Уже идет 1966 год. В этом году, наконец, Кирилл Семенович Симонян, по-моему, уже сам пришел к убеждению, что мозг Ландау травма не коснулась. Привожу его воспоминания:

"И вот теперь, особенно после возвращения его из Чехословакии, восстановление интеллекта пошло быстрым ходом. Но прежде, чем говорить об этом, упомяну, что в конце 1965 года (если не ошибаюсь. Скажу, как Дау: спросите у Коры!) я пригласил на консультацию психиатра Тамару Алексеевну Невзорову, которой очень доверял. Я подробно рассказал ей о Дау и его индивидуальных особенностях и просил ее быть внимательной и помочь мне советом, что делать дальше.

Мы оставили ее наедине с Дау, но не прошло и двух минут, как она оттуда вышла и сказала, что можно ехать. По дороге в машине она рассказала, что она тотчас же поняла, что у Дау интеллект разрушен, так как он не помнит ничего, что было несколько часов назад или хотя бы вчера, а без этого ни о каком интеллекте не может быть и речи.

Меня глубоко потрясла поверхностность ее осмотра больного и, по-видимому, формальное отношение к моей просьбе. Теперь, когда дело пошло на лад, мне хотелось пригласить ее еще раз, но Кора воспротивилась, так как она была глубоко обижена, что я привел «такого» психиатра, и наотрез отказалась видеть Невзорову снова в своем доме, коль скоро это не жизненно необходимо для Дау.

Восстановление интеллекта происходило как-то по всем направлениям сразу. Если я заставал больного в сносном положении в смысле болевых атак, с ним можно было говорить обо всем и он охотно соглашался на беседы. Некоторые из них я приведу, поскольку они раскрывают характерологические особенности личности замечательного физика.

Дау не понимал музыку не потому, что не любил ее. Напротив, говорил, что, насколько он знаком с гармонией (она интересовала его как производное звуковых, то есть механических колебаний), музыка должна, по-видимому, доставлять наслаждение, но он ничего не может поделать с собой, так как воспринимает ее только с ритмической стороны. Мелодии он не слышит — она для него все равно что шум. Поэтому он не выносит и оперы, где певцы бездействуют и шумят, а слова их не согласуются с делом: когда надо спешить, они стоят на месте. Действие в опере представлялось ему просто как нелепо построенная пьеса.

Другое дело драма. Он любил хорошие спектакли и хорошую игру. В театрах бывал часто!

Дау любил литературу. Даже в первый год моего наблюдения он мог читать на память английские баллады, знал многие из них и в русском переводе. Читал он с удовольствием, говоря о многих писателях мира, начиная с Гоголя и Льва Толстого. Он очень любил поэзию. Его любимые поэты — Лермонтов, Пушкин, Гумилев, но в первую очередь — Лермонтов.

— Почему Дау, разве Пушкин менее силен, чем Лермонтов?

— Не знаю. Это очень субъективно. Лермонтов мне ближе, я больше его люблю. Ну уж, конечно, и его прозу, которая несравненно сильнее, чем у Пушкина. Это я берусь доказать.

Дау любил эстраду, но остроумную. Смешанные программы ему не нравились, потому что они содержали много посредственных и даже пошлых номеров. Райкин — его любимый эстрадный актер. Последний год его жизни я предлагал ему повторить визит Райкина, но он сказал: "Нет, до тех пор, пока вы не снимете мне полностью боли в животе, об этом не может быть и речи. Я не хочу еще раз осрамиться".

Дау утверждал, что творчество — это наслаждение. Он легче думал о физических задачах в минуты увлечения тем типом женщин, который ему нравился. Но это не значило, что отсутствие таких эмоций мешало решать ему физические проблемы. Просто это были периоды зарядки.

К сфере науки Дау относил то, что подчинялось в конечном счете количественному выражению. Но не все. Кибернетику, по мнению Дау, нельзя называть наукой — это область знаний прикладного характера. Медицина? Это если и наука, то пока еще не вышедшая за пределы эмпиризма и индивидуального опыта. Когда физика и химия проникнут в медецину, так, что дадут ей методы и формулы применительно к процессам биологического плана, тогда медицина станет наукой. Это непременно произойдет.

Однажды я попросил его перелистать книжку с перечнем всех академиков и дать им характеристику. Моя цель заключалась в том, чтобы отвлечь Дау от боли. Он взял в руки книжку, листая ее, стал комментировать. Это было поразительно для моего уха. Хорошо зная свои медицинские круги и цену каждому из близких моей специальности, избранник в АМН не по положению, а по "гамбургскому счету", я все же был неподготовлен к таким уничтожающим характеристикам, какие вылетали из уст Дау в адрес физиков, химиков, биологов и т. д.

— Такой-то — посредственность, такой-то — просто дурак. Покойный Вавилов — гениальная личность (брат того, чья фамилия попалась на глаза). Этот — талантливый химик.

— Дау, но как же они попали в академики?

— А это обман трудящихся.

Выражение "обман трудящихся" он употреблял часто в ироническом плане характеристики не только человека, но и событий или фактов.

Дойдя до раздела философии, он сказал:

— Давайте это пробросим!

— Почему?

— Потому что философия — это не наука. Это мировоззрение ученого.

Дау считал, что такие науки, как физика, химия, биология, нуждаются в том, чтобы именно ученые занимались популяризацией новых идей и достижений.

Он прочитал последнюю книгу Данина о Резерфорде, опять же с перерывами, когда боли в животе ослабевали.

Во время своего 60-летнего юбилея он спросил у Капицы:

— Петр Леонидович, правда ли, что священник, отпевая тело Резерфорда, сказал такие слова: "Мы благодарим Тебя за труды и дни брата нашего Эрнеста", или это Данин выдумал?

Капица подтвердил, что Данин привел подлинные слова священника.

Даже в первый год нашего общения, когда мыслительная деятельность Дау еще была под, так сказать, всеобщим сомнением, он с большим юмором относился к себе и окружающим. Юмор у него был мягкий и сочный.

В дальнейшем он стал проявляться постоянно даже при разговорах на самые серьезные темы.

Однажды я спросил его, что он может сказать о золотой пропорции.

— Такая же пропорция, как и другие. Уверяю вас, в ней нет ничего особенного.

— Почему тогда ее назвали золотой и кто это сделал?

— Очень просто. Шел по Греции грек. Настроение у него было хорошее. Принадлежал он к пифагорейской школе и, значит, думал о числах. Взял и придумал золотую пропорцию.

— Но почему он все же дал ей такое название?

— Я же вам сказал, что у него было хорошее настроение. Дау, будьте серьезным!

И тут он вполне серьезным голосом сказал:

— С математической точки зрения в золотой пропорции нет ничего примечательного.

Тогда я рассказал ему о Пачоли, о Леонардо и о том, как Цейзинг нашел, что совершенное соотношение частей тела достигается соблюдением золотой пропорции. Я также сказал, что и в объемных отношениях различных составных организма мы находим устойчивость гомеостаза именно при движении этой пропорции к отношению 5:3 — 3:2.

— Ну это ведь совсем другое дело, когда в математическое понятие вкладывается физический смысл. Тут может быть много интересного, и если хотите, мы вернемся к этому вопросу после того, как пройдут мои боли. Я ведь не жду от медицины невозможного. Мне хотелось знать, удастся ли вам меня от них избавить.

— Да, — ответил я, — несомненно.

— Когда?

Первое время я говорил: быть может, через два-три дня, и такой ответ его удовлетворял. Но позже и по мере того, как шло время, мне становилось трудней. Я уже не мог отвечать как прежде, потому что на это следовало возражение: "Вы мне уже это говорили, и даже не один раз".

Примерно за полгода до спаечной атаки, которая в конечном счете и привела его к смерти, он мне сказал:

— Я чувствую большую потребность вернуться к своей деятельности, но боль в животе не дает мне сосредоточиться, потому что она не оставляет меня. Что вы намерены делать?

— А много ли надо вам заниматься, например, математикой, чтобы вернуться к должному уровню? — спросил я, уходя от прямого ответа.

— Математикой мне вовсе не надо заниматься. Математика — это своего рода аппарат, с помощью которого решаются физические проблемы. Вот в физике я поотстал. Чтобы догнать то, что произошло без меня, мне понадобится, может быть, два месяца, думаю, что не больше.

— Дау, мне хотелось бы настоять на том, чтобы Лившиц пришел и повторил с вами тот урок, который он дал мне в начале нашего знакомства.

— Можете пригласить любого физика, кроме Лившица.

И он произнес в адрес своего соавтора презрительно бранное слово "Ворюга!". Такое отношение было вызвано инцидентом, о котором мне не хочется здесь рассказывать, и, если это нужно, о нем можно в подробностях узнать от Коры.

Но какой смысл было вызывать кого-нибудь из физиков к Дау? Вокруг Дау после катастрофы образовался вакуум. Физики от самопожертвования перешли к сожалению о нем, а потом к равнодушию. За три года, особенно за последние два с половиной, ни один из них не только не пытался навестить его, но и избегал встреч, на которые их приглашала по моему настоянию Кора. Были только два человека, которые искренне грустили о нем и пытались ему помочь: Капица и Данин. Последний посещал Дау, предлагал свои услуги в любой роли и даже предпринимал сам отчаянные попытки помочь больному, как в случае с женщиной-гипнотизером (Данин привозил гипнотизера).

Мне было ясно, что, если Дау вернется к работе, ученикам своим он уже будет не нужен. Вакуум заполнился. Почти пять лет жизни института без Дау сделали свое дело.

Все эти мысли я ему однажды выложил. Выслушав меня внимательно, он спокойно ответил:

— Видите ли, Кирилл Семенович, мои ученики выросли, и они мне не больше нужны, чем я им. Хотя в последнем я сомневаюсь. Но ведь дело не в этом, а в том, что я привык и люблю работать с молодежью. Молодежь будет всегда. Между прочим, это барометр нашей старости. До тех пор, пока я буду испытывать влечение к молодежи, я не посчитаю себя старым. С того дня, как мой интерес к ней иссякнет, наступит старость.

Итак, звать кого-либо, чтобы показать, что Дау становится прежним, вряд ли имело смысл. Я полагал, что его возвращение к творческой работе скажет само за себя, но задача состояла в том, чтобы снять боли в животе.

Если просмотреть в аспекте движущейся киноленты динамику тех изменений, которые происходили на моих глазах и на глазах близких к нему людей, то все менялось, кроме болей в животе, которые в сочетании со вздутием кишечника то более, то менее сильно беспокоили больного. Учтя все это, я пришел к выводу, что настало время попытаться прогнозировать течении болезни и подумать, что предпринять.

Для построения прогноза имела значение еще и динамика процесса. Если эта схема, которой мы пользуемся применительно к острым хирургическим заболеваниям, дает для оценки динамики процесса час или два — не более, то в состоянии Дау не было повода к поспешности, но все же построить прогноз было необходимо. Коль скоро в психике больного наметились признаки явного улучшения, следовало ожидать и дальнейшего и, по-видимому, все убыстряющегося возвращения к нормальной мыслительной деятельности. Дело было, конечно, не в фантомных болях, поскольку этот "фантомный синдром" рассыпался — боли в ноге прошли, ежеминутное желание пойти в туалет стало сменяться 10–20 минутными перерывами, а после лечения кандидамикоза и еще реже. Не было оснований думать и о гибели гипотетических клеток ближней памяти, ибо в состоянии Дау не было ничего исключительного в сравнении с обычной глубокой контузией мозга с длительной потерей сознания. Мне всегда казалось при анализе таких состояний, что глубокие ушибы мозга скорее бьют по ассоциативным связям и эти связи восстанавливаются по мере выхода клеток из состояния стойкой ишемии. Таким образом, центр тяжести в оценке прогноза перемещался к спаечной болезни, именно тут надо было подумать о будущем. Спаечная болезнь при таком настойчиво интермиттирующем течении, как подсказывал мне мой опыт, обобщенный в соответствующей монографии, могла привести больного к острой спаечной атаке внезапно или постепенно, и тогда спасение больного будет предприниматься в условиях свершившейся катастрофы в брюшной полости.

Но вопрос об оперативном лечении был преждевременен.

Второй год наблюдения показал, что наши предположения верны.

К сожалению, они оказались верны во всем.

Все разговоры, которые приведены мною, происходили в основном после возвращения Дау из Чехословакии. У него появилась потребность общения с людьми. Он охотно высказывал свои суждения. Он беседовал с сыном, проверил его знания и сказал, что он сделает его теоретиком".

К заключениям К.С.Симоняна хочу добавить: после кандидамикоза и последующей промывки кишечника в Карловых Варах у Дау исчезло чувство страха перед грозящим извержением кишечника.

В дни болезни Дау, когда наглое и хамское поведение Женьки вселило в Дау мысль о самоубийстве, мысль о его обреченности, я была так поглощена состоянием Дау, что забыла, что у меня есть еще и сын. И только глубокой ночью, когда Дау спал после двух часов, вспоминала: а ведь Гарик еще не вернулся. Уже три часа ночи. Обостренное нервное состояние. Было ужасно! Вдруг слух улавливал еле слышное движение внизу. Облегченно вздыхаю. Наклоняюсь вниз через перила лестницы: "Мальчик, почему так поздно?". Еле слышный шепот: "Мама, а зато я не курю". "Согласна, вопросов больше нет. Еду найди сам".

Но в один прекрасный день сын зашел ко мне в кухню и сообщил:

— Мама, я решил жениться.

— Гарик, когда тебе было три года, ты уже тогда меня испугал, заявив, что ты решил жениться. Тогда я тебя спросила: "Ты сейчас решил жениться?". Ты мне ответил: "Нет, что ты, мама, когда мне будет 8 лет".

— Мама, я уже просрочил более десяти лет.

— Гаренька, а не рано ли? Главное, папка наш так еще болен. Ты не мог бы подождать его выздоровления?

— Понимаешь, мам, на нашем курсе уже должно произойти распределение. У Светы нет московской прописки, ее могут распределить в Крым. Она ведь астроном. В Москве ее могут оставить, только если мы поженимся. Если она уедет, я могу ее потерять. А я этого очень боюсь.

Причина разумная, подумала я.

— Гарик, а ты понимаешь, что это на всю жизнь.

— Да, мама, я полюбил серьезно.

— Но на всю ли жизнь? — подумала я. Потом вспомнила: поздние возвращения, по выходным дням сообщения: "Еду на дачу, там переночую". Он стал ездить на нашей «Волге».

— Ну что же, Гарик, я согласна. Пойди скажи папе.

— Мама, скажи папе сама, когда я уйду.

— Нет, мальчик. Если ты уже решил жениться, найди в себе мужество сам сообщить отцу.

— Мама, пойдем вместе.

— Хорошо, пойдем.

— Танечка, идите обедать. Я уже вам накрыла стол.

Гарик закрыл за Таней плотно дверь. Я села возле Дау, Гарик, смущенный, тонкий, высокий, стал возле постели отца.

— Папа, я хочу жениться.

Дау рассмеялся.

— Вот это новость, Гарик. Ты, по-моему, еще не имеешь собственной зарплаты, а уже собрался жениться!

Гарик обратился в спасительное бегство.

— Дау, ну зачем ты так обидел мальчика? По-моему, они уже два года любовники. Когда мы вернулись из Чехословакии, мне сообщили, что у Гарика жила в наше отсутствие очень красивая девочка. А вдруг у них уже намечается ребенок, рисковать нельзя. Девочка она очень скромная, из деревни. Папа и мама работают в совхозе.

Дау закричал:

— Гарик, Гарик, вернись наверх, ко мне!

Вошел Гарик.

— Гарик, почему же ты мне вначале не сообщил, что вы уже любовники целых два года. Проверили свои чувства. Я ведь по ошибке решил, что ты покупаешь "кота в мешке"! Я не мог знать, что твоя девушка так умна! Я, конечно, согласен. Передай ей, что я очень хочу с ней познакомиться. Обязательно приведи ее ко мне.

В этот же вечер Светочка познакомилась с Дау. Спустились вниз очень счастливые. Светочка сообщила с большим восторгом:

— Меня Лев Давидович пригласил в поездку в Париж. Когда наши дети ушли, я вспомнила. Когда-то, еще в Харькове, он тоже обещал свозить меня в Париж.

— Ну, как тебе понравилась наша Светочка? — спросила я у Дау.

— Она производит очень хорошее впечатление. Очень мила. Но, Коруша, ты гораздо красивее. Увы, снохачом я не буду.

— Тоже не плохо, Даунька. Светочка красива, и даже очень.

— Что ты, Коруша. Ты гораздо красивее ее.

Уверять его в обратном я не могла.

— Да, Коруша. Ты не возражаешь, я ее пригласил поехать с нами в Париж.

— Я буду самая счастливая, если эта поездка состоится, но до Парижа так несбыточно далеко. В своем прогнозе в 1966 году я, к сожалению, ошиблась. Дауньке злой рок не позволил увидеть прелестную девочку, дочку Гарика. У нас ведь был мальчик. А маленькая девочка — это еще лучше!

Мне не очень нравилось, что все наши физики-теоретики академики своих сыновей делают теоретиками. Почти с пеленок начинают натаскивать их по математике, а потом академик папа легко может подарить сыну диссертацию, так я думаю и сейчас! Сын с раннего детства проявлял себя как экспериментатор.

— Даунька, Гарик уже школьник. Ты играешь с ним только как с котенком. Ну хотя бы раз поинтересовался его способностями, позанимался бы с ним. Вот Яша Зельдович, Вовка и Мигдал так натаскивают своих сыновей перед школой по математике, что они в школе идут «киндер-вудами».

— Коруша, я не понимаю: кто у нас в семье еврей — я или ты. Ты склонна к разным еврейским штучкам. Воспитывать и натаскивать детей с детства глупо. Я буду сына обучать математике, а он вдруг родился музыкантом. Пусть растет, наслаждается беззаботностью детства, с возрастом появятся наклонности, не навязан ные родительским мнением, а свои! Свою специальность, свою профессию человек должен любить. Только когда человек любит свою профессию, он может быть счастлив. Тогда он будет с наслаждением трудиться. Надо помнить: труд обезьяну сделал человеком! А у лодырей может отрасти хвост, и он полезет жить на дерево.

До шестого класса сын болел, очень много пропускал. В пятом классе, болея, пропустил больше месяца.

Во время болезни, связанной с высоким мозговым давлением, врачи заниматься запрещали. Когда после длительных пропусков сын шел в школу, я всегда боялась, что он сильно отстанет.

— Мальчик, что у вас сегодня было на уроках?

— Сегодня была контрольная работа по арифметике. — Ты решил?

— Да.

На следующий день спрашиваю:

— Гарик, вам сказали результаты вчерашней контрольной по арифметике? — Да.

— Какая у тебя отметка?

— Пять.

— Мальчик, ты списал вчерашнюю контрольную?

— Нет, мама, я решил сам.

— Как ты мог решить. Ты больше месяца пропустил. Не мог знать пройденного материала.

— Мама, ты же не знаешь. У нас вчера было два урока по арифметике. Так вот на первом уроке два мальчика у доски решали такие задачи, какие нам с небольшими изменениями дали на втором уроке решать на контрольной работе.

Я облегченно вздохнула. Подумала: неужели унаследовал какие-то гены отца?

Физики совсем забыли Дау. Даже Померанчук стал заходить редко. Его тоже постиг злой рок. Наблюдал его Вишневский и сообщил нам страшнейшую вещь: у Чука рак пищевода. Оперировать нельзя, опухоль на аорте. И как всегда, в таких случаях, когда не остается никакой надежды, посылают на облучение. Услышав эту страшную вещь, я подумала, почему рак избрал лучшего, талантливейшего ученика, столь любимого Даунькой? Почему?

Последний визит безнадежно больного Чука к выздоравливающему Дау:

— Учитель, ты знаешь, — последовало изложение работы какого-то американского физика.

Дау, недослушав, сказал: "Это чушь". И привел свои научные опровержения. Чук радостно рассмеялся.

— Учитель, я пришел к тому же мнению вчера вечером. А вот работа: (был назван какой-то физик из Швейцарии, если я не ошибаюсь)…

Оба с упоением пришли к выводу: работа стоящая. Дау добавил: "какую пользу это может внести, в конце концов, в науку".

Чук пришел в полный восторг. Чук опять подчеркнул, что в той области, которой Дау занимался последние свои два года, 1960-1961-е, еще ничего не сделано. Эту проблему все физики мира считают неразрешенной. И, по-видимому, никто над этой проблемой не работает.

— Учитель, твое открытие ждет тебя! Понимаешь, учитель, новые Эйнштейны и Боры еще не родились. И, кроме тебя, сейчас нет физика, который смог бы осилить эту проблему, за которую ты взялся в 1960 году и когда ты ее разрешишь — переплюнешь самого Эйнштейна.

— Чук, не говори ерунды. Эйнштейна переплюнет Володя Грибов!

— Учитель, ты прав. У Грибова мощнейший талант. Меня он уже переплюнул. Ну, а тебя, учитель, как и Эйнштейна, переплюнуть невозможно!

Это все, что я вынесла из их разговора. Не знала я, что тогда мне было необходимо запомнить хоть какие-нибудь физические термины. Не понимая их, я их не фиксировала, к сожалению, в своей памяти. Не знала я, что присутствую, когда Дау и Чук разговаривали в последний раз.

Сам Чук исхудал, выглядел святым мучеником. Дау не сводил с него глаз.

— Учитель, — сказал на прощение Чук. — Ты ведь знаешь, я никогда тебя ни о чем не просил.

— Да, Чук. Это так!

— Учитель! Сейчас у меня к тебе просьба. Пожалуйста, проголосуй за Мигдала. В приближающихся выборах он будет баллотироваться в академики. Он достаточно талантлив, он должен стать академиком.

— Чук, я не могу тебе отказать. Я проголосую за Мигдала. Его талант этого стоит, хотя наука понесет ущерб. Он разленится и может бросить работать. Даю тебе слово: голосую за Мигдала по твоей, Чук, просьбе.

Перед очередными выборами физики зачастили к Дау. Пришел и Мигдал вместе с Артюшей Алиханьяном. К Артюше Дау еще со студенческих ленинградских лет, по-моему, питал очень теплые чувства.

А после войны они стали просто неразлучными друзьями. Очень часто я, Дау в компании с Артюшей посещали кино, рестораны, встречались по-дружески.

Приходу Артюши Дау очень обрадовался. А Аркадию сказал: "Миг, я голосую за вас. Умирающий Чук просил меня об этом. Я отдаю дань вашему таланту, но боюсь, что причиню ущерб науке".

Как-то, наконец, пришел и Женька. Я так боялась, что вдруг Дау его выгонит. Но Дау поднялся, ни слова не говоря, пошел в туалет.

Дау не спешил к Женьке. Выйдя из туалета, он прошел еще в физкультурный кабинет, сделал несколько упражнений, мне казалось, он не хочет разговаривать с Женькой.

Не успел Дау лечь в постель, вбежал Шурка Шальников. — Дау, знаешь, Женю наш ученый совет выдвинул в членкоры. Ты будешь за него голосовать?

— Женьку в членкоры? — удивленно протянул Дау. — Ну, конечно, нет!

Женька красный, как ошпаренный рак, выскочил вон.

— Удивительно, почему со мной не посоветовались. Я очень хочу провести в членкоры на этих выборах Халатникова. А Женька он ведь не физик.

Дау встал и в волнении стал ходить, потом решительно пошел в библиотеку, позвонил по телефону П.Л.Капице. Петр Леонидович сам снял трубку.

— Петр Леонидович, у меня к вам просьба. Пожалуйста, перед голосованием передайте нашему отделению мое пожелание. Я считаю, что самый достойный кандидат в членкоры от нашего отделения только Халатников.

Петр Леонидович ответил:

— Дау, устно объясняются только в любви. Напишите ваше ходатайство за Халатникова в письменной форме. Я прочту нашему отделению ваше пожелание. Дау написал, и я лично отнесла эту записку Капице. Ну, а Женька, выскочив от Дау, сел в свою «Волгу» и начал поочередно объезжать всех академиков, от которых зависило его избрание. Рыдая, что Дау окончательно сошел с ума: за лучшего друга и своего соавтора отказывается голосовать. Зельдович откликнулся на Женькин вопль, он зашел к Дау.

— Дау, мне Женя сказал: вы не хотите за него голосовать?!

— Яша, а вы не находите это естественным?!

— Дау, но ведь его работы… — он перечислил их. — Они не только хороши, они принадлежат к классичес ким работам в этой области теоретической физики.

Дау очень сердито воскликнул:

— Яков Борисович, вы это смеете говорить мне? Вы-то отлично знаете цену этим работам.

Лифшиц стал членкором АН СССР вопреки желанию своего учителя. Это было в июле 1966 года.

Лето 1966 года. Мы никуда не поехали, на мое заявление на путевки в Крым наш лечебно-бытовой отдел предложил путевки обыкновенные, мотивируя тем, что даже всех членов Президиума они в этом году не смогли обеспечить люкс-путевками.

После смерти мамы на дачу не поехали. Лето было очень хорошее. Частые посещения Вишневского и Симоняна оправдали проведение этого лета в Москве. А вдруг, надеялась я, в один момент блокада Вишневского снимет боли и Дау будет здоров.

Очень много Дау гулял в институтском парке. Выходя на прогулки, нос к носу встречался с Женькой, но тот с высоты своего членкорского величия Дау не замечал, не здоровался.

В конце лета в Москве состоялась международная конференция физиков по низким температурам. Приехали иностранцы. Среди них был английский физик Шенберг. Он и раньше приезжал в институт П.Л.Капицы. Около года даже работал в Институте физпроблем, знал всех сотрудников хорошо. Прежде чем навестить Дау, он зашел к Женьке. Женька сдуру показал Шенбергу все те именные подарки, которые были вручены Дау в день его пятидесятилетия. Шенберг пришел в восторг от подарков, которые Женька выкрал из нашей квартиры в наше отсутствие.

Когда Шенберг пришел к Дау, он сказал:

— Дау, вы замечательно выглядите. А Женя мне сказал, что вы в ужасном состоянии и чтобы я лучше к вам не заходил. Дау, Женя мне показал те именные подарки, которые вам были вручены в день вашего пяти десятилетия.

Он начал восторгаться подарками, продемонстрированными ему Женькой. Дау посмотрел на меня с упреком. Когда иностранец ушел, Дау сказал:

— Кора, я тебе простить не могу. Зачем ты скрыла от меня, что подарки украл Женька?

Дау быстро встал, вышел в библиотеку. Я услышала, как он сказал по телефону Женьке: "Зайди срочно ко мне".

Женька моментально прибежал. Я осталась в библиотеке. Дау был очень взволнован. Он закричал на Женьку:

— Подлый вор, мне Шенберг сообщил, что все подарки, исчезнувшие из кабинета в мое отсутствие, оказались у тебя. Сейчас же все мне верни.

Я не слыхала Женькиного голоса. Он молча быстро сбежал вниз. И, конечно, ничего не вернул. Дау очень нервничал, руки у него дрожали. Я ему дала капли, он понемногу успокоился. Но твердо сказал:

— Как только выздоровею, уволю Женьку и переиздам все свои книги по теоретической физике, но уже без соавтора-вора. (…) Но, Коруша, меня пугает другое: если Женька так обнаглел, если он уже поставил на мне крест, то я, наверное, никогда не выздоровею? Коруша, ты от меня это скрываешь? Столько лет боли в животе, после стольких травм. Я обречен на эти бесконечные мучения до конца дней? Я не вернусь в физику — вот где начинается трагедия. Ты мне самый близкий человек, самый дорогой мне человек, и ты меня обманываешь? Скажи мне правду, умоляю, я — обречен?

Я стала рыдать и его успокаивать.

— Нет, Дауля, нет. Поговорим серьезно. Ты помнишь Корнянского? Это из нейрохирургии. — Этого «палача», конечно, помню.

— Так вот, Женька с ним очень сдружился.

— Да, я помню. Мне Женька говорил, что это самый гениальный медик. — Так вот. Этот Корнянский, как и Гращенков, были уверены, что у тебя потеряна ближняя память. Ты в те времена в больницах, да и дома, всем говорил: ничего не помню, спросите у Коры.

— Но ведь у меня спрашивали разные глупости.

— Дау, ты помнишь, как выгнал Лурье из палаты?

— Но он же дурак и психолог.

— Так вот. Общее заключение этих медиков говорит о том, у тебя погибла ближняя память. Даунька, а Александр Александрович Вишневский считает, что у тебя органические боли в животе.

— Но Александр Александрович уверил и Чука, что у него все благополучно. Назначил ему облучение вместо операции, и бедный Чук верит. Он и не подозревает, что он обречен.

— Даунька, если бы ты был обречен, я бы уже кончилась. Ты бы узнал это по мне. Посмотри, как я радуюсь, когда боли начинают стихать, я верю, я знаю, в один прекрасный день они полностью исчезнут. Когда прорастут те корешки нервов, что зажаты большой площадью сломанного таза. Каждый раз перед блокадой Вишневского я надеюсь, что его шприц наткнется на зажатый нерв и боли сразу исчезнут.

— Коруша, я тебе хочу верить. Я очень хочу тебе верить. Но меня настораживает поведение Женьки. Ведь он уворованные вещи так и не принес, не вернул. Он уже не верит в мое выздоровление.

— Даунька, ты забыл. Он теперь ведь имеет звание. Он из наглости, из присущего ему нахальства так по-хамски держится с тобой. А ты вспомни, как он из-за гвоздя устроил погром в твоем кабинете? Он с тобой все время мало считался. А его шуточки, унижающие тебя, довели меня до того, что я в твоем присутствии еще до войны, помнишь, набила ему морду. Он всегда был хамом! А сейчас, став членкором вопреки твоему желанию, он совсем охамел. Еще помнишь, у нас сетки от мух украл, когда ты из-за клопов выбросил его из нашей квартиры. Дау, он всегда был на руку не чист. Вот вспомни, он твои сетки тебе не вернул и все!

— Корочка, я начинаю тебе верить. Так, следовательно, я не так, как Чук, я не обречен?

— Даунька, нет, нет и нет! Я бы тогда сошла с ума.

— Ну хорошо, Корочка. Я пока не буду кончать жизнь самоубийством. Скажи, Кирилл Семенович скоро вернется из отпуска?

— Да, Даунька. На днях он должен вернуться.

Вскоре пришел Кирилл Семенович. Рукопись К. С. Симоняна:

"1967 год.

Кора первое время присутствовала при моих визитах, а в дальнейшем часто оставляла нас одних. В один из таких дней, это было уже на третьем году наблюдения, он, попросив меня проверить, нет ли поблизости Коры, поставил передо мной вопрос ребром:

— Я должен вернуться к работе, но мне мешают боли в животе. Я хочу знать, если это неустранимо, мне нечего делать, кроме как покончить с собой. Такая жизнь, которую я веду, мне не нужна. Она меня не устраивает. Скажите, есть ли какой-либо выход?

— Да. Я полагаю, что вас надо оперировать, Дау.

— Зачем же стало дело? Оперируйте меня завтра!

— Не будем спешить. У нас есть время. Надо согласовать этот вопрос с другими врачами, с Капицей, с академией.

— Зачем же? Этот вопрос мы можем решить вдвоем. Для меня было ясно, что никто не поставит свою подпись перед необходимостью такой операции, поскольку у больного превалировала симптоматика атонии кишечника. Прямых доказательств в пользу спаечной болезни не было. Но она была и преимущественно носила толстокишечный характер.

План операции состоял в том, чтобы освободить толстую кишку от сращений и, поскольку она действительно атонична, пликировать ее на всем протяжении. Такие операции давали во многих случаях эффект, и больные, до того находившиеся на инвалидности, возвращались даже к физической трудовой деятельности. У нас состоялся тягостный разговор с Корой. Когда я сообщил ей, что необходима операция и что вопреки мнению консилиума, поскольку Дау согласен на операцию, можем решить положительно этот вопрос сами, она долго металась из угла в угол, а потом спросила:

— А возможен смертельный исход?

— Никто не может предугадать исход наверное, Кора. Композитор Скрябин не думал, что умрет от сепсиса, который возникнет потому, что он расковыряет прыщ на лице.

— Тогда нет! — вскричала она, ломая руки. Зрачки ее вдруг сузились, и она стала отходить от меня, как будто я и есть та самая смерть, которая грозила Дау.

— Хорошо, — сказал я, — будем делать попытки, которые, может быть, к чему-либо приведут. Но я уже не верил в это.

В один из ближайших после этой сцены дней я сказал Дау, что Кора опасается за исход операции и что поэтому надо повременить с тем, чтобы она привыкла к этой мысли. Дау сделал жест обеими руками, означающий согласие, но спустя минуту прервал меня, перешедшего уже на другую тему, и спросил:

— Только ли в Коре дело?

Его умные и добрые глаза светились такой доверчивостью, что я не смог солгать.

— Нет, Дау, не только в Коре, но и во мне.

Дау согласился с тем, что мое положение сложное, так же, как и Коры, но он не видит в этом непреодолимого препятствия. Он видел выход в нашей общей встрече с Капицей, и, если бы мы решили все это втроем, дальнейшее соблюдение необходимых формальностей Капица взял бы на себя.

На том и порешили, но не успели провести в жизнь задуманное, и тут главная вина падает на мою медлительность. Теперь, когда мне нужно было пойти к Капице, я откладывал этот визит со дня на день. Где-то в глубине сознания у меня таилось убеждение, что консилиум займет жестко отрицательную позицию, да и, кроме него, будут и другие препятствия". После визита Кирилла Семеновича Дау не повеселел.

— Кирилл Семенович сказал, что надо оперировать мой живот.

Когда Дау ушел на прогулку с Танечкой, под видом генеральной уборки я их попросила погулять подольше. Сама принялась тщательно обследовать его постель. Лезвий в доме не было, он давно пользуется электрической бритвой. Убрала все галстуки, все, что только могло вселить подозрение, снотворных у него не было. И все-таки страхи терзали меня. Убедительно было одно: "Если я не обречен, Женька не посмел бы мне так хамить". "Померанчук ведь не подозревает, что он обречен".

Все это так, но ведь Дау не обречен. Он выздоровеет и вернется в науку! Своими опасениями поделилась с Танечкой, на нее положиться можно. Моя жизнь очень осложнилась. В меня вселился страх. Это было ужасно!

После возвращения из Чехословакии Дау стал реже вставать ночью. Я уже начала ложиться в постель в соседней комнате. Теперь я одетая, только брала подушку, ложилась на пол, в коридоре у двери Дау, приоткрыв дверь в его комнату, всю ночь прислушивалась, ловя все шорохи ночи, пугаясь каждого вздоха Дау.

Как-то пришел с визитом академик Гинзбург. Он поднялся наверх к Дау. Там была Танечка. Вдруг слышу гневный голос Дауньки: он кричал Гинзбургу:

— Убирайтесь вон. Я видеть вас не желаю. Вон! Вон! Поднялась быстро наверх. Бледный, растерянный Гинзбург, пятясь, выходил из кабинета. У Тани тоже весьма растерянный вид. Гинзбург ушел.

— Зайка, милый, ты его за что выгнал?

— Как за что? Это первый друг и приятель Женьки. Выгнал его за дружбу с вором Женькой.

Логично? Безусловно.

Жизнь! Когда ты перестанешь мне подставлять подножку? Теперь и этот Гинзбург, его таланту Дау помог созреть в ученого, будет распространять весть, что Ландау сошел с ума. Это было невыносимо больно! Я очень расстроилась, в изнеможении опустилась возле Дау. Взяла его искалеченную руку из рук Танечки.

— Танечка, там обед в кухне готов. Идите пообе дайте, а я помассирую ему руку. Мой милый Зайчик, ты всегда был белоснежный, без единого пятнышка. Раньше ведь ты сам очень симпатизировал Гинзбургу. Гинзбург в отличие от Женьки ведь талантлив?

— Да, Коруша. Гинзбург талантливый. Но некая муть в нем есть.

— Даунька, скажи мне, как ты мог этого ворюгу Женьку так приблизить к себе? Его фантастическая скупость, его невероятная жадность к деньгам должны у каждого человека вызывать только презрение.

— Коруша, еще в Харькове, будучи студентом, он зацепился за меня. Отцепиться было невозможно. А потом он единственный из моих учеников провел в жизнь мою замечательную теорию "как надо правильно жить". Конечно, я не предполагал, что имею дело с вором.

— Зайка, что твой Женька — пакость, это я знала всегда. Сейчас просто не время заострять на этом внимание. Сейчас надо выздоравливать.

Опять этот весь инцидент с вором-Женькой и Гинзбургом припишут моей мелочности. Конечно, это я настраиваю Дау, чтобы он требовал свои подарки у Женьки, но не могу же я объявить по радио, что иностранцу Шенбергу член-корреспондент АН СССР Е.М.Лившиц продемонстрировал украденные им у больного Ландау именные подарки. А этот иностранец, будучи с визитом у Ландау, не ведая того, что Лившиц демонстрировал ему краденые вещи, с восторгом описал виденные им вещи у вора-Лившица.

Лившиц в пылу обуявшей его жадности, даже не заметил, что раз Дау помнит все, что ему сказал Шейнберг, то этим самым опровергается его вера в то, что у Дау погибли клетки ближней памяти. Большая беда была в том, что у Дау зародилась мысль: "Женька обнаглел, непомерно хамит, следовательно, я, как и Померанчук, обречен. Иначе быть не может!".

Бодрствуя ночью, не спуская с Дауньки глаз днем, я забывала поесть. И ночью, прикорнув на полу, не могла даже задремать от голода. А спуститься вниз поужинать боялась. Я буду ужинать — а Дау что-нибудь выкинет. К утру, к приходу Тани аппетит исчезал. Спать два часа в сутки я уже привыкла. Если бы эта мразь вернула подарки, возможно, Дау решил бы, что Женька испугался, следовательно, он не обречен. Тогда у него исчезла бы страшившая меня мания о самоубийстве. Встретив случайно во дворе института Илью Михайловича Лившица, я обратилась к нему с просьбой:

— Леля, вы не можете посоветовать своему старшему брату вернуть все то, что он в наше отсутствие, без нашего разрешения вынес из кабинета Дау? Это Дау сейчас очень волнует!

— Как? Что вы такое говорите, Кора? Такого не может быть, чтобы Женя взял что-то без разрешения! Это невозможно!

— А вы, Леля, пойдите к Дау и спросите у него. К вам Дау был очень расположен всегда, а вы ни разу не посетили его больным.

— Мне Женя не советовал заходить к Дау, — последовал холодный лаконичный ответ.

Вот так вели себя друзья-физики, когда Ландау был болен.

Единственным моим утешением были посещения Ярослава Голованова. Часто вместе с ним приходил Валерий Генде-Роте. Валерий приносил новые снимки Дау, жизнь меняла окраску в более радостные тона. Дау подтягивался, веселел. Голованов приносил портативный магнитофон, некоторые рассказы Дау записывал на пленку. От этих визитов мы получали разрядку. Они были так далеки от мелких пошлых интриг, которыми была обогащена от природы натура Е.М.Лившица.

Наступил декабрь 1966 года. Не стало Померанчука.

Дау без конца восклицал:

— Такой талант! Такой молодой погиб! Так много еще Чук мог сделать в науке!

Вспоминала его последний визит: тогда он мне показался прозрачным, а сейчас, казалось, он растаял, его больше нет, и никогда я больше не услышу: «Учитель». Дау мрачно маршировал по верху нашей квартиры. (Далее идет статья Ярослава Голованова "Дау без физики", которая здесь опущена.)

В начале весны зашел Алеша Абрикосов. Он рассказал:

— Дау, мне пришлось отказаться от командировки в Париж.

— Почему? — удивился Дау.

— Понимаете, Дау, мне отказали оформить вместе со мной жену Таню.

Дау весело рассмеялся:

— Коруша, иди сюда. Посмотри на этого типа. Он отказался от поездки в Париж только потому, что его жена не может его сопровождать. Алеша, а может, в Париж вам и надо съездить без Тани? Поверьте, те, кто не захотел на вашу командировку оформить еще и вашу жену, желают вам добра. Вы все-таки вылезли бы из-под каблука вашей жены, съездите в Париж. Вдруг войдете во вкус жить на свободе. Ну, а если не понравится, по приезде опять залезете добровольно под каблук собственный жены. Алеша, Генрих IV в свое время сказал: "Париж стоит мессы". Поверьте мне, Алеша, своему учителю: Париж стоит того, чтобы в него съез дить без жены!

Эти слова были пророческими: Алеша из Парижа привез новую жену.

Ранней весной я получила путевку в Крым, в санаторий "Нижняя Ореанда". После Сергеева, который за какие-то провинности был снят с поста главврача больницы, эти обязанности стал выполнять очень достойный человек и хороший врач Ростислав Владимирович Григорьев. Когда я стала собираться с Дау в Крым, он мне предложил организовать доставку Дау в самолет. Учтя трудности Чехословакии, хотела взять с собой в Крым Танечку, но у нее появился жених. Ростислав Владимирович мне очень помог: молодые, энергичные врачи на медицинской машине доставили не только нас в аэропорт, а подрулили к самому самолету. Мы с Дау летели в Крым в начале апреля 1967 года. Из Президиума Академии наук была дана телеграмма в санаторий, нас в симферопольском аэропорту ждала машина, удобная, длинная, марки ЗИМ.

После знаменитого крымского горного перевала Дау у меня потребовал туалет. Примерно год после активного лечения в Чехословакии Дау чувствовал себя отлично. Но потом опять участились ложные позывы в туалет. Это был уже процесс травматических спаек в кишечнике, который развивался давно.

— Даунька, милый. Ты должен знать: позывы у тебя ложные.

— Коруша, а вдруг нет.

— Зайка, тогда мне придется ликвидировать "последствия аварии".

— Коруша, ты еще смеешь шутить? Попроси водителя остановить машину.

— Даунька, посмотри, кругом горы, скалы и ущелья!

— Да, Коруша, ты права.

Водитель знал — везет больного. Сверхбыстро домчал нас до санатория. Дау нервничал, метался, тосковал по туалету и совсем раскис. Сумерки уже спустились, оставив Дау в машине, я ворвалась в вестибюль санатория. Нарядная, благополучная публика танцевала. Где найти дежурного врача? Мой вид и энергичное требование врача вместо приветствия остановили танцы. Мне указали на диван, там сидел молодой врач в белом халате, рядом девушка.

— Доктор, здесь есть близко туалет?

— Да, — сказал он, явно растерявшись.

— Пожалуйста, помогите мне из машины у подъезда до туалета проводить больного мужа.

Водворив Дау в туалет, я представилась врачу. Он просветлел, поняв, что имеет дело с больным, но не с сумасшедшим.

— Мы вас ждали с утра. Ключи от ваших люксов у меня.

В люксе туалет и ванна оказались очень удобными. После ванны уложила Дау в роскошную постель, он быстро уснул.

Я осмотрела люкс: все как в сказке. Огромная столовая, дивная площадь для тренировочной ежедневной ходьбы. Обследовала пол: паркет гладкий, не имеет ни одного рубца. Дау не зацепится искалеченной ногой, это было главным. Окна открыты, непонятным ароматом напоен воздух. Выглянула в окно: парк, где-то вдали шепот моря. Море так не пахнет. Аромат незнакомый, но удивительно сильный, свежий. Уж не попала ли я в райский сад?

Утром, на рассвете выглянула в окно — и замерла в восторге: на фоне морской синевы цвели деревья иуды, а аромат распространяли аметистовые каскады глицинии. Так вот как пахнет и цветет глициния! Я впервые в это время года в Крыму, впервые увидела цветы глицинии. Это не просто цветы, это благоухающие водопады. Я открыла стеклянную дверь столовой. С высоты небес все крыльцо в столовую охватила глициния — вот это аромат! В спальне тоже стеклянная дверь. Открываю — большая терраса, вид на море. С утра пришел врач, привел массажистку. — В нашу общую столовую много ступенек вниз. Вам еду будут приносить сюда, в ваш люкс.

Пока массажистка занималась с Дау, я решила сбегать посмотреть море, но не тут-то было. Добежала до лифта, лифт уже ушел к морю. "Нижняя Ореанда" не соответствует своему названию: море внизу, а «Ореанда» — наверху. Бегом назад, к Дау. По дороге обратила внимание: площадь парка неровная. Ступеньки, подъемы, спуски — гулять ему будет трудно.

После завтрака пришел врач по гимнастике. На занятия гимнастикой надо приходить в лечебный корпус, в физкультурный кабинет. Назначил время. Погуляла с Дау по открытой веранде, усадила, снабдив его литературой, сама бегом решила посмотреть, где лечебный корпус и как туда пройти.

Еще назначили на завтра для Дау морские ванны. Дорога в лечебный корпус оказалась ровной, но ступеньки каменные, высота каждой ступеньки чуть ли не в два раза выше нормальных ступенек в нашей квартире. Эти ступеньки острые и очень зловещие. Все это вызвало тревогу: сумеет ли Даунька так высоко шагнуть искалеченной ногой?

С завистью смотрела: все отдыхающие идут, не замечая высоты ступенек, в лечебный корпус. В последнее время Дау стал посещать ученые советы в институте. В здании института с фасада ступеньки нормальной высоты, а справа, с боковой стороны — ступеньки завышены. Как-то, идя на ученый совет, Дау направился войти по ступенькам справа, сопровождающая его Танечка еле-еле удержала его от падения.

Подошли с Дау вместе к ступенькам лечебного корпуса.

— Даунька, — спокойно сказала я. — Посмотри, ступеньки здесь немного выше нормы. Я тебя очень крепко держу. Постарайся как можно выше поднять ногу.

Осилили. Когда поднимал левую ногу, всем телом навалился на меня. Очень тяжело, но выдержать можно. Очень обрадовалась, что не попросила помощи. Спускаться легче, но тоже небезопасно: максимум напряжения, максимум внимания. Куда легче до десяти раз за ночь шнуровать высокие протезные ботинки. Ночью нет смертельной опасности. Но эти тренировки тоже пошли на пользу, через две недели Дау уже легко брал этот каменный барьер.

Когда я Дау подводила к этой зловещей лестнице, вся окружающая публика замирала. Получался кадр киноленты «стоп». Когда мы с Дау преодолевали лестницу, все легко вздыхали и улыбались, но ни один человек не подошел помочь мне. Почему? Вероятно, потому, что публика в этом санатории была именитая!

Узнала, что в лечебнице можно принимать сакинские лечебные грязи. Попросила врача назначить Дауньке грязи на живот и больную ногу. Врач ответил: "В санаторной карточке больного Ландау московские врачи не назначили ему грязи". Тогда пошла к главврачу санатория. Им оказалась очень симпатичная и добрая женщина. Она со мной согласилась, что грязи могут принести больному пользу.

Грязевые ванны были под строгим наблюдением врачей. Пульс был безупречен, больной стал себя чувствовать лучше. Грязевые ванны продолжались. Когда в Москве Александр Александрович Вишневский и Кирилл Семенович Симонян спрашивали Дау: "Опишите ваши боли в животе", он говорил: "Тысячи раскаленных иголок пронизывают весь мой живот".

После десятой грязевой ванны, в палате уложив Дау отдыхать, вдруг слышу — он закричал:

— Коруша, ура! Я выздоравливаю!

Я кинулась к нему:

— Перестал болеть живот?

— Коруша, не совсем, но раскаленные иголки явно смягчили свои агрессии.

Как он ожил! Глаза засверкали. Мы были очень счастливы, надеясь на ближайшее выздоровление.

После 14-й грязевой ванны в Крыму, в санатории "Нижняя Ореанда" в 1967 году в начале лета:

— Коруша, раскаленные иголки исчезли из моего живота совсем!

— Даунька, ты выздоровел?

— Нет, Коруша, понимаешь, у меня в животе остались какие-то сильные распирающие боли. Но характер болей совсем изменился. Боли потеряли остроту, но все равно они очень неприятные.

Так! Изменился характер болей. В те дни я огорчилась: одни боли кончились, другие, уже распирающие, возникли.

Я не медик, не могла знать, что распирающие боли в животе это следствие послетравматических спаек. Острые боли зажатых нервов, видимо, заглушали распирающие боли. Итак, корешки нервов, зажатых сломанным тазом, сами проросли в июне 1967 года.

Ложные позывы увеличились. Теперь он уже ночью встает до десяти раз, не меньше! Послетравматические спайки в кишечнике уже активно начали развиваться!

Если бы мой муж был слесарь или шофер, при нем не состоял бы Е.М.Лившиц, тогда этому паразиту поживиться было бы нечем. Слесарь пришел в сознание, стал жаловаться на неотступные боли в животе, на бесконечные ложные позывы в туалет. Медики вспомнили бы о забрюшинной гематоме, по науке, в операционной вскрыли бы живот, и, конечно, разобрались бы в кишечнике. Эта область не состоит из сотни миллиардов микроскопических неизученных клеток. Человек был бы спасен. Но медики подняли несусветный шум на всю планету, имея в виду возвысить свою карьеру. Они все забыли, что у Ландау кроме мозга есть еще и кишечник.