«А что здесь было вчера вечером!» — с такими словами встретила меня медсестра, гуляя с Дау по коридору. Дау ухмыльнулся.

— Наверное, наш Зайка опять выгнал главного врача из палаты.

— Нет, Коруша, я в действительности выгнал Горобца. Она посмела мне клеветать на тебя.

Танечка добавила:

— Как он на неё кричал! Мы все перепугались, а Лев Давидович кричал на неё: «Вон отсюда, мерзавка. Не сметь мне оговаривать Кору». Кора Терентьевна, она с перепугу бежала до самой вешалки. Мы все сбежались к Льву Давидовичу, стали его спрашивать, кто у вас был. А Лев Давидович кричал: «Это Женькина любовница посмела оскорблять мою Кору».

— Даунька, ты становишься агрессивен. Меня не трогают их сплетни. Но мне страшно, когда о тебе говорят как о сумасшедшем. Страшно и больно до слез!

— Коруша, эту Женькину любовницу я прекрасно знаю. У неё мозги куриные, это её Женька подослал оговорить тебя. Ну вот она и получила то, что заработала. Почему они все влезают в твои дела?

— Даунька, если бы только в мои! Сейчас все мои дела сосредоточены на твоём выздоровлении. Вся Москва мне звонит, все возмущаются, что я тебя не беру домой выздоравливать.

— Коруша, при чем здесь ты? Я сам не хочу домой. Я сам хочу выздоравливать в больнице. Приди я домой в таком состоянии, я тебя быстро загоняю. Так мечтал сделать тебя счастливой.

— Даунька, ты только не говори всем, что, жалеючи меня, остаёшься в больнице.

— Нет, Коруша, что ты! Ведь у меня очень болят живот и нога. Я все-таки надеюсь, что здесь, в больнице, они должны вылечить меня. Коруша, а вдруг я неизлечим? Почему все мне стали говорить, что мне пора домой? Это уже начинает меня пугать! Извечно гнусная картина, когда мерзкие люди влезают не в свои дела.

— Танечка, вы знаете, сегодня Гращенков собирает консилиум. Сейчас уже почти 10, а я не вижу никого из врачей.

— Кора Терентьвна, вам просили передать, что консилиум будет в 10 часов в кабинете главврача.

В кабинете главврача были местные врачи и Гращенков. Видно, ждали меня. Как только я вошла, Гращенков начал говорить, после Гращенкова говорил главврач Сергеев. Разговор был не медицинский и не о больном Ландау. Все старались в более или менее деликатной форме сказать мне, что я имею слишком большое влияние на мужа. Пользуясь своим влиянием, я его убедила не идти домой. Поэтому по своей воле он идти домой отказывается, но он, Гращенков, учёл неудобное расположение нашей двухэтажной квартиры. Он, Гращенков, выхлопотал для семьи Ландау шикарную квартиру в новом доме на первом этаже.

— Имейте в виду, Конкордия Терентьевна, я вам категорически и официально заявляю, как ведущий врач Ландау: Лев Давидович никогда не сможет ходить сам, никогда он сам себя не сможет обслуживать в туалете. Медицинскими сёстрами мы дома Ландау обеспечим, вам самой не придётся ухаживать за больным, вам выгоднее взять Ландау домой. В противном случае его переведут на пенсию. Это если он останется в больнице. По нашим советским законам все сроки нетрудоспособности Ландау кончились. Если он сейчас выписывается домой — он теоретик: на работу он не ходил. Он работал дома. Он академик. Тогда до конца его дней его не переведут на пенсию, и вы будете получать полностью всю зарплату академика и за звание тоже.

Предоставили слово мне. Встать я не смогла. Сильно дрожали руки и ноги. Засунув руки глубоко в карманы, чтобы не увидели, как они у меня дрожат (но только не от страха потерять академическую зарплату), я начала говорить очень тихо и медленно, боясь выдать безумный протест против человеческой подлости, клокотавший во мне со страшной силой.

— Мне очень жаль, Николай Иванович, но я не могу не напомнить вам как медику — вы сами противоречите себе. Вы утверждали и утверждаете потерю ближней памяти у больного как следствие мозговой травмы. Вы установили и записали в истории болезни, что это навечно. Тогда как вы объясните, что больной Ландау, однако, хорошо запомнил мою просьбу не выписываться из больницы? Это он, однако, хорошо запомнил.

Меня только удивляет одно: как может прийти приличному человеку мысль в голову, что я могла просить не приходить домой мужа в искалеченном состоянии! Меня очень удивило мнение всех присутствующих здесь медиков, что жена академика Ландау — мерзкая тварь, иначе нельзя назвать женщину, которая может даже в любой ласковой форме сказать действительно физически искалеченноу мужу, чтобы он воздержался выписываться из больницы. Разве мыслимо отцу своего единственного сына дать понять, что он неполноценный. Но я не могу не заметить, что такое ваше всеобщее заключение ничего не говорит в вашу пользу. Порядочному человеку такие мысли не должны приходить в голову.

Ваши медицинские прогнозы я просто игнорирую. С первых дней трагедии, случившейся с моим мужем, более авторитетные консилиумы, чем данный, все время выносили ошибочные медицинские заключения. Я уверена, я знаю, мозг у мужа без травмы. Физик он прежний, напрасно, вы, Николай Иванович, хлопотали семье академика Ландау квартиру на первом этаже. Я от неё категорически отказываюсь, муж вернётся в нашу двухэтажную квартиру.

Я уже успокоилась, встала, стала говорить громче, ходя по кабинету.

— Я уверена, муж сможет самостоятельно ходить по лестнице. На пенсию переводить можете. Когда он сделает свою первую работу по физике, все само восстановится. У меня уже отбирали зарплату мужа, а потом вернули! Я не жаловалась, выдержала! Я поставила уже в известность главного врача Сергеева, а сейчас говорю вам, Николай Иванович, что мужу в зимний сезон нужен больничный коридор, а не такой врач, как вы! Все усиливающиеся боли в животе не дают ему лежать. Сейчас скользко, ходить во дворе опасно. Запомните, я заберу мужа из больницы весной, но ни в коем случае не зимой. Всего лишь три зимних месяца он должен быть в больнице.

Я ушла, поздно заметив, что дверью хлопнула со страшной силой. В этом сказался мой протест против человеческой подлости. Из дома я позвонила доктору Кармазину:

— Исаак Яковлевич, вы давно не были у Дау?

— Нет, я был у Льва Давидовича на днях.

— Как вы его нашли?.

— Он замечательно ходит.

— Исаак Яковлевич, Гращенков настаивает на выписке домой.

— Мне, как медику, клиницисту, непонятно. Декабрь, только начало зимы. Ни в коем случае не берите домой на зиму. Ему на всю зиму нужен больничный коридор, живот у него очень вздут. Я был у него, он лежать не мог. Мы с ним все время гуляли по коридору. Медсёстры говорят, что он начинает ходить с трех часов ночи. Нет, категорически запрещаю брать его из больницы на зиму. Это очень опасно. Брать нельзя.

Лев Давидович ещё очень болен после таких травм, после таких тяжелейших травм, когда человек остаётся жить, три года — самый короткий срок его обязательного пребывания в клинике. Он должен быть три года под круглосуточным надзором врачей. В январе 1964 года будет только два года после травмы. Мне непонятно, зачем спешит Гращенков, у него, наверное, какие-то свои личные мотивы или он боится, что Егоров украдёт его из больницы, и тогда лавры достанутся не Гращенкову, а Егорову.

Я тоже была в тупике. Не могла же на Гращенкова повлиять сплетня семейной троицы Лившицев о том, что я отказалась взять мужа из больницы. Да тогда и предписания врачей не было. Мне было непонятно поведение Гращенкова. Мне было страшно!

Телефон продолжает звонить. Москвичи продолжают меня ругать. Иногда обидно, иногда плачу, как бывают несправедливы и злы люди! Как несправедливо выслушивать только одну сторону, а делать выводы двусторонние! Весь мир знает, что физик Ландау был в высшей степени честный и справедливый человек. Его при жизни называли «Ландау — это совесть советских физиков!». Не раз Дау говорил мне: «Коруша, прежде чем осуждать человека, нужно попытаться встать на его место. Как бы ты повёл себя в его ситуации».

Вспомнила, что когда в 1961 году в декабре месяце был только что закончен на «Мосфильме» кинофильм о физиках «9 дней одного года», на первый просмотр этого фильма, который состоялся ещё в стенах киностудии, был приглашён Ландау с женой и Арцимович. После просмотра фильма кинорежиссёр Ромм спросил мнение физиков. Арцимович сказал: «Мы, физики, очень любопытный народ и удовлетворяем своё любопытство за счёт государства». Режиссёр ахнул: «Вот эту бы фразу мне услышать раньше. Я бы её вставил в фильм». Эту фразу другой режиссёр вставил в фильм «Ольга Сергеевна».

Щемящая боль пронзила меня, когда я услышала эту фразу, сидя уже одинокой возле телевизора в октябре 1975 года. Вспомнила, что присутствовала при рождении этой фразы. Тогда Дау был рядом. Это были счастливейшие моменты в моей жизни. Кончался 1961 год, уже второй год, как Ирина Рыбникова переступила порог нашего дома. Уже второй год я упорно избегаю близости с мужем, но наши семейные выходы доставляли нам обоюдное счастье. Мы тянулись друг к другу.

— Коруша, сегодня идём в Дом кино. Там просмотр новых иностранных фильмов.

И усадив меня на место, как всегда, исчезал. Однажды появился не один. С ним был его знакомый художник. Познакомив меня с художником, потом мне сказал:

— Гордись, Коруша, этот художник разыскал меня, вёл к тебе: Дау, идите, я вам покажу по-настоящему красивую девушку. Удивительно, ты с возрастом совсем не меняешься. Художник очень удивился, что я от такой жены бегаю, ищу новых девушек. Как много людей не понимают многогранности, яркости жизни!

— Даунька, тебе примерно через месяц стукнет уже 54 года. А ты все бегаешь, ищешь новых красивых молодых девушек. Не пора ли тебе уже угомониться?

— Ну что ты, Коруша, говоришь. Я чувствую расцвет и в творчестве, и в жизни. Какую работу я уже скоро закончу! Я действительно стою на пороге большого открытия. Мне кажется, я только сейчас стал по-настоящему понимать физику. Ещё столько неразгаданных тайн! Подумать только, когда я только входил в науку, Иоффе был примерно в моем возрасте, и я тогда имел наглость считать его стариком. Сейчас я знаю — это возраст расцвета! Великий из великих — Эйнштейн — очень рано скис. Наверное, от скуки. Вероятно, он никогда не бегал за девушками.

Дом кино, премьеры в театрах, просмотры новых фильмов, приёмы в посольствах, приёмы дома в честь иностранных гостей — жизнь кипела! Даунька был ко мне очень внимателен, очень нежен, и это несмотря на то, что я нашей близости сказала: нет!

— Коруша, сегодня новый французский фильм в Доме учёных.

Был уже конец декабря 1961 года. Снега ещё не было. Было относительно тепло. Решив в Дом учёных добраться на такси, мы подошли к Дому обуви. Ранние зимние сумерки. И вдруг, впервые, на новоотстроенном здании Дома обуви вспыхнул неоновый свет, красиво разлилась голубизна по карнизу здания у самой крыши. Вскинув голову ввысь, я облокотилась на Дау. Он ближе прижался ко мне, как было приятно опираться на его высокую стройную стать! Чувствовать такую опору в жизни. Мы застыли. Я смотрела в синеву карниза, Дау смотрел на меня. В такие минуты никто не стоял между нами. А наша семейная жизнь, перешедшая в период жениховства, таила прелесть. Мне казалось, для Дау я была в недоступном состоянии, желаннее двух вместе взятых его 25-летних возлюбленных — Геры и Ирины. Но мне ведь тогда уже было 50, а в синеве сверкающего карниза декабрь становился весной, а преклонный возраст переходил в юность. За мной стоял Дау, пыл завоевать его до конца моих дней кипел во мне. Возраста я не ощущала. Это был конец 1961 года. Никто тогда не ведал, что принесёт мне и Дау начало 1962 года.

Воспоминания бесконечно уносят меня к счастливым временам.

— Коруша, мне все время хочется в уборную. Даже когда я оттуда выхожу, мне хочется вернуться назад. Я все время думаю о туалете, а Гращенков это считает мозговым явлением и без конца задаёт мне глупейшие вопросы. Ещё пригласил психиатра Лурье меня лечить.

Почему все здоровые медики, все здоровые физики, опорожняя свой кишечник раз в сутки, не могут поставить себя на место больного. Почему такой благородный академик, как И.Е.Тамм, прежде, чем говорить о ненормальном мышлении Ландау, не подумал: если бы его брюкам угрожало извержение кишечника, вероятно, он тоже поспешил бы в туалет, а не на светскую беседу. А все медики лезли в психологию. Ведь разумнее психологию предоставить психиатрам, не психологам. Психологов, астрологов и ещё хиромантов Дау презирал, это есть одного поля ягоды!

Психиатры Снежневский и Кербиков наблюдали больного, их прогнозы не соответствовали лифшицким. Психиатры на каждом консилиуме утверждали, что выздоровление идёт нормально, в истории болезни они всегда отмечали быстро прогрессирующее выздоровление. Они не сомневались в нормальном мышлении Ландау, они знали — контузия мозга требует длительного выздоровления. Контузию мозга лечит время. Исчисляющееся годами.

В палате Дау О.В.Кербиков. Он принёс специальные снотворные для Дау, из-за болей в животе Дау совсем потерял сон.

— Олег Васильевич, я тоже не сплю. Общепринятые снотворные на меня не действуют.

— Вы чем-то расстроены, — сказал он, посмотрев на меня. — Нет, я просто не сплю.

— Совсем?

— Почти.

— Хорошо, придите ко мне с утра в клинику себе за снотворным.

К Олегу Васильевичу Кербикову я приходила не один раз. На свой чёрный день, на всякий случай, насобирала целый маленький флакончик, не израсходовав зря ни одной таблетки. Флакончик этот тщательно спрятала.

Случайно узнала, что новый главврач Сергеев — друг и ставленник Гращенкова. Так вот почему он развернул такую работу по выселению академика Ландау из занимаемого больничного люкса! И однажды в палате Дау не оказалось, а дверь в туалет забита досками. Вышла в коридор, Дау идёт очень печальный. «Понимаешь, Коруша, уборная испортилась в моей палате. Пошли в коридор, в общую, а там занято».

Рая тихонько мне сообщила: «Они нарочно забили туалет, хотят выжить Льва Давидовича».

Гвозди оказались мелкие. Как рычаг использовала палку Дау, вошла, проверила: ванна и унитаз в порядке.

— Дау, я исправила туалет.

Медсестёр попросила сказать, что я открыла уборную. «А если санузел вправду испортился, я мастеров своих из института привезу исправлять. Вот так и передайте главврачу Сергееву». Туалет больше не портился.

Но в декабре Гращенков собрал расширенный медицинский консилиум в том самом конференц-зале, где только год назад так торжественно вручали академику Ландау Нобелевскую премию. А сейчас в этом конференц-зале Гращенков захотел, чтобы именитые московские медики, входящие в консилиум больного Ландау, помогли ему выбросить Ландау из больницы. На консилиуме было много медиков, консилиум был очень авторитетный. Все медики сидели на сцене, за обширным столом президиума. Гращенков торжественно возвышался на кафедре. Нейрохирурги отсутствовали. Мы с Дау и медсёстрами сидели в первом ряду. Я рядом с Дау. С трибуны член-корреспондент АН СССР Гращенков начал свою речь:

— Я собрал расширенный консилиум по просьбе Капицы. На днях Пётр Леонидович вызвал меня к себе и сказал, что ему нужна штатная единица, которую занимает Ландау. Если консилиум найдёт нужным выписать Льва Давидовича из больницы, тогда его П. Л. Капица не переведёт на пенсию.

Дау мне сказал: «А Гращенков врёт! Пётр Леонидович не мог так сказать!».

Но речь Гращенкова прервал Кербиков. Он вскочил с места, трахнул кулаком по столу и сказал:

— Товарищи! Что же это делается? Я-то думал, что Капица — человек, а он оказался подлецом! Да, да, подлецом! Когда ко мне в клинику попадает не всемирно известный физик, лауреат Нобелевской премии, а просто рядовой сотрудник производства, мы, психиатры, в наших психиатрических лечебницах, передерживая все сроки, полностью убеждаемся, что наш больной не вернётся больше в общество, тогда руководители предприятия приезжают хлопотать, выискивают лимиты, говоря — человек ещё жив, давайте ещё отсрочим, и мы отсрачиваем и делаем все возможное! Я как ведущий психиатр Ландау заявляю: он после таких травм очень быстро идёт к полному выздоровлению. Я не могу разрешить Капице перевести Ландау на пенсию! Он по своему состоянию должен быть ещё в клинике. Его выписывать ещё рано, и вы, Николай Иванович, должны знать, есть ссылки к статьям наших советских законов. Так вот, если уж этот случай нельзя подвести под исключительные случаи, тогда зачем же они записаны в наших закона?

Он ещё что-то говорил. Потом все врачи наперебой говорили, что прогресс выздоровления у Ландау очень высок. Все медики поддерживали Кербикова, осуждая Гращенкова. В конце концов Гращенков запросил «пардону». Он-де сам считает, что Ландау переводить на пенсию нельзя, а выписывать из больницы рано.

Но через некоторое время я случайно узнала в больнице, что Гращенков собирается делать у вице-президента АН СССР Миллионщикова в Президиуме доклад о состоянии Ландау. Я специально позвонила Гращенкову домой и спросила, так ли это и можно ли мне присутствовать на его докладе у Миллионщикова. Он категорически отрицал. Мне были непонятны, меня очень пугали его действия. Но что, что я могла, я беспредельно верила в полное выздоровление, и тогда Дау сам всех поставит на место. Могла ли я тогда действовать агрессивно? Нет. Агрессия мне не под силу! Да как действовать агрессивно? Набить морду Гращенкову — это бесполезно: ведь Женьку я била, не помогло!

Я не могла спросить у Капицы, уполномочивал ли он Гращенкова собирать консилиум. Мне было очевидно, Пётр Леонидович не знал о его действиях. Мне казалось: из-за каких-то личных, мелких соображений ему надо кому-то доложить, что Ландау здоров и уже дома. На всякий случай я съездила в Президиум АН СССР, очень попросила референта вице-президента АН СССР Миллионщикова: если Гращенков будет делать сообщение Миллионщикову о состоянии Ландау, пожалуйста, сообщите мне. Оставила свой номер телефона.

В начале января я задерживалась у Дау, домой пришла в 22 часа. Только вошла в квартиру — зазвенел телефон. Не раздеваясь, сняла трубку. Референт Капицы П.Е.Рубинин мне сообщил: Капица и Гращенков находятся в институте в рабочем кабинете Петра Леонидовича и очень просят меня зайти к ним. Вошла в кабинет Капицы, Гращенков был, а Капицы не было. На его месте сидела его жена Анна Алексеевна.

Гращенков юлил и уговаривал меня срочно взять мужа домой. Я категорически отказалась, сказав, что возьму мужа домой только весной. Во второй половине января узнала, что Гращенков делал доклад в Президиуме, в кабинете Миллионщикова о состоянии здоровья Ландау. Пришла к референту, спросила: «Вчера Гращенков делал доклад о состоянии Ландау. Вы забыли мне позвонить». Очень симпатичная девушка сказала: «Нет, не забыла, но Гращенков попросил у Миллионщикова выставить охрану, чтобы вас не пропускали».

Ничего не понимаю. Зачем секретничать?! А.В.Топчиев никогда бы так не поступил. Почему Топчиевы не бессмертны! Следовательно, вице-президент АН СССР Миллионщиков при закрытых дверях тайно выслушивал сообщение Гращенкова. Неужели сплетня, распущенная по Москве Лившицем, дошла до Миллионщикова, и он, занимая такой высокий пост, не проверил сам, а решил насильно, незаконно пользуясь своей властью, заставить меня взять мужа преждевременно из больницы. Ему, вероятно, и в голову не пришло, что, прежде чем принимать какое-то решение, он должен был сам съездить к Ландау в больницу и спросить самого академика Ландау, лауреата Нобелевской премии, физика мирового класса. Почему, зачем понадобилось Гращенкову при закрытых дверях, секретно добиваться согласия у него, вице-президента АН СССР, которому президент АН СССР М.В.Келдыш доверил вести дела больного Ландау!

Миллионщиков дал согласие на административное выселение Ландау из больницы. В январе 1964 года у больного ещё не все пальцы на больной ноге ожили. Он был по своему состоянию ещё клинический больной. Медицинский консилиум не разрешил Гращенкову его выписывать из больницы. Гращенков взял на себя незаконную миссию, а Миллионщиков вызвал управделами АН СССР Г.Г.Чахмахчева, дал ему приказ: выдворить насильно Ландау из больницы, заставить его жену взять больного мужа из больницы, хозяином которой был Президиум АН СССР. Этим приказом вице-президент Миллионщиков подписал смертный приговор Ландау. Совершилась чудовищная несправедливость, противозаконную операцию провёл в жизнь управделами АН СССР Чахмахчев.

А Келдыш отказал мне в приёме.

Когда Дау насильно выписывали из больницы, я бросилась искать встречи с Кентавром, но не тут-то было: в Институте меня не допустил к нему референт, П.Е.Рубинин, а дома мне преградила путь его жена. Они говорили: «Кора, Пётр Леонидович знает о Ландау все. Ему ежедневно о состоянии Дау докладывает Евгений Михайлович». Ощутила копыта Кентавра. Вспомнила, что во время вручения Нобелевской премии в больнице Келдыш обещал свою помощь. Помчалась в Президиум Академии наук СССР. С референтом Келдыша была знакома.

— Наташа, у меня «sos»! Президент обещал мне свою помощь.

— Кора, но его нет, и не знаю, будет ли он сегодня.

— Наташа, у меня безвыходное положение. По приказу Миллионщикова Чахмахчев хочет выбросить Ландау из больницы. Просто по интригам Лившица, Гращенкова, Егорова, даже несмотря на то, что последний медицинский консилиум категорически запретил это делать. Настоящие медики-клиницисты говорят, что после таких страшных травм, если человек остался жить, ему необходимо, как минимум, трехлетнее пребывание в клинике. Поймите, Наташа, мне спешить некуда. Я вот сяду на этот золотой стульчик у двери кабинета и буду ждать.

Наташа отвечала на звонки и часто заходила в кабинет. Два часа я просидела на стуле. Вдруг Наташа, выйдя из кабинета, решительно подошла ко мне и сказал: «Кора, вы, вероятно, устали сидеть. Давайте пройдёмся по вестибюлю». Выйдя со мной из приёмной президента, она, смеясь, доверительно сказала: «Что вы сделали с президентом, ведь он залез под стол и дрожит. Поймите, он никогда не примет самостоятельного решения насчёт Ландау. Уходите, прошу вас, ведь ему надо ехать в Кремль».

Президент не имел чести сдержать своё слово!!!

Когда Чахмахчев работал под началом Топчиева, он делал справедливые дела, и я считала его очень хорошим человеком. Но у Миллионщикова он превратился из человека в бездумного исполнителя приказов!

24 января я из больницы вернулась в 22 часа. У меня в столовой сидел Чахмахчев. Гарик был дома, он его впустил в дом.

— Конкордия Терентьевна, завтра, 25 января, вы должны под каким угодно предлогом забрать мужа из больницы. У меня приказ вице-президента АН СССР Миллионщикова. Завтра мы выписываем его из нашей больницы. 25 января, в десять часов утра машина будет ждать у дверей больницы. Завтра я должен выполнить этот приказ!

Угрюмая мрачность чиновника и стиль его злой речи меня доконали. Я сдалась. Я сказала одно слово: «Хорошо». Этим словом я предала Дау, а теперь казнюсь остаток своих дней! Ведь если бы я сказала этому чиновнику: «Пошёл вон, приказывай своей жене. Есть решение врачебного консилиума, состоявшегося в больнице, что выписывать рано, а приказы крупных чиновников, по ошибке допущенных к руководству, их единоличные приказы, вы, коммунист Чахмахчев, выполнять не должны. Я возьму мужа домой весной. Я нахожу опасным для его здоровья брать его из больницы в разгар зимы после таких тяжёлых травм».

А ведь речь шла уже о каком-то одном месяце. Я боялась лютого февраля, гулять Дау в феврале во дворе было опасно. Боялась за раненые лёгкие, которые не так давно перешли от кислорода к воздуху. Там остались опасные рубцы, а вдруг он наглотается холодного воздуха и вспыхнет воспаление лёгких. Но опасность пришла снизу! Простить себе своей слабости не могу. Раскисла, испугалась приказа Миллионщикова? Нет, я не испугалась. Я помню, во мне после сообщения Чахмахчева, вспыхнули ну не знаю, какие-то остатки моей молодой комсомольской гордости, когда я с товарищами по комсомолу во второй половине двадцатых годов крушила таких чиновников, бюрократов! Хотелось крикнуть: «Я справлюсь сама. Сама поставлю Дауньку на ноги. А когда он выздоровеет и даст жизнь новым открытиям, вам всем будет стыдно!».

Я знала — его мозг без травмы, ближняя память тоже в порядке. Ещё в начале января, гуляя с Дау по коридору больницы, увидала, что навстречу идёт Ирина Рыбникова. Подошла, сказала:

— Здравствуй, Дау.

Он ответил:

— Здравствуйте! Только, по-моему, я вам уже говорил, я вас не знаю.

— Дау, так ты до сих пор не можешь вспомнить, кто я?

— Я вам уже сказал, что я вас никогда не знал.

Я посмотрела на Дау: лицо очень строгое. Говорит серьёзно и даже сердито. Но не напускная ли это сердитость? Обычно в таких ситуациях он должен улыбаться. Когда не так давно к нему вошёл посетитель, с которым он познакомился летом на юге в 1961 году, он ему тоже сказал: «Я вас не знаю», но ведь Дау очень любезно улыбался при этом.

— Дау, кто это была?

— Ирина Рыбникова. Я её узнал, но мне медсёстры рассказали, что когда ты лежала в больнице, она посмела выдать себя за мою жену. Мне лучше продолжать её не узнавать. Иначе её надо отругать. Женщинам хамить нельзя. Не узнавать её мне проще!

Находясь в нейрохирургии, я была свидетелем: Дау её тогда не узнал. Это было в 1962 году. А в январе 1964 года, когда она пришла с новогодним визитом, он уже её узнал. Следовательно, провал памяти последнего отрезка времени тоже восстанавливается. Сам, без нейрохирургов! Без Егорова!

Наступило роковое утро 25 января 1964 года. В девять часов утра я уже была в больнице. Привезла всю одежду. Все зимнее, тёплое, но протезная обувь была рассчитана на больницу, обувь была не утеплена. Даунька обречён теперь носить только протезную обувь на заказ. Только сегодня утром вспомнила, что забыла предварительно заказать в протезном институте тёплые ботинки на зиму. Но ведь до вчерашнего вечера я не знала, что в конце января меня принудят взять его домой. Меня встретил главврач, сообщил, что есть распоряжение Миллионщикова отпустить с Ландау домой всех медсестёр, которые обслуживали его в больнице.

— Зачем же? Если больного выписывают домой, то, следовательно, он здоров?! Я отказываюсь от всех ваших медицинских сестёр. Разрешите взять одну санитарку Танечку?

— Пожалуйста, я, конечно, согласен, но вы не справитесь!

— Вот это вас уже не должно тревожить!

Дауньке я сказала:

— Заинька, сегодня выпал снег и очень хорошо, давай мы тебя с Танечкой оденем и пройдёмся по свежему воздуху.

— С тобой бы не пошёл: боюсь скользко. А вот с Танечкой и тобой давайте погуляем.

У дверей больницы стояла машина старой марки «ЗИМ». Двери у машины угрожающе распахнуты. За машиной, как злодеи, притаились обладатели сильных мужских рук. Все предусмотрел Чахмахчев, управделами АН СССР.

Мы с Таней направились в сторону машины. Но Дау круто повернулся, сказав: «Пойдёмте в другую сторону». Мы стали удаляться от машины. Тогда засада обладателей сильных мужских рук вышла из-за машины, легко догнала больного академика, бесцеремонно взяла его за руки и за ноги и понесла запихивать в машину. Им так приказали. Дау кричал: «Как вы смеете со мной так обращаться? Я ещё очень болен! Мне домой рано!». Я рыдала. Таня тихо плакала.

Мы молча сели в машину. Дау от меня отвернулся. Он мне сказал: «Кора, ты меня предала». Эти слова по гроб не забыть! Он чрезвычайно редко называл меня Корой. Он был прав!

Приехав домой, Дау обратился к Танечке: «Танечка, помогите мне выйти». Таня помогла выйти, машина уехала. Я открыла дверь, но Дау, обращаясь только к Танечке, сказал: «Я к Коре не пойду». Они стали гулять во дворе института. Оставив дверь открытой, стала готовить обед. Плача и следя за стрелкой часов, сколько времени он выдержит без уборной. Через 20 минут Даунька вместе с Таней вошли. Одевание, выход из больницы, приезд домой заняли около 20 минут. 40 минут — это был самый большой срок, который он мог выдержать без уборной. Теперь я клиницист, я должна наблюдать и лечить больного, моего несчастного Заиньку. Теперь я сама приглашу врачей, специальность которых «кишечник». Танечка вывела из уборной Дау, подвела к лестнице, он машинально здоровой правой рукой стал опираться на круглые отполированные перила из розового бука, толщиной в обхват руки. В левую руку я ему быстро сунула палку, к которой он привык в больнице. Он впервые стал подниматься сам. Таня, страхуя, шла сзади. Я ползком, чтобы видеть, как он ставит ноги на ступеньки, замыкала шествие.

— Я сам смело поднялся потому, что знал: если начну падать, Танечка меня поддержит.

Освободив кишечник от газов, он повеселел, меня уже не гнал. А когда мы его уложили в удобную приготовленную постель с тёплым пушистым одеялом, он облегчённо вдохнул и обращаясь опять только к Танечке, сказал:

—Ну как, Танечка, простим Корушу? Мне дома оказалось не так-то плохо!

— Лев Давидович, Кора Терентьевна не виновата. Это все Гращенков и новый главврач Сергеев! Это их работа. Теперь, когда Кербиков скоропостижно скончался, Гращенкову некого было бояться.

— Танечка, что случилось с Олегом Васильевичем? Он был очень умный медик.

— Лев Давидович, у него был диабет, а он не знал. Много работал, не следил за своим здоровьем. Во время не сделал анализ крови, ночью ему стало плохо. Вызвали скорую помощь, в больницу привезли мёртвого. Диабетическая кома.

— Как жаль. И Топчиева нет. Теперь уже и Кербикова нет, — сказал Дау.

— Даунька, а знаешь, какой Топчиев анекдот придумал про тебя?

— Нет, не знаю. Расскажи.

— Будто бы пришёл к тебе в больницу Зельдович. Спрашивает: «Ну как, Ландау, будете вы прежним Ландау?». А ты ему ответил: «Во всяком случае Зельдовичем-то я всегда смогу быть!».

Дау весело рассмеялся. Анекдот ему понравился.

— Дау, но имей в виду, вся Москва считает, что это было в самом деле так.

Вдруг Дау заметался:

— Я опять хочу в уборную. Это мне надо теперь спускаться каждый раз по лестнице вниз. Я поэтому и домой боялся идти.

— Дау, успокойся. В ванной я установила унитаз, специально для тебя.

— Неужели? Танечка, скорей, скорей, помоги мне.

Я опять хотела, чтобы он опёрся на стальные поручни у постели. Он накричал на меня. Танечка помогла ему встать. Вернулся весёлый, спокойный.

— Я всегда говорил, что ты, Коруша, очень умная. Я хочу походить, а здесь негде ходить.

— Даунька, я Гарика перевела вниз в мою спальню. А в его комнате сделала тебе физкультурный кабинет. Вот пойдём, посмотришь. Там есть шведская стенка, но, к сожалению, там нет красивой Людмилы Александровны.

— Коруша, я оказался не в её вкусе! Я так тихонечко, робко её спросил: «Людмила Александровна, когда я выздоровлю, вы пойдёте со мной в кино?». Она категорически отказалась и даже рассердилась.

Танечка рассмеялась. Ближняя память Ландау фиксировала все, что её интересовало, так было и до болезни! Но согласитесь, мелкие ситуации быта недоступны медикам, а Гиппократ учёл это во второй своей заповеди: он говорил, что внешние обстоятельства должны способствовать выздоровлению больного.

У шведской стенки Танечка стала с ним заниматься гимнастикой. Я пошла вниз заканчивать приготовление обеда. Обедать Дау спускался по лестнице в кухню с помощью Тани, а поднимался наверх самостоятельно. Уже кое-что!

Когда сильные газообразования в кишечнике донимали его, он так спешил на унитаз, слушать не хотел о том, чтобы попробовать самому держаться за стальные поручни.

В восемь часов вечера сделали ему хвойную ванну. Он совсем успокоился. Сильная Танечка с небольшой моей помощью легко и ловко вынула Дау из ванны. Дау с вечера сразу уснул, пока я готовила ужин для Гарика, потом постелила себе в физкультурном кабинете. Спать не могла, снотворное принять боялась. Дау проспал около часа, потом стал звать, крича: «Алло, алло!». Хотела надеть комнатные туфли, но он так кричал. Туфли стояли не с той стороны, чуть не упала, побежала босиком. Он закричал: «Скорей, скорей, надеть ботинки — в уборную».

Стала с трудом, без привычки надевать протезные ботинки. Они выше нормальных, нужно плотно зашнуровывать и завязывать. Помогла ему встать, он сонный, вдруг начал падать. Удержать нет сил. Быстрее молнии бросилась под него, он упал на меня.

— Дау, ты жив.

— Да, Коруша. Почему ты ночью дежуришь в больнице?

— Даунька, ты не расшибся, ты головой не ударился? — Нет, я не ударился.

Подняться мне было трудно. С большим трудом я встала. Дау сидел на полу. Посмотрела на ноги и ужаснулась: я надела протезный ботинок на здоровую ногу. «Бог мой, хорошо, что все благополучно кончилось!».

Но поднять Дау с пола было непросто. Он привык за годы в больнице беспомощно виснуть на медсёстрах. Поднять 70 килограммов с полу у меня не хватило сил. Безрезультатно измучившись, я обратила внимание на гладкость линолеума. Тогда я взяла его за уже правильно надетые ботинки и тихонько поволокла к лестнице из кабинета. Когда ноги по колени спустились на лестничные ступеньки, сидящего, со спущенными ногами я уже могла его поднять. Наконец уложила, потушила свет. Заснуть не могла. Встала, не зажигая свет, босая вошла к Дау. Он спит. Дышит легко, беззвучно, никаких хрипов! Теперь я очень внимательно сначала брала тяжёлый протезный ботинок и упаковывала его больную ногу. Надо выработать такую закономерность, чтобы в дальнейшем избежать ошибок. Заснуть не удалось. Сколько раз ходил Дау потом, потеряла счёт! Было ещё темно. Слышу — пришла Танечка.

Спустилась к ней. Приготовила завтрак для Гарика. Едва Таня успела позавтракать, проснулся Дау. Она помчалась к нему. У Гарика зазвонил будильник. Когда Гарик сел завтракать, я легла на его спальное место. Теперь оно у нас стало одно на двоих. Выходной день у Гарика был выходным днём у Танечки. Тогда спать почти не приходилось.

В первый день приезда Дау из больницы домой, он с отчаяния схватился за круглые перила из бука и сам легко поднялся к себе по лестнице наверх. Возможно, сработала многолетняя привычка. Но вставать с постели, ложиться в постель, пользоваться стальными поручнями он категорически отказывался, нервничая, очень спеша в туалет.

Когда я настаивала, он кричал: «Я упаду, меня надо поддерживать, я боюсь, у меня болит живот», и когда я замечала дрожь в больной руке, я сдавалась. Водила его в уборную. Но как, как его заставить взяться за очень удобные, устроенные мной стальные поручни? Как его заставить, чтобы он в уборной обслуживал сам себя? Все равно Гращенков не прав. Дау все может делать сам, но он слишком теоретик, он слишком непрактичен в жизни, его должна заставить необходимость, как того инвалида войны в троллейбусе.

На второй день, после того как уложили Дау спать, я попросила Танечку задержаться минут на 15.

«Танюша, я быстро приму ванну. А то я боюсь залезать в воду, вдруг он начнёт звать».

Моясь, случайно в груди обнаружила опять опухоль и очень обрадовалась. Мысль работала только в одном направлении: завтра амбулаторно сделаю операцию, придудомой, Танечка уйдёт, и Дау, жалея меня, сам начнёт вставать и ложиться в постель, держась за поручни.

Отпустила Танечку, пока ничего не сказала: боялась, вдруг врачи не захотят оперировать. С медиками я не находила общего языка.

Спала я теперь примерно с 8 до 10 утра — 2 часа. Таня не отходила от Дау. На мне были обязанности: закупать продукты, всех кормить и ещё много домашних дел. Таня приходила в 8 часов утра, она кормила Дау завтраком, одевала и выходила с ним гулять. Просыпалась я сама без будильника примерно в 10 часов утра. Вскакивала, бежала наверх смотреть, сколько градусов мороза. Наступил февраль. Выходила к Танечке, трогала у Дау руки, не замёрз ли он.

«Танечка, прежде чем выходить гулять, всегда смотрите на градусник в окне. Если на дворе температура больше 10 градусов мороза, гулять не ходите. Он, вдыхая холодный воздух, может простудить лёгкие».

Дау возвращался с прогулки домой, когда его гнали газы в уборную.

Как только уладила неотложные домашние дела, помчалась в больницу к хирургам. Амбулаторно отказались оперировать. Но в больнице обещали на следующий день отпустить меня домой. Вернувшись домой, рассказала свой план Танечке, она испугалась: «Кора Терентьевна, зачем вы так. Если сделают операцию, останьтесь хоть на несколько дней в больнице». — «Нет, Таня. Я здорова, эта операция лёгкая. Я сразу вернусь домой. Вы Дау скажите, что вас телеграммой вызвали в деревню, и уйдёте. Танечка, только так можно попробовать его самого заставить ходить в уборную».

Но во время операции я потеряла сознание. Оказалось, опухоль не одна, а целых четыре. Рана была глубокая, не зашили, вставили дренаж. Рано утром, вернувшись домой, пришлось долго уговаривать Таню, чтобы она ушла. Наконец, я осталась с Дау одна.

— Корочка, что я буду делать? Ты после операции совсем больная, а Тани нет. Вызови Гарика из университета.

— Нет, Дау, я не знаю, где разыскивать Гарика. Ботинки у тебя одеты. Попробуй опираться на те перила, что приделаны у твоей постели.

— Нет, нет, Коруша. Я не смогу. Я уже очень хочу в уборную, помоги мне встать.

— Дау, я не в силах. Попробуй, пожалуйста, сам.

— Нет, нет. Я не могу, Коруша, дай мне только одну руку.

Он стал кричать, дрожать, побелел. Я не выдержала и отвела его в уборную. Все рухнуло. Я была в отчаянии. Вызвала Таню. Она сказала, что раздумала ехать в деревню. Не могла простить себе своей слабости. Все-таки я тряпка, ни капли воли. Или я была не подготовлена, что Дау может с таким отчаянием кричать? Стала обследовать вторую грудь. В глубине нашла затвердение. С трудом настояла опять на срочной операции. Меня уговаривали: у вас липомы, это у всех полногрудых женщин, подряд оперироваться нельзя. Я умоляла, настаивала. Это всегда страшно, но другого выхода я не видела. Разрез был глубокий, вынули шесть липом. Я совсем раскисла. Но опять рано утром, уже с трудом, была дома. Танечка ушла. Постель Дау против окна, у окна — письменный стол. Рану опять не зашили, вставили дренаж. Грудь вся забинтована. На белом бинте громадные кровавые пятна. Я подошла к постели Дау:

— Дау, посмотри, у меня лопнули швы. Я сяду у письменного стола. Я не могу тебе сегодня помочь. А Таня обещала прийти только завтра утром.

Опять все повторилось, как и в первый раз. Но когда он побелел, стал кричать, отчаянно призывая меня, я подошла к нему, он умолк. Я спокойно сказала:

— Дау, посмотри, у меня открылось кровотечение после операции. Пойми, я не в силах сегодня тебе помочь.

— Корочка, что же мне делать? Дай мне хоть одну твою руку, хоть немножечко помоги.

— Дау, я могу упасть, у меня нет сил. Дау, ты ходи под себя. И всю ночь будешь ходить тоже под себя по всем своим физическим надобностям. А утром Танечка придёт и все уберёт.

Он широко открыл глаза:

— Как под себя? Что ты такое говоришь?

Я села у письменного стола к нему спиной. Он просил, умолял, стал кричать. Я плотно, с силой зажала уши руками, головой упала на стол. Мои силы кончались. Я не знаю, сколько он кричал, открыла уши — тихо. Боюсь повернуть голову. Тихо, со страхом поворачиваюсь — его нет в комнате. Я застыла, не верилось. Я боялась дышать. Неужели уже достигнуто! Да, этот рубеж был взят. Осторожно, тихо передвигаясь, цепко хватаясь за металлические удобные поручни, Дау появился в проёме двери. Остановился:

— Корочка, ты не потеряла сознание? Ты жива?

— Да, Зайка, милый. Мне лучше. Но помогать тебе я не смогу. Если ты побоишься опять встать, меня не зови.

— Нет, нет, Коруша. Я очень виноват, ты была права, я все могу сам! Все очень удобно устроено. Теперь я буду сам ходить в уборную.

Продукты у меня были закуплены впрок. Когда готовила обед, внизу, в кухне, прислушивалась: он вставал, подходил к ванне, щёлкал выключателем, потом вода спускалась в унитазе. Выходил, опять щёлкал выключателем, тушил свет и сам ложился в постель. Я поднялась к нему наверх:

— Даунька, обед готов. Пойдём в кухню обедать.

— Коруша, ты думаешь, я сумею сам спуститься вниз по лестнице в кухню?

— Уверена, ты прекрасно это сделаешь! Я на всякий случай буду идти впереди тебя. Если начнёшь падать, обопрёшься о мою спину.

— Я только сначала зайду в уборную.

— Конечно, я тебя подожду.

Спокойно, благополучно спустились вниз. После обеда он спросил: «А ты будешь идти, как Танечка, сзади?».

— Конечно, Даунька, но я уверена, что ты не упадёшь. Ты очень хорошо ходишь.

После обеда, убирая внизу посуду, слышу он ходит, не ложится. Я быстро вбежала наверх.

— Корочка, ты не беспокойся, я не упаду. Я решил потренироваться.

Он подходил к постели, садился. Потом сразу поднимался, доходил до ванны.

— Корочка, мне просто не верится, что я все могу сам. Ты полежи внизу, отдохни. Ведь я же чуть тебя не доконал.

Танечка на следующий день пришла очень рано. Ещё не было 7 часов утра. Дау спал плохо, заснул под утро. Он ещё спал.

— Танечка, милая, свершилось! Все. Ходит сам! Вам тоже досталось от моих операций, вы отдохните. Не приходите несколько дней. Я скажу Дау, что вы уехали в деревню. Он эти дни не будет гулять на воздухе, пусть привыкнет, что он все может сам. Очень боюсь, что, увидев вас, вцепится и заставит вас водить его в уборную. Рисковать нельзя. В случае чего я вам позвоню.

Теперь я осталась одна. На следующий день утром, после завтрака, раздался звонок в дверь. Я спустилась вниз, открыла дверь. А Дау в это время встал и ходил, лежать долго он не мог. Когда услышал голоса, он сверху, с лестничной площадки спросил:

— Коруша, это Таня пришла?

— Нет, Дау, это пришли врачи.

Услышав тяжёлую поступь протезной обуви, врачи спросили:

— Он там с Таней?

— Нет, Таня отлучилась. Он ходит один.

Они все бегом наверх и как вкопанные остановились. А Даунька сам ходил от постели к ванной. У пришедших врачей он спросил:

— Если вы будете меня осматривать, то, извините, я должен зайти в туалет.

Они уже сидели в его комнате, слышали, как он спустил воду, щёлкнул выключателем; пришёл в комнату, сам улёгся в постель. Я только поправила одеяло, укрыв больную ногу. Вид у Гращенкова был растерянный. Все они ещё так недавно категорически утверждали, что Дау не сможет никогда сам себя обслужить в уборной. Я была слишком счастлива достигнутыми результатами, чтобы помнить зло!

— Конкордия Терентьевна, мы пришли узнать, может, что-нибудь нужно для больного?

— Да, очень нужно. Срочно необходимо заказать тёплые зимние протезные ботинки. Пришлите, пожалуйста, тех протезистов, которые приходили в больни— цу. Я очень боюсь наступления морозов в феврале. Но тёплые ботинки опоздали.

Настало роковое 10 февраля 1964 года. Как всегда, в 8 часов утра пришла Танечка. Я, как всегда, легла спать. В 9.30 меня как током подняло. Мне показалось очень холодно. Я вскочила, в окно увидела, как Танечка и Дау прошли мимо окон. Как всегда, они в эти часы гуляли. Я кинулась наверх, термометр 10 февраля 1964 года показывал 14 градусов мороза. Быстро надев пальто и сапоги, выскочила во двор. Руки у Дау были тёплые.

— Таня, вы видели, что 14 градусов мороза?

— Кора Терентьвна, видела. Но Лев Давидович заставил меня вывести его гулять.

О, его хватку я знала! Добрая Танечка ему противоречить не могла.

Дау весь розовый на морозе — сиял. Просил ещё пройтись несколько раз.

— Дау, Таня замёрзла. Она может простудиться. Таня, вы идите домой. Я с ним немного пройдусь.

— Нет, я с тобой боюсь гулять. Ты меня не удержишь. По словам Тани, гуляли они немногим больше получаса. Но самое страшное уже свершилось. Вечером 10 февраля, приготовив ему ванну, стали раздевать. На больной ноге конец большого пальца ещё не ожил, Дау его не ощущал. Снимая носок, заметила, что ноготь и кончик пальца остались в носке. Обморожение страшнейшей степени. Боясь февральских морозов, я хотела забрать Дау весной. Я боялась вспышки в лёгких, а беда пришла от последнего сустава большого пальца ноги, который был омертвлённый.

На последнем расширенном консилиуме ведущие ортопеды мне сказали: через два-три месяца весь палец оживёт. Но боль ещё может задержаться в концах пальцев. Консилиум не выписал больного из больницы и не оставил конечной инструкции: при скольких градусах мороза может быть обморожение ещё не оживших тканей пальцев на больной ноге в неутепленных ботинках! Вина на Миллионщикове. Ну, а Гращенков не клиницист, он умел только заседать.

Я оцепенела, держа в руках его ногу. Не могла отвести глаз от того места на пальце, где ещё недавно был ноготь. Танечка звонила в больницу, вызывала врачей. У меня беззвучно текли слезы.

— Коруша, не расстраивайся. Мне совсем не больно. Не ожившие ещё ткани были безболезненны.

Приехали врачи, вставать нельзя, ходить нельзя, ванну принимать нельзя, мочить ногу нельзя. Уложили Дау на спину, ногу положили на подушку под стеклянный колпак и стали облучать кварцем. Наступили мрачные дни и ночи. Но обмороженное место не заживало, не подсыхало. Ведь конец пальца ещё не ожил. Врачи стали бояться гангрены. Собрали консилиум дома. Решили срочно удалить палец, боясь, как бы не пришлось потерять ногу. Операцию назначили на понедельник. Мне предложили: «Конкордия Терентьевна, давайте мы сегодня положим его в больницу. Вы немного отдохнёте».

— Ну нет. Мне не до отдыха. Зачем он лишнее время будет лежать в вашей больнице. Сегодня суббота, оставим все до понедельника?

В понедельник Танечка пришла очень рано. Я её позвала скорей наверх.

— Танечка, мне кажется, начало подсыхать. Вот посмотрите свежими глазами. Таня подтвердила. И краснота вокруг уменьшилась. Сообщили в больницу. Приехали хирурги, установили начало заживления, операцию отменили.

А в марте от вынужденного лежания, около двух месяцев на спине, взбунтовались лёгкие. О, это было очень страшно! Он задыхался, хрипел, на глазах умирал. И так сразу, вдруг, внезапно побелел и стал задыхаться. Я растерялась, бегала по квартире, кричала, рвала на себе одежду. А Танечка вызвала скорую помощь. Больница Академии наук рядом, приехали быстро. Привезли кислород. Спасли. Когда хрипы умолкли, со страхом поднялась я наверх. Он лежал бледный, без кровинки в лице, но уже нормально дышал. Опять, уже второй раз, у нас дома собрали консилиум. Опять Гращенков стал распинаться, как они ещё раз спасли жизнь Ландау. Мне хотелось им крикнуть: «Уже весна, зачем раньше времени выбросили его из больницы?». Но, конечно, смолчала, ведь «что прошло, о том не говорят». Так мне сказал мой двухлетний Гарик. Гращенков униженно лебезил. Лежащего не бьют, подумала я. Надо мириться с обстоятельствами.

Когда нога зажила, Гращенков разрешил, наконец, принять больному ванну. Дау был счастлив, но, раздевая Дау, я заметила, что бедро правой здоровой, нормальной ноги намного толще левого, а врачи не заметили.

— Нет, Таня, купать нельзя. Я боюсь. Всю зиму обтирали, ещё раз оботрём.

Дау активно запротестовал.

— Нет, Дау, хватит. Рисковать не будем, я не могу. А вдруг это опасно?

Позвонила домой Гращенкову — купать запретил, обещал с утра приехать. В 9 часов утра он был уже у нас. Тщательно осмотрев, он сам, конечно, не мог ничего определить. Сказав, что скоро вернётся, уехал. Скоро вернулся, но не один, а с А.А.Вишневским. Осмотрев стеклянное отёкшее бедро, Вишневский спросил у Гращенкова:

— Сколько он у вас вынужденно лежит на спине после обморожения ноги?

— Уже два месяца.

— У больного тромбофлебит глубинной вены правого бедра. Обычное застойное явление. Ну как же вы, Николай Иванович, допустили такое обморожение. Почему вы разрешили такого больного после таких травм выписать из клиники среди зимы? Больные всегда спешат домой. Вы должны были его уговорить и, в крайнем случае, выписать в марте.

Гращенков молчал. Молчала и я.

А.А.Вишневский прописал компрессы. Вставать категорически запретил: «Никаких движений. Я буду навещать».

Это было очень мучительное время для Дауньки. Несладко было и нам с Танюшей.