Как-то после моего возвращения из больницы ко мне зашла Елена Константиновна, Женькина жена:

— Кора, я два месяца брала отпуск за свой счёт. Пётр Леонидович писал записки моему шефу, что я необходима в больнице для ухода за Ландау. Сейчас мне снова необходим отпуск. Напишите теперь вы записку моему шефу. Этого будет достаточно, чтобы получить отпуск.

— Леля, мне в больнице Академии наук объяснили, как поставлен медицинский уход за Дау. Там дежурят сестры из нашей больницы. Там всегда дежурит наш врач Н.С.Коломиец. Она часто заходила ко мне в палату и все подробно объясняла. Ваша роль в больнице, где лечат Ландау, мне не совсем ясна. Вы ведь патологоанатом.

— Кора, как вы можете так говорить? Я дни и ночи проводила в больнице № 50. Кроме того, я дала слово Жене, что вы мне оплатите мой вынужденный отпуск. За два месяца вы мне должны всего двести рублей. Сам Пётр Леонидович Капица выхлопотал мне отпуск за мой счёт.

— Леля, вы отлично знаете: зарплату Дау мне не платят. Деньги за звание я оформила доверенностью на Шальникова. Эти пятьсот рублей идут в больницу для доплаты медсёстрам. Леля, вы ведь видите, как я гружу в машину ковры, сервизы, хрусталь — все, что можно быстро продать в комиссионном.

— Кора, не будьте мелочны, мне нужно всего двести рублей.

— Леля, вы давно у меня взяли все мои деньги и даже все деньги Дау. Из института мне прислали список физиков, кому я должна и сколько. Ваш Женя под болезнь Дау одалживал деньги у физиков, и я должна оплатить эту очень крупную сумму. Я лично считаю, что вам и вашему Женьке сейчас уже делать в больнице совсем нечего. Писать вашему шефу я не буду. Вам Пётр Леонидович Капица помогал получить отпуск за свой счёт, обратитесь к нему и за оплатой.

Так я разорвала дружеские отношения с Лелей.

Время мчалось. Приближался день, когда должны были отключить дыхательную машину. Лёгкие за два месяца привыкли к кислороду. Как они срослись после травмы? Врачи утверждали, что он может задохнуться, когда отключат машину. Он не сможет самостоятельно дышать воздухом. И опять поползли мрачные медицинские прогнозы. Несмотря на их прежнюю несостоятельность, они меня просто сводили с ума!

Одна мысль, одно желание, одна мольба! Только бы Даунька стал дышать самостоятельно. Большего, казалось, ничего и не нужно. Только бы Дау стал дышать сам, без машины. И вот машину отключили. Сначала на несколько минут. Постепенно минуты перешли в часы. Дау дышит. Какое счастье! Дышит сам, без всякого труда и осложнений. Потом машину стали включать только два раза в день для вентиляции лёгких. Наконец наступил момент, когда машина была отключена полностью. Отверстие в горле закрыто резиновой пробкой.

Паралич постепенно отпускал левую сторону. Два пальца на левой руке — средний и безымянный — оказались очень искривлены в суставах. Без рентгена, без специалиста-хирурга в Институте нейрохирургии был назначен массаж этих пальцев.

Массажистка оказалась неграмотной с медицинской точки зрения. Как только она прикоснулась к искалеченным пальцам, Дау стал издавать нечленораздельные звуки в виде страшного воя. Лицо искажалось страшными муками, глаза выходили из орбит. Тогда ему спокойно вынимали пробку из горла, звук моментально замирал.

Дальнейшее напоминало гримасу ужаса из немого кино. Присутствовать при этом было немыслимо. Я выскакивала, рыдая, из палаты. Помочь, освободить от боли, от этой зверской, инквизиторской процедуры было не в моих возможностях (как выяснилось позже, массаж делали вывихнутым суставам).

Я стала замечать, когда сидела около Дау, что он буквально не спускает испуганного взгляда с двери. Если входит Фёдоров, он явно успокаивается, но когда в проёме двери возникали слишком упитанные фигуры Егорова или Корнянского, ему хотелось скрыться, он явно их боялся. Когда появлялась массажистка, им овладевал ужас. Он в паническом страхе начинал метаться.

Несмотря на то, что машина была отключена, его постель ещё стояла посреди палаты, а в изголовье все также с баллонами кислорода стояла дыхательная машина. Корнянский это объяснил так: «Все может случиться, машину держим наготове».

После месячного пребывания Дау в Институте нейрохирургии врачами не было замечено ни одного проблеска сознания. Они начали высказывать вслух свои опасения и сомнения. Не ошибся ли Пенфильд, констатируя проблески сознания у больного в присутствии международного консилиума? А Женька, игнорируя моё присутствие в палате, произнёс: «Международный консилиум пошёл на поводу у дуры-бабы. Я в течение двух месяцев наблюдал Дау. Я не заметил проблесков сознания, а она в один день заметила. Просто чушь. Её нельзя было допускать на международный консилиум».

Как-то при мне в палату Дау вошли Егоров, Корнянский и невропатолог профессор Рапопорт. Дау в ужасе дёрнулся и застыл, как кролик перед удавом. На фоне своих громоздких спутников профессор Рапопорт выделялся своей хрупкостью и интеллектом, большие голубые глаза излучали теплоту.

«Нет, я с вами не согласен» — с этими словами Рапопорт подошёл к Дау. Отвернул одеяло и резким движением хотел притронуться к искалеченным пальцам на левой руке. Испуганный, насторожённый Даунька прижал больную руку к груди, а здоровой правой рукой пытался защитить свои больные пальцы. Реакция была резкой и мгновенной.

— Ну, вот видите, реакция абсолютно нормального человека. Нет и ещё раз нет. Я уверен, все придёт в своё время. У него только контузия мозга, но мышления травма не коснулась. Посмотрите, какой осмысленный у него взгляд. Пенфильд не ошибся. Контузия мозга требует времени и терпения.

Так эти две туши в образе врачей сомневаются в нормальном мышлении у Дау! Они ведь себя не видят. Их вид «красивисту» Дау представляется болезненным кошмаром. Я лично содрогнулась, увидев их впервые в больнице № 50. А к профессору Рапопорту я почувствовала глубокое уважение, поспешила проконсультироваться у него.

Все, что я наблюдала у Дау, он подтвердил, как и Пенфильд: «Терпение, и все придёт в своё время. Вот если по истечении четырех месяцев Ландау не заговорит, тогда можно проявлять беспокойство. А пока все идёт просто блестяще!».

Выздоровление продолжалось. Вся моя вселенная свелась теперь к этому узкому стальному ложу, так непривычно стоящему посередине палаты. Как только я входила к Дау, я впивалась глазами в его глаза. Они говорили: рассудок не помрачен. Нет, нет, взгляд, его ясность меня успокаивали. Это его взгляд: умный, он настигает, умоляет, просит, требует, приказывает. Это его упрямый, невыносящий никакого насилия взгляд!

А если посмотреть на окружающую обстановку его глазами? Он вынужденно, со своего довольно высокого ложа, с тощей больничной подушки смотрит в потолок. Потолок слабо освещён, узкое окно затемнено толстым стволом дерева, палата длинная, мрачно окрашена, солнце сюда не заглядывает. Потолок и дверь. Больше больной ничего не видит. Когда спокоен, смотрит в потолок, когда настораживается от шума, впивается взглядом в дверь.

Дверь его всегда беспокоит. Я начинала понимать: обстановка его пугала и настораживала. От малейшего шума он вздрагивал. А из других палат иногда доносился пронзительный, резкий крик, завывания тех несчастных больных, которые после глубоких мозговых операций переселялись в психиатрические лечебницы.

Нельзя допустить, чтобы дальнейшее выздоровление Дау проходило в этих условиях. Он так любил ярко жить, его искрящуюся многогранную натуру эта обстановка убьёт! Это не палата, это камера! Но пока надо терпеть — вспомнила советы Пенфильда: терпение, терпение…

Увидеть мир глазами другого человека. Говорят, это возможно только в искусстве, только на сцене. А если в жизни возникают ситуации острейшей сложности, когда терзающая боль за бесконечно дорогого тебе человека заставляет смотреть на мир его глазами, глазами больного?

Время отсчитывало часы, дни, недели. Промелькнул ещё месяц. Паралич отпустил полость рта. Рот стал открываться. Стали делать попытки давать по чайной ложке чистой воды. Питьё заставило работать глотательный рефлекс. Прошла неделя. Наконец, вынут носовой зонд. Пища пошла через рот. Ещё одно завоевание.

Теперь измельчённую до консистенции жидкой сметаны при помощи кухонного комбайна пищу — очень трудоёмкая работа — надо было заменить более полноценной едой для нормального питания через рот. Надо было готовить и возить питание в больницу три раза в день: завтрак, обед и ужин. Физически это было очень трудно. Я привезла в палату Дау свой холодильник, чтобы некоторые продукты держать в нем для медсестёр.

Однажды, приехав с обедом, возле палаты Дау в коридоре я увидела очень молоденькую девушку, рыдавшую, приговаривая: «Я не могу больше оставаться в 50-й больнице. Возьмите меня на работу сюда. Меня за прогулы уже там уволили».

Её очень участливо окружили физики и медики. Я прошла в палату Дау, в палате все тоже очень сочувственно высказывались об этой девушке. Все очень жалели эту Леночку.

— А что стряслось у этой девушки, почему она рыдает? — спросила я. Медсёстры мне объяснили:

— А вы разве её не знаете?

— Я вижу её впервые.

— Она работала секретарём у главврача 50-й больницы. Когда привезли туда разбитого Ландау, физикам она очень понравилась, они окружили её большим вниманием. Там консилиумы заседали по 3-4 раза в день. Елена Константиновна Березовская привозила все для банкетов. Леночка помогала угощать и медиков, и физиков, а так как физики дежурили там круглосуточно, то Леночка перестала вообще ходить домой, потеряв счёт времени. Как-то поздно вечером раздался тревожный звонок. По телефону сообщили, что у отца Леночки инфаркт. Внимательный физик срочно доставил Леночку домой и помог выйти из машины. Но дорогу преградил молодой взволнованный парень: «Леночка, это я звонил. Твой отец здоров. Я соврал. Леночка, я хотел тебя увидеть. Я не могу понять, что все это значит. Ты даже спишь теперь в больнице. Услышав мой голос в телефонной трубке, ты бросаешь её. Я хочу знать, что все это значит?». На все эти взволнованные вопросы Леночка, окинув презрительным взглядом своего жениха, влепила ему звонкую пощёчину. Физик усадил её в свою «Волгу» и опять привёз в больницу. После того как комитет физиков переехал в Институт нейрохирургии, она все время находится здесь. Сейчас за прогулы её уволили с работы. Она в прошлом году окончила школу, но на экзаменах в мединститут провалилась. Поступила работать и готовилась опять к экзаменам в медицинский институт. А ваши физики вскружили ей голову, она и думать забыла об учёбе. Жениха потеряла, а этот физик совсем не показывается: вот она и дежурит здесь день и ночь, все его поджидает.

Жизнь не остановишь, подумала я. Блестяще эрудированные, умные физики не растерялись. Идёт естественный процесс: весна — пора любви! Физики из одной хорошенькой девушки сделали женщину. Это не трагедия! Это жизнь!

Даже весь трясущийся Судак не сводит глаз с красивой практикантки-медички. Судак после аварии поражён мелкой нервной дрожью. Когда Дау доставили в больницу № 50, он много дней просидел на окне больницы в коридоре шестого этажа, приговаривая: «Если Дау умрёт, я выброшусь из окна». Сейчас его нервная дрожь уменьшилась, и он уже взыграл! Даже при Верочке он не может отвести глаз от юной медички. Возле Лифшица постоянно находится Зина Горобец. И только бедная Женькина жена Леля выбыла из этого странного клуба!

Если в первый месяц борьбы за жизнь Ландау комитет физиков, возникший стихийно, был настоящей боевой единицей, то сейчас он явно переродился в свою противоположность. Верховодит сейчас в комитете физиков Лифшиц. Он сейчас второе лицо после Егорова в Институте нейрохирургии по лечению Ландау. Тем более, Дау не дали Ленинской премии за его научную деятельность. Помню, он как-то сказал: «Коруша, только что закончил неплохую работу. Неужели и за неё мне не дадут Ленинскую премию?». Но эта его работа где-то застряла и не попала в зарубежные научные издания. А через год два американца повторили эту самую работу и получили за неё Нобелевскую премию.

После этого о Дау была очень хвалебная статья в «Правде», и наконец Ленинский комитет решил дать ему Ленинскую премию. Приходили к нам домой сценаристы, писали сценарий, готовились целый месяц перед ленинским днём. За три дня появились в нашей квартире киношники, вынесли мебель, внесли огромной силы и величины «юпитеры».

В день объявления имён тех, кому присуждалась Ленинская премия, кинохроника готовила телевизионную передачу из нашей квартиры. Однако накануне вечером приехали машины, забрали все оборудование киношников, сказав, что передача отменяется.

Даунька очень весело смеялся, утверждая: «Коруша, вот когда я помру, тогда мне Ленинский комитет обязательно присудит Ленинскую премию посмертно. В науке я кое-что сделал и эту почётную премию заработал. Тогда людская зависть смягчится».

Дау была присуждена Ленинская премия, когда он ещё не умер, но лежал при смерти. Но не за научные открытия. Ему дали в компаньоны Женьку и присудили Ленинскую премию за курс книг по теоретической физике, хотя эта работа тогда не была завершена, не хватало двух томов. Радости получения Ленинской премии Дау был лишён. Он был без сознания. Вся радость, весь почёт навалились на Женьку. Он сиял, метался, принимал поздравления, возглавлял комитет физиков, а на расходы этого уже ненужного комитета одалживал у физиков деньги под болезнь Дау.

Необходимые расходы по больнице несла я. Стоимость содержания Дауньки в больнице за один месяц обходилась мне примерно в 1.500 рублей. Это были законные, необходимые расходы, связанные со сложностью ухода за больным. Но куда тратил деньги Евгений Михайлович Лифшиц мне неизвестно.

Списки долгов, которые сделал Лившиц, занимая деньги у физиков под болезнь Дау, мне вручила Е.В.Смоляницкая — зав. отделом кадров Института физических проблем — со словами: «Это ваш долг физикам. Его надо оплатить».

Естественно, раздобыв деньги, я пошла в институт вручить долг тому лицо, которое передало мне списки долгов. «Елена Вячеславовна, я принесла деньги уплатить долг физикам по спискам, вручённым вами». — «Конкордия Терентьевна, мне физики сказали, что от вас денег не возьмут. Когда Лев Давидович поправится, они сами получат с него. С вами они категорически отказываются иметь дело!».

Я ощутила комок в горле, повернулась и ушла. Когда вот так, публично, получишь плевок в лицо от канцелярской крысы, стараешься только не разрыдаться на виду у всех, мобилизовать все силы, чтобы справиться со своим состоянием. Я забыла занести деньги домой. Меня ждала машина, надо было ехать покупать продукты для больницы. Вернулась домой без денег. Эта крупная сумма лежала отдельно в большом бумажнике. Где потеряла — не помню.

Вечером позвонил Александр Васильевич Топчиев. Он мне сообщил: «Завтра в 10 часов расширенное заседание медицинского консилиума всех врачей, ведущих Ландау. Заседание будет в Президиуме Академии наук, в моем кабинете».

В кабинете Топчиева, помимо врачей, были ещё и физики. Председатель консилиума Н.И.Гращенков отсутствовал. После того как он дал интервью советским и зарубежным журналистам, рассказав о том, как ему удалось спасти жизнь Ландау, корреспонденты, прежде всего иностранные, сообщили в своих газетах — значительно приукрасив, — как профессору Гращенкову «удалось оживить мёртвого Ландау». Газетчики европейских столиц на местах ещё раз по-своему «художественно оформили» новость, и мировая пресса, падкая на сенсации, превратила самоотверженный труд советского врача С.Н.Фёдорова в чудо оживления мёртвых. Чудодейственную силу приписали именно профессору Гращенкову. С этого момента его стали наперебой приглашать за рубеж, поэтому, будучи в очередной загранкомандировке, он на консилиуме и отсутствовал.

Открыл консилиум Б.Г.Егоров. Он очень пространно и наукообразно говорил о том, как ему, медику, интересно наблюдать такого больного, как Ландау. Сейчас перед ним стоит важнейшая задача — восстановить мозговую деятельность Ландау. Их первостепенная задача — вернуть Ландау в науку. Корнянский ему вторил, а Фёдоров отсутствовал. Физики очень благодарили Егорова, очень надеялись и верили в его авторитет. Только ему можно доверить восстановление мозговой деятельности Ландау. Лифшиц превзошёл всех: он со слезами на глазах умилённо лопотал, что Ландау созданы сказочные условия для выздоровления. Это особенно важно сейчас, когда Егорову предстоит ответственнейшая задача — восстановить мозговую деятельность Ландау для науки. Он развёл очень много «муры», как любил говорить Дау.

Тут мои силы кончились, и я сказала: «Если профессор Егоров и Корнянский умеют восстанавливать мозговую деятельность человека, почему они не возвращают больных к жизни после операций мозга, больных, которые воют и обречены кончать жизнь в психиатрических лечебницах?

Мне профессор Пенфильд на международном консилиуме 28 февраля 1962 года сказал, что у Ландау все восстановится само по себе. Контузию мозга лечит время. Нужен воздух. Его в Институте нейрохирургии нет, так как он расположен в центре города.

Ему нужно питание. Институт нейрохирургии не в состоянии обеспечить питание такому больному. Я готовлю дома и через всю Москву вожу завтраки, обеды и ужины истощённому больному. У него ведь нет даже мышц! Поскольку еду подогревают на электрических плитках, она теряет питательную силу.

Больному также нужен покой. Но в Институте нейрохирургии он объят непонятным страхом. Его палата — длинная, узкая, тёмная, напоминающая гроб. Всем вам не пришло в голову посмотреть глазами больного на окружающую его в Институте нейрохирургии обстановку. Все помнят щиты на окнах Бутырок, а Дау побывал внутри Бутырок. Там свет шёл от потолка. Так вот, в этой палате свет тоже идёт от потолка!

В Институте нейрохирургии созданы сказочные условия не для Ландау, а для Лившица. Я не оставлю мужа выздоравливать в этом месте. Как только дыра в горле затянется, я его заберу!».

Егоров вскочил, не прощаясь, быстро вышел. За ним поднялись и разошлись все. Я тяжело опустилась на стул и разрыдалась. А.В.Топчиев стал меня успокаивать:

— Вы напрасно. С медиками так говорить нельзя! И потом, все физики и все медики в один голос говорят, что это единственное место, где за Дау обеспечен правильный медицинский присмотр. И, по-моему, его ещё рано забирать оттуда, его опасно перевозить в Кунцевскую загородную больницу, которая стоит в лесу.

— Александр Васильевич, я знаю, что ещё рановато, но необходимо организовать в больнице питание больному. Надо организовать приготовление диетического питания в самой больнице. Дайте из нашей академической больницы специалиста по лечебному питанию. Продукты я буду привозить сама. Дайте только повара!

А.В.Топчиев все устроил. В больницу были направлены повар, диетсестра и диетврач Цирульников. Вот это была настоящая помощь. Теперь я только с утра привозила в больницу продукты и сдавала их повару. Под пристальным присмотром диетврача под кожей больного просто на глазах стали набухать и оживать мышцы!

Тогда я не понимала, сейчас понимаю: когда в конце февраля я появилась в больнице № 50, я была для всего медицинского консилиума и комитета физиков просто бельмом на глазу. Слишком смело интересовалась состоянием мужа и лезла в медицину. То ли дело названная женой Ландау Ирина Рыбникова! Никакой трагедии, приятная содежурная в комитете физиков. Она хорошо вписалась в компанию физиков. Была весна, ученики Ландау помнили заповеди своего учителя: скука — самый страшный человеческий грех. Даже молоденькая секретарша 50-й больницы с головой окунулась в их компанию, где жизнь била ключом.