"Дангуоле"… Что за удивительный звук? Он прослушивается сквозь мощный гул непрерывного потока машин, мчащихся по Невскому. Два ряда молочно светящихся фонарей, уходящих в даль совершенно прямыми линиями, делают проспект похожим на взлётную полосу, и кажется, что где-то там, у едва угадывающегося золотого Адмиралтейского шпиля, вся эта армада взмывает в чёрное осеннее небо, где на быстро бегущих облаках отражается зарево огней необъятного города.

И вдруг этот звук, такой спокойный и мирный, забытый и непривычный. Между легковыми, троллейбусами и автобусами неспешной рысью катит щёгольская упряжка, на запятках кареты – лакей в чулках и треуголке, в такой же треуголке – кучер, возвышающийся над этим чудесным видением… Но ещё несколько секунд – и всё это скрылось в транспортном хаосе, и нельзя уже определить, было это в действительности или только почудилось.

Засунув руки в карманы, я пробираюсь через по-вечернему спешащую толпу. Башня городской думы с круглыми часами наверху тускло подсвечена уличными огнями и легко заметна издали. Это хорошо. Однако я знаю, что математически точная прямизна проспекта создаёт иллюзию малости расстояний, и чтобы дойти по переполненным тротуарам до башни, понадобится не меньше десяти минут.

И вот я уже у её ступеней. Раньше не рассматривал башню вблизи и не представлял, что она такая огромная. Часы – с римскими цифрами, стрелки приближаются к семи.

Прохаживаюсь вдоль фасада. Гудит и гремит Невский. За углом, со стороны Гостинного Двора, на Думской улице, тише и темнее.

"Дангуоле!.. Дангуоле!.." Бьют часы. Я отхожу от реклам у театральной кассы в портике Руска и возвращаюсь к башне. Вскоре со стороны Думской лёгкой походкой приближается она, на ней шерстяная шапочка, из под которой выбиваются пушистые волосы, короткая дублёнка с меховой окантовкой, твидовые брюки и туфли на толстой подошве. Через плечо сумка.

– Добрый вечер! Я не очень опоздала?

– Добрый вечер, Дангуоле. Всё нормально.

Мы знакомы со вчерашнего вечера. Вместе купили два случайных билета в вестибюле Мариинского театра, потом оказались одновременно в гардеробе, потом молча сидели рядом. Я не ожидал, что балет Петрова "Сотворение мира" произведёт на меня такое впечатление. Музыка говорила много больше, чем было задумано Эффелем и даже чем то, что происходило на сцене. Вначале эти дурашливо-пасторальные мотивчики, под которые ангелы маются от безделья, а бог гоняется за шкодливым чёртом. Потом – выдуманная со скуки забава неожиданно превращается в событие первейшей важности, музыка полна заботливой нежности к появившемуся человечку. Но вот является женщина – и в мир входит нечто совершенно новое, и музыка тоже полна женственности, и тайны, и неясного томления… И наконец – взрыв, страсть, открывается новый и необъятный мир, каким на его фоне мелким, незначительным выглядит всё прошлое, какое величественное и самопожертвованное устремление вверх, какая неостановимая сила!..

В антракте, не сговариваясь, мы оба оказались у барьера оркестровой ямы, чтобы посмотреть на зал со стороны сцены. А потом уже, после балета, я брал в гардеробе её курточку и помогал её надевать, уговаривая не спешить и раньше обернуть шею шарфом. Выяснив, что наши гостиницы примерно в одном районе, я предложил идти вместе пешком. Она заколебалась только, когда я предложил взять с собой моего земляка, которого я встретил в зале, тоже находящегося в командировке. Она сказала: "Пожалуйста, лучше не надо. Я плохо говорю по-русски".

И мы пошли вдвоём вдоль тихого канала по направлению к Сенатской площади. Там я показывал ей, где был Сенат, а где Синод, и где стояли войска в восемьсот двадцать пятом году, и где убили Милорадовича. У памятника Петру мы читали латинскую надпись и расшифровывали торжественно-громоздкую дату. Потом смотрели через Неву на набережную Васильевского Острова, подходили к каменным львам у адмиралтейства, где собираются при наводнении ленинградцы, чтобы увидеть, высоко ли поднялась вода. Шли по Дворцовому Мосту, глядя на широко разбросанные огни, окаймляющие чёрную невскую пустыню. Я объяснял ей смысл ростральных колонн, говорил про Кунст-камеру. Она нигде здесь не была, днём ей некогда, а вечером женщине одной ходить по улицам неловко. Она жалеет, что она не мужчина, тогда она могла бы свободно везде ходить и путешествовать. "Это единственное, о чём я жалею," – скзала она, почему-то с каким-то нажимом, очевидно отвечая на свои мысли.

Возвращались мы вдоль набережного фасада Зимнего дворца, я показал ей канал, у которого ждала Германа пушкинская Лиза, точнее Лиза не Пушкина, а Чайковского.

– Смотрите, по этим мрачным ступенькам во времена Анны Иоанновны, наверное, тайно спускали к лодкам вынесенные из дворца трупы, чтобы на середине реки бросить их в воду с камнем на шее…

Всплескивая руками, она выражает немножко притворный ужас, просит не пугать её так, и мы идём дальше.

За Спасом-на-Крови я запутался в тёмных переулках, и мы почему-то вышли к Марсову полю, хотя нам нужно было к Литейному. Было уже после двенадцати, везде было пустынно, почти не у кого было спросить дорогу. Она смирилась с мыслью, что в гостиницу её не пустят, но говорила, что ради такой прогулки можно ночевать на вокзале, и спрашивала, какой вокзал ближе всего к её гостинице.

– А как называется ваша гостиница?

– Она без названия. Это гостиница Театрального общества.

– Так вы имеете отношение к театру? Какая же у вас профессия или специальность?

– Ах, я, кажется сама не знаю, какая у меня специальность…

– Да… Что-то становится холодно. Можно взять вас под руку?

– Нет, извините, не надо. Мне совсем не холодно.

– Зато мне холодно!

– Это вы о себе… как это… заботитесь? Лучше пойти быстрее, и станет тепло.

У одиноко идущей встречной женщины я спросил: "Скажите, мы правильно идём к Литейному?" Она, сворачивая за угол, не ответила. Зато я услышал несколько язвительный комментарий:

– Какой вопрос, такой и ответ.

– Это вы насчёт того, что я не сказал "пожалуйста"?

– Да.

– Видите, я задал вопрос в стиле большого города, где все спешат и где не до повышенной вежливости. Вы слышали, как эстрадники разыгрывают сценку про вашу Прибалтику?

– Нет.

– "Скажите, пожалуйста, на какой остановке нужно выйти, чтобы попасть на улицу Райниса?" – "Пожалуйста, вам нужно выйти на остановке… извините, пожалуйста, как это называется по-русски… нужно выйти на остановке… извините, пожалуйста, мы уже проехали, теперь, извините, вам нужно выйти на остановке… извините, пожалуйста, как это называется… извините, мы опять проехали, теперь, извините, пожалуйста, вам лучше ехать до конца маршрута, потом на обратном пути вы спросите, извините, пожалуйста…" Боже, как она смеялась! Остановилась, слегка наклонилась, сжала руки и закинула голову. Вот вам и флегматичный национальный характер!

В конце концов мы подошли к скромной двери ведомственной гостиницы, и она даже вскрикнула от радости, когда увидела, что дверь не заперта. Потом повернулась ко мне, сделала книксен и приподняв подбородок, изобразила молчаливое внимание.

– Ну, видите, вам даже не надо ночевать на вокзале. Спасибо за компанию.

– Это вам большое спасибо за чудесную прогулку.

– Меня зовут Эмиль Евгеньевич, или, как у вас принято, Эмиль. – - Да, я как раз хотела спросить.

– Я понял. А вас как зовут?

– Дангуоле.

– Дангуоле, вы не хотите завтра попытаться пойти в филармонию? Там будет камерный концерт с виолончелью.

– Да, я очень люблю виолончель, у неё прямо человеческий голос.

– Так договорились на завтра в семь? Где бы встретиться, чтобы вы наверняка нашли это место… На Невском проспекте у башни бывшей думы? Возле Гостинного Двора. Вы найдёте?

– Постараюсь. Это даже интересно – найти.

– Ну, до свидания.

– До свидания.

И вот семь, возле Думы. Билеты я купил заранее, и мы ещё имеем время, чтобы зайти в кафе. Когда, отстояв очередь, я выхожу с подносом, меня ждёт сверкающий чистотой стол и столовые приборы, строго параллельно уложенные на белых бумажных салфетках, а сама Дангуоле, сложив на стуле куртку, лучится тонкой концерной блузкой. За едой она объясняет, что не имела времени поесть, так как искала в магазинах граммзапись кантаты Пуленка "Лик человека". Она больше всего любит хоровое пение. Видел ли я афиши всесоюзного смотра-конкурса хоровых коллективов?

Ну вот она здесь из-за этого.

В фойе перед началом мы смотрели фотографии с историей дома Энгельгардта. В связи с упоминанием о Батове она сказала:

– А вот говорят, что в провинции ещё можно найти и купить скрипку работы Батова.

Я бы поехала и купила для своего сына.

– У вас сын играет на скрипке? Сколько ему?

– Шесть лет уже. В день моего рождения он подготовил для меня концерт, мне было так приятно…

Места наши были сбоку, я сидел в пол-оборота и видел её профиль. Это из Вермейера, эта белизна кожи и розовые скулы, розовые губы в едва уловимой улыбке, розоватые веки, розоватые крылья носа, задумчивые, затуманенные глаза. И откуда-то ещё…

На улице она попросила, чтобы перед тем как идти гулять, мы сходили в её гостиницу, она хочет сменить обувь и оставить сумку, "чтобы хорошо было ходить, как вы – руки в карманы и больше ничего". Ждать её пришлось долго, она вышла в жёлтых резиновых сапогах и оранжевых вельветах, извинилась и сказала, что задержалась, перебинтовывая ноги после вчерашней ходьбы. Я ужаснулся, но она успокоила: теперь всё хорошо, что поделаешь, её туфли не для далёких прогулок.

И вот мы на ступенях спящего Михайловского замка, потом у могил Марсова поля, потом сквозь решётки Летнего сада смотрим на подсвеченные скульптуры, затем, преодолевая ветер, идём по бесконечному Суворовскому мосту, а на Петроградской стороне, за барельефом-памятником "Стерегущему", где, по меркам других городов, казалось бы, должны начинаться неряшливые окраины или унылые новостройки – опять всё то же чудо бесконечных торжественных кварталов, особенно величественных в ночном безмолвии. Я посвящаю её в тайну ленинградского обаяния – использование возможностей совершенно ровной местности. Взамен живописности холмистого ландшафта здесь очаровывают волшебно ровные улицы, бесконечные фасады домов, где повторяющиеся архитектурные модули создают эффект, сравнимый с полифоническим органным звучанием. Она спрашивает, люблю ли я Ленинград больше своего города. Я отвечаю, что трудно ответить на этот вопрос, я и свой город люблю, а Москву – возможно больше других. Литва мне тоже очень нравится. Она говорит, что Литва очень разнообразна, есть Жемайтия, есть Аукштайтия, они непохожи друг на друга.

"Вот я из Аукштайтии, так и называюсь – "аукштайте", родители и сейчас живут в Зарасае; я так хотела сюда приехать, а сына не на кого было оставить, так я позвонила матери и попросила приехать побыть с сыном." Потом она начала вспоминать, как называется украинский народный танец, и я подсказал – гопак, и она начала напевать гопак из "Запорожца за Дунаем", а я пробовал тоже, но возможности были разительно неравны, её голос был даже как-то неуместен на тёмной улице, как сверкнувшее из-под верхней одежды бальное платье…

– Дангуоле, я хотел спросить, ваше имя по-литовски что-нибудь означает?

– Да, оно означает… ну… такая, как небо.

Следующий день холодный и солнечный, день отъезда. По улице вдоль сквера у Адмиралтейства идёт колонна курсантов с лозунгами и транспарантами – на Дворцовой площади репетируют праздничную демонстрацию. Верхушки деревьев в парке выглядят по-весеннему на фоне голубого неба. Иду через парк к Эрмитажу, где мы договорились встретиться, но слышу сзади быстрые шаги.

– Здравствуйте! А я вас увидела и догнала. Хотите вафли?

Я смотрю на неё, на протянутый пакетик с начатыми вафлями. Я впервые вижу её при дневном свете. Ну да, конечно же, теперь я догадался! "…Сольвейг! Ты прибежала ко мне, улыбнулась пришедней весне! Жил я в бедной и тёмной избушке моей много дней, меж камней, без огней. Но весёлый зелёный твой глаз мне блеснул – я топор широко размахнул!…" В заполненных залах мы ходим то вместе, то порознь, но в поле зрения всё время её белая блузка и золотистые волосы. Я объясняю ей, что Эрмитаж нельзя смотреть весь целиком, по порядку, всегда не хватит сил и времени на то чудесное, что откладывается "на потом". И мы идём смотреть огромные, благородно-тусклые гобелены, в зал камей и гемм, к навечно живым римским скульптурным портретам, в галерею двенадцатого года. Я привожу её туда, где как бы между прочим, скромно вписываясь в интерьер отдельного зала, висят картины Юбера Робера.

– Обратите внимание, это очень интересный художник, в его картинах своя философская мысль. Он изображает заросшие весёлой зеленью развалины прошлого могущества, обратившегося в прах; а возле них течёт незамысловатая и вечно прекрасная жизнь: прачки полощут бельё, погонщики ведут мулов, кто-то флиртует…

Между прочим, много картин Робера в Архангельском, в усадьбе Юсуповых. Может быть, в то время такая тема просто была модной, но я думаю, он это делал талантливее других…

Бесконечной вереницей идут залы. Дангуоле уже отыскивает стулья, уверяя, что сидя удобнее рассматривать картины. Иногда она, в рассеянности, обращается ко мне по-литовски. Она отказывается от буфета, хотя питалась сегодня только вафлями. Когда останавливаемся передохнуть у перил парадной лестницы, предлагает:

"Хотите конфекта?" – но тут же, разворачивая бумажку, опасается, что на неё рассердится "надзирательница". Потом мы всё-таки проходим по переполненным залам общепризнанных шедевров.

– Дангуоле, вы знаете, в чём тут дело с отречением Петра?

– Нет, не знаю.

– Но ведь вы же католичка, вы должны знать Евангелие. А вы в костёл ходите?

– Что значит – хожу? Конечно, хожу, раз он открыт, почему нет? Расскажите, пожалуйста, про эту картину.

– Ну, накануне ареста Иисус Христос собрал, значит, своих учеников и сказал, что, мол, один из них предаст его, а остальные отрекутся. Они, конечно, ужаснулись, кроме Иуды, который уже собирался его предать, а самый старший и главный, апостол Пётр, начал его уверять, что уж он-то точно не отречётся, не предаст его ни в коем случае. Тогда Иисус сказал ему: не успеет петел прокричать три раза – "петел" означает петух, это в Евангелии для торжественности применяется такое старинное слово, – так вот, не успеет он прокричать три раза, как ты трижды предашь меня… Ну, значит, потом пришла римская стража, Иуда поцеловал Христа для опознания, его взяли, апостолы сразу от страха разбежались, а потом, в ту же ночь, к Петру подошли, и кто-то его узнал и сказал: "Он тоже был с Иисусом", и ему грозил арест, и он перепугался и сказал: "Нет, я с ним не был, и даже знать его не знаю…" И тут же вдали прокричал петух, и потом ещё дважды в течение ночи Пётр попадал в подобную ситуацию, и каждый раз после этого кричал петух, и тут Пётр вспомнил предсказание своего учителя. Вот на картине и показан момент отречения, психологически достаточно сложный, эта тема привлекала многих художников… Да, это "до того" кажется, что хватит мужества, а потом, когда вплотную в лицо заглянет смерть… Но он не избежал всё же своей страшной участи, его тоже распяли, да ещё и вниз головой, и это тоже стало лакомой темой для стервятников-художников. Вот такое его постигло возмездие.

– Зачем же мстить за слабость?

– Нет, это мстила ему судьба, приготовившая ему такой путь, Христос ему не мстил, он даже назначил его потом на очень почётную должность, сделал его смотрителем рая, держателем ключей… А это, вот здесь – это уже библейский сюжет, "Жертвоприношение Авраама". Бог решил проверить его преданность и велел принести в жертву сына Иакова. Вот здесь показывается, как посланный богом ангел удерживает Авраамову руку с ножом в последний момент…

– Всегда такой… как это…такая жестокость, и в старое время, и теперь. Бывает, что мне ночью снится война, это такой страшный сон!

– Но ведь вы же войны не видели, как она вам снится?

– Как огромная пропасть, вся заполненная огнём.

– А мне – как чёрное ночное небо, и в нём, в полной тишине, неподвижные страшные аппараты фантастической формы. И я знаю, что это война, и очень жутко…

Мы вышли на набережную, когда солнце уже стояло низко над силуэтом василеостровских зданий. И в очередной раз стояли напротив друг друга, она – подняв подбородок и с готовностью глядя в глаза.

– Дангуоле, что вы хотите: или мы сейчас пойдём в хорошее кафе и посидим там неспеша, или используем оставшееся время, чтобы пройти по Васильевскому острову и ещё где успеем? Я знаю, у вас болят ноги, но…

– Да, конечно, в кафе – хорошо. Но… но давайте всё-таки пойдём, ничего, я могу!

Дворцовый мост, невские волны подсвечены медью закатного солнца, очень нехватает парусных флотилий восемнадцатого века. Биржа, Кунст-камера, здание Двенадцати коллегий, где, увидев перспективу открытой галлереи первого этажа, она ахнула: "Как жалко было бы, если бы мы сюда не пошли!" Однако университетская столовая не работала, и мы опять тронулись дальше натощак. Горный институт, сквер с очередным памятником; самое низкое место набережной, где первая вода наводнения заливает трамвайные рельсы; египетские сфинксы, такие скромные издали и такие громадные вблизи. Она говорит – как здесь много интересного, ей хочется приехать сюда с сыном, она всё время вспоминает про него; она написала письмо домой, но носит с собой, забывает опустить его в ящик.

Мост Лейтенанта Шмидта, вид на морские причалы в устье Невы, портальные краны. И опять левый берег.

– Дангуоле, что вы хотите: или мы покупаем булку в этой булочной и идём дальше, или мы ищем столовую?

– Покупаем булку в этой булочной и идём дальше.

Булка, поделенная на двоих, оказалась очень удачной. А Дангуоле смотрит на меня с изумлением:

– Как вы едите булку?!!

– А что? Так гораздо вкуснее – сперва выковырять мякиш, а потом съесть корку. Я всю жизнь так ем. Ещё моя нянька не шла со мной гулять без пятака на булку.

– Но ведь мой сын ест точно так! И я его за это ругаю.

– Зря ругаете. Лучше попробуйте сами тоже, увидите, как хорошо.

Мы входим в зону тихих узких каналов, расходящихся запутанным узором в разных направлениях. В одном месте они даже создают остров, на котором стоит наглухо заколоченное старое здание, похожее на замок, в его внутренний двор можно только заплыть по воде. Эти места назывались когда-то Новой Голландией, говорю я.

По мутному каналу плавают дикие утки, Дангуоле бросает им через перила куски булки, следя, чтобы всем досталось по справедливости. Здесь тихо и безлюдно.

Дангуоле почему-то смеётся.

– Всё надо мной смеётесь?

– Нет…

Она неожиданно обхватывает мою руку и прижимается на мгновение лбом к моему плечу:

– Просто мне никогда в жизни не было так хорошо…

– Ещё бы, свежая булка на свежем воздухе… А хотите.. там впереди будет Никольская церковь, действующая, мы можем зайти…

– Очень хочу.

В Никольской церкви нас почему-то принимают за иностранцев; какой-то мужчина, ходивший без верхней одежды, в одном костюме, подошёл к нам:

– Sind sie Ausl?ndern?

– Nein, nein, – с перепугу по-немецки ответил я.

– Gehen Sie, bitte, oben, am nachste Flor.

– Danke sh?n…

Taк я узнал, что у Никольской церкви есть второй этаж, где и находится алтарь.

Теперь стал понятным её необычный внешний вид, фасад с балконом.

Уже приближались сумерки, когда мы вышли из церкви. Дома превратились в силуэты, а неподвижное зеркало канала, вдоль которого мы молча шли – в яркожёлтую ленту на тёмном фоне. Ленту замыкал круто изогнутый мост, под его аркой было совсем черно, словно это был вход в иной мир, логическое завершение нашего пути, и не поэтому ли мы шли всё медленнее, и попрежнему молча, словно колебались – не остановиться ли, пока ещё есть время.

Но вот мы у мостика, и снова её поднятое лицо напротив меня. Она тихо говорит:

– Теперь куда?

– Теперь мы сядем в автобус, там, в конце улицы, потому что уже поздно. Наше время истекло. Мой поезд в восемь.

На середине квартала я сзади кладу ей руки на плечи, она послушно останавливается, я поворачиваю её лицом к стене дома. Она видит почтовый ящик, благодарит и поспешно вынимает из сумки два письма.

– Два письма сразу?

– Нет, одно маме и сыну, а второе… ещё в одно место…

Автобус привозит нас на Невский уже затемно. Мы прощаемся перед Казанским собором, немного отойдя в сквер от суматошного тротуара.

– Дангуоле, если вы оставите мне свой адрес, я буду искать в наших магазинах кантату Пуленка.

– Спасибо, я думаю всё-таки найти её здесь. Или, может быть, дома. Это не так важно. Спасибо… мне кажется, это не нужно.

– Что ж, как хотите… А знаете, я вчера на Невском, перед нашей встречей, видел карету с лакеем.

– Да что вы! Ведь я тоже видела, но забыла вам сказать! Как раз недалеко отсюда.

– А я – у площади Восстания. Конечно, мы видели одну и ту же карету, но в разное время. Какое интересное совпадение… Ну, желаю вам всего наилучшего.

Передавайте привет вашему сыну, который любит есть булку моим способом. До свидания.

– До свидания и спасибо.

Она улыбнулась, затем отступила на шаг, и поправив на плече сумку и всё ещё оглядываясь, повернула в сторону людского потока, помахала рукой и через мгновение растворилась в толпе.

И нельзя было уже определить, было ли что-нибудь на самом деле. Остался только необычный звук – "Дангуоле"… Небо… Путь Солнца… "Соль-Вег"…

"… Идёшь ты, Пер?

– Сторонкой…

– Что с казал ты?

– Придётся подождать тебе. Стемнело,

А ноша будет тяжела моя.

– Постой, я помогу. Разделим ношу.

– Нет, нет, останься, я один снесу.

– Ну хорошо, но не ходи далёко.

– Имей терпенье, девушка. Далёко,

Иль близко – подождёшь.

– Я подожду…"