Дот был очень молод. Приходя к Барду, он внимательно наблюдал за ним и спрашивал о разных вещах.

— Это? — усмехнулся Бард. — Дом для Троих, верно?

— Верно, Бард Джо. — Дот уселся и приготовился слушать.

Бард тоже сел и положил потертый деревянный ящик на циновку.

— А ну, малыш, назови имена Троих.

— Анне, Роббре и Вилджастрамаратан.

Бард важно кивнул, и Дот просиял.

— Анне, конечно, хозяйка в доме. Она колет дрова, жнет пшеницу, готовит пищу и пасет скот. Мы понятия не имеем, как у нее на все хватает рук, однако в доме всегда порядок, и Анне, хлопоча, постоянно напевает.

Дот видел женщин, работающих в огороде. Он видел руки матери — сильные, красивые, не знающие ни минуты отдыха.

— Роббре, наоборот, типичный мужчина, — продолжал Бард. — Носит удобные одежды и все время сидит в чайном шатре, беседуя с Бардом о мудрости. Ему немного надо для счастья. И это правильно. Голос его подобен сердцебиению: низкий, еле слышный, но никогда не смолкающий.

Бард отвел задумчивый взгляд от Дома для Троих и улыбнулся Доту.

— А Вилджастрамаратан? — вежливо спросил Дот.

Бард закатил глаза и горько рассмеялся.

— Вилджастрамаратан? О, это загадочное дитя! То ли мальчик, то ли девочка. А может, и то, и другое. Неусидчивый, писклявый, как комар, и такой же назойливый. Вилджастрамаратан постоянно донимает родителей, зовет их танцевать. Они, конечно, не обращают внимания, занимаются своим делом. Вилджастрамаратан плетет вокруг них паутину песен, все быстрее и быстрее, заканчивая каждый куплет визгливым смехом. А в промежутках слышны спокойные голоса Анне и Роббре.

Дот не раз слышал, как поют Трое — бессонными ночами, когда он лежал дома под дымоходом, и ветер доносил до него обрывки музыки. Но по-настоящему познакомиться им предстояло лишь по достижении среднелетия, когда перед ним распахнется полог чайного шатра. Пока же он слушал их урывками: Анне напевала, Роббре бормотал, а Вилджастрамаратан бешено вертелся у них под ногами.

Дом для Троих был темным и хрупким, как обнаженные ветром мертвецы, чья плоть при касании обращается в прах и облетает с коричневых костей.

— Трое выходят из дома лишь осенью и весной, — говорил Бард, — когда воздух влажен. Влажность им по душе. А сухая жара и холод их пугают. Зимой и летом они сидят взаперти и отказываются петь и танцевать.

— Ну и правильно, — отвечал Дот. — А то еще развалят собственный дом.

— Только чуткие, осторожные руки Барда Джо умеют выманить их наружу. — Зрачки Барда были двумя источниками спокойствия, средоточием мудрости мира. — Только Бард знает в Доме все закоулки и укромные места, где Трое любят прятаться. Только у Барда есть ключи.

Седая, коротко остриженная борода Барда Джо подчеркивала волевой подбородок. Его длинные пальцы, выхоленные дежурной женой, осторожно тронули два торчащих из ящика желтых зуба — сначала один, потом второй.

Дот не помнил своего отца. Он знал, что отца звали Морри и что он был смуглее и выше всех, кого Доту довелось видеть. Когда Морри погиб, мать Дота Бонне дала обет безбрачия, и поэтому Бард не получил от нее детей, кроме тех двоих, что она привела с собой: Дота и его сестры Ардент. Никто толком не знал, почему люди Барда приняли Бонне. Видимо, их устраивало ее трудолюбие. Бонне работала не покладая рук: днем пасла скот и копалась в огороде, а ночью сучила пряжу и ткала.

— Все вокруг только и говорят, как впервые встретили Барда, — пожаловался Дот матери.

Какое-то время мать продолжала молоть зерно, потом выпрямилась и бросила на сына острый взгляд.

— Хочешь, чтобы и я рассказала?

— Ну… ребята спрашивают.

Бонне снова принялась молоть.

— А что тут рассказывать? Мы сюда пришли, после того как погиб Морри. Но не вместе со всеми, а чуть погодя. Нужно было время, чтобы жизнь подготовила меня к порядкам в семье Барда.

— А дальше? — Дот ждал продолжения.

— Все. Дальше ничего. — Она опять уколола его взглядом.

— Другие ребята больше рассказывают. Например, что случилось, когда их мамы впервые его увидели.

Глаза матери улыбнулись.

— Да? А кому из этих ребят Бард — родной отец?

— Ну, не всем…

— Понимаешь, для них это истории о большой любви. А для меня — просто сделка. Как между продавцом и покупателем. Никакого сердца, чистый расчет. Единственный способ сохранить жизнь тебе и Ардент.

— Ты… заплатила ему? — спросил Дот, борясь со стыдом. В кругу Барда было не принято говорить о деньгах.

— Отдала все до копейки. И свои сбережения, и то, что осталось от Морри. И от дяди Темба, погибшего в той же заварушке.

— Это было много? — прошептал Дот, чувствуя тошноту.

Бонне изогнула бровь и вернулась к своему занятию.

— Да, наверное, — сказала она равнодушно.

Дот чувствовал: мать надеется, что он оставит эту тему. Поэтому терпеливо ждал, когда она снова поднимет глаза.

— Как тебе объяснить, малыш… На одной чаше весов были отцовские деньги, на которые его бывшие… компаньоны постоянно выдвигали претензии. А на другой — безопасность, чужбина и двое детей, у которых есть шанс на спокойное детство. Ты знаешь, что я тебя маленького почти не видела? Со всеми этими няньками…

Дот покачал головой. Сколько он себя помнил, мать всегда была рядом. И руки ее всегда что-то делали.

— Мой отец был купцом, верно? У него ты и научилась заключать сделки?

— Вся моя семья — негоцианты и купцы. От нас, как говорит Бард, все беды в мире. — Она улыбнулась. — Мы питаем зло деньгами.

— Но ты же отринула это! — Дот незаметно для себя тоже перешел на терминологию Барда.

— Скажем так: отложила до поры. Гибель Морри меня здорово отрезвила. — Она кивнула в сторону окна. — Подвинь свою сестру. Ей солнце в глаза светит.

Дот нагнулся и оттащил в тень циновку, на которой лежала Ардент. Странное слово: «заварушка». До недавнего времени он был уверен, что оно означает праздничную гулянку с пирожными и прочими нехорошими вещами.

Его подруга Уинсам едва сдержала смех, услышав эту версию.

— Нет, это типа войны, — объяснила она. — Маленькая такая войнушка. Приходят люди с ружьями, стреляют: бах! бах! — и разбегаются. Ну, кроме тех, кого убьют.

— На праздниках тоже стреляют из ружей… — Дот совсем запутался: картинка с пирожными и разноцветными украшениями слишком долго прожила у него в голове и не хотела съезжать. — Веселятся и стреляют в воздух. Может, пуля случайно отскочила от потолка — и прямо в него…

Уинсам покачала головой. Ее лицо сделалось мягким и грустным.

— Скорее всего это случилось там, на дороге. Грузовики проезжают, а люди с ружьями прячутся за камнями и стреляют по ним.

Дот задумчиво склонился над партией в «свободный камешек», которую они с Уинсам не доиграли. Новая картинка обживалась у него в голове.

— Как-то так, — закончила Уинсам, с интересом глядя на него.

Дот глубокомысленно, по-бардски, кивнул.

— Твой ход, — сказал он, чтобы вырулить из неловкого положения.

С его сестрой Ардент был непорядок: она толком не выросла. Костлявая и смуглая — смуглее, чем Дот и Бонне, — Ардент состояла, казалось, из локтей и коленей, словно складной стул, застрявший в полуразложенном состоянии. Правая рука слегка шевелилась. Когда в эту руку вкладывали какой-нибудь предмет, Ардент начинала с ним играть. Левый локоть торчал вперед, а ладонь намертво скрючилась за ухом. Глаза смотрели в разные стороны, хотя время от времени ей удавалось сфокусировать взгляд.

Ардент можно было либо носить в заплечном мешке, либо класть на левый бок. Занимаясь хозяйством, Бонне таскала ее на спине, а порой оставляла в тени под деревом. Ардент должна была постоянно слышать знакомый голос — желательно Бонне, но Дот тоже годился на крайний случай. Если по какой-либо причине говорить возбранялось, то надо было другим способом дать ей понять, что ты рядом: прислониться или положить руку на сжатую в комок ступню; иначе она начинала дергаться и капризничать.

— Моя мать поет партию Анне, — сказал Дот. — Как и большинство матерей.

— А отцы поют Роббре, — удовлетворенно кивнул Бард, поставив Дом для Троих обратно на полку.

— Матери тоже иногда понижают голос. Или в пустую бочку стучат. Выходит похоже на Роббре.

Бард нахмурился.

— Стучат, потому что так лучше выходит, — поспешил пояснить Дот. — Два голоса вместе.

Подумав секунду, Бард улыбнулся.

— Это правда, Дот. Анне без Роббре жить не может.

Дот был еще очень молод. Он не думал, что жизнь его матери сильно изменится, если завтра всех людей, за исключением его и Ардент, унесет ураган, болезнь или война. Однако с Бардом не поспоришь.

— А партию Вилджастрамаратана никто не поет, — сказал он.

— Пф! — Бард запахнул халат и уселся. — Кто же захочет? Да и зачем? Песня Вилджастрамаратана всегда вокруг нас: в щебете птиц, в жалобе коз, в гомоне детей, что играют в свои глупые игры, плачут и смеются. У меня от этой песни болит голова. Дети — еще куда ни шло. Вырастут, достигнут среднелетия, научатся петь Анне или Роббре. Но козы и птицы, и прочие голоса — что с ними поделаешь? Приходится мычать, как Анне, и бормотать, как Роббре, чтобы их заглушить.

Мужчины порой ездили в город: за лекарствами, за углем или на похороны родственников. Уинсам слышала, как отец рассказывал про пластиковый дом, где они ночевали, про «дворец кофе», где стоял телевизор — коробка, наполненная неприятной музыкой, целующимися лунолицыми людьми и смешными футболистами. На поездку ушло два дня. Вернулись усталые и тихие, и Бард злился больше всех, пока не выкупался в реке и не успокоился в объятиях жен и детей.

— Ты никогда не говоришь с Бардом, — сказал Дот.

— Не волнуйся, — усмехнулась Бонне, натирая Ардент маслом. Она проделывала это регулярно, иначе дочь начинала стонать и ворочаться. — Барду хватает с кем поговорить.

Обработав трудные места между сжатыми пальчиками на ногах, она добавила:

— Ему не нужна моя мудрость.

— И он к тебе не обращается. Только когда говорит со всеми сразу. Когда советует, сколько отложить на продукты, и все такое. А напрямую — никогда.

— А что ему со мной говорить? — Бонне размеренными движениями массировала икры Ардент.

— Ну, как с матерью Уинсам. О работе, о детях… Тогда, может, и остальные станут с тобой общаться.

— Ах, мальчик, мальчик, — вздохнула мать. — Я в свое время достаточно наговорилась — и с твоим отцом, и с нашей семьей. Люди меня раздражают. Я работаю, присматриваю за хозяйством — чего же еще? В доме должно быть тихо, чтобы у тебя и Ардент всегда было место, где отдохнуть. А для разговоров можешь пойти к Уинсам или к Тоду. И потом, у тебя скоро среднелетие, будешь в чайный шатер ходить.

— Я не за себя беспокоюсь, а за тебя. Хочется, чтобы Бард был к тебе… помягче, что ли.

— Что, ребята дразнятся?

— Зачем? У меня свои глаза есть.

— Хм-м. Слишком острые глаза. Не пораниться бы.

Жил-был мальчик, который, наверное, никогда не спал. У него был отличный слух, и Троих он узнал задолго до среднелетия. На берегу реки, где журчание воды заглушало голос, мальчик лепил из грязи джипы, напевая «м-м-м-м» как Анне и «бу-дум бу-дум» как Роббре. Но однажды, когда у порога стояла весна и люди предвкушали скорое изобилие, мальчик запрокинул голову и запел, как… Трудно сказать наверняка, но будь у Вилджастрамаратана четыре сестры и пять братьев, они вместе шумели бы, пожалуй, не громче. Голос мальчика рвался ввысь, играя с тучами, и скакал через реку по гребешкам волн. Порой Вилджастрамаратан прерывался, чтобы всхлипнуть или прокашляться, и мальчик использовал эти промежутки, чтобы набрать в легкие воздуха.

Дот и другие ребята сначала смеялись. Потом слушали молча. Звук струился у мальчика изо рта уверенно и сильно, и перед ними раскрывались неизведанные миры шума, игры и непослушания.

Мать мальчика прибежала с криком, ударила его, повалила в грязь. Они смотрели друг на друга с испугом. Дверь дома Барда Джо отворилась, и круг его бороды возник в темноте, словно белый глаз. Бард вышел, и глядя на его походку, дети сбились в кучу.

Мать заслонила собой перепачканного сына.

— Он больше не будет, — сказала она. — Я задам ему хорошую порку.

За напускной злостью в ее голосе скрывался страх.

Бард Джо перевел взгляд с мальчика на женщину. Его лицо было спокойно, если не считать трясущейся бороды.

— Я сам его выпорю.

— Больше не буду петь! — закричал мальчик. — Простите меня, Бард Джо!

— Он не нарочно! — рыдала мать, держа сына за руку.

Бард ухватил его за другую руку. Какое-то время они тянули мальчишку в разные стороны, как тряпичную куклу, а тот мычал и брыкался, пачкая белые одежды Барда. Дот не знал, чего бояться больше. Его мутило. Он стоял тихо, как призрак. Уинсам изо всех сил вцепилась ему в руку.

Бард Джо выиграл: на его стороне была ярость, а на стороне женщины — только страх. Он потащил добычу к себе домой. Мать смотрела вслед, стоя на берегу по колено в мокрой глине и размазывая грязь по щекам. Мальчик бился в истерике, как несмышленый карапуз. Бард захлопнул дверь и принялся его пороть. Дот и другие дети сидели в грязи, слушая бессловесные звуки Бардова гнева, и удары, и крики мальчика. Мать раскачивалась, согнувшись и царапая лицо.

Это тянулось бесконечно. «Он его убьет…» — шептала Уинсам. Наконец Бард вышвырнул мальчика на крыльцо. Женщины слетелись стаей, подхватили его и отнесли домой, но в памяти Дота — да и в памяти остальных детей, хотя они никогда об этом не говорили, — навсегда осталась спина мальчика: взлохмаченная, сочащаяся от шеи до ягодиц, как ободранный персик, с приставшими к ней грязевыми комками, — и когда женщины его подняли, отвалился один комок — то ли грязи, то ли тела.

Этот мальчик и раньше был странным и неразговорчивым, однако после того дня никто не слышал от него ни звука. Даже когда зажила спина, он продолжал выпячивать грудь и отводить плечи, словно раны были свежими.

Дот ходил в любимчиках Барда. Почему — он и сам не знал. Он боялся, что Бард замышляет чудовищную каверзу, хочет одурачить детей, усыпить их бдительность, чтобы грядущая Дотова порка показалась им еще более ужасной. Доту было непонятно, как можно ставить его выше Уинсам, чья мать работала не разгибая спины, а отец при любом удобном случае пересказывал людям мудрое слово Барда. Или выше Фанти, Тода и прочих кузенов, что бегали по двору, словно крошечные Барды.

— Расскажи, как ты впервые встретила отца. Было здорово?

— Ничуть, — рассмеялась Бонне. — Я его на дух не выносила. Он был одним из мальчиков Симпсима. Настырный такой задавака. Я всю их банду ненавидела.

— Зачем же тогда женилась?

— Ну… посмотрела на него другими глазами.

— И сердце твое перевернулось, да?

— Какой вздор! Просто однажды я прозрела. Родители решили нас свести, и я поняла, что все будет хорошо. У Морри, видишь ли, были уши.

— Ха! А у остальных, значит, не было.

— Он еще умел ими пользоваться. Очень был внимательный человек. Ну, пока эта дурацкая война все не испортила. Иногда, знаешь, можно услышать лишнего. Можно переоценить свои силы, взять на себя слишком много…

— Не надо читать мне проповеди! — скривился Дот. — Расскажи лучше об отце.

Бонне усмехнулась и принялась перебирать фасоль.

Когда Доту исполнилось двенадцать, мать одела его в белый халат, сама тоже оделась в белое, и они отправились к Барду.

— Славный мальчишка, — сказала повстречавшаяся им на пути мать Уинсам.

Бонне несла на спине Ардент. Девочки не проходят среднелетия, а если бы и проходили, то Ардент можно было не беспокоиться. У нее вообще не было будущего.

Открыв дверь, Бард испуганно поглядел сначала на Бонне, потом на Дота, словно видел их впервые.

— Моему сыну двенадцать лет. Он готов перейти из мальчиков в мужчины, — сказала Бонне.

Бард овладел собой.

— Двенадцать, а? Кто бы подумал! Только вчера был малышом, у матери на руках…

Бард оглядывал Дота придирчиво, как тощую овцу, прибившуюся к стаду во время засухи. Доту было неловко. Он таращился на ухоженные ноги Барда.

Бард подался вперед и ущипнул его за плечо, заставив поднять голову.

— Что ж, завтра уезжаем на ярмарку. А сегодня вечером пусть приходит. Посидит, послушает. Может, научится чему.

Мать легонько пихнула Дота в спину.

— Спасибо, Бард Джо! — буркнул он и снова уставился в землю.

Они вернулись домой и сняли белые одежды. Мать принялась готовить завтрак: жареные бобовые шлёпки. Дот понуро уселся рядом с Ардент.

Бонне подошла, поставила ему на колени миску со шлёпками, поцеловала в макушку.

— Что, не хочешь в мужчины? — спросила она, садясь напротив и улыбаясь одними глазами.

— Почему я не девчонка! Сидел бы дома, помогал тебе по хозяйству.

— Ха! И так сможешь, если захочешь. Ты не такой, как остальные. С тобой он не будет так суров, как с собственными детьми.

Дот, ничего не ответив, положил сестре в рот кусок бобовой шлёпки.

Когда он пошел в чайный шатер, старшие сыновья Барда посмотрели на него так, как он и ожидал.

— А этот зачем здесь? — раздались голоса.

— Двенадцать стукнуло.

— Понятно. Но зачем он здесь?

Не обращая внимания на смешки, Дот уселся в задних рядах, вместе с младшими мальчиками. Ему передали неполный бокал чая, подслащенного на детский вкус, и все равно нестерпимо горького, так что даже горло онемело, и он продолжал судорожно глотать, когда другие, отрыгивая, уже ставили на поднос пустые бокалы.

Бард достал Дом для Троих, откинул бронзовый крючок и положил Дом на колено тисненным картонным боком. Раздался сухой вздох — то ли Барда, то ли Дома.

Бард прикрыл глаза. Кисти его рук сделались огромными и очень красивыми на фоне белых одежд, залитых светом лампы. До этого момента Дот не видел Барда за работой, но теперь, когда в желудке приятно тлел глоток чая, он познал тот уровень совершенства, к которому вечно стремились руки его матери. Барду приходилось иметь дело с убогим инструментом: пыльным, рассохшимся ящиком с двумя клавишами из коровьей кости — однако его руки были столь искусными, что им не составляло труда проникнуть в Дом и в пустых на первый взгляд комнатах отыскать сперва Анне, мать всех матерей, а затем и Роббре, что предварял и завершал певучие фразы Анне, придавая им форму и смысл.

Здесь, в чайном шатре, голоса Двоих звучали громко и отчетливо: Роббре, словно из-под земли, отбивал ритм глухими ударами, от которых у Дота гудело в затылке, а Анне была ручьем черного сиропа, журчащим в черепе между извилинами.

К тому времени как Бард отыскал Вилджастрамаратана, прятавшегося в самом укромном уголке, Дот потерял способность мыслить самостоятельно. Повинуясь мановению гигантских рук, Вилджастрамаратан выхлестнулся на свободу, словно излохмаченная бритвой струна, и начал елозить у Дота в голове, по-детски всхлипывая и карабкаясь голосом на непостижимую высоту.

Сидящие рядом средние и старшие мужчины мерно раскачивались, закрыв глаза. На лицах блестел пот. Дот озирался в тяжелом изумлении: он чувствовал, как в нем прорастает страх, опутывая сердце липкими нитями, и не смел даже поднести к губам недопитый чай из опасения, что малыш Вилджастрамаратан заметит, и повернется в танце, и покажет свое ужасное визжащее лицо.

Мало-помалу голос малыша начал стихать, гармонично вплетаясь в низкие спокойные голоса отца и матери. В отдельные мгновения Вилджастрамаратана нельзя было расслышать в потоке музыки, и по тому как эти мгновения учащались, Дот с облегчением понял, что малыш наигрался и уходит прочь, позволяя ему, Доту, снова быть самим собой. Он поднял бокал с чаем, но из стеклянного круга дохнуло запахом кошмара, и его рука опустилась.

Музыка замерла. Бард закрыл Дом и заговорил, однако пережитое облегчение было столь глубоким, что Дот не понимал ни слова. Он мог думать лишь о голосе Барда, таком мягком и разумном по сравнению с истерикой Вилджастрамаратана и трубным пением его матери и отца. Бард спокойно повествовал о Доме для Троих. Он говорил, что пыльный ящик вмещает в себя благодать мира: и неустанно работающих матерей, и мудрых надежных отцов; но мировое зло тоже выходит оттуда, визжа и пританцовывая, как ватага непослушных детей.

Доту казалось, что Бард снова и снова повторяет одну и ту же мысль. Каждый раз, слыша имена Троих, он надеялся, что этот повтор будет последним, однако Бард и не думал останавливаться, и слушатели покачивались в такт его словам, словно голос Барда был продолжением музыки, которое тоже надлежало пережить; и наконец Дот не выдержал и провалился в забытье.

Проснулся он глубокой ночью. Вокруг, кряхтя, поднимались средние мужчины, и ходил с подносом двоюродный брат Уинсам, Лют, собирая посуду. Не успев подумать, Дот брякнул на поднос бокал, от которого собирался избавиться незаметно: на дне плескалась желтая жидкость.

— Нужно пить до дна, если хочешь понять смысл! — презрительно процедил Лют.

Вернувшись домой, Дот долго лежал без сна, сопя от ярости. Он думал, что пока мужчины мучались музыкой, женщины хлопотали по хозяйству, нянчили младенцев, болтали у очага и отправлялись спать, когда им заблагорассудится. Затихший дом смотрел на него сверху круглым глазом дымохода, исполненным звезд. Семья спала: тяжело сопела Ардент, ровно и спокойно дышала Бонне — мирные звуки наполняли дом жизнью, и Доту меньше всего на свете хотелось покидать утробу этого уютного существа.

Но не в этом ли смысл среднелетия? Он больше не ребенок. Взрослый человек, мужчина. Дот повернулся на бок, обвил голову руками, как делала Ардент, и уснул.

Он не собирался бежать. Такой мысли просто неоткуда было взяться. Просто двумя днями позже, когда мужчины заполночь вернулись с ярмарки, Дот проснулся от их голосов и уже не мог заснуть. Все утихло, снаружи не доносилось ни звука. Он поднялся и вышел из дома. В небе стояли крупные звезды. Не оглядываясь, он быстро пошел прочь по отцовской дороге, хорошо различимой в звездном свете. В путь он не захватил ничего. Даже мыслей.

Когда Дот вышел к людям, солнце уже стояло высоко. Он брел к выросшим из пустыни башням и куполам, спотыкаясь от жажды и усталости, но чем ближе подходил, тем тверже и увереннее делался его шаг.

Ярмарка уже закончилась, поэтому город не встретил его ожидаемым средоточием суеты. Улицы были оживлены, однако давления толпы не ощущалось; запахи животных и еды витали в воздухе порознь, не сплетаясь в плотные неразделимые смеси. Чудеса тоже присутствовали: особняки, облицованные розовым камнем, животные, жующие покупной фураж, урчащие экипажи, бегущие сами по себе, без уклона и тягловой силы. Прохожие щеголяли в нарядах, которые Бард сурово осуждал. Пестрые букеты дорогих тканей играли эмблемами: то коронованной головой, то соцветием, то тортом на ажурной подставке. Блеск драгоценностей слепил глаза. Шеи женщин были окружены ожерельями, в ушах покачивались тяжелые серьги. У мужчин пальцы были унизаны золотыми кольцами. Чем дольше Дот смотрел на эти излишества, тем отчетливей ему казалось, что сам Бард, белый и праведный, сопровождает его в этой экскурсии по грешному миру. Доту хотелось стряхнуть невидимую Бардову руку с плеча. Он тоже был не прочь завернуться в пеструю ткань с эмблемой и стать жизнерадостным горожанином, который, встретив на улице чопорного Барда, смерил бы его удивленным взглядом, как сделала только что женщина с водопадом бус на груди, или буркнул бы невнятное приветствие, как тот высокий парень в куркумовых желтых штанах и лазоревой рубашке.

Дот еще ни разу в жизни не был так голоден. На площади он зашел в пивную, где наполнил желудок сырой водой и немного посидел, собираясь с мыслями. Затем он продолжил прогулку и к полудню достиг окраины города. Там ему встретилось манговое дерево, призывно покачивающее ветвями. На земле лежали спелые лопнувшие плоды. Три крупных манго привели его душу в порядок. Умывшись у колонки, он отправился дальше.

Впереди показался гигантский загон для коз. Такого количества животных Дот никогда не видел. Разглядывая их сквозь прутья ограды, он приметил пять или шесть больных, со свалявшейся шерстью и сыпью у рта. Перед дверями небольшого домика стоял молодой человек. Дот подошел к нему и спросил:

— Кто хозяин этих коз? И почему они так неухожены?

— Это козы баронессы, — тускло ответил парнишка. — А почему ты решил, что они неухожены?

— У них нешуточная парша. Надо кормить чистолистом, если хотите, чтобы стадо дожило до зимы.

Этот парнишка впоследствии стал хорошим другом; его звали Курик, и он любил повторять: «Боже, до чего прямолинейным грубияном ты тогда был!» Впрочем, грубиян или не грубиян, Дот знал о козах больше, чем все пастухи баронессы, вместе взятые, и Курик живо устроил его на работу. В обмен за науку о козах Доту предстояло узнать много нового о мире.

«А уж как спрашивать начал, — смеялся Курик, — никому прохода не стало! Все ему расскажи: и про купца, и про уборщика, и про солдата, и про ткача, и про детей-побирушек, играющих с огнем. И все ему надо попробовать, у каждого трактора за рулем посидеть, на каждую ярмарку съездить. Будто в одном человеке сидит шестьдесят!»

«Оставь его в покое, отец! — говорил Самед. — Он просто оголодал. Парня всю жизнь держали в чистоте и святости. Немудрено, что он стал тащить в рот всякую гадость!» — и пальцем, на котором красовался крупный перстень, Самед подсаживал Дота под ребро.

Дом для Многих явился Доту во время поездки в другой, еще более открытый мир. Они с Куриком и Самедом брели через жуткий запах водорослей и копченой рыбы, пропитавший Порт-о-Лорд, и вдруг в одной из витрин, на обитой черным бархатом подставке, предстал перед ними он. Если Дом для Троих был сделан из потертого темного дерева, то Дом для Многих тускло поблескивал кроваво-красным стеклом, окантованным серебряными полосками. Если у Дома для Троих торчало два желтых зуба, то у Дома для Многих был полный набор: и ослепительно-белые, и скользко-черные, да еще на другой стороне батарея круглых кнопок. Там, где комнаты Дома для Троих соединялись хрупкой бумажной гармошкой, из которой сыпалась пыль, у Дома для Многих красовались мягкая красноватая кожа.

Дот подступил к витрине, не чувствуя ног. Дом для Многих с чувством собственного достоинства сиял за стеклом. Окажись здесь Бард, он позеленел бы от ненависти. Его красивые руки побрезговали бы прикоснуться к этой новизне. Велика ли честь играть гладкую музыку, пользуясь таким изобилием клавиш! Доту казалось, что каждый вдох исчезает в его груди без выдоха, питая зарождающийся смех.

Прошло некоторое время, и Курик с Самедом, спохватившись, вернулись и оттащили Дота от витрины. Однако вечером, когда все уснули, он вновь пришел к магазину, чтобы проверить, не утратил ли Дом для Многих очарования. Отнюдь — в отсутствие посторонних волшебство сделалось ярче; Дот долго стоял, положив руку на стекло и тихо присвистывая от восторга, а перед ним царил объект, соединивший простоту его прошлой жизни с блеском и роскошью нынешней.

— Играешь на аккордеоне? — спросил, закурив, вышедший из магазина человек.

Человек был опрятен и подтянут, почти как Бард, только одет на западный манер: в темный костюм и белую рубашку. Единственным украшением был хитро повязанный галстук с необычной заколкой: в темноте рубиновой, а на свету превращавшейся в изумруд.

Дот помотал головой и продолжал стоять, не отрывая взгляд от Дома.

Человек докурил и скомандовал:

— А ну, заходи!

Вот так и случилось, что Дот оказался сидящим у окна в магазине, и на коленях у него лежал чудесный Дом, откуда он легко, словно мед из сот, извлекал Многих, коим не было числа, как волнам на поверхности залива. А потом спустилась ночь, и человек отпустил его. Улицы Порт-о-Лорда были пустынны. В ушах Дота всю дорогу ликовала новая музыка, а в глазах стояли миражи запыленного и перепачканного речной грязью поселка, где жили Уинсам, Ардент, Бонне и другие.

За время пребывания в Порт-о-Лорде Дот не потратил ни гроша, несмотря на соблазны ярмарки и старания Самеда и Курика, что как одержимые тыкали пальцами в пестрые одежды и убеждали не уходить без обновки. Вернувшись, он на протяжении нескольких месяцев откладывал почти все свое жалование, пока наконец не набралась нужная сумма, которую он тут же отвез в Порт-о-Лит и вручил владельцу аккордеона.

— Неласковый край, — отметил Самед. В зеркальных стеклах его солнцезащитных очков отражался бегущий за окном горизонт с редкими штрихами хребтовых деревьев.

— Пожалуй, — согласился Дот. — Раньше я этого не замечал.

— Здесь же ничего нет! Настоящая пустыня. От одного вида в горле пересыхает. И скука, смертная скука!

— Скука? — рассмеялся Дот. — Откуда тебе знать, что это такое! Для тебя скука — когда на обед два раза подряд одно и то же. Или когда рядом нет симпатичных женщин.

Самед самодовольно хмыкнул. Он вырядился как павлин, готовясь к встрече с Бардом и его людьми. Самеда невозможно было убедить, что во вселенной существует иное место, кроме больницы, где люди одеваются в белое. Владельцы магазинов тоже смотрели с недоверием, когда Дот пытался раздобыть белую ткань, чтобы соорудить себе и товарищу подходящий гардероб. Пришлось довольствоваться светлыми западными брюками и белой рубашкой с белыми же нашивками. Рукам с непривычки было неловко без колец и браслетов.

— Приехали, — сообщил водитель.

— Уже? Да, в самом деле… — Дот озабоченно нахмурился. — Давай-ка помедленней, а то летим как на пожар.

Машина ползла между домами, и Дот потихоньку замечал печальные перемены. Загон для скота был пуст, ограда повалилась; кое-где во дворах стояли убогие козы, привязанные к колышкам. Дом Барда, приглашение в который считалось высокой честью, превратился в ущербный цилиндр: соломенная крыша исчезла, на месте выпавших глиняных кирпичей зияли дыры. В доме явно никто не жил. От чайного шатра остался скелет: палки, веревки да хлопающие на ветру лоскуты. Все вокруг было однотонным, цвета кофе с молоком: люди, животные, растения, предметы. Дот успел уже забыть этот цвет.

— Ох, пейзажик, — вздыхал Самед. — Детям здесь не место.

Дот знал, что друг вспоминает сад, где прошло его детство — влажный мир пещер, папоротника, прудов и подушек, подсвеченный яркими одеждами и напитанный ароматами сладостей. Он видел, что Самеду до смерти хочется гуавы со льдом — в высоком запотевшем бокале, с разнокалиберными соломинками, ложечкой и крошечным зонтиком. Он понимал, что взял друга с собой неспроста, тому была веская причина, правда сейчас, застряв на полпути между волнением и тошнотой, не мог вспомнить, какая именно. Наверное, следовало прийти одному, пешком и налегке; следовало все же отыскать белую материю. Даже сейчас, в простых брюках и без колец, он был слишком чужим, слишком изысканным для этого места.

Они вышли из машины и окунулись в едкую белую жару. Дот почувствовал, как сжимаются зрачки. На несколько минут он практически ослеп — а потом и оглох, когда водитель заглушил мотор, и в уши хлынула тишина.

Темные силуэты постепенно сделались людьми, стоящими возле дверей своих лачуг. Только матери и дети. Из самого дальнего домика показалась женщина с винтовкой. Оценив машину и цветастых чужаков, она зашла обратно в дом и вернулась уже без оружия.

Одна из матерей шагнула вперед. Малыш поковылял следом, но был схвачен старшей сестрой.

— Дот! Это ты? — спросила она.

— Боже, Уинсам! Самед, помнишь, я тебе рассказывал? Уинсам, познакомься, мой друг.

— Премного наслышан и чрезвычайно польщен, — отчетливо произнес Самед.

Уинсам смерила его таким взглядом, словно у него было две головы.

— Что здесь произошло? — спросил Дот. — Бард умер?

Переведя ошарашенный взгляд на Дота, Уинсам ответила:

— Пока нет. По крайней мере, сегодня утром, когда я приносила еду, был еще жив.

Дот огляделся: люди сплотились, придвинулись и слушались молча. Чувствуя, как от страха постукивают зубы, он решился и спросил:

— А моя мать?

— У себя дома, как обычно.

Толпа расступилась, образовав узкий коридор. Какая-то женщина начала говорить, но на нее шикнули. Доту никто не смотрел в глаза. Он нерешительно повернулся к Уинсам.

— Иди, погляди сам, — сказала она.

Малыш подошел к ней и уцепился за ногу. Она погладила его по голове.

Успокоившись, Дот направился к своему дому, однако по мере того, как он подходил, шаги замедлялись — из-за запаха, что делался все сильнее. «Они обезумели, — пронеслось у него в голове. — Это какая-то шутка, дурной розыгрыш. Меня пытаются наказать».

— Мама? — позвал он в зловонный проем.

Ответа не было. Неловко согнувшись, он вошел в дом: взрослое тело не сразу вспомнило, как проходить в такие двери. Сырая грязь, мертвый очаг, немытая плоть — все это лишь аккомпанировало главному смраду. Дот отошел в сторону, чтобы пропустить дневной свет.

Мать сидела на полу обнаженная, скрестив ноги. Седые волосы были забраны в пучок. Она рассматривала Дота как мелкое животное, случайно забежавшее в дом: глаза автоматически отслеживали его движения.

Привыкнув к полумраку, Дот разобрал, что лежавший перед матерью объект был не кучей мусора, а скрюченным телом Ардент. Ноги сестры не дрыгались и не тряслись в знак того, что она узнала брата. Ардент не дышала. Мертвый смрад исходил от нее. На торчащей кверху деформированной руке ногти отливали серебром. Лицо уткнулось в пол.

Непослушным языком Дот лепил слова родного языка:

— Мы всегда знали, что она долго не проживет.

Мать посмотрела на него так, словно он сказал полную бессмыслицу. Ее голос с трудом выбрался из горла, в котором по крайней мере двое суток не было пищи и воды:

— Моя дочь за всю жизнь ни разу не болела!

Дот сморгнул горькую мысль: мама, это же я! На его лицо полз непрошеный смех. Ему хотелось крикнуть: «Посмотри на нее! Да она родилась больной! Воплощение болезни, живой недуг! Ей с самого начала не суждено было задержаться здесь надолго». Но разве можно говорить такое матери? Особенно если мать ухаживала за Ардент с того момента, как малютка появилась на свет резиновым узелком, который невозможно было развязать, и до последнего часа, когда простенькая душонка покинула этот комок плоти; если матери за все бессмысленные труды досталось не больше награды, чем уборщику, подчищающему отхожие места; если ты сам без оглядки бежал от этой неблагодарной работы, чтобы за долгие годы ни разу не вспомнить о матери и о тех, кто остался в жестоком мире Барда; а когда наконец вспомнил, то прождал еще несколько лет, прежде чем вернуться.

Дот вышел на свет. Самед сидел возле машины в окружении детей, которые трогали его кольца и по очереди примеряли солнечные очки. Матери смеялись.

— Что там, Дот? — спросил Самед.

— Моя сестра умерла. Ее надо похоронить.

— Это которая скрюченная?

Дот кивнул.

— Уинсам, у вас найдется кирка?

— Можно, я сейчас раздам гостинцы? — спросил Самед в их удаляющиеся спины. — Или музыку поставлю? Я вижу, здешние детишки отличные танцоры.

— Да, хорошая мысль, — ответил Дот с облегчением. В его теперешнем состоянии, когда в груди кипела заварушка, было немыслимо раздавать детям сладости и играть на аккордеоне, как он собирался.

Огороды здорово ужались — очевидно, в самый обрез, чтобы прокормить матерей с детьми. Кладбище, некогда окруженное ими со всех сторон, сейчас оказалось на отшибе, и к нему пришлось идти по сухой потрескавшейся земле.

Грунт за оградой был твердым, как бетон. Несколько раз взмахнув киркой, Дот вспотел, скинул белую рубашку и с облегчением окунулся в работу.

Копать пришлось долго. Уинсам отлучилась и принесла ему воды и сладкого сыра. Ветер доносил обрывки музыки, возгласы детей, смех женщин — это тоже подкрепляло силы.

Уинсам смотрела, как он работает, и рассказывала, отгоняя мух и глядя на углубляющуюся могилу:

— Сначала ушли мужчины. Года через два после того, как ты сбежал. А Бард не сдавался: присвоил себе всех женщин. Я сама от него дважды родила. Потом среди нас начались ссоры, ему это надоело, и он всех прогнал. Всех до одной. Теперь живет у дороги, в коровьем хлеву. Мы ему носим еду, но он с нами не разговаривает. И нам велит молчать: от наших голосов, мол, болит голова… — Она улыбнулась своим мыслям и добавила, увидев выражение на лице Дота: — Бард совсем не такой, как прежде.

— Я думал, он никогда не изменится, — пробормотал Дот, опершись на кирку.

— Зря ты тогда сбежал. Мы много об этом говорили. Из Барда словно пар выпустили. Ты был единственным, кому он мог все оставить. Неродная кровь, не стал бы ввязываться в ссоры…

— А как же Педдер? Или Гибкий Джо? Они были следующими в цепочке.

— Тоже мне, цепочка! — фыркнула Уинсам.

Закончив могилу, Дот сходил к реке и обмылся. Затем надел рубашку и вернулся к домам. По мере его приближения бурлившее вокруг Самеда веселье затихало. Дот еще никогда не видел своего друга в таком простецком виде: все его кольца и браслеты разошлись по детским рукам и сверкали в толпе, как звездочки; единственным украшением Самеда остался Дом для Многих, чей алый корпус дерзко сочетался с оранжевой рубахой.

— Сделано, — сказал Дот с легким вздохом.

— Ну и хорошо. — Самед встал. — А теперь, дети, надо вести себя тихо и печально, потому что человек хоронит свою сестру. Сейчас я заиграю грустную музыку, и мы вместе пойдем на кладбище. Только, чур, не бежать.

Дот зашел в дом.

— Оденься, мама. Я вырыл могилу для Ардент, будем ее хоронить.

Тело Ардент было почти невесомым: она оказалась гораздо меньше, чем он помнил. Дот и Бонне положили ее в заплечный мешок, который он понес на руках, вместо того чтобы цеплять на спину матери. Одетая в ночную рубашку Бонне шла рядом, положив руку на голову дочери. Они брели к кладбищу, словно зачарованные унылой музыкой Самеда.

Бонне спустилась в могилу, и Дот, став на колени, передал ей Ардент. Мать уложила тельце и затянула завязки на торбе. Уинсам и Дот помогли ей выбраться. Все происходило в молчании, лишь плакал аккордеон Самеда.

— Скажешь что-нибудь? — спросил он.

Дот и Уинсам переглянулись: они стояли по обе стороны Бонне, и каждый из них обеими руками держал ее руку.

— Лучше пусть Уинсам скажет.

— Ну ладно. Значит, так… Ардент.

Самед сделал проигрыш, чтобы дать ей собраться с мыслями, затем сложил меха.

Уинсам заговорила — медленно, с долгими паузами.

— Жизнь, которую прожила Ардент, была короткой и на первый взгляд никчемной. Но, как и все мы, девочка чувствовала на коже солнечное тепло. Она знала вкус пищи, запах очага и свежесть дождя. Ее уши слышали пение птиц и голоса людей — тех, кто был ей близок. Отец ее умер, когда она была еще ребенком. Однако он не бросил ее, как сделали бы на его месте другие. У Ардент была мать Бонне, что ухаживала за ней изо дня в день. А еще у нее был брат Дот. Правда, Дот ушел из дома, когда достиг среднелетия. Но ведь он вернулся, а это главное. И сейчас он вместе с нами, у ее могилы.

Бонне стиснула руку Дота.

— Пойдем по старшинству, — продолжала Уинсам. — Начнем с Сафиры. Каждая из нас бросит горсть земли на могилу Ардент. Затем дети заровняют яму, и мы пойдем к реке купаться. А потом будут поминки. Дот и его друг Самед привезли гостинцев. Накроем стол, посидим, выпьем за Ардент. И за Бонне, которая вернулась к нам из мира скорби.

Самед растянул меха, зазвучала музыка, и Сафира вышла вперед.

— Я знал, что ты все правильно скажешь, — шепнул Дот.

— Куда лучше, чем Бард, — добавила Бонне, следя за падающими в яму комьями. — Тот бы затеял проповедь и все испортил.

Ближе к концу поминок Дот отошел и направился к коровьему хлеву. Садилось солнце, и краски мира уже не резали глаз.

— Бард Джо? — позвал он в дверной проем. — Это Дот.

Не дождавшись ответа, он шагнул через порог.

Темнота была разрублена лопастями пыльного света, вонзившимися в щели между досками. Прошло несколько секунд, и привыкшие глаза различили человеческую фигуру на кровати у дальней стены: белые пятки и смуглые руки поверх пестрого одеяла. Человек лежал на спине. Хриплое дыхание болезни доносилось откуда-то из жизненного важного уголка его тела. В хлеву стоял запах мертвой Ардент, с примесью гниющего легкого.

— Я приехал в гости, Бард! — Дот назвал человека по имени, словно пытаясь убедить себя, что перед ним действительно Бард.

Мокрый хрип распался на отдельные слова, и сквозь занозы и хворост в горле человека протиснулся вопрос:

— Значит, это ты? А лежу и думаю: кто там потчует нас музыкальными тортами?

Торты всегда были адским угощением, негодным для праведного человека.

— Нет, Бард, — ответил Дот в холодную замять Бардова презрения. — Играл мой друг Самед. Хотя я тоже умею.

«Разве можно сдаваться! — выговаривал Курик Доту, после того как тот впервые поссорился с Самедом. — Разве можно опускать голову и молчать? Мало ли какую чушь плетет Самед! Нужно спорить, нужно отстаивать свое мнение!»

Но сейчас, в присутствии Барда, пусть даже поверженного и больного, гордо задирать голову казалось наивным и безвкусным.

— И детям, верно, всякой дряни привез…

— Гостинцев по мелочи, Бард. Ничего дурного. — В голосе Дота появились убийственные нотки вины.

— Тебе-то откуда знать! — Бард приподнялся на кровати. — Ты же весь прогнивший, изукрашенный… Поддался на удочку внешнего блеска, легкой музыки, веселья! Очень весело, да? Навезти сюда дружков, позабавить их картинами своего бедного прошлого — вот уж веселье! Снизойти до нас, как божество, сорить подарками, словно ты отец…

Бард сплюнул в лоханку — судя по звуку, далеко не первый раз.

«Он слишком умен, — думал Дот, цепляясь за детский страх. — Он слишком умен и всегда прав. Он знает меня с детских лет, когда я еще говорить не умел».

— Единственный отец, которого я знал, не сорил подарками. Он возвращался домой не в духе и первым делом смывал с себя городскую грязь…

— Да разве он твой отец?! Нет, этот номер у тебя не пройдет… — Бард прочистил заклокотавшее горло и опять сплюнул.

— Я же говорю: единственный, которого я знал…

— Ну нет! Твой отец… — Бард приподнял тело, опершись на тощую палку руки, с которой свисали лохмотья не то одежды, не то дряблой плоти. Луч света отразился от желто-седых волос и бросил на стену слабый блик. — Ты прекрасно знаешь своего отца. Это он увел тебя отсюда, словно на поводке. Это он прислал тебя назад, надутого, как индюк, украшенного кольцами да тряпками. Ты думаешь, это ты? Нет, это Морри Симпсим мутит воду, как встарь! Не хватает только патронташа, иностранного ружья, да дружков-головорезов, ради денег готовых на все. Та же повадка, тот же слабый разум. Почему, ну почему ты не пошел в мать?! Ты один мог быть достоин Бонне! Ни один мужчина с ней не справился. Даже я. А ты — мог…

Бард откинулся на подушку, тяжело дыша. Над ним крутился вихрь золотистой пыли.

В хлеву помимо кровати была еще мебель: справа от Дота виднелся деревянный сундук, а на нем керосиновая лампа и Дом для Троих, запертый на крючок.

— Я знаю, что мать всегда уважала тебя, Бард. И восхищалась тобой.

— А я знаю, что это не так. С чего ей меня уважать? Я был сплошным недоразумением: с дурацкими женами, с мужчинами, ходившими в рабах, со всей своей «мудростью». Проповедовал чистоту, а сам жил, как принц. А Бонне ничего не проповедовала и жила в чистоте. В ней был стержень, позволявший ровно держать спину, и все мои могущество и величие не могли ее согнуть. Она была мне ежедневным уроком. Но многому ли я у нее научился?

Дом для Троих казался гораздо меньше, чем Дом для Многих; с другой стороны, здесь все с годами ужалось: и река, и женщины, и сам Бард. Дот аккуратно взял Дом и поднес к дверям, к свету. Да, несомненно, меньше. И много легче. Такой темный, потрепанный… Даже мудрые руки человека из Порт-о-Лорда не смогли бы его оживить. Дом как инструмент практически прекратил существование.

— Забирай, — прохрипел Бард. — Забирай чертову штуку! Все остальное забрал, и ее тоже…

— Она еще звучит?

— Не хуже, чем раньше. Давай же, освободи меня от гнета! Да и сам убирайся. Дай умереть с миром.

Дот покинул коровий хлев и пошел к деревне. Самед уже надул шарики: разноцветные яркие пятна прыгали и метались на невидимых нитях. Один шарик лопнул — раздался хлопок, и радостно взвизгнул детский голос. Дот шагал, прижимая пыльную гармонь к груди. Он знал, что прогнившие меха оставят на рубашке полосы бумажного тлена. В душе ныла тревога, рожденная болезненным дыханием Барда, а в животе урчало напряжение долгого дня.

Он поднялся в гору, к остаткам чайного шатра. Столы и скамьи были побиты погодой, но стояли крепко, и он сел в том углу, где остатки покрытия заслоняли его от деревни. Ветер был ровен и ласков, солнечный свет золотисто-желтый, тени вытянуты.

Гармонью, видимо, не пользовались давно. Дот откинул крючок и осторожно расправил мех, стараясь не повредить хрупкий картон и не отнять у инструмента последнее дыхание. Он несколько раз вхолостую сжал и растянул гармонь, не зная, сможет ли извлечь хоть одну ноту, прежде чем Дом для Троих развалится на куски.

Пока Дот колебался, из боковой дверки как ни в чем не бывало вышла Анне, по-прежнему расторопная, словно и годы не прошли: в руках у нее было веретено, а следом бежали три поросенка и выводок цыплят. Далеко отойти она не могла — чуть-чуть со двора, чуть-чуть по полю — и голос уже терялся на ветру.

Вызвать Роббре было труднее: пришлось искать необычные углы, совершать хитрые движения — но в конце концов Дот заставил его подать голос, и вот уже Роббре и Анне пели дуэтом, занимаясь каждый своим делом. На красном аккордеоне добиться такого звука было невозможно, сколько Дот ни пытался: слишком много было сока, слишком много гармонии — и слишком мало пыли и лет. Не хватало трещин и дефектов, дававших Дому для Троих жизнь.

Затем на одном из перепадов песни Роббре послышалось эхо высокого и необузданного голоса, весело кричавшего первое, что придет в голову. Дот несколько раз повторил пассаж, выманивая сорванца из-за отцовской спины.

Обрывок чайного шатра приподнялся, и показалась Бонне, умытая и одетая в белое. Она тихо присела на скамью, склонила голову и стала слушать. Теперь, пожив в большом мире и много чего повидав, Дот понимал, что движения матери исполнены силы и грации, а веснушчатое, благородной лепки лицо по-настоящему красиво.

— Давненько на этой штуке никто не играл, — заметила она в паузе, когда Дот потерял обоих взрослых и пытался их отыскать среди скрипа и шороха. Они выскочили разом, а с ними Вилджастрамаратан, визжащий во весь голос. Дот не смог удержать смеха, и Бонне тоже улыбнулась.

Дот играл, пока Бонне и Роббре не запели для него, как они пели для Барда в старые дни: ладно и осмысленно. Только Вилджастрамаратан жил своим умом: приходил и уходил, когда ему вздумается. Секунду или две его удавалось удержать, а потом…

— Не сладить с этим чертенком! — признался Дот матери.

Та подарила ему крошечную, почти невидимую улыбку и вышла из шатра. Когда за ней опустился обрывок ткани, Дот погасил музыку и сложил меха. В хлопающих на ветру тряпках и зудящих растяжках было больше нот, чем в этой ветхой гармони. Но в них не было музыки.

Застегнув Дом для Троих, Дот понес его к деревне. Тени, сделавшись бесконечно длинными, стелились по земле. Мимо прокатился обрывок фольги. Машина посверкивала рядом с хижинами, собирая последнее солнце в огненные капли. Самед приближался к ней неторопливо, словно хищник, а по пятам за ним бежала ребятня, торопясь вернуть кольца и браслеты. Самед через головы детей флиртовал с матерями: те смеялись, толкая друг друга плечами.

На заднем сиденье машины на фоне заката виднелся точеный профиль Бонне — отполированный долгой жизнью, прекрасный, как законченная скульптура. Она терпеливо ждала, пока Дот паковал и укладывал старую гармонь, прощался с Уинсам и наказывал детям не класть в рот подаренное Самедом розовое мыло. Она ждала, пока он стоял на границе безбрежной пустыни у свежего могильного холма, который ребятишки украсили кусочками фольги. Когда они с Самедом наконец сели в машину, она посмотрела на сына из глубин задумчивой улыбки и снова перевела взгляд вперед.

— Бонне, а как же ваши вещи? — спросил Самед. — Разные там кастрюли, всё такое… Одежда, например?

Она покосилась на него насмешливо и ничего не ответила.

— Самед, — сказал Дот. — Ты, конечно, мне друг… но бывает время, когда надо заткнуться и помолчать.

— Правда? А я думал, не бывает! — Самед рассмеялся, взял солнцезащитные очки из просунувшейся в окно детской ручонки и попытался ее поцеловать, прежде чем она отдернулась.

Дот хлопнул водителя по плечу:

— Пора ехать.