Генрих Ланда

БАБУШКИНЫ СКАЗКИ

"Это была обычная очередная командировка. Последнее время поездки стали особенно частыми и длинными, так что раз, после приезда из командировки, один из сотрудников, Игорь Кулик, поздоровавшись, вежливо спросил его: "Вы к нам надолго, Эмиль Евгеньевич?"

В этот раз он опять приехал в головной научно-исследовательский институт, где бывал часто, где впервые появился ещё студентом для преддипломной практики и с трепетом оглядывал эти священные стены, втягивал носом незнакомый "столичный" запах коридоров и лабораторий. С тех пор прошло много времени, институт разросся и начал заниматься куда более сложными вещами, но для него он стал привычным и более понятным.

В разное время ему приходилось иметь дело со многими отделами и лабораториями, так что теперь он не проходил и нескольких шагов по коридору без того, чтобы с ним не поздоровались, не остановили с расспросами о том, как дела у них в Киеве, или не начали рассказывать институтские новости. Он временами как-то даже забывал, что он здесь только посетитель, когда с рассеянной уверенностью заходил в приёмные и канцелярии, стоял в обеденных очередях, путешествовал в лифтах с этажа на этаж или по длинным коридорам переходил из здания в здание.

Чаще всего приходилось бывать в отраслевом отделе по профилю его предприятия, одном из самых больших в институте, здесь он практически знал всех, кроме появляющихся новичков. В те давние годы руководителем его преддипломной практики был тогдашний заведующий отделом, лауреат Сталинской премии, суровый Герасимов.

Теперь покойный Герасимов так же строго смотрел с портрета в главном коридоре "директорского" этажа, а отделом руководил спесивый Грачёв, который тогда бегал в мальчиках…

Был перед этим еще, кажется, вечно улыбающийся Гладков, он потом пересел куда-то в министерство, и вообще много всего было за это время, но общий дух, улавливаемый им, оставался прежним – смесь близости к настоящему техническому прогрессу с бюрократической тягомотиной, понимание перспективы развития в сочетании с конъюнктурным махинаторством для сохранения лица перед министерством…

В институте работало много толковых людей, но, как ему казалось, они работали "на себя" до очередной диссертации – какую кто себе поставил в качестве цели, – а потом благодушествовали, не шибко напрягаясь.

Количество народу с научными степенями росло, везде было много аспирантов, некоторые были прикреплены здесь от других институтов, куда они поступили в аспирантуру. Единственный в этой отрасли промышленности академик, огромный старик с добродушным гулким басом, был главным конструктором института, он сидел в своём просторном кабинете, неизвестно чем занимался в перерывах между подписыванием бумаг, а подписывая, бубнил своим басом невнятно и непонятно, как авгур.

Эмиль приехал только сегодня, но многое успел сделать и со многими поговорить, с кем по делу, а с кем просто так. В отраслевом отделе, где к нему относились как к своему, ему всё-таки показалось немного неожиданным, как его встретила Карина Таджиян. Карину он знал, когда она ещё только приехала поступать в аспирантуру.

С тех пор она аспирантуру закончила, диссертацию, как большинство, подготовить не успела, но была принята в штат института, и теперь имела возможность заканчивать её одновремённо с работой. Она уже не жила в институтском общежитии, давно сняла квартиру. Отношения у них были дружественно-отчуждённые. Возможно потому, что её манера держаться, её слегка ироническая и слегка надменная улыбка на худощавом лице, не располагали к большему. Притом она была вполне приветлива, но, как ему казалось, всегда держала дистанцию. И еще у него остался какой-то осадок от маленького эпизода во время одного из его приездов. Они тогда стояли и разговаривали на лестничной площадке возле отдела – Карина, он и ещё кто-то.

Подошел сияющий Борис Бершадский, защитивший в этот день диссертацию, и пригласил его собеседников на вечерний банкет. "И вы тоже, пожалуйста, приходите" – сказал он ему. Эмиль поблагодарил, сказав, что ещё не знает, как у него сложится сегодня конец дня. Когда Бершадский отошёл, он произнёс, подсознательно ища поддержки у обоих приглашенных: "Не знаю, что делать, удобно прийти или нет.

Я вообще ни разу не бывал на диссертационных банкетах…" И тут Карина спокойно и категорично сказала: "Я считаю, что вам не надо приходить. Вы никакого отношения к его работе не имели, никакой помощи не оказывали, он пригласил вас только из вежливости." – "Да, конечно, это правильно," – сказал он. Больше об этом не говорили. На банкет он не пошёл. Он понимал, что она была права, но ему не доставило удовольствия то, что это было произнесено. Он бы в этом случае промолчал и дал бы человеку самому додуматься до правильного решения. Остался какой-то неисчезающий след.

Тем более неожиданным было для него увидеть совсем не такую Карину. Она встретила его оживлённо, словно всё время помнила о нём и его приезд был для неё приятным событием. Что сразу удивило его – она обратилась к нему на "ты". После нескольких общих фраз, в которых он поддержал это новое обращение и которые имели место в ходе какого-то группового разговора, она сказала, что ей нужна его помощь: она должна купить для родственников в Ереван цветной телевизор, не пойдёт ли он с ней сегодня после работы выбрать подходящую модель. Он согласился, решив, что это и есть объяснение её несколько необычного поведения. Они поехали в центр города прямо из института. Зимний день был не холодным, шёл легкий медленный снежок, быстро стемнело. Они попали в гумовскую толчею, потом у прилавка долго смотрели вместе с другими любителями цветную передачу торжественного открытия зимней олимпиады в Саппоро. Ему показалось странным, что Карина как будто забыла о цели их прихода. По окончании передачи она рассеянно отошла от прилавка, рассказывая ему что-то совсем постороннее. Они вышли из ГУМа на отсверкивающую снежными блёстками в ярком фонарном свете улицу, потом в кафе на Горького пили кофе со слоёными булочками. Говорили обо всём, но о телевизорах не было ни слова, и он понял, что это был лишь предлог. Можно было бы легко догадаться о действительной причине, если бы в поведении Карины была хоть малейшая тень кокетства, если бы она направляла разговор в соответствующее русло.

Но – ничего, абсолютная естественность и только не свойственная ей прежде какая-то дружеская открытость и доброжелательность. Он решил тоже расслабиться и предоставить всему идти своим ходом, зная, что зрелая женщина всегда сама направит события в ту сторону, куда она хочет.

Потом он не спеша провожал её домой. К ночи похолодало, она достала из сумочки белый узорчатый шерстяной шарф и накинула на голову. Её по-восточному густые чёрные волосы сливались с блестящей чёрной шубой, смуглое лицо в уличном полумраке, по контрасту с шубой, казалось таким же светлым, как шарф, и на нём резче выделялись её чёрные глаза.

Когда они остановились у её дома, возле которого он был впервые, она просто сказала:

– Тебе незачем ехать в гостиницу, оставайся ночевать у меня, отсюда завтра прямо поедешь в институт, это гораздо ближе.

У него слегка захватило дух, но он спокойно ответил:

– Спасибо, но я не могу поехать в институт небритым.

– Ко мне брат приезжал, он оставил бритву, так что ты сможешь утром побриться.

Отступать было некуда. Да и какой мужчина не похож на филдинговского Тома-Найдёныша, для которого вызов на любовь равносилен вызову на дуэль, и отказаться от него – бесчестье? Вот только вызов ли это. Он по-прежнему был в состоянии полной неопределённости.

Они сидели в креслах за небольшим столиком в её однокомнатной квартире и снова пили кофе, теперь уже приготовленный по всем правилам восточного искусства, и им легко было беседовать, потому что у них было много общих интересов, но он одновременно думал о том, что это, наверное, особенность поведения кавказских женщин, и совершенно не представлял, как можно перейти к чему-то иному от такой атмосферы неподдельной и спокойной дружелюбности.

Было уже поздно, она сказала, что постелит ему на софе. Она ушла в ванную комнату, он остался сидеть со смешанным чувством недоумения и внутренней напряжённости.

Когда он в свою очередь вышел из ванной комнаты, она уже лежала в постели, горела только небольшая лампа у её изголовья. Она лежала на спине и смотрела на него. Он подошёл к её кровати, опустился возле на колени и положил руку ей на грудь. Сквозь тонкую ночную рубашку он почувствовал, что она не раздета, она ожидала этого. Она молчала, потом улыбнулась одними своими чёрными глазами, в которых на секунду появилась прежняя ироничная Карина:

– Ты, оказывается, такой же, как все…

Этого ей не следовало говорить. По крайней мере, ей не следовало это говорить, если она хотела, чтобы он был такой, как все. Но, очевидно, она знала его недостаточно хорошо, а может быть также, всё дело было в том, что, как сказано у Киплинга, "Запад есть Запад, а Восток есть Восток, и друг друга они не поймут"…

Может быть, просто она хотела его моральной капитуляции в обмен на свою уступку, может быть хотела этим его раззадорить, а может и действительно – остановить, кто знает? Так или иначе, он, помедлив, снял руку с её груди, пожелал ей спокойной ночи и удалился на свою софу.

Сон его был неспокоен, и он сразу услышал, когда Карина поднялась с постели и села возле радиоприёмника, включив его на едва слышную музыку. Он повернулся и приподнялся на локте. Она спросила:

– Тебе мешает музыка?

– Нет, мне тоже не спится.

– И я не могу заснуть. За окном очень красиво, сейчас полная луна. В этом районе всегда тихо, поблизости нет магистралей.

Длинная пауза была заполнена музыкой, доносящейся, сквозь лёгкие потрескивания, из далёких сказочно-прекрасных миров. В темноте светилась золотая полоска шкалы.

Потом она спросила:

– Хочешь, я расскажу тебе сказку, которую рассказывала мне моя бабушка?

– Расскажи.

– У одной женщины было двое детей, мальчик и девочка. И вот однажды она заболела, а дети убежали из дома играть во двор. И ей было очень плохо, она позвала их, чтобы они принесли ей воды напиться. Но дети сказали "Сейчас, сейчас!" и продолжали играть. Матери стало ещё хуже, она опять попросила их принести воды, а они опять только отвечали "Сейчас". Мать всё просила их: "Дети мои, я умираю, спасите меня, принесите воды", а они всё были заняты игрой и не обращали внимания. И тут мать превратилась в кукушку, и вылетела из окна, и полетела в лес, и дети увидели это и схватили кружки с водой, и побежали за ней, и кричали:

"Мама, мама, вернись, мы тебе воду принесли!" Но мать им отвечала: "Ку-ку, поздно, детки, слишком поздно!" Дети бежали через лес, раздирали в кровь ноги и лица, и всё звали: "Мама, вернись!" – но мать отвечала лишь: "Ку-ку, ку-ку, слишком поздно, детки мои, я не вернусь никогда". И потому кукушка никогда не заводит своего гнезда со своими детьми…

– Очень печальная сказка. На каком языке бабушка тебе её рассказывала?

– На армянском, конечно.

– Скажи мне несколько фраз этой сказки по-армянски, я хочу услышать, как это звучит.

– Не надо…

Карина выключила приёмник и пошла к своей постели. Наступила тишина, полная тишина в этом районе, удалённом от магистралей…

Утром он побрился бритвой брата и отправился в институт. Завтрак он приготовил себе сам, следуя указаниям Карины, которая сказала, что неважно себя чувствует, не будет вставать и в институт сегодня не пойдёт.

В последующие годы Карина приезжала в Киев, и Эмиль с женой уделили ей много внимания, показывая город, знакомя со своими друзьями. Карина и жена как-то сразу приглянулись друг другу, а приятель-художник попросил её позировать ему для портрета. Карина теперь жила в Ереване, и Эмиль и его жена, в разное время побывавшие там проездом, также были приняты ею и её братом в высшей степени тепло. Даже когда Карина только проезжала поездом через Киев, она позвонила с вокзала, и Эмиль с цветами поехал повидаться с ней. Для переписки жизнь не оставляла времени, они лишь изредка обменивались поздравительными открытками.

Эмиль почему-то навсегда запомнил её берущую за душу сказку. Они никогда не упоминали о той московской ночи, но иногда он думал – как бы сложились их отношения, если бы он тогда не поспешил подняться с колен от её постели?"