаса уже вновь обратились к Генриетте. Он думал о том, где она может сейчас быть и чем занимается в данный момент.

– …Это приемлемо? – донесся до него голос Джекилла и, осознав, что тот ожидает ответа на какой-то вопрос, Николас поспешно сказал.

– Да-да, конечно.

– В таком случае, вы вернетесь в Мэйфилд и сосредоточите все усилия на поимке Чаллиса, предоставив нам братьев Джарвисов. Согласны?

– Хорошо, так мы и сделаем. Впрочем, я почти уверен, что он давно вернулся в Лондон.

– Может быть, – согласился Джекилл, на мгновение он нахмурился, но тут же вновь просиял: – Но если мы поймаем более крупную рыбу, не имеет значения, если одна рыбешка пройдет сквозь сеть.

– Разумеется, – благодарно кивнул Николас. – Мы вполне можем примириться с тем, что один из них исчез.

В то самое время, когда Генриетта и Джейкоб обменивались прощальными поцелуями, карета Люси Бейкер въехала на полукруглую аллею Лакхерст-Холла и остановилась перед стройными колоннами у входа. Люси вышла из карсты, дверь сразу же распахнулась, и показавшийся на пороге лакей сообщил:

– Мистер Лэнгхем навещает своих пациентов, мисс Бейкер, и будет дома еще не скоро. Желаете его подождать?

Все еще не остыв после перепалки со своим семейством, Люси довольно резко бросила:

– Да, я подожду, – и прошла в салон, сбросив по дороге накидку на руки другому слуге.

Там она села у окна и начала глядеть в него, думая о том, долго ли ей придется ждать возвращения Джона. В конце концов она решила, если понадобится, просидеть здесь хоть целый день, но не возвращаться домой.

Появился слуга, принесший освежительные напитки и легкую закуску. Подкрепившись, Люси прошла в кабинет доктора, чтобы взять какую-нибудь книгу из его обширной библиотеки. Но не успела она подойти к полкам, как ее внимание привлекла лежавшая на столе рукопись, озаглавленная «Заметки об опытах возвращения в прошлое Люси Бейкер, Джейкоба Чаллиса и Генриетты Тревор». Люси застыла на месте, раскрыв рот от изумления.

Значит, Генриетта тоже подвергалась эксперименту! Сознавая, что то, что она собирается сделать – очень некрасиво, и если Джон узнает о ее поступке, то это может даже положить конец их отношениям, Люси тем не менее торопливо сгребла со стола рукопись и поспешила обратно в салон. Там она опять заняла место у окна, позаботившись о том, чтобы ее не было видно снаружи и, и приступила к чтению.

Джон писал свои заметки, по-медицински строго придерживаясь фактов, в сухо научном стиле. Вступление, где он кратко описывал, как пришел к своему открытию, не представляло для Люси особого интереса, поскольку история эта была ей хорошо известна. Но то, что она прочитала дальше, заставило Люси в буквальном смысле схватиться за голову.

«Во время второго возвращения Джейкоба Чаллиса, – читала она, – за тридцать лет до его предполагаемой смерти от повешения он увидел себя парящим во тьме, что позволило мне предположить, что тот, кого повесили, был сравнителью молодым человеком. Однако я так боялся, что попытка выяснить личность этой особы приведет к повторной инсценировке смерти от повешения, причем на сей раз с фатальными последствиями, что велел Чаллису отправиться на четыреста лет назад. В этом случае он уверенно назвал себя Маркусом де Флавье, гасконским оруженосцем, и сказал, что живет в Мэйфилде, во дворце, где в его обязанности входит присматривать за душевнобольным братом архиепископа, которого Чаллис называл де Стратфод». Люси на мгновение отложила рукопись и, собравшись с духом, начала читать дальше:

«Наиболее ошеломляющим открытием этого воз вращения оказалось то, что Чаллис (как Флавье) заявил, что знаком с Маргарет де Шарден (см. заметки о возвращении Люси Бейкер), дочерью Маргарет Ориэль (отцом ребенка которой, по словам Маркуса-Чаллиса, он является), а также с гасконским рыцарем Полем д'Эстре. В таком случае получается, что Люси Бейкер и Джейкоб Чаллис знали друг друга в предыдущих жизнях, что является почти неопровержимым доказательством того, что такие жизни существуют». Перевернув страниц, Люси прочла. «Во время возвращении Люси Бейкер называла себя Маргарет де Шарден, женой Роберта де Шардена. Отвечая на вопросы, не выходя из состояния гипнотического сна, она сообщила, что он выбрал ее из двух возможных невест, чем она была чрезвычайно обрадована. Во время второго опыта, когда я возвратил ее в то время, когда она уже давно была женой Роберта, выяснилось, что она родила ему несколько детей, трос из которых – Хэймон, Пьер и Ориэль (см заметки о Джейкобе Чаллисе) – выжили. Последующие изыскания среди исторических документов убедили меня не только в том, что Маргарет действительно существовала, но также позволили узнать, что она пережила своего супруга, павшего жертвой Черной Смерти, и впоследствии вышла замуж за упомянутого Чаллисом Поля д'Эстре. Это еще одно доказательство того, что истории, рассказываемые пациентами во время погружения в состояние гипнотического сна, не являются плодом их воображения». Люси в изумлении затрясла головой. Итак, они с Чаллисом были знакомы в той жизни, когда она была Маргарет де Шарден. Это было почти за пределами человеческого понимания Люси перевернула следующую страницу.

«Наиболее ошеломляющим и даже шокирующим из всех, бесспорно, было возвращение а прошлое Генриетты Тревор. Собственно говоря, оно было настолько из ряда вон выходящим, что я внушил ей, когда она еще спала, навсегда забыть обо всем, что произошло во время эксперимента, и считать, что опыт не удался. Дело в том, что оказалось, что в предыдущей жизни мисс Тревор была МУЖЧИНОЙ!!! – Джон не только выделил это слово, но и поставил три восклицательных знака. – Более того, этот мужчина (назвавшийся Бенджамином Мистом, плотником из Мэйфилда) был влюблен в молодую женщину по имени Дженна Кэсслоу и устами мисс Тревор произносил по адресу своей возлюбленной слова, исполненные горячей любви и нежности, однако некоторые из них были весьма безыскусны и грубоваты. Совершенно невероятно, чтобы такая благовоспитанная особа, как мисс Тревор, могла знать подобные слова и изъясняться подобным образом. На основании этого следует отметить, что из всех трех возвращении это является наиболее убедительным доказательством существования предыдущих жизней, поскольку в данном случае наблюдается абсолютное несовпадение личностей из настоящей и предыдущей жизни».

Люси утерла лоб изящным платочком. Итак, Генриетта была мужчиной. Может быть, этим объясняется присущая ей сила воли? «Господи, – думала Люси, – я уже почти жалею, что наткнулась на это».

Она опустила глаза, чтобы перечитать последний абзац, и не услышала, как дверь салона открылась. Люси спохватилась, когда вошедший был уже на середине комнаты, и, подняв голову, увидела Джейкоба Чаллиса, застывшего перед ней с выражением откровенного ужаса на лице.

– Мисс Бейкер! – вымолвил он. – Я понятия не имел, что вы здесь.

Доверительно улыбнувшись, она сообщила.

– Зато я знала, что вы здесь, мистер Чаллис. Мистер Лэнгхем доверил мне вашу тайну. Вам не нужно меня бояться, я вовсе не собираюсь выдавать вас.

На лице Чаллиса отразилось облегчение.

– От всей души благодарю вас. – Он продолжал уже более спокойно. – Вы давно ждете? Насколько мне известно, мистер Лэнгхем сегодня вернется довольно поздно.

– Я пробыла здесь достаточно долго, чтобы прочитать вот это, – ответила Люси, показывая на рукопись.

– Что это?

– Описания вашего и моего возвращений в прошлые жизни.

– Как, мистер Лэнгхем проводил опыты и с вами?

– Джейкоб, прежде чем мы будем говорить дальше, я хочу, чтобы вы тоже прочитали эти заметки. Мне кажется, это поможет вам понять, почему, даже отбрасывая моральные аспекты, я никогда не смогу вас предать. Оказывается, мы уже знали друг друга.

Люси протянула ему листы, отложив в сторону те, что касались Генриетты, но он заметил это и спросил.

– Это что-то конфиденциальное?

– Это описание возвращения в прошлое еще одной особы.

– Мне нельзя этого читать?

Сама не понимая, почему она так поступила, Люси протянула ему листы со словами.

– Я выйду из комнаты, пока вы будете читать. Речь идет о вещах не только необъяснимых, но и весьма личных.

– Но о ком идет речь?

– О той особе, которая спасла вам жизнь, мистер Чаллис. Ни о ком ином, как о мисс Генриетте Тревор.

Обед давно закончился, а Джон Лэнгхем, Люси и Чаллис еще долго сидели за столом, попивая портвейн и рассуждая об удивительных открытиях доктора.

– Можем мы поговорить о Генриетте? – в конце концов, напрямик спросила Люси.

– Я не могу обсуждать пациента, это противоречит моей профессиональной клятве, – последовал осторожный ответ.

– В таком случае, я буду говорить о ней с Джейкобом, – заявила расхрабрившаяся от вина Люси. – Не думаете ли вы, что она была Ориэль?

– Мне кажется, это возможно. Но мы никогда об этом не узнаем, не так ли, мистер Лэнгхем?

– Я никогда не буду еще раз экспериментировать с ней, если вы об этом спрашиваете, – медленно ответил Джон – Это непорядочно – заставлять ее говорить такие вещи, когда она ни о чем не подозревает.

– Верните меня опять в прошлое до того, как меня повесили, – внезапно настойчиво произнес Джейкоб – Я должен разгадать эту шараду. У меня такое ощущение, что это прольет свет и на опыт с мисс Тревор.

Джон и Люси переглянулись, и она, теперь уже сама осознав действие портвейна, попросила:

– О-о, прошу вас, Джон, пожалуйста, сделайте это. Сегодня как раз та ночь, когда правда должна наконец выйти наружу.

– А вдруг мы услышим нечто не вполне подходящее для ваших ушей, моя дорогая?

– Тогда я заткну их, – смеясь, пообещала Люси.

Джона не потребовалось долго уговаривать, так что вскоре Джейкоб пересел в самое мягкое в столовой кресло и удобно устроился в нем, скрестив ноги. Люси с растущим изумлением наблюдала, как Чаллис закрыл глаза и, казалось, почти сразу погрузился в глубокий сон, несмотря на то, что продолжал разговаривать с Джоном.

– Я хочу, чтобы вы вернулись назад в ту жизнь, которая завершилась смертью от повешения. Вы меня понимаете?

Джейкоб кивнул и подтвердил.

– Да.

– Хорошо. – С возрастающей уверенностью Джон продолжал: – Я не хочу, чтобы вы вновь пережили повешение. Я совсем этого не хочу. Я хочу, чтобы вы вернулись на три месяца назад до этого и рассказали нам, где вы теперь.

Молчание. Джон снова повторил:

– За три месяца до вашей смерти, Чаллис. Где вы? Опять молчание, а затем Джейкоб вдруг испустил слабый стон.

– Святые небеса! – испугалась Люси. – Что это с ним?

– Не знаю, – тихо ответил Джон. – Сейчас попробую разобраться. – Повысив голос, он спросил: – Джейкоб, что это? Вы больны?

Чаллис заговорил гораздо более высоким голосом, чем обычно:

– Я хочу, чтобы Бенджамин пришел. Что могло его так задержать? Ох! – Он опять застонал.

Уставившись друг на друга, Джон и Люси в один голос воскликнули:

– Бенджамин! – и Люси добавила: – Итак, он был прав. Он ЗНАЛ Генриетту.

Но их беседа была прервана новым стоном Чаллиса.

– Боже мой, скорее бы он пришел. – Потом его лицо вдруг приняло осмысленное выражение, и он сказал: – Что бы ни было, больше я не буду кричать. Я переплыву это морс в одиночку, если так нужно.

– Что с ним происходит? – шепотом спросила Люси. – О каком море он говорит?

– Мне кажется, – потрясенно произнес Джон, – что Джейкоб переживает роды.

Они удивленно взирали друг на друга, в то время как Чаллис, с выражением полной сосредоточенности на лице, корчился в кресле.

– Господи, я хочу, чтобы здесь был мой муж, – сквозь стиснутые зубы, задыхаясь, проговорил он.

– Все хорошо, Дженна, – сказал Джон. – Он здесь. Он сейчас придет. Все будет хорошо. Ведь вы – Дженна, не так ли?

– Да, – выдохнул Джейкоб, – это мое имя – Дженна Мист. Он больше не уйдет от меня, правда?

– О нет, – очень серьезно ответил Джон. – Более того, теперь я уверен, что Бенджамин никогда не уйдет от вас, что вы будете вместе до скончания времен.

 

Глава сорок третья

В этот июльский полдень 1721 года стояла воистину неописуемая жара. Наиболее чувствительные люди отсиживались дома, за задернутыми занавесями, некоторые искали отдохновения в прохладном полумраке трактира. Казалось, только те, кому надо было работать в поле, да круглые дураки способны высунуть нос на улицу в такую духоту, и Николасу Грею, направлявшемуся верхом на лошади в сторону Глинда, оставалось только решить вопрос о том, к какой из двух категорий он относится.

Николас уныло перебирал в памяти события последних недель, когда Генриетта вернулась домой к своей семье, Джейкоб исчез из Мэйфилда, а семейство Бейкеров зажило своей обычной жизнью – и думал о том, есть ли ему смысл оставаться на службе, или хотя бы просто продолжать торчать в этой небольшой, наводненной контрабандистами Суссекской деревушке. Какая от него польза? Джекилл и Роджерс составляют свои хитроумные планы поимки Кита Джарвиса, а разбойник с Пенни-Бридж бесследно исчез. В эту минуту, направляясь на встречу с девушкой, в которую был безнадежно влюблен, Николас готов был бросить все и начать жизнь сначала, хотя бы в качестве музыканта.

Он до сих пор не мог понять, как ему удалось получить приглашение в Глинд. Отчаянно стремясь любым способом увидеть Генриетту, Николас осмелился написать миссис Тревор с просьбой нанести ей визит. К его удивлению, тотчас же пришло ответное письмо с приглашением на обед. После этого, по собственному мнению Николаса, он повел себя как последний дурак.

Он полетел в Гастингс и там у хорошего, но недорогого портного заказал себе новый костюм. Конечно, портной этот был не чета своим изысканным лондонским собратьям, но вполне устраивал скромного офицера, честно зарабатывающего себе на жизнь.

Но даже облачившись в новый костюм из расшитого сатина, Николас чувствовал себя каким-то жалким – заурядный молодой человек, расфуфырившийся, как лондонский хлыщ. Но потом к нему все-таки вернулся бойцовский дух. Джейкоб Чаллис исчез, и он, Николас, имел ничуть не меньшее право ухаживать за Генриеттой Тревор, чем любой другой мужчина. Если бы только он обладал необходимыми данными, чтобы претендовать на ее руку! Однако иной раз судьба совершает такие неожиданные повороты… Утешая себя подобными мыслями, Николас продолжал путь, невыносимо страдая от палящего солнца.

К тому времени, когда Николас добрался до селения Глинд, он успел покрыться коркой из пота и грязи, поэтому, не обращая внимания на наблюдающих за ним хихикающих девиц, он остановился у первого попавшегося колодца и, раздевшись до пояса, умылся. Затем он побрызгал на себя предусмотрительно запасенной ароматизированной водой, оделся и степенно проехал по вишневому саду, под аркой, через внутренний двор, пока, наконец, не спешился у парадной двери.

Семейство Тревор ожидало его в длинной галерее наверху и, поднимаясь по широкой величественной лестнице, Николас чувствовал себя напряженно и скованно, как никогда. Но, когда он предстал перед ними, то позабыл о своих переживаниях, увидев серьезное лицо юного сквайра, зрелую красоту миссис Тревор, а главное, заметив, что Генриетта утратила свой прежний блеск и казалась бледной тенью той красавицы, в которую он влюбился с первого взгляда.

– Дорогой мой лейтенант Грей, – протянула ему руку Люси Тревор, – как мило с вашей стороны навестить нас. Я знаю, что Грейс очень скучает по всем своим мэйфилдским друзьям. – В ответ на удивленный взгляд Николаса миссис Тревор, засмеявшись, объяснила. – Вы, конечно же, знаете ее только как Генриетту. Моя дочь считает, что первое имя не подходит ей.

«Теперь подходит», – с грустью подумал Николас, глядя на свою бледную и тихую возлюбленную.

– Мне нравятся оба имени, – тактично заметил он, целуя протянутую ему руку.

Николас заметил короткий оценивающий взгляд, брошенный на него мисс Тревор. А вдруг он понравится ей настолько, что она, несмотря на его бедность и недостаточно высокое происхождение, согласится принять его в качестве зятя?..

– Проходите и садитесь рядом со мной, лейтенант, – улыбнулась миссис Тревор. – Генриетта отзывается о вас как об очень отважном молодом человеке, и мне очень хотелось бы послушать рассказы о ваших приключениях, если, конечно, вы вправе о них говорить. – Николас кивнул, соглашаясь, и Люси Тревор продолжала: – Моя дочь также утверждает, что вы выдающийся музыкант. Не согласитесь ли вы сыграть для меня и старших дочерей после того, как мы пообедаем? Младших я отошлю, чтобы они нам не мешали.

– С удовольствием исполню вашу просьбу, мадам.

– А вы захватили с собой лютню?

– Она в моей седельной сумке. Я почти никогда не путешествую без нее.

– Обладай я хотя бы наполовину таким талантом, как вы, – впервые подала голос Генриетта, – то вообще никогда не расставалась бы с лютней.

По-видимому, чувства Николаса слишком явно отразились у него на лице, потому что в ответ на его благодарную улыбку Генриетта побледнела и уткнулась взглядом в пол. После этого, несмотря на то, что обед длился около двух часов, она ни разу не обратилась к нему. Генриетта не произнесла ни слова и потом, когда трапеза завершилась, и она, ее мать, Элизабет, младшая Люси, Мэри и Анна заняли свои места, приготовившись слушать Николаса, между тем как Маргарет, Рут, Гертруда, Арабелла и маленький Джон отправились на лужайку под липами играть в кегли.

Как всегда, стоило ему коснуться струн, Николас сразу же преобразился, и миссис Тревор, глядя на его подвижные черты, поймала себя на том, что желала бы, чтобы этот молодой человек, столь очевидно и безнадежно влюбленный в ее дочь, занимал более высокое положение, которое позволило бы ей приветствовать его как члена семьи.

Но эти мысли исчезли, когда она откинулась на спинку кресла и прикрыла глаза, слушая прекрасную лирическую мелодию. Чарующая песнь любви всколыхнула в миссис Тревор такое множество воспоминаний, что она тихонько плакала, скорбя о потере своего любимого супруга, покинувшего ее так рано, когда ему было каких-то сорок лет. Когда музыка прекратилась, миссис Тревор открыла глаза и увидела, что Генриетта тоже плачет, уткнувшись в платочек.

– Благодарю вас, благодарю, лейтенант Грей, – с чувством произнесла хозяйка, хлопая в ладоши. – Однако я не смею злоупотреблять вашей добротой. Уверена, вы не станете возражать, чтобы Генриетта показала вам парк. Там очень красиво в это время дня, и вы сможете подышать свежим воздухом.

Поклонившись миссис Тревор, Николас предложил Генриетте руку, и, не обменявшись ни словом, они вдвоем спустились по широкой лестнице, пересекли двор и, наконец, спрятавшись под сенью деревьев, оказались наедине.

Только там, убедившись, что они находятся вдали от посторонних глаз, Николас повернул к себе Генриетту и спросил.

– В чем дело? Вы не сказали мне даже двух слов и бледны как смерть. Генриетта, что вас тревожит?

Она не ответила, только затрясла головой, и слезы опять потекли по ее щекам.

– Это из-за Чаллиса? Он что, бросил вас? Я угадал?

– Нет, нет, – разрыдалась она. – Он не бросил меня. Ему пришлось уехать, чтобы спасти свою жизнь. Он прячется… О нет, я не должна говорить об этом никому, а вам – менее, чем любому другому. Но он вернется, когда у него будет достаточно денег, чтобы стать джентльменом.

Николас громко рассмеялся.

– Дорогая моя, Чаллис никогда не сможет стать джентльменом. Скорее луна станет синей. То, о чем вы говорите, означает лишь, что он перестанет грабить на дорогах и осядет где-нибудь в одном месте. Это совсем другое дело.

Генриетта сердито взглянула на него.

– С вашей стороны жестоко смеяться надо мной, лейтенант Грей. Джейкоб любит меня и хочет на мне жениться.

– И, как я полагаю, ваша матушка даст свое согласие на этот брак?

– Может быть, если он изменится и выдаст себя, скажем, за негоцианта.

Николас покачал головой.

– Ну, если все настолько благополучно, почему же вы так печальны?

В его тоне была нотка сарказма, и Николас понимал это, но ничего не мог с собой поделать. Он любит ее безумно, бесконечно, а вот теперь вынужден стоять и наблюдать, как она плачет о другом мужчине. Но худшее было еще впереди.

– Я плачу не только потому, что разлучена с ним, Николас. Я так боюсь.

Его голос стал более нежным.

– Чего же, моя любимая? Никто не посмеет обидеть вас, пока я рядом.

Генриетта стиснула его руку и понизила голос до шепота.

– Можете ли вы дать мне слово, что никому не скажете, если я о чем-то вам расскажу?

– Клянусь собственной жизнью.

– В таком случае… Мне кажется, у меня будет ребенок.

Мир перевернулся, свет померк, и Николас понял, что достаточно было одного мгновения, чтобы его сердце разбилось.

– Понимаю. Это, конечно, Чаллис. – Генриетта кивнула, и у него опять мелькнул луч надежды. – Он воспользовался вашей слабостью? Он обманул вас, применил силу? Если так, то я убью его.

– Нет, нет, – запротестовала она, вновь начиная плакать. – Я сама этого хотела, сама принесла себя ему в дар. Я приходила к нему – и не один, а много, много раз – до того, как нам пришлось разлучиться. Мы оба в равной степени виновны в том, что произошло.

Николас не ответил, борясь горячими, яростными слезами.

– Вижу, что я шокировала дорогой мой, я ничего не могла. Когда-нибудь и вы встретите женщину, которая станет для вас всем на свете, и тогда вы поймете, что это значит – любить.

Он с силой привлек ее к себе.

– Я уже встретил такую женщину – вас, и вам это известно. О Господи, я охотно бы отдал жизнь, чтобы поменяться местами с этим негодяем. Будь все проклято. Генриетта, вы разбили мое сердце.

Николас оттолкнул ее и отвернулся, чтобы скрыть слезы, которые не мог больше сдерживать. Встав рядом с ним, Генриетта сказала:

– Если бы не было Чаллиса, наверное, я полюбила бы вас, Николас. Понимаете, я и теперь люблю вас. Но не так, как вам хотелось бы. В этом вся трагедия. Тем не менее, жизнь продолжается. Так было и так будет всегда. Я глубоко и нежно люблю вас, Николас Грей.

Они обнялись. И Николас, и Генриетта плакали, осознавая трагизм и безвыходность ситуации. Их слезы смешивались, а потом они обменялись одним могучим, всеобъемлющим поцелуем. Он вобрал в себя все, что они значили друг для друга, и вся их прошлая любовь и дружба смешались и расплавились в этот необыкновенный момент всепоглощающей, запредельной страсти.

– Я буду любить вас всегда, до последнего вздоха, – прошептал Николас.

– И я вас. Николас, мой дорогой, мой единственный друг.

Взявшись за руки, они молча прогуливались по аллее, радуясь воцарившейся между ними гармонии.

– Как мне помочь вам? – спустя некоторое время спросил он. – Может быть, вы хотите, чтобы я передал от вас весточку Чаллису? Клянусь, что не выдам его. Полагаю, он еще не знает про ребенка?

– Нет, не знает. – Генриетта остановилась и очень серьезно взглянула на своего спутника. – Николас, можете мне не верить, но я убеждена, что мне было предназначено родить Чаллису ребенка.

– Почему вы так считаете?

– Только не смейтесь над тем, что я сейчас расскажу вам. Обещаете? – Он кивнул, и Генриетта продолжала: – Мистер Лэнгхем, хирург, изобрел особый способ, с помощью которого он погружает пациента в необычное состояние, похожее на сон или забытье, когда его сознание может возвращаться в далекое прошлое. У вас недоверчивый вид, но тем не менее это правда.

– Мистер Лэнгхем экспериментировал на вас?

– Он пробовал, но со мной у него ничего не получилось, и хотя я умоляла его сделать еще одну попытку, мистер Лэнгхем категорически отказался. Но Чаллис убежден, что когда-то, в прошлой жизни, мы по крайней мере один раз уже были любовниками. Если так, может быть, тогда у меня уже был от него ребенок.

Николас присел на поваленный ствол.

– Я не верю в это. Ни в единое слово. Когда человек умирает, то попадает на небеса, а вовсе не в какие-то другие жизни.

– Откуда вы знаете? – спросила Генриетта, садясь рядом с ним.

На этот вопрос Николас не мог ответить. Он вдруг вспомнил, как учитель музыки, покачивая головой, говорил его родителям: «Я ничему больше не могу научить его. Он принес этот дар в мир вместе с собой». Николас всегда думал о том, что это могло означать.

– Может быть, вы и правы, – медленно произнес он. – Никто не познал тайну смерти. Я не подумал, когда возражал вам.

– Значит, вы больше не сомневаетесь?

– Наоборот, – с нажимом ответил Николас. – Я попрошу мистера Лэнгхема, чтобы он и меня подверг такому испытанию.

Заметив, что тени начали удлиняться, они встали и не спеша направились обратно к дому. – Что я должен сказать Чаллису? – спросил Николас.

– Что если то, о чем я подозреваю, – правда, то мне нужно как можно скорее соединиться с ним. Что я предпочитаю огорчить мою бедную, добрую матушку своим побегом, нежели опозорить семью появлением незаконнорожденного ребенка.

– Но будет ли он вам верен? – спросил Николас – не для того, чтобы бросить тень на соперника, но для того, чтобы самому увериться в том, что у него нет никакой надежды.

– Будет. Он верит, что мы предназначены друг другу свыше. Ничто не разубедит его в этом.

– Тогда шепните мне на ухо, где он, и я обещаю, что разыщу его и все передам.

Генриетта встала на цыпочки и перед тем, как она прошептала ему на ухо, где искать Чаллиса, они обменялись еще одним долгим прощальным поцелуем.

Зная, что за его голову назначена награда, Эдвард Джарвис почти никогда не покидал своего убежища без сопровождения брата или кого-нибудь из других членов мэйфилдской шайки. Но сегодня Кит и Эмми были в Лондоне, и к концу невыносимо жаркого дня Эдвард испытывал острую нужду не столько в глотке эля, сколько в обществе себе подобных. Оседлав одну из лошадей, которых они постоянно держали в Стрим-Фарм, Эдвард отправился в Мэйфилд, собираясь посетить «Королевский дуб», где он чувствовал себя в наибольшей безопасности.

Вечер был хрустально ясным и прозрачным, деревья Снейп-Вудского леса, как темные пальцы, вонзались в сверкающее, покрытое серебристыми об лаками небо.

В «Дубе» было тесно, крестьяне, проработавшие весь день на полях, пришли сюда, чтобы утолить жажду после изнурительного труда. И хотя здесь все его знали, Эдвард был уверен, что в «Дубе» ему ничто не угрожает. Здесь не было никого, кому бы он не мог доверять, одним – за плату, другим – благодаря угрозам и страху, третьим – по дружбе, поэтому Эдвард смело уселся за столик в темном углу и приказал, чтобы ему принесли чего-нибудь выпить.

Когда глаза Эдварда привыкли к полумраку, он, к своему ужасу, обнаружил, что за его столиком уже сидит какой-то незнакомец, не сводящий с него полных восхищения красивых бархатистых глаз. Эдвард в замешательстве залпом осушил свой кувшин и тут же велел мальчишке вновь его наполнить.

Из темноты раздался мягкий низкий голос, голос образованного человека:

– Для меня будет большой честью, сэр, если вы позволите угостить вас. Я уже давно являюсь искренним почитателем – вашим и вашего брата. Ведь я имею удовольствие разговаривать с мистером Эдвардом Томкинсом, известным как Джарвис, не так ли?

Рука Эдварда метнулась вперед и тисками обхватила запястье незнакомца.

– Ну-ка, потише, приятель. Никто не смеет произносить вслух мое имя. Если хочешь выйти отсюда живым, повернись к свету и покажи свое лицо.

Незнакомец повиновался, и Эдвард не смог сдержать восторженного вздоха – такого красавчика он видел впервые.

– Позвольте представиться, – улыбаясь, мягко проговорил молодой человек, – Джон Диннадж, для друзей – Дидо. Недавно я оставил университет, и пока что не определился со своим будущим, так что я здесь, чтобы отдаться на вашу милость, мистер Джарвис.

Последние слова сопровождались таким призывным взглядом, что Эдвард задрожал от желания, которое всегда так безжалостно подавлял.

– Чего ты от меня хочешь?

– Представьте меня вашему брату, чтобы я мог вступить в вашу организацию.

Эдвард нахмурился. Несмотря на то, что молодой человек казался контрабандисту очаровательным, кое-что в его словах вызывало сомнение.

– Почему жизнь контрабандиста вдруг показалась привлекательной выпускнику университета?

Дидо потянулся вперед, при этом его колено как бы невзначай прижалось к ноге Эдварда.

– По двум причинам, – прошептал он. – Первая – я поддерживаю Джеймса, нашего истинного короля. Вторая очень проста – я аморален.

Джарвис уставился на него.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Только то, что сказал. Я хочу познать остроту и наслаждение свободной торговли, потому что она запрещена законом; я хочу рисковать, обманывать, выигрывать. Я жажду сильных ощущений, мистер Джарвис. Ничего не могу с собой поделать – таким я родился. Меня притягивает порок.

– Мы не можем разговаривать здесь. Это опасно. Где вы остановились?

– Здесь, в «Дубе». Мы продолжим беседу в моей комнате – или это может дать повод для сплетен? – обаятельно улыбнулся Дидо.

– Да, – коротко бросил Эдвард. – Лучше поедем в Стрим-Фарм, – предложил он, хотя прекрасно понимал, что если Кит узнает об этом, то придет в неописуемую ярость.

– Где это?

– Возле Вадхерста. Там наше убежище.

– О-о, значит, я увижу место, где знаменитые братья Джарвисы планируют свои набеги – и куда приводят своих женщин?

Эдвард не ответил, сказав только:

– Я ухожу. Выходите через пять минут и следуйте за мной, – и был вознагражден неотразимой улыб кой Дидо, в которой была не только благодарность, но и обещание невообразимых наслаждений.

Еда была превосходна, и теперь, когда дамы удалились, джентльмены уютно устроились с трубками за столом, уставленным графинами с вином, и мирно беседовали в ожидании момента, когда нужно будет воссоединиться с женской половиной общества. Николас Грей отметил про себя, как отличается этот званый обед от той памятной трапезы в Глинде, где он был единственным взрослым мужчиной за столом.

Джон Лэнгхем устраивал прием для Бейкеров и еще нескольких соседей, и, к величайшему удивлению, Николас обнаружил себя в числе приглашенных. Загадка разъяснилась, когда гостеприимный хозяин попросил.

– Не могли бы вы сыграть для нас, Грей? В прошлый раз во дворце дамы так восхищались вашим искусством, что, я не сомневаюсь, они будут счастливы услышать вас еще раз.

Николас молча поклонился и принес лютню, которая теперь лежала наготове у него под рукой, но джентльмены отнюдь не торопились покидать столовую, всецело погрузившись в обсуждение важной темы внезапного и таинственного исчезновения разбойника с Пенни-Бридж.

– А вы, лейтенант, знаете, куда подевался этот негодяй? – громко спросил Джордж.

– Увы, нет, сэр, – спокойно ответил Николас.

– Подозреваю, что его труп валяется где-нибудь в канаве, – сказал грубовато-добродушный джентльмен с деревенским выговором. – Ставлю гинею, что Кит Джарвис убрал его с дороги. Эти мошенники не любят, когда на их территорию вторгаются чужаки.

– А кто из нас любит? – пожал плечами Томас, обмахиваясь кружевным платочком. – Черт возьми, мне тоже не нравится, когда кто-нибудь занимает мое место за карточным столом.

Найзел, покраснев как рак, вдруг заявил:

– А по-моему, эти битвы за территорию просто чудовищны.

– Человек перенял этот обычай из животного мира, – вежливо пояснил Джон Лэнгхем.

– Но мы же не животные, – покраснев еще сильнее, возразил Найзел, – мы же претендуем на то, чтобы быть цивилизованными существами.

– Ну уж, среди контрабандистов и разбойников нет цивилизованных людей, – буркнул грубоватый джентльмен. – Все это заслуживающий виселицы сброд. Но если они начинают убивать друг друга, то по мне, это только хорошо. Спасают нас от неприятностей, верно?

Прислушиваясь к разговору, Николас думал о том, как же ему уберечь Генриетту от такой полной опасностей жизни. Он понимал, что теперь, если только разбойник не бросит ее, она навсегда связана с ним. Если бы это я был отцом ее ребенка, угрюмо подумал Николас, тогда Генриетту ожидало бы со всем иное будущее.

Джон Лэнгхем поднялся с традиционными слова ми:

– Джентльмены, не пора ли нам присоединиться к дамам? – и добавил: – Прошу прощения, что тороплю вас, но я знаю, с каким нетерпением они ждут возможности услышать игру Николаса Грея.

Грубоватый джентльмен примирительно заметил.

– Если не возражаете, Лэнгхем, я лучше останусь здесь. Не обижайтесь, лейтенант, но я никогда не понимал смысла в музыке.

Джон, улыбаясь, кивнул и вместе с остальными перешел в салон, где живописным полукругом разместились Люси, Филадельфия и жена грубоватого джентльмена – маленькая, похожая на птичку особа с быстрыми карими глазами. Николас с тревогой заметил, что Филадельфия уже трет глаза, а она при виде него зашмыгала носом и ошеломила всех заявлением:

– Ах, музыка всегда вызывает у меня слезы, а особенно музыка дорогого лейтенанта Грея.

– Сегодня я постараюсь сыграть что-нибудь веселое, – пообещал Николас, надеясь, что находится для этого в достаточно хорошем настроении.

Солнце стояло еще высоко, и когда молодой человек сел спиной к окну, его лицо оказалось в тени. Яркие лучи били прямо в глаза слушателям, и сегодня они не могли наблюдать за музыкантом. Несмотря на данное Филадельфии обещание, против воли Николаса в музыке звучали нотки меланхолии. Лютня пела о безнадежной любви, о поисках задушевного друга. Когда звучали последние аккорды, Николас поднял голову и увидел, что Люси Бейкер смотрит на него с очень странным выражением, как будто видит его впервые в жизни. Округлив губы, она шепотом произнесла какое-то слово, но Николас не смог прочитать его и снова склонился над инструментом.

К тому времени, когда он завершил концерт, плакала уже не только Филадельфия. Глаза Люси и Томаса были подозрительно красны, а Джон Лэнгхем шумно сморкался. Из этого Николас заключил, что сегодняшнее выступление удалось ему, однако не мог припомнить ни единой ноты, так далеко витали его мысли, пока он играл.

– Мой дорогой сэр, – протянул ему руки хирург. – Что я могу сказать? Вы играли блестяще, изумительно, великолепно. Должен признаться, что вы заставили меня плакать.

– Очень мило, – сказала похожая на птицу дама. – Прелестно.

Ну-с, пойду приведу Роджера, пока он там не заснул. – Громко рассмеявшись, она вышла, в то время как Николас, воспользовавшись тем, что остальные начали переговариваться между собой, шепнул хозяину дома: – Мистер Лэнгхем, я хотел бы поговорить с вами наедине. Нельзя ли мне задержаться, когда остальные гости разъедутся?

Джон удивленно приподнял брови, однако сразу же согласился.

– Разумеется, лейтенант. Такому выдающемуся музыканту, как вы, нельзя отказать ни в какой просьбе.

Поблагодарив его, Николас ждал в салоне, пока хозяин провожал гостей. Вскоре после того, как последняя карета выехала за ворота, Лэнгхем появился в дверях, держа в руках кувшин с портвейном и два стакана.

– Итак, лейтенант Грей, чем я могу вам помочь?

Николас решил прямиком перейти к делу.

– Сэр, я узнал, что вы проводите эксперименты, позволяющие отправлять пациентов в прошлое, в то состояние, которое, по-видимому, является предыдущей жизнью.

Лэнгхем перебил его очень недовольным тоном:

– Кто вам об этом сказал?

– Несколько дней назад я обедал в Глинде у миссис Тревор, и Генриетта рассказала мне о ваших исследованиях. Умоляю вас, не сердитесь на нее. Мы разговаривали совсем о другом предмете, и она была весьма расстроена. Так что это вышло почти случайно.

– Понимаю, – кивнул Джон, ограничившись этим замечанием.

– Признаюсь, – продолжал Николас, – что поначалу я был настроен весьма скептически. Но потом кое-что вспомнил.

– Что же?

– Мой учитель музыки однажды сказал, что я принес музыкальный дар в мир вместе с собой. Меня всегда поражало это замечание, я часто задумывался над тем, что же он имел в виду, но теперь, возможно, вы держите в руках ключ, мистер Лэнгхем.

– Вы хотите, чтобы я попробовал отправить вас в прошлое, лейтенант?

– Да, сэр, но с одним условием.

– С каким же?

– Вы оставите мне память обо всем, что откроется, без всяких исключений и ограничений.

– Но вы можете узнать вещи, которые шокируют вас, лейтенант Грей.

– Нет, – отрезал Николас, – меня уже ничто не может шокировать, мистер Лэнгхем. Слишком многое уже обрушилось на меня в последнее время, чтобы еще что-то могло меня потрясти.

– Вот они! – воскликнул Джон Роджерс – Смотрите!

Проследив за направлением слегка дрожащего пальца, лейтенант Джекилл издал торжествующий возглас.

– Значит, этому красавчику удалось заманить его в свои сети! Джарвис не выдержал. Диннадж обещал, что если его план удастся, то сегодня ночью они проедут по этой дороге.

Джон Роджерс широко усмехнулся.

– Отлично проделано, Джекилл. Что дальше?

– Мы вызываем подмогу и следуем за ними в Вест-Чилтингтон, а там в темноте окружаем дом. Завтра утром, когда ублюдок еще будет без штанов… – Джекилл крякнул от удовольствия, хлопая себя по бокам, его глаза, обычно столь холодные, горели от возбуждения. – Завтра утром мы потребуем, чтобы он сдавался. Что вы об этом думаете?

– Это несложно. Представляете лицо Кита Джарвиса, когда он узнает, что его брата схватили в постели хорошенького мальчика? – Джекилл утер глаза рукавом.

– Он отправится вызволять братца, и это будет означать конец для него самого.

– Однако ничего не выйдет, если мы не поторопимся, – напомнил Роджерс. – Пойду приведу остальных.

– Не забудьте про констеблей.

– Ни в коем случае – Роджерс взглянул на заходящее солнце. – Через час встретимся на Сторрингтонекой дороге.

– Отлично, – кивнул Джекилл, лицо которого успело приобрести обычное спокойное выражение. – Сегодняшняя ночь увидит начало конца Мэйфилдской шайки.

Стоя у окна своего кабинета, Джон Лэнгхем смотрел на начавшее опускаться солнце. Яркий луч, упавший на лицо хирурга, когда он повернулся, чтобы взглянуть на лежавшего на кушетке с закрыты ми глазами Николаса Грея, сделал его румяным и добрым. Этот же луч осветил лицо спящего, стерев с него напряженность и придав ему безмятежное, мальчишеское выражение. Джон Лэнгхем вздохнул. Пора было начинать, и, если он сдержит свое обещание, Николас до конца жизни должен будет нести груз того, что вспомнит. Ничего удивительного, что Джон долго колебался, прежде чем произнес:

– Николас, вы меня слышите?

– Да. – Ровный, далекий голос сказал Лэнгхему, что перед ним еще один такой же исключительно восприимчивый пациент, как Чаллис.

– Николас, я хочу, чтобы вы вернулись назад, в прошлое. Назад до того, как вы лежали в чреве матери. До того, как вы кружились и парили во тьме. Назад в то время, когда вы жили в последний раз. Вернитесь в то время, когда вам в той жизни было пятьдесят лет. Где вы теперь? – Молчание. – Где вы? – повторил Джон.

– В Лондоне со своим мужем, – раздался отчужденный голос.

– С вашим мужем?! – воскликнул Джон.

– Да – но никто не знает об этом, потому что мы поженились тайно. Все вокруг считают, что я его экономка.

– Почему так?

– Потому что он знаменитый, высокорожденный, образованный, и еще потому, что ему одинаково нравятся и мужчины, и женщины.

Без всяких колебаний нарушив свое обещание, Джон сразу же сказал.

– Николас, когда вы проснетесь, то не будете помнить ни о чем из того, что сейчас говорили. Вы меня поняли?

– Понял.

– Тогда откройте мне ваше имя. Кто вы?

– Я – Агнес Мэй, – ответил Николас, – которую, согласно желанию моего мужа, все знают как Агнес Кэсслоу. Когда я была девушкой, то мечтала о том, чтобы стать его женой, но я была такая уродливая, к тому же простого звания, и понимала, что у меня нет надежды. Но потом, когда мою сестру повесили, как ведьму…

Миллионы труб запели в голове Джона Лэнгхема – все части головоломки встали на свои места.

– …он пожалел меня и принял во мне участие, потому что мне пришлось одной растить моего маленького племянника. Он сказал, что женится на мне, если я готова принимать его таким, как есть.

– Как его имя? – спросил Джон.

– Том Мэй, поэт. Он был любимцем короля Карла I, но потом разочаровался в нем и примкнул к сторонникам парламента.

Значит, Николас жил в период Гражданской войны. Джон уже собирался задать следующий вопрос, но лейтенант продолжал говорить:

– У нас двое сыновей, но Том всегда требовал, чтобы я выдавала их за незаконнорожденных.

Николас улыбнулся, и на мгновение его черты растворились, Джон успел увидеть Агнес Мэй – добродушную, толстую, уютную, как раз такую, какой должна быть жена поэта с разнообразными сексуальными наклонностями.

– Я хочу, чтобы вы вернулись назад в жизнь, предшествовавшую той, когда вы были Агнес Мэй, урожденной Кэсслоу. Я хочу, чтобы вы вернулись, ну, скажем, в лето 1335 года… – Лэнгхем выбрал эту дату на основании опытов с Люси Бейкер и Джейкобом. – Вы жили в то время?

– О да, – с готовностью ответил Николас, и хирург отмстил, что лицо его пациента вновь преобразилось и стало трогательным и беззащитным.

– Тогда кто же вы?

– Колин. Колин де Стратфорд. Мой брат – архиепископ Кентерберийский. Он очень добр ко мне и всегда привозит для меня сласти. И он находит людей, чтобы они играли со мной. Раньше это был Веврэ, а теперь у меня есть Маркус. А скоро я должен жениться на Ориэль, которая так меня любит.

– Спасибо, Колин. Сейчас я навсегда распрощаюсь с вами. Николас, я буду считать от одного до двадцати. Когда я закончу, вы проснетесь и будете чувствовать себя свежим и отдохнувшим. Вы не будете помнить ничего из своей жизни, как Агнес Мэй. Вы будете помнить все, как Колин. Вы понимаете?

– Да.

– Хорошо. Тогда я начинаю считать. Раз, два, три, четыре…

Голос хирурга монотонно звучал в сумерках, окутавших Лакхерст-Холл и тех, кто был внутри дома и кто, наконец, узнал правду.

Долгая, долгая это была ночь, ночь, когда Николас Грей после серьезного и откровенного разговора с Джоном Лэнгхемом направился прямиком в маленькую деревушку возле Блэкхита, где, как ему сообщила Генриетта Тревор, он мог найти Джейкоба Чаллиса. Ночь, когда Джон Роджерс и лейтенант Джекилл со своими людьми окружили дом Дидо и Вест-Чиллингтоне. Ночь, когда Генриетта Тревор безутешно плакала в подушку, окончательно убедившись в том, что носит в себе дитя Джейкоба Чаллиса.

Эдвард проснулся рано и, увидев рядом с собой на подушке златокудрую голову Джона Диннаджа, наконец осознал то, что всегда было в его природе. Было огромным облегчением признаться себе самому в том, что он не такой, как другие.

Он сел, увидел разбросанную по полу одежду и, чувствуя себя на вершине блаженства, начал припоминать восхитительные подробности минувшей ночи. Потом Эдвард лениво потянулся, встал и, бросив взгляд на свое нагое тело, натянул пару потертых грубых штанов, после чего спустился вниз.

Везде было неестественно тихо, не слышно было даже пения птиц. Заподозрив неладное, Эдвард при открыл дверь, ведущую в сад, и выглянул наружу. В тот же миг неведомо откуда раздался голос:

– Все в порядке, Джарвис. Сдавайся, ты окружен.

– Господи! – вскричал Эдвард и, захлопнув дверь, метнулся наверх, в спальню.

Дидо, лежа в постели, соблазнительно потягивался, но, увидев выражение лица Эдварда, испуганно спросил.

– Боже мой, что случилось?

Но Эдвард не стал отвечать. Схватив саблю и пистолет, он кубарем скатился по лестнице и бросился бежать прямо на цепочку окруживших дом вооруженных людей, выкрикивая на ходу богохульства и проклятия. Послышались крики и стоны, силой проложив себе путь через оцепление, Эдвард вырвался на открытое пространство и устремился прочь. Раз дался выстрел, и он упал, обливаясь кровью.

– Попал! – победно закричал Роджерс. – Я уложил ублюдка! Держись, Кит Джарвис, теперь твоя очередь!

На рассвете Николас доехал до Блэкхита. Полный тревожного ожидания, он долго стоял перед скромным домиком, где, как он знал, в это время спал Джейкоб Чаллис.

Потом, достав из седельной сумки лютню, Николас уселся прямо на землю и заиграл пришедшую из прошлого мелодию.

Как он и ожидал, через несколько минут заскрипели засовы, и на пороге появился Чаллис в наскоро натянутых рубашке и штанах. При виде Николаса его рука сама дернулась к пистолету.

– Грей! Какого черта вы здесь делаете?! – воскликнул Джейкоб.

Не обращая внимания на нацеленное на него оружие, Николас бросился к Джейкобу.

– Если хочешь, стреляй, Чаллис, – кричал он. – Но сначала пойми одну вещь. Тебе ничто не угрожает. Я уже не могу убить тебя, зная то, что я знаю.

Джейкоб устремил на него полный сомнения взгляд.

– Колин?.. – неуверенно спросил он.

Николас кивнул.

– Наконец-то я нашел тебя, – сказал он.

 

Глава сорок четвертая

Последние августовские дни были такими же беспощадно жаркими, как и все это необычайное лето, и Люси Бейкер, сидя в широкополой соломенной шляпке под сенью дуба, некогда посаженного Томом Мэем, раздумывала о том, не повлияла ли жара на членов ее семейства, которые в последнее время вели себя несколько странно. Филадельфия целыми днями только и делала, что вздыхала, Джордж ни с кем не разговаривал, Найзел где-то пропадал, а Томас то и дело менял туалеты, в результате чего выглядел жалким и уставшим. Более того, и во всей деревне воцарилась какая-то странная, нездоровая атмосфера, как будто в результате недавней попытки разгромить контрабандистов большинство местных жителей погрузилось в дурное настроение.

Однако больше всего озадачило Люси письмо от Генриетты Тревор, сбивчивое и не вполне понятное, в котором та умоляла подругу приехать в Глинд, и последовавшие за этим события. Люси не замедлила выполнить просьбу и была совершенно ошеломлена тем, что ожидало ее в поместье Треворов. Бледная как смерть Генриетта прошептала, что вся ее жизнь зависит от мисс Бейкер, от того, согласится ли Люси пригласить Генриетту еще раз погостить в Мэйфилде до грандиозного осеннего бала, затеянного миссис Тревор. Люси, разумеется, согласилась, но чувствовала себя весьма неловко, в особенности когда поняла, что миссис Тревор отнюдь не в восторге от этой идеи.

– Но, мисс Бейкер, – подняла брови мать Генриетты, – это будет уже четвертый визит Грейс в Мэйфилд в этом году!

Люси улыбнулась, пытаясь скрыть замешательство.

– Но два из этих визитов не были запланированы заранее, миссис Тревор. Первый – когда Генриетта заехала к нам после ограбления, и второй – когда она приезжала для опознания. Миссис Тревор, вы доставите нам всем огромную радость и удовольствие, если согласитесь еще раз отпустить к нам Генриетту, пока лето не кончилось и дороги не стали плохими.

Миссис Тревор протянула Люси изящную чайную чашку китайского фарфора.

– Но она нужна мне здесь для подготовки к балу, мисс Бейкер. Мне не хочется, чтобы вы сочли меня беспомощной, а тем паче невежливой, но с тех пор, как умер мой бедный муж, я привыкла во многом полагаться на Генриетту.

Люси вздохнула.

– Да, я так вам сочувствую. Мне пришлось заменить мать своим братьям и сестрам, когда мне не было еще и тринадцати.

Лицо миссис Тревор смягчилось.

– И вы по-прежнему их опора и глава семьи, мисс Бейкер, во всяком случае, так всегда говорит о вас моя дочь.

Люси еще раз вздохнула.

– Увы, да. Боюсь, мне не суждено познать семейное счастье до тех пор, пока мой отец не покинет этот мир, а невестка не родит ребенка. Для своих лет она очень… неопытна и, между нами говоря, миссис Тревор, порой ведет себя, как вспыльчивая девочка.

– Если так, то чем скорее у нес появится ребенок, тем лучше.

– Я согласна с вами, но пока не видно никаких признаков, что это скоро произойдет. Мне кажется, она боится всего, что с этим связано.

Миссис Тревор, родившая первого ребенка, когда ей было всего лишь девятнадцать, неодобрительно хмыкнула и сказала:

– Мисс Бейкер, теперь я понимаю, что вы испытываете недостаток в приятном женском обществе, в то время как у меня есть и другие дочери. Я была чересчур эгоистична. Если это доставит радость и вам, и Генриетте, то я не возражаю против непродолжительного визита.

Победа была одержана, и два дня спустя карета Треворов выехала из Глинда по направлению к Мэйфилду, а Генриетта улыбнулась впервые за несколько недель. Из тайного послания Николаса Грея она знала, что Чаллис вернулся в Мэйфилд и снова живет у Лиззи Пирс. Наконец-то Генриетта сможет обсудить будущее с отцом своего ребенка.

Сейчас Генриетта сидела неподалеку от Люси и читала вслух старому сквайру, который, по обыкновению, в это время спал. Девушка мечтала о том, чтобы поскорее пролетели оставшиеся до вечера часы, когда она сможет под предлогом усталости пораньше уда литься к себе и потом, когда совсем стемнеет, вы скользнуть из дворца и отправиться на свидание с любимым. Задумавшись о нем, Генриетта замолчала, и старик тут же проснулся, приподняв голову и вытянув вперед шею, как черепаха из-под панциря.

– Продолжайте же, продолжайте, – распорядился он.

– Извините, сквайр Бейкер. Мне показалось, что вы заснули.

– Конечно, я заснул. Но я не могу спать, когда вы не читаете. Это создает фон, понимаете?

– Понимаю, – покорно ответила Генриетта и продолжала монотонно читать до тех пор, пока не раздалось долгожданное приглашение к обеду.

К счастью, в этот жаркий день Люси заказала легкие блюда из свежей рыбы и самых деликатесных сортов мяса и птицы. Но, несмотря на соблазнительный вид кушаний, Генриетта не могла заставить себя есть, потеряв аппетит от снедающего ее нетерпения.

Когда обед завершился, ее план потихоньку исчезнуть был разрушен Томасом, который заявил, что должен взять реванш за прошлый проигрыш, и заставил мисс Тревор играть с ним в триктрак. Генриетта неохотно приступила к игре, но ей показалось, что Томасу гораздо больше хочется поболтать, чем выиграть, потому что он сразу же спросил.

– Достиг ли Глинда слух о том, что один из братьев Джарвисов схвачен?

– Нет, – ответила Генриетта. – Вести до нас доходят с опозданием. А как это случилось?

– При аресте его тяжело ранили. Но потом, когда его отвезли в Хоршем, мистер Линдфилд, мировой судья, счел, что Джон Роджерс – тот офицер, что арестовал Джарвиса, – не имел права этого делать, и тотчас же посадил самого Роджерса под замок за незаконный арест. Джарвис был помещен под охрану констебля, но сбежал, моя дорогая Генриетта, переодетый в женское платье. О-ля-ля!

Томас помахал в воздухе кружевным платочком. Генриетта казалась пораженной.

– Но как же ему удалось с такой легкостью ускользнуть от правосудия?

Томас многозначительно потер нос кончиком пальца.

– Кто знает?

– Вы думаете, что мировой судья был подкуплен?

Томас уклончиво пожал плечами.

– Может быть. Но это еще не все. Спустя восемь дней Роджерс и лейтенант Джекилл с отрядом гренадеров предприняли новую попытку. Они окружили притон в Вест-Чиллингтоне, где в тс дни скрывался Эдвард Джарвис, и захватили там пятерых контрабандистов с тридцатью четырьмя лошадьми.

– Но на сей раз они уже были арестованы?

– Отнюдь нет, моя дорогая, отнюдь нет! Все повторилось еще раз. Только один человек был задержан, остальных судья отпустил за отсутствием улик. Подумать только, ему еще нужны были улики, кроме тридцати четырех лошадей, снаряженных для перевозки бочек!

– В это невозможно поверить! – сказала Генриетта. – Должно быть, за спиной Мэйфилдских контрабандистов стоит некто очень высокопоставленный. Вы так не думаете, Томас?

– Несомненно. У всех таких банд есть тот, кто их финансирует – и тот, кто за них думает. Может быть, этот мошенник сидит где-то поблизости и втихомолку смеется над нами.

– Да, – согласилась Генриетта, – не удивлюсь, если вы окажетесь правы.

Лихой покинул дворец по своему личному тайному ходу и через несколько минут был в подвале «Королевского дуба». Там, в конюшне, его ждала лошадь, и, едва сгустились сумерки, он уже ехал к Стрим-Фарм, выбрав для этого окольный путь через лес.

Стоял славный августовский вечер – небо темное, как цвет хорошего вина, а воздух пряный и сладкий, как его вкус. Редкостные краски Бивелхэмской долины в сотый раз поразили Лихого, и несмотря на то, что дело было срочное, он остановился, чтобы взглянуть на пурпурные холмы, мягко перетекавшие в клеверные поля, на изумрудно-зеленые кроны деревьев, на рубиновую ленту реки. Скоро, подумал Лихой, на долину опустится серебряная паутина, и ночь принесет уснувшей природе мир и покой.

В Стрим-Фарм уже успели зажечь свечи. Ему открыла подозрительно располневшая Эмми. Чувствуя себя неловко в присутствии такой важной персоны, она испуганно заулыбалась и попыталась изобразить реверанс.

– Как поживаешь, милая? – улыбнулся он ей.

– Хорошо, сэр. Спасибо, сэр. Я позову Кита.

– Эдвард здесь?

– Да, сэр.

– Тогда я хочу видеть и его тоже.

Оба брата не замедлили явиться в ответ на зов Эмили, и Лихому бросилось в глаза сходство между ними, которое сегодня было заметнее, чем обычно. Он отметил, что Эдвард неуловимо изменился, и подумал, что это недавнее ранение и арест так повлияли на младшего Джарвиса. Эдвард как-то смягчился, в его глазах появилось сонное выражение, которого не было раньше. Лихой заметил также, что контрабандист теперь носит серьгу в одном ухе.

– Ну-с, – без предисловий обратился к братьям Лихой, – рассказывайте все, как есть.

Джарвисы заговорили одновременно, и Лихой жестом велел начинать Эдварду. Уже по одному этому эпизоду было ясно, кто настоящий главарь Мэйфилдской шайки контрабандистов.

– Я отправился с друзьями в Всст-Чиллингтон, а Роджерс, должно быть, как-то об этом пронюхал, потому что ночью они окружили дом, а утром подстрелили меня и схватили.

– Но мистер Линдфилд сыграл свою роль?

– Как вы и обещали, сэр.

Главарь улыбнулся и продолжал:

– Я слышал, ты бежал, переодевшись в женское платье, Эдвард.

Контрабандист немного порозовел.

– Мэри, сестра моего друга, которая живет неподалеку, ссудила меня своей одеждой.

– И она же свидетельствовала, что Роджерс готов был взять назад обвинение в обмен на взятку?

– Ваш план дискредитировать Роджерса и Джекилла сработал просто блестяще, – вступил в разговор Кит. – Вы превзошли самого себя, сэр.

Откашлявшись, Лихой положил одну обтянутую шелком ногу на другую.

– Но это не может продолжаться бесконечно, джентльмены. Мистер Линдфилд уже получил выговор, что отпустил тебя, Эдвард; ему также поставили на вид освобождение Фрэнсиса Хэммонда и его приятелей. Боюсь, что если кого-нибудь из вас поймают еще раз, суда уже не избежать.

– Ладно, ведь нас еще не поймали, – вспыхнул Кит, но в его голосе прозвучала нотка неуверенности.

– Вы должны быть очень осторожны, – жестко продолжал Лихой. – В течение месяца – никаких операций. Это ясно? Не ошибитесь, как я уже много раз говорил вам, недооценивая Джекилла и Роджерса, а также Джарреттов. Послать вас на виселицу или на каторгу для них теперь – вопрос чести. Так что притаитесь и не высовывайтесь, слышите?

Переминаясь с ноги на ногу, братья угрюмо закивали.

– И кстати, Эдвард, – уронил Лихой, вставая и собираясь уходить, – пока что никаких поездок к твоему милому дружку в Вест-Чиллингтон.

Кит ухмыльнулся.

– Помилуйте, сэр. Если Эдвард хочет потихоньку навестить Мэри Диннадж, что в этом плохого?

– Я говорю не о Мэри, – отрезал Лихой, холодно глядя на них. – Речь идет о ее братце Джоне. Доброй ночи, джентльмены.

Он вышел, успев заметить, как Кит с самым угрожающим видом повернулся к Эдварду.

В то время когда Лихой покидал дворец по подземному ходу, Генриетта, в свою очередь, воспользовавшись наступившими сумерками, пешком направилась к воротам, поскольку боялась привлечь к себе внимание, если возьмет лошадь. Выскользнув за ограду, она повернула налево, на улицу, известную под названием Флетчин-Стрит.

Николас велел, чтобы она ждала его в задней комнате трактира «В объятиях плотника», и Генриетта, чувствуя себя весьма неуютно под подозрительным взглядом хозяина, торопливо поднялась по внутренней лестнице и вошла в тусклую, мрачную ком натку, где, к своему огромному облегчению, увидела лейтенанта Грея. Генриетта так обрадовалась, что устремилась прямо в его распахнутые руки.

– Чаллис придет сюда? – спросила она, на что Николас ответил:

– Нет, это слишком опасно. Он не может так рисковать, за его голову назначена награда. Я отвезу вас к нему в Когин-Милл.

– Он по-прежнему живет у Лиззи Пирс?

Николас озабоченно покачал головой.

– Да, но только потому, что искать новое пристанище было бы еще опаснее.

– Мне казалось, что этой женщине нельзя доверять.

– Вы правы, она ненадежна, но пока что он платит ей достаточно, чтобы она держала язык за зубами.

– Чем скорее он оттуда уедет, тем лучше.

– А вы по-прежнему уверены, что хотите уехать вместе с ним, родная моя? – спросил Николас, вновь заключая Генриетту в объятия.

– Как вы можете задавать такой вопрос? Вы же знаете, что я люблю его. Ведь не станете же вы становиться между нами?

Николас выпустил ее.

– Я и не мог бы так поступить. Видите ли, ведь я люблю и его тоже.

Сидя в душной комнате под крышей рядом с Генриеттой Тревор, Джейкоб Чаллис окончательно осознал, что они никогда не должны разлучаться, что с самого начала, с первой встречи они обречены были быть вместе.

– Это судьба, – прошептал он. – Мы никогда не сможем покинуть друг друга.

– А ты уже хочешь покинуть меня? – тихо спросила Генриетта. – Теперь, когда я ношу твоего ребенка?

Он сильнее прижал ее к себе.

– Я неудачно выбрал слово. Я хотел сказать, что наши жизни, наши судьбы, наши души неразрывно переплелись. Мы всегда будем вместе.

– Но как же Николас? Он тоже всегда был с нами. Неужели теперь мы должны расстаться с ним?

– Нет, он тоже должен уехать с нами. Ему нельзя здесь оставаться после того, как он помог сбежать преступнику.

– Но куда же мы поедем? Что нам делать?

– Мы должны отправиться в Дил, и там сесть на любое судно, идущее в Америку. Американским колониям нужны новые поселенцы. Мы начнем там новую жизнь, и наш ребенок родится в мире и безопасности.

Генриетта притихла, и Чаллис нежно поцеловал ее.

– Эта мысль пугает тебя, моя хорошая?

– Нет, я не боюсь. Просто я подумала о том, что надо будет навсегда проститься со всем родным и близким, покинуть Глинд, Суссекс, бросить нашу прекрасную Англию ради чужой, незнакомой страны.

– Но я буду с тобой – и Николас тоже.

– Как это было всегда…

Они посмотрели друг на друга и улыбнулись, и на мгновение оба увидели трех хохочущих мальчиков в туниках, скачущих под ярким солнцем по безбрежному песчаному берегу.

– Наше прошлое, – сказала Генриетта, – со всеми его чудесами и тайнами.

– Наше будущее, – ответил Джейкоб, – и все, что лежит впереди.

За час до рассвета кто-то громко застучал в двери Стрим-Фарм, и в дремлющем сознании Кита Джарвиса раздался сигнал тревоги. Этот назойливый стук не означал ничего хорошего. Выпрыгнув из постели и поспешно натянув штаны, Кит спустился вниз. Там, приоткрыв дверь, он увидел всего лишь босого, бедно одетого мальчишку, и, облегченно вздохнув, мысленно окрестил себя дураком.

– Что такое? – осведомился Кит. – Откуда ты, мальчик?

– Из Бурваша, сэр, – сообщил ребенок. – Наш дом стоит рядом с домом вашей матушки. Ей очень плохо, мистер Джарвис. Вы должны приехать как можно быстрее.

– Клянусь кровью Христовой, так я и знал, что что-то неладно, – выругался Кит и распахнул дверь. – Подожди здесь, пока я оденусь и позову брата. Так что с ней?

– Не знаю, сэр. Но моя мать боится, что она вот-вот помрет.

– О, Господи! – воскликнул Кит, взбегая вверх по лестнице. – Эмми, Тед, вставайте, да поживсе! Мать заболела, нам надо немедленно ехать к ней. – Никто не откликался, и он закричал что есть силы: – Да просыпайтесь же, ради всего святого!

Послышались шаги, и в дверях появилась зевающая Эмили.

– Что случилось, Кит?

– Этот парень прискакал из Бурваша. Говорит, что мать при смерти. Одевайся поскорей, Эмми. Я разбужу Теда.

– Его нет, – спокойно ответила Эмили. – Я заглянула в его комнату, когда спускалась. Его постель не разобрана.

– Черт возьми! – Кит пришел в ярость. – Значит, этот недоносок все-таки убежал. Не может жить без своего хорошенького дружка. Пусть только попадется мне, я вздерну его за…

– Кит! – остановила его Эмили. – Здесь же ребенок! Пойди оденься.

Она повернулась и пошла наверх, Джарвис заторопился следом, и не прошло и десяти минут, как они уже сидели верхом. Мальчишка примостился впереди контрабандиста, оставив пастись несчастную древнюю клячу, на которой он сюда добрался.

Маленький отряд взобрался на холм за Венбансом и по вершине гряды сквозь густой лес направился к Мэйфилду. Но не успели они как следует удалиться, как рощица ожила. Раздвинулись ветки, замелькала военная форма, послышался звон шпор.

– Отлично, ребята, – заявил лейтенант Джекилл. – Негодяи наконец-то угодили в ловушку. Едем в Бурваш другой дорогой – и побыстрее. Если кто-нибудь отстанет, встречаемся в лесу за домом старой мамаши Томкине. Понятно? – Джекилл, усмехаясь, повернулся к Роджерсу: – Думаю, на этот раз ему от нас не уйти.

– Дай Бог, чтобы вы оказались правы, – ответил тот, и кавалькада тронулась.

Николас Грей стыдился самого себя. Он был так безнадежно, всеобъемлюще и непристойно пьян, что свалился в придорожные кусты, где его один за другим мучили приступы рвоты. Потом он отполз в сторону и до утра проспал под деревом.

Он был сильно навеселе уже тогда, когда провожал Генриетту обратно во дворец и помогал ей влезть в окно первого этажа. Но, расставшись с ней и зная, что этой ночью у него нет больше никаких обязательств, Николас вернулся в трактир и, слегка обезумев, вливал в себя эль стакан за стаканом, как в бездонную бочку.

Никогда в жизни он не чувствовал себя таким несчастным. Николас любил этих двоих – Генриетту и Джейкоба – так сильно, что не мог вынести даже мысли о возможной разлуке с ними. Однако и то будущее, что, по всей вероятности, ожидало Грея, пугало его. Он отчетливо видел себя вечным и неизменным холостым другом и спутником счастливой четы. Год за годом он будет существовать рядом с ними, подрастающие дети Генриетты будут назвать его дядей, а каждый вечер, возвращаясь в свой пустой дом, он будет умирать от тоски и одиночества. Потом, разумеется, придет время, когда Генриетта решит, что ему надо обзавестись семьей, и начнет подыскивать ему подходящую жену, тем самым заставляя его еще сильнее страдать, потому что единственное, чего он будет желать – это заключить в объятия жену своего друга, привести ее в свой дом, в свою постель, в свою жизнь, и любить ее до самой смерти, до последнего вздоха.

Наиболее легким решением было бы предоставить любовников их судьбе, а самому остаться в Англии, но тогда Грею пришлось бы отвечать за свои поступки. Ибо он был уверен, что от проницательных холодных глаз лейтенанта Джекилла не удастся скрыть тот факт, что его коллега Грей помог скрыться разыскиваемому преступнику. Джекилл сделает все возможное, чтобы уличить предателя и отступника.

Потом будет суд, тюремное заключение или даже кагорга. Какой бы путь я ни избрал, думал Грей, наливая себе очередную пинту эля, будущее выглядит достаточно мрачным и унылым.

Выпивка помогла, но ненадолго. Николас немного повеселел, но уже через час у него начали подкашиваться ноги и заплетаться язык, за этим последовали слабость, судороги, спазмы, и кончилось вес отвратительной сценой в кустах, ночевкой под деревом и неприятным пробуждением с раскалывающейся головой и красными кругами перед глазами. Глядя на розовеющее небо, Николас почувствовал, что опять готов разрыдаться. Почему он не родился братом Генриетты? Тогда не было бы всей этой жестокой, полной ревности и мучительных страдании ситуации.

Устав от этих неотвязных, бесконечных мыслей, Николас встал и поплелся к трактиру, где у коновязи всю ночь простояла его лошадь.

– Поехали, дружище, – обратился он к ней. – Отвези меня в Шарден, чтобы я мог привести себя в порядок. Согласна?

Лошадь понимающе заржала в ответ, по крайней мере так показалось ее хозяину. Избегая резких движений, чтобы не потревожить больную голову, Николас взобрался в седло.

Как всегда перед началом ясного жаркого дня, долина была затянута дымкой. Из белого океана местами выглядывали зеленые островки – макушки деревьев, кое-где торчали мачтами затонувших кораблей старые сухие стволы и ветви. Пока Николас спускался вниз к Коггин-Милл, гадая, проснулся ли уже Джейкоб, все вокруг окончательно заволокло туманом, и внезапно Грей обнаружил, что видит не далее, чем на один или два ярда.

Когда он увидел кузницу, то был совершенно ошарашен, поскольку даже не подозревал, что сбился с дороги. Однако, судя по всему, он все-таки заблудился, потому что, хоть Николас и не был коренным жителем долины, но твердо знал, что там, где он должен был проезжать, никакой кузницы нет. Тем не менее, она была перед ним, и внутри работал кузнец, почему-то одетый как монах давно ушедших времен.

Николас замешкался, раздумывая, окликнуть ли кузнеца, или тихонько проехать мимо. Но, пока он раздумывал, кузнец, словно почувствовав его присутствие, резко обернулся и взглянул прямо на лейтенанта. Николас увидел огромные сверкающие глаза, из которых лились потоки ослепительно яркого холодного света.

Не в силах выдержать это страшное зрелище, Николас закричал от ужаса и спрятал лицо в ладонях. Когда он отважился опустить руки, кузница уже исчезла, растворилась в тумане, из которого и возникла. Лейтенант ничего не мог с собой поделать – он плакал. Не только от страха, но и от сознания, что столкнулся с чем-то из ряда вон выходящим, сверхъестественным, необъятным и необъяснимым.

Туман рассеялся, и взошло солнце. По пыльной суссекской деревушке в разгар полуденной жары двигалась разношерстная процессия.

Во главе ее, как возвращающиеся с войны герои, выступали лейтенант Джекилл и Джон Роджерс, вслед за ними ехал отряд гренадеров, окружавший телегу с единственным пленником, безжалостно закованным в кандалы. Кита Джарвиса провозили по местам, где он считал себя хозяином, чтобы подвергнуть позору и публичному унижению.

По мере того как кавалькада проезжала по Мэйфилду, распахивались окна и люди выбегали из своих домов. Лаяли собаки, орали младенцы, словом, поднялся неимоверный шум.

– Это Кит Джарвис, они схватили Кита Джарвиса, – неслось со всех сторон.

Сам Кит неподвижно стоял с опущенной головой, уткнувшись дикими голубыми глазами в дно телеги. В день своего позора он не хотел встречаться взглядом с людьми, для которых еще вчера был кумиром и героем.

Его отвезли в «Казармы» – старый дом на верши не Фир-Толл – и дали хлеба, воды и охапку соломы. В помещении, где его заперли, постоянно находились лейтенант Джекилл и три гренадера, сменявшиеся каждый час. В комнату поставили горшок, чтобы он мог справлять нужду, но при этом ему нужно было помогать, так как по настоянию Джекилла с арестованного ни на секунду не снимали кандалы.

В этом триумфальном шествии было что-то отталкивающее. Бейкеры, садясь обедать, услышали шум, и старый сквайр послал лакея узнать, что происходит. Слуга принес чрезвычайное известие: схвачен Кит Джарвис, и старик Бейкер издал торжествующий крик.

– Наконец-то! Будем надеяться, на сей раз этот проклятый хоршемский судья не подведет.

– Успокойтесь, отец, – начала Люси, но в ответ на нее излился новый поток воинственных выкриков.

Все загомонили, а Томас поднял бокал со слова ми:

– Выпьем за торжество справедливости и за наказание всех, кто пытается уйти от заслуженного суда. Что вы на это скажете?

Джордж закричал: «Слушайте! Слушайте!», Филадельфия встревоженно хихикнула, а Найзел, одетый лучше, чем когда-либо, одним глотком осушил свой бокал. Люси, занятая опасно побагровевшим отцом, не стала пить, а Генриетта, думая о том, что не может пить за наказание Джейкоба Чаллиса, только сделала вид, что пригубила.

Трапеза вошла в обычную колею, и Джордж заметил:

– На этот раз Линдфилд не осмелится отпустить Джарвиса. В прошлый раз он и так уже привлек к себе внимание и вызвал неудовольствие начальства.

– Линдфилд – сам себе закон, – ответил на это Томас. – Что он захочет, то и делает.

– Наверное, ты хотел сказать, что ему прикажут, то он и делает, – ввернул Найзел, покраснев, как всегда.

Неистово закивав головой в поддержку этого замечания, старый сквайр попытался заговорить, но поперхнулся и в результате приобрел еще более устрашающий цвет.

– Мне кажется, – заявила Люси, вставая, – что отцу следует лечь, а дамы могут удалиться из-за стола. Генриетта, Филадельфия, не желаете ли ко мне присоединиться?

С помощью двух лакеев Люси удалось выпроводить протестующего старика, и после того, как насту пила тишина, Джордж распорядился:

– Вино и трубки, пожалуйста. Я остро нуждаюсь и в том, и в другом.

Братья мимикой выразили свое одобрение и готовность присоединиться к нему.

Как только ему удалось освободиться, Лихой покинул дворец по подземному ходу и, взяв лошадь, которая постоянно ожидала его в конюшне «Королевского дуба», поскакал в сторону Снейп-Вудского леса, бормоча себе под нос:

– Если этого ублюдка Теда Джарвиса нет на месте, я убью его, как только найду. Кит не должен предстать перед судом. Он слишком много знает, слишком много поставлено на карту.

Он перетек ручей, спешился и затарабанил в дверь с такой силой, будто это сам дьявол вызывал своих приспешников.

– Эй, ты, Джарвис! – выкрикивал Лихой. – Где ты, проклятый недоносок? Покажись! Твой брат все равно, что повешен, а один я не смогу его вытащить. Если ты не поможешь мне, он погиб.

Раздавшийся за его спиной голос заставил Лихого подскочить и резко обернуться.

– Я здесь, – тихо произнес Эдвард.

Лихой увидел, что контрабандист стоит возле ручья. По щекам Эдварда текли слезы, плечи тряслись от рыданий.

– Господи помилуй, приятель, – нетерпеливо сказал Лихой, – еще не время рыдать. Кит попал в беду, ему угрожает опасность, но все-таки он еще не в гробу.

– Это не то, не то, – промямлил контрабандист.

– Ах, вот оно что. В таком случае, осмелюсь предположить, ты плачешь от того, что твой любовник изменил тебе?

– Откуда вы знаете?

– Потому что он на жалованье у Джекилла. Я проверил Дидо после того, как тебя схватили у него в доме. И много ты успел рассказать ему, Эдвард?

– Ничего, клянусь, ничего.

Сильная рука метнулась вперед и тисками обхватила запястье Эдварда.

– Знай, Джарвис, если Мэйфилдская шайка переживет эту катастрофу, тебе больше с нами не работать. Ты конченый человек. Мы не можем позволить себе иметь дело с типом, чья болтовня между простынями ставит под угрозу жизни остальных. Теперь впусти меня в дом и поговорим. Нужно попытаться вызволить твоего брата.

Всхлипнув, Эдвард отпер двери Стрим-Фарм, и они вошли внутрь.

Лейтенант Джекилл сидел за столом в «Казармах», заканчивая поздний, но превосходный ужин. Прежде чем уйти из помещения, где содержался Кит Джарвис, лейтенант лично проследил за тем, чтобы арестованного крепко-накрепко привязали веревками к тяжелому дубовому стулу, после чего Джекилл, а за ним и Роджерс проверили все замки и засовы. Только тогда они немного успокоились и в первый раз за целый день позволили себе поесть.

Перебрасываясь отдельными словами – им было не до застольных бесед – Джекилл и Роджерс с волчьим аппетитом набросились на ветчину, пудинг, колбасу, пироги и соленья. Но теперь, насытившись, Роджерс щедро налил себе и Джекиллу отличного портвейна и сказал:

– А где же, хотелось бы мне знать, наш галантный лейтенант Грей? Что-то давно его не видно и не слышно. Интересно, чем он так занят?

Джекилл, пребывавший в несвойственном ему приподнятом и добродушном настроении, вежливо ответил:

– Будьте снисходительны, Роджерс. Он взял на себя труд выследить Джейкоба Чаллиса. Мы сами предложили ему, чтобы он оставил нам контрабандистов.

– Тем не менее, – грубовато заметил Роджерс, – услышав, что мы задержали Джарвиса, мог бы, по крайней мере, прийти нас поздравить.

– Может быть, его нет в Мэйфилде. Вполне возможно, что он выслеживает Чаллиса в Лондоне.

– Все равно, мне это не нравится, – упрямо твердил Роджерс. – По-моему, этот тип недостаточно предан долгу и вообще отлынивает от исполнения своих обязанностей.

В эту минуту вошел капрал и объявил.

– К вам лейтенант Грей, сэр, – и не успел Джекилл закричать: «Входите, входите!», как Николас уже стоял в дверях.

– Значит, вы здесь! – неприветливо бросил Роджерс.

– Да, здесь, – отвечал Николас, садясь на предложенный Джекиллом стул. – И как только услышал о ваших подвигах, пришел сюда. Отличная работа. Эту рыбу было нелегко выловить.

– А что у вас? – все так же агрессивно продолжал Роджерс. – Завершили ли вы свое расследование? Удалось ли вам арестовать Чаллиса?

– Увы, нет, сэр. Я проследил его путь до Сити и там потерял след. Подозреваю, что Чаллис вернулся в Норфолк.

– В самом деле? – ядовито усмехнулся Роджерс. – Как интересно!

У Грея кровь отхлынула от лица, и Джекилл подумал о том, каким больным и уставшим выглядит лейтенант, и как не похож он теперь на того симпатичного, стеснительного молодого человека, с которым они познакомились не так уж давно.

– Вы кажетесь совершенно изнуренным, – заметил он, удивляясь собственной доброте. – Советую вам отправиться домой и хорошенько выспаться, потому что завтра с утра нам понадобится ваша помощь.

– Помощь? – автоматически повторил Грей.

– Завтра утром мы под охраной повезем Джарвиса в Хоршем. Ни один человек, которого мы сможем привлечь к этому делу, лишним не будет, поскольку я почти уверен, что контрабандисты под предводительством Эдварда Джарвиса попытаются отбить Кита.

– Что я должен делать?

– С первыми лучами солнца будьте здесь. Мы выедем как можно раньше. – Тон Джекилла изменился, и на мгновение Николас ощутил к нему подобие симпатии. – Понимаете, в этот раз мы не можем позволить себе упустить его. Слишком уж долго он водил нас за нос. Пора положить этому конец.

– Помогу вам всем, что будет в моих силах, – сказал Грей.

Черты его подвижного лица осунулись, он выглядел совершенно изможденным.

– Может быть, вы предпочитаете, чтобы я на всякий случай провел ночь здесь?

Джекилл задумался – и на мгновение чаша весов, на которой лежали судьбы трех молодых людей, опять заколебалась.

Потом он сказал:

– Нет, тут слишком крошечная комната, а, судя по вашему виду, вы нуждаетесь в хорошем отдыхе. Но будьте здесь как можно раньше. Я хочу, чтобы Джарвис оказался за надежными засовами еще до того, как наступит дневная жара.

Лейтенант Грей поднялся, и Джекилл еще раз отметил, что молодой человек едва держится на ногах.

– Ступайте, дружище, – с грубоватым добродушием сказал он. – Увидимся утром. Не опаздывайте.

Рассеянно улыбнувшись, Николас вышел из «Казарм» и, накинув плащ, поскольку ночь принесла с собой ощутимую прохладу, направился к своей лошади.

«Долго ли еще мне придется все это терпеть?» – думал он.

Приближающийся скрип колес, слабый, но настойчивый, заставил Николаса под влиянием внезапного импульса отступить и спрятаться в тени раскидистого конского каштана. Потом, наблюдая, как телега остановилась у входа в «Казармы» и из нее вылезла Лиззи Пирс, он понял, что это была судьба. Свет висящего над дверью фонаря упал на фигуру женщины, и Николас затаил дыхание. Лиззи держала в руке объявление, обещавшее вознаграждение за любые сведения, которые помогут найти и схватить Джейкоба Чаллиса, живого или мертвого.

Наполовину проснувшись, Джейкоб лежал на спине, подложив руки под голову, и сквозь отверстия в крыше смотрел на бесчисленные звезды, усеивавшие черное небо.

«Послезавтра, – думал он, – послезавтра закончится это невыносимое ожидание, и нам, наконец, можно будет уехать. Если бы только это было сегодня – и Николас с Генриеттой уже были со мной».

Он немного поспал, и ему снилось, будто он бродит среди развалин старого домика возле пруда неподалеку от Бэйндена, разыскивая кольцо, которое когда-то принадлежало Маркусу Флавье. Потом Джейкоба разбудил какой-то шум и, поспешно пробежав по пустому и тихому дому Лиззи, он понял, что кто-то стучит у входа в дом. Джейкоб с опаской приблизился к дверям.

– Кто там? – тихо спросил он и услышал в ответ приглушенный голос Николаса:

– Джейкоб, ради всего святого, впусти меня. Нельзя терять ни минуты. Лиззи поехала к Джекиллу.

Джейкоб отодвинул засовы и, как только его задыхающийся друг переступил порог, снова запер дверь.

– Что случилось? Объясни мне.

– Я выходил из «Казарм», и увидел, как подъехала Лиззи Пирс. Она меня не заметила – я спрятался. Лиззи держала в руке объявление о твоем розыске. Она выдаст нас обоих, Джейкоб, а, может быть, и Генриетту тоже. Ты должен немедленно уйти отсюда. – Он помолчал и немного медленнее добавил. – Завтра я приведу к тебе Генриетту, и вы сразу же отправитесь в Дил.

– А ты? – спросил Джейкоб, взяв друга за руку. – Что ты собираешься делать?

– Затаиться где-нибудь неподалеку отсюда. Джекилл и Роджерс непременно появятся здесь, когда будут тебя искать. Я хочу навести их на ложный след, заставить их гнаться за мной, чтобы у вас с Генриеттой хватило времени добраться хотя бы до Рая. Там вы наймете лодку – все равно у кого, у рыбаков, у контрабандистов, и вдоль берега поплывете к Дилу.

– Но когда ты присоединишься к нам?

– Как только смогу. Можешь не сомневаться в этом, Джейкоб.

Они молча обнялись и расцеловались, а затем занялись более земными делами, поспешно пакуя скромные пожитки Джейкоба и уничтожая следы его пребывания в доме.

– Где же мне спрятаться? – спросил Чаллис, когда они выбрались из Коггин-Милл и скакали сквозь необъятную и загадочную ночь.

– В развалинах старого коттеджа за Бэйнденом. Знаешь, где это?

– Знаю ли я? Да он только что мне снился.

– Наверное, это был знак свыше. Отправляйся туда, Джейкоб, а завтра я привезу к тебе Генриетту.

Разбойник повернул лошадь, чтобы при свете звезд в последний раз взглянуть на своего друга.

– Поскорее приезжай к нам, Николас, – сказал он. – Ни один из нас уже не сможет жить вдали от двух других.

Николас улыбнулся.

– Я найду вас и буду с вами, что бы ни случилось. – Он развернул лошадь. – До самой смерти – и после нее, – добавил Николас и галопом умчался в темноту.

Как только рассвело настолько, что можно было разглядеть дорогу, Джекилл приказал трогаться в путь. Теперь, когда Лиззи Пирс открыла им глаза, не было смысла ждать Грея; более того, они с Роджерсом оказались перед выбором, то ли вначале препроводить своего пленника в Хоршем и уже затем вернуться в Мэйфилд, чтобы арестовать Чаллиса и лейтенанта Грея, то ли еще денек подержать Джарвиса в «Казармах» и в первую очередь заняться теми двумя? В конце концов, опасаясь попытки отбить Джарвиса, они решили вначале как можно быстрее отвезти Кита в тюрьму графства и тотчас же вернуться за остальными.

Утро было туманным, на бледно-голубом небе еще виднелась молочно-белая луна, в то время как ее собрат солнце уже полыхало вовсю, обещая еще один жаркий день.

Как и накануне, телега с закованным в кандалы Китом Джарвисом двигалась в середине процессии, со всех сторон окруженная конвоем. Но сегодня Джекилл предпринял дополнительные меры предосторожности, поместив в повозку еще двух вооруженных людей, получивших приказ в случае серьезного нападения пристрелить Джарвиса. Кроме того, с ними ехали Джарретты, прихватившие с собой приказ на арест контрабандиста, подписанный мировым судьей.

Отряд спокойно миновал Мэнфилд и выехал на Хоршемскую дорогу, но когда они приблизились к Кроссин-Хэнд, Джекилл внезапно напрягся. Он был уверен, что слышит сзади стук копыт, который отчасти заглушается шумом, производимым их собственным отрядом.

– Стой! Приготовиться к обороне! – приказал лейтенант.

Конвой сомкнул ряды вокруг телеги, в то время как из рощицы показались четверо всадников – жалкая кучка против многочисленного и хорошо вооруженного отряда Джекилла. Несмотря на то, что все нападающие были в масках, Роджерс и Джекилл тотчас же узнали Эдварда Джарвиса по сверкающей в ухе серьге. Казалось, он совершенно обезумел и позабыл об опасности, потому что, непрерывно паля из пистолета, скакал прямиком на Джарреттов.

– Огонь! – скомандовал Джекилл и сам прицелился в одного из нападающих – человека в темном плаще, лицо которого было полностью закрыто маской.

Тот тоже выстрелил, но лейтенант понял, что попал в цель, поскольку незнакомец закричал от боли и тут же выронил пистолет.

Со своего места в телеге Кит начал кричать.

– Это безнадежно, Тед. Вас слишком мало. Отступайте. Нет смысла, чтобы нас всех тут перебили.

– Я не могу тебя бросить! – прозвучало в ответ.

На секунду в синих глазах Кита мелькнуло нечто вроде былого огня.

– Со мной еще не покончено. Еще немало времени пройдет, прежде чем я запляшу на веревке. А сейчас отступайте, пока еще не поздно! – Вперед, за ними, ребята! – выкрикнул Джекилл, увидев, что четверо нападающих развернулись и отступают под прикрытие леса. – Давайте-ка схватим их всех!

Кит издевательски засмеялся.

– Это вам никогда не удастся, лейтенант Джекилл. Никогда не наступит день, чтобы братья Джарвисы сдались. Вы еще услышите о нас, помяните мое слово.

– Красивые слова от задиристого воробья, – ответил лейтенант. – Посмотрим, что ты запоешь, когда твое гнездышко будет в Хоршемской тюрьме.

– Что ж, ты услышишь мою песню, – ответил Кит. – Ты будешь долго ее слушать – до тех пор, пока птичка не решит выпорхнуть из клетки.

Процессия снова двинулась в путь.

В десять часов дворцовый колокол прозвонил к завтраку, и члены семейства Бейкеров начали потихоньку собираться в залитой утренним солнцем и украшенной свежими цветами столовой. Первыми пришли возвратившиеся с утренней прогулки по полям Джордж и Филадельфия, за ними последовал безукоризненно одетый Томас, прицепивший новомоднейший воротник. Прибежала Люси, дававшая инструкции новой экономке, опираясь на руку слуги, пришел старый сквайр Бейкер, готовый к новому дню брюзжания и пререканий.

Они заняли свои места. Принесли кофе, чай и кувшинчики с густыми, жирными сливками. Заметив, что двое – Генриетта и Найзел – еще отсутствуют, Люси распорядилась, чтобы еду пока не подавали, разрешив принести только блюдо с тостами.

– Полагаю, Генриетта ускакала на утреннюю прогулку? – уточнила она.

Филадельфия глупо хихикнула.

– Мне кажется, у нее роман с лейтенантом Греем, Люси. – Несмотря на попытки Джорджа остановить ее, Филадельфия продолжала: – Мы видели, как она встретилась с ним возле озера. Они вместе куда-то поехали. Как это романтично, не правда ли?

– Ничего подобного, – отрезала Люси – совершенно некстати. Ох, дорогая моя Генриетта!

Распахнулась дверь, и вес головы с надеждой повернулись, но это был всего лишь Найзел, красный, запыхавшийся и покрытый испариной. Пробормотав извинение, он занял свое место.

Люси сварливо набросилась на него:

– Где ты был, что являешься к завтраку в таком виде? Ты не можешь сидеть за одним столом с цивилизованными людьми.

Найзел отчаянно покраснел.

– Я рисовал в нескольких милях отсюда, когда услышал гонг. Мне пришлось бежать всю дорогу, чтобы поспеть вовремя.

Он потянулся за ножом, и Люси заметила, как его лицо исказила страдальческая гримаса.

– Что с тобой, Найзел? – спросила она. – Сегодня утром ты сам не свой.

– Я поранил руку, когда бежал.

– Хорошо, я перевяжу тебе ее после завтрака. Если тебе очень плохо, можем заняться этим сейчас же.

– О нет, не нужно, – сказал Найзел. – Это всего лишь царапина. Она может и подождать.

Трясущейся рукой он поднес к губам чашку, и вся семья с ужасом наблюдала, как ярко-алые капли крови упали на белую скатерть.

– Боже мой, Найзел! – вскрикнула Люси. – Что с тобой произошло?

Он смущенно улыбнулся.

– Ничего особенного. Совершенно ничего особенного, уверяю вас.

Когда они выехали на тропинку, ведущую от Бэйндена вниз, к маленькому озеру и стоящему возле него полуразрушенному коттеджу, Николас остановился, и Генриетта тоже натянула поводья.

– Почему мы остановились? – спросила она.

– Потому что здесь я с вами расстанусь.

– Вы не спуститесь вниз, чтобы попрощаться с Джейкобом?

– Я уже простился с ним вчера ночью. Кроме того, дорогая Генриетта, я предпочитаю сказать вам «до свидания», пока мы наедине. Не могли бы вы ненадолго спешиться?

– Конечно.

Он спрыгнул с седла и протянул к ней руки. Генриетта соскользнула и его объятия и осталась стоять, тесно прижавшись к нему и обвив руками его шею.

– Почему вы не можете прямо сейчас поехать с нами? – спросила она. – Я уверена, что вам опасно оставаться здесь.

– Серьезной опасности нет. Я отвлеку Джекилла и Роджерса, чтобы сбить их со следа, а потом оторвусь от них и отправлюсь прямиком в Дил. Это даст вам необходимый запас времени, Генриетта.

– Но вы можете не успеть на корабль.

– Тогда я поплыву на следующем. Я найду вас, где бы вы ни были.

– Но Американские колонии так обширны.

– Джейкоб сказал, что вы отправитесь в Виргинию, значит, и я поеду туда же.

– Дорогой мой, мне это не нравится. Мне кажется, мы, все трое, не должны разлучаться.

– Я так сильно люблю вас, что никогда не смогу оставить, вы должны в это верить.

Они обнялись и обменялись поцелуем, который сказал им все, открыв каждому из них всю глубину чувств другого.

– Если бы только это я был вашим возлюбленным, – вздохнул Николас, когда они оторвались друг от друга.

Генриетта улыбнулась.

– Возможно, когда-нибудь вы были им, только мы не можем вспомнить.

– Может быть. Теперь поезжайте к Джейкобу. Я издали прослежу, чтобы вы благополучно с ним встретились.

Он подсадил ее на лошадь, и Генриетта наклонилась, чтобы еще раз поцеловать его.

– Вы никогда не покинете нас, правда? – сказала она и умчалась.

– Никогда, – прошептал Николас, глядя ей вслед.

В тот час, когда им следовало бы сесть за обеденный стол, лейтенант Джекилл и Джон Роджерс с огромным удовлетворением наблюдали, как за Китом Джарвисом захлопнулись ворота Хоршемской тюрьмы.

– Наконец-то, – сказал Роджерс, потирая руки.

– Наконец-то, – эхом отозвался Джекилл. – Но впереди еще много работы. Предлагаю безотлагательно вернуться в Мэйфилд.

– Возможно, птички уже упорхнули из гнезда.

– Сомневаюсь. Зная, что за его голову назначена награда, Чаллис будет остерегаться разъезжать при дневном свете. Я думаю, они отложат побег до вечера.

Роджерс выпятил губы.

– А что вы думаете по поводу россказней мамаши Пирс о какой-то женщине?

– Не знаю. Она клянется, что ночь или две назад к Чаллису приходила женщина, которую знает Грей. Подозрительно, не так ли?

– Чертовски подозрительно, – согласился Роджерс, – могу сказать только одно.

– Что именно?

– Если они повесили себе на шею женщину, она их и потопит.

Расхохотавшись, ретивые охотники за наградами снова взобрались на коней.

– Прямиком в Коггин-Милл? – спросил Роджерс. – Или сначала заедем в «Казармы»?

– В Коггин-Милл. Окружим дом, как и в случае с младшим Джарвисом – но на сей раз будем стрелять насмерть.

– Вы думаете, мы должны убить Чаллиса?

– В объявлении говорится «живым или мертвым», мой дорогой Джон. На мой взгляд, никаких других пояснений не требуется.

Джекилл повернулся к отряду утомленных гренадеров.

– Все в порядке, ребята Осталось совсем немного. Арестуем еще двух негодяев – и потом сможете отдохнуть.

Послышался одобрительный ропот, и кавалькада тронулась с места.

– А как насчет Грея? – спросил Роджерс. – Его вы тоже собираетесь убить?

– И навлечь на себя огромные неприятности? Нет уж, увольте. Разумеется, будет гораздо лучше, если военный трибунал сошлет его на каторгу.

Безжалостно жаркий день достиг своего пика, и к тому времени, когда маленький отряд приблизился к Мэйфилду, стал клониться к вечеру. Джекилл внезапно переменил решение и объявил, что сначала они заедут в «Казармы» за подкреплением, чтобы рассредоточить людей по обе стороны дороги, по которой поедет разбойник. В соответствии с новым планом отряд свернул налево, к Фир-Толл.

Когда к ним присоединились драгуны, уже начало смеркаться и заметно похолодало.

№Какой странный вечер, – думал Джекилл». Местные жители, как будто зная, что опять что-то затевается, не показывались на центральной улице. Никогда еще Джекилл не видел Мэйфилд таким притихшим и таким пустынным. Когда отряд поехал вниз по Флетчин-Стрит, это ощущение усилилось. Нигде не было видно ни души.

Они свернули к Коггин-Милл, и Джекилл увидел первое живое существо. Снежно-белый кот с ярко-голубыми глазами сидел посреди дороги, облизываясь и вытирая морду пушистой лапкой. Он повернулся, чтобы взглянуть на них, затем поднялся и с пренебрежительным видом побрел прочь.

Доехав до подножия холма, Джекиллл взмахом руки остановил свои отряд.

– Здесь мы разойдемся, – объявил он. – Мы с мистером Роджерсом засядем на тайной тропе контрабандистов. Я хочу, чтобы шестеро из вас окружили дом, остальные пусть рассеются вдоль тракта и тропы. Спрячьтесь как следует. Если Чаллис выстрелит в кого-нибудь из вас, стреляйте так, чтобы убить. Если то же самое сделает лейтенант Грей – только ранить. Дженкинс, вы потребуете, чтобы они сдавались.

– Хорошо, сэр, – отсалютовал гренадер.

– Теперь все по своим местам – и тихо.

Джскилл почувствовал, как им овладевает возбуждение. Он был уверен, что сегодня ночью покончит с Чаллисом, что дьявол будет уничтожен. К собственному изумлению, он поймал себя на том, что молится, чтобы все прошло хорошо и его пламенное рвение и преданность долгу были вознаграждены. Оставаясь все в том же странно-приподнятом настроении, Джекилл занял свое место среди деревьев.

Стояла невероятная тишина. Даже легкое дуновение ветра не шевелило листву, все ночные твари, казалось, затаились в своих норах. Джекилл едва не испугался, когда Роджерс вдруг глухо закашлялся, и яростно зашипел на него.

– Тише!

Потом они услышали то, чего ждали. Отдаленный стук копыт.

– Едет! – прошептал Джекилл, держа наготове пистолет.

Он увидел Чаллиса издалека и сразу узнал его темный плащ и широкополую шляпу с пером. Разбойник ехал медленно, низко наклонившись к шее лошади, чтобы в темноте избежать столкновения с ветками. Со своего места на пригорке Джекиллу было хорошо его видно. Он прицелился и положил палец на курок. Миллионы мыслей вихрем пронеслись у него в голове, справедливость должна восторжествовать, принесение в жертву одной жизни ради без опасности остальных более, чем оправданно, право на его стороне, и он, Джекилл, всего лишь орудие в руках Господа.

Джекилл выстрелил, и Чаллис камнем свалился на землю, а его лошадь в испуге галопом понеслась вверх по склону холма. С дикими криками Джекилл и Роджерс устремились вниз, к лежащему телу.

– Переверните его, – посоветовал Роджерс. – Может быть, он еще жив.

Джекилл оцепенел, им вдруг овладело странное ощущение, что что-то не так, что допущена какая-то чудовищная ошибка. Он перевернул тело и взглянул в лицо лежащего в луже крови трупа. Джекилл увидел подвижные черты Николаса Грея. Широко открытые ореховые глаза были устремлены прямо на него, рот приоткрылся, и из него вытекала тоненькая струя крови. Потом это лицо вдруг исчезло, и Джекиллу показалось, что это маленький сумасшедший, добрый, безобидный дурачок, которого он когда-то любил и лелеял, теперь лежит здесь – мертвый.

– Господи, прости меня, – взмолился Джекилл – Я убил своего брата.

Роджерс изумленно взглянул на него.

– Что-что?

Джекилл тряхнул головой, отгоняя наваждение.

– Прошу прощения. Это был шок На мгновение я потерял рассудок Мы убили Грея, а не Чаллиса.

– Нет, – твердо сказал Роджерс – Это не мы, это вы убили его, лейтенант Джекилл. Так я и буду свидетельствовать на дознании.

Глаза трупа все еще смотрели на Джекилла, и лейтенант обнаружил, что единственное, что он еще в состоянии сделать – это перекреститься.