Сборник

Ланда Генрих Львович

Шоссе Киев-Одесса

 

 

Всё было рассчитано совершенно точно. Жена с сыном отдыхала в Одессе, потом, по окончании своего отпуска, она должна была оставить сына в снятой комнате и выехать а Киев, а Эмиль должен был в тот же вечер выехать встречным поездом и быть в Одессе на следующее утро. Таким образом они, разминувшись ночью где-то на половине пути, сменят друг друга, и сын переночует сам только один раз, что совсем не страшно для десятилетнего мальчика.

Железнодорожный билет был приобретен заранее, но потом его разобрала досада: обидно мотаться в поезде туда и обратно, имея свою машину. Правда, неладно с колёсами; три из них хороши, а на четвёртом в покрышке повреждена боковая часть.

А запасную с наварным новым протектором после наварки почему-то никак нельзя надеть на диск – то ли она "села" после наварки, то ли изнутри тоже наварилась резина – непонятно, но факт.

И всё-таки Эмиль решил ехать машиной. Ведь в Одессе с машиной будет веселей. А покрышку до отъезда как-нибудь наденут на станции обслуживания. Он сдал билет, отрезав себе путь к отступлению, и когда позвонила жена, сообщил ей о своём решении. Она даже обрадовалась, попросила встретить её с машиной на вокзале, и потом он сразу сможет выехать.

Самый приятный день отпуска – это последний день работы, каким бы занятым он ни оказался. По окончании каждого намеченного дела можно выключать участки мозга, как выключают свет в комнатах оставляемой квартиры, и постепенно в голове начинает ощущаться блаженная пустота, которая заполнится потом совсем новыми, приятными и не слишком серьёзными заботами.

Однако одна оставшаяся забота была серьёзной. Это – покрышка. Он всё отложил на последний день перед выездом, не учтя, что это будет суббота. Одна станция была закрыта, в другой не работало именно вулканизационное отделение, где монтировались покрышки, в третьей этим занимался хилый и неопытный мальчик, который беспорядочно стучал молотком по боковине, не зная, что делать с упрямой покрышкой. Пока всё это выяснилось, искать другие станции было уже поздно.

Эмиль вернулся домой и, загнав свой "Москвич" в угол двора, решил впервые тщательно рассмотреть стоящую на нём дефектную покрышку и определить степень её надёжности. И тут обнаружилось самое худшее. Затолкав палец в трещину на внутренней боковине, он вдруг нащупал гладкую и упругую поверхность камеры. Дыра в покрышке была сквозной! Почему он не выяснил это раньше? Такое колесо может лопнуть в любую минуту, ехать с ним нельзя. От ощущения вздувшейся под пальцем ничем не защищенной камеры ему даже сделалось нехорошо, как если бы он, взглянув на свою неожиданную рану, увидел белеющую кость.

Как быстро изменились обстоятельства! Одна покрышка негодна, другую нельзя надеть, а завтра надо проехать пятьсот километров. Именно завтра и именно пятьсот. И никуда не денешься. И новую покрышку купить негде.

Оставшуюся часть вечера он посвятил бесплодным попыткам натянуть на обод наваренную покрышку. Накачивал колесо до страшного давления, когда оно раздувалась подобно распухшему утопленнику, до боли в животе поднимал его и со звоном колотил о землю. Покрышка так и не наделась.

Мать не заметила его подавленного настроения, и он не делился с нею мыслями о возможности полететь завтра кувырком в канаву со скоростью семьдесят километров в час. Да, именно семьдесят и не меньше. С меньшей скоростью он не доедет до Одессы за имеющийся у него жёсткий отрезок времени – от прихода утреннего одесского поезда и до ночи этого же дня. Если ехать со скоростью девяносто-сто километров, то дорога теоретически займёт часов шесть или семь. Но только теоретически, потому что такая езда с этим колесом – верная смерть. Даже скорость семьдесят недопустима. Чтоб удержать руль с лопнувшей шиной, надо не больше пятидесяти или шестидесяти, и то неизвестно, чем это может кончиться.

Тогда дорога займёт до двенадцати часов непрерывной езды, но это – при непрерывном ожидании аварии – на пределе человеческих сил. Колесо должно сделать четверть миллиона оборотов, столько раз будет сдавливаться и отпускаться трещина.

Шина совершенно точно не выдержит. Если же поставить запаску с не надетой до конца наваренной покрышкой, то от биения колеса раскрошатся подшипники ступицы, и машину даже буксировать нельзя будет.

Ночь он промаялся в полубредовых снах и даже чувствовал, периодически просыпаясь, как ноет со стороны сердца. Утро было еще совсем серым, когда он вышел во двор и сразу увидел резко белевшую на крыле машины чайную чашку. Она здесь простояла всю ночь, как странно, он вчера вынес в ней крахмал для посыпки упрямой покрышки.

Эта неуместная здесь вещь сразу бросалась в глаза и была, как символ тревоги.

Ещё одна опасность – при озабоченности он становится рассеянным.

Чтобы собраться с автомашиной одному, много времени не требуется. В этот раз он только добавил необычные вещи: резиновый жгут, пару деревянных планок и, не привлекая внимания матери, взял у неё бутылочку с сердечными каплями. Решающий день уже начался, уже не надо было ждать и обдумывать, надо было действовать, и это было легче.

Закончен завтрак. Он выходит снова, включает и не спеша прогревает мотор. Здесь, по крайней мере, всё в порядке. Трогается и едет тоже не спеша, торопиться некуда, до прихода поезда ещё есть время.

Мирно светит солнце. На вокзале он встречает поезд, привезший жену, по дороге домой она успевает поделиться благополучными новостями и тоже не замечает его внутренней удручённости. Сыну даны подробные инструкции, как провести день, он разумный и дисциплинированный, можно не беспокоиться. Он спокойно будет ждать Эмиля к вечеру.

И вот они уже дома. Поднимаются в квартиру, он ставит чемодан на пол – и его обязанности здесь закончены, можно прощаться и начинать свой путь.

На часах около десяти. Он снова сидит в своём "Москвиче". Но теперь за капотом машины начинается Дорога. Последние сознательно растянутые секунды тишины и неподвижности. Поворот ключа. Заработал уже прогретый мотор. Ручка скорости, педаль сцепления – и поперёк двора медленно сматываются первые метры пути. Затем знакомые до мелочей улицы, последний прямой проспект с последними домами, где за последним перекрёстком сразу кончается город и начинается шоссе на Одессу, являющееся частью более чем двухтысячекилометровой государственной союзной магистрали номер двенадцать, соединяющей Балтийское море с Чёрным.

Ширина проезжей части разливается здесь на четыре ряда в каждую сторону, приглашая увеличивать скорость. Но приходится стыдливо отойти на крайнюю полосу, остановив стрелку спидометра на шестидесяти. Даже при этой скорости справа сзади отчётливо слышен как бы пульс машины – это шлёпает по дороге вздувшийся бок дырявой покрышки.

Но в ясный солнечный день эти звуки как-то не пугают. Трудно представить себе несчастье без видимых его признаков. А видит он широкую ровную дорогу, которую пересекают ещё длинные тени деревьев – солнце светит слева направо. Это хорошо – часть дороги в тени, и покрышки греются меньше.

И вот он всё-таки едет, хотя это опасно и страшно, и вроде ничто не вынуждало его это делать, – а в то же время никакой силой нельзя было устранить эту предопределённость, сплетенную из казалось бы незначительных обстоятельств.

Нельзя не встретить жену и выехать раньше. Нельзя заставить волноваться сына и не приехать к вечеру. Нельзя обеспокоить домашних, поделившись с ними своими опасениями. Маленькие "нельзя" срастаются в железное "надо". Наверное, поэтому люди делают шаг вперёд из строя, остаются прикрывать отходящих… Он часто пытался представить себя на месте описываемых в книгах и без всяких сомнений ощущал свою полную неспособность поступить подобным образом. Может быть, весь секрет в этих незаметных, но непреодолимых "нельзя"? И когда наступает минута, то вовсе не надо преодолевать себя, а только подчиниться себе, как он это делает сейчас – кто знает?

После Почтовой Виты дорога сужается. Несмотря на воскресенье, много машин, особенно легковых, путешественников с багажными решётками на крышах. Совершенно автоматически он скользит глазами по буквам номеров, расшифровывая города и республики: Москва, Минск, Эстония… Догоняет и лихо обгоняет тройка разноцветных "Запорожцев", на номерах "ПСА", наверное псковские. Ну и бог с ними, стерпим это унижение, нам быстрее нельзя, как бы ни хотелось добавить газу.

По обе стороны потянулась застройка, это уже Васильков. Дорога полого спускается к центру городка. Знакомый поворот, железнодорожный переезд, оживлённая базарная улица, озеро, и вот уже на выезде знаменитый крутой подъём, который зимой проклинают все шофера.

После подъёма он съехал на обочину и, не выключая мотор, вышел, чтобы осмотреть машину. Место для остановки малоудачное – скапливающиеся на подъёме грузовики с рёвом проносятся мимо, набирая скорость, чтобы снова растянуться по всей дороге.

Основное движение идёт на Белую Церковь, после развилки на Одессу машин сразу станет меньше. Он опустился на колено и локоть, засунул голову под задний бампер.

Колесо стояло удачно, прореха была видна хорошо. Увеличилась или нет? Может быть, отметить её края карандашом? А ну её, всё равно это ничему не поможет. Он поднялся, обошёл подрагивающую машину кругом. Давление вроде нормальное, тормозные барабаны холодные, ничего нигде не течёт, не каплет. Поехали дальше.

Опять бежит дорога, гудит мотор, гудит ветер. Утром едется легко, несмотря на плохую ночь голова свежая. Нужно только обязательно не отвлекаться и в любую секунду быть готовым намертво вцепиться в руль, чтобы удержаться на дороге.

Постукивание сзади справа напоминает об этом.

Время от времени его накрывают тени облаков. Но их мало, небо почти чистое, жаркое солнце поднимается всё выше. Так что не сбылось пожелание Дины. Она сказала:

– Ну что ж, до свидания, Эмиль, желаю вам на послезавтра пасмурной и сухой погоды.

Накануне он с утра позвонил к ней на работу, чтобы попрощаться. Она, конечно, сказала, что завидует ему, что с радостью бы повторила свой отпуск, от которого не осталось уже никакого ощущения. И ещё сообщила, что их несносный шеф в командировке, так что они временно блаженствуют.

– Так может быть вы можете, Диночка, исчезнуть с обеда, и мы поедем куда-нибудь в качестве прощальной прогулки?

– Это было бы чудесно. Это будет значиться, что я ушла в издательство. Где я смогу вас найти?

– Я буду к часу с машиной через дорогу от вас возле скверика.

Он сидел в машине и видел в зеркале, как она подходила, и потянувшись через сиденье, заранее открыл для неё дверцу. Она подходила, как всегда, как будто с нарочитой скромностью подносят очень ценный подарок. Он, повернув только голову, смотрел, как она садится, как тонкими руками расправляет на коленях платье. И лишь теперь, устроившись, с шутливой церемонностью приветствует его и смотрит с вопросительным выражением. Он тоже молчит, разрешая себе удовольствие рассматривать её. Ведь потом он будет смотреть вперёд. А сейчас нужно насмотреться в её глаза, чтобы хватило до следующего раза.

– Ну, Дина, вы уже придумали, каким образом мы будем обманывать вашего шефа?

– Разве мы будем обманывать нашего шефа?

– Простите, а к-к-кого же ещё мы будем обманывать?

Усмехнувшись, она отворачивается и говорит:

– У вас сегодня игривое настроение, Эмиль Евгеньевич. Это хорошо, иногда вы бываете ужасно мрачным. Если вы не возражаете, покажите мне просто какие-нибудь живописные улицы, хотя бы на Печерске, я ведь здесь живу уже столько лет, а города фактически не знаю. А потом хорошо бы поехать куда-нибудь к воде.

И вот они уже у воды, в парке Примакова, возле самого Днепра. Машина оставлена в каком-то переулке возле моста Патона. Погода чудесная, в будний день в парке почти никого. Они находят у самой воды оригинальную скамью, сделанную из нетолстого бревна, на ней даже можно слегка раскачиваться в такт неспешному разговору. Разговор обо всём, о работе, о кино, новых книгах, общих знакомых.

Когда он замирает, Дина выражением лица и позой, всем своим изящным видом показывает, как ей хорошо здесь, у реки, на смягченном кружевной тенью деревьев солнышке, вдали от постылой редакции. Он тоже молчит, задумчиво глядя на воду.

Паузы их не тяготят, он знает это. И беседа их не имеет подтекста, сказано то, что сказано. И в то же время идёт молчаливый разговор. "Ну вот, видишь, – говорит он, – мы друзья. Мы встречаемся, говорим, демонстрируем взаимное внимание и интерес. Ты этого хотела? Ты довольна этим?" – "Да, – говорит она, – конечно, я довольна. Ты разве не видишь этого, я же это так ясно показываю. Мне приятно твоё общество, я не скрываю этого, я ценю твой интеллект, я всегда рада тебя видеть." – "И тебе этого достаточно, ты считаешь это устойчивым состоянием?

Я не верю в это. Ты и сейчас неискренна, ты демонстрируешь то, чего нет. Пусть это будет цинично, но я не верю в устойчивость таких отношений между мужчиной и женщиной. Возможно, я никогда не интересовал тебя, и быть со мной в друзьях – признак хорошего тона, некоей элитарности, что ли. А может быть ты, оставаясь всё время передо мной, ждёшь, когда я потеряю равновесие и безоговорочно сложу себя к твоим ногам?" На это он ответа не слышит. Возможно, он бы скорее его получил, если бы просто спросил вслух. Ведь столько было рассказано совершенно откровенно, с грустной иронией, с открытым взглядом этих бесконечно разнообразных глаз. Про отчаянную девическую влюблённость, кончившуюся ничем, про долгие драматические переживания, про кроткие ухаживания будущего мужа с регулярным цветком на свиданиях; потом возмущенные опровержения предсказаний окружающих о предстоящем замужестве, а потом – "как видите, так всё и получилось!" Они были "знакомы домами", встречались на вечеринках, в театрах, концертах, на выставках. Её муж всегда отличался неизменной приветливостью и дружелюбием, а к ней относился с предельной нежностью. Конечно, Эмиль забрался несколько выше по иерархической лестнице, но тот был моложе, хотя разница между всеми ими была в общем невелика, несмотря на то, что Дина иногда величала его по отчеству…

С шумом обгоняют два огромных болгарских фургона. Обычные грузовики обгоняют его нерешительно, для них это непривычно. Он же для их ободрения нарочно сбавляет скорость, видя, что они повисают у него на хвосте; нехорошо, когда сзади вплотную идёт машина, она врежется в него, когда прийдётся резко затормозить.

При пустой дороге он выезжает на середину, подальше от обочины, чтобы не сразу слететь в неё, когда лопнет шина. И так, всё время начеку, он тем не менее продвигается вперёд километр за километром.

А вот и снова псковские "Запорожцы", стоят все трое на обочине, водители собрались в кучу и заглядывают к одному в двигатель…

Облака, вместо того, чтобы собраться, рассеялись вовсе, становится жарко. Потеют ладони. Он кладёт себе на колени носовой платок.

Развилка на Белую Церковь. Плавный поворот налево – и начинается настоящая магистраль, прямая до самой Одессы. Сейчас пойдут бетонные плиты. У них очень ровная обочина, но на стыках чувствуются удары, это добавляет нагрузку на его несчастное колесо. Он прислушивается – вроде звук сзади не меняется…

С самого начала знакомства ему казалось, что её внимание к нему, её откровенность и понимание с полуслова исполнены особого значения, и при разговоре с ней, при виде её, при мыслях о ней он был в возбуждении и напряжении.

Ему казалось, что каждое слово увлекает его к какой-то развязке, как каждое движение находящегося на склоне приводит к сползанию. И однажды, с перехваченным дыханием, он сам прыгнул вниз. Уходя из её дома, он уже стоял у дверей. Они были одни в квартире; он спросил:"Вы не проводите меня, Диночка?" – "С удовольствием, Эмиль". Он смотрел, как она надевала лёгкую кофточку, как наклонилась, чтобы надеть туфли, и, выпрямившись, подошла к нему, оказавшись на высоких каблуках лицом совсем близко к его лицу, и так остановилась, едва заметно подняв брови, словно ожидая достойной оценки демонстрируемого совершенства. И он обнял её, притянул к себе и целовал её щеки, и шею, и глаза. Она не сопротивлялась и молчала, а когда он ослабил руки, слегка откинулась и, глядя прямо на него, спросила: "А где же ваша знаменитая выдержка и сила воли?" Он снова крепко прижал её к себе и сказал: "Сейчас её нет, но с этого момента она уже мне никогда не изменит, можете не сомневаться." И он отпустил её, и она, извинившись, сказала, что должна перед зеркалом привести себя в порядок, а потом они вышли, и она его немного проводила, и они не упоминали о происшедшем и расстались друзьями.

И поэтому позавчера в парке, больше чем через год после того, как он связал себя теми эффектными словами, он всё-таки спрашивал её всё о том же, и не верил ответу. И доволен был, ощущая какую-то искусственность, какую-то пустоту в их встрече. А она его благодарила за чудесную прогулку, и они договорились запомнить эту бревенчатую скамью и вернуться на неё осенью.

Потом он подвёз её до бульвара, она сказала:

– Спасибо, приятного вам отдыха, и что ещё пожелать вам?

– Пожелайте мне на дорогу пасмурную, но сухую погоду.

Она вышла из машины и, склонившись к дверям, торжественно произнесла:

– Ну что ж, до свиданья, Эмиль, Желаю вам на послезавтра пасмурной и сухой погоды. …Солнце поднимается всё выше и переходит вперёд, за лобовое стекло. Жарко печёт колени. Он подтягивает брюки складками, открывая для прохлады икры. По обеим сторонам изумительная дубовая роща; чёрные стволы один в один, яркая зелень пронизана солнцем. Это значит – сто километров от Киева. Отдохнуть бы здесь, но одному неинтересно, кроме того – не стоит сбивать темп, надо использовать время, пока всё благополучно. Скоро должны пойти холмы, дорога начнёт мотаться вверх и вниз, станет тяжелее.

Удивительное дело – стрелка указателя количества бензина почти не сдвинулась.

Вероятно, сказывается умеренная скорость, которая является более экономичной.

Если так пойдёт дальше, можно со своей дополнительной канистрой доехать без заправки. …Отвесное солнце слепит, мотор гудит, во рту пересохло – всё идёт нормально.

Стрелка спидометра приросла к шестидесяти. Попрежнему обгоняют, но в основном легковые. Для грузовых сейчас жарко, они больше стоят под деревьями, съехав с дороги. Отдыхают также болгарские фургоны – он ещё издали увидел их на обочине.

Вот они уже и позади. Набегает бесконечная вереница бетонных плит; глаза скользят по ним до самого горизонта, где от знойного марева дорога кажется мокрой. Всё как-то удивительно притёрлось, ноги и руки закостенели в нужном положении и не чувствуют усталости, ему даже кажется, что он сам их не чувствует, но они ему послушны, голова ясная, он спокоен и сосредоточен, он с машиной – одно целое, всё это длится уже бесконечно долго, и он готов к такой же бесконечности в будущем. …Зачем он всё-таки ей нужен? Зачем звонить, приглашать, обижаться на редкие автомобильные прогулки? И ничего не изменилось после того, как он дал полное представление о своих помыслах. Может быть, только чуть более самоуверенной стала её кротость и скромная внимательность. И тогда она сразу смогла найти те единственные слова, которые обезоружили его. Вызвала эти заветные "нельзя", которые имеют над ним такую власть. Насколько она взрослее его, несмотря на возраст. А потом, когда однажды он сказал: "Я и так слишком много смотрю в ваши глаза", она ответила: "Не бывает слишком". Она безусловно знает, что хочет.

Скорее всего это – просто для самоутверждения, пустая словесная игра, которой она, так же как и он, придаёт мало значения. Что ж, пусть потихоньку продолжается эта призрачная интрига, странным образом пародируя прошлую драму, которая заняла существенное место в его жизни, драму с глубокими переживаниями и подлинными взрывами отчаяния. По сути дела вся молодость прошла под знаком сотрясения, которого он заранее никак не мог предвидеть. Являя собой клинически чистый случай восприятия реальной жизни через классическую литературу и классическую мораль, он, не оскверняя себя даже случайным поцелуем, ждал ту единственную, у которой ответом на пароль будет безусловная взаимность. Вариант неразделённой любви просто органически не мог существовать, как логический абсурд.

Что ж, ему удалось продемонстрировать силу наивной убеждённости. Он нашёл свою предполагаемую судьбу буквально на улице и сумел втиснуться в её жизнь, вызвал там настоящую бурю, с бессонными сидениями на постели всю ночь, с рыданиями у матери на коленях, с вдохновенными письмами на множестве листов. Одного только не учитывала его идеалистическая схема – студента-сокурсника, с которым уже всё было выяснено и решено, такого надёжного и вполне соотвтствующего всеобщей и само собой разумеющейся схеме.

Последствия такого крушения были длительны и жестоки, особенно потому, что он никак не мог понять причины происшедшего. Он упрямо заклинал её изменить принятое решение, поступить в соответствии с чувством, никак не мог смириться с необходимостью расстаться, выдумывая всё новые предлоги для встреч, говорил много и напрасно, а она, страдая, возможно, не меньше его, осознавая его невосприимчивость к общечеловеческой аргументации, да и всю неприглядность этой аргументации в данных обстоятельствах, пыталась утешаться мыслью о прекрасном взаимном обогащении, украсившем её жизнь и закалившем его дух.

Он не желал этих обогащений, он разрывался от горя, видя как всё заветное, лучезарное и единственное по необъяснимой причине медленно отдаляется от его жизни, оставляя его навсегда в страшном мраке и одиночестве.

Потом начали тянуться годы, и он носил в себе эту беду как рану, потом как скрытый недуг, потом как что-то, хранящееся всё время в подсознании, но напоминающее о себе периодически, вроде вырезанного лёгкого или отсутствующей кисти.

Он собирал случайные сведения о ней и знал, с какого времени можно начать волноваться и ждать нечаянной встречи, так как она снова вернулась с мужем в Киев. И встречи бывали, мимолётные, с перерывами в годы. Иногда они только раскланивались, и у него неизменно захватывало дух и начинало колотиться сердце, а когда им случалось говорить или пройти несколько шагов рядом – как драгоценен для него и мучителен для обоих был этот разговор! Он выбирал нейтральные темы, надеясь, что в его словах звучит другой смысл, а она – очевидно и не слышала его, глаза её, отведенные в сторону, выражали страдание и жалость, и скованность, и она прощалась с ним приветливо и с облегчением…

Впереди на дороге появились постройки и огромное скопление машин. Умань. Даже раньше, чем он ожидал. Замедлив движение, он въехал в узкий коридор, оставленный между десятками грузовиков и легковых, замерших на солнцепёке в очереди к бензозаправочной станции. Он посмотрел на свой бензоуказатель – нет, игра не стоит свеч, можно доехать без заправки. Возле станции технического обслуживания подозрительно пусто. Он остановился и вышел из машины, нетвёрдо ступая затёкшими ногами. Так и есть, закрыто, это можно было предвидеть в воскресенье. Что ж, положение у него пока лучше, чем у этого товарища, который сидит у своей "Волги".

Передок машины весь изуродован. От этого никто не застрахован, а он сейчас тем более. Итак, надежда на исправленное колесо пропала. Поехали дальше, впереди ещё тристо километров. Пара глотков холодного кофе, стартёр, газ, оглянуться назад – тронулись. …Он вспомнил, как он, тоже уже давно женатый, встретил её снова, после перерыва в несколько лет. Она шла с сыном с пляжа, была загорелой и уже слегка пополневшей, что вполне шло ей. Сквозь обычный разговор он уловил изменившееся отношение к нему, она как бы дала ему понять, что не возражает видеть его.

Через некоторое, строго отмеренное им, время он позвонил ей в институт, и они договорились о встрече после работы. Он проводил её пешком почти до её дома. Так началась новая эра, когда он всё время носил в себе необычное чувство возможности в любое время по своему желанию слышать и видеть её. Он не злоупотреблял этой возможностью, тем более, что каждая встреча давала с избытком пищу для воспоминаний и обдумываний. Их свидания имели минорный, элегический оттенок, может быть потому, что каждый из них приносил свою горечь от сознания дикости окружающих нравов и вкусов, своё стремление поделиться тончайшими ощущениями и наблюдениями жизни. Осенними вечерами они ходили по пустынным аллеям, освещённым редкими фонарями и засыпанным сухими листьями. Однажды они стояли и смотрели на дождь сквозь стекло какого-то вестибюля, и она, виновато улыбнувшись, сказала, что прежде она установила "для себя" срок до тридцати лет, а теперь отодвинула его ещё лет на пять, и он понял, что она хотела сказать.

Потом была зима, и он звонил ей, когда начинался тихий снегопад. Потом, ранней весной, в ещё безлистом парке, она отвернулась от него и сказала: "Не надо смотреть на меня так", и её широко открытые глаза опять были устремлены в себя, и по ним пробегали тени внутренних бурь.

Из постепенных расспросов и её охотных рассказов он много узнал о её жизни, в высшей степени теперь благополучной после периода трудностей. Нет, он ни в коем случае не желал житейских невзгод ни ей, ни её мужу-доценту. Но увы, он был бы рад узнать, что она не нашла полного счастья в этом благополучии. Он также не хотел бы убедиться, что она, говоря высоким стилем, недостойна его любви – это бы означало, что была ошибкой линия всей его жизни, в которой и до сих пор всё соизмерялось с этим чувством. Теперь он уже так или иначе понимал мотивы её прошлого решения, но ему необходимо было услышать от неё признание собственной неправоты, её нравственного поражения в их духовном поединке. Для него это было очень важно, без утверждения этого факта терялась опора всех его убеждений и принципов. Он должен был услышать ответ на свой главный вопрос, и он уже знал, как задаст его.

Вот и начались уже эти длинные подъёмы и спуски, которые он всё ждал. На подъёмах он сохранял свою скорость, обгоняя тяжело рычащие грузовики, а на спусках, в зависимости от крутизны, либо ехал на нейтрали, выключив зажигание, либо, сбросив ногу с газа, подтормаживал двигателем на прямой передаче. Почти пустая машина катилась ровно и легко.

Какое-то село, у перекрёстка асфальтированная площадка автобусной остановки.

Надо всё-таки выйти посмотреть на колесо. Сбросив заранее рычаг скорости на нейтраль, он с наслаждением расслабил ногу и, дав машине свободно катиться почти до полной остановки, тихонько затормозил и стал, не выключая мотора. В открывшуюся дверцу пахнул степной ветер, сразу захолодила совершенно мокрая на спине рубашка. Он вылез, с трудом распрямляя спину и ноги, зашел спереди и посмотрел на машину. Такая хорошо знакомая, прямо родная, покрытая благородной пылью дальних дорог, она тихонько подрагивала работающим мотором, излучала жар и бензиновый дух, была подобна разгоряченному потному труженику. Где уже только ни приходилось ему так на неё смотреть! Да, это существо определённо нельзя называть вещью, это фактически член семьи. И требующий не меньше забот. Не зря из всего круга их близких друзей машина только у него, иногда это даже приводит к ряду неудобств. Действительно, в существующих условиях иметь машину непросто.

Он открыл капот, постучал носком по покрышкам – ничего подозрительного. Дыра на задней правой, к сожалению, не исчезла, но и не увеличилась. Может всё и обойдётся… Оглянувшись вокруг и доброжелательно-равнодушно зафиксировав кусочек чужой жизни, который навсегда исчезнет для него через несколько секунд, он снова сел в машину. …Тогда весной он был в отпуске для оформления диссертации. Однажды днём она тоже ушла с работы, они прошли через Голосеевский парк до самого леса и поднялись на открытый пригорок, откуда было видно далеко кругом. На сплошном светлозелёном фоне выделялись чёрные узоры ещё не проснувшихся дубов, солнце было нежарким, они сели в высокую траву друг возле друга. Он положил на её руку свою, и она смолкла на полуслове. Она смотрела на него, а он провёл ладонью вверх по её руке, открытой до плеча, она сказала только: "Не надо так, Миля", когда он осторожно приложил тыльную сторону кисти к её щеке.

Потом он видел её мятущиеся глаза, её лицо на фоне голубого неба, его голова лежала у неё на коленях, она гладила его волосы. Он поднял руку к её виску и сказал: "Ах, Вита, что ты тогда наделала!", но она продолжала молчать.

Они поднялись и пошли обратно, но через несколько шагов он остановился и, обняв её, начал целовать её впервые в жизни. Она как будто проснулась от гипноза и, уклоняясь, просила оставить, пожалеть её. Но он не отпускал её еще долго, и потом всю дорогу крепко прижимал к себе её локоть, как счастливую находку, а она опять молчала, растерянно глядя перед собой. Он позвонил ей через два дня, срывающимся голосом прося о встрече.

Она согласилась. Они встретились на скамье в глухой части парка. Она волновалась, у неё было лицо человека, мучительно но твёрдо принявшего решение. Она должна ему что-то сказать, пусть он её выслушает. Его счастье, что он не позвонил на следующий день, она тогда готова была его убить. Но сейчас она должна сказать ему, что она тоже ничего не забыла, как будто не прошли эти годы. И хочет ответить ему на вопорс, который он не задаёт ей прямо. Нет, она не жалеет, что поступила тогда именно так. Но она и тогда не скрывала от него, как ей тяжело, и сейчас он видит, каково ей. Её отношение к нему должно быть ему понятно, он всё видит сам, но он должен понимать, это не в её характере, она не может и не станет прятаться с ним по кустам, это невозможно.

Он слушал и больше смотрел на её лицо, и думал – вот ещё одно обьяснение, ожидал ли он, что оно у них будет, а впрочем, это закономерно, ведь должен же быть какой-то финал у этого длинного-длинного романа-поединка. И когда она закончила, начал говорить он, но говорил коротко. Да, сказал он, он с ней вполне согласен, это было бы некрасиво и недостойно, и они безусловно должны прекратить всё это.

Он сказал так и увидел, как на её лице, вытеснив взволнованность, появилось самое обыкновенное, живейшее изумление. Он про себя удивился сам, и причина этого, как всегда, дошла до него позже, когда он тщательно обдумывал последние слова её декларации. Что поделаешь, он был неисправим.

Следующие два или три свидания были полны неопределённости. Она охотно соглашалась на них, не возражала против проявлений нежности с его стороны, ограничивая их известными пределами, и однажды призналась, что не понимает мотивов его поступков. И тогда он подумал, что довольно, их отношения перешли какую-то вершинную точку и начинают терять смысл, надо взять себя в руки, и решил попытаться обьяснить ей свои поступки в следующий раз.

Это была встреча днём на оживлённой улице, – опять их расставание происходило среди городского шума, – он проводил её на почту, ей надо было отослать письма.

Она оглянулась на него, смущённо улыбнулась и, высунув кончик языка, стала смачивать клей конвертов. Его это не удивило, он знал, что она не завтракает на работе, так как не может есть бутерброд при посторонних. Он знал также, что в его машине она любит сидеть на заднем сиденьи, он всегда смотрел на неё в зеркало, она устраивалась в самом углу и глядела не вперёд, а в боковое окно, как из кареты. Всё это были частички её образа, складывавшегося в нем в течение многих лет, и теперь в него уложены последние детали. Они вышли из почты и медленно пошли по направлению к парку. И он начал говорить, теперь, как ему казалось, наступило его время. Он тоже вспомнил прошлые годы, своё отчаяние и поиски ответа. Напрасно ей кажется, что она украсила его жизнь высоким чувством, ничего подобного, она только омрачила её, заставила его страдать, как никто другой на свете. И что бы она ни говорила, он считает её поступок самой настоящей изменой, изменой ему, себе и правде, той правде, в которую он верит и от которой не отказывается. И для утверждения этой правды ему обязательно надо было знать, как она относится ко всему этому теперь, и, может быть, именно поэтому так важно было для него теперь с ней снова сблизиться в надежде, что она ему откроется. Пусть она знает, как ему было тяжело вернуться в прошлое, ведь его чувства не стали другими, ему вовсе не пришлось прикидываться, а это было вдвойне мучительно, но он горд этим, иначе он не мог бы считать, что правда на его стороне. Он выдержал всё, и его замысел осуществился, но он хотел услышать от неё слова о сожалении, встретить искренне и откровенно выраженное чувство, и это была бы его победа, и её победа, и этого было бы достаточно даже без физической близости – в этом ли дело? Он же услышал нечто вроде предложения благопристойного адюльтера. Это ни к чему, для этого в принципе есть другие возможности, не связанные с дорогими для него чувствами и воспоминаниями. Но он очень рад, что всё кончено, он надеется теперь освободиться от тяготевшего над ним закрепощения, хотя он в этом ещё не уверен, так как они были и останутся предназначенными друг для друга, это его убеждение, и не его вина, что всё сложилось не так.

Они сидели на скамье парка, она слушала его, не перебивая, но когда он кончил, спросила: "Значит, это всё был заранее обдуманный обман?" – " Что ж, можно считать так, если не учитывать, что он был осуществлён с большой душевной болью." Она не отвечала, а сказала сама себе: "Какое предательство, подумать только…

Ну, ничего, переживём и это!" Потом спросила: "Что же, значит, мы теперь не будем больше видеться?" – "Нет, почему же, вероятно будем… иногда." Больше говорить было не о чём. Они не спеша поднялись, она была очень углублена в себя, не возражала, когда он взял её под руку, и они очень мирно, но совершенно молча дошли до выхода из парка. На улице она сказала, глядя ласково и даже весело: "Спасибо, не надо провожать меня дальше. Ну, до свидания, Миля!" …Солнце, перешедшее на правую сторону, начало терять свою силу. Есть по-прежнему не хотелось, но к бутылке с кофе тянуло всё чаще. Остановившись для очередного глотка, он вышел посмотреть на свою покрышку, и тут его ударил своей внезапностью вид полностью, до обода, осевшего колеса. Итак, свершилось. Ему сразу стало легче. Во-первых потому, что снялось напряжение ожидания, а кроме того – судьба выбрала самый милостивый вариант, камера не лопнула мгновенно, а просто потеряла герметичность.

Переступая будто чужими ногами, подобно моряку на суше, он пошёл к багажнику за насосом и, присев у колеса на дышащий накопленным за день жаром асфальт, отвинтил покрытый коркой спекшейся пыли колпачок ниппеля. Если колесо накачается, можно попробовать потихоньку ехать дальше, подкачивая через каждые несколько десятков километров. Дорога, конечно, затянется ещё больше, но это можно вытерпеть.

Качёк, два, три,, четыре… десять, двадцать… пятьдесят, сто… Колесо медленно оживает, обод поднимается, исчезает страшная сплюснутая форма, уступая место привычной округлости. Прореха в покрышке, как будто, имеет прежний вид.

Молодец, держится!

Снова за руль. Скорость – пятьдесят километров. Километр, два, три. Остановка.

Колесо пока держится. Неужели повезёт – в прямом и переносном смысле? Теперь без остановки десять километров. Как медленно ползут навстречу столбы и кусты! Как медленно ползут цифры счётчика! Десять километров. Колесо наполовину село. Снова насос. Снова за руль, снова счёт еле ползущих километров. Остановка, выходить можно прямо с насосом. Нет, оказывается, насос ни к чему, колесо уже безнадежно.

Вот и всё, дело решено окончательно и ясно. Остаётся только ставить перекошенную запаску, ехать дальше и слушать, когда затарахтят размолотые подшипники. Зато для него опасность уже миновала. "Вы честно исполнили свой долг!" Домкрат на горячем асфальте, ключи, колпак, гайки, тяжелые колёса… Пока ты на ходу, километры кажутся ерундой – но какие они непреодолимые, если машина стоит вот так, с задранным на домкрате боком, с дырой вместо колеса, нелепая и беспомощная. Побеги в одну сторону, в другую, выбейся из сил, а всё остаётся почти на месте – тот же перекрёсток, и два дерева, и пыльная пашня, которых ты никогда не знал и не думал знать, а теперь ты привязан к ним собственным бессилием.

Запаска поставлена, уродливая, вздувшаяся с одной стороны и сплющенная с другой.

Кажется, что у неё самой виноватый вид от сознания своей неполноценности. Садясь в машину, он непроизвольно стремится не делать резких движений. Тронулись.

Быстрее. Ещё быстрее. Сразу чувствуется новый "почерк" езды; вместо прежних чётких и несильных ударов машину теперь мягко, но основательно дергает в поперечном направлении. Бедные подшипники! А впрочем – ну его всё к чёрту.

Скорость пятьдесят километров, шестьдесят. Частота увеличивается, удары сильнее, но вся машина трясётся меньше. Ладно, пусть будет, как будет. Дорога снова бежит навстречу, каждый новый километр приближает его к цели, а это самое главное.

Мысли снова вернулись на прежний круг. Вернулись, как преступник возвращается на место своего преступления. Совершил ли он преступление перед нею, перед собой?

Нет, нет, он хотел, он должен был всё разорвать навсегда и именно в этот момент, когда мерещилась хоть какая-то его иллюзорная моральная победа, иначе он снова и, возможно, навсегда остался бы с чувством раздавленности и нищеты.

Всё правильно, так и следовало поступить – а внутри, глубоко внутри, всё кричит: виноват, виноват!… Виноват, что не преодолел себя, не сделал чего-то самого последнего, чего-то самого самоотверженного и самопожертвованного, что всегда был одержим гордыней, которую не только не смог пересилить, но и не видел, не ощущал, не понимал, а когда хоть немного понял, было уже навсегда поздно… Ну что ж, она, наверное, как всегда права, пусть это будет уроком на тот остаток будущего, который у него есть. Да ещё надежда на то, чтобы не дать повторить ошибки этому мальчику – обычная и всеобщая родительская иллюзия…

Дорога теперь была как-то особенно однообразна. Новая магистраль, проложенная в стороне от населённых пунктов, убегала совершенно прямо, леса и рощи остались на севере, кругом поля и поля. Остаётся только считать километры, которыми единственно определяется этот отрезок его жизни. На промелькнувшем перекрёстке – россыпь стекляной крупы, ещё одно напоминание о суровых превратностях дорожной судьбы. Он включил радио. Не отрывая глаз от дороги, одной рукой прокручивал два убогих диапазона и за отсутствием выбора остановился на "Маяке". Пожалуй, уже необходимо ободриться, начинает чувствоваться усталость.

Приобретя опыт, он никогда не включал радио в начале длительного пути. Он знал, что это хорошее средство оживить внимание, но при этом расходуется болше сил, как у конькобежца, который к концу дистанции снимает из-за спины сначала одну, потом вторую руку. Нужно рассчитать так, чтобы когда уже и радио не в силах ободрить, ты был в конце пути.

Музыка направляла ход его мыслей. Под прелюдию Рахманинова всё представлялось в возвышенном стиле, хотелось принимать какие-то важные, мудрые и благородные решения, направить свою жизнь отныне по новому, светлому и прекрасному пути.

Есть ещё достаточно времени и сил для этого, несмотря на то, что солнце его прошло зенит. Многое ещё может быть, хотя – увы, есть и такое, что уже никогда не сбудется. Однако с этим можно мириться; если сам выбрал себе в жизни правила игры и один играешь по этим правилам, нужно заранее согласиться на закономерное поражение. Ради достижения высших целей, ради того, чтобы обрести право входа в тот сад, о котором известно только посвящённым. И в ещё не написанных этим мальчиком строках будет сказано:

Есть особая прелесть в отказе

От того, что страстно желаем -

От убийственно едкой фразы,

От трескучей беседы за чаем,

От жены ближайшего друга,

Когда тот далеко от дома,

От продажности, когда туго,

И от связей через знакомых,

И от этих самых знакомых,

Когда не с кем сказать и слова…

Что ж осталось мне, солнца кроме,

Неба, ветра и солнца снова? …Внезапно он сообразил, что не слышит ударов поставленной запаски. Что произошло? Уж не потерял ли он её на дороге? Остановив машину, он в который раз вышел и опустился на четвереньки возле нетерпеливо пыхкающей выхлопной трубы, заглядывая на внутреннюю сторону колеса. Произошло неожиданное, но это можно было предвидеть. Покрышка под действием переменной нагрузки в конце концов села на обод. Можно нормально ехать дальше.

Он снова за рулём. Машина кажется теперь особенно лёгкой, дорога – гладкой и приветливой. Тени тянутся теперь поперёк дороги справа налево, солнце стоит низко над полями. Появились явные признаки юга и приближения большого города – это стало заметно по цвету и виду зелени, по частоте перекрёстков, автобусных остановок. И наконец, в сиреневой предзакатной дымке справа внизу заблестело зеркало Хаджибеевского лимана. Конец пути близок. Он застыл за рулём, гордо глядя вперёд. Позади целый день дороги с необычным напряжением, на одной бутылке кофе. "Маяк" заливается модерновой эстрадной мелодией. Можно идти на нормальной скорости, не давая себя обгонять. Цель близка.

Солнца уже не видно, воздух становится голубовато-серым, а дорога – широкой и прямой, как стрела, он знает, что так будет уже до самой Одессы.

И прямо над этой дорогой неподвижно стоит в небе большой самолёт, опираясь на два столба дыма, уходящих к земле от его реактивных двигателей. Обман зрения, возникший от сложения скоростей, создал эту дивную иллюзию, и обыкновенный лайнер, поднявшийся с одесского аэропорта, вдруг превратился в апокалиптическое знамение. Он не мог оторвать глаз от этого зрелища, которое, ему казалось, каким-то образом венчало события этого дня, придавая им особую значимость. Знамение чего-то кончающегося и чего-то приходящего ему на смену.

Оставаясь всё так же неподвижным, самолёт медленно уплыл из его поля зрения.

Впереди снова была только окаймлённая посадками прямая дорога. Но и она должна была скоро кончиться.