Раненый потерял сознание и бормотал что-то невнятное, потом неожиданно попросил пить. Кон принес ему воды в ковшике с длинной ручкой и подержал, пока тот утолял жажду.

Хай Джексон взглянул ему в глаза.

— Я, кажется, совсем плох, да?

— Честно сказать, да.

— Ты Конагер?

— Угу. А принес тебя сюда мальчишка Скотт.

— Он… славный парень. Ему бы домой уехать.

Хай Джексон лежал неподвижно, тяжело дыша. Он потерял много крови, и жить ему, по мнению Конагера, оставалось недолго.

— Мне придется скоро оставить тебя одного. Как только стемнеет, вся твоя банда явится за мной.

— Ты не бросишь меня, Конагер. Ты ведь сам знаешь, что не бросишь!

— Ничего я такого не знаю. Но если я не уйду, то им придется хоронить четверых-пятерых ваших ребят вместе со мной. Я подобные заварушки видывал, и не раз.

От дома потянулась тень, сгущаясь на лужайке перед бараком. Пора… иначе будет поздно.

Он налил в кружку кофе и, прихлебывая, обошел комнату, заглядывая в окна; потом, рассовав по карманам патроны и взглянув еще раз на раненого, направился к дальнему окну.

И снова он поглядел на дом. Где же Тэй и Леггет? И вдруг краем глаза увидел тень — тень бегущего человека. Стрелять было поздно. Он прозевал момент начала атаки.

Кон бросился к окну, выходившему на корраль, и нырнул в него. Возле дальнего угла корраля шевельнулся человек, тишину вечера разорвал выстрел. Бегущий, скорчившись, упал. В то же мгновение раздались еще три выстрела, и все из дома!

Еще один нападавший упал, и до Кона донеслись проклятия.

Кто бы там ни затаился в доме, он весьма мудро выждал, чтобы атакующие поверили в отсутствие опасности с этой стороны. А теперь двое подстрелены, причем один, очевидно, погиб.

Сгорбившись за углом корраля, Кон заметил какое-то мерцание — какое-то белое пятно. Приглядевшись, узнал листок бумаги, привязанный к кусту перекати-поля, — еще одно письмо вроде того, что нашел раньше. Листок был в пределах досягаемости, и Кон протянул руку, отвязал его и, не читая, сунул в карман.

Напряженно всматриваясь в обманчиво изменившуюся в сумерках местность, он пытался вовремя засечь движение противника, но вокруг стояла тишина.

Прошла еще минута, и он услышал шепот:

— Тайл? Назад… отходим.

Он отчетливо увидел силуэт ползущего человека. Кон держал револьвер в руке и наверняка мог увеличить счет поверженных врагов, но к чему?

Если он выстрелит, они откроют ответный огонь и, весьма вероятно, ранят его. Уходят, и Бог с ними. Бесполезно стрелять теперь. Насколько знал Конагер, у Смока Парнелла никогда не бывало больше десятка работников на ферме, а сегодня он потерял троих.

Кон неподвижно стоял на месте, пока не услышал стук копыт, замирающий вдали.

Стало совсем темно, когда он вернулся в барак и раздул угли в печи. В отблесках огня увидел, что Хай Джексон мертв.

Чиркнув спичкой, зажег лампу, держась подальше от окон на случай, если бандиты вздумают задержаться, что само по себе после такого отпора, по его мнению, маловероятно. Они ведь могут вернуться в любой другой день — если хватит духу.

Кон постоял минуту — наконец-то ему расхотелось покидать барак. Во двор вышел одновременно с Леггетом и Тэем.

— Конагер?! — воскликнул Тэй. — Ну и баню ты им устроил!

— Я старался.

— Мы долго не имели возможности сделать ни одного выстрела, а потом наконец отыгрались.

— Вы сломали им хребет. Подкосили всю решимость, — сказал Конагер, сдвигая шляпу на затылок. — Я устал и голоден как пес, Тэй, а там в бараке мертвец, которого принес Скотт.

— Кто это?

— Хай Джексон.

— Жаль, — вздохнул Тэй. — Он работал у меня когда-то. Хороший был ковбой, но связался с плохой компанией.

— Оставьте его мне, — сказал Леггет. — Ты свое дело сделал, Кон.

Конагер с Тэем вошли в дом. Сиборн налил кофе, достал хлеб, холодное мясо и четверть яблочного пирога и пригласил Кона к столу:

— Садись скорей, ты, должно быть, умираешь с голоду.

Ковбой ел молча, а Тэй стоял у окна и смотрел, как Леггет уносит мертвеца в холмы.

— Недолог век человека в этом мире, но он уходит к чему-то лучшему. Ты думал когда-нибудь об этом, Кон?

— Не слишком много. Я представляю себе рай вроде того, каким его рисуют равнинные индейцы — счастливые охотничьи просторы. По крайней мере, я бы так хотел. Некая местность с горами, ручьями, реками и зелеными травянистыми берегами, где можно лежать, прикрыв глаза шляпой, и слушать жужжание пчел.

По сложной ассоциации Кон вспомнил о записке в кармане, вытащил ее и развернул. Он так устал, что мог заснуть прямо за столом, не окончив еду. В записке была всего одна строчка:

«Я никогда не была влюблена».

Он долго глядел на нее, потом сунул обратно в карман. Женщине не просто решиться высказать то, что на душе, если она уже не девчонка. Кто писал записки и посылал их в никуда по воле ветра?

Одинокая женщина, сказал он себе, чертовски одинокая. Ее чувства были ему понятны. Порой человеку как воздух нужен друг, с кем можно просто поговорить. Иногда увидишь что-то и до смерти хочется обернуться и сказать: «Здорово, правда?» А за спиной никого нет.

Что ж, здесь, на Западе, много одиноких людей. Мужчины и женщины, живя вдали друг от друга, работают, тоскуют, и души их пронизывают пространства в поисках ответного зова. Они глядят на горизонт, и мучает их один вопрос: а что там за ним? Но, запертые в пространстве расстояниями, как стенами, они находятся в пустоте… Пленники, вот кто они.

Конагер тоже чувствовал себя пленником. Ему не удалось получить образование. Он начал работать, как только его ручонка смогла обхватывать рукоятку инструмента, и с тех пор всегда трудился. Все, что подарила ему жизнь, — это взгляд из седла на бескрайний простор.

Он перегонял стада, задыхаясь в пыли, поднятой к пылающему солнцу двумя тысячами жарких движущихся тел. Он отбивал все внутренности, несясь по прерии на облучке дилижанса, прежде чем ему удавалось заставить слушаться испугавшихся полудиких лошадей.

Ему хотелось, чтобы скорей пришла весна и ветры подули в обратную сторону. И он послал бы ответ той, которая написала эти послания, — сказал ей, что она не одинока, что ее письма достигли цели. Но ветер дул не туда, да и разве надежный почтальон перекати-поле? Едва ли она найдет его письмо.

Размышления прервал Тэй.

— Чего нам теперь ждать? — спросил он. — Как думаешь, Конагер?

— Они не оставят нас в покое. В другой раз придумают что-нибудь новенькое… Попробуют увести весь наш скот или перестрелять нас поодиночке.

— Тебя когда-нибудь ранили?

— Да, пару раз, и ничего хорошего в этом нет.

Кон доел пирог, выпил еще одну чашку кофе и отодвинулся от стола.

— Я пошел спать. И не будите меня, если не случится чего-нибудь действительно серьезного.

Пошатываясь от усталости, он побрел назад в барак, стащил сапоги, отстегнул ремень с кобурой, плюхнулся на кровать и тут же заснул. Снились ему целые полки перекати-поля, мчавшиеся на него с привязанными письмами, и он бросался к каждому кусту, пытаясь достать белый клочок бумаги, прежде чем ветер унесет его в безвестную даль.

С неделю бандиты зализывали раны и не появлялись в окрестностях ранчо «СТ». Конагер съездил в Плазу и доложил о перестрелке, Шериф выслушал его, подрезая ногти перочинным ножом, а под конец встал и пожал ему руку.

— Я знаю Сиборна Тэя, — сказал он. — Это хороший человек. Крепкий старик. И я знаю Леггета. Тебя до сих пор не встречал, но слышал достаточно, чтобы пожать тебе руку. Ты помог очистить наш край от некоторых нехороших людей. Ты упомянул Кудрявчика Скотта, — продолжил шериф. — Он ранен?

— Вроде нет. — Конагер сдвинул шляпу на затылок. — Шериф, если этому мальчику дать шанс, он порвет со своей шайкой. Его держит при них ложное чувство товарищества, которого они не заслуживают.

— Похоже, я кое-чем могу ему помочь. Сейчас в городе находится его сестра. Увидишь парня — сообщи ему об этом. Она специально приехала с Востока, чтобы повидать его. — Подумав, шериф добавил: — Она не знает, что он связался с бандитами.

Вернувшись из Плазы, Конагер вместе с Леггетом продолжил сгонять скот на пастбища, которые легче охранять. А потом в один прекрасный день вернулся Джонни Мак-Гиверн.

— Что же ты так плохо описал мне этот край, — упрекнул Джонни. — Я бы потратил вдвое, втрое меньше времени на поиски.

— Но ты нашел его? — спросил Конагер.

— Он придет. Отправится через день-другой, у него остались кое-какие дела. — Джонни оглянулся вокруг. — Но, насколько я понял, его помощь уже не нужна?

— Да нет, еще нужна.

В своих одиноких поездках по прерии Конагер поймал себя на том, что ищет взглядом кусты перекати-поля. Но следующее письмо он обнаружил только через неделю, и то совершенно случайно — спустился на широкую равнину и увидел старый корраль, построенный когда-то для охоты на диких мустангов. Сколоченный наскоро из жердей и веток — из того, что нашлось под рукой, — корраль давно забросили, и он теперь, полуразвалившись, доживал свой срок, но возле его северной стены громоздилась большая куча перекати-поля.

Кон подъехал к ней и, обследовав по привычке каждый куст, наше две записки.

Первую, неразборчивую, написали, должно быть, несколько месяцев назад.

«В детстве я мечтала о сказочном рыцаре, который приедет за мною на белом коне.

Где же, о где же ты, мой Белый Рыцарь? Я жду, я так долго жду!»

Судя по свежести чернил и состоянию бумаги, второе письмо отправили гораздо позже.

«Прошлой ночью я вышла взглянуть на звезды. Я хотела бы знать их имена».

Не осознавая того, Конагер начал рисовать себе образ девушки, которая писала эти странные записки. В его мечтах она предстала юной, стройной, белокурой и такой же одинокой, как он сам. С ней можно было говорить обо всем на свете.

Работа продолжалась. Джонни помогал управляться со скотом, и они смогли расширить охраняемую территорию. Банда Парнелла не давала о себе знать, хотя Тайла Кокера видели в Плазе. В Черном Каньоне, недалеко к западу, какие-то подонки ограбили дилижанс. Никого из четверых грабителей не удалось узнать в лицо. Пятый держал лошадей.

Около недели Конагер оставался на ранчо. Он починил ворота корраля, объездил двух мустангов, спилил рога драчливому быку и заготовлял дрова перед грядущими холодами.

В конце недели выпал снег — первая пороша исчезла под лучами нежаркого уже солнца; но в течение следующей недели снег укрыл всю степь. Установилась тихая, морозная погода, ковбоям прибавилось хлопот: разбивать лед в поилках и проверять состояние скота. Конагеру приходилось спешиваться по пять-шесть раз в день и бежать за конем, чтобы хоть чуть-чуть согреть ноги.

Однажды, вернувшись на ранчо, он застал в бараке Чипа Юстона.

— Ну как, беда миновала? — спросил охотник, протягивая руку.

— Она может нагрянуть в любой день. Держи ружье под рукой, а ушки на макушке.

Понемногу Конагер взял на себя все управление делами на ранчо, и никто не возражал. Сиборн Тэй молчал, подолгу отдыхал, и у Кона закралось подозрение, что босса подводит сердце.

Как-то утром Кон собирался сделать небольшой объезд. Однако за седлом все же привязал свернутое одеяло — так, на всякий случай, чтобы быть готовым к холодной ночевке, если буран застанет в пути.

Отъехав мили четыре, увидел следы небольшого стада — голов двадцать. Животные шли плотно, и вели их три всадника на крупных, судя по ширине шага, конях.

Выложив из камней небольшую пирамидку, чтобы пометить направление, Конагер поехал на север.

След стада тянулся в одном направлении, и всадники, очевидно, нимало не заботились о конспирации. Скорее всего ловушка, решил ковбой. И едва он так подумал, как холодный пальчик коснулся его щеки, потом лба — пошел снег. Воры, возможно, на это и рассчитывали: через час все следы исчезнут.

Тем не менее Конагер продолжал преследование. У него в сумке лежала дюжина замерзших галет, кусок бекона, немного вяленой говядины и кофе. Он должен попытаться. Но к трем часам дня след окончательно исчез, засыпанный снегом. Ветер усилился.

Конагер заехал в рощицу кустарникового дуба вперемежку с пиниями и разжег костер.