Глава двенадцатая

Ева Ролингз стояла на широкой веранде и, прикрывая рукой глаза от солнца, смотрела вдоль реки в сторону городка. Оттуда приближалась повозка, но пока еще она была слишком далеко, чтобы понять, кто это едет. Однако в эти дни любая повозка пробуждала в ней страх.

Она посмотрела на поле, где пахал Зеб, — а Джеремая шел за ним следом, разбрасывая зерна. Сыновья слаженно работали вместе, и она этому радовалась, потому что слишком уж они разные были во многом. С самого начала войны она жила в тревоге, не столько из-за того, что уже произошло, сколько из страха перед тем, что еще может случиться — и уже случалось в других семьях.

Скажем, в семье, что жила чуть дальше по дороге, братья разошлись — один отправился в армию Союза, а другой поехал на юг, чтобы присоединиться к Конфедерации . По всему Огайо, Иллинойсу, Теннесси и Кентукки можно было видеть, как расходятся по разные стороны баррикад отцы и сыновья, как братья по-разному понимают свою верность и свой долг.

Счастливыми были двадцать лет , что они с Лайнусом прожили на этом месте. Глядя, как мальчики обрабатывают поле, она возвращалась мыслями к тому страшному дню двадцать лет назад, когда они выбрались на берег после катастрофы на водопаде, когда отец и мать пропали, Лилит осталась где-то выше по реке, а Сэм был ранен…

Казалось, большего горя быть не может, — и все же с того самого дня началось ее счастье. Правда, она потеряла родителей и очень не скоро оправилась от этого удара, но Лилит и Зик нашлись. Впрочем, ей бы следовало знать, что Лилит выберется на берег — она-то плавала лучше их всех.

А потом, в довершение всего, вернулся Лайнус…

Грохот колес двуколки заставил ее снова поднять глаза, и она увидела, что во двор въезжает почтальон Питерсон, только почему-то в военной форме.

Острым уколом в груди отозвался страх… а когда она посмотрела в сторону поля, то увидела, что сыновья уже привязали упряжку и, прыгая через борозды, бегут к дому.

— Эй, мистер Питерсон! — сказала она. — Что это вы вырядились в форму?

— Милиция приведена к присяге, миссис Ролингз. Я теперь капрал Питерсон. Боюсь, мы не так скоро увидимся снова… Тут вам письмо — из самой Калифорнии.

— Это, должно быть, от Лилит! — Она поспешно распечатала письмо. — Мистер Питерсон… капрал… Не могли бы вы обождать буквально минуту? Может быть, мне придется написать ответ немедленно.

— Я, честно говоря, надеялся, что Зеб пойдет с нами, — сказал Питерсон. — Он чуть не лучший стрелок в здешних местах — почти такой же меткий, как его папаша.

— Его папаша пошел в армию, когда первые трубы затрубили. Разве одного Ролингза не достаточно?

Зеб перепрыгнул через забор и подошел к крыльцу, улыбаясь Питерсону.

— Ты гляди-ка! Вы отлично выглядите в этой форме!

Он взял ковшик, сделанный из бутылочной тыквы, и зачерпнул воды из ведра, стоящего в тени на веранде. Он пил, а с ковша срывались сверкающие капли.

— Зеб, — сказала Ева, — твоя тетушка Лилит пишет, что в Калифорнии войны нет и, как они считают, не будет вовсе. Дела идут хорошо, и для молодого человека есть сколько угодно возможностей проявить себя. Вот послушай: «У нас тут идут разговоры о строительстве железнодорожной линии на восток, и Клив считает, что при его деловых связях он сможет участвовать в этом предприятии с самого начала. Мы были бы рады Зебу, если бы он захотел приехать».

— Ма, — сказал Зеб подозрительно, — ты что, писала тетке обо мне?

— Не так чтобы напрямую, но…

— Ты писала?

— Я только написала, что ты не любишь работать на ферме, как и твой папа.

— Мама, — сказал Зеб, пытаясь убедить ее, — у тебя неправильное представление об этой войне. Все будет хорошо. И ты ведь знаешь, папа всю свою жизнь…

— Миссис Ролингз, — вмешался Питерсон, — я знаю от самого капитана — мы ни за что не проиграем. Да, у этих ребят с Востока случилась неприятность на Булл-Ране , но когда появимся мы, парни с Запада, и ударим на мятежников, они разбегутся как зайцы!

— Это почему же? — холодно спросила Ева.

— Очень просто! Восточные солдаты — это городские парни, галантерейщики и всякое такое. Ну а мы, ребята с Запада… да мы ружейный ствол грызли, когда у нас зубы прорезались. Уж мы покажем мятежникам, что почем, не беспокойтесь!

— Ма, — сказал Зеб, — папа оставил на твое усмотрение, отпускать меня на войну или нет, но ты-то знаешь, что он думает на самом деле…

— Миссис Ролингз, — убеждал Питерсон, — мало чести топать за плугом. Мне жутко подумать даже, что я мог упустить свой шанс. Представьте, каково будет парню, когда все пойдут, а он дома останется…

Нет, спорить бесполезно. С самого начала ей было ясно, что ничего из этого не получится. Когда Лайнус ушел на войну, она надеялась, что Зеб согласится остаться дома, но в глубине души понимала, что надежды эти напрасные. Душа его рвется, и он уйдет.

Ева ничуть не разделяла их оптимизма. Она была реалистка до мозга костей и ясно представляла, что ждет впереди, куда как ясно. Ей приходилось говорить с южанами, и она знала их свирепую гордость, их уверенность в победе. Не такой они народ, чтобы легко сдаться.

— Спасибо, что подождали, капрал, я думаю, спешки с ответом на это письмо нет. Еще раз благодарю.

— Так ты решила, что] я могу идти на войну? — с жаром спросил Зеб.

— Ну, кое-что еще надо будет сделать, Зеб. Мы должны все толком продумать.

Питерсон подмигнул Зебу.

— Будьте здоровы, миссис Ролингз. А с тобой, надеюсь, мы еще увидимся, Зеб!

Зеб быстро повернулся и поспешил за матерью.

— Ма!

— Надо выстирать твое белье и заштопать носки. Форму тебе выдадут?

— Думаю, что да.

— Но, может, тебе рубашек не дадут. Ты эту сними, я ее выстираю. Другие две чистые, но не выглаженные.

— Мать…

Она резко повернулась с расширенными глазами.

— Почему ты так назвал меня! Раньше ты всегда говорил «мама».

— Не знаю, — серьезно ответил он, — мне вдруг показалось, что «мама» — это сейчас как-то… недостаточно.

— Сынок… ты, наверное, захочешь отлить пуль про запас, — сказала она, сдерживая слезы. — Вы с папой всегда предпочитали сами делать пули. И отлей их побольше, Зеб, — я думаю, эти мятежники ничуть не трусливее наших парней. Не забывай, что большинство из них росли и воспитывались точно так же, как ты и Джеремая. Это будут умелые ребята, и стрелять они будут как положено…

Нужно все время что-то делать. В этом она всегда находила ответ, на все вопросы. Если она будет занята, у нее не останется времени на раздумья… После того, как они похоронили под скалой папу и маму, она все время работала, так трудилась, что Лайнусу приходилось время от времени останавливать ее… но работа всегда спасала.

Она отвернулась к окну и долго молчала, глядя на зеленые холмы, на красивый луг, где паслись коровы. За лугом Стоял нетронутый лес, там никогда не рубили Деревьев. С самого начала Лайнус оставил этот участок, так сказать, в стороне, и не позволял никому и веточку сломать здесь — только собирать после бури обломанные сучья. Он держал его для диких животных, это было заповедное место, здесь даже сам Лайнус не охотился… целый участок леса в том состоянии, как создала его природа, такой же дикий, как в самый первый день, когда белый человек ступил ногой на эту землю.

Соседи считали, что он дурака валяет, но он держался своего крепко.

— Это для зверья, — говаривал он, — им нужно место, где плодиться, безопасное место. А кроме того, — добавлял он, — в эти края наплывает все больше народу, и скоро ни один из них и представить себе не сможет, как тут было, когда мы в первый раз увидели наши места. Я считаю, мы должны хотя бы так отблагодарить здешнюю землю — сохранить этот участок таким, каким он всегда был…

Была ли она вправе оторвать Лайнуса от его всегдашней дикой, свободной жизни? И не чувство ли вины за это вынудило ее отпустить Зеба на войну? Не из-за того ли, что она привязала одного человека к земле, ей приходится отпустить на свободу другого?.. Лайнус не чувствовал себя несчастным, это она знала точно, — и все же сколько раз замечала, как он смотрит куда-то вдаль странным, тоскующим взглядом! Сколько раз уходил он в дикие места, чтобы побыть среди вольной природы… А Зеб похож на него.

Не всегда она была уверена, что Лайнус вернется. Как в тот раз, когда он пошел по следам хромого медведя. Об этом медведе говорили везде, где собирались люди, -громадный старый зверь, куда крупнее всех, каких видели в этих местах, и хитрющий. Она слышала разговоры о нем давным-давно, да и Лайнус тоже. По вечерам люди собирались у огня и толковали о хромом медведе, как если бы он был сверхчеловеком или что-то в таком роде. Он приходил и убивал… как-то зимой он убил их белолобого теленка. А на следующую весну — двух свиней.

Он убил молодого Хеннингтона… совсем мальчишка был, ему едва восемнадцать лет исполнилось. Этот парень, Хеннингтон, хотел прославиться, задумал убить знаменитого хромого медведя — и пошел по его следу. Много дней миновало, пока его нашли и прочитали все по следам — он преследовал медведя, а медведь ждал его в засаде.

Лайнусу приходилось слышать от индейцев, что далеко на севере, на Аляске, медведи устраивают засады на человека, но здесь, на Огайо, про такое и не слыхивали. Ни один индеец не стал бы охотиться на хромого медведя. А после того, как он уничтожил всю свору Симпсона, здесь никому не хотелось даже приближаться к этому зверю.

А потом он убил жеребчика, которого Лайнус оставил на племя, и тогда Лайнус снял со стены свою старую винтовку. Зеб хотел пойти с ним, но отец не позволил. Он ушел своей пружинистой походкой лесовика, и вернулся из лесов только через два месяца.

Он был изможденный, тощий как жердь, глаза глубоко запали, он был похож на привидение — но Ева в жизни не видела его таким счастливым. Он вытащил из заплечного мешка хромую лапу и положил на ступеньку. Эта лапа была куда больше размером, чем положено нормальному медведю, все поселенцы и индейцы пришли, собрались в круг и молча смотрели на нее, не веря своим глазам. Но он выследил этого хромого медведя, пошел по следам в дальние леса и убил его. Никто никогда не услышал от Лайнуса эту историю в подробностях, но еще много месяцев он внезапно просыпался по ночам и хватался за винтовку, которую всегда держал рядом.

Необычайной и страшной была для Лайнуса эта охота на хромого медведя; под конец уже не только человек охотился на медведя, но и медведь на человека, — и однажды он вышел прямо на зверя, который сидел на месте и ждал его.

Медведь сидел, уставившись на него, глядел ему прямо в глаза так, как никакой зверь не может человеку в глаза глядеть… а этот медведь глядел — как будто хотел увидеть, что ж это за человек гонится за ним так долго и так упорно. Даже медведь, и тот под конец отощал.

Но только через много дней смог он всадить в медведя пулю. А в тот раз медведь просто поглядел на него, и прежде чем па успел сорвать с плеча винтовку, о-о… этот старый медведь исчез в кустах, просто испарился.

И наконец они встретились. Это случилось на узком песчаном берегу озера — одного из этих Великих Озер, про которые вы все слышали. С озера дул холодный сырой ветер. Тут они и встретились — и решили свое дело один на один. Медведь залег на своем следу, хотел подстеречь его, но человек долго изучал все его уловки, и не пошел прямо по следу, а взял чуть в сторону…

Он и медведь, они увидели друг друга одновременно, и когда он вскинул винтовку, медведь бросился на него. Похоже, хромая лапа ничуть не замедляла его бег, но человек выстрелил чуть раньше, чем медведь до него добрался. Пуля попала в цель, однако не остановила хромого медведя. Человек вытащил револьвер и выстрелил ему прямо в рот, а медведь залепил его лапой, да так, что разорвал плечо, потом насел на него, и Лайнус выпустил вторую пулю — вот она и остановила медведя.

Он вытащил левой рукой нож, а правой — томагавк, и когда медведь, остановленный последней пулей, поднялся на задние лапы и пошел на него, человек рубанул зверя томагавком и отскочил в сторону. Тут он разглядел, что его пуля сломала медведю плечевую кость, но этот медведь вовсе не собирался удирать — как и сам Лайнус.

Лайнус бросился на него с ножом, потому что винтовка валялась прямо под ногами у медведя… у Лайнуса текла кровь из разорванного плеча, но он всадил в зверя нож и перерезал ему яремную вену, а потом отступил назад и повалился на землю — без сил, истекая кровью… вот так они и сидели на этой продуваемой насквозь полоске песка и смотрели друг на друга, два старых диких зверя…

— Это был конец, — рассказывал Лайнус, — и этот медведь, кажется, был почти доволен, что это именно я победил его. Мы с ним поняли друг друга, он и я. Если бы он остался в живых, его мог бы случайно застрелить какой-то зеленый новичок — и покрыть позором на его медвежьих небесах…

Зеб вырос на этой истории, а это была лишь одна из историй, которые рассказывали о Лайнусе Ролингзе.

Родители Евы, Зебулон и Ребекка Прескотт, которые лежали в могиле под большой скалой, могли бы гордиться ее мальчиками. Она подумала это — и фыркнула: пожалуй, поздновато называть их мальчиками, пусть даже в мыслях. Это уже мужчины, и выполняют они мужскую работу. Да что там говорить — как ни тяжело ей отпускать Зеба, но ему пришло время помериться силами с остальным миром.

Два дня пролетели — и вот она стоит и смотрит, как он уходит по дороге с саквояжем в руке. Она старалась держать себя в руках, пока Зеб мог видеть ее, потому что ему нелегко и без ее слез. В конце концов, Зеб ведь никогда еще не выбирался из дому, если не считать коротких охотничьих походов с отцом. И только когда он наконец исчез за поворотом, она дала волю слезам.

Джеремая положил руку ей на плечо.

— Мы справимся, ма. Я буду работать изо всех сил, и не стану то и дело поглядывать через забор, как Зеб.

В его словах не было осуждения, потому что оба брата любили и уважали друг друга. Это была просто правда… Джеремая очень походил на Ребекку — стойкий, работящий, серьезный, хотя была в нем и капля поэтичности. Но его поэзией была земля, он любил ее — и все, что мог от нее получить. Он был человеком, который относится к земле, как к своей супруге, и ферма отвечала ему взаимностью.

— Иди в дом, сынок, и разожги печку, пора готовить ужин. Иди, сынок…

Он ушел, зная, куда направится она сейчас, потому что в важные минуты жизни Ева Прескотт Ролингз всегда сворачивала на одну и ту же тропку. Она пойдет постоять у могил своих родителей и двух детей, которых она потеряла. Потому что это место было ничуть не меньше ее домом, чем здание на холме. Это были могилы ее рода.

Здесь лежала Эдит, Эдит, которая прожила почти семь лет и умерла от воспаления легких, и Сэмьюэл, который увидел всего одно Рождество и один Новый Год, но не дожил даже до своего первого дня рождения.

Стоя в одиночестве у могил в вечерних сумерках, она говорила вслух:

— А что я еще могла сделать, па? Он — сын Лайнуса, как-то в нем всегда чувствовалось больше лайнусовой крови. Может, потому я и люблю его так. Но вы должны помочь мне молиться, па… вы с мамой должны помочь мне своими молитвами.

* * *

Капитан Лайнус Ролингз лежал на животе в саду под фруктовыми деревьями и изучал местность, раскинувшуюся перед глазами. Персиковые деревья уже расцвели, вдоль ручейков тянулись заросли багрянника, его темные красивые ветки были усыпаны гроздьями лилово-розовых цветов.

Был вечер воскресенья, шестого апреля, и то, что он Увидел в этот день, ему хотелось бы забыть — но он знал, что не сможет забыть никогда. В двух армиях, сошедшихся вблизи церквушки под названием Шайло , восемьдесят процентов солдат составляли зеленые новобранцы, командовали ими офицеры, которые большей частью не имели боевого опыта и исповедовали благородный, но глупый принцип, что солдаты должны «стоять гордо и сражаться, как подобает мужчинам».

Урок, который Вашингтон пытался преподать Брэддоку , был все еще, по прошествии ста лет, не выучен военными. Это относилось к обеим сторонам, ко всем генералам.

Шерман известил Гранта , что ему противостоят всего двенадцать тысяч мятежников. На самом деле их было сорок тысяч. Необученные новобранцы во главе с неумелыми командирами двинулись на бойню.

Наверное, никогда в мировой истории не было собрано такого числа офицеров, которые знали бы все об искусстве войны и ничего о методах боя. А между этими двумя понятиями есть разница, и разница эта пишется кровью.

Начинают битвы генералы, а выигрывают их своими действиями рота, взвод или эскадрон. Достойным «Алисы в стране чудес» свойством обеих армий было то, что солдат часами обучали бессмысленным строевым маневрам на плацу, пока они не начинали двигаться красиво и точно… почти как девицы в кордебалете. Но никому никогда и в голову не приходило научить их сражаться. Считалось, что они обучатся на поле боя — если проживут достаточно долго, чтобы обучиться. Лайнус был обучен, и смог остаться в живых — но он учился в битвах с индейцами равнин, может быть, самыми великими воинами, каких знал мир.

И вот теперь он лежал, тщательно изучая местность перед собой. Он получил задание и собирался его выполнить — с как можно меньшими потерями.

Его рота залегла, рассыпавшись между деревьями у него за спиной, — всего шестьдесят шесть человек, включая несколько прибившихся к ним солдат, выживших после разгрома своих подразделений, которыми командовали не так умело. Людям нравился их командир, высокий спокойный человек, бывший охотник с гор, и они понимали его методы ведения боя.

В течение всего долгого дня Лайнус вел своих людей — осторожно, используя любое укрытие и прицельный ружейный огонь. Это было медленное, но безостановочное продвижение. Время от времени они закапывались в землю, чтобы дождаться более подходящей минуты для броска вперед. Благодаря этому потери были невелики.

Его рота была одним из подразделений, остановивших продвижение генерала Клиберна по клеверным лугам, когда Клиберн потерял треть своей бригады под смертоносным ружейным огнем. Зеб был прав, полагая, как и капрал Питерсон, что исход дела решит непревзойденная меткость стрелков с Запада.

Повернувшись на локте, Лайнус дал рукой сигнал своим людям, и они продвинулись вперед, на новую позицию, пробираясь в траве ползком без лишнего риска. Но теперь он поднялся с травы — нужно было выиграть время — и повел их вперед длинной цепью через поле, к деревьям. Прямо перед ним лежала высота, которую им было приказано занять и удерживать весь завтрашний день.

Грант латал свою линию фронта, и высота эта была ключевым пунктом. Лайнус продвигался осторожно. Считалось, что высота не занята противником, но он был не из тех, кто рискует попусту.

Он так и не узнал, что заставило противника броситься в атаку. Конфедераты появились из-за деревьев внезапно. Они неслись бегом, со штыками наперевес. Они не кричали, идя в атаку, было тихо, только шуршала трава у них под ногами. Если бы атака началась на несколько минут позже, с более близкой дистанции, она бы закончилась полным уничтожением людей Лайнуса. Но сейчас у них оставалось время.

Опустившись на одно колено, Лайнус скомандовал:

— Огонь!

И, не успел еще отзвучать его крик, как он навел револьвер на грудь высокого солдата с копной пшенично-желтых волос и спустил курок. Солдат упал на колени, а потом повалился лицом вперед на пологий склон.

Вокруг солдаты Лайнуса стреляли вверх вдоль склона по атакующим — хладнокровно, с убийственной меткостью.

Но вот ряды атакующего противника, полыхающие алыми снопами выстрелов, сблизились с его людьми, и несколько кратких минут среди нежной красоты цветущих персиковых деревьев шла жестокая, молчаливая смертельная схватка. Люди падали, окрашивая алой кровью траву под деревьями, их тела ложились на землю, как груды серого компоста. То здесь, то там деревья, сотрясаемые грубыми толчками, роняли на упавших людей розовые лепестки.

Последние лучи заходящего солнца окрасили небо над ними алым и розовым, вокруг под деревьями ежились тени и тянулись чуткими пальцами к умирающим людям.

Лайнус выстрелил раз, потом второй. Вражеский солдат выстрелил в ответ, но промахнулся, потом кинулся, чтобы поразить штыком. Откуда-то сбоку прогремел выстрел, пуля попала в Лайнуса, он ощутил ее удар, но устоял. Солдат со штыком все приближался, и Лайнус выстрелил снова. Он видел, как грудь этого человека залилась красным, но, падая, он метнул свою винтовку, как копье.

Штык воткнулся Лайнусу в грудь на всю длину, пока ствол не уперся в тело, а острый конец прошел насквозь и вылез из спины; а потом тяжесть винтовки потянула его вниз, раздирая грудь.

Лайнус схватился за ветку и повернулся к сержанту Келли.

— Займите высоту, сержант… И удерживайте, пока вас не отзовут.

— Капитан, вы… вы…

— Скажите моей жене… скажите Еве… — у него ослаб голос, он замолк и повалился набок, а штык по-прежнему торчал у него из спины.

Он ощущал запах теплой земли и травы, откуда-то издали донесся зовущий голос, и ему показалось, что это Ева зовет его ужинать.

Он вцепился в траву, стискивая пальцы. Кто-то сказал далеко-далеко:

— Сейчас ты посмотришь на зверя, Лайнус. На зверя!

Лица… так много лиц. Он чувствовал, что чьи-то руки перевернули его на спину. Чей-то голос произнес:

— Крепко его…

— Бриджер, — прозвучал его собственный голос, громко и ясно, — ты старый брехун. Я еще поднимусь… — Его голос перешел в бормотание, сержант, присевший рядом с ним под кустом багрянника, едва разбирал слова. — Это первоклассный мех, — сказал Лайнус, как будто между прочим; а потом грустно: — Ева?.. Ева?..

Рядом с сержантом опустился на колени какой-то солдат.

— Что он говорит?

— Еву зовет. Это его жена, наверное.

— Ну, иногда не жен зовут, — цинично заметил солдат.

Лайнус открыл глаза и внятно сказал:

— Сержант! Высота! — а потом, уже спокойнее: — Вы должны занять холм, сержант.

— Есть, сэр! — Келли вскочил на ноги и побежал вперед, выкрикивая команды.

Лайнус неподвижно лежал на траве. Он был в полном сознании. Кратковременная горячка прошла. Он смотрел на небо, по которому плыли облака, окрашенные последним прикосновением солнца, а потом как будто начал падать, вниз, вниз, вниз, в черную закрученную воронку с водой на дне.

— Вот я и увидел зверя! — сказал он вслух. — Я увидел зверя!

И тут над ним на мгновение возвысилась большая тень. Может, это была тень дерева, но если бы ее увидели чьи-нибудь глаза, она бы выглядела как большой медведь… медведь, который смотрит на него с любопытством и пониманием — ведь к охотнику смерть приходит точно так же, как и к зверю.

А выше него и на двести ярдов дальше припал к земле сержант Келли. Он занял холм. Люди старательно устраивали оборонительную линию вокруг вершины, каждый выкапывал для себя узкую траншею. Сержант беспокоился — все ли он сделал, что мог? Что еще сделал бы Лайнус? Его не тревожили люди — его тревожил он сам, потому что нет ноши тяжелее, чем ноша командира.

* * *

В зале собраний Шайло при свечах и фонарях работали хирурги. Вокруг лежали раненые, умирающие и умершие, беспорядочно, на полу, на койках, на скамьях. В полумраке, пропахшем хлороформом, кричали люди.

Хирурги работали в тихом отчаянии — спасали жизнь одному, беспомощно глядя, как умирает другой, кому-то сохраняли руку или ногу, кому-то ампутировали. Всюду были кровь и ужас, сумрак наполняли дрожащие крики боли, мучительные слезы людей, которые больше никогда не. смогут ходить или видеть.

Санитары сбросили тело Лайнуса Ролингза с носилок на один из залитых кровью столов. Хирург приподнял ему веко и покачал головой.

— Напрасно тратили время, ребята.

Носильщики скатили тело со стола, и на его место немедленно легло следующее.

Всю ночь команды с фонарями обыскивали поле у Шайло — собирали раненых, перебирали груды исковерканных тел в поисках тех, кто, может быть, еще не умер, и тех, кого можно хотя бы опознать. Кое-где тела лежали на траве в диковинных позах поодиночке, в других местах — кучками, как мусор, выброшенный водой на пологий берег.

Люди с фонарями искали и рассматривали мертвых — каждый, как мудрец — Диоген, ищущий со своим фонарем одного честного человека среди многих… Ныне все они честные люди. То здесь, то там они находили ценности, письма, оружие, еще пригодное к употреблению, или другое имущество. Что-то из находок будет отослано домой родственникам, что-то останется в кармане у нашедшего…

Время от времени они покрикивали, блуждая среди этих людских обломков:

— Есть кто-нибудь из Двенадцатого мичиганского? Тридцать шестого индианского? Есть кто из снайперов Берджа? Шестнадцатый висконсинский, отзовись!

Их выкрики сливались в панихиду по усопшим, но один за другим фонари исчезали, по мере того как бродивших там людей утомляло это неблагодарное занятие.

И все же их голоса не всегда оставались неуслышанными. Зеб Ролингз услышал их и медленно, опираясь на одну — здоровую — руку, с трудом сел. Какое-то время он озирался в смятении. Было темно, холодно… и что-то не в порядке с рукой… или с плечом.

Он поискал свою винтовку — она исчезла. Все, что у него осталось, — это штык и фляга. Ухватившись за дерево, он подтянулся и встал на ноги, глядя, как люди с фонарями исполняли свой жуткий балет среди мертвых. Он слышал их зовущие голоса и изредка слабые ответы. Неподалеку печальный голос кричал в темноте:

— Воды! Воды! Неужели никто не даст мне воды?..

Голос был где-то близко, фонари — далеко. Зеб побрел, едва переставляя ноги, добрался до раненого и опустился возле него на колени.

— Пей, солдат. Тут немного, но ты не стесняйся.

Человек жадными глотками опустошил флягу.

— Спасибо тебе, — хрипло выдохнул он. — Ты уж прости, что я забрал у тебя последнюю каплю, но не мог удержаться, так это здорово было.

— Я пришлю кого-нибудь, — пообещал Зеб. И двинулся через поле к группе людей, копавших громадную общую могилу. Он слышал, приближаясь, как с хрустом врезаются в землю их лопаты, видел, как двое опустили носилки с телом у края могилы. Он сказал им о раненом.

Они двинулись туда, а он побрел прочь, и тут свет их фонаря упал на лицо убитого, к которому Зеб уже повернулся спиной.

Это был его отец, Лайнус Ролингз.

 

Глава тринадцатая

Держа в руке пустую флягу, Зеб Ролингз брел между деревьями. Запах смерти смешивался с ароматом цветов персика и влажной прохладной ночи.

Он споткнулся о мертвое тело и чуть не упал, едва удержав равновесие. Тут рядом кто-то сказал:

— Ты уже попробовал эту воду?

— Нет еще.

— Попробуй.

Зеб зачерпнул ладонью воды из пруда, откуда вытекал ручеек, и осторожно глотнул, пробуя на вкус. В темноте было слышно, как другие люди идут через лесок к ручейку и речушке, в которую Он впадал.

— Странный вкус?

— Да… необычный.

— Я этот пруд видел, когда еще солнце не село. Он был розовый, красней, чем чай из сассафраса .

Зеб подавился и закашлялся, выплевывая воду. И повесил пустую флягу обратно на пояс. Тем временем солдат подошел к нему ближе.

— По-моему, не годится, чтоб человек пил такую воду. И вообще, не годится, чтоб человек делал многое из того, чем мы занимались сегодня. Ты убил кого-нибудь?

— Думаю, что да, — сказал Зеб. — Мы только поднялись и побежали, как взорвалась граната, а когда чуть разошелся дым и пыль, я увидел, что где-то потерял винтовку, а потом кавалерист ударил меня по руке саблей… по плечу, вот здесь. А все остальное перемешалось. Кто-то треснул меня прикладом, а когда я очухался, бой уже закончился.

— А я никого не убил, и не собираюсь. Ты откуда?

— С Огайо, пониже водопада.

— Эта дурацкая война началась на Востоке. Какое до нее дело нам, жителям Запада?

— Она не такая, как я ожидал. Не много чести и славы видеть, как у человека кишки вываливаются. А ты откуда?

— Из Техаса.

Зеб медленно отступил назад.

— Слушай, так ты что, мятежник?

— Был мятежником еще сегодня с утра. А сейчас, вечером, я уже как-то не уверен.

— Похоже, мне бы надо тебя застрелить.

— А у тебя есть из чего стрелять? — спокойно спросил техасец. — У меня есть револьвер. Я его снял с мертвого офицера.

— У меня есть штык.

— Слушай… а почему бы нам не смотаться отсюда? Оставим эту войну тем, кому она по вкусу.

Зеб колебался.

— Говорят, в Калифорнии войны нет. — Его мысли вернулись к матери, и он вспомнил, как она, с письмом от тети Лилит в руке, отчаянно пыталась заставить его слушать. А он все время знал, что должен идти на войну.

Они вместе двинулись от реки. Техасец наклонился к Зебу.

— Там вон есть родничок. Я видел, какие-то офицеры-янки из него пили.

По дороге они остановились один раз, чтобы пропустить санитаров с носилками, а потом, услышав голоса, задержались на краю поляны. Чуть дальше на поваленном дереве сидели два человека спиной к ним. Даже в сумраке что-то в них показалось Зебу знакомым.

— Я планирую перевести на это место бригаду Руссо. Их можно хорошо разместить еще до рассвета. Вы одобряете?

— Я одобрю любую диспозицию, которую вы предложите. Если бы вы сегодня не удержали фланг, нам всем пришел бы конец. — Говоривший вздохнул. — Шерман, я хочу сказать вам кое-что, — и снова сделал паузу. — Может статься, что вы здесь окажетесь командующим.

— Почему?

— Я видел кое-какие депеши, которые корреспонденты газет отправили сегодня. Там говорится, что в это утро я был захвачен врасплох.

— Но вы не были захвачены врасплох. Это я попался.

— Это неважно. Они пишут, что прошлой ночью я опять напился вдрызг.

— Что, так и было?

— Нет, но человек не может сражаться на два фронта. Победим мы завтра или проиграем, но я собираюсь подать в отставку.

— Из-за газетчиков?

— Из-за того, — ответил Грант, — что мне абсолютно не доверяют.

Зеб и техасец молча слушали. Зеб видел двоих генералов в отблесках света от лагерных костров за деревьями. Очевидно, они отошли сюда, на несколько ярдов от лагеря, чтобы поговорить без помех. Он видел их обоих и раньше, и даже в полумраке узнал квадратную фигуру Гранта и потрепанную шляпу, в которой он обычно ходил.

— Вы думаете, у меня нет таких настроений? — спросил Шерман. — Месяц назад они твердили, что я сумасшедший. Сегодня они меня называют героем. Вчера сумасшедший, сегодня — герой. А я ведь тот же самый человек… так стоит ли обращать внимание на то, что думают люди? Важно лишь, что вы сами думаете, Грант.

Техасец схватил Зеба за пальцы и прошептал:

— Так это что — Грант?

Зеб кивнул, напряженно прислушиваясь.

— Вы знаете, что эта война будет выиграна — или проиграна — на Западе, — говорил Шерман, — и вы единственный, кто знает, как ее выиграть. Все ваши дела это доказывают.

Техасец отстегнул клапан кобуры — очень осторожно, чтобы не. раздалось ни звука, и вытащил револьвер, Зеб, все внимание которого было обращено на двоих, сидящих на бревне, ничего не замечал.

— Человек имеет право подать в отставку, — доказывал Шерман, — только когда видит, что ошибся, а не когда он прав.

Техасец поднял револьвер и нацелил его прямо в затылок Гранту — и только тут Зеб увидел оружие.

— Ты что это делаешь? — хрипло зашипел он.

— Так это же Грант!

Зеб схватился за ствол здоровой рукой, рванул его и выкрутил вниз и в сторону. Этим внезапные рывком он заставил техасца потерять равновесие, а потом ударил плечом. Некоторое время они боролись, не издавая ни звука. Наконец Зебу удалось высвободить раненую руку из самодельной перевязи, и он потянулся за штыком.

Техасец был жилистый, но устоять против него не мог — годы работы на ферме налили мышцы Зеба необычайной силой. Только эта сила дала ему возможность удерживать техасца достаточно долго.

Они боролись, не издавая ни звука, и поэтому Зеб услышал слова Гранта:

— Я обдумаю все это еще раз. Может быть, Уильям, вы и правы.

Вспыхнула спичка — это Шерман раскуривал трубку.

— Вы прекрасно знаете, — сказал он, — что с вами эта армия сильнее, чем без вас. Так что и обдумывать тут нечего.

Зеб чувствовал, что его пальцы на револьвере слабеют, но тут техасец попытался вывернуться, и штык легко

выскользнул из ножен. В тот момент, когда техасец сумел высвободить руку с револьвером, штык вонзился в его тело. Удар был короткий и жестокий.

Зеб сам точил этот штык. Кончик был острый как игла, лезвие — как бритва.

Техасский солдат охнул и повалился на спину, рукоятка штыка при этом вывернулась из пальцев Зеба. Она торчала вниз из-под ребер техасца. Он умер раньше, чем упал на землю.

Опустившись на колени, Зеб вынул револьвер из пальцев мертвеца.

— Зачем ты вынудил меня сделать это? — спросил он ломким голосом. — Зачем? Я против тебя ничего не имел.

Он обыскал мертвого, нашел боеприпасы для револьвера и поднялся на ноги. Шерман и Грант уже ушли, так и не узнав о короткой отчаянной схватке, происшедшей в темноте у них за спиной, в нескольких шагах.

У Зеба пересохло во рту, плечо болело. Техасец говорил, что где-то неподалеку есть родник… он побрел между деревьями, прислушиваясь, чтобы не пропустить журчание воды.

Наконец он услышал слабый звенящий звук. Крохотная струйка стекала по трубе, заботливо вставленной кем-то в отверстие в скале, и падала в водоем размером с лохань. Зеб опустился на колени и первым делом наполнил флягу — мало ли что может заставить его спешно покинуть это место — и только потом напился. Вода была холодная и чистая. Он пил снова и снова, наконец перевел дух и сел на землю.

Он собирался вернуться к своему отряду, если сможет найти его. Он пошел на войну, чтобы сделать дело, а дело это, нравится оно ему или нет, еще не закончено. Что сказал бы папа, если бы узнал, что его сын думает дезертировать? Папа всегда презирал дезертиров — и вообще тех, кто бросает дело, не доведя его до конца…

* * *

В последующие годы он не мог припомнить всего по порядку — марши, биваки, схватки, снова марши — все смешалось у него в памяти в какую-то бессмысленную кашу.

Он вернулся в свое подразделение и обнаружил, что остался единственным живым унтер-офицером, да и офицер был только один. Он стал сержантом при Чикамоге , а вскоре после этого его произвели в офицеры на поле боя. Он стал лейтенантом не потому, что проявил какие-то чудеса храбрости или превосходные командирские качества, а просто потому, что в подразделении не осталось никого старше него по рангу. Только потом он разобрался, что это было обычной причиной для присвоения офицерского звания на поле боя.

После дела у горы Лукаут он стал первым лейтенантом, выучившись искусству боя трудным путем… если не считать того, чему он научился из рассказов отца. Долгими зимними вечерами Лайнус любил рассказывать сыновьям истории о том, как воюют индейцы, и Зеба эти рассказы научили куда больше, чем он осознавал.

О смерти отца он узнал при Чикамоге. Какое-то время почта не поступала, и он впервые услышал об этом, когда с пополнением в их роту прибыл тощий сутулый кентуккиец.

— С ним до самого конца был Келли… а я побежал дальше на холм. Мы заняли этот холм точно по его плану, несмотря на контратаки. А потом твой па, когда уже лежал и умирал, сказал что-то здорово странное… что-то насчет «увидеть зверя». Не знаю уж, что это должно значить…

Да, это был папа, несомненно.

Не раз папа рассказывал ему и Джеремае, как он ходил «поглядеть на зверя» и как это чуть не стоило жизни ему, да и маме тоже.

— Зеб, — настойчиво повторял он, — не раз в жизни тебе представится случай пойти «поглядеть на зверя». Вот тут ты остановись и прикинь, во что оно обойдется, прежде чем сделаешь хоть шаг.

Зеб Ролингз прошел вместе с Шерманом до самого моря , а потом вдруг война окончилась, и он оказался на борту парохода — стоял и напряженно высматривал, когда покажутся живописные скалы у Пристани Ролингза.

Его высадили на берег со спальной скаткой и ранцем за плечами. Пароход отчалил, а он долго стоял, глядя в сторону дома. Это было перед самым полуднем, над трубой поднималась тонкая струйка дыма. Он слышал, как кудахчет курица… видно, яйцо снесла.

Зеб взвалил свое имущество на плечи и двинулся через поле к дому. Он шел ровным шагом, а сердце гулко колотилось, и к горлу подступал ком.

Лайнус и ма… они осели на этом месте, когда край был еще новым и диким. Лайнус построил дом своими собственными руками, обтесал бревна и сложил стены, а два маминых брата, Сэм и Зик, ему помогали.

У маленького кладбища он резко остановился. Здесь добавились две новые могилы, отмеченные надгробными камнями. Он почувствовал в животе холодный страх еще до того, как прочел имена. Они были написаны рядом друг с другом, как и должно было быть:

ЛАЙНУС РОЛИНГЗ ЕВА ПРЕСКОТТ РОЛИНГЗ

1810-1862 1820-1865

Хлопнула дверь дома, и Зеб увидел Джеремаю — он стоял на крыльце, прикрывая глаза от солнца ладонью. И вдруг он выпустил из руки деревянное ведро и бросился бежать.

— Зеб! Это и правда ты?

Зеб, ничего не видя перед собой, протянул руку в сторону могилы матери.

— Я не знал. Никто мне…

— Так ты не получил моего письма? Мама умерла больше трех месяцев назад, Зеб. Она уже не смогла стать снова прежней после того, как мы узнали о смерти отца… и, знаешь, я думаю, мысль о собственной смерти ее не пугала, — она без него жить не могла…

Зеб медленно поднял глаза, посмотрел на тщательно обработанную землю. Он увидел стога сена, новый амбар — куда лучше старого. Решетчатая клеть была заполнена желтыми кукурузными початками… скот сытый, упитанный.

— Здорово ты справляешься, Джеремая, я бы так не смог. — Он протянул руку. — Думаю, мне надо ехать дальше…

— Ты мне нужен, Зеб. Останься. Если мы тут будем работать вдвоем, мы сможем из этого места…

— Я сюда вернулся единственно из-за мамы — а она умерла. Ты тут работал не покладая рук, Джеремая, и справляешься куда лучше, чем когда-нибудь получалось у отца или у меня. У тебя есть настоящее чувство к земле, и земля на это чувство отвечает. Да ты, если захочешь, на гранитной скале сможешь хлеб вырастить. Я тебе не нужен, а ферма эта — твоя, полностью. Так будет по-настоящему справедливо.

— Я не считаю это справедливым, Зеб. Почему же это она должна полностью принадлежать мне? А что ты будешь делать? Куда поедешь?

— Да я еще особо не думал об этом, Джеремая… мне предлагали перевестись в кавалерию и отправиться на Запад. Наверное, так и сделаю.

— Знаешь, у тебя голос, как у папы… Ты всегда на него похож был.

Зеб усмехнулся, хотя в горле по-прежнему стоял комок.

— Думаю, я собираюсь поглядеть на зверя, Джеремая.

— Ты будешь воевать с индейцами, как па. Тебе нравится воевать, а, Зеб?

— Помнишь, па рассказывал нам про гризли, с которым ему пришлось помериться силами когда-то? Я говорю не про хромого медведя, этот был в Скалистых горах. Я тогда спросил у него, нравится ли ему драться с медведями, а он сказал, что нет — просто он хотел попасть в какое-то место, а гризли оказался там первым.

Он снова протянул руку:

— Ну, до свиданья, Джеремая.

— Н-ну… — Джеремая смотрел на него, чувствуя, что надо что-то сказать, но не находил слов. — Ладно, до свиданья.

Зеб резко отвернулся — ему больше не хотелось смотреть ни на брата, ни на этот дом с его воспоминаниями.

Он уже прошел несколько шагов, когда Джеремая снова окликнул его.

— Поищи нашего дядю, Сэма Прескотта, Зеб! А может, повидаешься с тетей Лилит!

Джеремая стоял один, опустив большие руки, и смотрел вслед уходящему брату. Зеб был последним из их семьи, а те, кто уходил на запад, больше не возвращались. Лайнус, правда, вернулся, но это было еще до появления Джеремаи на свет. А больше ни один не вернулся.

— Что-то там должно быть такое, — сказал он вслух. — Что-то там должно быть, что их забирает.

А потом, усмехнувшись, добавил:

— Может, это тот самый зверь?