Вскоре после приезда Егорова был назначен расширенный медицинский консилиум. Сразу после отъезда Топчиева Егоров собрал консилиум психиатров и этим задержал Ландау у себя на все лето.

Сейчас опять медицинский консилиум перед приездом Топчиева. Я боялась всего, что затевал Егоров. Ландау — его последний козырь. В прошлом он был хорошим нейрохирургом, сейчас приближается его 70-летний юбилей. Он сказал: «Ландау я не отдам».

Сегодня утром опять приезжала целая делегация иностранных корреспондентов. Дау посадили в кресло-коляску и очень испуганного увезли фотографироваться в кабинет Егорова. Вернулся он сияющий: «Корочка, сейчас они мне не причинили никакой боли. Кажется, они меня фотографировали. Там у Егорова ещё был Корнянский. Я не понимаю, зачем это им нужно». Я хорошо понимала, зачем это нужно Егорову. Прославляться своими нейрохирургическими операциями он уже не может. Его послеоперационные больные все умирают, не помогает даже дыхательная машина. Куда как легче прославляться, фотографируясь с больным Ландау. К сожалению, у иных медиков честолюбие выше долга!

Наступил день консилиума. Перед консилиумом в палату Дау вошли Женька, Соня и Зигуш. Соня — единственная сестра Дау. Появился Зельдович с тремя звёздами Героя Социалистического Труда на груди.

Я поняла затею Егорова, и мне стало плохо, закружилась голова, к горлу подступила тошнота. Я одна, в единственном числе против оставления Дау в Институте нейрохирургии. Все собранные медики, все собранные физики и родственники будут за нейрохирургию.

Ко мне подошёл Зельдович, сияя звёздами. Эти звезды помог ему заработать Дау. Дау сам говорил, когда был беззаботно весел и здоров:

— Я делаю некоторые расчёты по созданию атомной бомбы, а Зельдович за меня сидит на заседаниях у Курчатова. (…) Как-то вечером зазвонил телефон, Дау снял трубку:

— А, Игорь Васильевич, приветствую вас. Нет, не приеду, я ведь не умею заседать! Для заседаний я вам дал Зельдовича, а вот за жабры взять меня вам не удастся. Нет, Игорь Васильевич, завтра я не приеду. Хорошеньких девушек у вас нет, наукой вы не занимаетесь, а техника на меня наводит скуку.

— Дау, это ты так посмел говорить с Курчатовым? Да если бы он, к примеру, позвонил Семёнову, Семёнов бы на четвереньках приполз к Курчатову.

— Коруша, но Семёнов ведь балаболка, и, естественно, Игорь Васильевич им брезгует, а я не такая, я иная, я вся из блестков и минут!

Когда Дау выполнил правительственное задание, его наградили Золотой Звездой Героя Социалистического Труда, большой денежной премией. Вдруг, перед Новым годом он просто влетел на мою половину, сияя счастьем, сказал:

— Угадай, где мы с тобой будем встречать Новый год?

— Вероятно, в Доме актёра или ЦДРИ?

— Вот и нет, я и ты этот Новый год встречаем в самом Кремле! Знаешь, Коруша, я очень рад, что наконец наше правительство меня оценило как учёного, а вдруг это почётное приглашение я получил за атомную бомбу? Как ты думаешь? Это мы узнаем только через год. Да, Коруша, ты права, сейчас я категорически отказался работать на Курчатова, я занимаюсь чистой наукой — это моё призвание!

На следующий год мы приглашения в Кремль не получили.

Но заседание злополучного консилиума в Институте нейрохирургии приближалось, передо мной возник Зельдович.

— Здравствуйте, Кора, — сказал он, протягивая мне руку.

Его, конечно, привёл Женька, он будет олицетворять мнение физиков, чтобы оставить Ландау в этом лечебном заведении.

Игнорируя протянутую мне руку, я зло прошипела: «Пошёл вон!».

Силы мои были на исходе.

Мне было ясно, что решит данный консилиум. Попробовать поговорить с Соней? Пусть она сама спросит у Дау: хочет ли он остаться в этой больнице или нет? Соня разговаривала с Дау, я подошла. Дау ей рассказывал о страшной боли в ноге как результате пыток по ночам в этом сталинском застенке.

— Соня, милая, помогите мне забрать Дау из этой клиники, ему здесь очень, очень плохо. Давайте выйдем, я вас прошу, выслушайте меня.

Я пыталась ей все объяснить! Она очень враждебно выслушала меня и ответила: «Нам с Зигушем все объяснили Женя и Егоров. Вы

— вздорная женщина, вздумали устраивать сцены ревности здесь, в больнице, из-за какой-то девушки. Хотите лишить моего брата лучших медиков страны. Они ему спасли жизнь, он должен у них выздоравливать! Только под их наблюдением! Я ни за что не позволю его взять отсюда. Вы не были верной женой, вы на Леву не имеете никакого права. Мама очень ошиблась в вас. Зигуш был прав, он всегда говорил: «Дау не должен жениться». С его взглядами на брак, на любовь не может согласиться ни одна приличная женщина. А вы, вы согласились. Вы уже были замужем, наверное, не один раз. Опутали Леву. Вам нужен был муж-академик. Вы предавались распутству на глазах у Левы. Заводили себе любовников и не стеснялись с ними даже появляться на курортах. Вы согласились с Левой на полную обоюдную интимную свободу в жизни. Вам она была нужнее, чем Леве. Мы с Зигушем давно вас раскусили. И вы ещё смеете ко мне обращаться с такой чудовищной просьбой. Забрать Леву от знаменитых медиков только потому, что в этой больнице вы должны вести питание своего мужа и стирать бельё. Хотите запереть в загородную кунцевскую больницу, где врачи анкетные, а полы паркетные, чтобы домой водить любовников, а не ухаживать за больным мужем».

«Вот, получай», — подумала я. Вот что значит бросать вызов обществу! Пришла пора расплачиваться за то ликование, которое испытала, отказывая Сониному мужу и Сониной дочке в своём доме! Я презирала себя за то, что мелочам быта, раскалённой ревности придавала слишком большое знаение. Наконец поняла, как Дау был прав!

Консилиум был очень широким по составу, врачей было очень много, а мне было очень страшно. Зигуш и Соня ненавидят меня.

От них помощи мне не ждать. Но они вредят не мне, они вредят Дау! Что делать? Я была в растерянности.

Зельдович олицетворял мнение физиков. Три золотые звезды сияли, магнетически притягивая все взгляды. Сам Егоров и медики бесконечно восхваляли себя и друг друга в деле спасения жизни Ландау. Все давно забыли о С.Н.Фёдорове. Все высказывались за выздоровление Ландау в стенах Института нейрохирургии. Особенно распинались за Егорова, за нейрохирургию Соня, Зигуш, Женька и Зельдович.

Ну Женька понятно: он заинтересован, он здесь вроде как начальство над Ландау. Но Зельдович безответственно говорил о том, чего не знал! Когда стал говорить Зельдович, воцарилась тишина. А он говорил о том, чего не понимал! Много лет назад его дочь попала под грузовик. Мы живём рядом. Дочка выжила, глубоких травм не осталось. Я очень сочувствовала их горю, но я не вмешивалась в лечение членов их семьи. Я не диктовала, где и как нужно лечить его дочь. Почему же Зельдович имеет право говорить о том, чего совсем не понимает. О восстановлении мозговой деятельности Ландау, которое должно протекать только в стенах института нейрохирургии. Как он представляет себе методы Егорова? Если бы он присутствовал на том местном консилиуме, где Егоров перед отъездом поручил восстанавливать мозговую деятельность Дау Женьке, а Дау, удивлённо взглянув на Женьку, на его вопрос ответил: «Пошёл вон!». Зачем академику, талантливому физику ставить себя в заведомо ложное положение, зачем говорить о том, чего не разумеешь?!

Вспомнила: как-то домой к Дау пришли студенты. В дружеской, непринуждённой беседе они много спрашивали. Дау отвечал: «Да, такой случай со мной был, а вот это я впервые слышу от вас. А этот случай имел место».

Он тогда был за границей, рождалась новая наука — квантовая механика. Был большой международный съезд физиков, на котором присутствовало много журналистов. В конце съезда журналисты задавали вопросы физикам. Физики отвечали. Один вопрос был поставлен так: в печати появились две статьи о квантовой механике. Одну статью написал физик Паули, вторую статью о квантовой механике написал очень известный американский философ. Какая разница между этими двумя статьями о квантовой механике? Физики молчали, никто не решался обидеть знаменитого философа из Америки. Тогда встал совсем ещё юный Ландау и ответил так: «Разница между этими двумя статьями огромная: Паули понимал, о чем писал, а философ не знал предмета, естественно, не понимал, о чем писал».

На этом консилиуме Зельдович из физика превратился в такого же философа. Я сознательно окунулась в спасительные воспоминания: Зельдовича мне слушать было невозможно. Почему все вмешиваются, почему смеют мне диктовать, как и где лечить моего мужа?!

Вдруг кто-то произнёс: «Хотелось бы послушать мнение жены Ландау». Говорил незнакомый человек, в тоне которого чувствовалась доброжелательность. Терять мне было нечего: решение консилиума предрешено.

«Я не могу не согласиться с тем, что в Институте нейрохирургии есть блестящий, очень талантливый врач Фёдоров. Он действительно спас жизнь Ландау в больнице № 50. А сюда муж попал, когда была назначена глубокая мозговая операция. Операцию отменили, а муж здесь застрял. Человек подвержен редким, но чрезвычайно страшным заболеваниям. Рак мозга — таков профиль этого института. Это не место для выздоровления травматического больного. Программа восстановления мозговой деятельности больных после перенесённых мозговых операций пригодна для этих несчастных, уже дефективных людей. Для академика Ландау такая программа восстановления мозговой деятельности не пригодна. Присутствующие не все видели, как выглядят больные, поражённые опухолью мозга или носовой грыжей. А муж меня уверяет, что это результаты пыток врачей-палачей по ночам и бесконечно умоляет меня забрать его отсюда. Когда он был здоров, я старалась выполнять все его желания, а сейчас он болен, его просьбы я обязана выполнять», — говорила я зло, с отчаянием.

Человек, обратившийся к моему мнению, повернулся к Егорову: «Борис Григорьевич, я бы хотел задать несколько вопросов академику Ландау. Распорядитесь, пусть медсестра на кресле-коляске его привезёт сюда».

Егоров начал возражать, но академик, вице-президент Академии медицинских наук Олег Васильевич Кербиков настоял на своём. Привезли Дауньку. Руки Дау судорожно сжали поручни кресла. А глаза широко открыты: в них страх, вопрос, куда он попал. Я сидела вне поля его зрения, меня он не видел. К Дау подошёл профессор Кербиков:

— Лев Давидович, вы просили свою жену забрать вас из этой клиники?

— Я все время прошу Кору меня отсюда забрать. Мне здесь так плохо.

— А вот ваш ученик профессор Лифшиц говорит, что вам здесь очень хорошо. И вы к нему ни разу не обратились к просьбой забрать вас отсюда?

— Если Женька считает, что здесь очень хорошо, пускай он остаётся здесь, если ему это место так нравится. Я прошу свою жену Кору взять меня домой. Со гласитесь, адресоваться с подобной просьбой к Лифшицу, по меньшей мере, глупо!

Кербиков весело рассмеялся, воскликнув: «Какова логика!».

— Лев Давидович, я рад с вами познакомиться. У меня больше вопросов к больному нет.

Егоров не очень весело спросил у присутствующих, кто ещё хочет задать вопросы больному. Желающих не оказалось. Дау увезли. Когда сестра повернула кресло к выходу, руки Дау расслабились, с поручня упали на одеяло. Видимо, нервное напряжение сменилось расслабленностью. Это меня успокоило. Егоров закрыл заседание. Не совсем оно гладко прошло для Егорова. Вот такие бывают наши ведущие врачи-психиатры: умны и человечны.

На второй день после консилиума Дау меня встретил словами:

— Коруша, какой вещий сон я видел. Будто бы я умер. Господь бог призвал меня к себе и объявил, что отпускает меня жить на земле.

— Даунька, ты уверен? Это тебе снилось?

— Уверен. Как только проснулся, сразу рассказал медсестре.

Раечка подтвердила. А, возможно, это результаты впечатления от вчерашнего консилиума?

— Даунька, когда ты был здоров, ты утверждал, что не видишь снов. Только когда слишком много работал. От переутомления тебя во сне преследовали формулы.

— Корочка, мне кажется, я впервые в жизни увидел такой яркий запоминающийся сон!

— Даунька, а бог был один?

— Нет, у него было заседание.

Да, это впечатление от вчерашнего консилиума. Ему приснился консилиум, но очень важно, что он запомнил сон. Через несколько дней после консилиума мне домой позвонил Кербиков. Он к определённому часу приглашал меня к себе в клинику. В назначенное время я была в психиатрической лечебнице, которой он руководил. Он мне сказал:

— Я получил от Егорова официальное письмо, в котором ведущие врачи, присутствовавшие на консилиуме, и физики из комитета, который состоит при Институте нейрохирургии, утверждают, что вы очень плохо влияете на больного мужа, будто вы вредите его выздоровлению. Они просят меня вас обследовать. Возможно, вас лучше изолировать. Вам пришлось перенести большое потрясение. У вас, по-видимому, нервы не в порядке. Мы вас здесь подлечим.

— Я согласна на обследование. Если вы найдёте, что я в норме, тогда мне изоляция не угрожает?

— Пожалуйста, не воспринимайте все так воинственно. Вам ничего не угрожает. Ну, а если сеансы обследования растянутся на некоторое время? — Я согласна приходить в назначенное вами время.

— Конкордия Терентьевна, скажите, рак мозга вы считаете заразной болезнью и боитесь, что ваш муж на ходится в клинике рядом с такими больными?

— Все гипотезы о вирусах и наследственности рака я знаю. Но если Егоров, совершая утренний обход раковых больных, приходит в палату Дау, то он не моет руки. А дырка в горле у Дау была тогда ещё открыта. Я сделала Егорову замечание. Организм у мужа ослабел, его надо оберегать. Когда муж поступил в Институт нейрохирургии к Егорову, в этой клинике они заразили его инфекционной желтухой. Ещё муж не может пользоваться судном, у него рана от пролежней, а туалет один на весь этаж. Там всегда очередь. Это обстоятельство тоже его угнетает. В старых клиниках при палате нет ни туалета, ни ванны. А я считаю, это — первые необходимые вещи при столь тяжёлом и длительном заболевании. Он каждый день просит ванну, в Институте нейрохирургии это осуществить немыслимо.

Я прошла в клинике Кербикова тщательное психиатрическое обследование. Являлась точно в назначенное время. Он убедился в моем нормальном состоянии, дал заключение: изоляции не подлежит. На память он мне подарил стенографический отчёт о моем обследовании. От Кербикова у меня осталось самое отрадное впечатление. Егоров хотел меня изолировать, поместив в психиатрическую лечебницу. Это было, вероятно, проявлением той медицинской силы, которой он мне угрожал.

А.В.Топчиев приехал только в сентябре. В первый его рабочий день я была у него в кабинете. Он по телефону при мне позвонил Егорову: «Здравствуйте, Борис Григорьевич. Говорит Топчиев. Напрасно вы задержали Ландау у себя. Сейчас из нашей академической больницы приедет за академиком Ландау скорая помощь. Сопровождать больного будут наши врачи и жена академика Ландау. Нет, Борис Григорьевич, меня не интересует решение вашего консилиума. Борис Григорьевич, вы забыли одно очень важное обстоятельство. У нас в стране, по нашим советским законам, медицинское обслуживание наших граждан идёт за счёт государства. Первые месяцы в результате сложности травм и нетранспортабельности больного вызвали большие материальные затраты как у семьи больного, так и у нашего лечебно-бытового отдела. Мы уже исчерпали свои средства, а жена больного академика, чтобы содержать его в вашей клинике, вынуждена продать подаренную правительством дачу. Ах, вас Евгений Михайлович Лифшиц уверил, что физики ведут все расходы. Нет. Все расходы сейчас ведёт жена академика Ландау. Кроме того, Институт физических проблем, их отдел кадров, вручил жене академика Ландау список долга, который ей предъявляют физики. Денежный иск физиков к жене Ландау я считаю незаконным. Я хорошо знаю, за что платили мы, Президиум Академии наук, а что мы не могли оформить, оплачивала жена Ландау. Мне непонятно, на что потратили физики в своём комитете такие деньги. Вот так я и думал, что вы не станете нарушать нашу Советскую Конституцию».