В темноте я нащупываю коробку и зажигаю спичку. Внутренние часы не обманули меня – без восьми пять. Встаю, включаю свет, умываюсь, одеваюсь. Для завтрака с вечера приготовлены бутылка фруктовой воды и пачка печенья. Сегодня у меня большой день, предстоит проехать автобусом до Куйбышева, а оттуда поездом в Горький, куда я попаду поздно вечером. Автобусный билет из Тольятти у меня на первый рейс, иначе не успеть к скорому поезду.

Надеваю шапку, шарф, пальто, со своим небольшим чемоданом выхожу в коридор, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить спящих в другой комнате соседей по ведомственной гостиничной квартире. Защелкивается дверь – и я уже в дороге. На улице пустынно, до автобусной станции нужно идти пешком по ледяным кочкам, которые вчера вечером были кашей из талого снега. Холодный и пронзительно свежий воздух раннего марта. Окраина молодого города, выросшего возле нескольких промышленных великанов. За автобусной станцией вплотную чернеет строй сосен.

Плавно подходит тёмновишнёвый "Икарус", и я спешу устроиться на своём драгоценном месте – переднее сиденье у двери, передо мной огромное стекло, за которым развернётся начало моего путешествия. Что поделаешь, никак не иссякает любопытство, до сих пор жадно тянусь ко всем окнам и иллюминаторам, даже в самолётах на огромной высоте боюсь пропустить что-либо из облачных чудес или туманных картин далёкой земли.

…Дверь заполненного автобуса захлопнулась, погас свет, отчего, как в кинотеатре, засветились экраны окон, автобус стал медленно выворачивать на шоссе.

И вот уже ровно шумит мотор, слева набегают освещенные фарами сосны, а справа – чёрная пустота, за которой скрывается берег Волги. Блестят красные и зелёные лампочки на пульте у водителя, слегка подсвечен его неподвижный силуэт. Меня обволакивает непредвиденная и неодолимая дрёма, и я погружаюсь в теплоту и темноту. Просыпаюсь только на короткое время, почувствовав остановку, и, по выступающим из темноты зданиям, угадываю аэропорт Курумоч, находящийся на середине дороги. Затем просыпаюсь окончательно, когда автобус уже въезжает в город, и в рассветной серости чередуются однообразные многоэтажки промышленной Безымянки.

Я не люблю этот город. Что-то в нём не так. Его не может украсить ни просторная набережная, ни пустынная река, за которой тянется унылая и безликая равнина, ни несколько центральных бывших купеческих улиц, соседствующих с казёной парадной площадью, на которой всё, как положено: пара здоровенных зданий в стиле конструктивизма и громадный многофигурный памятник в честь героических революционных событий. Может быть, на меня давит угадывающееся за всем этим море деревянных одноэтажных домишек, составляющих большую часть города, а за ними – беспорядочно разбросанные окраинные многоэтажные массивы при заводах… Не знаю почему, но единственное здесь приятное мне место – прямоугольный скверик в конце главной улицы, окружённый со всех сторон невысокими старыми домами. Я и был там за всю жизнь не более трёх раз, с болшими перерывами, и каждый раз с удивлением обнаруживал, что это совершенно забытое место до сих пор существует и – что самое удивительное – существовало всё это время не только в непосещаемых закоулках моей памяти, а в самой настоящей действительности, и жило своей нормальной жизнью отдельно и независимо от меня все эти годы…

Автобус остановился на привокзальной площади, где меня ждала первая новость: вместо бывшего здесь базара посреди площади громоздился стеклянный куб нового универмага. Спрыгнув на раскисший снег нерасчищенного тротуара, я поспешил к вокзальным кассам, и здесь, у обшарпанной и обтёртой кассовой бойницы, меня ждала вторая новость – вопреки ожиданиям и прошлому опыту билетов на скорый горьковский поезд не было.

– Скажите, пожалуйста, может быть еще будет броня перед самым отходом?

– Нет, брони уже никакой нету.

– И ничего, даже бесплацкартных?

– Я же ясно говорю, никаких билетов нет. Раньше надо было покупать.

– Так я здесь проездом, в командировке, с автозавода.

– Почему же предварительно не заказывали? Там принимают заказы заранее.

– Так вот срочно понадобилось выехать… Может быть, найдётся всё-таки что-нибудь?

– Да нет же, ничего нету.

– А чем ещё я могу добраться?

– Можете только взять на пассажирский московский поезд в общий вагон и ночью делать пересадку в Разувайской. Там легко сесть на поезд.

– Только в общий вагон? Ну что ж давайте…

Расстроенный, я снова вышел на площадь. Полностью наступивший день не добавил ни яркого света, ни прелести окружающему. До отхода поезда было ещё много времени, надо было где-то поесть, тем более что моё пребывание в дороге затягивалось.

Здесь же на площади я нашёл так называемое кафе, где, стоя в пальто, съел дрянную котлету с вермишелью и запил чуть тёплым кофе. Времени всё равно оставалось много, я сдал чемодан в камеру хранения и без всякой цели направился к универмагу, скорее всего – чтобы укрыться от зябкой сырости. Проходя мимо витрин, остановился взглядом на лице молодого парня, вернее, привлекла внимание оправа его очков. Потом оглянулся ещё раз и подумал, что эта интеллигентная оправа не соответствует остальному его облику: ушанка со спущенными ушами, чёрный ватник и грубые кирзовые споги. Я завернул за угол витрины и остановился, продолжая, движимый непонятным чувством, наблюдать сквозь два витринных стекла, следить за парнем, который попрежнему стоял спиной к витрине. Потом, убедившись, что поблизости никого нет, он наклонился и вынул из стоящей рядом урны недоеденный пирожок – такие жареные пирожки с мясоподобным фаршем продавались здесь на площади. Оторвав и выбросив надкушенную часть пирожка – я обратил внимание на его длинные пальцы – он принялся доедать остальное, не подозревая, что за ним наблюдают. А я не мог смотреть и не мог уйти. Но длилось это недолго, и затем парень тоже обогнул угол и прошёл мимо меня ко входу в универмаг. У меня потемнело в глазах: для чего голодный человек без единой копейки может туда идти?!

Торопливо, чтобы не упустить его, я отыскал в бумажнике три рубля и кинулся следом. Догнал я его посередине зала первого этажа. С замирающим сердцем я тронул его за рукав, он обернулся.

– Извините, – сказал я, – вот, вы уронили деньги, – и протянул ему троячку.

– Он молча смотрел на неё.

– Милок, а и не скажешь, а и где здеся одеяла продают-та? – между нами всунулась пухлая бабка с большой сумкой.

– Не знаю, – сказал я и снова повернулся к парню.

– Говорят, здеся, на первом этаже гдей-та…

– Не знаю, не знаю, спросите кого-нибудь другого, – повторил я, продолжая смотреть на парня и держа вытянутую руку с трёхрублёвкой перед бабкиным носом.

– И што ж делать-та, а и не знаю прям-та…

– Это не мои деньги, – вдруг сказал парень.

– Мы молча стояли друг против друга. Бабки уже не было, пауза катастрофически затягивалась. Я с отчаяния сказал:

– Оставьте, я же всё видел.

– И продолжал стоять с вытянутой рукой.

– Он взял деньги, тихо сказал "Спасибо", а я тут же повернулся и выбежал из универмага.

Как мне было плохо! Каким чёрным казалось всё вокруг – эти заляпанные грязью цоколи домов, загаженные улицы и подворотни, чахлые истекающие сыростью деревья, сгнившие заборы, безликие фигуры неизвестно для чего существующих человекоподобных, сошедших с самых мрачных листов Цилле… Зачем нужна вся эта дикость, всё это страдание, эта жуткая безысходность? Что я должен был сделать, что я мог сделать? Я опять вспомнил, как однажды дома вышел утром на работу и, спускаясь по лестнице, увидел, что на междуэтажной площадке торопливо подхватилась с расстеленного своего платка старуха, и спешила подобрать всё, и смущённо пыталась улыбаться, и бормотала что-то в роде "заспалась баба…" Боже, люди, наверное, всё могут вытерпеть, но как вытерпеть, наблюдая это? Передо мной всё время маячили пальцы, отрывающие край пирожка, и не было мне нигде места…

Не помню, как протянулось время до посадки в поезд. В полутёмном вагоне ударило в нос кислой смесью угольной гари, туалета, табачного дыма и немытых тел. Плотно набивающийся народ добавлял к этому уличную сырость, занося её на шубах, платках, ватниках, мешках и корзинах. Мне посчастливилось устроиться у окна; впервые за весь день сняв намучившее плечи пальто, я затиснулся в угол скамьи и, пытаясь удержать голову в равновесии, закрыл глаза. Так, с закрытыми глазами, и почувствовал, как тронулся поезд, слышал, как стали спокойнее и миролюбивее разговоры случайных соседей, чаще застучали колёса – и не хотелось даже выглянуть в окно, проводить глазами уходящие постройки этого тягостного города, не хотелось ничего, ничего, только хоть немного забыться, подремать, следя сквозь сон, чтобы голова не упала на грудь…

Эта недолгая пауза не дала ничего, кроме одеревеневшей шеи и тяжёлого ноющего чувства в груди. Я снова открыл глаза. Уже смеркалось. Вагон затих, некоторые разложили на газетах еду, кто-то разговаривал в пол-голоса, с полок свисали платки, рукава и ступни в несвежих носках. Напротив, через проход, сидела молодая женщина. На фоне ещё светлого окна чётко рисовался её силуэт с уложенной вокруг головы необычайно толстой золотой косой. Лицо её было смугло, очевидно от загара, серые глаза спокойно и доброжелательно оглядывали вагон. Когда наши взгляды встретились, она слегка улыбнулась, наверное она уже раньше обратила внимание на то, как я пытаюсь спать сидя.

 

"…Встречный, если ты, проходя, захочешь

Заговорить со мною, почему бы тебе не заговорить со мною? Почему бы и мне не начать разговора с тобой?.."

И потом мне всё время было приятно смотреть на неё, а когда на очередной станции освободилось место через столик от неё, я пересел туда, и она это приняла как естественное, и мы сразу завели разговор, и она рассказала, что тоже не смогла достать лучшего билета, а тут появилась возможность ненадолго съездить к родителям. И оказалось, что едет она в ту же сторону, что и я, и тоже будет делать пересадку в Разувайской, но ей выходить ближе, на станции с забавным названием Серёжа, это означает не имя, а там протекает речка под таким названием, она вьётся кольцами среди лугов, и это похоже на серёжки. А работает она в геолого-разведочном тресте, и часто бывает в командировках; они ищут воду, это очень важно, особенно в засушливых местностях, степях и пустынях. В прошлом году они долго были в Монголии, там очень красиво, места необычные и резко континентальный климат. Однажды она испугалась, когда у неё на коже появились коричневые пятна, решила, что это какая-то местная болезнь, а это, оказалось, у неё платок шерстяной от ветра был узорной вязки, и через отверстия обгорела кожа…

Она рассказывала, а я слушал и смотрел на неё, и на душе становилось легче, а в вагоне уже зажёгся свет, потом его притушили и наступила дорожная ночь, с покачиванием вагона и гулом колёс, с могильной тишиной остановок на богом забытых полустанках, с протяжным скрипом трогающегося состава и внезапным грохотом дверей, пропускающих редких ночных пассажиров.

Станция Разувайская. Мы выходим в свежий ночной воздух с редкими снежинками, поезд уходит дальше, и мы остаёмся одни на просторной платформе. Вдали крошечный вокзал, затерянный среди моря путей по обе его стороны, кругом ночное безлюдье.

У кассы никого, мы берём билеты в купейный вагон. С удивлением обнаруживаем работающий буфет, фруктовую воду и не очень чёрствые булочки, садимся с этой скромной едой на отполированные временем деревянные сиденья в пустом и холодном зале ожидания. Ждать надо немногим больше часа, но это трудно, сказываются усталость и нервное напряжение прошедшего дня, начинает болеть голова. Мы сидим рядом и тихо переговариваемся, и мне кажется, что мы знаем друг друга давно-давно, я её встречал раньше, в ясные светлые времена, когда мы играли в зарослях кустарника, называемых таинственным киплинговским словом "brushwood"…

И я рассказал ей о том парне возле универмага. Она отнеслась к этому спокойно, сказала, что в городе встречаются люди, вышедшие из заключения, а среди них бывают всякие, да и не только они оказываются в тяжёлом положении, что поделаешь…

Потом мы взяли свои вещи и вышли из вокзального здания. За дверью нас встретила пелена медленного мелкого снега. Прокладывая одинокую цепочку следов, мы идём на платформу и начинаем ждать снова. Когда мокрый снег слепит глаза, когда трясёт озноб и раскалывается голова – нужно думать о том, что где-то в темноте, уже недалеко, к тебе идёт могучая помощь, стоит только набраться терпения, а она абсолютно точно прийдёт в предопределённый час, и спасёт тебя, и обернёт теплом и покоем…

Сперва в той стороне заблестели отражёнными бликами мачты электрической подвески, затем издалека и как-то сбоку выплыл сноп света, начал приближаться и увеличиваться, окружённый ореолом искрящейся снежно-водяной мороси. И уже задрожал перон, и мимо поплыли тяжкие колёса и бесконечно длинные металлические бока вагонов с ледяными подтёками и гроздьями. И вот уже ступени, тамбур и благословенное тепло коридора. Вагон спит, в нашем купе мы одни. Поезд пока не тронулся, проводница не пришла за билетами и еще нельзя взять постели, мы сидим у окна и смотрим на уже отстранённую от нас двойным оконным стеклом метель, на эту чужую случайную станцию, которая для меня сейчас исчезнет навсегда.

Потом мы неспеша устраиваемся на остаток ночи. Когда я возвращаюсь после умывания, постелены уже обе постели, что меня даже смутило бы, если б не было это сделано с такой естественной непринуждённостью. И, наконец, я опускаю голову на подушку, и перед глазами тёмный потолок, перерезаемый редкими бликами пробегающих отсветов, и от сознания, что она притихла здесь совсем рядом, поднимается в душе покой, разрастается, охватывает и убаюкивает, отгоняя всё тяжелое и мрачное…

Меня будит негромкий стук открывающейся двери. Она, уже одетая, стоит в проходе.

Я приподнимаюсь на локте.

– Уже скоро моя станция. Я старалась не разбудить вас, даже не зажигала свет…

– Да нет, это даже хорошо, что мы можем попрощаться. Как выспались?

– Немножко мало, но ничего, отосплюсь дома.

– Вам от станции далеко ехать?

– Нет, недалеко, но автобус будет не раньше шести часов. Да всё это не страшно, главное – я уже почти приехала. Ну, я пойду, всего вам хорошего, счастливо доехать.

– Спасибо. До свидания, передавайте привет речке Серёже.

– Обязательно.

Она вышла и прикрыла дверь. Я сел, поднёс к глазам часы. Пять часов, ровно сутки в дороге. В заоконной синеве просматривается убегающая назад бесконечная лента леса, ели стоят в глубоком снегу – здесь, на севере, зима ещё в силе.

Я снова опустился в нагретую постель и повернулся к стене. Надо было спросить, как её зовут. Ехать ещё оставалось несколько часов. Вагон подрагивал на спокойном ходу, мерно гудели колёса. Головная боль прошла, было уютно и покойно, и в наползающем полусне перед глазами проходили величественные и приветливые нагорья Монголии, окрашенные яркой рериховской синью, и пурпуром, и белизной, и изумрудом…