Наконец, 5 марта 1968 года Кирилл Семёнович Симонян привёл тех врачей, о которых я мечтала все годы болезни Дау. Профессора Вотчала и профессора Васильева, того самого Васильева, который славился своими медицинскими познаниями в области кишечника.

В первый день аварии — 7 января 1962 года, — осмотрев забрюшинную гематому кишечника, он записал: «Забрюшинная гематома смертельна. Помочь ничем не могу». Расписался и уехал. И вот спустя 6 лет он видит этого больного. Больной уже ходит и его только донимает боль в животе.

Я присутствовала, когда Васильев осматривал больного. Увидела, каким искренним счастьем засветились глаза профессора. Он был счастлив в своей ошибке. Он с восторгом выслушивал, тщательно изучал живот больного. Вотчал тоже был впервые. Это были знающие медики-клиницисты. Очень долго, очень внимательно они осматривали Дауньку. Потом внизу у меня в гостиной был консилиум из врачей: Паленко, ведущий врач Ландау из больницы Академии наук СССР, Симонян, Вотчал и Васильев. Они сказали мне так: «Больной в блестящей форме. Если ничего не делать, а просто ждать, через несколько месяцев боли уйдут сами по себе. Но мы приложим все свои старания и поможем больному избавиться как можно раньше от болей в животе». Медицина всей нашей планеты, увы, не умела просмотреть весь кишечник.

Надо ли говорить о том, как я была счастлива в этот день. Следовательно, все опытные медики, очень авторитетные, прошедшие фронт, видавшие тяжёлые ранения, так же как и Вишневский, считают: боли уйдут. Только один Кирилл Семёнович предложил оперировать, но не очень настаивал на своём решении.

Как только закончился консилиум, Даунька повеселел, ему очень понравились новые, им впервые увиденные врачи. Они были очень оптимистичны, по-моему, он поверил их прогнозу, поверил в своё исцеление. Танюша уговорила меня лечь. Я уснула и проспала целых два часа.

Все последующее время месяца марта до 25-го числа пролетело как единый миг надежды на счастливое выздоровление. Надежды на счастливое выздоровление сменялись отчаянием. Бесконечные позывы в туалет. С утра приходил Вотчал. Он часто посещал Дау вместе с Кириллом Семёновичем. 23 марта Вотчал и Кирилл Семёнович решили Дау назначить яблочную диету. Достав хорошую семиренку, тщательно очистив, удалила сердцевину и давала Дау мякоть нежного яблочного пюре.

Но 25 марта в 4 часа утра началась рвота. Рвал он жёлчью и очень, очень жаловался на боли в животе. Было воскресенье, я была с Дау одна. Встревожилась очень, но почему-то не решилась так рано никого беспокоить. Я тогда не знала, что непроходимость кишечника начинается со рвоты.

К 8 часам утра рвота увеличилась. Я позвонила профессору Вотчалу домой. Он скоро приехал, назначил сифонную клизму. Позвонила главному врачу Академии наук Ростиславу Владимировичу Григорьеву домой. Он срочно прислал скорую помощь, медсестру и вскоре приехал сам. В 10 часов утра позвонила Симоняну по совету профессора Вотчала. Он сказал, что на всякий случай необходим хирург. Измотанная до последней степени, от слова «хирург» едва устояла на ногах. Сифонная клизма не помогла — рвота и мучения Дауньки усиливались. Главврач Ростислав Владимирович Григорьев прислал уже карету с реаниматорами. Дау отказался от дальнейшего применения сифонной клизмы, попросил срочно вызвать Симоняна.

Я уже едва успеваю менять простыни и одеяла. Рвота льёт фонтаном, врачи хлопочут около Дау, а я в ванной замываю рвоту жёлчи с пола, с кровати, с окружающих предметов. Когда в кабинете Дау все было пропитано рвотой, я его перевела в чистую комнату. Меня до истерики уже угнетает запах рвоты. Что-то есть зловещее в этом выделении ядовито-жёлто-зеленого цвета. Я вся сама пропитана рвотой, все с себя снимаю, стараюсь смыть горячей водой.

Звонок внизу. Накинув лёгкий халат бегу, открываю. Приехал Симонян. Как я сейчас многого от него жду. Вишневский из командировки не вернулся. Если операция неизбежна, оперировать будет только Симонян. Это все решила пока подсознательно. Увидев Кирилла Семёновича, ничего не могла сказать, боялась разреветься. Дау может услышать и испугаться. И когда у самого Симоняна с сифонной клизмой ничего не получилось, он сказал два слова: больница, операция!

Я заметалась. Дау увозила скорая медицинская. Вдруг появился Гарик.

Я мокрая, почти раздетая, в одном халате сунула босые ноги в сапоги, схватила плед, села в машину к Гарику, помчались вслед за скорой, увозящей Дау. Теперь уже навсегда!

В воскресенье, 25 марта 1968 года, в 16 часов, в больнице уже все готово к операции. Стал собираться консилиум, но не было анестезиолога. Машина, поехавшая за анестезиологом, где-то провалилась в яму и застряла. Гарик за рулём. Я с ним полураздетая, завёрнутая в плед, помчались за анестизиологом. Гарик что-то нарушил. Свисток. Его остановило ГАИ. Я сорвалась с места, бегу к милиционеру: «Поймите, муж, академик Ландау на операционном столе. Едем за анестезиологом. Дайте зеленую улицу».

Зеленую улицу дали. Анестезиолога привезли. Дау уже на коляске, готовый к операции. Коляска с Дау стоит у дверей операционной. Ему худо, из простыни возвышается вздутый живот. Он ещё в сознании. Просит уже шёпотом, силы его на исходе. «Пожалуйста, скорей, операцию»!

Я не выдерживаю, врываюсь на заседание консилиума, а там главный хирург больницы Романенко, спокойный, подобранный, медленно допытывается у Кирилла Семёновича: «А зачем вы с Вотчалом назначили больному яблочную диету?». Симонян отвечает: «От яблочной диеты ещё никто не умер! Почему вас это волнует?».

Я в упор подошла к Романенко. «Вы почему задерживаете операцию? Оперировать будете не вы, оперировать будет Симонян».

И этот Романенко спокойно ответил: «Ландау умрёт на операционном столе. Я против операции. Он её никогда не перенесёт. Зачем оперировать?». Хотелось вцепиться в этого спокойного, бездушного хирурга и разорвать его, но сдержалась.

— Как зачем? Чтобы помочь больному. Нельзя допустить, чтобы он умер до операции. Вы врач, разве вы не понимаете, что операция — единственный шанс выжить или, в крайнем случае, пусть, как Королев, умрёт под наркозом. Королев доверил свою жизнь хирургу, он умер под наркозом, без мучений. Я настаиваю на немедленной операции. Он измучен вконец, он сам умоляет о немедленной операции, спаечная атака началась сегодня с четырех часов утра. Кирилл Семёнович, ведь вы врач, немедленно оперируйте. Пусть этот главный хирург возражает. Не обращайте на него внимания.

Обещали немедленно оперировать. Гарик меня вывел. Я металась. Потом Дау взяли в операционную. Мы с Гариком уехали домой в 0 часов ночи. В ту же ночь Романенко подал заявление главному врачу больницы Григорьеву в письменной форме, что он, главный хирург больницы АН СССР, за жизнь академика Ландау ответственности не несёт, он против операции.

Ещё человек жив, а медик, врач, давший клятву Гиппократа, мелочно снимает с себя ответственность — это медик-бюрократ!

Привожу рукопись К.С.Симоняна. «ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ ЛАНДАУ»

24 марта 1968 года. Воскресенье. 10 часов утра. Звонок по телефону. Кора Ландау сообщает, что Дау с утра стало хуже — вздут живот, — что она уже позвонила Борису Евгеньевичу Вотчалу, который обещал скоро приехать, и что она просит меня не отлучаться из дому. Обещаю.

Последние несколько дней действительно жалобы Дау на боли в животе усилились, да и живот стал более вздутым, чем обычно. Мы с Вотчалом решили испробовать разгрузочную яблочную диету, но она, по-видимому, не помогла. Зная склонность Коры Ландау к преувеличению жалоб мужа, успокаиваю себя, что все обойдётся, тем более что телефон молчит.

Однако в 12 часов дня звонок. У телефона Кора Ландау. Дау хуже, и мы договариваемся, что, если процедуры, проводимые работниками больницы АМН, не помогут, мне придётся приехать, когда она даст знать. В 15 часов позвонил главный врач больницы АМН Ростислав Владимирович Григорьев, отличный администратор и чуткий, добрый врач. Он встревожен. Дау становится хуже и за мной выслана машина. Вотчал осмотрел больного и пожелал, чтобы Дау был немедленно осмотрен хирургом. Одеваюсь и выхожу к ресторану «Серебряный бор», где обычно меня ждёт машина больницы при поездках к Ландау. Очень скоро приходит машина. Шофёр мне незнаком, он доверительно сообщает, что все встревожены и что постарается доставить меня быстрее.

Лента шоссе. Поворот на Краснопресненский мост. Набережная реки Москвы. Мимо проплывает Новодевичий монастырь — контраст с сияющими крестами церкви словно утверждение, что движение — не лучшая форма существования материи. Сегодня хороший, по-настоящему весенний день. Неужели этот день для Дау — начало новой катастрофы? Именно теперь, когда он стал набирать темпы возвращения к творческому мышлению. Отгоняю эту мысль, которая упрямо возвращается, как омар, которому мешают усесться на выбранное им местечко. Минуем мост через Лужники, и машина, мягко поворачиваясь, проскальзывает на Воробьевское шоссе. Институт Капицы и Ландау. Капица и Ландау — звёздное содружество двух огромных талантов, эксперимента и теоретической мысли.

Машина останавливается во дворе у длинного двухэтажного дома, разделённого на отдельные квартиры для сотрудников. Во второй квартире живёт семья Ландау. Дверь распахивается.

— Слава богу! (Это ко мне, верней, к моему приезду).

— Очень плохо. (Это о состоянии Дау).

Её вид! Сжатое гибкое тело, словно готовое к прыжку, поворот головы в сторону, где лежит Дау, взгляд из углов глаз направлен в мою сторону.

Люди разговаривают глазами. Слова только корректируют диалог. Во взгляде Коры читаю весь рассказ о состоянии Дау с самого утра. Может быть, надо было сразу приехать! При первом звонке! Сбрасываю пальто и по винтовой лестнице вбегаю в кабинет больного, где он, как обычно, лежит на спине и усиленно разрабатывает правой рукой пальцы левой. Обычно это делает Таня, на протяжении всей болезни неотступный медик, превратившийся в преданного друга. Сегодня Тани нет. Дау сам разрабатывает пальцы, и по тому, как он это делает, видно, что боли усилились. Чем сильнее боли в животе, тем энергичнее разгибает он пальцы, чтобы болью в пальцах отвлечь боль в животе. Лицо Дау спокойно. Признаков интоксикации нет, и я издаю облегчённый вздох. Только теперь замечаю, что в кабинете ещё двое: Тоня — медицинская, очень опытная хирургическая сестра и врач неотложной помощи. Все приготовлено для сифонной клизмы, но Дау отказался что-либо делать до моего приезда. Сбрасываю одеяло, чтобы посмотреть живот, и ругаюсь: живот вздут как резиновый мяч, при надавливании передняя брюшная стенка пружинит. Пульс остаётся обыденным для Дау, не частит. Паралитическая кишечная непроходимость.

Будем пытаться освободить кишечник от газов. Если это удастся, опасность оперативного вмешательства минует.

— Дау, надо потерпеть, потому что меры будут энергичными и болезненными.

Больной делает жест, означающий согласие. Его глаза внимательно и спокойно направлены на врача.

— Кирилл Семёнович, — спрашивает он, — может быть, это моя погибель пришла?

В его глубоких, умных и добрых глазах где-то мелькает искра юмора. Спасительный юмор. Он выручал его не раз.

Переводим больного в комнату его сына Гарика. И Тоня принимается за дело!

Проклятый вопрос! Он повис с самого начала, когда, казалось, все уже позади и остались только боли в животе.

Что это за боли? Связаны они с корой головного мозга при отсутствии источника боли в животе? Или болит живот по другой причине, например, из-за наличия спаек? Сознание может ощущать боль в животе, когда нет причины для этих болей. Дело в том, что все органы и ткани организма имеют представительство в коре. В условиях патологии это представительство даёт о себе знать, когда даже отсутствует орган, который болит. Хирурги отлично знают примеры, когда после ампутации конечности больной долгое время, иногда годы, жалуется на ощущение боли в пальцах давно отрезанной ноги.

Нейрохирурги относительно болезни Дау придерживались именно этой точки зрения. Жена Дау, Кора, всей силой своей натуры противилась этому взгляду. Что это — интуиция или страстное желание найти выход из создавшегося тупика?

Госпитализация Дау была разрешена Чахмахчевым (академия). Я предпочёл, чтобы больного отвезли в госпиталь на Серебряном, но, пока Бочаров согласовывал этот вопрос с начальством, пришёл звонок о том, что Дау можно везти в больницу Академии, и я не хотел терять лишних минут.

Когда мы приехали в больницу, потребовалось созвать консилиум. Дело было в воскресенье. С трудом удалось добыть Арапова и Бочарова. Дело застряло на анестезиологе. Больница Академии не имеет своих дежурных анестезиологов, и вообще операции производятся гастролёрами как хирургами, так и анестезиологами. Много времени ушло на обзванивание ведущих анестезиологов. Как назло, никого не оказалось дома, и мне пришлось вызвать Ю.А.Кринского, за которым послали машину. Машина провалилась в яму и застряла. Выслали другую, та не сразу нашла адрес, и прошло ещё часа два, пока Кринский приехал. Ещё какое-то время ушло, чтобы подлатать наркозный мешок, весь в дырах, и найти интубационную трубку необходимой длины.

Пока Кринский в недоумении готовился к наркозу (к его чести, он провёл наркоз блестяще), состоялся консилиум. Хотя от министра здравоохранения Б.В.Петровского было получено согласие на то, чтобы больного оперировал я, мне казалось, что этот вопрос надо решить собравшимся. Никто не хотел оперировать Дау — Бочаров чувствовал себя неважно, Арапов ещё не владел пальцем после перелома, а зав. отделением больницы Академии В.С.Романенко, просто сказал, что участвовать в операции не будет. Никто не выразил согласия и на ассистенцию, и поэтому мне пришлось оперировать больного с дежурными хирургами. К счастью, это были опытные врачи, а одна из них — Олимпиада Федоровна Афанасьева — много лет до этого работала со мной в Институте им. Склифосовского.

Перед операцией во второй раз (первый раз он спросил меня дома) Дау спросил:

— Может быть, это моя погибель пришла?

— Дау, не говорите таких слов под руку! Просто настало время вас оперировать.

— Но вы же этого давно хотели.

— Вот именно, — сказал я и подумал с горечью: «Не при таких обстоятельствах».

— Во всяком случае, это будет проверкой ваших предположений, и меня это очень устраивает, так как мы, наконец, съедем с мёртвой точки.

Его состояние было обычным для непроходимости обтурационного плана. Живот был вздут и твёрд как бочка, но общих симптомов интоксикации не было. Он, конечно, очень страдал от болей.

Атака у Дау началась с утра, а оперировали мы его глубокой ночью (в 3 часа ночи).

Я был близок к отчаянью, когда убедился в том, что причиной непроходимости был подозреваемый мною обширный спаечный процесс. Все оказалось так, как я полагал, и присутствовавшие при операции Арапов и Бочаров заметили это вслух, как только обнаружилась картина патологии в брюшной полости.

Тонкая кишка была свободна от спаек, но множественные сращения брюшины со слепой, восходящей и нисходящей петлями толстой кишки ограничивали её функцию и были причиной постоянно поддерживаемого пареза. Поперечная кишка, напротив, была предельно раздута и была как бы сжата восходящей и нисходящей петлями. Операция состояла в том, чтобы освободать кишечные петли от сращений и наложить цекостому. В спокойном периоде я бы произвёл ещё пликацию всей толстой кишки, но в данных обстоятельствах об этом не могло быть и речи. Я сделал то, что было нужно, и больной был снят со стола с хорошим давлением и пульсом.

Вопреки ожиданиям на следующий день после операции состояние Дау было не столь тяжёлым, как это можно было ожидать. Он быстро пришёл в себя и был доступен контакту. Пульс частил до 120 ударов в минуту. Живот оставался вздутым и стома активно не функционировала. Поэтому приходилось добиваться отхождения газов с помощью сифонной клизмы через стому. Больного приходилось поворачивать то на один, то на другой бок. Газообразование было весьма обильным. На второй и третий день повысилась температура до 37,5-38,0. Это объяснили присоединившейся пневмонией, которая была подтверждена рентгенологически, но меня смущало несоответствии между температурой и пульсом, который участился до 130 ударов и был недостаточно полным. Введение никотинамида не урежало пульса.

Помня о том, что больной перенёс тромбофлебит после отморожения стопы, мы с Кринским опасались тромбоза (подозрение на это высказал и Вишневский в один из консилиумов в ближайшие после операции дай), поэтому ежедневно и постоянно больному вводили гепарин в столь больших дозах, что рисковали вызвать кровотечение.

Уже на следующий день после операции Дау забыл о позывах на низ, и на вопрос, почему он не просится в туалет, он отвечал, что не испытывает нужды в этом.

В состоянии больного наблюдалась волнообразность течения. Начиная с четвёртого дня были часы, когда казалось, что он справится с болезнью, но пульс все равно оставался частым. Каждые два-три часа приходилось его сифонить. В попытке вызвать активную перистальтику мы прибегли к помощи доктора Лившица из Института Вишневского, который провёл пару сеансов электростимуляции кишечника, впрочем, безрезультатно. За время болезни благодаря активной разгрузке кишечника у больного исчезло чувство распирания в животе, и он перестал жаловаться на боли. Свойственный ему юмор не покидал его. При просьбе повернуться на правый бок он спрашивал:

— А вы знаете, что понятие «правый» и «левый» от носительно? Поэтому я не знаю, какой бок вы имеете в виду.

— Правый бок, Дау, это тот, который смотрит в окошко, а левый тот, который смотрит в стену.

— Это другое дело, — он поворачивался на бок, предоставляя себя процедуре.

За время болезни его посетила родная сестра. Он неохотно согласился принять её, и в течение пяти минут они оставались одни. Сестра ушла успокоенная и, как мне казалось, с убеждением, что я преувеличиваю тяжесть его состояния. Однако наши опасения не уменьшились. Пульс постепенно набирал частоту, и это можно было объяснить либо развитием перитонита (пневмония уже разрешилась), либо тромбозом. Против перитонита свидетельствовало отсутствие интоксикации, в пользу тромбоза — субфебрильная температура и частый пульс. На восьмой день после операции с утра Дау был задумчив, но в его состоянии не было ничего нового, что могло бы вызвать тревогу. Днём он спросил:

— Может быть, вызвать Кору?

— Как хотите, Дау.

— Да нет, впрочем, не надо.

Спустя час он, однако, спросил: «Может быть, вызвать Гарика?». Я согласился, но он тут же отказался и от этой мысли, полагая, что особой нужды в этом нет.

Все эти дни он не требовал, чтобы его отпустили в туалет, охотно разговаривал на те же темы, что и дома. Его посетил Чахмахчев, и я не помню, кто ещё, но со всеми он разговаривал.

К вечеру восьмого дня после операции он сделался задумчивым. Мой сотрудник Юрий Александрович Кринский, который давал Дау наркоз, оставался при нем все эти дни и вёл послеоперационный период весьма искусно и, я бы сказал, смело. Так, разделяя мои опасения относительно возможного тромбоза, он использовал большие дозы гепарина с первых же часов после операции, рискуя вызвать кровоточивость сосудов. Аденозинтрифосфат, гентамил, какорбоксилаза и препараты урецилового ряда — все было использовано, но пульс частил, не поддаваясь действию даже новокаинамида.

Вечером Дау сказал только одну фразу, как-то улыбнувшись в себя:

— Все же я хорошо прожил жизнь. Мне всегда все удавалось!

Эта фраза ввергла нас в уныние, потому что, когда больной приходит к таким мыслям и как бы подводит итоги, это всегда прогностически плохой признак. И действительно, он вдруг потерял сознание, и несколько последних часов длилась агония, о которой он уже ничего не знал и которой не чувствовал.

Где-то около 10 вечера наступила смерть.

Секция была произведена на следующий день. Вскрывал труп профессор Раппопорт. Перитонита не оказалось. Причиной смерти явился тромбоз лёгочной артерии, исходящий из хронического тромбофлебита, кажется, правой голени, о котором я упоминал. На этом все окончилось.

Мне осталось подвести итоги, как бы сделать заключение относительно главного вопроса, который все время стоял передо мной.

Вокруг Дау (вольно или невольно — все равно) был создан миф о наличии трех клинических смертей, последовательно развившихся. Этот миф, который, с одной стороны, должен был бы прославить врачей, с другой стороны, породил убеждение, что мозговая деятельность Дау безвозвратно утрачена и он обречён на вегетативный образ жизни.

Легенда, созданная врачами, пользовавшими его, так часто повторялась ими, что они сами в это поверили, и в этом я видел причину, почему усердие, с которым его лечили вначале, сменилось безразличием даже физиков — товарищей Дау. Они примирились с потерей его как учёного и потеряли надежду. Единственные, кто верил в возможность излечения и ожидал и способствовал ему, были Капица, Данин и Кора.

В действительности основной травмой Дау была глубокая контузия головного мозга с длительной потерей сознания и медленным, крайне медленным восстановлением функциональной деятельности центральной нервной системы. Другие виды травмы привели частично к увечью больного, и эти процессы репарации закончились задолго до того, как он стал ориентироваться в окружающей его обстановке в полной мере. Так оно и бывает, и ожидать, что травма мозга и костей разрешится в одно и то же время, было необоснованно и наивно.

Дау умер при полном возврате умственной деятельности от тромбоза лёгочной артерии в связи с наличием старого тромбофлебита — отморожение ноги из-за преждевременной выписки его из больницы. Это могло произойти и без оперативного лечения. 12.11.72 г.»

Кирилл Симонян — ученик С.С.Юдина, сам замечательный хирург, в ночь 25 марта 1968 года сделал одну из своих самых блестящих операций — операцию академику Ландау. Это была первая операция после автомобильной катастрофы. Мы с Гариком сидели дома и смотрели на телефон. После 3-х часов ночи зазвонил телефон: операция позади, Дау в сознании. Звонил Кирилл Семёнович. На следующий день меня в больнице встретил главврач Ростислав Владимирович Григорьев. Он сказал:

— Конкордия Терентьевна, все гораздо лучше, чем мы все ожидали. Я присутствовал на операции, я ещё не был дома со вчерашнего дня. Кирилл Семёнович блестяще прооперировал. Я впервые в жизни видел столь безукоризненную работу хирурга. Вы знали, кому доверить оперировать академика Ландау. Кирилл Семёнович не отходит от больного, он сам за всем следит, он сам учитывает все послеоперационные, необходимые мелочи.

Да, Кирилл Семёнович сделал все, что мог и даже чего не мог! Главврач Р.В.Григорьев тоже не выходил из больницы. Больной был обеспечен всем, и казалось, все было хорошо.

Потом вспышка температуры, прошёл ложный слух — перитонит. Но температура выровнялась, вспышку дали лёгкие, как следствие общего наркоза. Появился аппетит, и, наконец, он уже съел яйцо, бульон, и все съеденное не попросилось обратно. Крепла надежда! Дау сказал: «Кирилл Семёнович, а я, кажется, выскочил!». И боли, боли с первых дней сознания державшие его шесть лет и три месяца, не прекращавшиеся ни днём, ни ночью, боли, наконец, исчезли. Исчезли и ложные позывы в туалет. Слишком поздно наступил момент, когда все уже убедились, что боли в животе были органические. А не мозговые!

…На восьмой день в субботу были сняты швы. Дау сказал Кириллу Семёновичу:

— Кирилл Семёнович, я уже себя хорошо чувствую. Идите домой, отдохните. Вы же здесь из-за меня извелись.

— Нет, Дау, я ещё не могу уйти. Дау, я сам знаю, когда мне уйти.

Но 31 марта Даунькина палата встретила меня плотно закрытой дверью.

— Что случилось?

— Срочный консилиум. Приехал Вишневский.

Без сил опустилась в кресло.

Кто-то принёс мне сердечные капли. Как медленно тянулось время.

Наконец из палаты вышли Вишневский, Бочаров и Арапов. Их лица сказали все! Войти в палату — не могу. Не могу встретить пытливый взгляд Дау. Нет, охватившее меня отчаяние снять с лица невозможно! Он сразу увидит в моих глазах свой приговор. Нет никаких сил переступить порог палаты Дау.

Главврач больницы Академии наук Григорьев был на высоте. Больной был обеспечен всем, ни в чем, ни к кому у меня не могло быть претензий. И по сей день я испытываю глубокую благодарность к Григорьеву и Симоняну. Медики сделали все возможное! Но выстрелил тот тромб, из той вены, от того тромбофлебита, который академик Ландау получил из-за отмороженной ноги, когда 25 декабря 1964 года он по устному приказу вице-президента Академии наук СССР Миллионщикова был насильно выдворен из больницы в разгар зимы.

31 марта, уже темно. Я дома, рядом Гарик. Я, кажется, не теряла сознания, но ничего не помню. Помню только глубокую печаль на лицах Вишневского, Бочарова и Арапова!

— Гарик, ты сегодня заходил в палату к папе?

— Нет, мама. Я не смог.

— Гаренька, я тоже не смогла.

Сегодня 1 апреля 1968 года. Сегодня понедельник. Сегодня 8-й день после операции. Сегодня первый день, когда кончились мои силы. В больницу ехать не могу, встать тоже не могу, шевелиться тоже не могу. Гарик рядом! Ещё вчера неслась на крыльях надежды в больницу! Сегодня 1 апреля — традиционный день шутки на планете. Как любил этот день Дау! Сегодня уже вечер 1 апреля 1968 года. Опять чёрные, зловещие сумерки сгущались. Мы с Гариком молча смотрим на телефон. Стрелки часов подползали к 10, зловещий телефонный звонок раздался. Судорожно схватила трубку. Голос Кирилла Семёновича сказал: «Уже — конец!». Оглушила чёрная пустота. Ужасающая пустота, ужасающая чернота. Все исчезло, закачались стены. Нет! Нет! Нет! Этого не может быть! Я кричала, обрушилась лавина горя, она раздавит. Пусть. Жить ни к чему. И вдруг — серо-зеленое лицо сына. Совсем прозрачное, а в глазах — горе и большой страх. Страх — уже за меня! Это я кричала, нет, нет, кричать нельзя и рыдать нельзя. Нельзя, нельзя терять себя, рядом сын! Есть сын! Его сберечь и как тогда, 7 января 1962 года, человека-женщину-жену победила мать, сегодня, сейчас, только сберечь сына. Помочь ему перенести горе, настоящее громадное человеческое горе, нельзя обрушить на его слабые, почти детские плечи и ещё своё горе!

— Гарик, папка так любил шутку. И словно пошутил — умер в день 1 апреля.