Отец возился с огнем. Возился долго, потом вдруг резко встал.

— Принесу еще дров.

«И чего злится? — недоумевала Лига. — Или чем-то озабочен? Странный он какой-то».

Яркий свет снежного дня хлынул в дом, выстуживая воздух. Отец хлопнул дверью, и внутри опять стало тепло и уютно — уютно оттого, что он ушел. Оставшись одна, Лига сделала глубокий вдох и медленно, осторожно выдохнула. Лишь в такие короткие мгновения она могла побыть наедине с собой.

Уже на следующем вздохе она поперхнулась. Открыла глаза. Ядовитый серый дым извивистыми клубами валил из печи. Ну и смрад! Что за гадость попала в огонь?

Кашель оказался таким нестерпимым, что Лиге пришлось отложить в сторону циновку, которую она плела. Все ее тело сотрясалось в жутком приступе. А потом низ живота пронзила боль, острая, как если бы его проткнули иглой, обжигающая внутренности. Боль опоясала Лигу, скрючила пополам, не давая вздохнуть и откашляться. Перед глазами заплясали искры, но не от огня — в густом дыму его совсем не было видно. Да что же это такое?!

Боль отступила так же внезапно, как и началась. Позволила Лиге подняться, пошатываясь, добрести до двери и распахнуть ее. В животе было горячо, словно в нем плескалась лава — жидкая, пугающая, готовая вот-вот снова вскипеть.

Отец уже шел назад от поленницы с охапкой дров в руках. Его лицо исказила злобная гримаса:

— Ты что тут делаешь? — Изо рта вылетали белые облачка пара. — Я не разрешал тебе выходить. Марш в дом!

— Я не могу там дышать… — Холодный воздух попал в горло Лиге, и она опять закашлялась.

— Тогда не дыши! Закрой дверь! Весь дым уже выпустила, все тепло! — Отец бросил дрова на снег.

— Может, труба обвалилась?

Лига хотела отойти подальше и взглянуть на крышу, но отец, перепрыгнув через груду дров, накинулся на нее. От неожиданности она растерялась, да и горячая лава внутри не давала сопротивляться. Низкая соломенная крыша, обвешанная острыми сосульками, вдруг устремилась Лиге навстречу, мелькнул кусок тяжелого неба, дверь с грохотом захлопнулась. Лига лежала на полу. После яркого блеска снежных сугробов глаза с трудом привыкали к темноте. В горнице клубился чад. Снаружи отец что-то сердито орал — Лига не могла разобрать слов — и по одному швырял поленья к двери.

Лига закрыла нос и рот локтем, но было поздно, она уже наглоталась дыма. Он добрался до самых дальних клеточек ее тела, скрючил свои призрачные темные пальцы, цепкие и костлявые, и принялся выворачивать внутренности Лиги наизнанку.

Время растягивалось и сжималось. Она сама словно бы растягивалась и сжималась. Боль придавила Лигу к полу, боль и еще стук бросаемых к порогу поленьев. Па глухо ругался на улице. Кажется, он не переставал ругаться ни на минуту.

Началось это давно, Лиге тогда не исполнилось и тринадцати. Отец бранил ее и ворчал без конца; Лиге просто-напросто приходилось терпеть, когда недовольство отца поднималось черной волной и опять уходило вглубь, словно огромная рыба или гигантская водяная змея. Живот Лиги снова скрутило, и на какое-то мгновение исчезло все, кроме обжигающих спазмов. Дым разъедал глаза и рвал горло.

Затем боль ожила, переросла в желание вырваться наружу. Собравшись с силами, Лига подползла к двери, ткнулась в нее плечом, слабо ударила кулаками. Па все еще там или ушел, посадил ее под замок?

— Если не выпустишь меня, я нагажу прямо на пол!

Снаружи что-то происходило, слышались глухие удары, стук падающих деревяшек — теперь в некотором отдалении от дома. Узкий луч света прорезал пелену чада. Лига рванулась вперед, спотыкаясь о сваленные в кучу поленья, мимо Па, мимо его перекошенного лица.

Однако она опоздала: морозный чистый воздух не стал спасением; в животе у нее что-то оборвалось. Если она побежит, то внутренности вывалятся на снег. По ногам уже течет… Нужно плотно сжать бедра, чтобы удержать это, и в то же время не останавливаться, спешить — туда, туда, к лесу, на обычное место, где положено справлять нужду.

Лига не добралась до опушки. Рухнула на колени в снег. И так велико было потрясение от того, что она только что лишилась части самой себя, своего объятого пламенем естества, что Лига почувствовала себя выпотрошенной. Она совсем не ощущала своего тела ниже пояса, под юбкой. Хотя нет, постойте: вот крепкие бедра; ноги тоже на месте, одна и другая, синие от холода ступни. Лига осторожно попыталась подняться с закоченевших коленок; сгорбив спину, села на корточки. Перед ней мрачно высились черные деревья, снег блестел так ярко, что слепил глаза. К горлу подступила тошнота. Лига начала давиться, но изо рта вытекла лишь тягучая струйка слюны. От прокатившегося по телу спазма, однако, ее чрево извергло еще что-то.

Скрючившись, Лига тяжело дышала. Наверное, она превратилась в какое-то животное, если судить по звукам; окончательно опустилась по сравнению с тем временем, когда была жива Ма. После смерти матери все пошло под откос: вместо достатка — нищета, вместо дома в городе — полусгнившая хибара на отшибе, вместо спокойствия — вечный страх. А сегодня, конечно же, достигнуто самое дно — Лига, будто дикий зверь, корчится на снегу, и сердце ее разрывается от ужаса.

Вместе с последним позывом на рвоту из чрева Лиги вывалились остатки внутренностей. Она упала на колени, согнулась пополам и приготовилась умереть.

Однако смерть не пришла за ней. Снег обжигал лоб и колени, а теплая масса под юбкой начала остывать. Лига попыталась встать. Сперва коленки не хотели разгибаться, поэтому ей пришлось встать на передние… лапы — да, лапы или клешни, — и уже из этого положения поднять зад.

— О господи! — с трудом ворочая языком, тихо воскликнула она. Между алыми следами лежала блестящая темно-красная кучка внутренностей. Лига опустила глаза на свои ступни: лилово-желтые, окоченелые, безжизненные и мокрые от тающего розового снега.

Мозг сверлила одна-единственная мысль: надо возвращаться домой. Шатаясь, Лига побрела к хижине — с тяжелой головой, перепачканными слизью и кровью бедрами, онемелыми ногами. Опустошенная, она оглядывалась назад, словно боялась, что это последует за ней по ее кровавому следу.

Лига едва коснулась двери, как на пороге вырос отец.

— Что это с тобой? — спросил он, уперев руки в бока. Воздух в хижине был теплый и чистый. За спиной отца в очаге весело плясал заново разведенный огонь. Па так никогда ее и не впустит?

— Не знаю. Из меня что-то выпало.

— Что там из тебя «выпало», дурища? — рассердился отец. — Сама сказала, что пойдешь по большой нужде!

— Что-то другое, — нерешительно сказала Лига. Отцовское презрение, как обычно, заставило ее усомниться в собственных словах, собственной памяти. Па стоит перед ней, такой же, как всегда, и дом никуда не делся, и все вокруг привычно. Вот лежит аккуратно сложенная циновка. «Возьми меня, — словно просит она. — Берись за работу, не теряй времени!»

— Что мешкаешь, заходи! — буркнул отец. — Топчешься, как корова, весь жар из дома выпустила. — Он махнул рукой, загоняя дочь в дом.

Слава богу, Па не дотронулся до нее, этого бы она сейчас не выдержала. В тепле, конечно, хорошо, но лучше уж смерть в сугробе, чем такая жизнь, полная окриков и попреков.

Лига вымылась, привела себя в порядок. На самом деле она ничуть не изменилась, разве что чувствовала себя немного вялой, да внизу живота покалывало, а между ног слегка подтекало. Отец, стоя спиной, напевал себе под нос. Лига медленно, нерешительно подошла к столу и будто во сне начала готовить ужин: чистить дикую морковь, разрывать на полоски вяленое мясо. Все казалось ей странным: и овощи, и ножик в руке, точно она занималась стряпней впервые.

Па, продолжая напевать, вышел помочиться. Его не было довольно долго. Лига очистила последнюю луковицу и нарезала ее. Источающие крепкий аромат ломтики блестели, точно кристаллы соли или драгоценные камни.

Когда отец вернулся. Лига вздрогнула, нож в ее руке замер над столом.

— Стряпаешь мясо с овощами? Сейчас принесу снега, будет чистая вода. — Па раскраснелся, его щеки горели от возбуждения.

Не оборачиваясь, Лига услышала, как отец взял ведро и опять вышел.

— Вот и я! — громко объявил он, повесил ведро на крюк над огнем и поворошил поленья. — В зимний вечер нет ничего лучше теплого очага и тушеного мяса!

Довольный, Па снова упер руки в бока. Лига с опаской покосилась на его сияющее лицо. Всякая уверенность в том, что она способна здраво судить о вещах, покинула ее. Что ж, отец заново научит ее, шаг за шагом, а ей придется сидеть тихо, не терять бдительности и хорошенько мотать на ус.

Миновала зима: долгие ночи, короткие дни. У Лиги не было ни одной свободной минуты: она постоянно выполняла приказы и требования отца, которые менялись ежечасно. То он брюзжал, что дочь тихо сидит у огня, то негодовал, что Лига суетится вокруг него. Он впадал в бешенство, если вяленое мясо оказывалось пересоленным, и сам же досаливал его в гробовом молчании. Он изводил Лигу, если вдруг у нее случалась задержка месячных, а когда они приходили, обзывал дочь грязной девкой. Прогонял на ветхую выдвижную кровать, а следующим вечером, когда Лига покорно укладывалась на нее, в ярости ревел: «Кой черт тебя туда понес?!»

Лучшими были те дни, когда Па отправлялся в город и оставлял Лигу в покое. С некоторого времени он запретил ей появляться на городских улицах, даже в его сопровождении. «Особенно со мной, — подчеркивал он. — Особенно со мной. Нечего давать людям повод сплетничать по поводу того, как ты выросла и как у тебя выпирает из лифа».

Дома было скучно, но все же не так плохо, как в обществе отца. Его присутствие, даже молчаливое, настолько подавляло Лигу, что зачастую она вообще теряла способность соображать. Пространство вокруг него словно бы вымерзало, и каждый шаг в нем грозил Лиге падением.

В самом конце зимы ей исполнилось четырнадцать. Никто кроме нее об этом не вспомнил. Весна, как обычно, с ходу и широко вступила в свои права, порадовала буйством зелени, цветов, заливистым пением птиц. В апреле месячные не пришли, и на отца попеременно накатывали то припадки злобы, еще более дикой, чем раньше, то приступы угрюмого молчания.

— Где твои краски, мерзавка, где? Выжми из себя хоть каплю! — заорал он как-то вечером, уже после того как попользовался дочерью и откатился в сторону.

— Не могу же я заставить их прийти! — слабо возмутилась Лига.

— Без тебя знаю, черт подери!

— Я думала, ты, наоборот, будешь рад. Сам же говорил, что это скверна. — Лига осторожно переползла на выдвижную кровать.

Голова отца свесилась с края большой кровати.

— Ты и вправду такая дура? — изумленно произнес он.

Пожалуй, так и есть, решила Лига, раз ей непонятно, о чем говорит Па. Она подняла глаза на отца, на смутную бесформенную тень своего невежества. Лига ждала, что он сейчас плюнет ей в лицо — таким долгим и тяжелым было его молчание, — но отец лишь отвернулся, презрительно фыркнув.

На исходе лета он принес склянку с зельем, завернутую в полотно. Вскипятил в котелке и вылил зловонную жидкость в кружку.

— Пей, — приказал отец. — Это снадобье дала мне одна женщина в городе. От него твои кости станут крепче.

Странно, удивилась Лига, неужели у нее ослабли кости? Наверное. Она украдкой бросила взор на свои руки, лежавшие на столе, и замерла, со страхом ожидая услышать хруст костей. Лишь рот ее непроизвольно кривился при виде кружки с вонючим горьким отваром.

Мысль о сохранности дочкиного скелета, очевидно, заботила отца весь вечер: он с неприязнью следил за ней взглядом, хотя Лига старалась двигаться как можно аккуратнее.

— Пойду прогуляюсь, — сообщила она. Если не предупредить, Па разозлится и накричит. Правда, Лига сказала это уже после того, как вышла.

— Никуда ты не пойдешь! — отрезал отец и вскочил из-за стола. — Слышишь? Никуда! — повторил он, высунувшись на улицу.

С какой стати? Лига удивленно обернулась.

— Ни шагу от дома! — Отец хлопнул дверью и вернулся во мрак хижины.

— Почему? Что мне делать дома? — произнесла Лига негромко, чтобы Па не услыхал ее и тотчас не придумал ей какую-нибудь дурацкую работу.

Она дошла до полянки и принялась медленно бродить кругами. Если отец захочет узнать, где Лига, ему придется выглянуть за дверь. Так он и поступил, притом дважды, прежде чем убедился, что дочь не намерена уходить дальше.

Наконец стемнело. Лиге надоело дразнить отца и ломать голову, чего же он хочет, а чего нет. Она услыхала отчетливый скрип: Па достал выдвижную кровать. Не веря своему счастью — этим вечером он не будет к ней приставать! — Лига в одно мгновение очутилась у двери хижины. Внутри было тепло, пахло отцовским потом и отваром, укрепляющим кости.

— Будешь спать тут, — бросил Па, задул лампу и улегся в большую двуспальную кровать.

И хотя эти слова должны были обрадовать Лигу, прозвучали они унизительно. Лига тихонько забралась на свое ложе, повернулась лицом к стене и долго размышляла, чем не угодила отцу. Чью же благонравную дочь он видел сегодня в городе, в сравнении с которой его собственная показалась ему скверной и недостойной?

Посреди ночи она проснулась от собственного стона.

— Чего ты? — немедленно спросил отец, громко и отчетливо.

— Что-то с животом…

— А что с ним?

— Кишки выкручивает, будто белье при стирке.

— Хвала богам, молитвы услышаны! — воскликнул отец. — Хвала небу и солнцу!

Он зажег лампу и встал над Лигой, глядя, как боль заставляет ее корчиться в постели.

— Не волнуйся, милая, — сказал Па. — Скоро все закончится.

— Да, потому что я умираю, — простонала Лига, — и это даже к лучшему!

Отец засмеялся — засмеялся!

— Ты тоже будешь рад, что избавился от меня.

— Ну что ты, — довольно усмехнулся он, — что ты. — Отец накрыл ладонью мечущуюся по подушке голову Лиги. Был ли его жест вызван раздражением или нежностью, она сказать не могла. — Сейчас заварю тебе чаю. — Насвистывая, Па разворошил угли в очаге.

— Только не такой, как вчера вечером. — Горький травяной вкус напитка до сих пор стоял у Лиги в горле. — Твой чай меня и убил! Та женщина дала тебе отраву. «Укрепит кости», чтоб ее!

Отец расхохотался: девчонка переняла его манеру разговаривать! Гремя котелком, он с энтузиазмом взялся за приготовление чая. Чувствуй себя Лига получше, она с удовольствием посмотрела бы сейчас представление, устроенное отцом ради нее. Какая жалость, что она скоро умрет и у нее не будет возможности воскресить этот эпизод в памяти, оценить доброту Па и сказать себе: «Не такой уж он плохой человек! Вон как старается».

Лига судорожно вздохнула, отец распахнул дверь настежь, чтобы впустить в дом свежий воздух. Это действие тоже восхитило ее, как и сама ночь — пышногрудая, усыпанная цветами, напитанная последними летними ароматами, колыхающаяся под своим покрывалом, сотканным из августовского тепла.

Однако вместе с ночью в дом пробралась тощая черная ведьма, которая звалась болью. Она хватала Лигу жилистыми руками, заставляла извиваться, прижимая к своей раскаленной груди, потом отпускала, уходила… и вдруг возвращалась, опять почуяв жгучий интерес к жертве.

Всю ночь Лига скользила вверх и вниз по волнам боли, ожидая, когда достигнет переломной точки, и все будет кончено. Хижина вместе со всем убранством словно бы исчезла. Па тоже исчез! Отец превратился в пчелу, жужжащую у нее в волосах. Напевая себе под нос, он суетился вокруг дочери, похлопывал ее по руке и смеялся.

— Спасибо старой хрычовке. Надо же, не обманула! Все идет как по маслу.

О чем он говорит? Что вообще происходит?

Рассвело. Отец вышел на улицу, чтобы встретить утро и постоять в первых лучах солнца, прежде чем оно разгорится в полную силу и заставит мир обливаться потом. Когда он ушел — да, именно тогда, — крепкие путы, которыми ведьма-боль крест-накрест привязала Лигу к своим острым ребрам, лопнули, и Лига ощутила внутри странный сильный толчок. И тут же ее пронзило знание, она поняла — мгновенно, словно рухнула на дно колодца: ребенок! А затем пролетела сквозь дно этого колодца, которое оказалось тонким и сразу рассыпалось в труху (странно, как в нем вообще держалась вода), и попала в другой колодец: то, что выпало из нее на снег полгода назад, тоже было ребенком!

Лига приподнялась, вылезла из постели и села на корточки, держась рукой за деревянный бортик кровати. Ею овладело возбуждение. Она должна это видеть. Младенец уже на подходе. У нее будет ребеночек! Боль перестала быть болью и теперь скорее ощущалась как работа некоего механизма. Тело знало, как себя вести, и теперь действовало согласно природе, а не вопреки ей.

Новая жизнь пробивала себе дорогу. Мышцы изо всех сил выталкивали ребенка, который сделает Лигу матерью и уважаемой женщиной, будет нуждаться в ее любви и ласке.

Эта мысль пробилась сквозь все слои сознания, сквозь марево боли в глубину души Лиги и затронула там самую нежную струнку. Лига плакала от счастья: вот-вот появится маленький беспомощный комочек, который станет ей и другом, и утехой.

Младенец готовился явиться на свет. Сейчас Лига брызнет соком, как спелая ягода, и ребенок выйдет из нее, и внутренности, наверное, тоже. Она опустила руку и нащупала между ног выпуклость, твердую и мягкую одновременно. Роды продолжались, яростно тужащейся Лиге было тесно в маленькой хижине, тесно в целом мире.

— Ты все или нет?

Услышав голос отца, Лига вздрогнула.

Па вошел в дом, стряхивая с башмаков грязь.

Она попыталась задержать процесс, но ребенок уже вознамерился выйти и вышел из нее с громким хлюпающим звуком. Отец тоже услыхал его.

— Ну, теперь все? Справилась?

Лига склонилась над новорожденным, стараясь загородить его спиной. Хотя бы этот первый взгляд должен принадлежать только ей.

Она была готова всем сердцем полюбить плод своего чрева, но оказалось, что любить почти нечего. Она еще никогда не видела таких худых и иссохших младенцев. Лицо ребенка сплошь состояло из морщин и складок, густо покрытых пухом. Губы — тонкие, плотно сжатые, сине-черные, были скорбно изогнуты уголками вниз, точно у сурового древнего божества. Дитя напоминало ягненка с переломанными ногами или выпавшего из гнезда птенца — набухшие закрытые веки, обреченный вид существа, слишком глубоко отрешившегося от жизни, чтобы его можно было пробудить вновь.

Лига взяла младенца, ладонями ощущая его уже неживое тепло. Обернулась к отцу, вытянула дрожащие руки, насколько позволяла пуповина. Она и сама не знала, зачем показывает, протягивает дитя ему — именно ему! Может, надеялась, что он разделит с ней горе?

— Давай сюда, — с отвращением произнес Па, нависая над ней. Высокий, сильный, живой, полный решимости. Он взял младенца и собрался унести, однако чуть не выронил из-за натянувшейся пуповины. Лига подхватила трупик.

— Еще привязан, — сказала она. Ее начала бить крупная дрожь.

— Ну так режь, режь!

— Он уже умер, — пролепетала Лига, решив, что отец велит ей зарезать ребенка.

— Ах, чтоб тебя! — Отец раздраженно переминался с ноги на ногу. — Не смотри на него, дай мне. И нечего сопли распускать! Тоже мне, большое дело. Считай, что пришли обычные краски. — Он снова взял мертвое тельце, на этот раз осторожнее, и постарался заслонить его от Лиги широким плечом.

Вышел послед, большой скользкий лоскут. Лига сморщилась от неожиданной боли.

— Ну, все, наконец? — почти крикнул отец, хватая плаценту. С другой ладони Па, словно мясные обрезки, свешивалась головка ребенка, по-прежнему погруженная в свои далекие потусторонние мысли.

А затем отец соединил ладони в горсть и вынес капающее содержимое на улицу. С его уходом Лига испытала такое облегчение, что впала в прострацию. С измазанными кровью бедрами она сидела на коленях и бессмысленно смотрела на перепачканный пол, сознавая, что все закончилось.

— Энни Байвелл! Лечуха Энни! — громко воскликнула Лига, осененная внезапной догадкой. Прошло уже несколько дней.

Отец сидел у огня и правил нож, зажав в зубах пустую трубку — просто по привычке.

— При чем тут она? — невозмутимо произнес он, не нарушая ритма движений.

— Тем вечером ты сказал: «Спасибо старой хрычовке». Она дала тебе этот гадкий отвар, да? Чтобы вытравить ребенка?

— Верно, — подтвердил Па. Он помолчал, вытер лезвие о чистую тряпку, лежавшую у него на колене, проверил чистоту заточки и направил острие на дочь, будто подчеркивая важность своих слов: — И хорошо, что мы от него избавились.

— Я не об этом, — промолвила Лига. — Она теперь знает, вот я о чем. Лечуха Энни знает, что мы сделали. — Доведенная до крайней степени унижения, она даже не осмелилась сказать «что ты сделал».

— Глупости. — Отец взмахнул ножом в воздухе и снова приложил лезвие к точильному камню. — Ее болтовне никто не поверит, а значит, никто ничего не знает. Иначе с чего бы я к ней пошел? Сама подумай.

Лига подумала. В голове что-то не укладывалось.

— Есть люди, которые очень даже верят в то, что говорит Энни.

Не переставая ритмично вжикать лезвием, Па коротко хохотнул.

— Бабы да богомольные. Плевать на них.

— Сколько это стоило? — брякнула Лига.

Отец поднял на нее тяжелый взгляд.

— Много. И не задавай лишних вопросов.

Кончиком пальца она торопливо вывела на столешнице несколько замысловатых линий, затем сложила руки на груди и дважды многозначительно посмотрела на отца.

— А он мог бы получиться хорошеньким.

— Кто?

— Ребеночек. Ребенок же.

— Ха! — Вжик, вжик. — Сама не видела, что ли? Урод уродом.

— Неправда! Он был немножко недоделанный, вот и все.

— Я велел тебе не распускать нюни, — процедил Па, не выпуская из зубов трубки, и придирчиво оценил остроту ножа. В отсветах пламени его лицо, грудь, колени и икры казались плоскими оранжевыми плитами. Глаз и нижняя губа влажно поблескивали, зайчик от лезвия плясал на стене.

— Она бы стала тебе внучкой, — осторожно произнесла Лига, просто чтобы услышать, как звучит это слово.

— На кой мне сдалась внучка? Я и дочку-то никогда не хотел! — Отец расхохотался, как будто перед ним сидела не его родная дочь, а кто-то другой, кто охотно посмеялся бы вместе с ним. — Я хотел сына! — Его глаза вспыхнули. — Мужчине нужны сыновья.

Конечно, подумала Лига. Должно быть, оттого он и злится, от досады. Но…

— Зато с сыном… С сыном нельзя делать то… — Глаза Па опять сверкнули, и Лига запнулась. — …Что ты сделал со мной. То, что делаешь.

Отец прищурился.

— И правда, нельзя, — произнес он медленно, точно растолковывал очевидные вещи. — На это нужна жена.

Он не то усмехнулся, не то фыркнул, не то плюнул — и все это одновременно, как будто глупость дочери его неимоверно поражала, а затем вернулся к своему занятию.

Жизнь пошла своим унылым чередом. Лига работала, слушала отца, размышляла. Когда в ноябре пришли месячные — во второй раз после рождения мертвого ребенка, она вспомнила скукоженный трупик младенца, свесившуюся с кровати голову Па («Ты и вправду такая дура?»), сопоставила свои воспоминания с событиями лета и осознала, что одно связано с другим. Месячные наступили — обошлось без ребенка, месячных нет — внутри завелся ребеночек.

Менструация наступала еще трижды. На третий раз Па заметил:

— Видать, знахаркин отвар сильно подействовал! Мы хорошо тебя вычистили, детишек больше не будет. — Несколько дней подряд он пребывал в добром расположении духа.

Однако еще через месяц, когда зима немного ослабила свою хватку, Лига догадалась, что зачала вновь. На это указывала появившаяся слабость, быстрая утомляемость и ощущение чего-то важного, зреющего в ее чреве. Теперь Лига знала, как поступить, чтобы сохранить дитя и дать ему возможность спокойно родиться на свет в положенное время.

Когда подошел срок очередных месячных, Лига взяла подкладные тряпки и отправилась проверять силки. Она убила попавшихся в ловушку кроликов, молодого и старого, и испачкала ткань их кровью, а потом подвязала тряпки к себе.

Угрюмая подозрительность сразу же оставила отца, едва он ощупал дочь той ночью. Па цокнул языком и пробурчал свое обычное: «Мерзкая скверна!», но Лига безошибочно почувствовала его облегчение, и когда рано утром она встала, чтобы выстирать тряпки в ручье, в полусне он издал удовлетворенный вздох.

Миновали еще четыре луны. Набухшие груди Лиги явно нравились отцу, однако порой, распрямляя спину и отходя от очага, она ловила на себе его пристальный взгляд. Смерив ее с головы до ног, Па недовольно хмурился.

Лига измазала тряпки кровью в шестой раз. Дальше так продолжаться не могло: ребенок уже шевелился в животе, сперва едва заметно, будто лягушачья икринка в стоячей воде, радостно и шаловливо, затем все ощутимее, решительно утверждая свое существование. Лига чувствовала, как растет и раздувается не только телом, но и всей собой, от счастья и осознания, что хранит тайну — большую тайну! — от отца. Это не могло длиться; все, чего бы Лига ни желала для себя, заканчивалось очень быстро.

— Стой! — окликнул ее Па с кровати следующим утром. Она поняла: это конец.

— Чего? — отозвалась с наигранным простодушием.

— Покажи.

— Что показать?

— Свои тряпки.

Лига показала скомканную ткань с темными пятнами.

— Неси сюда.

Она изобразила отвращение:

— Фу! Я должна их выстирать.

Отец вытянул руку.

Лига положила грязный лоскут в ладонь отца и отступила назад. Он догадался обо всем не столько по бурым засохшим пятнам, сколько по ее виноватому лицу.

— Что это?

— А ты как думаешь? — Лига вздернула подбородок.

— Я думаю, что эта кровь еще с прошлого месяца. Так?

— Нет, конечно! — Не далее как вчера вечером она собственными руками поливала тряпку кровью куропатки, которую потом приготовила на ужин.

— Эти пятна не свежие. А ну, покажись.

— Еще чего! — Лига упрямо зажала юбку между ногами.

— Не зли меня, маленькая лгунья!

Отец вскочил с кровати и набросился на нее. При своем росте и весе он двигался на удивление быстро. Последовало два или три удара, ее голова дернулась, в глазах потемнело. Отец пригвоздил задыхающуюся Лигу к стене, задрал ей юбку и выдернул привязанную к поясу материю.

— Сухо! — Он заткнул тряпку обратно и потряс Лигу за плечи. — Сухо, черт побери, как на дне винной бочки!

Он выпрямился и в упор посмотрел на дочь, удовлетворенный знанием правды, полный отвращения, потом наотмашь ударил ее по лицу, сильнее, чем когда-либо прежде. Лига неподвижно лежала на полу и разглядывала бешено крутящийся потолок, думая о том, что Па, вероятно, сломал ей челюсть.

— Говорят, после пары пинков ребенок вылетит, как пробка! — взревел отец. — Пара крепких пинков по пузу, и дело сделано!

Он ударил ее только один раз, но Лига была уверена, что этого достаточно. В отчаянии свернувшись клубком, она молча смотрела на беснующегося отца.

Через некоторое время он опустился на стул и глухо проворчал:

— Где мне теперь взять денег?.. Проклятая брехливая ведьма! Что ты себе думала?

— А когда все закончишь, пошей мне новую рубашку из того отреза, что я тебе дал. — Отец стоял у двери, закинув за спину мешок с добычей, которую собрался продать в городе. Судя по тому, как трепыхался мешок, в нем был дикий заяц или крупный кролик, а то и два. У отца созрел план; отчаяние, владевшее им в последние недели, с тех пор, как он узнал о ребенке, уступило место решительности.

Лига взялась подметать.

— Я не умею, — холодно ответила она. Ей почему-то хотелось раздразнить Па, вызвать в нем злобу. Лига находила в этом странное удовольствие, как если бы добровольно сунула руку в огонь, а потом радовалась ожогам и волдырям.

— Возьми ту, что порвалась. Распори ее и разложи кусочки на ткани, потом обведи, вырежи по ним новые и сшей по подобию первой.

— Не так-то это просто!

— Тебя отколотить? — Отец грозно двинулся на Лигу. — Дочка Тиба Стоунера справится с шитьем в два счета! Ты что, хуже нее?

— Вот тут, на груди, — Лига показала на старую рубашку, — видишь складочки? Как, по-твоему, я должна их сделать?

— А я знаю?

— Уф-ф, — вздохнула Лига. — Тогда иди.

— Я что, похож на портниху? — взъярился отец. — На бабу? Похож на твою мать? С юбкой, сиськами и жирной задницей?

Лига повернулась и легонько толкнула его.

— Ступай себе.

— Ты смеешь меня пихать? — Отец грубо толкнул ее, а потом еще и еще раз — он ведь был гораздо крупней и сильней дочери, — пока Лига не отлетела к каминной полке. Отчаянно моргая, она старалась не морщиться, чтобы Па не заметил ее ушибленное плечо.

— Иди, иди, — подначила она. — А то эль простынет. Осгуд уже помочился в твою кружку.

Отец с размаху ударил ее кулаком по голове. Падая, Лига вскрикнула — или ей это померещилось? Мгла беспамятства перетекла в шум пульсирующей в висках крови и тугую шишку, выросшую на лбу от удара то ли о лавку, то ли об пол. Отец широким шагом удалялся от хижины. Его маленькая фигурка виднелась между ножками лавки и стола, в проеме двери на фоне деревьев, уже тронутых осенней желтизной, и низкого неба.

— А-а, — сказала Лечуха Энни, — опять ты.

Он стоял на пороге и хорохорился, несмотря на обуревавшие его стыд и волнение.

— У меня к тебе дело.

За напускной презрительностью ясно читался страх — этот человек боялся не столько ее сомнительного ремесла, сколько необходимости к нему прибегать.

— По всему видать, делов ты уже наделал.

Переступив с ноги на ногу, он сощурился. В дымном сумраке старую ведьму было не разглядеть, отчего казалось, будто разговаривает сама темнота.

— И опять с той девчонкой-дай-угадаю-с-трех-раз-как-ее-зовут.

— Тебя это не касается.

— И слава богородице, что не касается. Посмотри на себя, лопаешься от гордости, а в душе трусишь. Надулся, как петух, и…

— Я принес серебро. — Он хорошо знал эту каргу, знал, как заткнуть ей рот.

Она фыркнула, напоследок позволив себе съязвить:

— Серебром от правды не откупишься. Тебе ить не у кого больше просить помощи, а? Так что я могу говорить что захочу.

— Болтай сколько влезет, только дай мне зелье.

Она поднялась с бревна, заменявшего ей скамью.

— Что возьмешь, куренье или отвар?

— И то и другое.

— У-у, наш красавчик уже разбирается, что к чему. Серебра-то хватит?

Он разжал ладонь, так чтобы солнечный луч упал на монету и ослепил старуху, прогнал с ее лица грубую ухмылку.

Лечуха Энни молча взялась за работу. Он стоял и наблюдал за ней, пока, наконец, она не сказала:

— Не засти мне свет! Сядь на лавку, вон туда. И нечего пялить зенки. Разве я тебя когда-нибудь подводила?

— В прошлый раз мне пришлось изрядно ждать, пока твой отвар подействует, — буркнул он, но все же послушался.

Она подошла к двери. Ишь, выбрал для своей задницы лучшее местечко, нагретое солнцем.

— И сколько же ты тянул, прежде чем прийти ко мне?

Он пожал плечами.

— Я думал, вообще ничего не выйдет. Совсем собрался возвращаться к тебе, когда у нее началось.

— Ты сказал, было уже так. — Она изобразила руками большой круглый живот. Он отвел взгляд. Еще бы ему не отводить! — Теперь так же?

— Вроде того. — Он опять попытался напустить на себя безразличный вид. Небось думает: шла бы ты в дом, старая, и занималась своей стряпней; быстрей расплачусь — быстрей уйду. Его мысли читались легко, точно ладонь углежога.

— Тогда не скули. Это тебе не блоху стряхнуть.

— Точно! Я уж решил, она помирает.

Знахарка откашлялась и желчно сплюнула на землю.

— Серебро, — напомнила она себе и скрылась в глубине хижины.

Энни завернула толченый порошок и склянку с отваром в два лоскута и вынесла за порог. Он сидел и грелся на солнышке, довольный, как толстомясая мамаша Твайк, что сидит на городской площади под ясенем и перемывает косточки молоденьким девицам. Энни гадливо скривилась.

— Это бросишь в огонь, а из этого приготовишь питье. Не вздумай смешать, иначе ей смерть. — И куда ты тогда побежишь? Ко мне? Энни хихикнула. Или будешь сношаться с козами и овцами? — Ты знаешь мою цену. — Она нахмурилась. — За оба товара.

Он достал монету. Свертки и серебро перешли из рук в руки — каждый получил то, что хотел.

— Безмозглая корова, — пробормотал он сквозь зубы.

Сперва Энни остолбенела от изумления, решив, что ругательство относится к ней, но тут же заметила, как горько опустились уголки рта посетителя при виде монеты, зажатой в ее ладони. Да уж, богатство немалое. На эти деньги ты мог бы много чего купить, когда бы не брюхатил собственную дочку и не платил лечухе, чтобы избавиться от нежеланного потомства. Их вполне хватило бы на две пары крепких зимних башмаков или на то, чтобы целый месяц пить эль в «Свистке» у Келлера, а в трактире у Осгуда — аж все три, если, конечно, тебе по вкусу кислятина, что там подают.

Энни удержалась от искушения фыркнуть в спину непрошеному гостю, хотя теперь ей ничто не мешало. Поджав губы и скрестив на груди руки, она смотрела ему вслед. Порошок и отвар. В этот раз он упустил еще больше времени. Девчонке придется помучиться.

Знахарка вспомнила его жену, Агги, и то, как Агги ходила беременной от этого похотливого козла. Воспоминания об их дочке, однако, были совсем смутными. Кроха с пушистыми волосенками — сколько таких девчушек бегает по городу!

Внутри Энни, будто младенец во чреве, шевельнулось проклятие. Надо быть осторожней. У нее есть дар, и нельзя допускать, чтобы всякие пустяки выводили ее из равновесия. Помни об этом, Энни Байвелл, сказала она себе. Потому-то она и живет в этой норе, а не в городке Сент-Олафредс. Чем меньше людей вокруг, тем меньше от них беспокойства, тем меньше они досаждают ей своими просьбами и навлекают на себя ее гнев.

Он убрался, этот, как его… Лонгфилд. А жену его звали Агги Прентис. Пока они жили в городе, Агги не давала мужу сбиться с пути. Он работал на конюшне, она прислуживала у кого-то в доме. У кого? Забыла…

Ведьма скрылась в своей хижине, насквозь пропахшей ядовитыми зельями, что она варила все эти годы, и пряностями, которые добавляла, чтобы придать снадобьям мало-мальски сносный вкус и запах. Знахарка принялась аккуратно связывать в пучки сушеные травы, убирать по местам прочие ингредиенты, и всякий раз, когда перед ее глазами вставала маленькая девочка с пушистыми волосами, она прогоняла ее, бормоча: «Пошла, пошла вон!», доставала из кармана серебряные монеты Лонгфилда и терла их друг об дружку.

Лига закончила подметать. Наломала лучины для очага, вычистила котел, перевернула сыры, поставила опару, подоила козу. Как только она справлялась с одной работой, в ушах звучал голос отца, строго велевший браться за следующую, да поживее.

Лига приступила к шитью. Сперва получалось вроде бы хорошо, но потом, делая сборку, она сильно стянула шов, и подкладки не хватило. Она распорола швы и переделала все заново. Теперь сборка оказалась слишком слабой, так что лишняя подкладка свисала из-под низа. Снова пришлось распарывать. От бесконечных переделок детали выкройки испачкались по краям и были испещрены следами от иглы. Лига со вздохом отложила шитье и взяла в руки тряпку — прошлась там, подтерла сям. Если к возвращению отца рубашка не будет готова, может, он хотя бы порадуется чистоте. Она уже представляла себе, как Па отчитывает ее — дескать, и то сделано не так, и это не этак, и неуклюжая она, и руки у нее кривые. Несколько раз, поднимая глаза, Лига удивлялась, что отца нет рядом — так явственно она слышала его раздраженные упреки.

Она опять взялась за иголку, и опять без успеха. В конце концов Лига убрала скомканную материю подальше от глаз, страшась приближающегося вечера и этой криво пошитой рубашки, до жути схожей со злобной гримасой, которая появится на лице отца, едва он ее увидит.

Со стороны дороги загромыхало. Проезжавший экипаж из дома виден не был, но Лига все равно подошла к двери, чтобы послушать стук конских копыт, возгласы кучера, скрип подбрюшья богато убранной кареты, шуршание листьев и треск мелких веточек под колесами на узком участке дороги. Она повернула голову в сторону удаляющегося шума. Интересно, куда мчится этот экипаж? Далеко, далеко… В нем сидят люди, которые носят красивые рубашки, но не шьют их сами, и вся одежда у этих господ из роскошных тканей, и пошита столь искусными портными, что Лиге не дозволят даже подбирать обрезки с пола в их мастерской.

Пока она стояла у порога, незаметно наступил вечер. Спохватившись, Лига поспешила в дом, развела огонь и в третий раз взялась за шитье. Она трудилась до глубокой ночи и сумела-таки сделать сборку на груди, по крайней мере, с одной стороны.

Лига зевнула, хрустнула костяшками пальцев, потянулась и подошла к двери.

— Ну и когда вернется наш старый дурак? — спросила она у козы, которая лежала на подстилке, подогнув передние ноги. Животное подняло голову и сонно посмотрело на нее.

Гляди-ка, луна уже взошла! Деревья скребли черными ветвями звездное небо. Листья почти облетели, но кроны по-прежнему скрывали в своей гуще птичьи гнезда, заслоняли дорогу и отца, неслышно шагающего домой. Во всем ощущалась какая-то странная свобода, незапертость. Интересно, он еще в деревне или уже рядом, где-то за деревьями? Мир вокруг Лиги словно замер, ожидая, когда отец придет и выскажет, что она сделала не так, придумает ей наказание за недошитую рубаху, плохо поднявшийся хлеб и, главное, за ребенка.

Может, взять фонарь и пойти ему навстречу? Нет, тогда Па разъярится еще больше — мол, почему бросила дом! Если он напьется у Осгуда, то Лиге не избежать трепки в любом случае, и не важно, останется она в хижине или выйдет на дорогу, готова рубашка или нет. Отца будет бесить уже само существование Лиги, ее нынешнее положение, а также собственная глупость, по которой он пропил все деньги, вырученные за дичь и предназначавшиеся для знахарки.

Лига легла в постель. Ночь за окном наполнилась шорохами и звуками шагов, воображаемыми криками пьяного отца, доносящимися из-за леса, с большой дороги, тропинки, ведущей к дому. Или он, будто сыч, окликает ее из-за соседних деревьев? Всю ночь Па бродил кругами возле хижины, так и не приблизившись, но каждую минуту грозя своим появлением. В одном из снов Лига решила уйти из дома и выспаться в укромном уголке леса, где отец ее не найдет, однако не проснулась настолько, чтобы осуществить свой план.

Наступило утро, свежее, как парное молоко, разлитое в небе; сверкающее росой, звенящее птичьими песнями и жужжанием пчел. Солнышко протянуло золотистый луч в раскрытое окно и разбудило Лигу, свернувшуюся калачиком на выдвижной кровати. Па возвратился, а она не услыхала? Нет, большая кровать ровно застелена, как и накануне вечером. Неужели он спьяну завалился на пол с другой стороны? Лига взобралась на кровать и свесила голову. Никого. Тогда она села и устремила взгляд в странную пустоту. С надеждой подумала: может, Па заночевал у какой-нибудь женщины? Тогда все понятно, да. Хорошо бы он закатил пирушку с этой женщиной, отвлекся и забыл про Лигу, про то, что собирался вытравить ребенка.

Как бы то ни было, нужно одеться, чтобы к его приходу не выглядеть слишком доступной. Лига умылась и привела себя в порядок, затем вышла на улицу и подставила лицо солнечным лучам. День раскинулся перед ней во всем своем великолепии. И все же что-то неправильное было в том, что Па дал ей столько воли.

Лига подоила козу, перевернула сыры, съела немножко хлеба с молоком, убрала со стола. Села у окна с шитьем и сделала злополучную сборку так быстро и аккуратно, что сама удивилась вчерашней неудаче. Закончив с рубашкой, она отправилась нарвать зелени у болота, решив заодно проверить силки. Если попалась какая-нибудь птица или зверь, она порадует отца супом либо приготовит жаркое, пока он не успел продать добычу на рынке и пропить деньги. Па задаст ей взбучку, зато она поест мяса.

Когда на закате Лига вернулась домой, отца по-прежнему не было. Она растерялась. Наверное, надо пойти в деревню и разыскать его, вытащить из трактира Осгуда, прежде чем он нарвется на неприятности. Ради своего же блага она должна найти Па, убедиться, что он не переломал себе ноги и что его не посадили в острог. Действовать нужно, не мешкая, не дожидаясь, пока кто-нибудь из соседей придет к ней, доложит последние сплетни и с презрительной усмешкой спросит: «У тебя ведь кроме него никого нет?». Да еще сделает собственные выводы.

Лига легла в кровать и крепко заснула. В эту ночь ей спалось лучше, чем в прошлую. Утро встретило ее обложным дождем и напомнило о неприятной обязанности. Отец будет вне себя от злобы, что она не забрала его из трактира раньше, прежде чем он спустил все вырученные деньги. Или взъярится, что Лига не выяснила, где его держат, и не упала в ноги хозяевам, умоляя отпустить ее единственного кормильца.

Накинув на плечи холщовый мешок, Лига зашагала по тропинке в сторону деревни, туда, где были люди. Две ночи и два дня без грубых окриков и брани; никто пинками не загонял ее в угол и не велел сидеть там без единого звука. Лига словно парила на крыльях.

Она нашла отца в придорожной канаве. Па лежал лицом вниз, в воде, густо засыпанной осенними листьями. Несколько листочков упало на куртку и волосы, словно лес пытался как можно скорее спрятать его. Он не утонул — с одной стороны голова была пробита, пол-лица превратилось в кровавое месиво, а когда Лига перевернула его, то увидела на лбу четкий след лошадиного копыта.

Она молча стояла и смотрела на отца. Что ей теперь делать? У нее не хватит сил тащить его. Да и куда тащить? Какой в том прок? Надо вырыть могилу и закопать его прямо тут, у канавы — она сумеет перекатить тело. Но ведь для этого нужно оставить его здесь и сходить за лопатой… Теперь, когда Лига нашла Па, как ей уйти? Что скажут люди? Она продолжала стоять, мучаясь сомнениями, вновь и вновь разглядывала следы ужасной силы, которая убила отца, и не верила своим глазам.

Шлеп-шарк. Шлеп-шарк. К Лиге приблизился Хромой Йенс, деревенский калека.

— Что тут у тебя, Лига Лонгфилд?

— Да вот, отец… Кто-то переехал его и сбросил с дороги.

— Выглядит не ахти.

— Он мертв…

Па лежал в канаве, смущая живых своим видом: голова в грязной воде, уцелевшая половина лица как будто погружена в сон, один глаз чуть приоткрыт, в волосах сухие листья, точно у девушки, нарядившейся на осенний карнавал, красный лист прилип к зияющей ране на голове.

— Видать, попал под лошадь.

— Да, видать.

Из желудка к горлу Лиги подкатил комок, она сглотнула и отправила его обратно. Еще не хватало лить слезы по старому негодяю. Кого оплакивать — его?

Другая часть ее, однако, пребывала в смятении. А жила бы она вообще на свете без этого человека, без его голоса и фигуры, определявших каждый ее шаг? Лига не имела ни малейшего представления, как существовать в одиночку. Хотя нет, почему в одиночку? С ребенком, с ее ребеночком!

Йенс повозил костылем по дороге.

— Уложишь его на кухонный стол? — спросил он.

— Думай, что говоришь! — огрызнулась Лига.

— Ну, чтобы обмыть. Покойников перед похоронами всегда обмывают.

— А-а, — протянула Лига, сгорая от унижения. Ей казалось, что от нее пахнет прикосновениями отца, что она выдает себя каждым жестом, каждым движением ресниц. Постыдная правда стояла у нее в глазах. Поэтому-то Па и запретил ей в последнее время появляться в городе, ведь она не могла хранить тайну и всем своим видом свидетельствовала о том, чего никто не должен знать.

— Позову Себа и Па, чтобы помочь перенести его к тебе, — сказал Йенс.

— Спасибо.

Мелкий дождь сыпал с неба и бормотал в деревьях на разные голоса. Йенс заковылял к деревне. Превратившись в плоскую бледную тень, отделенную плотной пеленой дождя, он вдруг обернулся.

— Ступай домой. Его принесут.

— Не могу же я…

— Вымокнешь, да и только. Продрогнешь до костей. — Йенс скрылся в сером полумраке.

Лига все стояла в нерешительности. В конце концов, только потому, что ей сказали, что делать, и не пришлось самой ничего решать, она накрыла лицо Па мешком и пошла домой, оставив мертвецу тепло и защиту холста. Дождь лился ей за шиворот, словно в наказание за то, что она не отыскала отца раньше, за то, что она так бесполезно жива, за все.

Вернувшись в хижину, Лига убрала со стола кадку с сырами, смахнула в ладонь хлебные крошки и выбросила их в мокрую траву на улице. Потом раздула огонь и села в уголке, размышляя о том, как все переменилось. С ее плеч свалилась такая тяжесть — просто удивительно, что она не взлетела к потолку, не растворилась мириадами мельчайших частичек, как дым или пар. Скоро придут люди и сделают этот дом совсем другим. Они обязательно заметят, как аккуратно Лига вела хозяйство, посмотрят на большую кровать родителей, на маленькую выкатную кроватку, но не будут знать — по крайней мере наверняка — о тех мерзостях, которые здесь происходили. Разумеется, никто не станет обсуждать эту тему при ней, даже если что-то и заподозрит. Люди, в отличие от нее, умеют хранить секреты и держаться как ни в чем не бывало.