Франция, куда я вернулся, разительно отличалась от исламской Испании, и я научился не вступать в дискуссии, хотя это и было нелегко. Мы, бретонцы, в общем-то народ достаточно молчаливый, но, тем не менее, как истинные кельты, любим поспорить. Молчаливым быть трудно, но обычно мне это удавалось.

Удручала и поражала меня всеобщая нечистоплотность, а также поразительное чванство и невежество как знати, так и церковников.

Все греческие мыслители, кроме разве Аристотеля, вроде бы и не жили вовсе, — если судить по их влиянию на западный мир. О мусульманских же и еврейских философах и ученых здесь и слыхом не слыхивали, а уж состояние врачебного дела просто устрашало.

За время, проведенное в Испании, я привык к свободному обмену мнениями в кордовских дискуссиях, к неспешным купаньям в горячей воде, к освещенным и замощенным улицам. В Кордове и Толедо, в Севилье и Малаге — повсюду царила мудрость, поэзия, горячее обсуждение новых идей.

Однако и во Франции среди молодых людей обнаружил я возрастающую любознательность, желание слушать и познавать новое.

То там, то здесь в монастырях мыслили, писали, беседовали ученые, такие как Пьер Абеляр. Их было немного, часто они бедствовали, но число их возрастало.

Месяц спустя после расставания в Бретани я наконец-то снова присоединился к каравану.

В то время он находился в Камбре. В Брюгге и Лилле возникли какие-то затруднения, и тамошних ярмарок стали избегать. Здесь же дела шли хорошо, и, вернувшись, я узнал, что весь наш шелк, кроме нескольких штук, продан, а вырученные деньги вложены в покупку фламандских сукон. Мы повернули на юго-восток, к Шалону-на-Марне, и шесть недель спустя прибыли в Сен-Дени, что близ Парижа.

В Сен-Дени Сафия вдруг сказала:

— Матюрен, здесь мы с тобой расстанемся.

Со времени моего возвращения она была необычно молчалива, и я понял, что у неё есть какие-то свои сложности, которых она мне не поверяла, — а я не допытывался. Еще в Монтобане она получила послание от своих прежних сообщников, и теперь собиралась снова вернуться к старым занятиям.

— Мне будет не хватать тебя.

Она не отводила от меня глаз:

— Ты все ещё хочешь разыскать своего отца?

— Больше всего на свете.

Кажется, её веки слегка вздрогнули, и я понял, что она знает больше, чем решается сказать мне.

— Лучше будет, если ты оставишь мысли о нем.

— Он мертв?

— Нет… Но он для тебя недосягаем. Если ты будешь стоять на своем, то я не поручусь за твою жизнь.

— Для меня другого пути нет.

Она замолчала. Мы беседовали в небольшой роще на берегу Сены. Завтра мы въедем в Париж и там распрощаемся. Мы были хорошими друзьями, восхищались друг другом, уважали друг друга. Она, проницательная и умная женщина, — одна из ячеек сети, опутавшей весь исламский мир, и сетей таких существовало несколько, они служили разным идеалам, разным замыслам и делам, и между ними шла война — невидимая и неслышимая, но тем не менее жестокая и смертельная.

Наконец, она спросила:

— Ты слышал когда-нибудь о Старце Горы?

— Об ассасинах? Да, я знаю о них.

— У него есть крепость высоко в горах, за Каспийским морем. Точнее говоря, там несколько таких твердынь, но только одна имеет к тебе отношение… Это крепость Аламут.

— И там мой отец?

— Да, в рабстве… И, Матюрен, никто — да-да, никто не может войти в этот замок, кроме ассасинов.

— Ты уверена, что он там?

— У нас везде есть лазутчики. Эта весть дошла до меня только сейчас. Все, что мне известно, — это что три месяца назад он был ещё здоров и силен.

— Но… в рабстве?..

Казалось невероятным, чтобы отец мог стать рабом. Его свирепая сила, его острый ум, его неукротимый нрав… Я не мог представить себе человека, менее способного вынести участь раба.

Об ассасинах я знал только общеизвестные вещи. Они были персидской сектой, ветвью исмаилитов, которые, в свою очередь, входили в число шиитов — одного из двух крупнейших течений среди последователей Мухаммеда.

Молодой перс, шиит, Хасан ибн аль-Саббах, вступил в секту в 1071 году и стал первым Великим магистром ассасинов, первым «Старцем Горы». Он превратил убийство в политическое оружие и добился того, что его боялся весь исламский мир и даже христианская Европа.

Из своей твердыни в Аламуте Хасан отправлял одурманенных гашишем ассасинов убивать врагов Старца Горы или нападать на караваны и приносить ему добычу. Из своей крепости он посылал приказы царям и султанам, и не один из них под страхом смерти покорялся желаниям Старца Горы.

Рассказывали предание о том, что Хасан ибн аль-Саббах, Омар Хайям и Низам аль-Мульк ещё молодыми студентами заключили между собой договор. Все трое учились у одного и того же наставника, все были одарены талантами, и было очевидно, что по крайней мере один из них достигнет высот власти. И они сговорились между собой, что тот, кто добьется успеха, по-братски разделит его с двумя другими.

Низам аль-Мульк стал визирем могущественной империи турок-сельджуков, а Омар Хайям, ученый, математик и поэт, предпочел получать содержание, которое давало ему возможность продолжать свои научные занятия. Хасан, напротив, настоял на получении поста при дворе, где вскоре стал соперником самому Низаму аль-Мульку.

В конце концов, он запутался в своих интригах, попал в немилость, бежал из страны и обосновался в Аламуте, откуда руководил убийством Низам аль-Мулька.

Рассказывали об Аламутском Саде — потаенной горной долине неподалеку от крепости, где росли всевозможные восхитительные фрукты, великолепные цветы и тенистые деревья. Были там фонтаны, из которых текли вино и молоко, и был этот сад населен прекрасными, волнующими чувства женщинами.

В Аламут приглашали юношей из пустынных племен, опаивали дурманящими снадобьями и доставляли в эту долину. И там они несколько дней жили так, как никогда не приходилось им жить в суровой, бесплодной пустыне.

До этого юнцы из пустыни ничего не знали в жизни, кроме фиников, верблюжьего молока да козлятины. И вдруг перед ними оказывались в изобилии всевозможные роскошные яства и они получали возможность услаждать себя обществом женщин такой красоты, какая является только во сне.

Потом их снова одурманивали и увозили из долины, и говорили им, что Старец переносил их в рай и, если захочет, сможет сделать это снова. Кроме того, если они умрут, служа ему, то тоже будут возвращены в рай.

А потом этих молодых людей посылали убивать врагов Старца Горы; и, поскольку им давали гашиш, чтобы сделать их бесстрашными, то они стали известны под именем «гашишинов», или ассасинов.

Много рассказывали разных устрашающих историй о Старце Горы и о тех, кого он лишил жизни. Любую смерть возможного врага приписывали ему, независимо от того, как обстояло дело в действительности.

И вот теперь мой отец — пленник в Аламуте. Я должен как-то добраться туда, проникнуть в крепость и вызволить его. Я так и сказал Сафии.

— Так я и знала, что ты захочешь туда отправиться, но в этом деле я ничем не смогу помочь тебе, Матюрен… совершенно ничем.

— Я не жду помощи, Сафия. Это дело — мое личное. Теперь мне известно, что он жив и здоров; а все остальное — за мной.

— Тебя не нужно предостерегать, Матюрен, но помни, что у Старца повсюду есть шпионы и соглядатаи. Если ты заговоришь о своих намерениях, он узнает. Даже здесь у него могут быть шпионы, поэтому никому не рассказывай о своих планах.

Мы слушали шепот реки и шорох листьев.

— Сафия, ты уверена, что теперь у тебя все будет благополучно?

— У меня есть друзья, Матюрен, но мне понадобятся деньги на первое время. Если ты согласен, я возьму деньги, которые у нас есть, а тебе останутся товары и лошади.

— Это несправедливо. Товары и лошади стоят намного дороже, чем то золото, что у нас осталось.

Позади нас шумел лагерь. Пел Гвидо, и слышался смех Иоганнеса.

— Мне будет не хватать их, и тебя тоже. Нам посчастливилось, что мы нашли их…

— А мне посчастливилось найти тебя, — сказал я. — Ты помнишь ту ночь, Сафия? Мне некуда было податься, кругом одни враги…

— Ты был мне добрым другом. — Она подняла на меня глаза. — Матюрен, я желаю…

Мне так и не пришлось узнать, чего она желала, потому что в этот миг меня позвали из лагеря.

Там ожидали гансграф и Петер, а с ними Лукка и Иоганнес.

— Нам нужен твой совет, Кербушар. Сафия сказала, что ты весьма сведущ в науке о странах и землях, и у тебя даже есть карты.

— Да, я знаю о разных землях.

— А о тех, что к востоку отсюда? Знаешь ли ты земли мадьяров и печенегов?

— Я читал Марвази и других. Они сообщают немногое.

— А Киев тебе знаком?

— Это крупный торговый город, самый крупный в северной Европе, но дорога туда опасна, а печенеги — народ дикий и свирепый.

— Это неважно. Два наших каравана, Петера и мой, будут насчитывать более ста пятидесяти бойцов.

Я много слышал о свирепых степных племенах, и мысль эта меня беспокоила. Гансграф внимательно и серьезно выслушал мои возражения.

— Мы пропустили ярмарки в Брюгге и Лилле, а в Сен-Дени ярмарка слишком мала. Можно будет поторговать поблизости, в Ланьи и Провене, но если мы отправимся на восток, то попадем сперва на Кельнскую, а потом и на Лейпцигскую ярмарку. Сдается мне, что если мы доставим фламандские сукна в Киев, продадим их там и купим меха, чтобы повезти в Константинополь, то получим хороший барыш.

Ходили слухи, что степные племена беспокойны, и я был встревожен. Сафия ожидала меня, и я сообщил ей о том, что замышлялось, и о своих опасениях.

Можно измерить морские глубины, но кому дано заглянуть в женское сердце? Многие месяцы мы знали друг друга, и она всегда волновала меня, но есть в отношениях между мужчиной и женщиной некое мгновение, и если оно миновала, то может уже никогда не вернуться. По крайней мере, с тем же духом и настроением.

Мы встретились, как равные, а в таких делах это редко кончается хорошо, ибо женщина, которая желает быть равной с мужчиной, обычно превращается в нечто меньшее, чем мужчина, и меньшее, чем женщина. Женщина имеет свою собственную сущность, совершенно отличную от мужской.

— Я провожу тебя до города. Нехорошо тебе ехать одной.

— Ладно.

Молчание легло между нами, и я искал в своем сердце ключ, чтобы проникнуть в это молчание, но не нашел нужных слов.

Париж был не похож на города, к которым я привык; это было убогое, маленькое местечко с грязными улицами, и жители его подозрительно относились к чужакам.

Отец рассказывал мне, как поселились рыбаки на острове посреди Сены и основали там городок, названный Лютецией, который много раз разоряли викинги. В конце концов, граф Эде и епископ Гозлен возвели на острове укрепления и, сплотив жителей городка, отбили викингов, которые после этого отправились вниз по течению реки и обосновались в земле, названной по их имени Нормандией. Северные люди — нортманы — стали известны во франкских землях под именем норманнов.

Город Париж — если можно его так называть — представлял собой, по сути, три города. Остров, где раньше была Лютеция и где теперь возвышался собор Нотр-Дам, служил местопребыванием правительства и резиденцией короля. На острове жил и епископ. На правом берегу, в качестве самостоятельной части, находился Город — лавки, рынки и шесть крупных гильдий. Здесь жили менялы, ювелиры и банкиры. Управлял этой частью города Профос Парижа — начальник конной полиции. На левом берегу располагались «школы» со своими собственными законами, властями и обычаями; эта часть только начинала развиваться. Епископ Парижский был крупным феодальным землевладельцем, обладающим не меньшей властью и могуществом, чем сам король.

Древнее место расположения Лютеции именовалось теперь «островом Ситэ», однако проживавшие там король и епископ меньше имели дела с тем, что называлось правительством, нежели с членами гильдии или с любящими поспорить и частенько наглыми студентами университета. Когда этими землями владели римляне, они, как я заметил, жили не только на острове: на левом берегу до сих пор сохранились остатки амфитеатра и несколько арок акведука.

Мы с Сафией расстались на мосту, потому что у меня не было желания попадать в места, где распоряжаются официальные власти. Чем дальше человек держится от властей, тем дольше и счастливее оказывается его жизнь. Ну и, кроме того, не по сердцу мне долгие прощания…

— Так у тебя все будет хорошо? — спросил я.

— Могу сказать только одно. Я останусь здесь на некоторое время. Кое-какие мои друзья… неважно, кто именно… замыслили основать в Париже шелковую мануфактуру.

— Это хорошая мысль, Сафия. Времена меняются. Еще недавно города не имели никакого значения. Теперь они перестали служить только убежищами на случай войны и превращаются в рынки. Ты это сама видела. Странствующие купцы перестают переезжать с места на место и оседают в городах. Ты мудро решила. Где есть женщины, там будет и спрос на шелка.

Больше мы ничего не сказали и расстались, послав друг другу на прощание долгий, неотрывный взгляд. И я поехал прочь, такой же несчастный, как и она.

Старая римская дорога на Лион вела меня к окраине города, но я свернул в сторону, увидев сборище молодых людей.

Подъехав поближе, я остановился и прислушался. Группа юношей сидела на вязанках соломы и слушала лекцию. Это место называлось Фуар, и здесь была одна из первых школ в Париже.

Некоторые искоса, с подозрением посматривали на меня, сидящего верхом на прекрасном арабском скакуне, но в помятых доспехах, с мечом на боку, с луком и стрелами, подвешенными к седлу. Без сомнения, они удивлялись, что такого человек может интересовать их дискуссия.

Лектор, худой мужчина с кислым лицом, толковал проклятие, провозглашенное Бернардом Клервоским Абеляру за приложение к теологии здравого смысла и доводов разума, и восхвалял Бернарда за это обвинение Абеляра, которого называл еретиком.

— Чушь! Бессмыслица! — раздраженно вмешался я. — Твой Бернард был просто старым глупцом!

Все головы разом повернулись в мою сторону, а лектор уставился на меня в ужасе:

— Как ты осмеливаешься произносить такое? — спросил он.

— Я осмеливаюсь произносить что угодно, — ответил я более веселым тоном, — потому что подо мной резвый конь.

Некоторые слушатели расхохотались, а один крикнул:

— Здорово сказано, солдат!

— Неужели нет у тебя ни капли почтения? — вопросил лектор.

— Я почитаю всех, кто задает вопросы и ищет честные ответы.

— Да ты философ! — засмеялся кто-то.

— Я странник, ищущий ответов, — заметил я, а потом снова обратился к учителю: — Ты спросил, имею ли я почтение. Так вот, я почитаю истину, но не знаю, что есть истина. Я подозреваю, что есть множество истин, потому-то мне и подозрителен каждый, кто провозглашает, что владеет единственной, воистину истинной истиной.

— Ты еретик! — провозгласил он с угрозой.

— Я язычник, а язычник не может быть еретиком.

— Ты ездишь на мусульманской лошади.

— Моя лошадь никогда об этом не заявляла, но, судя по её поведению в морозное утро, она вообще неверующая…

Раздались подавляемые смешки, и учитель прищурил глаза:

— Ты смеешься над Церковью, — вновь в его голосе прозвучала угроза.

— А кто сказал хоть слово о Церкви? Напротив, я весьма почитаю религию. Мои возражения относятся лишь к тем, кто столь многое отвергает и столь мало приемлет.

— А ты что приемлешь? — крикнул кто-то из студентов. — Скажи, солдат!

— Что я приемлю? Поскольку я мужчина, то очевидно, что я приемлю женщин.

Эта реплика вызвала взрыв хохота.

— В одном моя беда, что у меня нет знакомых в городе.

— Оставайся ночевать, солдат! Мы тебя представим Толстухе Клер!

— У меня есть теория, — возразил я, — которая говорит, что, будучи искателем истины, я должен сам находить себе и ответы, и женщин.

— Скажи нам, солдат, в твоих странствиях выяснил ли ты, круглая земля или плоская?

— Земля круглая, — ответил я, — это было известно и грекам, и арабам. Кстати, это известно и людям Хинда, который очень далеко отсюда.

— Ты сам это узнал, солдат, или говоришь с чужих слов?

— То, что земля круглая, я знаю по собственному опыту, потому что плавал далеко по морю-океану, а что об этом известно арабам, я знаю из разговоров с их наставниками. Что же до греков и жителей Хинда, то я читал их книги.

— Ты умеешь читать по-гречески? — теперь учитель изумился.

— По-гречески, по-латыни, по-арабски, немного по-персидски и немного на санскрите, — сказал я. — И очень многое умею прочесть в сердце женщины.

— Думаю, ты врешь, — проговорил наставник.

— Кто ест перец, — отрезал я, — у того начинает гореть во рту. — Потом добавил: — Вот что, наставник, если уж ты говоришь, что я вру, говори это с мечом в руке.

Тем временем студенты начали подниматься с мест.

— Солдат, близится ночь. Если даже ты не приемлешь нашего совета насчет Толстухи Клер, то все равно пошли с нами, посмотришь, что ещё может предложить Париж. А заодно испытаем местное вино, дабы посмотреть, достоин ли твой вкус твоего остроумия.

— Обязательно, благородные господа! Ведите меня, ведите! Истинный философ никогда не отказывается от девчонки, стакана вина и часа беседы!

Повернувшись к учителю, я сказал:

— Я не собирался проявить непочтения ни к тебе, ни к тому, чему ты учишь; я всего лишь хотел задать тебе некоторые вопросы…

— Вопросы будет задавать епископ, — мрачно ответил он, — и не мне, а тебе!

— Ну, тогда посади его на самого быстрого коня, — заметил я, — иначе придется ему задавать вопросы ветру…