Отец как раз запрягал, когда я увидел, как они подъезжают. Он уже застегивал упряжь, когда я заметил пыль на дороге и закричал:

— Па! Банда Моуэтта!

Признаться, никогда не видел, чтобы он действовал быстрее или более решительно. Я даже не подозревал, что он на такое способен. Он казался мне обычным человеком, и когда я думал о героях, то отца в их число не включал. Но тут он не терял времени даром.

Мой конь был уже оседлан, потому что я собирался отправится в холмы. Отец обернул меня куском ткани так, что я стал похож на мумию. Он сказал, что так ребра срастаются быстрее и я буду чувствовать себя лучше.

Стало быть, конь был готов, винтовка и патроны тоже. И запас провизии.

А когда отец увидел это облако пыли, он рванул к дому. Я кинулся было за ним, но он заорал через плечо, чтобы я выпускал скот. У нас были коровы — одна молочная и несколько мясных, и я тут же разбросал жерди корраля и разогнал их так, что они трусцой побежали по лугу.

Отец выбежал из дому с одеждой и с припасами. Как я потом понял, он давно предвидел подобную ситуацию и знал, что надо брать с собой. Он побежал к лошадям.

— Па! — закричал я. — А что с домом?

— Когда мы приехали сюда, у нас не было дома, сынок. У нас был наш скарб и скот. Так что вперед!

И мы рванули.

По тому, как скакал отец, я уяснил, что он не станет бежать без оглядки, у него был план. И скоро я его понял.

Он направлялся прямо в Затерянный каньон.

Иногда, время от времени, мы выбирали тропу и ее исследовали. Еще до того, как здесь остановиться, мы проезжали множество больших и маленьких рощ, и отец все время прикидывал, как, в случае чего, лучше замести следы.

Там, где мы спустились в каньон, он был не больше пятнадцати сотен футов от края до края, но не меньше пятисот футов глубиной. Склоны от кромки до дна поросли густым лесом. Это было хорошее укрытие.

Времени мы зря не теряли. Отец доскакал до края каньона и скрылся из виду. Когда я подъехал ближе, то увидел, что его лошадь спускается по такой крутой тропе, что дух захватывает.

Я смело ехал за отцом — мне не хотелось, чтобы он подумал, что я испугался, но к тому времени, как мы проскользили сотню футов, я пожалел, что родился на свет.

Мы выбрались на дно каньона рядом с проносящимся по нему ручьем — по моему мнению, в этом ручье должна водитъся лучшая в мире форель, а у меня — ни удочки, ни времени, чтобы посидеть здесь с нею.

Время от времени отец, не говоря ни слова, уходил разведывать окрестности. Видно, он здесь уже побывал, потому что быстро провел меня к месту, где излучина ручья высекла в камне утеса что-то вроде впадины, закрытой лесом. Падавшие деревья создали там естественный корраль, здесь мы оставили наш скот. Отец спешился.

— Оставайся здесь, Доби. Мне надо кое-что сделать наверху.

— Ты хочешь вернуться?

— Они не сожгут ранчо, не узнав, что я этого не одобряю, — ответил он. — Я просто пару раз выстрелю и опять спущусь.

— Я пойду с тобой.

— Вот что, сынок, ты останешься с животными. Я не для того растил тебя с пеленок, чтобы тебя однажды подстрелил какой-нибудь бандит. Сиди здесь и жди меня; а когда я вернусь, мы сообразим, что делать.

— Знаешь, па, если ты растил меня для того, чтобы я сидел и смотрел, как мой отец один идет в драку, то ты точно потерял время зря. Я иду с тобой.

Мы пошли вместе, и я никогда не чувствовал себя ближе к нему, чем тогда. Мы выбрались из каньона и рощей помчались обратно к ранчо. Шайка Моуэтта кружила вокруг дома. Они кричали и стреляли.

Из трубы шел дым, и я понял: они не знают, что мы убежали. Для хорошего выстрела было чересчур далеко, но если они рванут за нами, то нужно успеть добраться до каньона. Поэтому отец улегся в камнях, долго прицеливался и наконец медленно нажал спуск. Старая винтовка в его руках дернулась, и одна из лошадей встала на дыбы, словно ее что-то ужалило; всадник покатился на землю. А потом они разбежались во все стороны так, что только пятки сверкали.

Но я успел-таки сказать свое слово. Я долго целился в крупного мужика с белыми подтяжками, держа мушку чуть ниже того места, где они перекрещивались, и осторожно сгибал указательный палец, пока не прогремел выстрел.

Я не убил его, но ранил. Дал понять, что в него стреляют. Однако они не уехали далеко. Один из шайки поджег факел и бросил его на крышу дома. Факел скатился.

Мы с отцом открыли огонь и слегка их побеспокоили, но через несколько выстрелов они поняли, что палят не из дома, развернулись и понеслись к нам.

Зрелище, скажу я вам, было потрясающее.

Бандитов было человек четырнадцать — пятнадцать, у всех прекрасные лошади, и они летели на нас, словно отряд наступающей кавалерии. Внушительное зрелище. Красивее я не видал и теперь восхищался, глядя на них в прицел винтовки. На этот раз ошибки быть не могло: после моего выстрела один из бандитов вскинул руки, грохнулся на землю, несколько раз перевернулся и так и остался лежать. Отец тоже выстрелил и только потом сказал:

— Пора уходить, сынок.

И мы ушли.

Скажу больше: мы убежали. Отец, оказывается, хорошо умел бегать. Мы неслись во всю прыть, когда услыхали сзади крик.

Они заметили нас.

— Стой, сын, — сказал отец.

Он упал за бревно и выстрелил, прежде чем коснуться земли. Я на секунду опоздал и стрелял, укрывшись за толстым деревом.

Они подожгли дом. Мы видели, как в небо поднимается дым.

Всадники стали брать нас в кольцо, и мы опять рванули к каньону. Перевалили через край и повалились на землю, пули поднимали вокруг нас фонтанчики пыли. Мы отстреливались.

Бандиты ушли в лес вправо и влево от нас. Я стал перезаряжать винтовку и взглянул на отца. Вся его рубашка была в крови, а лицо стало бледным как полотно. Я испугался.

Я подполз к нему и взвалил его на плечи и с обеими винтовками кое-как, с горем пополам, спустился на дно каньона. Нельзя было так обращаться с раненым, но выбора у меня не было. Я затащил его в наш новый корраль, обмыл лицо и попытался снять с отца рубашку.

Я снял верхнюю рубашку, и нижнюю тоже, обнажив его грудь, и увидел входное отверстие. Пуля раскрошила плечевую кость, порвала мышцы и застряла, не дойдя до позвоночника. Там она выпирала синеватым бугром, и я решил, что лучшее, что смогу сделать, — это вытащить ее оттуда. Вынул свой нож, надрезал кожу, и пуля сама выскочила в подставленную ладонь.

Он потерял много крови. Он потерял чертову уйму крови, но рана не казалась мне смертельной, хоть я и мало что в них понимал. Надо было что-то делать, поэтому я замотал рану обрывками его нижней рубахи, немного его обмыл и уложил на землю.

Боль от раздробленной кости, наверное, вызвала шок, потому что он где-то по дороге потерял сознание.

Я взял его винтовку, перезарядил ее и стал ждать банду Моуэтта. Но никто из них так и не появился. Я приготовиться перебить чуть ли не всю шайку, однако они не пришли.

По-моему, они решили, что поубивали нас. Или напугали так, что мы здесь больше не покажемся. Или что-нибудь в этом роде. А возможно, им не слишком светила мысль спускаться в каньон, где за каждым деревом их может поджидать выстрел или даже два.

И вот я сидел на дне Затерянного каньона, а отец лежал, страдая от потери крови, и я понятия не имел, что делать дальше.

Я всегда думал, что отец мало что знает, однако он часто помогал людям или лечил их, а я хоть и много болтал, не знал, что делать в таких случаях.

В эти часы я точно не думал о золотоволосых девушках, просто жалел, не зная, что предпринять, да и посоветоваться было не с кем.

Развел маленький костер и в одном из котлов, что привез отец, начал кипятить воду. Клянусь, он все продумал заранее: захватил все, что могло понадобиться.

Я распаковал вьюки и начал копаться в вещах, чтобы посмотреть, что там у нас есть. Нашел банку белого порошка, которую отцу дал один старый джентльмен и сказал, что он помогает при царапинах от колючей проволоки. Ни разу не видел колючей проволоки, но что такое царапина, как не маленькая ранка? Поэтому, когда я в очередной раз промывал рану отца, я засыпал ее этим белым порошком.

Когда люди живут вдалеке от врачей, они готовят собственные лекарства, и некоторые из них действуют на редкость здорово. Я поставил кофейник и набрал еще хвороста для костра. И укрепил наше укрытие.

Откуда я знал — может, банда Моуэтта сидит на краю каньона и ждет ночи, чтобы на нас напасть.

Приготовив кофе, оставил на минуту отца и спустился к ручью набрать воды для бульона.

Когда я вернулся, отец уже шевелился. Не знаю, как долго продолжалось кровотечение, прежде чем я его заметил. Может, сразу после первой пули, но то, как его рубашка пропиталась кровью, испугало меня до жути.

Никто из бандитов не показывался. Наверное, они вообще не спускались в каньон, но я не стал рисковать и подниматься наверх. Если меня убьют, отец останется здесь умирать или выкарабкиваться в одиночку.

И вот я сидел, ждал и мечтал только об одном: чтобы пришел хоть кто-нибудь. Только вряд ли кто-нибудь появится, разве только Оуэн Чантри, но и он едва ли найдет нас в этой дыре.

Я действительно волновался за отца и никогда в жизни не чувствовал себя таким одиноким.

Когда отец открыл глаза, полдень уже давно прошел. Я тут же принес ему кофе и поддерживал голову, пока он сделал пару глотков.

— Что случилось? — спросил он.

— Тебя ранили, па. Не слишком тяжело, это наверняка, но ты потерял много крови. Ты должен лежать, не двигаясь, и отдыхать. Никто не приходил. Я ухаживал за скотом, и построил оборонительные укрепления, и зарядил винтовки, и все ждал, что кто-нибудь придет…

Он закрыл глаза, затем выпил еще немного кофе. Похоже, он ему помог, и тогда я настрогал в кастрюлю вяленого мяса и хорошенько размешал все над огнем. Скоро у нас был готов отличный бульон.

— Чантри придет, — сказал отец. — Тогда все будет в порядке.

Его замечание вроде как разозлило меня.

— Он нас не найдет, даже если захочет. А если и найдет, то все равно не справится с Моуэттами и сбежит. Нам надо сидеть здесь, пока ты поправишься, а потом выбираться отсюда и уезжать.

— Здесь наш дом, сынок. Мы никуда не уедем. Мы вернемся на ранчо и снова отстроим его. Я уже достаточно побродяжничал: шатался по белу свету с тех пор, как помню себя, но хватит — теперь я останусь здесь. Может, это не самая лучшая земля, может, она далеко от всяких городов, но я могу назвать ее своей. Мы остаемся.

К тому времени, как я напоил его бульоном, солнце скрылось, по стенам каньона сгустились тени. Я допил бульон, затем отвел скот на водопой и обнаружил лужок, растянувшиеся вдоль ручья. Притащив несколько жердей, валунов и сучьев, соорудил подобие корраля. На ночь травы хватит.

Потом взял винтовку и окликнул отца:

— Па?

Он что-то ответил невпопад. У него начался жар, и он бредил. Я хотел подняться на край каньона, чтобы осмотреться.

Я поворачивал голову, когда заметил, что Мэри настороженно подняла уши. Мэри — это наша тягловая лошадь, большая и сильная, но с кротким и добрым нравом. Она внимательно вслушивалась в темноту — кто-то приближался.

Не было слышно ни звука. Ни шороха. И я тоже вслушивался изо всех сил.

Мэри все еще прислушивалась, но она уже не казалась такой настороженной. Может, это был какой-нибудь зверек. Я уже почти поставил винтовку, когда кто-то заговорил:

— Доби? Можно войти в лагерь?

Это был Чантри. Он — ясно как день.

— Заходите, — сказал я, чувствуя, что у меня гора с плеч свалилась. Никогда в жизни не чувствовал такого облегчения: ведь теперь я не был один, с больным отцом на руках.

Чантри пешим вышел из-за деревьев и остановился, чтобы я убедился, что это он. Потом подошел к костру и кинул взгляд на отца:

— Что с ним?

Я ему все рассказал. Отец спал. Чантри сказал, пусть спит, сон, мол, лучший лекарь, но когда он проснется, Чантри посмотрит его рану. А потом добавил:

— Со мной Марни и старик.

— Какой старик?

— Он много лет живет в горах… во всяком случае, он это утверждает.

— Никогда не видал здесь никакого старика. Вы уверены, что он не один из тех?

— Уверен. Во время недавней перестрелки у меня был случай убедиться.

Он подошел к опушке рощи и тихо позвал кого-то.

Они вышли — девушка, уставшая, но все равно очень красивая, и старик, до того древний и седой, что мне показалось, будто он встал из могилы. Однако двигался он легко и проворно, а по тому, как он схватил кофейник, можно было подумать, что он его собственный.

— Поспи, Доби, — сказал мне Чантри, — я погляжу за твоим отцом.

Ну… я и вправду устал.

Они подбавили хвороста в костер, и когда я улегся спать, расселись вокруг выпить кофе.

Наш дом сожгли, скот разогнали, а отца ранили. У меня была пара сломанных ребер, на краю каньона ждали люди, готовые убить нас, но я заснул. Только я закрыл глаза, как пришлось снова открыть их, потому что вовсю светило солнце. Вокруг было тихо.

Я сел и огляделся. У костра сидела Марни Фокс. Невдалеке лежал отец, под головой у него была куртка.

Чантри не было.

— Где Чантри? — спросил я.

— Поехал к дому.

— Там нет дома, его сожгли. Он только зря потратит время.

— Не сожгли, Доби. Старик смотрел в подзорную трубу, и оказывается, дом стоит. Верно, часть его сгорела, но он стоит.

Конечно, я должен был догадаться. Надо очень постараться, чтобы поджечь такие крепкие, отесанные, хорошо подогнанные бревна.

Я пошел к ручью, умылся, сполоснул рот и как можно тщательнее причесался пятерней.

Когда я вернулся к костру, Марни налила мне кофе. И в это время вернулся Оуэн Чантри со стариком, который выглядел как ходячий скелет.

Чантри нес охапку книг, некоторые из них были обуглены.

— Дом не сгорел, Доби. Только часть крыши и часть крыльца.

— Вы принесли книги, — сказал я. — Это все, что вы искали?

— Мне хотелось почитать Теннисона, — сказал он, — я… — В его глазах появилось странное выражение, и он посмотрел на Марни. — Теннисон… Над этим стоит подумать.