На следующий день, как только сдала продукты повару, пошла к Дау в палату. Вышла на это самое крыльцо. Сторожа нет, охраны нет. На воротах со стороны двора огромный висячий замок. Вернулась в палату.

Как добыть ключ от этих неохраняемых ворот? Через центральные ворота меня никогда не выпустят на машине с Дау. Через те ворота без всякого пропуска я провезла в институт Топчиева и Чахмахчева, нанеся удар в челюсть Егорову и Корнянскому! Тогда сторожам досталось. Они на меня смотрят зверем. Я их действительно обманула.

Женщина-повар из больницы Академии наук. Её начальство не Егоров. У нас с ней сложились неплохие отношения, она мне сочувствует, она здесь работает на кухне без выходных дней. Наверное, знает здесь всех. А если я её попрошу выкрасть ключ от этих ворот? Другого пути нет. Не откладывая, решила дождаться повара. Когда она принесёт завтрак Дау, попробую поговорить с ней. Улучила момент:

— Полина Андреевна, я хочу с вами посекретничать. Давайте выйдем на это крылечко. Полина Андреевна, у меня к вам большое дело. Вы ведь знаете, когда Топчиев был здесь, он дал распоряжение Чахмахчеву вывезти Ландау из этой больницы. Егоров не по закону задержал его здесь. А Топчиев приедет нескоро. Помогите мне выкрасть ключ от этих ворот. Я хочу увезти мужа отсюда домой. Вы сами слышите, как он меня умоляет об этом.

Она очень растерянно повторила:

— Я? Выкрасть ключ?

Весь её вид, её глаза сказали: «Нет». Ведь это было противозаконно. Похищение не удалось. Мечту о похищении Дау пришлось перечеркнуть.

Как-то, подходя к палате Дау, я услышала крик Корнянского. Он кого-то ругал. Вошла в палату к Дау. Профессор Корнянский не по-профессорски кричал на Дау: «Вы законченный развратник!». Он его в чем-то уличал, корил, не стесняясь в выражениях. Он стоял над Дау огромный, несуразный. Асимметричное лицо от злости стало багровым, а живот выпирал из тесного халата.

— Что случилось? Почему вы так кричите на больного?

Он повернулся ко мне:

— Ваш похотливый, развратный муж пристаёт с непристойностями к медичкам. Вы-то должны знать его развратные привычки.

Я опешила, у меня опустились руки. Он вышел, окинув меня презрительным взглядом. Перепуганный Даунька с облегчением вздохнул.

— Корочка, это ещё ничего. Этот палач Корнянский только покричал, он днём всегда кричит, а ночью устраивает мне пытки. Забери меня отсюда, я его очень боюсь. Хорошо, что ты пришла, мне так плохо, меня терзает боль в ноге!

Я обратилась к медсестре:

— Объясните, что здесь произошло?

— Просто этот Корнянский — хам. Он на всех орёт и на Льва Давидовича все время кричит. Здесь собрались студентки-практикантки из мединститута. Пришли ваши физики и заговорили о любви. Лев Давидович тоже включился. Появился Корнянский и всех разогнал. Лев Давидович убежать не мог, вот он и накинулся на больного. Вы разве первый раз слышите, как Корнянский орёт?

— Да, впервые.

— Ну считайте, что вам повезло. Не пугайтесь, если застанете Корнянского, когда он будет внушать на высоких нотах Льву Давидовичу, что пора пользоваться уткой.

— Какой уткой?

— Вы не знаете, разве, что лежачие больные мужчины мочатся в утку?

Она показала мне странный сосуд.

— Лев Давидович не чувствует позывов, он ходит под себя.

— Я это знаю. Я сама стираю его бельё и регулярно доставляю чистое. Вот и сейчас я привезла бельё на ночь, а утром привезу ещё.

Сама я подумала: медик, а терпение теряет. Я же вооружилась терпением. Если этот профессор так кричит на больного, больной находится в вечном страхе. Похищение не удалось, а Топчиева нет.

— Даунька, милый, чем ты так насолил Корнянскому?

— Коруша, я уже не помню. У меня очень болит нога.

— Даунька, ты, наверное, начал учить Корнянского, как нужно жить? О необходимости каждому мужчине иметь одну любовницу, а ещё лучше две?

— Коруша, что ты, разве с палачом можно говорить о любви? Здесь были молодые девушки. Я им посоветовал не терять молодые годы. Надо помнить, что жизнь коротка, а молодость ещё короче. Но, Коруша, почему ты меня не берёшь домой? Я уверен, если мне ночью не будут устраивать пыток, я дома сразу выздоровлю. Каждую ночь палачи сжимают раскалёнными щипцами мне больную ногу. Ты не представляешь, какая адская боль.

По своим обязательствам я все время появлялась в больнице, каждый день в неурочное для посетителей время, совсем рано, когда ещё не сменялись ночные сестры. Привозила бельё, потом ехала на рынок, привозила повару свежие продукты. С раннего утра Дау был в полном сознании, всегда жаловался только на боль, а во второй половине дня заговаривался, начинал бредить.

Я заворачивала пижаму и любовалась, как на больной ноге постепенно возрождаются к жизни мышцы. Уже пустой мешок на левой икре стал заметно оживать, граница боли спустилась ниже, но боли в месте между живыми и омертвевшими тканями по-прежнему ужасны. Я до предела была переполнена этой болью. Помочь — вне моих сил. Даже если бы мне удалось выкрасть Дауньку от Егорова, все боли переселились бы вместе с ним домой.

Как-то в палате я застала Элевтера Андронникова. Дау уже давно узнавал всех. Элевтер был в восторге от вида Дау. Он весело говорил:

— Дау, бросьте. Что вы все время говорите о больной ноге. Вы ведь не футболист. Зачем вам нога? Голова не болит? Нет? Голова ясная. Голова цела. Вся ваша сила и жизнь в вашей голове. Всем нам физикам очень нужна только ваша голова. На ногу просто плюньте.

На чужую боль плюнуть легко!

У меня появилось естественное желание изучить природу этих болей. С врачами в Институте нейрохирургии у меня контакта не было, а профессор Рапопорт — единственный, кого я уважала из врачебного персонала, — был тяжело болен. Фёдоров, перед которым я просто преклонялась, не скрывал своего нежелания беседовать со мной. Он избегал здороваться, просто меня не замечал. Пришлось раздобыть медицинские книги, изучить травматологию и все последствия контузии мозга, как после длительного шокового бессознательного состояния человеческий организм возвращается к жизни. Какие формы принимает выздоровление?

Без анатомички медиком не станешь, но с литературой познакомиться необходимо. Оказывается, что длительно бессознательное состояние — защитная реакция. Если бы человек при глубоких травмах не терял сознания и памяти, он бы умер или лишился разума.

Оказывается, граница живых и мёртвых нервных тканей, возрождаясь к жизни, причиняет такие невыносимые боли. Были случаи, когда больные кончали жизнь самоубийством, если память и сознание возвращались раньше времени. Так вот почему возле Дау дежурило по две сестры в каждую смену! Если одна отлучается, вторая не спускает глаз с больного.

Оказывается, длительное бессознательное состояние Дау было спасительным. Во время бессознания вернулись к жизни все ткани, все клетки его тела, все ушибленные жизненно важные органы начали функционировать нормально.

Оказывается, после тяжёлых ранений, контузий и травм, возвращаясь к жизни, в организме мужчины ранее сознания просыпаются инстинкты, заложенные природой. У больного появляется жгучее желание продлить род человеческий. И, как правило, это воспринимается как неприличное поведение несчастного больного человека, ещё не способного контролировать свои поступки. Так вот почему Корнянский назвал Дау «похотливым развратником»! А ведь эта «похоть» в медицинских учебниках не называется развратом. В медицинских учебниках говорится: человек возвращается к жизни, и у него возникают естественные, заложенные самой природой потребности. Как узок кругозор у иных профессоров медицины!

Когда мне случалось заставать кого-нибудь из посетителей у Дау, он без конца жаловался на боль в ноге. И я начинала улавливать, что здоровые, благополучные люди не могут понять больного, и бесконечные жалобы на страдания и боль у этих благополучных посетителей вызывают сомнения в мышлении больного. Голова была ушиблена! Ведущие медики контузию мозга приняли за травму мозга.

Я уже знала, что боли могут оставаться до трех и более лет! А ещё нет и года. И эти боли действительно нестерпимы! Истина: сытый голодного не понимает! Разве так трудно понять чужую боль?

У меня было слишком много дел и забот. Я забыла, что существует Ирина Рыбникова, которую Е.М.Лифшиц ввёл в круг медиков и физиков как настоящую жену Ландау. (…) И вот как-то утром, когда я была в палате Дау, раздался настойчивый стук в ту запасную дверь возле палаты Дау, через которую я собиралась его выкрасть. Я открыла дверь, вошла взволнованная молодая женщина в ярком малиновом платье. Она впилась в меня взглядом:

— Я Ирина. Вы, конечно, Кора.

В словах был вызов, а вид был жалок. В мозгу промелькнули страницы прошлой жизни. Казалось, прошли столетия, а только полгода с небольшим назад меня могла душить ревность к этому жалкому созданию! Вспомнила слова Дау: «Корочка, тебе надо испытать настоящее большое горе, чтобы не расстраиваться по пустякам». Сейчас этот растерянный «пустяк» стоял передо мною и что-то говорил.

— Простите, вы что-то мне сказали?

— Да, я сказала, что хочу с вами поговорить.

— Хорошо, давайте присядем.

В стороне по коридору было что-то вроде холла. Там стоял диван. Мы сели. Медсёстры выглядывали из палаты Дау. В глазах — удивление и любопытство.

— Вас Дау узнает?

— Да, узнает.

— Давно?

— Давно.

— А меня Дау не узнает, — она разрыдалась, размазывая подведённые глаза. Увидев на платке чёрные пятна, испуганно вскочила. — Ах, что я наделала!

Схватила сумочку, достала зеркало и косметику, начала краситься, приговаривая:

— У меня к вам большая просьба. Давайте вместе с вами войдём к Дау, я хочу видеть, как он вас узнает.

— Хорошо, пойдёмте.

— Подождите, я подкрашусь.

Когда мы вошли в палату к Дауньке, он ко мне привычно потянулся:

— Корочка, куда ты делась, я боялся, что ты уже ушла.

— Даунька, к тебе пришла гостья, — спокойно сказала я.

Ирина встала, заслонив меня.

— Дау, ты меня не узнаешь? Я Ирина.

— Нет, я вам уже много раз говорил: я вас не узнаю, я с вами никогда не был знаком. Вы что-то путаете.

Она рывком расстегнула платье, выпростала из бюстгальтера грудь.

— И сейчас, сейчас ты тоже меня не узнаешь? Как ты мог все забыть?

Я тихонько вышла из палаты, заметив, что палата заполняется любопытными. Отошла от палаты к окну. С этой Ириной не хотелось больше встречаться. Дау о ней говорил: «Не просто глупа, феноменально глупа». Моя ревность к ней сопровождалась брезгливостью. Ревность исчезла, брезгливость осталась. Вскоре рыдающую Ирину вывели из палаты. Я вошла к Дау. Он был смущён:

— Коруша, это была какая-то сумасшедшая. Я с ней никогда не был знаком.

— Даунька, а тебе не жаль эту дурочку, влюблённую в тебя?

— Нет, Коруша, не жаль. Она нагличает: она хотела назваться моей женой. Я ей ответил: «У меня только одна жена Кора. А любовниц было много. Их не грех и забыть». Корочка, я ещё и сейчас не совсем отделался от кошмаров. Очень трудно поверить, что Корнянский и Егоров не палачи, а врачи. Уж очень они похожи на заплечных дел мастеров. Вот проснусь рано утром и думаю: успел я жениться или нет на своей Корочке? И такой страх берет: вдруг не успел.

— Дау, сейчас ты уже не спрашиваешь, ты уже помнишь, что мы поженились?

— Конечно, Корочка, я даже вспомнил, что у нас есть сын Гарик. (Вот так медленно возвращалась память.) Я даже помню, что сам придумал ему красивое имя Игорь.

— Даунька, ты вспомнил про Гарика, а почему же ты его не зовёшь? Почему не просишь привести его к тебе?

— Корочка, я не хочу его угнетать своей болью в ноге. Только тебе хочется мне жаловаться на мою страшную боль. Ты умеешь мне сочувствовать!

В палату Дау вошёл Корнянский:

— Что здесь произошло?

— Ничего, Дау уже вспомнил, что у него есть сын.

— А кто сейчас приходил в палату к Льву Давидовичу?

— В палату к Льву Давидовичу приходят посетители строго по вашим пропускам, — отрезала я, вспомнив, как эта высоконравственная туша позволила себе назвать Дау развратником! К счастью, пришёл молодой врач по физкультуре Владимир Львович. Дау любил заниматься гимнастикой, веря в её целебные действия. Моя неприятная дискуссия с Корнянским была прервана. Я поспешила уйти.

В тот же день вечером, приехав со свежим бельём на ночь, я застала в палате большое оживление: видно, шла интересная дискуссия. При моем появлении все приумолкли, потом исчезли. У Дауньки глаза сияли.

— Сколько молоденьких девиц! Выглядишь ты совсем здоровым.

— Лев Давидович читал нам лекцию, как надо правильно жить.

— Дау, смотри, Корнянский опять услышит.

Медсестра мне сказала:

— Когда вы ушли, Корнянский нас допрашивал. Мы все рассказали. Сейчас вся больница только об этом и говорит. Все удивляются вашей выдержке. Мы все поразились, почему вы с ней так деликатничали.

Я перевела разговор на другую тему.

— Сегодня утром Дау сказал мне о Гарике.

— Он и нам уже несколько дней говорит о своём сыне.

Уже приехал из отпуска Егоров и заходил в палату. На следующий день только я пришла в больницу, мне сообщили, что Егоров в своём кабинете и просит меня зайти к нему. Когда я шла к нему в кабинет по длинным тёмным коридорам, у меня было одно желание — никогда не знать Егорова, не быть в его кабинете, не говорить с ним. Он пытался быть приветливым: «Садитесь». Пришлось сесть.

— Не успел я приехать, как мне доложили, что произошло вчера утром в палате Льва Давидовича. Почему вы молчали? Надо было давно рассказать мне или Корнянскому о тех безобразиях, которые позволили себе физики. У этой особы уже отобран пропуск, больше её не будет в нашем лечебном заведении. За это я вам ручаюсь. Теперь-то мне ясно, почему вы хотели все время забрать мужа из института. Я вас понимаю и разделяю ваши чувства.

— Борис Григорьевич, вчерашний инцидент с появлением одной девицы ничего не значит! Дау он не взволновал и меня тоже. Меня все время волнует состояние мужа: вы можете спокойно выслушать меня?

— Говорите.

— В ваше отсутствие я тщательно следила за всеми процедурами и всем лечебным комплексом, который ваш институт предоставил больному: гимнастика, массаж — это полезно. Но ведь метод восстановления мозговой деятельности для академика Ландау не выдержал испытания. Ваш профессор психологии Лурье, видимо, от неудачи ушёл в отпуск. Ландау его просто игнорировал, отворачивался и отмахивался, как от назойливой мухи, а Лифшицу, которому вы при своём отъезде на прощальном консилиуме поручили восстанавливать мозговую деятельность вместо себя, Дау говорил только одно: «Женька, пошёл вон, лучше позови мне Кору».

Ушедшего в отпуск главного психолога заменила молодая женщина. Это было даже удачно: Ландау с женщиной обращался очень вежливо, он ей объяснил, что ему отвечать на мелкие тривиальные истины очень скучно, а скуку он всю жизнь избегал, повторять за психологом фразы «галки — палки», «палки — галки» бессмысленно! Девушка-психолог задала несколько серьёзных вопросов, прослушав ответы, она изумилась эрудиции своего больного. Согласилась, что заниматься с ним она не будет. Вероятно, она вам уже доложила, что сама добровольно прекратила свои занятия с академиком Ландау. Я вам, Борис Григорьевич, очень благодарна, что вы меня выслушали, но мужа я у вас заберу. У вас нет условий для выздоровления.

— Конкордия Терентьевна, вы недооцениваете мои силы. Я вам уже сказал и ещё раз повторю: Ландау я никому не отдам. Это мой больной, и он будет выздоравливать только у меня!

Его лицо налилось кровью, а голос злобно повысился. Я ушла, унося страх, я не могла выдать медсестёр, бросить ему в лицо: «Вынесите из палаты дыхательную машину, спасайте своих больных, но нельзя выздоравливающего, такого сложного больного терроризировать по ночам страхом».

Теперь возле дыхательной машины стояла раздвижная красная ширма, на меня появление этой раздвижной деревянной ширмы произвело самое мрачное впечатление.

Что делать? Вся надежда на приезд Топчиева.