— Тебе повезло, что погода стоит прохладная. — Мать Йенса прошла в дом. На ее лице читалось осуждение, будто она во всем винила одну Лигу.

Четверо мужчин внесли тело Па, обернутое холстиной. Отец Йенса и человек по имени Себ коротко кивнули Лиге, выражая соболезнование. Двое парней, которые им помогали, избегали смотреть Лиге в глаза и усиленно пыхтели от натуги. За ними с важным видом вошел Йенс, следом еще две женщины. Одна — ее звали Роза… нет, Райза, — держала корзинку, накрытую белой салфеткой; другая несла такую же. У той, второй, был огромный и тяжелый бюст — его бы тащить на руках вместо корзины. Ее имени Лига не помнила.

— Малютка Лига! — Пышногрудая женщина в порыве чувств бросилась к Лиге с распростертыми объятиями. — С тех пор как наша дорогая Агната… Гм… — Объятия разжались. — Теперь твои родители вместе, бедные голубки. — Она поправила чепец и смущенно перевела взгляд с озадаченного лица Лиги на истертые подошвы башмаков Па. Пока тело несли, ноги заплелись одна за другую, но потом Себ расправил их, и теперь отец чинно лежал на столе.

Вошедшие угрюмо молчали, но само их присутствие будто заполняло маленькую хижину. Чужаки толкались, украдкой бросая взгляды по сторонам, переминаясь и шаркая. Воздух налился тяжестью невысказанных слов и смущения.

— Спасибо, — произнесла Лига и, помолчав, повторила: — Спасибо.

За вздохами и шагами мужчин, с облегчением двинувшихся к выходу, ее никто не услышал.

— Добрый человек ушел от нас, Гертен Лонгфилд, — сказал отец Йенса, взявшись за дверь.

Лига смущенно опустила голову. Па был добрым человеком, а она этого не замечала? Добрым, несмотря на его… противоестественное отношение к ней? Что Лига знает о добре и о том, чем оно определяется?

— Сходить за священником? — предложил Йенс.

Его мать укоризненно покачала головой. Все было понятно, как если бы она произнесла вслух: Неужели сам не видишь? Эти нищеброды не могут позволить себе похороны со священником.

— Я тут кое-что принесла. — Райза плюхнула свою корзину на край лавки и откинула салфетку. В корзине оказались какие-то плошки и куски материи.

— A-а, хорошо, — кивнула мать Йенса. — Я-то знаю, как обряжать покойников, да вот все необходимое закончилось. — Она схоронила всех своих детей, в живых остался один Йенс.

— У него есть рубашка на смену? — озабоченно спросила Грудастая.

— Есть, — подтвердила Лига. Она достала рубаху, сшитую накануне, и в холодном свете всеобщего молчания увидела, что результат ее трудов представляет собой нечто кособокое и стянутое. — Можно взять другую. — Лига принесла лоскуты, на которые была распорота первая рубашка: местами дырявые, местами грубо залатанные. Материя до того износилась, что напоминала тонкую просвечивающую паутину.

— О, эта подойдет, — воскликнула Райза. — Ее можно сшить.

— Да это ж сплошные лохмотья, — заметила Грудастая.

— Ну, так и Лонгфилд отправляется в землю, верно?

Все посмотрели на покойника. Рубаха, в которой он умер, была лучшей из трех.

— А что, если выстирать эту и просушить у огня? Высохнет быстро, — сказала мать Йенса. — Давай-ка, Нэнс, подсоби мне. Ох, бедная его головушка!

— Лига, налей в миску чистой воды. Попробую отмыть волосы, а ты поможешь мне с остальным, — засуетилась Райза. Вздыхая и охая, она принялась расставлять плошки и раскладывать мешочки с травами.

Лига на минутку выскочила за дверь, в осенний день, вроде бы похожий на все остальные и в то же время совершенно иной. Глубоко вдохнула прохладную свежесть, зачерпнула миской воду из ведра и накрыла ведро крышкой. Влажный блеск ярких листьев завораживал. Она вернулась в хижину, где тяжелый спертый воздух уже пропитался ароматом трав, используемых в приготовлениях к похоронам. Лига помнила их запах еще с тех пор, как обряжали ее мать. Райза откупоривала какие-то пузырьки и бормотала себе под нос названия трав и бальзамов.

— Лига, обмоешь отцу ноги и ступни, — велела мать Йенса. — Не надо тебе смотреть на его разбитую голову.

— Хорошо. — Лига была рада, что ею командуют.

— О-о, а у нас тут что-то есть. — Грудастая возилась со штанами Па. Из кармана у пояса она вытащила два грязных размокших свертка.

— Амулеты, что ль? — Грудастая метнулась к Райзе, едва удержавшись, чтобы не сцапать находку. Мать Йенса перегнулась через голову Па, чтобы разглядеть свертки поближе. В затылке у Лиги закололо мелкими иголочками, по спине рассыпались мурашки. Ребенок в ее чреве, скрытый от глаз этих женщин, словно был третьим свертком с Лечухиным снадобьем.

Грудастая положила оба размокших кулька на стол, точно дохлых мышей, и с опаской развернула обертку.

— Так заворачивает свои богомерзкие штуки Лечуха Энни, — веско произнесла мать Йенса. — Кому знать, как не мне. Я не раз просила ее быть повитухой.

— Фу, — сказала Грудастая, глядя на мокрые черные крошки в первом свертке. Она понюхала их и скривилась. — Какая-то сатанинская трава.

— Энни чего только не добавляет в свои зелья, — промолвила мать Йенса. — Одни снадобья действуют, а другие нужны просто, чтобы ввести в забытье. Помню, помню этот запах.

— Видать, тебе несладко пришлось, — участливо произнесла Райза, склонив голову набок. В ее сочувственном тоне разве что самую чуточку сквозило самодовольство.

— И не говори.

— Что, отец страдал хворобой? — обратилась Грудастая к Лиге.

Та вздрогнула. Она усердно скребла пальцы на ногах Па, жесткие, растрескавшиеся, с обломанными желтыми ногтями.

— Я… Нет. То есть он не говорил…

— Может, подхватил кое-что, о чем дочкам не рассказывают, — вставила Райза, а Грудастая многозначительно кивнула: она, дескать, знает, о чем речь.

Что ж, Лига тоже знает. Была у отца хвороба, была. Сколько раз он стонал, чуть не выл ей в ухо: «Что я могу поделать? Мужчина должен этим заниматься, иначе лопнет!» А потом сотворял с ней это безумие.

Мать Йенса (заметила это одна Лига — ну да, она ведь самая молодая из собравшихся и единственная незамужняя) убрала полотенце с бедер Па и обмыла его детородные органы с подобающей случаю аккуратностью и отрешенным спокойствием. Смотри туда, заставляла себя Лига — и не смотрела, — на вялую мошонку, на маленький сморщенный пенис. Как могла она бояться отца, дрожать от страха перед этой съежившейся фитюлькой? Теперь, когда дух покинул тело и Па перестал быть хозяином своим гениталиям, они утратили свой грозный вид и выглядят не страшнее перьев плохо ощипанной птицы.

То же и с прочими частями отцовского тела: у него больше нет ни души, ни голоса, он просто шмат мяса, который женщины готовят, чтобы затем отправить в большую печь земли, где он сгниет и рассыплется прахом. Па — всего лишь кусок плоти, на который падает холодный свет из незанавешенного окошка; кусок плоти с разверстой неприятно поблескивающей раной на голове, мокрыми волосами, разбитым лицом и зубами.

— Что же ты теперь будешь делать, бедняжка? — запричитала Райза. — К кому пойдешь жить?

— И я о том же, — кивнула Грудастая. — От Лонгфилдов тебе ждать нечего. Дядья подались к цыганам, а тетка — та вообще сбежала с ухажером, верно? Кажется, в Миддл-Миллетс?

— И Прентисы тебя вряд ли примут, — высказалась мать Йенса, — раз не взяли сразу после смерти матери. Но ты все ж таки попробуй к ним обратиться. Агната рассорилась с родней из-за мужа, а теперь-то папаша твой помер.

— У нее Лонгфилдовы глаза и подбородок, — прибавила Райза, — им это придется не по нраву.

— Может, Прентисы и согласятся, когда узнают, что он больше не будет клянчить у них деньги…

Все три женщины смотрели на Лигу.

— Попробуй поговорить с Рордалом Прентисом или с его женой, вдруг да пожалеют внучку. Хотя… — В голосе Грудастой послышалось сомнение.

— Я… подумаю, — сказала Лига и рассеянно провела салфеткой по голени Па. Мысль о том, что ей придется самостоятельно что-то делать, куда-то идти, была для нее совершенно новой. До сих пор ее жизнь строилась по воле отца — вся жизнь и мир вокруг. Время от времени у Лиги возникали собственные мысли, например, как в тот раз, когда по дороге проезжал экипаж, однако она ни за что не осмелилась бы назвать их «желаниями», а уж добиваться осуществления, поставить себе цель и следовать ей — подобное даже не укладывалось в голове.

— И правильно, — сказала мать Йенса Грудастой. — Дайте девочке погоревать.

Они одели покойного в чистое, расчесали вымытые травяным настоем волосы. Па уже долгие годы не получал столько заботы и внимания сразу, подумала Лига. Как странно, что для этого ему пришлось умереть.

Лига с облегчением вздохнула, когда женщины зажгли на ночь лампадки и ушли, напоследок сочувственно обняв ее у порога. Они — уважаемые матроны из настоящих семей, они знают правила приличия. Ах, если бы Лига имела представление, что значит быть хорошей дочерью! Она вела бы себя как подобает и не была бы такой бестолковой и завистливой.

Когда помощницы скрылись из виду, Лига вернулась в хижину. Отец лежал на столе в отблесках свечей. Благодаря усилиям женщин он обрел достойный вид. Он больше не причинит ей боль, уже никогда. Лига может махать руками, плясать, кружиться по дому, вольна осыпать Па цветами или грязью, сбросить на пол или выволочь на улицу и разрубить на части его же собственным топором. Она может выбросить эти куски, как выбрасывают мочевой пузырь освежеванной свиньи, и отец уже не закричит на нее и не ударит. Он больше не доставит ей тех ужасных ночных страданий, когда Лига не могла разобрать, что воспринимать как утешение, а что — как наказание; когда уже не понимала, что для нее — кошмарная пытка и что — наслаждение, да, потому что кроме отца никто не обнимал ее, не прикасался к ней, и порой, вопреки всему, ее несчастная кожа отзывалась на его прикосновения, хотя мышцы и кости упрямо сопротивлялись, возводя преграды. Он умолял, требовал и в отчаянии грозил Лиге побоями, если она не раздвинет ноги.

Она стояла у его изголовья, полная смятения, глядела на изуродованный череп и ждала, когда бормотание ушедших женщин рассеется в воздухе; когда она окончательно поверит, что отец мертв; когда к ней придет знание, как быть, что делать дальше. Па управлял целым миром, и без него она словно оказалась в лодке без весел посреди широкой бурной реки.

Конечно, Лига никогда не сделала бы тех ужасных вещей, которые рисовались ей в воображении. Решив, что больше не проведет рядом с отцом ни одной ночи, она оставила мертвое тело в одиночестве и вышла под холодный дождь, ослабевший с утра и превратившийся в мелкую тихую морось. Лига знала в лесу одно дерево — огромный старый дуб с изогнутыми ветвями и дуплом, которое вполне могло сойти за небольшой дом. Это гнездышко было словно специально создано для такой худенькой пятнадцатилетней девушки. Она уже не раз ночевала в дупле. Не важно, что назавтра отец разражался грязной бранью, зато накануне вечером он к ней не приставал, — цена была справедливой.

В эту ночь она спала спокойно, изредка просыпаясь с мыслью о том, что вселенная изменилась для нее к лучшему, и не всегда припоминая, каким именно образом.

Рано утром вернулась мать Йенса, следом за ней пришли двое парней с лопатами. По дороге они смеялись и балагурили, однако, войдя в дом, умолкли из уважения к покойному. Лига поздоровалась с ними и одобрила место, в котором они предложили выкопать могилу: позади дома сразу за деревьями, в стороне от навозной кучи.

Позже, управившись с хозяйством, подошли Йенс с отцом, Райза и Грудастая. Пока мужчины хоронили Па, женщины молча стояли у могилы, а потом вернулись в хижину и стали есть поминальное угощение, которое Райза и Грудастая принесли с собой. Все оживленно разговаривали, от Лиги ничего не требовалось. Она съела кусочек мягкого пирога, пригубила яблочную водку, разведенную водой. Стоит ли ей попытаться выжать из себя хоть слезинку? Когда умерла Ма, Лига ревела в три ручья, кричала и бросалась на стены. Теперь же ее сердце окаменело, как будто она была связана с отцом не больше, чем с бутылкой на столе или с жующим отцом Йенса, который вел с Себом разговоры про скот и погоду.

— Если тебе что-нибудь понадобится, приходи к нам, — на прощание сказала Лиге мать Йенса.

Райза и Грудастая энергично закивали, при этом Райза добавила:

— Обращайся за любым советом. Если у меня в огороде что останется, занесу тебе.

Не задерживаясь далее, все ушли, и по быстроте, с которой они удалились, Лига поняла, что женщины обсуждали ее еще вчера. Порядочная девушка не должна жить одна, но выхода у нее нет. У Йенса дома и без нее тесно, да еще сам Йенс там живет, так что делить с ним крышу совсем неприлично. Две другие хозяйки, наверное, тоже имеют свои причины, чтобы не предлагать ей кров. Лига отнюдь не горит желанием перебраться к кому-то из них, однако чувствовать себя отверженной неприятно и стыдно. Хотя чему тут удивляться? Па нажил себе врагов по всей округе, вот никто и не желает знаться с его дочкой, тем более что та слова не промолвит, только ходит, словно тень, с опущенными глазами.

Какой с нее прок? Видали ту ужасную рубашку? И стряпает, конечно, так же отвратительно. На кой мне сдалось учить всему эту дуреху? Притом она совершеннейшая дикарка. Примерно так говорят о ней, думала Лига, запершись в хижине и окидывая взглядом пустоту стола.

Она провела осень, ни разу не испытав нужды наведаться в город. Отец научил ее — затрещинами и поучениями — добывать ему пищу, и теперь, оставшись одна, Лига могла позаботиться о себе, причем очень даже неплохо. Она старательно запасла на зиму дров, у нее был огородик и коза, лес, ручей и сколько угодно времени, наставительный голос Па в ушах и его молчание в те минуты, когда Лига уверенно справлялась с делом. Каждое утро она просыпалась на своей выдвижной кровати, садилась, удовлетворенно смотрела на большую родительскую кровать, застланную без единой морщинки, и радовалась, что отца на ней нет.

— Ну и что тут у нас такое?

Лига, мастерившая силок, выпрямилась, внезапно смутившись. Перед ней стоял один из парней, которые помогали перенести домой тело Па. Он заметно вырос за прошедшие несколько месяцев и выглядел почти взрослым мужчиной. На лице резче обозначились скулы и начала пробиваться первая светлая щетина. Он уже успел натоптать и разворошил башмаками тонкий слой разноцветных осенних листьев, которыми поигрывал ветерок и на которые солнце время от времени задумчиво роняло желтые пятна зайчиков.

— Это городские земли, — заявил он.

Тяжелая мягкая бечевка виновато повисла в руках Лиги.

— У меня и моего отца есть разрешение рубить дрова в этих местах, — продолжил юноша. — А у тебя есть разрешение на охоту?

Лига опустила взгляд на только что расставленный силок: возможно, кролик его и не заметит, а вот человеческий глаз не обманешь.

— Это силки моего отца, и я ставлю их там же, где ставил он. — После его звучного голоса слова Лиги показались еле слышными и невесомыми.

Тук! Тук! На некотором расстоянии, недалеко, но и не близко, деловито стучал топор.

— Ах да, твой отец, — слегка растянув губы в усмешке, сказал парень. — Мир праху его. Может, у него было разрешение, а может, и не было. Я тебя спрашиваю: у тебя оно есть? — Скрестив руки на груди, парень стоял с видом явного превосходства. Высокий, крутой, как скала!

— Я ведь должна что-то есть, как и он, — пролепетала Лига.

— Тогда заведи цыплят, покупай им корм, заботься о них, вот и будет тебе еда. Мы все так делаем. Нельзя просто таскать дичь из чужого леса.

Кровь жарко хлынула в лицо Лиги, запульсировала в висках.

— И вообще, глядя на тебя, не скажешь, что ты оголодала. Ишь как разъелась на мясце — на ворованном-то! Жирная, точно бочка!

Рука Лиги непроизвольно легла на округлившийся живот.

Сын дровосека заметил ее жест, увидел характерную выпуклость и залитые краской стыда щеки. Узкий безымянный палец словно кричал: взгляни, на мне нет кольца, я голый! — и парень услышал этот безмолвный крик так же ясно, как громкий чих. Его глаза вспыхнули недобрым огнем, который он мгновенно погасил. Носи Лига кольцо, пусть самое простое, железное или даже вырезанное из дерева — некоторые женщины, чьим мужьям не хватало денег на кольцо из железа, надевали и деревянные, — все было бы иначе. Кольцо служило бы знаком того, что и Лига, и ребенок не одиноки, что они связаны с мужчиной, который сумеет их защитить. Тогда юный лесоруб не посмел бы скривиться в коварной и одновременно презрительной ухмылке.

Молодой наглец окинул Лигу оценивающим взглядом, словно рассматривал скотину на ярмарке. Весь он сразу переменился, и манера, и поза. У меня есть деньги купить тебя, говорил его взгляд, вопрос в том, захочу ли я.

Лига поспешила прочь. Если он пойдет за ней, сможет ли она бежать? В последнее время она передвигалась только шагом, не имея представления, когда должен подойти срок родов. Кто из них лучше знает эту часть леса: он или она? А если он окажется хорошим бегуном?

Лига едва ли не считала деревья и просветы между ними. Даже не оборачиваясь, она точно знала, на каком расстоянии ветви и листья скроют ее от юного наглеца, если тот останется стоять на месте. Лига быстро оглянулась: нет, он не пошел за ней. И все же она торопливо шагала дальше, забирая в сторону от привычного пути, к знакомым зарослям, которые надежно спрячут ее от посторонних глаз. В густой чаще Лига пролежала до самой ночи, ожидая, пока лесорубы покинут лес, и только потом рискнула вернуться в отцовскую хижину.

На следующий день она проверила ловушку. Камень был отброшен, бечевка сдернута и разорвана, свисающая ветка дерева скребла тропинку, протоптанную кроликами еще с прошлой весны. Повсюду валялся кроличий помет. Он что, нарочно принес откуда-то катышки и разбросал их здесь, этот малый? Выходит, он не только бесстыжий, но и хитрый?

Чем это может для нее обернуться? Лига ломала голову. Сын дровосека расскажет отцу о встрече с ней, и они пожалуются мэру? Выправлял ли Па бумаги на охоту и перешло ли теперь разрешение к ней? Может, сходить к матери Йенса и рассказать ей обо всем? А если у Лиги все-таки нет ни бумаг, ни прав? Вдруг мать Йенса встанет на сторону лесорубов и все вместе они натравят на Лигу полицию, судебного пристава или еще кого-нибудь, кто вышвырнет ее в чистое поле?

Сегодняшнее утро почти не отличалось от вчерашнего: солнечные лучи и пташки бесшумно порхали по веткам, ветер ласково гладил последние желтые листья. Однако Лиге было неспокойно; объятая тревогой, она стояла, держа руку на животе, в котором шевелился младенец, тяжелый и горячий, будто живые угли в печи, и мучилась неведением.

Как ни странно, встреча с сыном лесоруба обошлась без последствий. Ни до конца осени, ни зимой ничего не случилось. Лига вела себя осторожно и ни за чем не обращалась к деревенским жителям. Порой ей приходилось голодать, однако в самые тяжкие дни неизменно случалось что-нибудь хорошее: то на удочку в проруби лесного ручья клюнет костлявая рыбешка, то повезет разглядеть нужный сугроб и откопать немного зелени для ароматного бульона, то какая-нибудь залегшая в спячку зверушка продышит отверстие в снегу и облачко пара сверкнет на солнце. Лига и сама двигалась словно в полусне, держась лишь благодаря огню в очаге и по-беличьи запасенным орехам, оберегая свой маленький островок тепла в кровати, передвинутой ближе к печке.

Дитя появилось на свет в клубах пара глубокой зимой, посреди ночи. Лига сразу же увидела разницу со своим первым ребенком: у того была слишком большая голова, чересчур заостренный подбородок. С этим по крайней мере все в порядке: пухлые щечки, ручки и ножки, как у нормального младенца, а не скрюченные и темные, будто у старика. Поглядите-ка, это девочка, такая же, как Лига! Мы превзошли его числом, пронеслось в ее возбужденном мозгу. Мы выстоим против него, получим то, что хотим!

Управившись с беспорядком, Лига положила запеленутого ребенка на стол. Облегчившаяся от бремени, с дрожащими бедрами, по которым еще стекала слизь и кровь, она села на кучу тряпок, сваленных на лавке, и принялась рассматривать младенца при свете свечи.

По личику новорожденной пробегали самые разные выражения, от безграничной и глубокой мудрости до животной бессмысленности. Душа молодой матери тоже металась в противоречивых чувствах; ею попеременно владело то благоговение перед маленьким существом, требующим к себе столько внимания, то разрывающая сердце жалость: несчастная малышка, такая хрупкая… и такая мягкая, теплая! Лига не верила своим глазам, рассматривая изгибы тонкого ротика, пушистые ресницы, совершенные по красоте ушки, похожие на полураскрывшиеся розовые бутоны. Ее переполняли покой и нежность. Как хорошо, что отца больше нет, что Лига может просидеть так хоть до самого утра, не боясь попреков и оскорблений, не отрывая взора от этой крохотной искорки жизни, занятой самыми важными делами на свете — крепким сном и дыханием, легким, будто крылья мотылька, слабо вздымающим узкую розовенькую грудку.

Лига не могла налюбоваться на дочурку, но глаза понемногу начали слипаться. Тогда она взяла младенца и уложила рядом с собой в выкатную кровать. Она до сих пор не перебралась на большое родительское ложе — нет, никогда! — и уже не раз подумывала о том, чтобы порубить его на дрова для растопки печи. Лигу останавливало лишь то, что на этой кровати умерла Ма, и этот предмет мебели — единственное, что у нее осталось от матери, пусть даже в ушах до сих пор стоял храп отца и скрип деревянных досок под его дергающимся туловищем.

Дитя жалобно запищало, Лига пробудилась от глубокого мягкого сна, лениво размышляя, что за крыса или другая зверушка забежала в хижину, почему Па еще не встал, грохоча башмаками, и не прибил незваную гостью. И в этот момент ее пронзила счастливая мысль: да ведь отец исчез, исчез навсегда! А то, что лежит у нее под боком и царапает темноту, учась мяукать во все маленькое горлышко, это… это…

Лига достала грудь, радуясь тому, что впервые может применить эту часть тела по назначению. Больше не надо до крови закусывать губы от того, что Па грубо теребит ее, лежа сзади, пыхтя и называя Лигу именем матери. Новорожденная пожевала ротиком и забавно сморщилась, но затем инстинкт притянул ее к соску. Малышка издала несколько звуков (так похожих на удивление и восторг, что Лига не удержалась от смеха — легкого и беззвучного выдоха через нос, чтобы не испугать девочку), после чего более или менее сносно взялась за дело.

Лига лежала с открытыми глазами в зернистой тьме, каждой клеточкой ощущая рядом с собой маленькое живое существо. Детский кулачок лежал у нее на груди, словно удерживал на месте, словно бы это он, ребенок, устроил все в мире нужным образом и теперь просто пользуется установленным порядком. Какое невыразимое наслаждение подчиниться невинному созданию, чьи потребности столь ясны и просты, да к тому же идеально совпадают с тем, что она, Лига, может дать.

Неожиданно явилась весна. Дубы разом выбросили пучки бледно-зеленых листьев, на других деревьях свечками вспыхнули плотные бутоны. Просевшие сугробы незаметно исчезли, оставив после себя мокрую черную землю, из которой с надеждой и любопытством начали высовывать свои тугие головки весенние первоцветы. Гигантские легкие, покрытые слоем зеленой тины и плачущие потоками талых вод, мерно дышали, источая ароматы цветов, кислый запах прелой листвы и плесени. Там, где прежде воздух был холодным, матовым и далеким, как луна, все теперь стало влажным, теплым, чутким.

Лига, кроткая, умиротворенная, с младенцем на руках вышла в это удивительное утро. Ее волосы, за которыми она больше не ухаживала, сильно отросли; тусклые соломенно-желтые пряди развевались на ветру, лезли в лицо, пахли дымом и теплом постели.

Малышка заморгала глазками, беспокойно завозилась в пеленках, выпростала ручки. Личико, на которое солнце набросило кружево из света и тени, недовольно сморщилось. Лиге и самой казалось, что это ее первая весна, первая встреча с природой. Так тих и светел стал мир без отца, все страхи исчезли вместе с ним, и теперь ей нечего бояться.

Сперва она услышала голоса. Со стороны дороги раздался взрыв грубого хохота: компания обогнула холм. Трое-четверо, а то и больше. Затем голоса вдруг стихли, как будто на их обладателей кто-то шикнул.

Лига узнала этот смех — реготание подростков, рисующихся друг перед другом, молодых парней со скрипучими ломкими голосами и глазами, которые никогда не смотрят тебе в лицо. Она смутно помнила похожий смех, слышала его на рынке в городе. «Поторопись, — сказала тогда Ма. — Побудем в полотняном ряду, пока они не пройдут».

Поторопись, сказала себе Лига, взяла ребенка из кровати и застыла, прислушиваясь.

Компания приближалась к хижине. Держаться тихо у подростков не получалось; их было слишком много, и каждый желал доказать остальным, что ему все нипочем и он не намерен таиться. Парни громко топали и переговаривались между собой, кто-то харкнул, кто-то предостерегающе цыкнул, но сплюнувший сердито огрызнулся.

Лига бесшумно прокралась к печи, вытащила незакрепленный кирпич, нашарила за ним ключ и метнулась к деревянному сундуку. Открыла его, уложила девочку на тряпки, аккуратно опустила крышку и заперла. Едва успела спрятать ключ… Вот они, показались из-за деревьев. Пятеро, все рослые, за исключением приземистого коротыша, что идет первым. Среди них — сын лесоруба и сын того чужеземца. Лига как-то спросила мать, показывая пальцем на темнокожего мужчину: «И зачем он вымазал лицо углем?». Ма испуганно закрыла ей рот ладонью.

Лига быстро окинула взглядом всю компанию и затворила дверь. Увидев это, парни рванулись к хижине. Невысокий предводитель шайки в два прыжка одолел расстояние до двери, но Лига уже заперла ее, успев накинуть крючок как раз в тот момент, когда он забарабанил кулаками с другой стороны. Лига испуганно охнула и отскочила назад. Надо было бежать к деревьям, пронеслось в ее голове.

Подростки принялись бросаться на дверь, выкрикивая грязные оскорбления, полностью обезумев в своем неистовстве. Их не остановит ни дверь, ни крючок, поняла Лига. У нее хватило ума не кричать от страха и не ругаться в ответ: ее возгласы лишь распалили бы мерзавцев. Лига затаилась в углу рядом с сундуком, мечтая раствориться в воздухе.

Шайка переместилась к окну; нападавшие старались разглядеть, что делается внутри, при этом продолжали изрыгать непристойности, свистеть и улюлюкать. Их гогот пушечными выстрелами бил по стенам хижины, которую Лига считала своим убежищем, еще совсем недавно уютным и надежным, а теперь хрупким и беззащитным, словно птичья клетка или белый шарик одуванчика на тонком высохшем стебельке. Всегда, даже в самую сильную бурю, Лига верила в крепость своих стен, и вдруг оказалось, что они тоньше бумаги, призрачней дыма, а руки обидчиков уже трепыхались в окне, будто ленты майского шеста, развевающиеся на ветру.

Подростки высадили раму, начали крушить стену вокруг окна. Лига положила ладонь на деревянный сундук.

— Я вернусь за тобой, — шепнула она младенцу и полезла в дымоход.

Лига рассчитывала быстренько подняться наверх, выбраться наружу — она успешно делала это прежде, — скатиться по соломенной крыше, добежать до леса, укрыться там и выждать, пока негодяи, не добившись своего, уберутся. К. несчастью, она обнаружила, что плечи намертво застряли, и вылезти из дымохода невозможно. Лига задрала голову: вверху виднелся колпак трубы и кусочек неба.

Парни ввалились в дом, их голоса гулко доносились до нее через дымоход. Правая нога Лиги вдруг соскользнула, сажа вместе с небольшим обломком кирпича посыпалась вниз, на холодную плиту очага.

— Она в трубе!

— Видишь ее? Уже вылезла на крышу?

Сверху вдруг раздался громкий возглас:

— Тут она, тут! Вон ее макушка! Спускайся, курочка, давай мне свой маленький кошелечек, уж я пересчитаю в нем все монетки!

— Зажигай огонь! Выкурим ее оттуда!

— Не-е, эта дрянь из упрямых, она скорей задохнется дымом, чем слезет!

— Тогда отдерем ее прямо так!

— Захотелось жаркого? Так иди и купи чертово мясо в лавке у Свитбреда!

— Фокс, полезай в трубу! Ты самый мелкий из нас!

— Ага, ага, давай! Работенка в самый раз для тебя, Фокс!

— Прямо в новой рубахе? Ма меня прибьет!

— Скидывай свою рубаху!

— Лучше сразу оголиться, а?

— Что, и вправду надо все снимать?

— Давай живее! Мы позволим тебе первым попользоваться этой лахудрой!

Голоса смолкли. Лига еще раз попыталась протиснуть плечи; хлопья сажи медленно, будто танцующие черные снежинки, посыпались вниз.

— Эй, она там еще не вылезла?

— Тихо! Заткнись и слушай.

Вся шайка притихла.

— Там она, — заключил Фокс. — Слышите, как дышит? Она застряла!

Лига вынула спящую девочку из сундука и покинула дом. Осторожно донесла до ручья, превозмогая боль, и уложила на берегу, потом вошла в воду. С остервенением принялась отмывать саднящую, ободранную до крови кожу. Сняла платье и полностью, с головы до ног, вымылась, как следует прополоскала волосы, избавляясь от ненавистного запаха, выстирала одежду, отжала и сразу надела ее обратно, мокрую, липнущую к телу. Наконец, взяла ребенка и направилась в лес.

День клонился к закату, солнце скрылось и перестало лить свой нестерпимо яркий свет. Одна за другой, будто открывающиеся глаза, в небе вспыхнули звезды. Пухлый каравай луны повис над верхушками деревьев, бесстрастно глядя вниз.

Лига с трудом брела через лес. Еле-еле, потому что каждый шаг причинял боль. И все же мало-помалу она удалялась от отцовского дома, где с ней случилось все самое плохое в жизни. Уже не важно, что в той кровати умерла Ма. По крайней мере Па вспоминал мать, когда делал свое гадкое дело, а эти… эти чужаки по очереди насиловали Лигу, и где, где! Подумать только, какое место они нашли, не имея понятия о святости материнской постели, чтобы творить мерзости! Лига всей душой надеялась, что после смерти Ма не видит свою дочку с небес. Ясно, что мать больше ей не защитница.

Лига добрела до того мести в ночи, где тропинка обрывалась у глубокой пропасти. Внизу острые камни, а дальше — опять деревья. Ну вот Лига и пришла к ответу, к своей судьбе, к избавлению. Сперва она швырнет с обрыва малышку, а затем, когда уже ничто не будет держать ее в этом мире, бросится в пропасть сама. Совсем скоро Лига обнаружила, что не находит в себе сил ни кинуть ребенка в бездну, ни просто разжать руки над пустотой. Я закутаю ее шалью и прижму к себе, подумала она, тогда мы разобьемся вместе. Так она и сделала: завернула девочку в шаль и крепко привязала к своей груди. Сделав шаг к обрыву, Лига снова задумалась. Что, если она погибнет, а дитя выживет? Будет тянуться ротиком к мертвой груди, жалобно пищать под тяжестью материнского тела, страдать от боли, если вдруг повредит себе что-нибудь… Беспомощный младенец не сможет лишить себя жизни в отличие от взрослого.

— Значит, сначала я размозжу ей голову об это дерево, — вслух произнесла Лига чуждые ей слова. На своем веку она прикончила немало кроликов и куропаток, ничего тут сложного. — А еще лучше, ударю камнем, чтобы наверняка.

Она отвязала от себя малышку, развернула шаль и пеленки, стараясь не вдыхать детский запах — теплый, чуть кисловатый, будто уксус, — и взяла девочку на руки. Та мирно спала; изящно очерченные сомкнутые губки не кривились в ожидании; ее не тревожило, осуществит ли мать свое намерение. Крохотное сердечко ровно билось под ладонью Лиги.

Она тяжело вздохнула, опустилась на землю, положила ребенка к себе на колени. Детская щечка была такой пухово-нежной, что материнские пальцы ее даже не ощущали. Лига наклонилась, чтобы почувствовать сладость молочного дыхания, увидеть, как маленькие глазные яблоки двигаются во сне под припухшими веками.

Боги, какое прекрасное и невинное дитя! И ведь за все время, проведенное в сундуке, кроха не издала ни звука. Откуда она могла знать, что молчание спасительно? Уж лучше пролить ее кровь сейчас, чтобы жизнь не успела измарать и осквернить девочку. Почему только Ма не убила меня в детстве? — сокрушалась Лига. Даже когда она уже вышла из младенческого возраста, мать могла бы задушить ее петлей от охотничьего силка или перерезать горло ножом… Могла бы забрать несчастную дочь с собой. Поступи она так, Лига не держала бы сейчас в руках этот драгоценный комочек, и ветер, дующий из-под обрыва, не ерошил бы пушистые волосенки на безмятежном лобике. Лига встала и приблизилась к краю. Пусть ветер приласкает дитя в последний раз, а затем она отдаст плоть от плоти своей на растерзание серым камням, позволит переломать косточки…

Всхлипнув, Лига выпустила девочку из рук. Стиснула ладони в кулаки, крепко прижала к груди, зажмурилась, чтобы не видеть сотворенного ею ужасного деяния. Дважды судорожно вдохнула и выдохнула, прежде чем решилась открыть глаза. И тут… Ах!

Девочка не упала в пропасть. Она висела в ночной тьме под звездами и по-прежнему спокойно спала, склонив набок головку, поддерживаемая одним лишь воздухом. Вокруг ребенка набирало силу сияние, во все стороны от маленького тела разбегались острые иголочки света.

Лига растерянно шагнула назад.

— Падай же! Найди свою смерть! Здесь тебе нет места! — воскликнула она.

Однако ребенок продолжал висеть в воздухе, а сияние становилось все ярче. Лучи изменили форму и теперь изгибались причудливыми дугами и петлями, словно оживший свивальник.

Решив, что сияние сейчас скроет ребенка от ее глаз, Лига подошла к краю обрыва, вытянула трясущиеся руки и забрала девочку. На том месте, где только что был младенец, возникло другое дитя, верней, его силуэт, горящий нестерпимо ярким светом, как будто Лига нечаянно содрала кожу с ночного неба и обнажила внутренний слой мира, прежде защищенный внешним покровом. Холодный свет обжигал, вызывая резь в глазах, однако Лига сумела разглядеть внутри мерцающего силуэта контуры иных образов, которые вращались, набухали и пульсировали. Неведомая сила — та, что вмешалась в события, удержала ребенка от падения и разорвала связь между поступком Лиги и его последствиями, — пыталась облечь себя в некую форму. Эта непостижимая мощь — Лига благоговела перед ней и испытывала жгучий стыд за то, что своим поступком пробудила ее, вызвала ее недовольство, — должна была явить свою волю через маленькое окошко в сфере мира, ровно такое, чтобы разум Лиги воспринял ее, чтобы не причинить вреда хрупкому младенческому тельцу, чтобы мать и дитя не лишились рассудка от величия и необъяснимости этой силы.

— Какие имена ты дала своим детям? — прозвучало в голове у Лиги.

Детям? Другим, помимо этого ребенка? Тот кровяной сгусток на снегу тоже нужно было назвать? И сморщенный сине-коричневый трупик, который Лига так поспешно отдала Па?

— Дочку я пока никак не назвала, — призналась она. — Как-то не думала об этом…

— Не придумала имен? — опять раздался в голове голос, изумленный и даже, кажется, обиженный. Лига и не подозревала, что упустила нечто обязательное.

— Видите ли, мы никогда… — робко начала она. — Я… я не носила девочку в город. Меня с ней никто не видел, поэтому не было нужды давать ей имя. Она для меня единственный человечек во всем мире. Я зову ее просто «дочка» или «моя маленькая».

— Имена еще понадобятся, — медленно проговорила изменчивая субстанция из плоти, света или другой, неизвестной материи. — Чтобы отличать одно дитя от другого. — Какая-то часть ее коротко, легко и звонко рассмеялась и одновременно со смехом выбросила из небесного окошка светящийся контур, больше всего напоминающий детскую ручку если не по форме, то по манере движений. Размер ручки — маленькая или огромная — определить было нельзя, зато на ладошке лежал прозрачный камень, громадный и сверкающий.

Лига боялась дотронуться до камня, но еще больше страшилась того, что светящаяся плоть чудо-ребенка коснется ее и обожжет, а то и спалит совсем. Поэтому она все-таки взяла драгоценный камень в свою обычную, человеческую руку, не ощутив ни тепла, ни холода, ни боли, ни удовольствия; при этом, однако, по ее телу пробежала странная волна.

Заполненное непонятным веществом окошко выбросило вторую сияющую конечность, похожую и не похожую на первую. На ладони блеснул еще один камень, на этот раз черный. Когда Лига взяла его, в темной сердцевине сверкнул молочный отблеск сияния Лунного Младенца, который затем окрасил внутренности камня в густой рубиновый цвет.

— Зачем они мне? — удивленно спросила Лига. — Люди станут спрашивать, где я их взяла, схватят меня как воровку и отрубят руки!

— Пф-ф, — фыркнул Лунный Младенец. — Это нужно не продать, а посадить. Закопай прозрачный камень к северу от крыльца, а алый — к югу, затем ложись спать. Дай отдых измученному сердцу и оскверненному телу. Завтра твоя жизнь начнется заново, дитя мое.

— Но как мне попасть домой? Я заблудилась…

От силуэта Лунного Младенца отделился шарик света величиной и формой со спелую сливу. Мерцающая сфера переместилась к опушке и остановилась там, ожидая Лигу, а затем поплыла между деревьями той тропинкой, по которой Лига сюда пришла. Лунный Младенец испустил не то смешок, не то вздох. Он все еще висел в воздухе над краем обрыва, глядя в спину Лиге. По пути Лига не раз оборачивалась. Чудесное окошко постепенно уменьшалось в размере, некоторое время мелькало за деревьями, то пропадая, то снова появляясь, пока, наконец, не исчезло из виду совсем.