I. ВОЕННЫЙ МАКСИМАЛИЗМЪ И ДЕМОКРАТІЯ

Въ развалинахъ Европа — раздавленная, обезсиленная, униженная. Что говорить о побѣжденныхъ, что говорить о тѣхъ, кто сами себя раздавили, — но еле дышатъ и побѣдители; и, еле дыша, въ надрывномъ торжествѣ наваливаются всей тяжестью своихъ искромсанныхъ тѣлъ на поверженныхъ враговъ, и давятъ ихъ и выжимаютъ изъ нихъ, что могутъ, и силятся снять съ нихъ послѣднюю рубашку, чтобы самимъ не остаться голыми.

Исполнились судьбы — раздавлена Европа. Есть побѣдители и есть побѣжденные; въ общемъ несчастій есть измывающіеся и униженные, въ общей подавленности есть угнетатели и угнетенные; но разбиты всѣ. Тамъ, за океанами, воздымаются новыя, могучія, культурно-государственныя образованія; тамъ господствуетъ Америка, своими милостями отогрѣвая отмирающіе члены стараго міра; къ ней прибѣгаютъ за помощью, за разрѣшеніемъ трудностей, за признаніемъ; прибѣгали за милостью, за справедливостью, за правомъ и за силой; прибѣгали, какъ къ старшему, какъ къ сильному и мудрому, — точно не только почувствовала себя Европа уничтоженной, но и ничтожной, не только безпомощной, но и безтолково неумѣющей себѣ помочь. Тамъ, за материками и морями растетъ въ тишинѣ восточная мощь, и наливается нашими расплесканными силами, нашимъ развѣяннымъ добромъ. Европа сброшена и раздавлена.

Гдѣ предвкушенія, обольщенія, обѣтованія побѣды, всѣхъ ея несказанныхъ благъ, ея предѣльныхъ завершеній — уничтоженіе милитаризма, установленіе царства права и справедливости, мира и благоденствія? Они на дѣлѣ оказались тѣмъ самымъ, чѣмъ и всегда представлялись неподкупной мысли, — безподобной ложью, гигантской сѣтью для простофиль, сплетенной ловкачами изъ нитей растяжимой словесности. Позволительно ли удивляться тому, что раздробленіе государственныхъ образованій, созидавшихся вѣковой исторіей, и перекраиваніе ихъ — даетъ не разрѣшеніе европейскихъ вопросовъ, а невылазную путаницу? Можно ли было не предвидѣть, что величайшее бореніе величайшихъ державъ, сочетавшее всенародность первобытныхъ временъ съ высокой культурностью позднѣйшихъ, — приведетъ къ ея первобытному разгрому; что нашъ обнищавшій, обезкровленный материкъ будетъ сброшенъ съ былой міровой высоты, съ вершинъ великодержавности и высококультурности; что другіе станутъ водителями и образцами человѣчества?

И все же предвидѣнное и естественное, свершившись, стоитъ передъ потрясенной душой неотступнымъ вопросомъ. Познанія и направленія ищетъ душа европейская и сквозь удушающую печаль. Иные, въ скорбь погружаясь, дѣлаютъ ее содержаніемъ своей жизни; иные, чтобы поддерживать жизнь, подавляютъ или отворачиваются отъ ея скорбей. Европеецъ не боится напряженности своихъ чувствъ, плакать для него не значитъ отказаться отъ пониманія. Онъ ищетъ понять неизбѣжность происходящаго и утвердить возможности будущаго; онъ ищетъ путей дѣйствія. И онъ пойдетъ по этимъ путямъ, унося съ собой неутолимую скорбь о бывшемъ и несбывшемся, щемящую любовь и — если надо — безпощадную ненависть.

Но еще рано укутывать прошлое неутѣшною памятью; ибо не свершилися судьбы, — онѣ еще свершаются, не завершился разгромъ, — онъ еще производится; не погасла еще міровая эпоха, она только погасаетъ. возможной реальности, и задачи безконечныя, несоразмѣренныя съ наличными силами и возможностями, запредѣльныя; съ одной точки зрѣнія могущія быть признанными фантастическими, съ другой — идеальными. Къ идеально-фантастическимъ задачамъ относятся идеи установленія царствія Божія на землѣ, побѣды креста надъ полумѣсяцемъ и полумѣсяца надъ крестомъ. Къ нимъ относятся и цѣли, приписанныя великой европейской войнѣ ея руководителями.

1. ВОИНСТВУЮЩЕЕ МИРОТВОРЧЕСТВО

Обращаясь къ сущестьеннѣйшимъ духовнымъ основамъ несравнимаго европейскаго разгрома приходится выдѣлить максимализмъ военныхъ цЬлей, коему его въ первую голову приходится вмѣнить.

Разнаго типа задачи ставились войнамъ въ разныя времена; говорю не о подлшшо преслѣдуемыхъ и достигаемыхъ войнами цѣляхъ, a о духовной оболочкѣ таковыхъ, подчасъ являющейся и психически двигающей силой. Бывали задачи конкретныя, ограниченныд, заключенныя въ предѣлахъ возможной реальности, и задачи безконечныя, несоразмѣренныя съ наличными силами и возможностями, запредѣльныя; съ одной точки зрѣнія могущія быть признанными фантастическими, съ другой — идеальными. Къ идеально-фантастическимъ задачамъ относятся идеи установленія царствія Божія на землѣ, побѣды креста надъ полумѣсяцемъ и' полумѣсяца надъ крестомъ. Къ нимъ относятся и цѣли, приписанныя великой европейской войнѣ ея руководителями.

Вѣчный миръ — таковъ былъ военный лозунгъ Антанты. Война — величайшее бѣдствіе, преступленіе и грѣхъ; Германія, единственная милитаристическая и имперіалистическая держава среди мирныхъ демократическихъ государствъ міра, вызвала ее, слѣд., виновная въ величайшемъ преступленіи передъ человѣчествомъ, должна понести за нее исчерпывающую кару. Не какъ врагъ, не какь опасный противникъ, не какъ конкурентъ подлежитъ Германія разгрому; не во имя выгодъ или благъ другой стороны, а во имя священной идеи, верховной объективной цѣнности, самодовлѣющаго императива. Разгромъ Германіи — не дѣло политической, исторической цѣлесообразности или необходимости, а — задача — внѣисторическая, абсолютная.

Заодно тотъ же взглядъ былъ распространенъ и на другія страны германской коалиціи. И Австрія подлежитъ уничтоженію какъ виновница войны (ультиматумъ Сербіи), но еще въ большей степени къ качествѣ нарушителя другого священнаго принципа — принципа самоопредѣленія національностей, по этому случаю возведеннаго въ святыню, равную идеѣ вѣчнаго всечеловѣческаго мира; нарушители обоихъ одинаково подлежатъ разгрому во имя равнозначныхъ вѣчныхъ началъ. Къ Турціи, можетъ быть, и не стоило, но во всякомъ случаѣ не трудно было примѣнить подобныя же мѣрила; Болгарія была преступна уже тѣмъ, что шла съ такими преступниками.

Насколько правдива была такая постановка вопроса — было и въ то время внѣ спора для всякаго, кто хотѣлъ и могъ оставаться зрячимъ, т. е. — говоря то же самое въ моральной транспонировкѣ — честнымъ. Однако, при массовомъ ослѣпленіи это въ то время могло еще требовать выясненія. Теперь было бы просто смѣхотворно обсуждать единственность германскаго милитаризма, когда всѣ страны-побѣдительницы взапуски стремятся возможно шире продвинуть свои «имперіалистическія» вожделѣнія; и было бы до зазорности наивно оспаривать святость принципа самоопредѣленія, когда съ одной стороны онъ походя нарушается тѣми, кому оказывается неудобнымъ и кто въ силахъ его нарушить, а съ другой стороны — по скольку кладется въ основу государственныхъ оформленій — нерѣдко приводитъ къ взаимному поѣданію и общему пониженію постигнутыхъ имъ народовъ. Пусть не говорятъ, что разочаровались въ государственныхъ дѣятеляхъ и пр. Подобному разочарованію цѣна не бòльшая, чѣмъ былому очарованію. Въ нихъ обоихъ — одинаково мало совѣстливаго мышленія; въ нихъ обоихъ одно стремленіе мыслитъ не съ отвѣтственной отчетливостью, а согласно житейскому удобству, пользуясь самодовлѣющими идеями, какъ обстановкой жизненнаго уюта или какъ средствами дѣлового успѣха, — проникаясь вѣрой въ святые идеалы, когда это удобно для текущихъ выгодъ, и разочаровываясь въ ихъ осуществимости, когда исчезаетъ надобность ихъ провозглашать.

Какъ бы то ни было, священныя цѣли войны противъ Германіи были провозглашены Антантой, и пропаганда ихъ велась съ ни съ чѣмъ не сравнимой настойчивостью. Побѣда надъ германской коалиціей не строилась въ мѣру жизненной потребности ея враговъ, а обосновывалась всечеловѣческой, категорической, ничѣмъ не ограниченной значительностью и святостью самой задачи. Война велась не противъ Германіи, а противъ сосредоточившихся и воплотившихся въ Германіи предпосылокъ всякой возможной войны, притѣсненій, насилій и несправедливости; она и должна положить конецъ войнамъ и угнетеніямъ и навѣки установить пацифизмъ и благоволеніе въ человѣчествѣ. Тѣмъ самымъ производилась вербовка въ сторонники войны на сторонѣ Антанты всѣхъ принципіальныхъ и эмоціональныхъ противниковъ войны, всѣхъ добросердечно скорбѣвшихъ объ ея жертвахъ, всѣхъ мечтателей о благоденствіи, всѣхъ болящихъ чужими ранами и чужимъ горемъ. Въ этомъ заключалась практическая выгода для Антанты подобнаго пацифистическаго обоснованія войны: оно не только вдохновляло и ободряло бойцовъ; оно главнымъ образомъ привлекало сочувствіе и содѣйствіе всѣхъ небойцовъ въ своихъ и чужихъ государствахъ, дѣлая ихъ косвенными участниками войны, самихъ нейтральныхъ — дѣлая стороной, претворяя внѣбоевыя, противовоенныя чувства и настроенія въ факторы борьбы, дѣлая военнымъ орудіемъ — самый пацифизмъ. Въ претвореніи самодовлѣющихъ святынь въ орудія войны — проявилось блестящее тактическое умѣніе и тактическій успѣхъ вождей Антанты. Другой вопросъ — къ какимъ болѣе отдаленнымъ послѣдствіямъ должно было при-вести использованіе идей и чувствъ, какъ средствъ достиженія противоположныхъ имъ результатовъ.

Какъ бы то ни было, пацифизмъ, выставленный цѣлью войны, сталъ союзникомъ Антанты; благоденствіе человѣчества — ожидаемымъ плодомъ побѣды. Разъ уже — по винѣ Германіи — неизбѣжными стали безграничные ужасы, такъ пусть ужъ по крайней мѣрѣ — по заслугѣ Антанты — они производятся во имя цѣли окончательной, которая, осуществленная, ихъ окупитъ, покроетъ всѣ бѣды величіемъ тѣхъ благъ, которыя она съ собой принесетъ. Остановиться посреди пути — значило бы оставить всѣ жертвы напрасными (милліоны разъ повторялось это разсужденіе), значитъ задаромъ выбросить шакаламъ исторіи безчисленные трупы, расплескать попусту потоки жертвенной крови. Послѣ всѣхъ бѣдъ и ужасовъ — вернуться къ старому міру, это значитъ совершить непрощаемый грѣхъ передъ величайшими жертвами, обрекши ихъ на безплодіе. Лучше еще принести жертвы, іи еще; лучше одинъ разъ до тла опустошить себя и противника, чтобы за то ужъ навсегда цѣликомъ достичь искомой вѣковѣчной цѣли. Безпредѣльность цѣли имманентно вела къ безпредѣльнымъ жертвамъ и напряженіямъ, къ войнѣ «до конца». До конца, до исчерпанія всѣхъ средствъ, до полнаго низверженія противника было бы безсмысленно вести войну во имя конкретныхъ ограниченныхъ цѣлей, — ибо ограниченныя цѣли самой своей ограничиваемостью ограничиваютъ и средства, которыя стоитъ на нихъ затратить, и слѣд. само собой предустанавливаютъ войнѣ опредѣленный предѣлъ; соотвѣтственно приближенію къ этому предѣлу онѣ предопредѣляютъ и компромиссный миръ. Но воевать во имя конкретныхъ историческихъ цѣлей значило бы санкціонировать войну, какъ допустимую историческую категорію. Пацифисты не могли стать на эту позицію, — ибо вѣдь воевать никоимъ образомъ недопустимо. А потому ужъ если воевать, то свыше всякой мѣры; за цѣли, передъ величіемъ которыхъ неразличаемымъ становится немного больше или меньше жертвъ, потерь и страданій. Пусть будутъ и еще ужасы, лишь бы не напрасно (а все напрасно, что не идеалъ), — чтобы больше уже никогда не было ни жертвъ, ни ужасовъ. Такъ создался пацифистическій максимализмъ, какъ обоснованіе войны до конца.

Трудно учесть то зло, которое онъ принесъ человѣчеству даже въ своемъ чистомъ, искреннемъ, убѣжденномъ воплощеніи, — оставляя въ сторонѣ тотъ безмѣрный грѣхъ лицемѣрія и лжи, какой онъ внесъ въ жизнь, служа и прикрытіемъ и орудіемъ своекорыстныхъ задачъ; и оставалось бы отчаяться въ совѣсти и мыслительной способности человѣчества, еслибы, придя въ себя, оно не заклеймило его, не растоптало, не возненавидѣло, и не запечатлѣло своей ненавистью навѣки въ непреходящихъ оцѣнкахъ. Именно, этотъ военно-пацифистическій максимализмъ, внѣдривъ мысль о законности ставить протекающей войнѣ предѣльныя цѣли, о возможности ихъ добиться, — послужилъ подпочвой для максимализма націоналистическаго и дли максимализма соціальнаго (въ большевизмѣ); если можно сразу осуществить вѣчный миръ между государствами и народами, то почему не осуществить несравненно болѣе доступную задачу «полнаго» удовлетворенія національныхъ стремленій, — и всѣ національныя стремленія были развернуты сразу во всю полноту и во всей своей несовмѣстимости; почему не сдѣлать опыта осуществить и всю завѣтную соціальную программу. Тотъ же военно-пасифистскій максимализмъ послужилъ превосходной ширмой для максимализма государственно захватническаго (уже столько жертвъ принесено, такъ ужъ по крайней мѣрѣ удовлетворимъ сразу всѣ историческіе запросы и всякія возможныя цѣли за счетъ побѣжденныхъ).

Итакъ, во имя предѣльной цѣли, т. е. нѣкоего представленія, пожеланія, предположенія, формулы, слова, — вообще во имя чего то лишь мыслимаго — пацифизмъ вовлекалъ въ реальныя жертвы, подлинную гибель, уничтоженіе, разрушеніе, смерть. Разрушеніе происходило, гибель совершалась, смерть наступала, а цѣль — лишь предносилась. Смерть ширилась, невозмѣстимое уничтожалось, невозвратное исчезало — а цѣль все предносилась. Что же если эта цѣль была недостижимой или будетъ недостигнутой? Вотъ же идеалъ не осуществился, — какъ оправдать погубленныхъ во имя его? Но могъ ли онъ осуществиться въ эту войну? лежалъ ли онъ въ предѣлахъ возможности? Обязательна была увѣренность въ этомъ, чтобы хотя бы одну лишнюю жертву допустить во имя его. Въ какой же преступный азартъ надо было впасть, чтобы на карту предносившейся — но во всякомъ случаѣ необезпеченной возможности лить потоки человѣческой крови, громоздить бѣдствія и развалины; да вѣдь и азартный игрокъ рискуетъ непосредственно лишь своимъ благосостояніемъ и жизнью, а эти люди рисковали жизнью народовъ и достояніемъ культуръ. А между тѣмъ не могло же не быть яснымъ, что уничтоженіемъ двухъ государствъ и культуры нельзя измѣнить въ два-три года природу человѣка, природу народовъ, природу государствъ, природу общества, природу производства и распредѣленія; что самый способъ установленія пацифизма путемъ войны и побѣды есть вызовъ человѣческому разуму, что войной и уничтоженіемъ не устраняются причины, создающія то, что якобы подлежало устраненію, что приписываемое Германіи облыжно приписывается ей одной, что задача поставлена лживо и цѣль внѣреальна. Какъ не предпочесть этимъ недоумкамъ идеализма тѣхъ ловкихъ и беззастѣнчивыхъ политиковъ, въ рукахъ которыхъ они были лишь покорными маріонетками, и которые сознательно пользовались ихъ идеями мира, какъ смертоносными орудіями войны.

И совершалось дѣло безповоротной смерти во имя марева предполагаемой благой жизни. И теперь, когда все кончено, и побѣда привела къ гибели, они готовы отыграться на разочарованіи или на какихъ либо новыхъ фантазіяхъ, кого то въ чемъ то обвинять, только — не свой грѣхъ и не свое преступленіе.

2. ОПРАВДАНІЕ МИНИМАЛИЗМОМЪ

Оставимъ этихъ зловѣщихъ недоумковъ. Пусть до максимума доведенныя цѣли, ставимыя войнѣ, не выходятъ за предѣлы реальности, обращены только на количественно наибольшее осуществленіе задачъ, неизмѣнно въ дѣйствительности преслѣдуемыхъ: навсегда обезопасить родину, убрать съ ея пути сразу всѣхъ опасныхъ конкурентовъ, осуществить разомъ всѣ ея запросы. Изъ за временнаго, преходящаго — воевать не стоитъ; ужъ если воевать, такъ изъ за рѣшающаго, предопредѣляющаго все будущее.

Но и здѣсь — хотя бы это вѣчное и максимальное было взято въ разрѣзѣ историческомъ, земномъ — и здѣсь остается то же роковое обольщеніе. И здѣсь реальныя жертвы, смерть, гибель въ настоящемъ сопоставляется не съ чѣмъ то въ современности-же имѣющимъ осуществиться, а съ предполагаемымъ въ будущемъ. И здѣсь уже сейчасъ приносятся жертвы во имя не того, что сейчасъ же и должно быть получено, а во имя послѣдствій, которыя должны только со временемъ сказаться, которыя, слѣдовательно, должны явиться результатомъ не однѣхъ этихъ жертвъ, но и многихъ другихъ причинныхъ линій, многихъ другихъ послѣдованій событій. Быть увѣреннымъ въ этихъ событіяхъ нельзя, расчитать ихъ немыслимо. Конечно, можно стремиться ихъ предугадать, можно и слѣдуетъ руководиться тѣми или иными о нихъ предположеніями; мало того— нельзя ими не руководиться; и тотъ именно государственный человѣкъ, кто, взоромъ проникая вдаль, видитъ, предвидитъ и учитываетъ будущее. Но дѣйствовать можно лишь въ настоящемъ, примѣнительно къ настоящему. Твердо и дѣйственно для будущаго и плодотворно лишь то, что сдѣлано примѣнительно къ тѣмъ условіямъ, когда сдѣлано; выгодно лишь то, что выгодно въ настоящихъ обстоятельствахъ, укрѣпляетъ страну лишь то, что ее укрѣпляетъ въ данную эпоху, что ее обезпечиваетъ отъ враговъ и конкурентовъ сегодняшняго дня, дѣйственны лишь тѣ орудія, которыя могутъ сейчасъ (въ историческомъ смыслѣ этого слова) быть пущены въ ходъ. Обезпечить себя на будущее можно только утверждая себя въ настоящихъ обстоятельствахъ. Мощь и безопасность не копятся про запасъ; добытое сверхъ нужнаго сейчасъ есть не дополнительный выигрышъ, а только обуза. Безпочвенна надежда и безумна гордыня — снять съ будущихъ поколѣній хоть какую нибудь долю ихъ трудовъ, опасностей, заботъ. Забота о грядущихъ можетъ лишь въ томъ заключаться, чтобы ихъ сдѣлать способными и сильными заботиться о себѣ.

Неисповѣдимо будущее; откуда возникнутъ слабости и опасности завтрашняго дня — намъ сегодня знать не дано; и тѣмъ самымъ не дано ихъ предотвратить или парализовать. И каждая лишняя капля крови, пролитая не для задачъ историческаго дня и живыхъ поколѣній, есть даромъ — т. е. преступно — пролитая кровь. Ибо неосмысленно жертвами настоящаго добиваться благопріятныхъ послѣдствій въ неопредѣленномъ будущемъ, когда это будущее, предопредѣляемое множествомъ различныхъ и независимыхъ, частью въ настоящемъ еще и незримыхъ и неподлежащихъ воздѣйствію причинныхъ цѣлей, можетъ быть и такимъ, при которомъ добытое сейчасъ окажется ненужнымъ или даже и вреднымъ.

Но и помимо того, что жертвы настоящимъ ради задачи неопредѣленнаго будущаго являются жертвами необоснованными и неоправдываемыми, — даже еслибы этого и не было, еслибы можно было обезпечить въ будущемъ ожидаемый благотворный эффектъ, правомѣрно и законно ли возлагать на современныя поколѣнія, на современное государство, на современный хозяйственный аппаратъ — тяготы, связанныя съ поколѣніями, съ государствомъ, съ хозйственнымъ аппаратомъ бу-дущаго? Брать лично на себя ношу непосильную во имя интересовъ будущаго — это и будучи нецѣлесообразнымъ, можетъ оставаться благороднымъ и морально возвышеннымъ. Но подобныя жертвы возлагать на другихъ, вовлекать въ нихъ государство, ставить подъ ударъ современную культуру — это не только нецѣлесообразно, губительно, это и морально непозволительно, это и соціально неоправдываемо. Почему современнымъ поколѣніямъ сверхъ мѣры своихъ жизненныхъ задачъ взваливать на себя и бремя будущаго, къ тому же неизбѣжно проблематическаго; и какъ можетъ выдержать современная государственность, еле справляющаяся со своими собственными задачами, — въ сущности вовсе даже и не справляющаяся съ ними, — какъ можетъ она вдобавокъ справиться еще и съ дополнительными задачами, задачами будущаго? Современное поколѣніе подъ бременемъ тяготъ будущаго падетъ изнеможенное, современное государство подъ бременемъ задачъ будущаго расшатается въ своихъ устояхъ, и задачи будущаго будутъ не облегчены для будущихъ поколѣній, а затруднены, и государство будущаго будетъ не укрѣплено чрезмѣрными напряженіями настоящаго, а подорвано. Во имя безпредметныхъ цѣлей исковеркано будетъ настоящее, а тѣмъ самымъ надломлено и будущее.

Но развѣ могутъ быть признаны обезпеченными въ своей достижимости какія бы то ни было военныя цѣли, хотя бы и далеко не максимальныя? А если нѣтъ, то приносимыя на войнѣ жертвы не являются ли недопустимой азартной ставкой, какая бы съ ихъ помощью задача ни подлежала осуществленію?

Въ нѣкоторой степени это такъ и есть. Но если каждая война, представляя великій моральный рискъ, возлагаетъ величайшую отвѣтственность за ея необоснованность, сверхсильность, за возможную историческую неоправдываемость, — то въ какой мѣрѣ возрастаетъ эта отвѣтственность по мѣрѣ увеличенія, преувеличенія, максимализаціи цѣлей войны; и не ясно ли, что она возрастаетъ настолько, что должна бы подавить, задавить всякую живую человѣческую совѣсть. И если люди, гнавшіе общественное сознаніе къ масимальнымъ Государственнымъ, а въ особенности вѣчнымъ міровымъ и мировымъ цѣлямъ, до сихъ поръ еще не раздавлены собственной совѣстью или мнѣніемъ окружающихъ, если они до сихъ поръ — послѣ того, что произошло, все еще гарцуютъ на поверхности общественной жизни, куда то ведутъ, чѣмъ то руководятъ, что-то проповѣдуютъ и истолковываютъ, если они до сихъ поръ не изъяли себя изъ общественной жизни, то поистинѣ приходится признать: толстокожа человѣческая совѣсть и растяжима, невзыскательно человѣческое долготерпѣніе и забывчиво.

Именно потому, что каждая война возлагаетъ величайшую отвѣтственность, она можетъ быть оправдываема лишь въ мѣру крайней необходимости ея веденія, неизбывности для ведущаго ея государства, поколѣнія, культуры — ея цѣлей и задачъ; посколько безъ примѣненія этого крайняго средства нарушается самая основа общественнаго и культурнаго бытія. Война оправдана въ жизни народа, посколько жизнь народа безъ нея подрывается, посколько за насущное, за необходимое, за то, безъ чего нельзя существовать, за самую основу своего существованія ставитъ народъ на карту свою и чужую жизнь.

Пусть на это не дѣлаютъ возраженій конкретной казуистики: гдѣ, молъ, кончается необходимое и начинается то, безъ чего можно обойтись; въ чемъ насущный интересъ и въ чемъ интересъ уже не насущный, гдѣ граница той мѣры, которая обосновываетъ войну, и за предѣлами которой война становится неоправдываемой. Разумѣется, этихъ предѣловъ съ точностью указать нельзя, и легко субъективно относительно нихъ ошибаться. Но только еще безъ мѣры наивный или сверхъ мѣры лукавый возражатель можетъ подобными отводами удовлетвориться. Подъ формулы общаго порядка никогда безъ остатка неподводима живая плоть бытія, но это отнюдь не значитъ, чтобы слѣдовало отказываться отъ общихъ мыслей въ обсужденіи конкретнаго. Это только означаетъ, что формула не какую нибудь точную мѣру предназначена установить, а намѣчаетъ лишь направленіе, въ какомъ слѣдуетъ искать искомыхъ рѣшеній. Это не значитъ, что оправданію подлежитъ война, которая ведется только за такія то опредѣленныя цѣли, это значитъ, что оправдываема война, цѣли которой подлежатъ суженію къ наименьшимъ, сведенію на необходимѣйшія, насущнѣйшія. Это — въ общемъ итогѣ — значитъ, что въ дѣлѣ войны оправданнымъ можетъ быть не максимализмъ цѣлей, а ихъ минимализмъу что священна не та война, которая ведется, или посколько ведется за величайшія задачи человѣчества, а лишь та, которая ведется за наиболѣе узкія, неотъемлемыя, необходимѣйшія условія народной жизни. Войну оправдываютъ не предѣльныя задачи, а лишь предѣльная необходимость. И поистинѣ поразительно, какъ столь простое положеніе не было въ нашу эпоху признано безспорнымъ, какъ могла произойти та роковая аберрація великой войны, при которой, разгоняя ее къ наиболѣе тягостнымъ напряженіямъ, кичились мнимой святостью ея облыжныхъ задачъ, — какъ въ оправданіе войны выставляли то самое, что именно и должно было служить ея безпощадному осужденію.

* * *

Съ полной ясностью сказались намѣченныя отношенія на великой войнѣ. Война должна быть доведена до конца — во имя максимально поставленныхъ задачъ; не въ устремленіи къ минимально неизбѣжному самообезпеченію, что въ разныхъ стадіяхъ войны могло склонить къ заключенію на тѣхъ или иныхъ основаніяхъ мира согласительнаго; нѣтъ — до полной конечной побѣды. Конечно, еслибы внѣ войны оставались сильныя державы, слѣд., если бы использованіе войны подлежало ограниченію съ ихъ стороны, то тѣмъ самымъ этотъ лозунгъ потерялъ бы значительную долю своей цѣнности. Но этого не было и побѣдившая сторона могла расчитывать на реализацію побѣды въ полную свою волю, могла разсчитывать переложить на противника всѣ бѣдствія и потери, — не отдавая себѣ отчета въ обманчивости самой задачи. Прекратить войну на какомъ нибудь согласительномъ мирѣ — значило бы даже для той стороны, которая оставалась сравнительно въ наиболѣе благопріятномъ положеніи, взять на себя, на свой народъ, на свое будущее — часть великихъ потерь, неоплаченными врагомъ. А между тѣмъ цѣной дальнѣйшихъ напряженій, цѣной дальнѣйшихъ потерь можно, достигнувъ наибольшихъ результатовъ, и самыя эти потери возложить на поверженнаго врага.

И вотъ потери, бѣдствія, уничтоженіе людей, цѣнностей, культуры возрастали и возрастали какъ у стороны побѣдившей, такъ и у противной стороны. Съ обѣихъ сторонъ уничтожались цѣнности, люди, культура; такимъ образомъ одновременно столь же непримиримо возрасталъ и счетъ побѣдителей, сколь умалялась способность возмѣщенія у побѣжденныхъ. Дѣло неизбѣжно шло къ тому, что — выражаясь для наглядности упрощенно арифметически — должна была настать минута, когда погубленное превысило бы сохраненное; и тогда сколько ни побѣждай до конца — возмѣщеніе исключалось самой объективностью. И ясно, что задолго до этого момента уже наступалъ — если еще не уничтоженіе, то во всякомъ случаѣ — разгромъ обѣихъ сторонъ.

На болѣе слабой государственности — на Россіи — упадокъ сказался всего ранѣе. Другіе держались; и именно благодаря культурно-государственной мощи и стойкости обреченной стороны — къ упадку общему дѣло шло и должно было прійти.

Максимализмъ все заслонялъ вызванными имъ аффектами, страстями и самообманомъ. Впрочемъ, не слѣдуетъ забывать, что не всѣ государства въ міровой коалиціи (въ отличіе отъ коалиціи европейской) были въ этомъ отношеніи въ одинаковомъ отношеніи, не всѣ государства несли одинаковыя потери, и слѣд. не для всѣхъ дѣйствовала эта непререкаемая арифметика. Внѣевропейскія государства всецѣло были внѣея желѣзной діалектики. Полуевропейское государство — Англія — точно такъ же лишь отчасти было ей подвержено. Естественно, что тѣмъ самымъ они были въ этомъ отношеніи свободны въ преслѣдованіи максимальныхъ военныхъ задачъ. Въ первую голову подлежала ей европейская коалиція (германская) и европейская часть коалиціи міровой (Франція, Италія), — т. е. Европа. На нихъ она и сказалась.

Въ средѣ побѣдителей въ первую голову падала эта уничтожающая діалектика максимализма, войны до конца — на Францію. Въ общей экономіи народныхъ силъ и возможностей война безъ «до-конечной» побѣды, но и безъ безпредѣльныхъ ц потому невознаградимыхъ потерь, — была бы исторически государственно несравненно менѣе зловредна. Можно считать человѣчески естественнымъ, что именно Франція не могла итти на согласительный миръ, — Франція, которая была поприщемъ войны, непосредственнымъ предметомъ нападенія. Естественно, что идея побѣды до конца оказалась здѣсь продуктомъ непреоборимой эмоціональной реакціи (какъ въ Англіи она была продуктомъ спокойнаго расчета наполовину внѣевропейской страны, свою выгоду искавшей главнымъ образомъ внѣ Европы); что непреклонность руководившаго Франціей Клемансо оказалась выраженіемъ всенароднаго порыва; и что люди, глубже и яснѣе понимавшіе положеніе, оказались отстраненными или даже — подъ рискомъ прослыть измѣнниками — самоустранившимися отъ руководства ея судьбой. Франціи, всего больше пострадавшей въ составѣ міровой коалиціи, было предупредительно предоставлено компенсировать себя за счетъ европейской коалиціи — разоренному побѣдителю за счетъ обнищавшаго врага, обезкровленному побѣдителю за счетъ обезкровленнаго побѣжденнаго.

Такъ, вызванный максимализмомъ разгромъ Европы, продолжается въ ея разгромѣ мирномъ. Всѣ тѣ, кто въ разные моменты войны отказывались итти навстрѣчу согласительному миру, будь то Антанта или нѣмцы въ эпоху ихъ торжества, — виновны въ этомъ результатѣ; виновны въ немъ всѣ, кто ставили войнѣ максимальныя цѣли. Но все же не слѣдуетъ забывать, что вредоноснѣйшій (ибо наиболѣе безпочвенный) гуманитарно-идеалистическій максимализмъ, безчеловѣчно-гуманитарный, иллюзорно-идеалистическій и военно-пацифистскій, — былъ Антантою задуманъ, провозглашенъ, освященъ и внѣдренъ въ сознаніе современности во имя своихъ интересовъ и своей побѣды.

3. ГОРДЫНЯ НЕОГРАНИЧЕННЫХЪ ПРЕОДОЛЕНІЙ

Былъ ли военный максимализмъ случайностью или онъ былъ основанъ въ существѣ современнаго міра и слѣд. вытекалъ изъ него, какъ его неотъемлемое послѣдствіе; было ли случайностью то, что не война 70 г. напр., а именно послѣдняя величайшая война вызвала эту идеологію и ея мотивировку?

Есть, дѣйствительно, въ новоевропейской культурѣ, своей высшей точки достигшей въ послѣднія передъ войной десятилѣтія, свойства, вызвавшія, или во всякомъ случаѣ облегчившія максималистическую горячку; это то чувство увѣренности въ себѣ, въ человѣческомъ могуществѣ, во всепреодолѣвающей мощи человѣческаго творчества, которое такъ характерно для повышеннаго общественнаго самочувствія и побѣдоноснаго культурнаго созиданія начала вѣка. Все преодолѣваетъ человѣческое творчество, всего оно способно достичь, всякій свой замыселъ довести до осуществленія, — таково чувство, воспитывавшееся достиженіями этихъ десятилѣтій. Пространство преодолѣвается, — и вотъ уже рѣчь человѣческая передается мгновенно въ далекіе края; материки разсѣкаются, чтобы дать проходъ левіаѳанамъ морского плаванія. Строеніе вещества раскрывается чудесно вооруженному взору и, казалось бы, отрѣшенному отъ всякаго соприкосновенія съ дѣйствительностью мышленію; человѣческій организмъ постепенно выявляетъ свои тайны. Тьма преодолѣвается потоками свѣта; невоспринимаемыя явленія природы претворяются въ сказочныя по мощи послушныя человѣку силы. Не только опираясь на природу, стали превозмогать величайшія ея сопротивленія, — превозмогается и самая безопорностъ въ природѣ; и тамъ, гдѣ еще недавно человѣчество проваливалось въ пустоту, оно живетъ и работаетъ увѣренно и спокойно. Поставивъ подъ вопросъ самыя предпосылки своего мышленія, какъ бы въ рѣшимости обойтись безъ нихъ, — человѣкъ поставилъ себѣ задачей самому построить и опору и основу своего бытія и дѣйствія. Полеты становятся дѣломъ повседневной сутолоки; вознесшись подъ небеса, человѣкъ на землю низвелъ вѣковѣчные миѳы. Приподымаются завѣсы надъ канувшимъ въ вѣчность, — и къ созидаемому настоящимъ днемъ пріобщаются непредвидѣнныя богатства человѣческаго прошлаго на разныхъ материкахъ. Не было въ исторіи эпохи большаго богатства и размаха. Съ восторгомъ и благоговѣніемъ будутъ будущія поколѣнія вчитываться въ лѣтописи совершавшагося въ наши дни, и проникновенныя души будутъ затрачивать драгоцѣнныя жизни на то, чтобы въ себѣ возсоздать и передать другимъ — духовное состояніе поколѣнія, дерзнувшаго въ безопорной средѣ опереться на себя — одинаково и въ духовномъ и въ матеріальномъ смыслѣ. Героическая эпоха новаго самоутвержденія не въ отрицаніи, не въ бунтарствѣ противъ Бога й природы, а въ строительствѣ; когда дерзновенные замыслы творятъ уже не безплотные образы и мысли, а дѣйствія и жизнь; когда все предданное оказывается низведеннымъ до безразличнаго матеріала для творимаго согласно свободно ставимымъ человѣкомъ заданіямъ.

Въ этомъ самоощущеніи, когда все кажется возможнымъ и достижимымъ, когда человѣкъ чувствуетъ себя въ уровень со всякой задачей, когда поставить проблему для него уже значитъ — и разрѣшить ее, — хотя бы и не сейчасъ, не сразу, а только рядомъ послѣдовательныхъ приближеній, въ этомъ ощущеніи уже и заложена тяга къ максимализму передовыхъ по культурѣ народовъ и людей. Эту тягу — по отношенію къ максимализму военному — добавочно питали тѣ попутныя достиженія военнаго времени, въ подводномъ и надводномъ плаваніи, въ артиллеріи и фортификаціи, въ снабженіи и транспортѣ, въ организаціи хозяйственной и военной, благодаря которымъ война только и могла быть ведомой, и которыя были плотью отъ плоти мирной культуры современности.

Я не хочу сказать, чтобы такой переносъ культурнаго самоощущенія эпохи на задачи войны, или, иначе говоря, переносъ самоощущенія, выработаннаго на духовно-предметномъ строительствѣ, на строительство соціальное — былъ неизбѣженъ, неотвратимъ. Я только хочу отмѣтитъ зарождающуюся въ первомъ тягу къ максимализму и въ области второго. Неизбѣжно ли было движеніе въ этомъ направленіи; была ли исключена возможность найти силы и разумъ для самообузданія, нащупать въ своей душѣ и въ своемъ окружающемъ то своеобразіе, которымъ соціальная среда отличается отъ космической, и въ этомъ своеобразіи обрѣсти опору для необходимаго самопознанія и самоограниченія? Отъ культурныхъ народовъ, отъ тѣхъ, именно, кто великія достиженія современности осуществлялъ, — законно было ожидать и этого достиженія — различенія, самопознанія и самоограниченія. Законность такого ожиданія всецѣло вѣдь подтверждается самообузданіемъ европейскихъ народовъ въ области максимализма соціальнаго. Почему же оно не оправдалось въ идеологіи военной?

Не сама по себѣ опасна гордыня неограниченныхъ преодолѣній, и не сама по себѣ ведетъ она къ разрушительному максимализму. Героическое сознаніе своей готовностью осуществить всякую поставленную цѣль подымаетъ духъ, окрыляетъ эту способность у тѣхъ людей, круговъ, — которые ею обладаютъ. Да и въ самомъ умѣніи преодолѣвать заключена уже и поправка на чрезмѣрность притязаній, ибо это умѣніе предполагаетъ прежде всего даръ проникнуть въ суть препятствія, духовно овладѣть имъ, чтобы преодолѣтъ его и на дѣлѣ. Великія преодолѣнія немыслимы безъ глубокаго реализма, — иначе они и не были бы осуществлены; и потому чѣмъ выше успѣшный захватъ, тѣмъ больше гарантій, что онъ, превосходя всѣ видимыя возможности, все же не перейдетъ за черту — или будетъ къ ней возвращенъ — достижимаго объективно. Опасность возникаетъ, когда гордыня неограниченныхъ преодолѣній переходитъ отъ тѣхъ, кто ихъ осуществляетъ, къ тѣмъ, кто ихъ созерцаетъ, отъ творцовъ и героевъ къ дестинатарамъ и спутникамъ. Ибо если у героя сверхмѣрная увѣренность въ своихъ возможностяхъ вырастаетъ благодаря ощущенію мощи, то у толпы она вырастаетъ благодаря неощущенію препятствій. Одинъ увѣренъ — потому что знаетъ задачу, другой — потому что ея не знаетъ. Одинъ — потому что умѣетъ плавать, другой — потому что ему море по колѣна. Отсюда грозная опасность гордыни преодолѣній, — при переходѣ ея отъ героевъ и творцовъ къ спутникамъ, къ публикѣ, къ толпѣ, при переходѣ отъ высококультурныхъ и испытанныхъ круговъ — къ безкультурнымъ и безопытнымъ. Въ области предметнаго и духовнаго творчества такого перехода собственно и не бываетъ, ибо тамъ зритель, спутникъ, человѣкъ безъ компетенціи, непосредственно и не участвуетъ въ дерзновеннѣйшихъ устремленіяхъ. Неспособный на полярное изслѣдованіе, прорытіе материка или построеніе теоріи квантъ за эти дѣла и не возьмется, — только и всего. Но тѣмъ легче происходитъ зараженіе гордыней дерзновенія въ области соціальной, гдѣ всѣ являются участниками дѣяній, гдѣ дерзость незамѣчающихъ препятствій легко перерастаетъ дерзновеніе сознающихъ свою силу ихъ преодолѣть, гдѣ къ тому же интересы и алканія подстегиваютъ и ослѣпляютъ въ бѣгѣ къ желанному. Вотъ почему именно здѣсь вѣра во вседостижимость, приводящая къ максимализму, становится столь заразительной.

Но и здѣсь еще возможны внутреннія противодѣйствія. Тѣ самые люди или слои, которые, располагая способностью къ соціальному творчеству, вмѣстѣ съ тѣмъ видятъ препятствія и понимаютъ свойства подлежащаго претворенію матеріала, тѣмъ самымъ — оказываются способными не только себя удержать на роковой чертѣ, но и оказать противодѣйствіе тому, чтобы ее преступили другіе. Горе, когда нѣтъ внутренняго противодѣйствія. Его можетъ не быть, когда нѣтъ достаточно культурныхъ и творческихъ, а потому сознающихъ реальность, слоевъ, — такой случай мы имѣли въ Россіи, и видѣли, къ чему привелъ почти повальный максимализмъ при отсуствіи сопротивленія со стороны соціальноруководящихъ группъ. Этого сопротивленія можетъ не быть не только въ силу неумѣнія, но и благодаря нежеланію руководящихъ группъ оказывать обуздывающее вліяніе. Такой случай мы имѣли въ странахъ Антанты примѣнительно къ максимализму военному. Руководящіе, духовно-господствующіе круги не только не хотѣли воздѣйствовать въ смыслѣ его обузданія, но, наоборотъ, въ стремленіи разжечь въ массахъ, въ народѣ паѳосъ войны, страсть къ окончательной побѣдѣ, — поддерживали и всячески разъяряли максималистическую духовность. На нихъ и падаетъ главная отвѣтственность за послѣдствія охватившаго массы максимализма. Силу же свою онъ получилъ благодаря тѣмъ массамъ, которыя охватилъ, благодаря ихъ вліянію въ современной государственности, другими словами — благодаря ея демократическому строю.

4. СЛАБОСТИ ДЕМОКРАТІИ

Много недоразумѣній происходитъ съ понятіемъ демократіи; естественно, что въ странахъ, недавно только пріобщившихся къ европейской культурѣ, вниманіе сосредоточивается преимущественно или даже исключительно на наиболѣе наглядной, внѣшней сторонѣ демократической государственности, на политической оболочкѣ народнаго самоуправленія, на системѣ всеобщаго избирательнаго права, парламентаризма, республиканскаго или республикански-подобнаго строя. Впрочемъ, во время войны и со стороны Антанты значительная доля идеологіи, пропаганды самовосхваленія и полемики была построена на томъ же пониманіи демократіи; страны Антанты противопоставляли себя, въ качествѣ государствъ демократическихъ — государствамъ средне-европейской коалиціи, какъ государствамъ недемократическимъ, антидемократическимъ, отсталымъ, реакціоннымъ.

Не трудно вскрыть недоразумѣнія, заложенныя въ подобномъ взглядѣ. Не стоитъ останавливаться на томъ, что и въ Германіи имѣли примѣненіе иныя изъ упомянутыхъ учрежденій (какъ то всеобщее избирательно право въ парламентъ); что другія учрежденія, точно также находящіяся въ глубокомъ соотвѣтствіи съ идеей политическаго демократизма, являются въ Германіи — такъ сказать — туземными въ силу своеобразно сложившейся ея исторіи (какъ то федералистическій строй или исконная культура вольныхъ городовъ). Важнѣе отмѣтить, что и вообще въ томъ демократизмѣ, который характеризуетъ современную культурную государственность, — существенную роль играетъ какъ наличность опредѣленнаго культурнаго уровня и распространенность культурнаго творчества, безъ которыхъ не можетъ быть и народнаго самоуправленія обширныхъ государствъ при сложныхъ условіяхъ современности, такъ и высокая степень культурной свободы, свободы духовной работы, совѣсти, убѣжденій, каковыми Германія обладала никакъ не въ меньшей степени, нежели ея враги. Но даже и этими — формально правовой и духовно-культурной — сторонами не исчерпывается строеніе современной демократіи; быть можетъ, болѣе глубокая ея сторона заключается въ томъ, что можно бы назвать демократизмомъ соціальнымъ, трудовымъ; въ томъ, что совокупная государственная, хозяйственная, культурная жизнь страны опредѣляется самостоятельной работой, иниціативнымъ строительствомъ всевозможныхъ, многоразличныхъ, всяческихъ ея составныхъ частей, лицъ и группъ. Иниціатива и даже руководство отдѣльными составными процессами, совокупно составляющими народную жизнь, исходятъ не только отъ государственно и соціально руководящихъ круговъ, а изъ разныхъ угловъ народнаго цѣлаго: народъ является не подневольнымъ, въ своей цѣльности — пассивнымъ исполнителемъ, а самостоятельнымъ строителемъ; строителемъ отнюдь не въ однихъ только формахъ избирательнаго процесса, создающаго руководителей, а строителемъ самой жизненной ткани, — самихъ учрежденій, самихъ цѣнностей, самого культурнаго, хозяйственнаго, соціальнаго содержанія — разумѣется, является строителемъ не въ полномъ своемъ составѣ, а въ разныхъ областяхъ и въ различныхъ, но не предустановленныхъ своихъ частяхъ. И еще другая черта современнаго демократизма — его индивидуалистическій моментъ: все большая общность для всѣхъ, или во всякомъ случаѣ для все большихъ круговъ, отдѣльныхъ правъ или обязанностей, впечатлѣній или дѣятельностей, возможностей или неизбѣжностей. Это относится отнюдь не къ одному избирательному праву, или ко всеобщей обязанности присяжнаго засѣдателя, или къ равенству передъ закономъ, но относится и ко всеобщему обученію, всеобщей воинской повинности; это относится въ болѣе тонкомъ и менѣе отчетливо-опредѣленномъ смыслѣ — къ всеобщему охвату уличной жизни міровыхъ городовъ, къ трамваю, не различающему классовъ и состояній, къ музею, кинематографу или парку, открытому для всѣхъ, если и не всѣми посѣщаемому и пр., и пр. Въ безчисленныхъ сплетеніяхъ проявляется и созидается демократическій строй — не только политическій, формально правовой, но и культурно-духовный, соціальный, хозяйственный. Онъ и до сихъ поръ далеко не доосуществился даже и въ странахъ полнаго, всеобщаго избирательнаго права; и вмѣстѣ съ тѣмъ давно уже въ различныхъ своихъ разновидностяхъ пробивался къ осуществленію въ разныхъ иныхъ странахъ, въ соотвѣтствіи съ ихъ исторіей, соціальными условіями и традиціями — то болѣе по однимъ, то по другимъ путямъ. Въ сущности этотъ демократизмъ совпадаетъ — или доводитъ до наибольшаго выявленія то, что называется буржуазнымъ строемъ, гражданско-государственнымъ объединеніемъ самоцѣнныхъ, свободно-подвижныхъ въ народномъ организхмѣ лицъ. Безспорно, эта разновидность человѣческаго общежитія имѣетъ имманентную тягу и къ внѣшнему оформленію въ демократію по-литическую въ тѣсномъ смыслѣ слова. Но не въ ней онъ заключается и уже во всякомъ случаѣ не ею ограничивается; и потому глубоко неосновательно измѣрять демократизмъ народа одною лишь его политической оболочкой. И вѣдь именно эта всераспространенность въ современномъ мірѣ большаго или меньшаго демократизма и была однимъ изъ основаній объема и глубины военныхъ бѣдствій и разгрома, захватившихъ болѣе широкіе слои, болѣе глубоко задѣвшихъ народную жизнь, чѣмъ это могло бы имѣть мѣсто въ какую либо иную эпоху; всеобщее участіе въ борьбѣ усилило ее и углубило всеобщую задѣтость страданіями.

Но при всемъ томъ безспорно, что чисто политическія формы демократіи и непосредственно съ ними связанныя общественныя явленія (какъ то — вліяніе общественнаго мнѣнія и т. п.) значительно полнѣе и шире развиты были въ странахъ Антанты, чѣмъ у ея враговъ. И вмѣстѣ съ тѣмъ эти именно формы имѣютъ и особо важное значеніе въ томъ максималистическомъ опьяненіи, о которомъ выше была рѣчь.

Слабая сторона политической домократіи — и грозная для нея опасность — заключается въ томъ, что въ ней единство цѣлаго является функціей отъ безчисленнаго множества самодовлѣющихъ и формально независимыхъ индивидуальныхъ воль. Каждая личность влечется по своимъ (конечно, для большихъ множествъ болѣе или менѣе схожимъ) путямъ; и изъ этого множества самодовлѣющихъ движеній, изъ этого, такъ сказать, принципіальнаго хаоса — должно получиться единое движеніе цѣлаго, непрерывное и послѣдовательное. Этихъ опасностей нѣтъ въ тѣхъ обществахъ, чье единство и непрерывность существованія связаны съ какой либо соціальной единственностью — личной, групповой, идейной; въ непрерывности этой непрекращающейся частной, именованной воли, интереса, идеи — обосновано уже и непрерывное единство цѣлаго. Иныя части цѣлаго могутъ отъ этого страдать, угнетаемыя той конкретно-частной волей, которая служитъ непрерывною опорою цѣлаго, но самое цѣлое получаетъ въ ней твердость и устойчивость, а слѣд. и всѣ его части, по-сколько основою ихъ существованія, даже и ущербленнаго, служитъ цѣлое. Въ политической демократіи цѣлое всегда находится подъ угрозой распада на многочисленныя самодовлѣющія индивидуальныя или частно-групповыя воли, изъ которыхъ оно строится. Поэтому для сохраненія своей устойчивости демократія неизбѣжно требуетъ сильной активной власти — чрезвычайно сильной власти. Слабой можетъ быть безъ чрезмѣрнаго ущерба для государства, для общества власть въ абсолютной монархіи, въ сословномъ государствѣ, въ теократическомъ обществѣ. Свѣтская политическая демократія погибла бы въ анархіи, въ распадѣ тамъ, гдѣ слабая власть недемократическая могла бы болѣе или менѣе спокойно справиться съ положеніемъ.

Поправками на эту структурную слабость политической демократіи могутъ явиться двѣ — соціальная и психологическая — особенности. Съ одной стороны, фактическая общность интересовъ, рѣшающихъ для обширныхъ слоевъ, даетъ опору для собиранія формально самодовлѣющихъ лицъ въ фактически объединенныя группы, однако, еще далеко не предопредѣляя ихъ устойчивости; съ другой стороны, психическая тяга демократіи къ сильной власти, точнѣе — готовность ей подчиниться, за нею слѣдовать, когда она имѣется и проявляетъ себя таковой, вытекаетъ изъ глубинныхъ основъ психологіи массоваго общенія и взаимодѣйствія.

Наивное мышленіе политически некультурнаго общества (каковымъ напр. являлась значительная часть русской, преимущественно соціалистической, интеллигенціи) думаетъ, что демократія — это такой приблизительно строй, при которомъ каждый можетъ, а въ качествѣ гражданина и обязанъ, во все вмѣшиваться. На самомъ дѣлѣ подобный строй былъ бы хаотическимъ анархизмомъ и въ него вырождается лишь подорванный въ своей жизненности народъ. Въ здоровомъ обществѣ людямъ и неохота и недосугъ во все вмѣшиваться; каждый занятъ своимъ дѣломъ, мыслью, интересомъ, развлеченіемъ, заботой, и требуетъ, чтобы съ политическими задачами справлялись тѣ, кому эту работу довѣрили, — за собой оставляя право провѣрять, смѣщать, вмѣшиваться въ рѣшающія минуты. Интересъ гражданина въ демократіи заключается въ томъ, чтобы политическіе вожди умѣло вели государственное дѣло въ общемъ соотвѣтствіи съ его, гражданина, пожеланіями. Онъ требуетъ самостоятельной власти, согласованной съ его интересомъ. Но мало того, — чѣмъ самостоятельнѣе и сильнѣе власть, тѣмъ легче ему за ней идти и тѣмъ охотнѣе онъ это дѣлаетъ. Легче — потому что сильная власть снимаетъ съ него заботы, самостоятельно подготавливаетъ и ведетъ государственное дѣло, предоставляя ему его опредѣлять и устанавливать въ узловыхъ точкахъ, заранѣе подготовленныхъ для яснаго и простого рѣшенія (и соотвѣтственно выбирать вождей для проведенія въ жизнь принятыхъ рѣшеній). Охотно — потому что ясность воли, опредѣленность дѣйствія и въ особенности успѣхъ, внушая довѣріе и спокойствіе, подчиняютъ себѣ массы. Чѣмъ меньше загвоздокъ, поводовъ для недоумѣній, сомнѣній, колебаній и остановокъ, чѣмъ больше уже оправданнаго довѣрія у вождя, подтвердившагося умѣнія, тѣмъ спокойнѣе и охотнѣе за нимъ пойдутъ массы. Онѣ побѣгутъ за нимъ, когда онъ имъ импонируетъ рѣшимостью брать на себя отвѣтственность и умѣніемъ справляться съ нею. Наивная демагогія побуждаетъ предоставлять и рѣшеніе и отвѣтственность (точнѣе сказать — видимость рѣшенія и отвѣтственности) массамъ, — какъ, молъ, вы постановите, такъ и сдѣлаемъ. Но массы только и ждутъ, чтобы вожди за своей отвѣтственностью предложили имъ опредѣленное рѣшеніе. Демократія и то и другое предоставляетъ руководителямъ, за собой сохраняя въ основномъ — власть предоставленія и лишенія власти. Въ сильной демократіи ведутъ государственное дѣло сильные вожди, рукополагаемые на власть народомъ, ему подотчетные. Только при этомъ условіи можетъ демократія быть сильной; но это условіе и заставляетъ вождей, ведя самостоятельно государственное дѣло, непрерывно заботиться о массовомъ къ нимъ сочувствіи, о массовой санкціи. Масса не осуществляетъ государственныхъ задачъ, но она санкціонируетъ ихъ осуществленіе вождями; вожди борятся за государственное дѣло и за сочувствіе массъ. Отсюда — умѣніе снискать сочувствіе людей, способность увлекать ихъ становится одной изъ существенныхъ особенностей демократическаго вождя; отсюда неизбѣжный склонъ и опасность демагогіи.

5. МАССЫ, КАКЪ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ДВИГАТЕЛЬ

Политическая некультурность, усматривающая прежде всего и главнымъ образомъ внѣшнее, — во всей демократіи видитъ только ея политическую форму, а въ этой политической формѣ видитъ лишь демагогію, и ее то и примѣняетъ, думая что тѣмъ осуществляетъ демократію. Въ этомъ, конечно, сказывается только политическое варварство; но вѣрно, что и подлинная политическая демократія непрерывно обнаруживаетъ опасность демагогіи, коренящуюся въ необходимости потребность государственнаго цѣлаго размѣнять на желанія множества входящихъ въ его составъ индивидуальностей. Въ мирное, нормально протекающее время, — въ этомъ можетъ еще и не заключаться сугубыхъ трудностей. Государственная задача можетъ временно приблизительно совпадать съ интересами, симпатіями, убѣжденіями опредѣленныхъ круговъ, на которые власть и можетъ опираться; во всякомъ случаѣ трудности могутъ здѣсь проявляться не слишкомъ наглядно. Въ особо напряженныя времена, напр. въ эпоху великой войны, обостряется и самая трудность и во всякомъ случаѣ проявляется какъ въ увеличительномъ стеклѣ.

Государственная необходимость идетъ въ разрѣзъ съ личнымъ интересомъ тѣмъ рѣзче, чѣмъ больше лицъ ввергается въ непосредственныя опасности и бѣдствія войны. Поэтому всенародный характеръ послѣдней войны особенно рѣзко противопоставилъ государственную необходимость и личный интересъ. Между тѣмъ осуществляется государственная задача совокупностью частныхъ воль. Частью, конечно, этому содѣйствуетъ уже одно выявленіе этой задачи передъ цѣнящими ее и готовыми на жертвы ради нея людьми; но только частью, — ибо сознаніе коллективнаго запроса подлежитъ истолкованію и перетолковыванію, возгорается и блекнетъ, — личная же заинтересованность и переживаніе есть фактъ непрерывно дѣйствующій, элементарный, неустранимо навязчивый, — стихійный. И потому необходимымъ становится путемъ транспонировки коллективнаго интереса въ личный — вызвать въ личности на поддержку интереса коллектива тоже силы стихійныя, но индивидуальныя, — первичные аффекты, массово-повторную индивидуальную стихію, какъ пружину для осуществленія общегосударственнаго единаго движенія. Отсюда — разжиганіе страстей, ненависти, презрѣнія къ врагу, взвинчиваніе непримиримо враждебныхъ чувствъ, направленныхъ на его уничтоженіе, разъяреніе атавистическихъ инстинктовъ; отсюда задача ослѣпить и сбить съ толку неумѣющія самостоятельно мыслить толпы, взвинтить упоеніе собою, собственной правотой, святостью преслѣдуемой задачи, непогрѣшимостью избираемыхъ путей; обольстить величіемъ подлежащихъ достиженію цѣлей, ихъ запредѣльностью, ихъ завершающей выгодностью и неотмѣнимой благостью, — отсюда словомъ, культура обольщенія и лжи военной эпохи. Я не хочу сказать, чтобы господство политической демократіи при-водило къ ней; я только утверждаю, что задача вести народъ въ формахъ политической демократіи — т. е. обосновывая единую коллективную цѣль множествомъ индивидуальныхъ воль — къ осуществленію государственной цѣли, рѣзко нарушающей индивидуальные интересы, создаетъ тягу и соблазнъ подобной культуры лжи и обольщенія, которая бы облегчала эти массово-повторныя индивидуальныя воли сдѣлать орудіемъ единой государственной задачи. Ловкіе и умѣлые вожди и осуществили дѣло всенародной духовной отравы, чтобы въ потокѣ безчисленныхъ индивидуальныхъ устремленій найти дѣйственную силу для желательной имъ работы государственнаго механизма.

Отсюда проистекаютъ разнаго рода послѣдствія. Воздѣйствіе на одну волю или на небольшое ихъ число можно дозировать; ее можно опредѣлять по содержанію, и качественно и количественно, можно въ опредѣленную минуту удержать или отклонить на новый путь сообразно новымъ необходимостямъ, — по крайней мѣрѣ пытаться это сдѣлать. Съ множествомъ воль, съ десятками тысячъ ихъ, съ милліонами — этого сдѣлать нельзя; съ ними нельзя столковываться объ опредѣленныхъ предѣлахъ, ихъ можно только общимъ образомъ толкать, разогнать по желанному пути. И когда волѣ поставлена столь тяжелая задача, приходится разгонять безъ предѣла, безъ оговорокъ, безъ ограниченій — разгонять во всю къ искомой цѣли. Движеніе цѣлаго проводится массовымъ движеніемъ единицъ; но массовое движеніе единицъ обезпечено лишь когда стало движеніемъ стихійнымъ, — такъ, массовая стихія становится двигателемъ организованнаго цѣлаго.

Стихію надо разогнать, чтобы привести въ движеніе; но разогнавъ, немыслимо остановить или управлять ею по желанію. Ибо стихію можно вызвать, мыслимо даже дать ей направленіе, но немыслимо ею руководить. И потому, когда задача государственнаго цѣлаго потребуетъ пріостановки или поворота, соглашенія или перестройки, — разогнанная стихія будетъ продолжать свое давленіе по прежнему пути. Вожди государства, можетъ быть, и захотѣли бы и могли найти средства заблаговременнаго заключенія мира, или — по заключеніи мира — цѣлесообразнаго, согласительнаго его оформленія; но это уже стало невозможно при томъ стихійномъ давленіи, которое они сами вызвали и которое было необходимой для нихъ опорой и орудіемъ ихъ государственнаго водительства. Развязанную стихію только исподволь возможно обуздать, а пока что она продолжаетъ производить свое разрушительное дѣйствіе, для котораго и была создана, — тѣмъ опредѣляя разрушительность и псслѣ-военной политики.

По содержанію — разогнать стихію возможно было лишь путемъ обольщенія, искаженія, ослѣпленія, т. е. помощью такой культуры лжи, какой міръ, кажется, никогда не виды-валъ; и безспорно важнѣйшей задачей современности является очищеніе духовной атмосферы отъ напущеннаго въ военное время смрада. Цѣль эмоціональнаго разгона требуетъ, чтобы ставимыя обществу задачи были представлены въ наиболѣе привлекательномъ, наиболѣе соблазнительномъ, возвеличенномъ видѣ. Разгоняя массу въ опредѣленномъ направленіи, только и можно, что намѣчать направленіе, а не имѣющую быть достигнутой точку пути; направленіе же обозначается всего нагляднѣе и опредѣленнѣе нѣкоторой предѣльной свѣтящейся точкой, — поставленіемъ отдаленнаго маяка, который бы манилъ къ себѣ, недостижимо и неподвижно. Достигнуть его невозможно, излишне или даже и зловредно; но путь онъ непрерывно указываетъ, потому что неподвиженъ, и разгону содѣйствуетъ, потому что недостижимъ. И другое: крайняя точка должна быть мысленно изукрашена всѣми соблазнами обѣщаній и обольщеній, сверхъ мѣры оплачивающихъ въ воображеніи тяжкія жертвы дѣйствительнаго пути. И вотъ разрисовывается въ завершеніе побѣдоносной войны — и вѣчный миръ, и оплата врагомъ всѣхъ убытковъ и проторей, и воцареніе справедливости, и закрѣпленіе могущества, и торжество надъ поверженнымъ врагомъ. Въ стихійномъ разгонѣ эмоціональнаго вовлеченія, — какъ эмоція нагнетается до наивысшаго напряженія, такъ и содержаніе — до наибольшаго соблазна.

Максимализація цѣлей опредѣляется самымъ механизмомъ осуществленія единой государственной задачи силою массоваго множества индивидуальныхъ воль. Такъ велась въ послѣдніе полъ вѣка агитація соціализма, такъ же велась и агитація великой войны.

Вдобавокъ надо уяснить себѣ, что всякой массовой агитаціи на потребителя неотъемлемо присуща черта упрощенной приблизительности. Въ процессѣ массоваго духовнаго потребленія нѣтъ мѣста для точно взвѣшенныхъ обѣщаній и четко очерченныхъ понятій. Здѣсь приходится удовлетворяться увлекательными, но мало расчлененными представленіями, раскрывать заманчивыя, но туманныя перспективы. Въ подобной туманной нерасчлененности и происходитъ массовый разбѣгъ къ далекой, смутно маячащей соблазнительной цѣли. Замѣчательнымъ и полнымъ воплощеніемъ подобной вульгарной максимализаціи была проповѣдь Вильсона: и въ этомъ и заключался существенный элементъ ея мірового успѣха.

Неопредѣленность по содержанію, вдобавокъ еще уложенная въ рядъ пунктовъ, придававшихъ ему видимость чрезвычайной дѣловитости, и заманчивость всеразрѣшающихъ обѣщаній — въ такой же мѣрѣ обезпечила за нимъ мгновенную славу, какъ и окончательный провалъ. На путь вульгаризаціи здѣсь сталъ (не нарочно, а потому что это и былъ его путь) вождь и руководитель народа, ученый государствовѣдъ. Ясно, куда ведетъ этотъ склонъ, когда — подъ прикрытіемъ государственныхъ людей и профессоровъ — на него вступаетъ вся профессіональная толпа руководителей современнаго общества, политиковъ, журналистовъ, агитаторовъ, проповѣдниковъ, малограмотныхъ писателей, невѣжественныхъ популяризаторовъ, необученныхъ учителей. Въ томъ неизбѣжномъ для демократическаго общества явленіи, что сами руководители составляютъ толпу, что и пастухи являются стадомъ, — лежитъ уже сама по себѣ великая опасность оплощенія; она усугубляется въ тѣ моменты, когда съ данной проповѣдью связываются могущественные государственные интересы и народныя страсти; она грозитъ стать роковой, когда безсознательно злостнымъ или убѣжденно-ослѣпленнымъ пустословіемъ оно раститъ пустомысліе, ширитъ ослѣпленіе. Подобный пароксизмъ бываетъ не часто; горе поколѣнію, его переживающему. Война дала намъ незабываемый примѣръ.

Неизбѣжная особенность строенія современнаго общества еще закрѣпляетъ вульгаризированный максимализмъ массовой проповѣди. Во всѣхъ обществахъ различные слои одновременно находятся на разныхъ ступеняхъ культурнаго роста; но благодаря непреодолимой силѣ напряженнаго взаимнаго общенія современности — путемъ безчисленныхъ соціальныхъ передвиженій и соприкосновеній — образуется своеобразная смѣшанно-культурная, полу-культурная среда; отъ непосредственности превзойденныхъ міросозерцаній здѣсь осталась одна наивность, отъ сознательности міросозерцаній позднихъ, духовными усиліями вырабатываемыхъ, пріобрѣтена лишь разсудочность. Это точка зрѣнія разсудочной наивности. Стоитъ, молъ, понять, захотѣть и рѣшить, чтобы и исполнить задуманное. Героическое ощущеніе всепреодолѣваемости высшихъ культурныхъ слоевъ находитъ подкрѣпленіе и завершеніе въ наивной разсудочности культурно низшихъ. Когда то въ ирраціональномъ представленіи божественнаго промысла, неисповѣдимости господнихъ путей — заложено было въ иносказаніи пониманіе самобытійнаго существа, неподчиняемости разсудочному рѣшенію общественно-человѣческой жизни. Позже тотъ же выводъ о несводимости къ сознательнымъ подсчетамъ и рѣшеніямъ будетъ сдѣланъ познающимъ разумомъ, для котораго призрачнымъ станетъ самодовлѣніе и самобытійность духовно-общественнаго матеріала. Но для вульгарнаго пониманія, уже извѣрившагося въ неисповѣдимости божественнаго промысла, и еще не проникшаго въ объективно-сущія сцѣпленія человѣческой жизненности, совершенно непобѣдимой представляется мысль о легкости устроенія сообразно сознательному желанію; если жизнь такъ еще не устроена, то только потому, что мы не догадались, и кто то мѣшаетъ — самодержецъ, буржуазія, имперіализмъ, Германія. Вульгарная идеологія военнаго времени въ этомъ смыслѣ имѣетъ полную параллель въ вульгарной идеологіи соціализма, какъ она отражается въ полукультурныхъ, полуинтеллигентскихъ слояхъ. Упрощенная формула и гласитъ: устранить («долой») и устроить («да здравствуетъ»). Устранить врага буржуазію, Германію; устроить — обѣтованное: всеобщее матеріальное благополучіе, вѣчный миръ. Орудіемъ ожидаемой всеисчерпывающей благости становится всепожирающая ненависть; всѣ силы зла направляются на препятствіе, чтобы съ его устраненіемъ тѣмъ самымъ оказалось достигнутымъ предѣльное благоденствіе. Такъ, высшее благо своей непосредственной достижимостью оправдываетъ въ вульгарномъ сознаніи примѣненіе злѣйшаго зла.

Мы видѣли — и до сихъ поръ еще видимъ — продолжающееся осуществленіе этой діалектики въ безподобной разрушительности военнаго максимализма; мы ее видѣли и въ соціальномъ максимализмѣ русскаго саморазгрома. Отчасти одинаковое дѣйствіе проявилось въ этихъ разныхъ областяхъ благодаря одинаковости дѣйствовавшихъ въ нихъ пружинъ. Но отчасти разгромъ, произведенный вторымъ максимализмомъ, былъ пріуготовленъ первымъ.

Слишкомъ легко подготовленная военной идеологіей и проповѣдью психологія ни передъ чѣмъ не останавливающагося разгрома во имя немедленно достижимыхъ обѣтованій была перенесена на соціальную сферу; не найдя въ Россіи, въ силу ея своеобразныхъ условій, ни сопротивленія, ни устойчивости, она и дала разительные всходы. Конечно, рѣшающими здѣсь были условія мѣстныя, предпосылки, заложенныя въ народно-государственной средѣ, въ историческомъ сплетеніи обстоятельствъ. Но не малое значеніе среди нихъ имѣло и всенародное воспитаніе къ максимализму, произведенное военной идеологіей въ условіяхъ политическаго демократизма; военный максимализмъ, вскормившій максимализмъ національный (помощью идеи самоопредѣленія), существенно посодѣйствовалъ и максимализму соціальному. Пацифизмъ вырастилъ большевизмъ. Вильсонъ былъ предтечей Ленина.

Будемъ думать, что Европа преодолѣетъ свое глубокое паденіе, будемъ содѣйствовать этому осознаніемъ и тѣмъ самымъ обезвреживаніемъ отравившаго ее яда. Больше всякаго другого строя нуждается демократія въ сильной власти, какъ поправкѣ къ своей организаціонной шаткости; больше всѣхъ другихъ нуждается она также и въ непреклонно-правдивомъ, отвѣтственно честномъ мышленіи, какъ поправкѣ на вѣчно подстерегающую ее демагогію.

 

II. ИДЕИ ВОЙНЫ

Максимализмомъ опредѣляется духовный темпъ въ разработкѣ идей военнаго времени; слѣдуетъ остановиться и на ихъ содержаніи, чтобы ближе осмыслить, какъ взаимоотношенія сторонъ, такъ и разрушительныя послѣдствія ихъ столкновенія. Объ одномъ изъ этихъ содержаній — объ идеѣ пацифизма — шла уже рѣчь выше. Здѣсь придется остановиться на другихъ.

Объ идеяхъ войны я говорю ближайшимъ образомъ въ смыслѣ субъективномъ, въ смыслѣ тѣхъ цѣлей и того значенія, которыя ей приписывались сторонами; но это субъективное значеніе не могло бы имѣть мѣста безъ опредѣленнаго соотвѣтствія и съ объективнымъ смысломъ войны. Подъ субъективнымъ отношеніемъ я не имѣю въ виду тѣхъ задачъ, которыя фактически преслѣдовались руководящими лицами, группами или слоями; эти задачи можно понимать и строить по разному и выясненіе ихъ должно быть предоставлено будущему историку. Но есть нѣчто, лежащее ближе къ поверхности, наглядное, уловимое почти что на невооруженный взглядъ, — это тѣ лозунги, мотивы, которые господствовали въ общественномъ мнѣніи, которыми опредѣлялись и поддерживались общественныя настроенія. На первый взглядъ можетъ казаться, что здѣсь мы имѣемъ дѣло съ наиболѣе зыбкимъ и непоказательнымъ. Кто теперь не знаетъ и не понимаетъ, какъ искусственно взмыливаются и обманно вызываются общественныя настроенія, вообще, а въ особенности, въ военной эпохѣ, подобной пережитой. Кто не помнитъ про могучіе аппараты военной пропаганды, про задуманные въ кабинетахъ, разработанные штабами и разнесенные по всѣмъ угламъ міра лозунги и оцѣнки, внѣдряемые въ массы, а вовсе не проявлявшіе ея правосознанія. И тѣмъ не менѣе эта пропагандой вызванная, — пускай даже подстроенная — идеологія войны сквозь всю свою искусственность представляетъ, какъ фактъ, подлинную дѣйствительность массоваго сознанія; и какъ фактъ она показательна не только для духовности раздѣлявшихъ ее, или хотя бы заболѣвшихъ ею народовъ, но показательна и для ихъ объективныхъ устремленій. Ибо пусть данная идея или лозунгъ разработаны въ кабинетахъ начальниковъ пропаганды и сознательно и планомѣрно распространены въ милліонахъ газетныхъ листковъ, рѣчей и книгъ. Ошибочно было бы думать, что всякая мысль и лозунгъ, такимъ образомъ распространенные, могли бы имѣть одинаковый успѣхъ и вліяніе. Для того, чтобы зараза принялась въ организмѣ, нужна его воспріимчивость именно къ ней; одинъ останется здоровымъ или легко преодолѣетъ, гдѣ другой подвергнется бурному заболѣванію. Лживая идея — такой же фактъ, какъ идея правильная и для психики ее переживающей такъ же показательна, можетъ быть и болѣе показательной; ибо правдивая идея навязывается объективностью, лживая же опирается всецѣло на субъективность, тѣмъ ее глубже выявляя. Въ данномъ случаѣ то, что общественная идеологія вырабатывалась сознательно и планомѣрно, только сугубо подчеркиваетъ ея показательный характеръ; ибо къ воспріимчивости массъ здѣсь присоединяется и цѣлесообразная продуманность руководящихъ органовъ. Вотъ почему въ возможности и въ фактѣ господства той или иной идеологіи военнаго времени независимо отъ обоснованности ея содержанія — мы усматриваемъ методъ постиженія подлинныхъ предрасположеній переживавшѣго ее народа. Но проявляя эти тяготѣнія, получившая господство идеологія ихъ и усиливаетъ, обостряя послѣдствія, можетъ быть, и безъ нея неизбѣжныя. Идеологія, какъ фактъ, будучи проявителемъ становится и факторомъ народныхъ устремленій.

1. ЮРИДИЧЕСКАЯ ФОРМА И СОЦІАЛЬНОЕ СОДЕРЖАНІЕ

Открылась война на инцидентѣ, который впослѣдствіи былъ чрезвычайно настойчиво использованъ союзной пропагандой во вредъ Германіи и дѣйствительно чрезвычйно показательно — можно почти сказать символически — освѣтилъ позиціи враждующихъ сторонъ; именно на инцидентѣ между Бетманъ — Гольвегомъ и англійскимъ посломъ. Договоръ, приравненный къ клочку бумаги съ одной стороны; но на этомъ договорѣ стоитъ подпись Англіи — съ другой. Союзники твердо стояли — пусть на словахъ, но только о словахъ сейчасъ и рѣчь — на той позиціи, которую они тогда заняли; нейтральные къ ней присоединились, а нѣмцы, кажется, стали истолковывать, а частью даже отрекаться отъ словъ канцлера. Съ одной стороны обнаружилось пренебрежительное отношеніе къ священному институту договора, съ другой — джентльменское принятіе на себя послѣдствій разъ даннаго слова.

Договоръ — клочокъ бумаги. Какъ извѣстно, такъ въ исторіи и бывало, также и въ исторіи тѣхъ странъ, которыя въ данной войнѣ выступили противниками Германіи. Можно было бы, между прочимъ, сослаться на происшедшее уже послѣ окончанія войны нарушеніе условій, на которыхъ Германія сложила оружіе, — на что у Кейнса можно найти краснорѣчивѣйшія указанія. Говорю это отнюдь не для полемики, а лишь съ цѣлью установить, что сказанное Бетманъ-Гольвегомъ соотвѣтствуетъ правдѣ исторіи — и былой и современной. Сказанное Бетманъ-Гольвегомъ есть правда, которой не говорятъ; отвѣтъ англійскаго посла есть норма, которой не соблюдаютъ. Канцлеръ былъ государственно — правдивъ, посолъ — дипломатически правъ. Канцлеръ свою правду выложилъ съ цинизмомъ или простоватостью; посолъ — свой принципъ выложилъ съ лицемѣріемъ или дипломатичностью. Правда и условная ложь, цинизмъ и лицемѣріе, простоватость дипломатической неумѣстности и изящество дипломатической находчивости — такъ могутъ быть соотвѣтственно сопоставлены позиція нѣмецкаго и англійскаго государственныхъ людей.

Вспомнимъ еще и о другомъ инцидентѣ, также имѣвшемъ мѣсто сравнительно близко къ началу войны и также сыгравшемъ большую ролъ въ міровой агитаціи. Я говорю о манифестѣ германскихъ ученыхъ. Собственно во враждебныхъ странахъ его толкомъ и не прочитали, но опять таки позиціи, занятыя въ спорѣ, и не возбуждали сомнѣнія. Съ одной стороны нѣмцы отрицали специфическія, не связанныя съ процессомъ войны звѣрства, будто производимыя германскими войсками, и утверждали связь и необходимость военной мощи для германской культуры, съ другой стороны возмущались оправданіемъ милитаризма со стороны ученаго міра. Но и здѣсь нужно же сказать, что правдивость была на сторонѣ нѣмецкихъ профессоровъ., Исторія не часто встрѣчаетъ мощно расцвѣтающую культуру внѣ опоры на всесторонне расцвѣтающій народный организмъ, обезпеченный только въ томъ случаѣ, если онъ въ борьбѣ и соревнованіи съ соперниками и врагами защищенъ силой, которая открываетъ возможность экономическаго и соціальнаго роста и духовнаго расцвѣта. Конечно, если культура (даже специфически духовная) для своего длительнаго и богатаго расцвѣта обыкновенно нуждается въ соціально экономическомъ развитіи и международно-военной обезпеченности, то вѣдь и обратно, подлинный военный расцвѣтъ предполагаетъ общетехническую, соціальную, а слѣдовательно и духовную куль-туру, безъ которой онъ можетъ дать только мнимую силу. И само собой понятно, что во времени не совпадаютъ вершины въ разныхъ областяхъ и отрасляхъ культуры. Органическая сила, налившаяся въ коллективѣ, проявляется въ отдѣльныхъ сферахъ жизни и общественности не только въ зависимости отъ различныхъ историческихъ условій различно, но еще и въ разныхъ темпахъ и послѣдовательностяхъ въ зависимости отъ свойствъ этихъ областей. Въ нѣкоторыхъ изъ нихъ вершинныя основополагающія достиженія неизбѣжно лежатъ ближе къ началу пути (это относятся преимущественно къ искусству и философіи), между тѣмъ какъ въ другихъ областяхъ они вырабатываются къ его концу. Съ другой стороны ростъ культуръ является обычно спиралевиднымъ, т. е. нѣкоторыя достиженія государственно-соціальной мощи завершаютъ свои круги, обоснованные опредѣленнымъ культурнымъ наростаніемъ, и тѣмъ создаютъ основу для новыхъ культурныхъ напряженій, которыя затѣмъ обосновываютъ и новые круги государственной соціальной мощи; они не являются непосредственнымъ продолженіемъ тѣхъ первыхъ, но связаны съ ними все же преемственной культурной связью (таковы приблизительно зависимости гете-бетховенской и канто-гегелевской Германіи съ Германіей конца 19 вѣка, наивно противопоставлявшіяся какъ культурная и государственно слабая Германія — варварской и государственно сильной). Бываютъ и разнообразныя мнимыя отклоненія отъ подобной зависимости. Аѳины могутъ казаться чрезвычайно слабымъ политическимъ образованіемъ по сравненію съ Римской имперіей; но въ томъ мірѣ государственности, въ которомъ они жили, развивались и творили, въ мірѣ городской культуры и государственности Эллады, они такой слабостью нисколько не отличались. Въ случаяхъ несоотвѣтствія, а именно превышенія уровня культуры надъ уровнемъ государственности — въ основѣ все же лежитъ либо нѣкогда уже осуществившійся подъемъ народныхъ силъ, вылившійся въ свое время и въ формы государственной мощи (какъ это имѣетъ мѣсто въ Голландіи), либо примыканіе къ культурамъ велико — державнымъ (какъ э, то наблюдается въ Шейцаріи).

Бываютъ и подлинныя отклоненія отъ намѣченной связи государственности и культурности; отдѣльныя, обыкновенно одностороннія преимущественно литературныя, политическія достиженія мыслимы и въ полной государственной слабости, (какъ это было съ литературой Польши); но и здѣсь художественный расцвѣтъ оказывается какъ бы отрицательно отраженнымъ отъ былой, исчезнувшей государственности, какъ ея обломокъ, какъ память и печаль по ней, какъ послѣднее собираніе расплескавшихся послѣ ея крушенія силъ, какъ послѣдній плодъ нѣкогда накопленной мощи. Культура подлинно развивающаяся безъ государственности (подобно еврейской культурѣ) — составляетъ почти что неповторимое исключеніе исторіи; да и то она празднуетъ періоды своего расцвѣта, когда получаетъ опору въ чужой государственности.

И ужъ во всякомъ случаѣ нельзя же отрицать, что если не всегда, не непремѣнно, то обычно, или хотя бы часто, или хотя бы возможно, чтобы именно такъ обстояло дѣло: чтобы военная мощь, связанная съ общею государственной мощью, являлась опорой и защитой за ея оградой спокойно расцвѣтающей культуры. И если такъ, то какъ же возмущаться и что же возражать на утвержденіе этой правды. Можно возражать только утвержденіемъ условной идеалистической лжи о самодовлѣющей, несвязанной съ «милитаризмомъ» — пацифистской цивилизаціи, жрецами которой будто и надлежитъ быть ученому міру.

* * *

По существу германскій канцлеръ заявилъ, что во имя интересовъ государственнаго цѣлаго, передъ вопросомъ о жизни и смерти великаго семидесятимилліоннаго народа, во имя будущаго великой культуры — не приходится останавливаться передъ нарушеніемъ договора. Въ этомъ утвержденіи еще даже и не противопоставляются интересы большого народа и малаго народа; въ ней не противопоставлены народные интересы и культура по ихъ такъ сказать объему: большему молъ должно уступить меньшее. Здѣсь въ основѣ юридической формѣ противопоставлялось соціально культурное историческое содержаніе. Договоръ подписанъ Германіей; но онъ идетъ въ разрѣзъ съ жизненными предпосылками ея существованія и потому онъ становится передъ лицомъ этихъ предпосылокъ, передъ лицомъ живыхъ требованій живыхъ людей, живой культуры — мертвой буквой, клочкомъ бумаги, не могущимъ выдержать и не долженствующимъ остановить живого потока исторіи. Такъ именно и была воспринята позиція Германіи ея врагами. Существо того, что было выставляемо противъ нея въ этомъ отношеніи, именно и сводилось къ тому, что договоры должны быть соблюдаемы, что разъ данное слово должно быть свято исполнено, что и въ международной жизни должны быть соблюдаемы тѣ гарантіи, которыя уже давно восторжествовали въ жизни частной. Германія выдвинула реальное народное содержаніе противъ юридической формы, поддержанной Англіей и вообще Антантой. Святость народнаго интереса, культурно соціальнаго содержанія противъ святости юридической формы — такова суть того перваго противопоставленія, которое заключается въ конфликтѣ канцлера и посла.

* * *

Характерно, что это противопоставленіе обострилось въ споръ о соблюденіи или нарушеніи договора; и потому слѣдуетъ отмѣтить, что соціальному содержанію въ идеологіи Антанты противопоставлялась даже не вообще юридическая форма, но еще точнѣе и ближе — опредѣленная (по крайней мѣрѣ по категоріи) юридическая форма, именно право» индивидуалистическое, «римское», буржуазное. Во всякомъ случаѣ дѣло идетъ о правѣ внутри-государственномъ, о координаціи лицъ въ предѣлахъ государственно-подобнаго цѣлаго. Уничтоженіе милитаризма, какъ возможности самостоятельными силами отстаивать свои интересы, разборъ конфликтовъ судомъ, приведеніе рѣшенія въ исполненіе принудительной силой, принадлежащей организованному международному цѣлому. Такова общая схема. Но въ этой общей схемѣ содержаніе давалось еще болѣе суженнымъ.

Въ предѣлахъ государства — государство въ лицѣ своихъ органовъ охраняетъ, контролируетъ соблюденіе права, судитъ за его нарушеніе, возстанавливаетъ, возмѣщаетъ, караетъ за таковое, приводитъ въ исполненіе свои постановленія — но право имъ охраняемое имъ же самимъ и установлено; и не только это: оно предоставляетъ (въ правѣ индивидуалистическомъ, гражданскомъ) и самимъ сторонамъ устанавливать для себя право путемъ соглашенія. Государство силой своего авторитета, организаціи принужденія ста-новится и въ этомъ отдѣлѣ права на его защиту, на охрану частныхъ договоровъ, заключенныхъ отдѣльными лицами, какъ самостоятельными, независимыми субъектами. Вотъ именно къ этому отдѣлу внутри-государственнаго права, и сводила антантистская идеологія международныя отношенія; въ сущности именно защиту такого права она и выставила своимъ лозунгомъ, предметомъ и цѣлью войнъ. Договоры заключены самостоятельными государствами, договоры должны быть соблюдаемы, и за соблюденіемъ ихъ должна слѣдить вся совокупность націй.

А между тѣмъ индивидуалистическое «мелко-буржуазное» гражданское право и внутри государства и въ отношеніяхъ между субъектами частнаго права — давно уже перестало пользоваться тѣмъ авторитетомъ, той непререкаемой охраной, которыми когда то оно пользовалось и которыми собралась Антанта снабдить договоры, заключенные даже и государствами. Уже не говоря о договорахъ, заключенныхъ путемъ принужденія (а таковыми вѣдь, пожалуй, является большинство международныхъ договоровъ), не пользуются защитой вѣдь и договоры, нарушающіе требованія морали; мало того, государство вѣдь ограничиваетъ и самую свободу заключенія договоровъ, свободу установленія частнаго права, какъ въ своихъ интересахъ — въ интересахъ цѣлаго, — такъ и въ интересахъ стороны, являющейся при заключеніи договора слабѣйшей. Для государства словомъ заключенный между сторонами договоръ уже давно пересталъ быть нерушимой святыней и оно въ разныхъ формахъ вмѣшивается въ содержаніе договора, не допускаетъ его заключенія, вводитъ поправки и ограниченія, — словомъ всячески ломаетъ юридическую форму во имя соціальнаго содержанія. Такимъ образомъ помимо того, что міровоззрѣніе Антанты свело государственныя отношенія къ частнымъ, оно еще свело ихъ къ той формѣ частныхъ гражданско-правныхъ отношеній, которая и въ этой области является устарѣлой, изжитой. Правда въ совокупной антантистской идеологіи имѣлся и другой моментъ, который можетъ казаться вносящимъ сюда поправку, а именно идея защиты правъ малыхъ народовъ — какъ бы составлявшая аналогію съ защитой правъ слабыхъ въ частно-хозяйственныхъ отношеніяхъ. Къ этому перейду въ дальнѣйшемъ: чередуя вопросы, правомѣрно въ первую очередь остановиться на анализѣ той идеи святости договорной подписи, которая: занимала не только выдающееся, но и самостоятельное мѣсто въ антантистской проповѣди.

Право, за соблюденіе коего стояла Антанта, она противопоставляла силѣ, насилію: Германія путемъ насилія нарушаетъ право, она же стоитъ за его соблюденіе. Другими словами, одной формѣ противопоставлялась другая форма, формѣ легальности — форма насильственности. Мысль двигалась въ плоскости формъ, не касаясь содержанія. Съ германской стороны — хотя, быть можетъ, и безъ достаточно длительной увѣренности — юридической формѣ противопоставлялось соціальное содержаніе; между тѣмъ Антанта противопоставляла форму юридическаго соблюденія формѣ насильственнаго нарушенія.

Не трудно усмотрѣть, къ какимъ саморазрушительнымъ послѣдствіямъ и противорѣчіямъ должна приводить эта точка зрѣнія, если добросовѣстно ею руководиться, и какъ не возможно добросовѣстно руководиться ею. Въ самомъ дѣлѣ государство примѣнительно къ частно-правнымъ договорамъ стоитъ на стражѣ соблюденія юридической формы, — но это предполагаетъ и соотвѣтствуетъ тому, что самыя правовыя отношенія, соблюденіе коихъ охраняется государствомъ, установлены на правовой же почвѣ, предполагаютъ правовую и государственную структуру. Но международныя отношенія доселѣ не устанавливались на правовой, объемлющегосударственной почвѣ, а устанавливались на почвѣ отношеній силы въ международномъ, а не государственномъ порядкѣ. Они въ лучшемъ случаѣ устанавливались въ формахъ права но не въ предѣлахъ права, не на основаніи предпосылочной для сторонъ государственной системы. Они являлись облекаемыми правомъ фактическими отношеніями силы. При такомъ положеніи отстаивать святость правовой формы не значитъ ли отстаивать силовое отношеніе вчерашняго дня. То отношеніе мощи, насилія, которое вчера вылилось въ опредѣленную форму, сегодня оказывается благодаря этой формѣ освященнымъ. Но почему вчерашнее отношеніе силы имѣетъ преимущество передъ сегодняшнимъ? На самомъ дѣлѣ, если уже производить между ними выборъ, то сегодняшнее насиліе уже потому заключаетъ въ себѣ больше обоснованности чѣмъ вчерашнее, что оно соотвѣтствуетъ живымъ человѣческимъ содержаніямъ, возможностямъ, желаніямъ и напряженіямъ, соотвѣтствуетъ жизни живой, а не уже отошедшей. Правда, вчера произведенное насиліе сегодня стоитъ уже какъ фактъ, на который наслоилась промежуточная жизнь, съ которой связались интересы и ожиданія; въ этой предпосылочности вчерашняго насилія сегодняшней мирной жизни и заключается его, если не оправданіе, то обоснованіе: считаться съ нимъ, его соблюдать. Но это обоснованіе сохраняется до тѣхъ поръ, пока оно остается ненарушаемымъ фактомъ; нарушенное оно лишается оправданія своей фактической непрерывности и защитимо уже лишь обоснованностью своего содержанія, а не простой данностью своего бытія, — и уже во всякомъ случаѣ не его легальностью.

Антантистскій лозунгъ права, выдвинутый на войнѣ былъ лозунгомъ соблюденія юридической легальности, аналогичной внутригосударственной легальности въ частно-правныхъ договорныхъ отношеніяхъ; тѣмъ самымъ мы имѣемъ незаконный, ибо объективно не соотносительный переносъ идеи изъ одной области, гдѣ она выработалась, въ другую — ей чуждую. Но далѣе оказывается, что при дальнѣйшемъ развитіи этотъ переносъ приводитъ къ такимъ послѣдствіямъ, что то, что въ исходной области было соблюденіемъ права, здѣсь становится охраной насилія. Ибо во внутри-государственныхъ отношеніяхъ государство охраняетъ въ правѣ выраженныя отношенія имъ же на основаніи права и установленныя, здѣсь же подлежатъ охранѣ облеченныя въ форму права отношенія насилія. Тождественная форма, перенесенная на отличное содержаніе, получаетъ и непредвидѣнный противоположный смыслъ. Отсюда вовсе не долженъ быть сдѣланъ выводъ, что договоры въ международномъ общеніи не должны быть соблюдаемы, а только то, что этотъ принципъ не можетъ здѣсь имѣть того значенія, какой онъ имѣетъ во внутригосударственныхъ отношеніяхъ.

Къ тому-же лозунгъ примата заключенныхъ договоровъ, устанавливая святость насилій вчерашняго дня, тѣмъ самымъ несетъ въ себѣ свое уничтоженіе, вѣрнѣе, — основу исчезновенія какой бы то ни было опредѣленности. Ибо если насиліе незаконно сейчасъ, то незаконно оно было и вчера. Нарушеніе нейтралитета Бельгіи есть нарушеніе договора, вчера заключеннаго, и какъ таковое преступно. Но вчера же былъ заключенъ договоръ объ отторженіи Эльзаса и Лотарингіи отъ Франціи; какъ договоръ, на которомъ стоитъ подпись Франціи, онъ собственно священенъ и не допускаетъ нарушенія; съ другой стороны онъ оформляетъ раньше произведенное насиліе и какъ таковой въ свою очередь незаконенъ. Ясно, что отсюда вытекаетъ: отъ одного нарушенія къ другому (вся міровая исторія состоитъ изъ нарушеній) мы придемъ къ полному разложенію всѣхъ государствъ, территорій, народовъ, всѣхъ международныхъ связей; кромѣ того и вмѣстѣ съ тѣмъ придемъ къ перекрещивающейся путаницѣ всѣхъ отношеній, — ибо напримѣръ, на одну и ту же территорію въ разныя эпохи имѣли международныя притязанія и разныя государства, имѣли права, послѣдовательно нарушенныя соотвѣтственно другъ у друга.

Или можетъ быть установлена какая нибудь давность. Но въ такомъ случаѣ — какая же и чѣмъ опредѣляемая? Сколько лѣтъ послѣ войны должно пройти, чтобы совершенное и облеченное въ форму права насиліе стало уже неотмѣнимымъ?

Не стоитъ прослѣживать дальше этихъ отношеній; ясно, что съ этой стороны правовая форма международныхъ отношеній сама по себѣ не можетъ имѣть примата надъ ихъ содержаніемъ. Если ей дѣйствительно предоставить приматъ, то этимъ будутъ освящены всѣ былыя насилія. Если же насиліе признавать уничтожающимъ правовую форму, его освятившую, то этимъ будетъ снята вся міровая исторія и установится словесно юридическая формулировка безвыходной путаницы. Абсолютной правовой основательности, законности и справедливости здѣсь быть не можетъ, а есть одновременно различная — противоположная — квалификація съ разныхъ точекъ зрѣнія, одинаково законныхъ ибо самодовлѣющихъ интересовъ.

* * *

Приматъ правовой формы приводитъ въ международныхъ отношеніяхъ къ освященію вчерашняго безправія; вмѣстѣ съ тѣмъ онъ ведетъ и къ неограниченному продолженію и охраненію положенія сегодняшняго, — ибо въ самомъ существѣ своемъ онъ является принципомъ консервативнымъ, охранительнымъ, выгоднымъ для привилегированныхъ и сильныхъ, для уже пріобрѣвшихъ мощь, — для тѣхъ, чьи достиженія лежатъ уже въ прошломъ.

Это и понятно; ибо положительное право и вообще въ синтезѣ соціальной жизни играетъ роль охранительную; въ особенности же посколько оно является не процессуальнымъ правомъ, не порядкомъ установленія правовыхъ отношеній, а правомъ матеріальнымъ — организующимъ самыя эти отношенія. Право положительное есть начало консервативное, охраняющее добытое, основной фондъ человѣческой культуры. Оно само можетъ и устанавливать формы своего измѣненія, тѣмъ самымъ открывая возможность самопретворенія въ соотвѣтствіи съ измѣняющейся жизнью. Но по своему содержанію оно закрѣпляетъ разъ установленное, закрѣпляетъ уже пріобрѣтенное.

Этимъ вскрывается въ новой плоскости соотношеніе міровоззрѣній антантистскаго и германскаго. Антанта выдвигаетъ точку зрѣнія положительно-правовую, т. е. охранительную, точку зрѣнія отстаиванія пріобрѣтенныхъ преимуществъ, фиксированныхъ благъ. Beati possidentes, положительное право охраняетъ ихъ блага. Сильные и богатые вчерашняго дня укрываются за валы пріобрѣтенныхъ правъ противъ наступленія новыхъ завоевателей. Консерватизмъ пріобрѣтенныхъ правъ — таковъ смыслъ правовой позиціи Антанты.

Нарушенію право можетъ подвергаться по различному. Разный смыслъ можетъ имѣть формально-тождественный актъ правонарушенія: или право нарушается для того, чтобы измѣнить регулируемыя имъ отношенія, или оно измѣняется потому, что регулируемыя имъ отношенія уже измѣнились. Въ одномъ случаѣ правонарушеніе есть самостоятельный актъ, производящій передвиженіе въ соціальномъ мірѣ, въ другомъ оно только санкціонируетъ уже произведенныя измѣненія, снимая препятствія, тормазящія живую жизнь, устраняя путы, коими прошлое давитъ на будущее. Въ одномъ случаѣ нарушеніе права дѣйствуетъ какъ сила, вмѣшивающаяся въ организованную жизнь съ цѣлью ея измѣненія согласно правонарушающей волѣ; въ другомъ — нарушеніемъ права устраняется противорѣчащій назрѣвшимъ отношеніямъ старый порядокъ, возстанавливается соотвѣтствіе между правомъ и соціальной матеріей. Такимъ образомъ въ первомъ случаѣ правонарушеніе устраиваетъ жизнь въ соотвѣтствіи съ правонарушающей волей, во второмъ, устанавливаетъ право, соотвѣтствующее наличнымъ отношеніямъ; въ первомъ случаѣ оно ломаетъ жизнь, во второмъ — оно ломаетъ устарѣлое право, жизнь калѣчащее.

Отсюда вытекаетъ, что мало установить правонарушеніе, чтобы тѣмъ самымъ и осудить правонарушителя, ибо правонарушеніе можетъ быть не только разрушительнымъ, но и созидающимъ, точнѣе сказать — облегчающимъ пути созиданія, снимающимъ препятствія къ нему; и правонарушеніе можетъ быть не только нарушающимъ законные и справедливые интересы, но и обезпечивающимъ таковые. Безспорно форма правовая, форма легальности — есть и сама по себѣ великое благо и посягательство на нее есть всегда опасное и часто зловредное дѣйствіе. Но это великое благо, а не благо единственное, великая цѣнность, но не исключающая другія. Есть и цѣнности по содержанію, который могутъ идти въ разрѣзъ съ формальною цѣнностью легальности, и подвести окончательный цѣнностный итогъ данному поступку, данному правонарушенію можно не съ точки зрѣнія нарушенности, или ненарушенности имъ формы легальности, а только путемъ взвѣшиванія всѣхъ нарушенныхъ и осуществленныхъ цѣнностей по ихъ существу. Консервативная сила, охраняющая свои преимущества, какъ наслѣдіе прошлаго и препятствующая новой жизни — такой объективно была субъективная позиція Антанты.

Что это такъ — менѣе всего слѣдовало бы отрицать именно тѣмъ элементамъ, которые всего больше и нападали на Германію за нарушенное ею право. Лѣвые элементы, демократы, радикалы, въ особенности же соціалисты, поистинѣ не вѣдая, что творятъ, обрушились, да и теперь поносятъ былую Германію за то, что является основой ихъ собственнаго міросозерцанія. Страны Антанты, опираясь на свой демократизмъ, обрушились на германское правонарушеніе, какъ будто весь демократизмъ, а въ особенности французскій не исходилъ и не опирался на идею революціи; и всѣ соціалисты всѣхъ странъ нападали на Германію за совершенныя ею правонарушенія, какъ будто соціализмъ не имѣетъ своей задачей и цѣлью — соціальный переворотъ. Но революція — это есть установленіе новаго строя съ нарушеніемъ легальности стараго, ломка старой правовой формы во имя новаго содержанія; это именно и есть предоставленіе примата соціальному содержанію надъ легальной формой.

Я вовсе этимъ не хочу сказать, чтобы одно сопоставленіе съ революціей уже и оправдывало нѣмецкое правонарушеніе. Вовсе не всякая революція — только потому, что она революція — должна быть тѣмъ самымъ признана священной и оправданной или хотя бы просто пріемлемой. И здѣсь можетъ быть примѣненъ тотъ же критерій, который выставленъ былъ выше: совершается ли революція съ тѣмъ, чтобы вызвать опредѣленное перераспредѣленіе благъ и власти, или потому, что такое перераспредѣленіе уже произошло, и старое право задерживаетъ и искажаетъ его нормальное развертываніе. Во второмъ случаѣ она принципіально оправдана, — такой приблизительно, она была во Франціи въ концѣ 18 вѣка. Въ первомъ случаѣ (каковой, напримѣръ, имѣетъ мѣсто сейчасъ въ Россіи) ея оцѣнка остается еще подъ вопросомъ, не предрѣшенной. Здѣсь остается возможнымъ, какъ то, что активно произведенное революціей перераспредѣленіе явится творческимъ, положительнымъ, такъ и то, что оно явится разрушительнымъ. Рѣшеніе вопроса въ этомъ случаѣ можетъ быть дано отнюдь не простой ссылкой на форму правонарушенія, а лишь сопоставленіемъ этой стороны, безспорно всегда вредной и опасной, съ другими сторонами происшедшаго процесса.

Всего менѣе понятна и знаменуетъ простую непродуманность — позиція занятая соціалистами. Они даже и не исходятъ изъ революцій, а еще только къ революціи ведутъ. Насиліе для нихъ еще было впереди, великій катаклизмъ, экспропріація экспропріаторовъ, революція, — какое моральное основаніе имѣли они быть приниципіалъно пацифистами, принципіально отвергать правонарушеніе и несоблюденіе договора, какъ таковое? Они могли разумѣется возстать противъ даннаго правонарушенія, противъ данной воины; могли считать для дѣла пролетаріата, для дѣла соціализма полезнѣе побѣду Франціи, нежели побѣду Германіи, желательнѣе миръ, нежели войну — это вопросъ особый; принципіально непріемлемаго въ правонарушеніи и насиліи — для нихъ ничего быть не могло.

Мало того, надо отмѣтить, что идеологическая военная позиція Г ерманіи необыкновенно близко подходитъ къ нѣкоторымъ принципіальнымъ же основамъ соціализма, по крайней мѣрѣ соціализма нѣмецкаго. Настолько это такъ, что могла бы даже возникнуть мысль о заимствованіи и подражаніи, — конечно, мысль неосновательная, ибо родство не этимъ обосновывается, а общностью духовной подпочвы. Въ самомъ дѣлѣ, развѣ слова Бетманъ-Гольвега о клочкѣ бумаги не повторяютъ почти буквально давней мысли Лассаля о бумажной конституціи, мысли вознесенной не только современнымъ соціализмомъ, но всякимъ реалистическимъ, соціологическимъ міровоззрѣніемъ въ азбуку общественнаго пониманія. И не переносимы ли съ чрезвычайной легкостью и на народы представленія о новыхъ классахъ, фактически становящихся творческими силами новаго общества, но сдавленныхъ правомъ, созданнымъ классами, бывшими творческими прежде и формами своего господства закрѣпившими за собой и на времена своего упадка мощь, оправданную и обоснованную уже исчезнувшимъ прошлымъ. А съ этимъ представленіемъ связана и идея права верховнаго, по сравненію съ правомъ позитивнымъ, насиліемъ отмѣнить путы прошлаго во имя новаго грядущаго творчества, во имя новаго расцвѣта и роста человѣческаго общества.

И значитъ, вопросъ возникаетъ здѣсь не тотъ, состоялось ли, или не состоялось правонарушеніе, было или не было насилія, а другой: было или нѣтъ обосновано это нарушеніе и насиліе надлежащимъ нарастаніемъ и развертываніемъ новыхъ соціальныхъ силъ и возможностей, скованныхъ старой отживающей организаціей.

Какой бы отвѣтъ ни дать на этотъ вопросъ, сейчасъ существенно отмѣтить только самое соотношеніе духовныхъ позицій — охранительной у странъ Антанты и творчески содержательной у Германіи. Юридическая форма противъ соціальнаго содержанія; охрана пріобрѣтенныхъ правъ противъ права творческихъ новообразованій, охрана старыхъ господствующихъ группъ противъ новыхъ классовъ, новыхъ народовъ, новыхъ творцовъ. Мы видимъ такимъ образомъ, что въ духовныхъ позиціяхъ, занятыхъ на войнѣ враждующими сторонами, позиція творческая и въ этомъ смыслѣ движенія — была занята Германіей, позиція охранительная и въ этомъ смыслѣ застоя — была занята Антантой.

* * *

Подготовлялось блистательное наступленіе Германіи уже давно, его корни очевидно слѣдуетъ искать въ реформаціи, въ исторіи Бранденбурга, въ литературѣ, музыкѣ и философіи 18 и начала 19 вѣка; но какъ бы то ни было, именно въ послѣднія десятилѣтія къ послѣднему полустолѣтію относится небывалый ростъ и расцвѣтъ германской культуры. Хозяйственное развитіе, ввозъ и вывозъ, мореходство, промышленное развертываніе, государственная организованность, развитіе науки и техники въ цѣломъ рядѣ областей, народное образованіе, въ частности высшее — все это послѣ музыкальнаго и философскаго расцвѣта предыдущихъ поколѣній и на ряду съ высокими образцами военнаго· и государственнаго искусства. Поколѣнія смѣнялись и нагромождали цѣнности разныхъ областей, воспитывали народную душу, накопляли навыки, вырабатывали традиціи, вырастили культуру и поколѣнія послѣднихъ десятилѣтій, которыя въ общемъ и создали передовую культуру современности. Само собой, что въ процессѣ выращиванія этой культуры и этого поколѣнія сплелись и пришли въ соприкосновеніе и во взаимоборство различные слои; усиленіе однихъ привело къ ослабленію другихъ; однѣ черты сыграли свою роль въ самомъ процессѣ взращиванія, а потомъ поблекли и отошли, въ другихъ проявились исконныя слабости данной народной души. Значило бы не понять моей мысли — если бы ей приписали какую либо абсолютную идеализацію послѣдняго тридцатилѣтія германской исторіи. Менѣе всего входитъ въ мои намѣренія — умалять прекрасныя черты и достиженія и другихъ народовъ за то же время. Европейская культура вообще въ эту эпоху праздновала свое величайшее торжество и на праздникѣ встрѣчались многіе народы. Но все же думаю, что преобладаніе — въ смыслѣ руководительства, въ смыслѣ передового натиска и главнаго напора — принадлежало народу германскому, что именно онъ стоялъ во главѣ культурнаго движенія послѣднихъ предвоенныхъ десятилѣтій.

Такія вещи едва ли вообще подлежатъ доказательству, и во всякомъ случаѣ подобное доказательство выходило бы за предѣлы настоящаго разсмотрѣнія. Я хотѣлъ бы отмѣтить, что достаточно даже установить равнозначность германскаго народа другимъ народамъ въ предвоенную эпоху, чтобы признать его превосходство въ это время; ибо исторически не задолго до того германскій народъ далеко стоялъ въ разнообразныхъ отношеніяхъ позади своихъ сосѣдей и соперниковъ, и уже одно то, что онъ ихъ догналъ, частью перегналъ, частью руководилъ, обнаруживаетъ въ немъ силу культурнаго напряженія, какая превосходитъ обнаруженную за то же время другими народами культурную мощь.

Но даже и это утвержденіе оставимъ въ сторонѣ, пусть и оно будетъ подвергнуто сомнѣніямъ и оспариваніямъ. Не будемъ сравнивать германскаго народа съ иными народами. Возьмемъ его самого по себѣ и этого будетъ достаточно для нашего вывода. Ибо уже во всякомъ случаѣ никѣмъ не можетъ быть оспариваемъ тотъ грандіозный скачокъ, который совершилъ германскій народъ за полвѣка. И ограничиваясь его собственными предѣлами, можно утверждать съ достаточной точностью, что онъ произвелъ громадную работу, проявилъ грандіозное творчество, измѣнивъ соціальную ткань своей культурной жизни. И этимъ изнутри достаточно обосновывается то ощущеніе измѣненности культурно-соціальной матеріи въ ея отношеніи къ другимъ народамъ, изъ котораго закономѣрно вырастаетъ убѣжденіе въ правѣ на совершеніе формально правовыхъ нарушеній во имя приспособленія міровой организаціи къ этой пышно развернувшейся новой культурно-соціальной мощи. Я нисколько не утверждаю, чтобы нельзя было этого приспособленія достигнуть безъ войны; я только утверждаю, что предвоенный всесторонній творческій процессъ въ германскомъ народѣ и государствѣ былъ настолько могучъ, что обосновывалъ законность во имя его, во имя произведенныхъ имъ измѣненій и въ соотвѣтствіи съ представшими возможностями — измѣнить міровое распредѣленіе; а при необходимости — хотя бы и путемъ правовыхъ нарушеній. Это еще не значитъ, что такая необходимость имѣла мѣсто, это только значитъ, что таково было самосознаніе на случай этой необходимости.

И вотъ почему, не касаясь неизбѣжности, цѣлесообразности, своевременности и правильности произошедшаго, приходится по существу духовныхъ позицій, занятых!» въ войнѣ обѣими сторонами, установить, что противъ формальной точки зрѣнія Антанты Германія выдвигала точку зрѣнія содержаній, противъ рентьерскаго консерватизма — точку зрѣнія творческой производительности, противъ охранительства — прогрессивность. Этого соотношенія — консервативности побѣдителя и активности побѣжденнаго — не слѣдуетъ упускать изъ вниманія при оцѣнкѣ разрушительнаго размаха войны и ея послѣдствій; ибо разбитый напоръ даетъ большее разрушеніе, нежели разрушенная неподвижность.

2. САМООПРЕДѢЛЕНІЕ НАЦІОНАЛЬНОСТЕЙ

I

Наряду съ лозунгомъ соблюденія права и договоровъ еще и другой лозунгъ былъ выставленъ Антантой, поддержива·-емъ ею во все время войны и — въ отличіе отъ перваго — получилъ даже нѣкоторую видимость осуществленія по ея окончаніи. Это идея самоопредѣленія національностей.

Частью впрочемъ она связана и съ лозунгомъ соблюденія права. Большія государства, преслѣдующія интересы своего роста и расширенія и не руководящіяся принципами права, всегда могутъ уничтожить малыя государства, стоящія на ихъ пути. Чѣмъ же защитится противъ нихъ слабый народъ. Примѣръ Бельгіи и Сербіи стоялъ передъ глазами. Справедливость и благородство требуютъ обезпечить право слабыхъ, не могущихъ себя самихъ защитить противъ насилія сильныхъ и съ правомъ не считающихся. Такъ идея защиты права черезъ примѣненіе къ маленькимъ государствамъ, съ нарушенія неприкосновенности которыхъ началась великая война, связалась непосредственно съ идеей защиты, обезпеченія правъ малыхъ государствъ. И безспорно это дало одну изъ самыхъ крѣпкихъ основъ для сосредоточенія сочувствія нейтральныхъ государствъ и непредвзятыхъ наблюдателей на сторону Антанты.

Первичная точка зрѣнія, какъ она здѣсь намѣчена, неизбѣжно должна была подвергнуться нѣкоторому развитію. Маленькое государство можетъ оказаться въ зависимости отъ сильнаго; сильное можетъ заставить маленькое войти съ собой въ соглашеніе и этимъ, даже соблюдая полную форму права, фактически подчинить себѣ и своимъ интересамъ. Ясно, что соблюденіе правовой формы оказывается здѣсь недостаточнымъ и что слишкомъ легко подъ видимостью такого соблюденія фактически ее нарушать. Если бы до войны Австрія вмѣсто того, чтобы предъявить Сербіи неисполнимый ультиматумъ, — выставила условія тягчайшія, но все же пріемлемыя и заставила Сербію пойти на соглашеніе, хотя бы и нарушающее ея интересы и достоинство, — развѣ послѣдующее соблюденіе этого договора измѣнило бы характеръ насилія, хотя бы и облеченнаго въ форму права? И если бы этого не служилось, если бы Сербія на это не пошла, то потому что за Сербіей стояла Россія, т. е. сила противъ силы, а не право противъ правонарушенія.

Такимъ образомъ, форма соблюденія договоровъ международныхъ — только прикрытіе иныхъ подлинныхъ отношеній по существу. Значитъ, не въ соблюденіи права по отношенію къ малымъ державамъ суть дѣла, а въ обезпеченіи за этими державами возможности устанавливать право самостоятельно наравнѣ съ державами великими, т. е. дѣло въ обезпеченіи за ними такой же самодовлѣющей равноправной позиціи при установленіи міровыхъ отношеній, какъ и за народами могучими. Дѣло въ томъ, чтобы признать за малыми народами право на независимое отъ другихъ сомоопредѣленіе на всемъ протяженіи своей жизни. Значитъ, право малыхъ народовъ на самоопредѣленіе — такова вытекающая отсюда формула.

Однако фактически историческія условія вызвали дальнѣйшее расширеніе этой формулы уже въ новое положеніе. То же исканіе соблазнительныхъ и выгодныхъ лозунговъ толкало въ эту новую сторону. Народы вѣдь не всѣ оформлены въ государства; въ одномъ государствѣ сожительствуютъ разныя націи и одна нація разсѣяна по разнымъ государствамъ. Задача построенія національнаго государства опредѣляла политику многихъ народовъ за послѣднее столѣтіе; задача разрѣшенія національныхъ проблемъ стояла за послѣднія десятилѣтія особенно обостренной передъ государствами востока и юго-востока Европы. Уже до войны лозунгъ самоопредѣленія національностей былъ выставленъ, отстаиваемъ и вызывалъ напряженную борьбу. Этотъ лозунгъ, который былъ направленъ на раздѣлъ государствъ, на ихъ перестройку, — и былъ использованъ Антантой, какъ духовный динамитъ, долженствовавшій взорвать составную часть враждебной коалиціи, именно, въ первую голову — Австрію.

Односторонность фактическаго направленія принципа на врага, а не на себя можетъ быть выставлена въ доказательство того, что онъ примѣнялся не во имя тѣхъ идей и того строя, который провозглашалъ, а во имя военной выгоды провозглашавшихъ. Но подобный разборъ могъ имѣть значеніе во время войны, во время провозглашенія принциповъ и агитаціи съ ихъ помощью; сейчасъ интересъ получаетъ другая — пожалуй противоположная — сторона вопроса. Лозунги, принципы, идеи выставлялись въ виду ихъ привлекательности, соблазнительности, значитъ, въ своемъ содержаніи они во всякомъ случаѣ считались соблазнительными и привлекательными, признавались таковыми даже и тѣми, кто въ нихъ въ сущности не вѣрилъ. Въ такой мѣрѣ дѣло именно такъ обстояло, что вѣдь и Германія признала соблазнительность этихъ идей и сочла цѣлесообразнымъ воспользоваться ими съ цѣлью въ свою очередь обратить ихъ противъ своихъ враговъ — что было сдѣлать чрезвычайно легко, ибо и враги Германіи въ нѣкоторыхъ своихъ частяхъ обнаруживали ту же многонаціональную государственность, какъ ея союзники. И здѣсь какъ и въ первомъ изъ разобранныхъ отношеній обнаружилось, что позиціи, на которой объективно стояла Германія и на которую она частью становилась сознательно — она выдержать не умѣла. Она поддавалась идеологическому напору своихъ противниковъ, она начинала оправдываться, перетолковывая свои дѣйствія, она старалась усвоить себѣ оружіе изъ арсенала враговъ и, заимствовавъ у него и лозунгъ самоопредѣленія, сочла за ловкое и умѣлое — противъ нихъ его и обратить. На самомъ дѣлѣ это только обнаруживало и увеличивало неувѣренность ея въ своей правдѣ, расшатывало твердость и цѣльность ея духа. Германія не была достаточно проникнута своей правотой, она не сумѣла эту правоту идейно обострить и идейно пронести въ міръ на ряду съ силой своей техники, своей организаціи, своего творчества, своего оружія. На самомъ дѣлѣ заимствуя ло-зунги у противника, она не ослабила своихъ враговъ, она не пріобрѣла себѣ друзей, потому что эти идеи и дѣйствительно не соотвѣтствовали ея объективной позиціи; она не убѣдила и не заставила ни забыть этой своей объективной позиціи, ни повѣрить въ свою искренность; она только закрѣпила въ сознаніи окружающихъ правоту своихъ враговъ, а слѣдовательно свою виновность. Она только ослабила свое собственное самосознаніе и, можетъ быть, этимъ ускорила и усугубила ту внутреннюю неустойчивость, которая вызвана была, конечно, не этимъ, а тягостями міровой войны. Идейное самодовлѣніе не проявилось равнозначнымъ мощи и не оказалось на уровнѣ задачи. Здѣсь сказалось преклоненіе, податливость передъ той системой западно-европейской идейности, которая (независимо отъ искренности или военной условности) какъ бы подавляла германскій духъ. Конечно, сама эта идейность не была чисто франко-англійской въ противоположность германской; то была въ нѣкоторомъ родѣ общеевропейская идейность, соотвѣтствующая общеевропейскому литературному гуманизму 19 вѣка; и потому, поддавшись ей, Германія поддалась не просто чужому духу, а частью и своему собственному. Но ея объективная позиція требовала неуступчиваго чекана собственныхъ идейныхъ формулировокъ, требовала не поддаваться формулировкѣ чужой.

Лозунгъ защиты малыхъ государствъ отъ засилья большихъ — самоопредѣленія малыхъ государствъ — перешелъ или осложнился лозунгомъ самоопредѣленія національностей, вкрапленныхъ въ инонаціональныя государства, при томъ въ формѣ ихъ самоопредѣленія государственнаго. Эта точка зрѣнія и была противопоставлена германской позиціи — имперіализма. Самоопредѣленіе національности и имперіализмъ — таково въ этой плоскости противоположеніе антантистской и германской позицій.

Самоопредѣленіе государствъ и негосударственныхъ народностей — представляетъ существенное различіе и потому о нихъ приходится говорить порознь, хотя они и были объединены военной идеологіей.

* * *

Сравнительно проще стоитъ вопросъ съ самостоятельностью малыхъ государствъ. Принципъ здѣсь безспорный; это правовая идея прошлаго (въ отличіе отъ второй идеи государственной самостоятельности безгосударственныхъ націй, выработанной современностью и еще только ждущей своего осуществленія отъ будущаго), — идея государственнаго суверенитета. Разумѣется, позиція Антанты заключалась не въ томъ, чтобы эту идею провозгласить и провести въ жизнь, а въ томъ, чтобы обезпечить обозначаемый ею и издавна существующій фактъ, — не въ провозглашеніи государственной самостоятельности мелкихъ государствъ, а въ обезпеченіи ея.

Малый народъ самъ по себѣ беззащитенъ противъ сильныхъ; его независимость можно было бы отстоять, поставивъ за нимъ другой сильный, благородный и безкорыстный народъ, который его во что бы то ни стало и будетъ защищать. Злая Германія готова напасть на Бельгію, благородная Англія этому воспрепятствуетъ. Пусть такъ, — въ этомъ будетъ защита, но вѣдь не будетъ обезпеченія, ибо сегодняшній благородный покровитель завтра можетъ воспользоваться своимъ положеніемъ защитника во имя своихъ интересовъ. Защита сильнымъ слабаго ставитъ слабаго въ вассальное положеніе отъ сильнаго; защита слабаго сильнымъ отъ другого сильнаго есть осуществленіе первымъ того, отъ чего слабый защищается противъ второго, — установленіе надъ нимъ своего господства. Франція, защищающая Бельгію отъ эвентуальнаго вторженія германскихъ войскъ, тѣмъ самымъ за своими войсками обезпечиваетъ свободный входъ въ Бельгію, обезпечиваетъ свою власть надъ ней. Пусть это благодѣтельная, идеальная власть — это власть, господство, а гарантія въ томъ и заключается, чтобы оградить вообще отъ чужого господства, а не только въ томъ, чтобы оградить отъ господства плохого.

Можно себѣ представить обезпеченіе малаго государства не путемъ защиты его сильнымъ, а путемъ договора всѣхъ заинтересованныхъ сильныхъ (какъ это до войны и имѣло мѣсто съ Бельгіей). Прекрасная гарантія, посколько сильные между собой не перессорились, пока договоръ дѣйствуетъ, но столь же необезпеченная, какъ не обезпечено ею вообще соблюденіе международныхъ договоровъ.

Соревнованіе, взаимное уравновѣшиваніе сильныхъ — является можетъ быть лучшей гарантіей, нежели ихъ соглашеніе; но только гарантіей фактической, а не правовой, не организованной; дѣйствующей, пока сильные продолжаютъ одинъ другой уравновѣшивать, и перестающей дѣйствовать, какъ только соревнованіе переходитъ въ открытый конфликтъ. Тѣсное объединеніе малыхъ державъ можетъ ихъ цѣлесообразно обезопасить отъ крупной; но во первыхъ, для этого необходимо соотвѣтствующее, благопріятствующее объединенію географическое положеніе и совпаденіе ихъ существенныхъ интересовъ. И кромѣ того этотъ путь, чтобы привести къ дѣйствительному обезпеченію, долженъ создать такое тѣсное сплоченіе малыхъ, которое собственно практически дѣлаетъ изъ нихъ одно крупное, т. е. обезпечиваетъ независимость каждаго малаго отъ крупнаго, закрѣпивъ его зависимость отъ другихъ малыхъ, — обезпечиваетъ самоопредѣленіе его, уничтоживъ таковое. Остается еще одно — организація всѣхъ государствъ, которая обезпечивала бы каждое сильное и слабое одинаково. Мы приходимъ къ идеѣ типа Лиги Націй, какъ гарантіи самостоятельности и независимости малой державы со стороны крупной. Къ идеѣ Лиги Націй придется вернуться еще дальше. Сейчасъ остановлюсь на ней только въ этомъ ея отношеніи къ поставленному вопросу.

Итакъ, общество народовъ, какъ гарантія совокупностью государствъ каждаго, и въ частности — малаго, отъ засилья крупныхъ. Но здѣсь возникаетъ новый вопросъ: какъ же съ этой точки зрѣнія будетъ устроено само общество народовъ и кто въ немъ будетъ распоряжаться? Если въ немъ власть, господство будетъ распредѣлено сообразно силѣ, хотя бы въ болѣе или менѣе приблизительномъ или отдаленномъ съ ней соотношеніи, хотя бы несообразно военной силѣ, а силѣ государственной и соціальной — входящихъ въ ея составъ государствъ, то вѣдь получается не освобожденіе отъ господства со стороны сильныхъ, а наоборотъ организація этого господства. Это значитъ попасть изъ огня да въ полымя, отъ дождя укрыться въ рѣку: во имя обезпеченія себя отъ еще только возможнаго насилія со стороны сильнаго, подчинитъ себя постоянно организованному господству сильныхъ же.

Если-же предположить такое устройство, чтобъ государства не пользовались властью сообразно коэффиціентамъ своихъ силъ, а исключительно лишь каждый, какъ нѣкая равноправная единица, то мы получимъ другое явленіе, столь же недопустимое — на этотъ разъ уже для другой стороны. Въ самомъ дѣлѣ окажется, что огромное государство съ громаднымъ населеніемъ, территоріей, производительностью и прочимъ находится на одномъ уровнѣ власти съ малымъ и ничтожнымъ, т. е. другими словами, если три милліона населенія имѣютъ такую же власть въ общихъ рѣшеніяхъ, какъ и сто милліоновъ, окажется, что сто милліоновъ будутъ равнозначны тремъ и слѣдовательно подпадутъ въ зависимость отъ нихъ. Ясно, что такое предположеніе можетъ быть сдѣлано только на словахъ, что оно съ точки зрѣнія какихъ бы то ни было идей представляетъ полную безсмыслицу; ибо если несправедливо, чтобы большое государство господствовало надъ малыми, то странно было бы считать справедливымъ, чтобы малое господствовало надъ большимъ. Но разумѣется этого опасаться и не приходится и только анализъ словесно мнимыхъ идей можетъ приводитъ къ необходимости разсматривать подобныя предположенія.

Конечно, мыслимо еще себѣ представить такое распредѣленіе вліянія, чтобы большому государству было предоставлено и больше вліянія, чѣмъ другимъ, но чтобы вмѣстѣ съ тѣмъ оно не могло располагать судьбой малыхъ противъ воли, если не каждаго изъ нихъ, то опредѣленныхъ ихъ группъ; или иными словами — возможно такъ юридически или фактически сгруппировать участвующія въ обществѣ націй государства, чтобы каждое получило возможность ограждать свои насущнѣйшіе интересы противъ засилія сильнѣйшаго — въ связи съ другими сильными же или слабыми. Но по этому пути мы приходимъ къ комбинаціямъ союзнаго характера, ограждающимъ интересы своихъ участниковъ въ той же мѣрѣ, какъ это дѣлаютъ всякіе союзы и соглашенія, и независимо отъ общества націй; и слѣдовательно опять таки никакой специфической гарантіи малыхъ государствъ мы здѣсь не получаемъ. Наоборотъ, если подобныя сочетанія ужъ заранѣе предопредѣлены юридической структурою при распредѣленіи вліянія и «голосовъ», они только ограничиваютъ и лишаютъ подвижности возможную самозащиту каждаго народа. Но суть и здѣсь остается та, что такая организація, каковы бы ни были другія ея послѣдствія — во всякомъ случаѣ одного не достигаетъ; самостоятельности, самоопредѣленія каждаго, хотя бы и малаго народа. Наоборотъ она ведетъ къ большему или меньшему поглощенію его въ объемлющее цѣлое; здѣсь получается закрѣпленіе зависимости, ея организація. И если эта связанность и обща для всѣхъ, то нетрудно себѣ уяснить, что во взаимной зависимости — господствующими останутся фактически мощные. Устанавливающее (предположительно) миръ общество народовъ окончательно лишаетъ малые народы ихъ самоопредѣленія. Конечно въ неорганизованномъ международномъ общеніи малое государство рискуетъ подвергнуться властному вмѣшательству со стороны сильнаго; но оно не всегда же, не постоянно же таковому подвергается даже, если оно стоитъ одиноко, какъ Швейцарія или Голландія. И по многимъ основаніямъ сохраняетъ оно безопасность безъ всякихъ союзовъ, ибо одни крупныя государства заинтересованы въ неприкосновенности его отъ другихъ; насиліе надъ нимъ можетъ представить существенныя неокупающіяся затрудненія и пр. Есть необезпеченность, есть рискъ, но нѣтъ постоянной подвластности. Другое дѣло въ организованной Лигѣ націй (если бы она дѣйствительно была организована и получила власть надъ своими сочленами), — здѣсь оказалось бы вмѣстѣ съ тѣмъ организовано и постоянное господство сильныхъ надъ слабыми.

Принципъ самоопредѣленія малыхъ народовъ и принципъ общества націй — суть два взаимно-противорѣчивыхъ, взаимно-опровергающихъ одинъ другой принципа. Самоопредѣленіе не допускаетъ объединяющей организованности; организованное объединеніе нарушаетъ самоопредѣленіе. Принципы Антанты въ этомъ отношеніи страдали глубочайшимъ внутреннимъ противорѣчіемъ.

Удивляться тому, что лозунгъ обезпеченія самоопредѣленія малыхъ народовъ не нашелъ сколько нибудь удовлетворительнаго разрѣшенія и даже привелъ къ противоположной тенденціи — отнюдь не приходится. Ибо суть въ томъ, что онъ ставитъ задачу невыполнимую: обезпеченности въ дѣйствительности не бываетъ не только для малыхъ государствъ отъ сильныхъ, не бываетъ его и для могучихъ государствъ отъ другихъ могучихъ, или отъ самихъ себя — отъ тѣхъ опасностей, которыя заключаются въ роковыхъ явленіяхъ роста и упадка. Великія державы такъ же подлежатъ крушенію, пораженіямъ или ущербамъ, какъ и малыя. И если безпристрастно всмотрѣться въ исторію послѣднихъ десятилѣтій, то приходится поставить подъ вопросъ — для кого таитъ больше опасности исторія, для великихъ или для малыхъ. Въ концѣ концовъ незначительность даетъ своеобразную устойчивость, которой лишены мощь и величіе. Швейцарія пережила расцвѣтъ и упадокъ первостепенныхъ державъ; Голландія сохранилась при паденіи Испаніи. И чтобы заострить противопоставленіе можно сказать, что, быть можетъ, всѣхъ великихъ міра сего переживетъ республика Санъ Марино. Это не вопросъ правовой гарантіи, а вопросъ тѣхъ обезпеченій, которыя заключаются въ самихъ фактахъ и лишь фактами и мѣняются. Но законно ли вообще въ этихъ предѣльныхъ вопросахъ бытія — личнаго или государственнаго, безразлично — жаждать и искать опоры въ правовыхъ гарантіяхъ? Это вопросъ, съ которымъ еще придется столкнуться въ дальнѣйшемъ, если и не для того, чтобы его разрѣшить, то для того, чтобы освѣтить скрывающуюся за этимъ исканіемъ психологію.

* * *

Выше вопросъ ставился о защитѣ уже признаннаго положительнаго права (малыхъ державъ) отъ нарушенія (со стороны сильныхъ); слѣдовательно формально мы имѣли все еще ту же задачу соблюденія положительнаго права, договора, что составляло и содержаніе перваго разсмотрѣннаго выше лозунга войны, въ примѣненіи къ спеціальному случаю къ — международному положенію малыхъ государствъ. Иначе стоитъ вопросъ во второмъ случаѣ — при примѣненіи принципа самоопредѣленія къ національностямъ не государственнымъ. Онѣ вкраплены въ чужія государства и принципъ здѣсь заключается въ предоставленіи имъ возможности выдѣлиться изъ нихъ и создать на національной основѣ свою новую государственность, уничтожающую тѣ. Здѣсь принципъ самоопредѣленія оказывается направленнымъ противъ существующихъ государствъ, противъ существующаго права, противъ существующихъ договоровъ и представляетъ изъ себя подлинно революціонное взрывчатое начало, отрицающее установленныя, историческія, вѣками сложившіяся отношенія. Нѣтъ болѣе кричащаго противорѣчія противъ принципа легальности и права (позитивнаго), нежели принципъ государственнаго самоопредѣленія негосударственныхъ національностей. Нѣтъ болѣе кричащаго противорѣчія, какъ между святостью подписи на документѣ, нерушимостью нормъ и договоровъ международнаго и государственнаго права — и одновременной святостью права націи опрокинуть всякое историческое государственное, международное право съ цѣлью создать свою новую государственность.

Но если принципъ самоопредѣленія (негосударственныхъ національностей) не совмѣстимъ съ идеей правовой легальности, то его можно подвести подъ другую правовую идею — справедливости. Неразличеніе права дѣйствующаго отъ права идеальнаго, естественнаго, можетъ служить хорошимъ прикрытіемъ для отмѣченнаго противорѣчія: пусть тамъ дѣйствуетъ принципъ права положительнаго, здѣсь вѣдь тоже дѣйствуетъ нѣкій принципъ права; и то, что оно уже иное — естественное — можетъ быть оставлено безъ особаго вниманія.

Но вѣдь кромѣ тою, что оба права дѣйствуютъ, они еще другъ другу противодѣйствуютъ. Какъ же быть со святостью нарушающихъ одинъ другой принциповъ? Точка зрѣнія нерушимости права положительнаго, хотя бы противъ него были выдвинуты какія угодно глубокія требованія и объемлющіе интересы, можетъ быть признаваема антисоціальной, но во всякомъ случаѣ она остается внутренно-обоснованной. Но дозволить, чтобы требованія справедливости, права естественнаго преодолѣли право позитивное — допустить разрушеніе государства во имя національнаго интереса — значитъ тѣмъ самымъ признать, что критерій лойяльности и легальности не является основополагающимъ; а тѣмъ самымъ исчезаетъ и всякая опора для принципа нерушимой легальности. Если можно право нарушить во имя національныхъ требованій малыхъ народовъ, то становится мало понятнымъ, почему его нельзя нарушить и во имя соціальныхъ или культурныхъ требованій большого народа, во имя творчества народа великаго. Остается непринципіальное, а фактическое различіе: во имя однихъ интересовъ можно нарушить законность, во имя другихъ нельзя. Тѣмъ самымъ различіе уже переходитъ отъ принциповъ къ взвѣшиванію конкретныхъ человѣческихъ содержаній, желаній и интересовъ. Естественно, что интересы, ихъ критеріи и іерархія не могутъ быть для всѣхъ общезначимыми, они должны и во всякомъ случаѣ могутъ расходиться. Интересы, справедливые для одного народа, могутъ стать въ неразрѣшимое противорѣчіе къ интересамъ и справедливости другого; и неизбѣжнымъ становится либо нарушеніе справедливыхъ требованій одного изъ нихъ, либо борьба каждаго за свои, борьба, при которой каждая сторона будетъ стремиться выставить себя, какъ единственную справедливо и основательно заинтересованную. На самомъ дѣлѣ верховный интересъ правды требуетъ въ подобныхъ случаяхъ признанія самозаконности столкнувшихся точекъ зрѣнія и ихъ возможной непримиримости. И тогда дѣло человѣческой совѣсти признать борьбу, хотя бы и со скорбью въ духѣ, — признать ея неизбѣжность и законность, смягчая, посколько это возможно, ея протеченіе и ея послѣдствія, сводя ее до неотвратимаго минимума. Обманчивость же поверхностнаго оптимизма заранѣе предполагающаго, что можно обойтись безъ борьбы, безъ роковыхъ столкновеній и неоправдываемыхъ потерь, всегда все разрѣшая согласно единой для всѣхъ справедливости и общимъ интересамъ — становится лишь прикрытіемъ для беззастѣнчивыхъ бойцовъ; этой недально-видностью не борьба предупреждается, а лишь связываются руки одному изъ борющихся, чтобы тѣмъ вѣрнѣе другой могъ его поразить.

Не впервые высокія чувства и идеи, когда ихъ разносятъ потоки слишкомъ звонкихъ словъ, служатъ заградительной завѣсой, за которой происходитъ закланіе вполнѣ обоснованнаго притязанія. Что идея самоопредѣленія національностей противорѣчитъ формальному принципу соблюденія права — въ этомъ не можетъ быть сомнѣнія. Посмотримъ, каковы тѣ историческія содержанія, которыя пришли здѣсь въ столкновеніе.

II

Кажется, англійскіе государственные дѣятели первые формулировали въ качествѣ одной изъ цѣлей войны — защиту права малыхъ народовъ на самостоятельное государственное существованіе. По содержанію они въ этой формулѣ лишь воплотили свою вѣковую политику отстаиванія независимости малыхъ европейскихъ народовъ (напр., Греціи, Италіи) противъ большихъ и угрожающихъ опасной гегемоніей; по формѣ они въ ней воплотили свою традиціонную логику — выводить полуконкретныя обобщенія изъ наличныхъ реально существенныхъ фактовъ въ виду практически важныхъ цѣлей. Бельгія и Сербія всецѣло подходили подъ обобщеніе; оно могло пригодиться и для кое какихъ другихъ случаевъ — защиты Голландіи отъ возможнаго нашествія, сочувствія Польшѣ. Этого было вполнѣ достаточно для англійскаго обобщенія: мы воюемъ за самостоятельность Бельгіи, за самостоятельность Сербіи, за самостоятельность маленькихъ народовъ.

Но перейдя въ публицистическую обработку — въ особенности на материкѣ, въ частности въ Россіи — англійская государственная формула, какъ это бывало уже не съ однимъ англійскимъ частичнымъ обобщеніемъ, претерпѣла существенное преобразованіе. Она стала отвлеченной нормой, общимъ сужденіемъ: мы воюемъ за государственную самостоятельность всякой націи, за идеалъ этническаго государства, который долженъ благополучно разрѣшить наболѣвшія задачи. Такая формула казалась преисполненной чистаго духа народолюбія и права; ее вдобавокъ поддерживали отзвуки эпохи борьбы за національную самостоятельность и объединеніе Греціи, Италіи, Венгріи, Германіи; и, наконецъ, она казалась верхомъ соблазняющей мудрости, маня нейтральныя страны выгодными пріобрѣтеніями.

* * *

Лозунгъ государственнаго выдѣленія національностей съ самаго начала возможно было поддерживать лишь въ едва-ли подобающей для общей нормы односторонности. Правда, иной англійскій публицистъ — по крайней мѣрѣ въ началѣ войны — высказывалъ готовность даже на героическіе выводы, даже на отдачу Германіи нѣмецкихъ земель Австріи. Но все же этотъ героизмъ не доходилъ до примѣненія его, напр., и къ Италіи: Тріентъ съ Тріестомъ ей предлагали; но вѣдь и Мальта, и Сардинія, и Ницца, и Тессинъ населены итальянцами, а Савойя даже дала свое имя династіи. Само собой разумѣется, что увлеченіе формулой, примѣненной къ Трансильваніи и Буковинѣ, не дошло до распространенія ея на южную Бессарабію. Но распространять лозунгъ на Востокъ отъ Италіи и не распространять его на западъ или югъ или сѣверъ — не значитъ ли признаваться въ неподобающей для лозунга половинчатости. Послѣдовательность же оказалась бы не только непріемлемой, но и вызвала бы справедливыя нареканія и противодѣйствія, притомъ исходящія не изъ однихъ только интересовъ наличнаго обладанія, но еще и изъ серьезныхъ задачъ государственности. Не наводитъ ли это уже съ перваго подхода на мысль какъ о неосуществимости, такъ и о несовершенствѣ лозунга этнической государственности, — и даже о неполной искренности тѣхъ, кто его въ радужной обобщенности поддерживаетъ.

И замѣчательно, что и вербующая сила этого лозунга для государствъ, въ интересахъ которыхъ онъ, повидимому, былъ созданъ, оказалась до крайности ничтожной. Можно было питать обоснованную надежду на то, что южныя нейтральныя государства вступятъ въ борьбу на сторонѣ тройственнаго согласія, но самая исторія ихъ колебаній и проволочекъ ясно обнаруживаетъ, насколько этническая идея не оказалась для нихъ безраздѣльно увлекательной. Ибо не слѣдуетъ думать, что, вопреки осознаннымъ интересамъ, ихъ удерживало опасеніе быть раздавленными двойственнымъ союзомъ. Если они и могли колебаться относительно шансовъ войны, то уже давно все больше разсѣивалось сомнѣніе въ томъ, что ихъ то вмѣшательство рѣзко склонило бы вѣсы на сторону соглашенія. И тѣмъ не менѣе они не вмѣшивались, — не потому, что опасались быть раздавленными, и уже во всякомъ случаѣ не только поэтому, а отчасти и потому, что не уяснили себѣ до конца, на чьей сторонѣ ихъ ожидаетъ большая выгода. Здѣсь дѣйствовало не только уже отмѣченное соображеніе, что этнически близкое населеніе эти государства имѣютъ въ различныхъ странахъ; здѣсь дѣйствовало и то соображеніе, что вообще государственные интересы не связаны исключительно или главнымъ образомъ съ присоединеніемъ этнически родственнаго населенія. Конечно, не однимъ націоналистамъ и романтикамъ Италіи лестно пріобщить Тріентъ и Тріестъ; но интересы родины — въ глазахъ итальянца — требуютъ овладѣнія и Далмаціей и албанской Валлоной для обезпеченія за собой полнаго господства въ Адріатикѣ; требуютъ расширенія и укрѣпленія африканскихъ владѣній, требуютъ утвержденія на восточныхъ островахъ Средиземнаго моря. И для этого тоже имѣется своя — не національная, такъ имперіалистская — традиція; это вѣдь страны, нѣкогда колонизованныя Римомъ, это давнее достояніе латинской державы. Вообще традиціи, хотя и обосновываются уже свершившимся прошлымъ, отнюдь не представляютъ изъ себя гранитной незыблемости. Долго жившіе народы имѣютъ обыкновенно въ своей исторіи возможность выбора традиціи заднимъ числомъ; и уже отъ обстоятельствъ зависитъ, на чемъ остановиться и что возвести въ непоколебимый — хотя и безъ труда замѣстимый — завѣтъ.

И не одна Италія находится въ такомъ положеніи. Болгарія, можно думать, какъ одинъ человѣкъ жаждала возвращенія этнически родственной Македоніи; но едва-ли многимъ слабѣе настойчивость, хотя, повидимому, блѣднѣе страстность, съ которой она домогалась этнически чуждыхъ Кавалы и Адріанополя. Да и Сербія, стремясь къ родной Босніи, не отказывалась отъ Македоніи и стремится къ берегу моря «безъ различія національности», да и Румынія, мечтая о румынскихъ земляхъ Венгрш, прихватила незадолго этнически болгаро-турецкій край, выказывая себя заинтересованной въ вопросѣ о Дарданеллахъ; Греція же рвется къ господству надъ островами, Византіей, прибрежной Малой Азіей, и тоже выставляетъ традицію, ибо и ея предполагаемые предки были нѣкогда хозяевами этихъ странъ.

Можно, конечно, говорить о жадности этихъ малыхъ государства Но и жадность иной разъ есть только естественное проявленіе нормальнаго роста сильныхъ организмовъ, жизнеспособныхъ, культуроносныхъ, творчески цѣнныхъ для человѣчества; и не такъ просто съ перваго взгляда опредѣлить, что здѣсь соотвѣтствуетъ законной жаждѣ культуроноснаго роста, что — только прожорливости, не встрѣчающей серьезныхъ препятствій силы. Вѣдь не могла же въ самомъ дѣлѣ свободная Англія отказаться отъ аннексіи Кипра, нужнаго ей, какъ ей нуженъ Гибралтаръ, и Мальта, и Суэцъ для охраны своихъ великихъ путей, безъ которыхъ зашатается ея державная мощь, а съ нею вмѣстѣ и культурная тяга великаго народа. И какой русскій человѣкъ отречется отъ дѣла Петра, прорублившаго окно въ Европу занятіемъ этнически чуждыхъ провинцій?

А если бы, съ другой стороны, кому либо вздумалось разнести тріединую въ этническомъ отношеніи Швейцарію по тремъ этнически родственнымъ ея частямъ сосѣдямъ, то не трудно представить себѣ то геройское сопротивленіе, которое встрѣтило бы здѣсь примѣненіе этнической идеи, и не понятно-ли заранѣе то возмущеніе, которымъ отвѣтило бы на него міровое общественное мнѣніе. Да вѣдь и Франція никогда не собиралась, не собирается и теперь, аннектировать этнически родственную ей часть Бельгіи, хотя это и соотвѣтствовало бы торжеству идеи этнической государственности. И одно только предположеніе, что Германія намѣревалась присоединить фламандскія провинціи, какъ этнически родственныя, встрѣчало разумѣется, не сочувствіе, а негодованіе не однихъ только этническихъ идеалистовъ.

Требованія свободной жизни и самосохраненія государствъ, культурныя и экономическія потребности населенія, — тысяча запросовъ и правъ входящихъ въ его составъ лицъ, группъ, народовъ — не совпадаютъ съ географическими линіями этническаго разселенія; и подчинить этническимъ соображеніямъ всѣ остальныя — значитъ жертвоватъ правами и интересами, благосостояніемъ и культурой людей и народовъ, тѣхъ самыхъ этническихъ группъ, которыхъ будто хотятъ облагодѣтельствовать идеаломъ этническаго государства.

* * *

Но и помимо отмѣченныхъ сторонъ ближайшее разсмотрѣніе лозунга этнической государственности должно обнаружить, что въ общей своей формѣ онъ и вообще по самому существу неосуществимъ въ тѣхъ освободительныхъ цѣляхъ, которыя ему приписываются.

Въ самомъ дѣлѣ, онъ заключается въ томъ, чтобы въ одинъ организмъ собрать разсѣянные по разнымъ государствамъ члены одной этнической особи и эту особь освободить отъ подчиненія или отъ соучастія въ чужомъ по національному составу государствѣ. И вотъ хорошо ли это или не хорошо, но достаточно присмотрѣться къ составу странъ, о которыхъ идетъ рѣчь, чтобы убѣдиться въ томъ, что это невозможно.

Немного есть странъ, — внѣ странъ давнишней культурно-государственной объединенной жизни, — которыя были бы населены одною національностью. Націи на протяженіи вѣковъ въ особенности на востокѣ и юго-востокѣ Европы — вѣчно тасовались, вѣчно переплетались; а быстрота и легкость общенія и передвиженія только убыстряетъ и усугубляетъ этотъ процессъ и понынѣ. Люди передвигаются, населеніе переливается со все большею легкостью. И распредѣлить эти территоріи по этнографическому признаку представляется объективно невозможнымъ. Конечно, имѣются территоріи, сплошь засеяныя одною націей; но нерѣдко они вкраплены, или въ нихъ вкраплены территоріи съ инонаціональнымъ или многонаціональнымъ составомъ такъ, что онѣ оказываются въ полномъ смыслѣ слова черезполосными.

Какъ же быть съ мѣстностями, гдѣ населеніе составлено изъ разныхъ національностей? Предоставить ихъ тому народу, который является въ нихъ большинствомъ? Но и это — выходъ, болѣе словесно, нежели по существу разрѣшающій вопросъ. Прежде всего ясно, что самое опредѣленіе націи, составляющей большинство, зависитъ отъ произвольной кройки территоріи. Извѣстно, что турки присоединеніемъ къ вилайетамъ, заселеннымъ въ большинствѣ армянами, нѣкоторыхъ территорій съ мусульманскимъ большинствомъ превратили большинство армянское въ меньшинство, что, впрочемъ, можно соотвѣтственной перекройкой обратить и въ противоположную сторону. Если, примѣрно, взять области, населенныя вперемежку преимущественно румынами и венгерцами, связать ихъ съ другими территоріями, гдѣ преобладаютъ венгерцы, то получится венгерское большинство; если же связать съ территоріями, гдѣ преобладаютъ румыны, — получится румынское. Точно также той или иной перекройкой мѣстностей, занятыхъ поляками и нѣмцами, можно получить и польское и нѣмецкое большинство. Здѣсь открываются широкія перспективы для прикрытія территоріальныхъ аппетитовъ этническою словесностью. Но далѣе, имѣются и земли, гдѣ и вообще нѣтъ ни у одного народа абсолютнаго большинства, гдѣ при сожительствѣ трехъ или четырехъ народностей рѣчь можетъ идти лишь о большинствѣ относительномъ. Въ этихъ случаяхъ согласно разбираемой формулѣ пришлось бы отнести подобныя территоріи къ этнической группѣ, обладающей, положимъ, двумя пятыми населенія, подчинивъ ей большинство въ три пятыхъ, и притомъ подчинивъ его не государству, а именно чужой національности, признанной хозяиномъ государства, — и тѣмъ отвергнутъ за этимъ мѣстнымъ большинствомъ національныя права и возможности.

Но и помимо этого возникаетъ и болѣе основной вопросъ: по какому праву, стоя на этнической точкѣ зрѣнія, отрицать національную самобытность хотя бы и за меньшинствомъ; во имя какой идеи, предлагаемой къ тому же въ качествѣ освободительной, повергать одну націю подъ пяту другой, только потому, что она численно меньше той на данной территоріи? Такой вопросъ можетъ не возникнуть, когда государство строится вообще не по этническому, не по національному признаку. Здѣсь націи — въ идеѣ по крайней мѣрѣ — подчинены общей государственной организаціи, въ предѣлахъ которой онѣ могутъ сохранить или завоевать равноправіе. Но когда государство строится по этническому принципу, тогда одна нація дѣлается хозяиномъ государства, а, слѣд., оказывающіяся на ея территоріи другія націи становятся ея подчиненными, подвластными, неравноправными, лишь терпимыми, — лишенными свободы своей національной жизни. Если это дѣлается съ помощью силы, то здѣсь не о чемъ дальше и говорить, — мало ли какія совершаются въ жизни и исторіи насилія и преступленія. Но если это дѣлается во имя права и свободы, во имя свободы національной жизни, во имя разрѣшенія тяжкихъ конфликтовъ и избѣжанія безплодной борьбы, какъ, повидимому, предполагаютъ защитники этой идеи, вродѣ Милюкова или Уэлса, — то откуда же рѣшимость отдать на національный потокъ и разграбленіе этническую группу только потому, что она представляетъ меньшинство на данной территоріи; неужели не замѣчаютъ, что этимъ не разрѣшаются, а обостряются національные конфликты, становящіеся безнадежными и роковыми; неужели не видятъ, что, строя государство по этническому типу, узаконяютъ національное угнетеніе меньшинства, включеннаго въ государство и лишеннаго государственности? И къ тому же этимъ методомъ принципіально подрывается та основа, на которой строится здѣсь самая государственность. Игра на меньшинство и большинство — обоюдоострая игра, и прежде всего, именно, игра, могущая въ томъ или иномъ случаѣ удовлетворить національнымъ аппетитамъ, но не могущая разрѣшитъ національные конфликты.

* * *

Однако, оформленіе государства по этническому признаку ведетъ не только къ отмѣченнымъ вредоноснымъ послѣдствіямъ въ области національнаго же вопроса; оно можетъ оказаться чреватымъ большими бѣдствіями и съ точки зрѣнія объемлющихъ обще-государственныхъ интересовъ.

Вѣдь если, создавая этнографическую географію, руководиться ею для установленія государственныхъ очертаній, то получается, въ особенности на юго-востокѣ Европы, весьма причудливое распредѣленіе, гдѣ городъ долженъ отойти къ другому государству, чѣмъ окружающая его область, гдѣ Hinterland долженъ быть отъединенъ отъ той области, которой онъ служитъ Hinterland'омъ; гдѣ область, тяготѣющая экономически или стратегически къ другой, окажется по этническимъ признакамъ отнесенной къ третьей, съ нею мало общаго имѣющей, гдѣ этнографически выдѣленное государство окажется всецѣло зависимымъ отъ чужого государства въ виду несовпаденія стратегическихъ или экономическихъ границъ съ этническими; гдѣ выходъ къ морю или къ рѣкѣ одной страны окажется въ рукахъ другой, въ немъ вовсе не нуждающейся. Этническій признакъ произведетъ разрывъ другихъ государственно оформляющихъ моментовъ и, слѣд., приведетъ къ слабости, или даже гибели столь эфемернаго государства, либо же къ немедленному нарушенію имъ самимъ того самаго принциgа, на которомъ онъ построяется.

Дробленіе на мелкія суверенныя государства, когда оно происходитъ во имя одного лишь этническаго принципа, представляетъ изъ себя, такимъ образомъ, весьма проблематическую цѣнность не только съ точки зрѣнія спеціальныхъ интересовъ тѣхъ самыхъ этническихъ группъ, права которыхъ являются будто единственнымъ стимуломъ европейской заботливости, но и съ точки зрѣнія общихъ задачъ европейской культуры. Что касается самихъ народовъ, то совершенно ясно, что если этнически обусловленная территорія не соотвѣтствуетъ жизненнымъ потребностямъ государственности, то весь народъ можетъ быть поставленъ въ подчиненное положеніе къ другому сосѣднему народу, болѣе сильному, господствующему надъ нимъ въ силу благопріятнаго положенія. И это подчиненное положеніе можетъ привести къ тяжелой эксплуатаціи, къ застою, и въ концѣ концовъ — либо къ фактической, хотя и прикрытой, подчиненности со всѣми сопровождающими ее явленіями, либо превратиться въ изнуряющую дипломатическую, а затѣмъ и военную борьбу. Такой народъ, по этнографическому признаку выдѣленный въ государство, можетъ, оказавшись самодовлѣющимъ и независимымъ отъ государственнаго сожительства съ другими націями, попасть въ еще горшую международную кабалу. Его этническій суверенитетъ будетъ обезпеченъ цѣною упадка самого этноса; національный принципъ восторжествуетъ цѣною упадка національности. И международный миръ будетъ тѣмъ менѣе обезпеченъ, что націи будутъ всѣми силами сопротивляться упадку. Такъ мало можетъ этническая государственность осуществить возлагаемыя на нее задачи.

Что же касается общихъ всенародныхъ интересовъ европейской, міровой культуры, то не слѣдуетъ забывать, что выдѣленіе этническихъ группъ въ особые государственные! организмы, если бы это и представлялось возможнымъ и посколько это осуществимо, неизбѣжно имѣетъ своимъ послѣдствіемъ — общую провинціализацію культуры. Выдѣленіе мелкихъ этническихъ уютовъ, могущихъ, какъ выше отмѣчено, оказаться весьма неуютными въ экономическомъ и соціальномъ отношеніи, съ точки зрѣнія широко культурной, приводитъ къ измельчанію, къ дробленію творческихъ усилій человѣчества, міровыхъ накопленій культурной мощи, подрываетъ въ корень и реальную возможность и субъективную охоту къ постановкѣ и разрѣшенію великихъ задачъ; въ особенности же это имѣетъ мѣсто, когда выдѣляющіеся коллективы стоятъ на болѣе низкой культурной ступени. Инте-ресы колокольни и кругозоръ колокольни — замѣняютъ здѣсь широкіе просторы; энергія человѣческая мельчаетъ въ мелкопомѣстной государственности. Своего рода мѣщански-государственный провинціализмъ, мѣстечковая государственность затягиваетъ общество и личность.

Конечно, не одними этими соображеніями разрѣшимъ вопросъ о связи культуры и творчества народовъ съ объемомъ и вмѣстимостью ихъ государственнаго носителя. Мелкія государственныя формы, органически вырастая изъ мѣстной народной стихіи по дорогѣ къ величію, имѣютъ свои положительныя стороны, незамѣнимыя крупными общеніями. При нѣкоторыхъ условіяхъ они являются какъ бы зачинателями, аккумуляторами, въ которыхъ скопляются силы великаго напряженія, долженствующія разрядиться въ послѣдующія эпохи: какъ бы колыбелями, въ тихомъ теплѣ, въ малоподвижномъ постоянствѣ которыхъ выпестовываются ярко-обозначенныя индивидуальныя культуры, позже разливающіяся на міръ уже въ рамкахъ широкихъ осуществляющихъ общеній. Кажется, чаще всего, именно, въ тѣсныхъ народныхъ организмахъ творятся новыя культурныя достиженія. Но въ подобныхъ случаяхъ организмы эти вырастаютъ изъ коллективной гущи, въ процессѣ ея интеграціи, въ процессѣ скопленія ея творческихъ силъ въ какихъ либо узловыхъ точкахъ, — а не получаются въ процессѣ раздѣловъ и передѣловъ; и уже во всякомъ случаѣ едва-ли могутъ получиться при выдѣленіи менѣе культурныхъ группъ изъ болѣе культурнаго въ своемъ центрѣ общенія.

Впрочемъ, и другое международно-политическое значеніе могутъ имѣть при опредѣленныхъ условіяхъ мелкія государственныя образованія, поскольку они исторически выработались въ точкахъ сплетенія или расхожденія великихъ державъ, поскольку, вкрапленныя среди нихъ, они уменьшаютъ тренія между своими сосѣдями и сближаютъ ихъ, устраняя непосредственное соприкосновеніе. И крупныя и мелкія формы имѣютъ свои преимущества. Можетъ быть, особо благопріятными для творчества и расцвѣта являются тѣ государственныя образованія новаго времени, которыя объединяютъ своеобразную формовку мелкихъ организацій съ мощью и напоромъ крупныхъ, — подобно тому какъ Америка или Германія, а въ иной плоскости, и Англія объединяютъ въ единство мощныхъ державъ множество болѣе или менѣе самобытныхъ и своеобразныхъ штатовъ, государствъ, колоній, земель. Я только хотѣлъ отмѣтить, что сама по себѣ тенденція къ суверенитетно-этническому дробленію представляетъ больше опасностей разнаго порядка — государственныхъ, экономическихъ, международныхъ, общекультурныхъ и даже специфически національныхъ, — чѣмъ это, повидимому, представляется тѣмъ, кто считаетъ, — или дѣлаетъ видъ, что считаетъ — этническій принципъ воплощающимъ идеалъ государственности, кто видитъ въ немъ рѣшающій государственный критерій.

* * *

Неотъемлемы права націй, но ими не ограничиваются запросы народовъ; и ни эти запросы, ни тѣ права не реализуются этнической государственностью.

Намѣченнымъ взглядамъ — спасительна ли этническая идея — можетъ быть противопоставленъ авторитетъ эпохи войнъ за національное освобожденіе и объединеніе. Пусть національное государство не оправдало всѣхъ возлагавшихся на него въ девятнадцатомъ вѣкѣ упованій, но ореолъ борьбы за него живетъ до сихъ поръ въ общественномъ сознаніи. Однако, и совершенно независимо отъ того, въ какой мѣрѣ могутъ быть санкціонированы результаты національныхъ движеній XIX в., — необходимо отмѣтить, что здѣсь дѣло идетъ о существенно различныхъ явленіяхъ.

Въ двухъ наиболѣе разительныхъ проявленіяхъ національнаго объединенія — въ Германіи и Италіи — дѣло шло о собираніи въ одно обширное цѣлое разрозненныхъ, мелкихъ, безсильныхъ частей, т. е. задача была отлична отъ той, которая теперь преслѣдуется идеей этническаго государства. Незачѣмъ, конечно, умалять, несомнѣнно, громаднаго значенія и здѣсь національнаго момента — національнаго единства, которое являлось основой общаго грандіознаго одушевленія, основой сугубой сплоченности, а отчасти простоты и ясности въ отношеніяхъ, а, слѣд., и великой важности экономіи силъ. Тѣмъ не менѣе нельзя же упускать изъ вниманія, что состоялъ то процессъ здѣсь не только въ національномъ выдѣленіи (въ Германіи же этого процесса и вовсе не было), а въ собираніи, въ сплоченіи, въ образованіи крупныхъ единицъ. Это былъ процессъ перехода на высшую организаціонную ступень, объемлющую разрозненныя и раздробленныя раньше силы и извлекающую изъ нихъ путемъ единства и согласованности экономической и культурной государственной работы совершенно неизмѣримо возрастающій эффектъ. Въ частности, въ Германіи, съ наибольшимъ блескомъ оправдавшей періодъ образованія національнаго государства, процессъ собиранія, сплоченія въ высшую организаціонную единицу не замѣнилъ, а лишь связалъ воедино подчиненныя части, оставшіяся въ новомъ единствѣ болѣе или менѣе самобытными. Этотъ процессъ сплоченія оказался и процессомъ демократизаціи, утвержденія конституціонныхъ формъ. Въ чисто національномъ отношеніи слѣдуетъ, впрочемъ, отмѣтить, что этотъ процессъ сопровождался даже и нѣкоторымъ поглощеніемъ инонаціональныхъ областей (датскихъ и лотарингскихъ), подобно тому какъ оформленіе Пруссіи сопровождалось раньше поглощеніемъ нѣкоторыхъ польскихъ земель. Словомъ, расцвѣтъ и мощь Германской имперіи подтверждаетъ не спасительную силу національнаго государства, а въ первую очередь — великую силу болѣе объемлющей и высокой организаціи, охватывающей, но не подавляющей организаціи подчиненныя.

Въ нѣкоторой степени это приходится сказать и относительно Италіи, гдѣ тоже произошло собираніе воедино мелкихъ земель. Впрочемъ, здѣсь уже большое значеніе имѣло и національное выдѣленіе изъ-подъ инонаціональнаго господства. Однако, и въ этомъ отношеніи, думается, было бы ошибочно приписать эффектъ одному моменту специфически національнаго (притомъ же не этническаго, а историконаціональнаго) освобожденія; на самомъ дѣлѣ здѣсь дѣйствовала и великая сила освобожденія вообще, освобожденія отъ гнета полицейскаго, политическаго, хозяйственнаго; освобожденіе отъ власти хирѣющей, дореформенной Австріи, отъ реакціонной затхлости режима Метерниховскихъ наслѣдниковъ. Здѣсь дѣйствовало предоставленіе странѣ давнишней культуры, самостоятельной исторіи и своеобразнаго географическаго положенія — всесторонней государственной самодѣятельности. Ошибочно относить результаты столь сложнаго процесса, захватывающаго самую суть и политической, и экономической, и моральной жизни страны на долю одного только признака, на счетъ одного только того, что выдѣленная цѣльная и самостоятельная область, будучи страною одной національности, дала и государство однонаціональное.

Процессъ освобожденія балканскихъ народовъ, процессъ созиданія національныхъ государствъ, греческаго, болгарскаго, румынскаго, сербскаго, — въ отличіе отъ Германіи и Италіи — ужъ и вовсе не былъ процессомъ собиранія въ крупныя организаціи; но плодотворные результаты едва-ли и здѣсь относимы исключительно или хотя бы главнымъ образомъ на счетъ образованія государства единонаціональнаго. Ибо вмѣстѣ съ тѣмъ это было и процессомъ созиданія государствъ свободныхъ (въ большей или меньшей степени), самоуправляющихся, конституціонныхъ, свободно живущихъ въ національномъ и въ религіозномъ, но и вообще въ государственно-гражданскомъ отношеніи, съ современною школою, съ университетомъ, съ европейскимъ правомъ, — изъ-подъ давленія султанскаго режима, умерщвлявшаго и собственный народъ, а не только народы чужой расы, чужой вѣры, чужой культуры; удерживавшагося отъ распада и на своихъ исконныхъ земляхъ, лишь благодаря давленіямъ международныхъ отношеній.

Даже и относительно Венгріи, гдѣ не было ни германоитальянскаго процесса объединенія, ни балканскаго процесса освобожденія отъ кроваво-султанскаго маразма, — даже и здѣсь борьба за національное государство совпадала съ борьбою противъ коснѣвшаго, отсталаго не въ одномъ національномъ отношеніи строя старой Австрійской имперіи; къ тому же эта борьба и не привела къ государственному отъединенію и, слѣд., умаленію, мельчанію.

Конечно, и специфически національный моментъ имѣлъ во всѣхъ этихъ процессахъ весьма серьезное значеніе, моральное и государственное. Но крайне поверхностнымъ, повторяю, было бы предположеніе, будто успѣхи этихъ государствъ опредѣлялись исключительно или въ первую голову осуществленіемъ въ нихъ государства національнаго; ибо на самомъ дѣлѣ здѣсь параллельно съ этимъ осуществлялись и болѣе совершенныя и могучія организаціонныя формы, совершался переходъ къ свободному режиму, къ высшей культурѣ отъ культуры болѣе низкой.

Мало того, не трудно усмотрѣть, что идея національнаго государства, именно, въ отношеніи къ національному принципу приводила здѣсь къ неизбѣжнымъ отрицательнымъ явленіямъ, къ его явному попранію. Въ Италіи этихъ національно-отрицательныхъ явленій не было, но не слѣдуетъ забывать, что она и не доосуществила своего національнаго выдѣленія, оставивъ рядъ этнически-родственныхъ земель въ составѣ чужихъ государствъ. Но вотъ уже въ Германіи идея національнаго государства привела къ національнымъ притѣсненіямъ датчанъ, поляковъ, французовъ, притѣсненіямъ, вполнѣ логически изъ нея вытекавшимъ. Особенно характерна въ этомъ отношеніи судьба Венгріи. Здѣсь съ примѣрной наглядностью проявляется, какъ на принципѣ національности построенное государство приводитъ къ національному преслѣдованію тѣхъ инородцевъ, которые оказываются въ его сферѣ, — будь то славяне, румыны, хорваты (а не оказаться инородцамъ въ составѣ восточно-европейскаго или юго-восточно-европейскаго государства, какъ выше было указано, невозможно). И какъ же можетъ дѣло обстоять иначе, разъ государство должно строиться по признаку единонаціональности? Что же дѣлать съ необходимо вкрапленными въ него инородческими элементами, какъ не ассимилировать ихъ — не мытьемъ, такъ катаньемъ, — иначе вѣдь не будетъ единонаціональнаго государства? Этого не замѣчаетъ Милюковъ, какъ то по меньшей мѣрѣ причудливо сочетающій этническій принципъ для внѣшняго употребленія съ многонаціональнымъ принципомъ для употребленія внутренняго. Но логика историческихъ событій подобныхъ противорѣчій не терпитъ. Образовавшіяся въ XIX в. національныя государства проявили большую силу роста и прогресса, посколько явились образованіемъ государствъ болѣе высокой организаціонной формаціи, болѣе свободнаго, культурнаго строя, объединеніемъ слабыхъ въ сильное единство. Посколько же они дѣйствовали, именно, какъ государства національныя, они приводили ко внутренне-національнымъ притѣсненіямъ, что въ свою очередь вредно отражалось и на ихъ общегосударственной мощи и культурѣ, было источникомъ задержки и искаженія въ ихъ правовомъ и духовномъ строѣ.

Безспорно значительны положительныя стороны національнаго момента, упрощающаго отношенія, сберегающаго силы, уплотняющаго культурный процессъ. Но единонаціоналъность государства есть его счастье, его удача, — а не задача, неі цѣль которую ему надлежало бы преслѣдовать. Конечно, въ опредѣленныхъ конкретныхъ случаяхъ правильная политика будетъ руководиться соображеніемъ нежелательности чрезмѣрно увеличить разноэтническій составъ населенія, или нежелательности нарушить однородность даннаго населенія, — и откажется отъ пріобрѣтенія новыхъ земель, населенныхъ «инородцами». Изъ тѣхъ же соображеній въ опредѣленныхъ конкретныхъ случаяхъ мыслимо стремиться къ округленію своей страны землями, населенными родственными элементами. Но это можетъ быть только однимъ изъ частичныхъ соображеній политики, лишь при опредѣленномъ конкретномъ стеченіи обстоятельствъ получающимъ рѣшающій вѣсъ. Въ общемъ же руководиться идеей этнической государственности при этнической разнородности населенія значитъ — во внутренней политикѣ идти къ угнетенію, во внѣшней — рисковать нежизнеспособностью, неустойчивостью государственнаго организма.

* * *

Можно думать, что и апологеты національнаго расщепленія государства иной разъ вспоминаютъ объ экономическихъ, географическихъ и прочихъ связяхъ населенія, иной разъ задумываются надъ той путаницей и реакціей, которую можетъ внести прямое проведеніе ихъ идеи. Но на такія сомнѣнія у нихъ имѣется готовый отвѣтъ и выходъ: пустъ сами націи рѣшатъ, какъ имъ устраиваться, въ какой имъ оставаться степени независимости или связности съ другими націями и съ цѣлымъ. Національное самоопредѣленіе путемъ плебисцита — такой отвѣтъ кажется уже вершиной свободомыслія, демократизма, политическаго идеализма.

Я не буду останавливаться подробнѣе на вопросѣ о томъ, что если такой выходъ примѣнимъ, напримѣръ, къ опредѣленію формы правленія въ предѣлахъ уже преднамѣченнаго государства или области, то менѣе всего онъ примѣнимъ къ опредѣленію самихъ предѣловъ государства или области, ибо ясно, что результатъ плебисцита и самоопредѣленія здѣсь всегда будетъ уже предрѣшенъ тѣмъ кругомъ населенія, въ которомъ онъ производится, и слѣдовательно результатъ плебисцита и самоопредѣленія предрѣшенъ уже до плебисцита и до самоопредѣленія.

Но оставимъ въ сторонѣ этотъ рядъ соображеній. Вопросъ долженъ быть поставленъ глубже и принципіальнѣе. Допуская даже, что предрѣшенія нѣтъ, а есть подлинный процессъ національнаго самоопредѣленія, можно-ли на этомъ успокоиться? Проявляется ли въ этомъ демократизмъ и свобода?

Думать такъ, значитъ, повторять ту же роковую ошибку, которую нѣкогда допустилъ старый узко-доктринерскій либерализмъ примѣнительно къ личности. Онъ тоже стоялъ на идеѣ самоопредѣленія личности — и какъ давно уже выяснено, что безоговорочно и безоглядно проведенная, эта идея приводитъ къ угнетенію одной личности другою, къ угнетенію слабыхъ, — становится пустой формулой, за фасадомъ которой укрывается и притѣсненіе и гнетъ. Это настолько давно и твердо усвоено, что отрицаніе узко-либеральной формулы привело къ необоснованному и зловредному отрицанію того вѣчнаго содержанія личной свободы, независимости и самостоятельности, которая по существу въ ней все же имѣется. Но во всякомъ случаѣ ограниченіе этой формулы — или вѣрнѣе, сочетаніе ея съ демократической формулой коллективной воли и съ соціальной формулой организаціи интересовъ массъ — являться твердымъ достояніемъ современнаго сознанія. А между тѣмъ по отношенію къ національности повторяется старая ошибка узко-доктринерскаго либерализма. Ходячая формула національной автономіи есть только доктринерски — либеральная, антидемократическая, антисоціальная формула въ примѣненіи къ соціальному коллективу.

Ибо въ самомъ дѣлѣ, вопросъ стоялъ бы просто, если бы человѣкъ не жилъ въ сообществѣ людей, если бы нація не жила въ сообществѣ націй. Здѣсь принципъ самоопредѣленія личности — и націи — былъ бы вполнѣ умѣстнымъ и достаточнымъ. Но люди и націи живутъ въ фактической связности, въ отношеніяхъ фактической зависимости. Дѣятельности лица — и націи — фактически затрагиваютъ другихъ лицъ, другія націи; дѣятельности слабыхъ лицъ и націй въ меньшей степени, сильныхъ — въ степени большей; дѣятельности лицъ и націй, занимающихъ благопріятное положеніе — въ большей степени, занимающихъ положеніе неблагопріятное — въ степени меньшей. И если не ограничить самоопредѣленія лицъ и націй не только самоопредѣленіемъ же другихъ лицъ и націй, но и просто охраной основныхъ насущныхъ интересовъ другихъ лицъ и націй — всѣхъ организованно существующихъ лицъ и націй, — то съ совершенной неизбѣжностью самоопредѣленіе однихъ перейдетъ во власть надъ другими, или въ подчиненіе другимъ, въ эксплоатацію другихъ или въ эксплоатируемость другими. Безоговорочная автономія перейдетъ въ неограниченную гетерономію. А такъ какъ вдобавокъ зависимости сплетаются и скрещиваются, то безоговорочное самоопредѣленіе лицъ и націй перейдетъ въ слѣпую и ожесточенную борьбу. Если одна нація сидитъ на территоріи даже весьма малой, но положимъ, заключающей въ себѣ мѣсторожденіе минераловъ, абсолютно необходимыхъ для жизни и работы націй сосѣднихъ, то конечно, она своимъ безоговорочнымъ самоопредѣленіемъ будетъ надъ ними господствовать. Но если при этомъ другая нація сидитъ на приморской полосѣ, черезъ которую проходитъ единственный путь жизненно необходимаго тран-зита для другихъ, — и въ томъ числѣ для первой націи — она съ своей стороны будетъ имѣть элементы господства надъ ними; и какъ всегда между господствующими — либо между ними будетъ борьба за гегемонію, либо они стакнутся для наиболѣе устойчиваго совмѣстнаго господства надъ другими. Все это — въ предположеніи безоговорочнаго самоопредѣленія, хотя бы и путемъ чистѣйшаго плебисцита. Разумѣется, противъ этого господства пойдетъ немедленно борьба физическая, экономическая или какая бы то ни было, пока самоопредѣленіе благопріятно расположенныхъ націй не окажется ограниченнымъ общей волею другихъ націй, пока не будетъ организованнымъ образомъ обезпечено удовлетвореніе насущнѣйшихъ интересовъ всѣхъ (если только они не окажутся подавленными тѣми). Принципъ національной автономіи столь же цѣненъ въ своей тенденціи, какъ и принципъ свободы личности. Но въ безоговорочномъ примѣненіи онъ ведетъ къ аналогичнымъ зловреднымъ реакціоннымъ послѣдствіямъ. Какъ и принципъ узко-либеральный, онъ долженъ быть ограниченъ, подчиненъ, сочетанъ съ принципами коллективной воли, общей организаціи насущныхъ интересовъ. Въ примѣненіи къ автономіи національностей, входящихъ въ составъ государства, это означаетъ первенство общегосударственнаго начала надъ началомъ мѣстнаго національнаго сепаратизма.

Общая воля, организація общихъ интересовъ, охрана интересовъ слабѣйшихъ — лицъ, классовъ, національностей — такова основа, на которой (и на которой одной) могутъ свободно развиваться отдѣльныя націи, самоуправляться отдѣльныя области.

* * *

Этническая однородность для государства — не цѣль, не задача, а фактъ. Но какъ фактъ, она осуществлена лишь въ нѣкоторыхъ странахъ Западной Европы, гдѣ государственный процессъ объединенія начался въ давнишнія времена при условіяхъ, допускавшихъ сравнительно легкое примѣненіе всяческаго насилія, — и длился много столѣтій. Да и тамъ онъ собственно не достигъ полнаго завершенія, — въ самой Англіи напримѣръ, имѣются самобытныя этническія группы, не слившіяся съ британскимъ населеніемъ; уже не говоря о томъ, что Шотландія, Англія и Ирландія представляютъ различныя этническія образованія; разнородныя образованія сохранились преимущественно на окраинахъ и въ Германіи, и даже во Франціи, но чѣмъ больше на востокъ и юго-востокъ Европы, тѣмъ сильнѣе и причудливѣе перемѣшаны не слившіяся національности. Здѣсь задача достиженія этнически однороднаго состава становится уже не только не должной, но. и просто невозможной. И невозможность эта въ современности все возрастаетъ.

Нѣкогда затерянный среди чужой національности инородный островокъ, отрѣзанный отъ своего этническаго материка и лишенный поэтому культурнаго взаимодѣйствія съ нимъ, а съ другой стороны подверженный воздѣйствіямъ окружающаго населенія — сравнительно легче терялъ свой національный обликъ; однако, и при этомъ онъ, при благопріятныхъ для себя обстоятельствахъ, все же выдерживалъ, хотя и блѣднѣя и линяя, цѣлые вѣка. Нынѣ при быстротѣ сообщеній, легкости общенія, переѣздовъ, при развитіи печати, почты, телеграфа, — общеніе съ основнымъ національнымъ коллективомъ сохраняется на какихъ угодно разстояніяхъ, даже и для малыхъ группъ; нѣмецкіе выходцы въ Америкѣ и Китаѣ, итальянцы въ Африкѣ и Соединенныхъ Штатахъ, евреи въ Капштадтѣ, Нью-Іоркѣ и Бердичевѣ — знаютъ другъ о другѣ, другъ за другомъ слѣдятъ, при желаніи могутъ участвовать въ нѣкоторой степени въ общей духовной жизни. Сосѣдство, территоріальная близость теряетъ свою рѣшающую силу какъ факторъ общенія, духовнаго взаимодѣйствія и общаго развитія — по мѣрѣ прокладки рельсъ, телеграфныхъ проволокъ, усовершенствованія ротаціонныхъ машинъ, фотографіи и прочихъ техническихъ завоеваній. Отсюда вытекаетъ взаимное проникновеніе всѣхъ народныхъ культуръ, подверженность общеміровымъ воздѣйствіямъ, ослабленіе территоріально-сосѣдской отъединенности; но отсюда же, между прочимъ, получается и большая независимость частнаго національно-духовнаго комплекса отъ давленія непосредственныхъ сосѣдей, хотя бы и численно-господствующихъ, даже численно-подавляющихъ. Изъ общей матеріальной основы вырастаетъ одновременно и сила всечеловѣческой тенденціи, и устойчивость національно-духовныхъ коллективовъ, — вообще, устойчивость внѣпространственныхъ объединеній за счетъ косной силы смежности и сосѣдства.

Нѣкогда легко было прибѣгать къ самымъ грознымъ давленіямъ денаціонализаціи, — частью даже простого искорененія; нынѣ и въ наиболѣе отсталыхъ странахъ смягчились эти давленія, или встрѣчаютъ возросшее сопротивленіе на почвѣ какъ ни какъ распространяющейся современной гражданственности, на почвѣ демократизаціи политическихъ и уже во всякомъ случаѣ экономическихъ учрежденій и быта, на почвѣ всюду возрастающей силы общественнаго мнѣнія.

Нѣкогда сила ассимиляціи опредѣлялась не только мощью уничтожающихъ національныя особенности механизмовъ, но въ неменьшей степени и положительными факторами. Высшая общегосударственная культура, когда наступила пора таковой, была по преимуществу аристократической, творилась верхами для верховъ. Отсюда ни съ чѣмъ не соизмѣримая способность поглощенія господствующей національностью. Будучи культурно слабѣе завоеванной, подчиненной — она могла — и сама иной разъ даже подчиниться ей, впитать въ себя культуру завоеваннаго народа: побѣжденные культурно побѣждали побѣдителей, но какъ бы то ни было, разъ овладѣвъ культурными вершинами, господствующій народъ становился монополистомъ культуры. Тѣ члены подчиненной націи, которые подымались къ экономическимъ и политическимъ верхамъ, тѣмъ самымъ попадали въ сферу исключительнаго культурнаго вліянія господствующаго народа, сливались съ нимъ, уподоблялись ему; и, работая культурно, работали въ его культурѣ для его культуры. Господствующій народъ уже въ силу своего господства, распоряжался культуроносными факторами; онъ при этомъ пользовался силами подчиненныхъ народовъ, естественно и неизбѣжно отдававшихъ ему свои подымающіеся соки. Общая культура создавалась всѣми факторами, средствами всего населенія, но по руслу господствующаго народа; высшія ея достиженія создавались высшими слоями для высшихъ слоевъ. При этомъ въ мало подвижной средѣ низшихъ слоевъ, въ глухихъ углахъ и темныхъ низахъ, куда не доходили или доходили медленно плоды высшаго государственнаго развитія, могла продолжать теплиться исконная мѣстная этническая культура, почти застывшая, почти не замѣчаемая господствующими и культурными, — не языкъ, а арго, не музыка, а пѣсенка, не литература, а сказка, не театръ, а коляды, не живопись, а кустарный узоръ, не наука, не философія, а поговорка; церковный обрядъ создавалъ здѣсь твердую опору. Отсюда, съ наступленіемъ демократическаго и просвѣтительнаго вѣка, при подъемѣ низовъ внезапно стали вырастать національныя особи, казавшіяся исчезнувшими, превратившимися въ субстратъ лишь для нѣкоей couleur locale. Отсюда же — полнѣе сохранялись національныя особи тѣхъ народовъ, которые удерживались въ состояніи оффиціальнаго неравноправія, и потому не могли терять своихъ творческихъ силъ въ морѣ господствующаго народа, ибо въ его составъ вовсе и не допускались. Отсюда — чѣмъ старѣе процессъ устойчиваго государственнаго существованія въ данной странѣ, чѣмъ длительнѣе состояніе неизмѣннаго господства опредѣленнаго коллектива безъ сдвиговъ, безъ переходовъ отъ одной державы къ другой, тѣмъ крѣпче и глубже сплачивалась культура данной страны, тѣмъ плотнѣе устанавливался ея синтетически-національный типъ, ея національное единство. И чѣмъ раньше въ линіи государственнаго развитія развернулась господствующая культура страны, чѣмъ раньше до наступленія политико-общественнаго демократизма развернулся демократизмъ просвѣтительный, просвѣтительное внѣдреніе въ низы, въ глубокіе народные пласты, — тѣмъ болѣе и глубже однородной сформировывалась страна; тѣмъ полнѣе сливались ея разноэтническія составныя части, сохраняя лишь ограниченныя различія провинціальныхъ окрасокъ, мѣстныхъ малозначащихъ особенностей. Такъ было на Западѣ. Но чѣмъ дальше на Востокъ и Юго-востокъ, тѣмъ менѣе напряженными и законченными, тѣмъ болѣе запоздалыми были эти процессы. И теперь установленіе этнической однородности стало и вовсе невозможнымъ. И не только по причинамъ, о которыхъ выше сказано (какъ то — преодолѣнія пространства и сосѣдства, уменьшенія насильственнаго давленія), но и въ силу измѣненія положительнаго момента въ культурномъ творчествѣ и объединеніи. Культура во всемъ своемъ составѣ демократизируется, творится уже не одними верхами для верховъ, а въ большей степени всѣмъ народомъ и въ большей степени для всего народа. Въ связи съ этимъ и культура «инородцевъ» уже не остается на зачаточныхъ ступеняхъ, а — хотя слабѣе и меньше, хотя и отдавая многое господствующему коллективу, — все же въ мѣру своихъ возможностей развертываетъ свои особенности, раститъ свои отличія, развивается.

Итакъ, на счетъ прежде всеподавлявшаго значенія территоріальной смежности возрастаетъ въ современности одновременно и всечеловѣческая (или, по крайней мѣрѣ, общеевропейская) близость и частнонаціональное самодовлѣніе. Въ связи съ этимъ на ряду съ тенденціей къ общему многонаціональному, даже многогосударственному единству получаетъ силу и тенденція къ внутри и внѣгосударственной національной устойчивости; затрудняется возможность государственной націонализаціи.

Эти отношенія коренятся въ существѣ современнаго соціальнаго развитія, опирающагося на все большія массы, на все облегчающуюся ихъ группировку и общеніе. Вотъ почему все труднѣе становится подавлять въ современномъ государствѣ національности меньшинства, все безнадежнѣе стремиться къ этнической однородности государства. Дѣло здѣсь не только въ томъ, что подавлять разноэтническія группы значитъ совершать насиліе надъ человѣческимъ сознаніемъ, надъ человѣческою волею, значитъ искоренять цѣнности культуры, значитъ идти противъ духа современности. Дѣло еще въ томъ, что это значитъ идти противъ стихіи современности, вызывая все усиливающіяся затрудненія и тренія, это значитъ — направлять государство вспять. Разнонаціональный составъ государства можетъ представлять своеобразныя трудности и проблемы; но стремиться къ однонаціональному составу значитъ дѣлать реакціонное дѣло, идти наперекоръ и человѣческой совѣсти, и соціальной стихіи.

* * *

Въ силу многихъ и сложныхъ причинъ къ началу XX в. сугубо обострился и выдвинулся національный вопросъ; глубокой значительности національныя отношенія сложились въ современности и осознаны рѣшающими общественными кругами. Смутнымъ и общимъ образомъ, какъ и всегда бываетъ въ такія эпохи, сочувствіе къ справедливымъ національнымъ рѣшеніямъ разсѣяно среди всѣхъ по-человѣчному благожелательно настроенныхъ людей. Въ связи съ этимъ лозунгъ этнической государственности — предоставленія національностямъ государственной самостоятельности, представляется съ перваго взгляда превосходнымъ, благороднымъ, передовымъ, справедливымъ лозунгомъ и вызываетъ неопредѣленно-широкое сочувствіе. Въ силу обычной односторонности формуловыхъ увлеченій и эта формула — можетъ быть, лишь на короткій срокъ — заслоняетъ всѣ другія, и вотъ уже готовъ спасительный флагъ, которымъ можно прикрыть и подъ которымъ провезти не мало контрабанды.

Присматриваясь къ реальности, которая за формулою скрывается, мы замѣтимъ менѣе соблазняющую картину. Фактически формула въ чистомъ видѣ и вообще только въ рѣдкихъ случаяхъ примѣнима, потому что націи живутъ вперемежку; примѣненіе же при такихъ обстоятельствахъ единоэтническаго принципа можетъ только вести къ угнетенію національнаго меньшинства. Фактически формула, и будучи примѣнена, далеко не всегда могла бы въ реальности удовлетворить націю, къ которой примѣняется, потому что государственная устойчивость, а тѣмъ болѣе процвѣтаніе, требуетъ своеобразныхъ рамокъ, которыя только случайно могутъ совпадать съ географическими линіями распредѣленія націй.

Поскольку существуетъ государство и государственность съ культурными задачами незамѣнимой важности, постольку проблема его устойчивости, возможности сосуществованія съ другими (съ наименьшими приманками для нихъ, съ наименьшими соблазнами для себя), проблема равновѣсія въ системѣ государствъ, проблема наиболѣе полнаго и свободнаго разрѣшенія экономическихъ и культурныхъ нуждъ населенія, — вся эта сложная сѣть глубочайшихъ задачъ будетъ стоять на первой очереди для обоснованнаго опредѣленія государственныхъ границъ. Конечно, государство можетъ существовать въ различныхъ оформленіяхъ; незыблемыхъ границъ, отъ вѣка ему предназначенныхъ, и на вѣкъ неизмѣнныхъ — у него нѣтъ. Въ конкретности своего бытія государство есть образованіе историческое и фактическое. Но исходя изъ даннаго фактическаго его состоянія, — его нормальныя границы, нормальное оформленіе должно опредѣляться равнодѣйствующей тѣхъ многихъ линій его задачъ и возможностей, о которыхъ было выше упомянуто, а отнюдь не однимъ этническимъ составомъ населенія. И этническій моментъ, разумѣется входитъ въ составъ этой равнодѣйствующей; въ томъ или иномъ конкретномъ случаѣ имъ надлежитъ руководиться при опредѣленіи наиболѣе желательныхъ границъ, жертвуя въ нѣкоторой степени другими интересами. Но именно лишь какъ одинъ изъ факторовъ онъ только и можетъ быть принять во вниманіе, не какъ единственный, не какъ важнѣйшій.

Менѣе всего, разумѣется, возможно допускать, что и наиболѣе удачнымъ разрѣшеніемъ вопроса о государственныхъ предѣлахъ, объ очертаніи границъ можетъ быть достигнуто разрѣшеніе задачъ современности, — какъ думаютъ, или притворяются, что думаютъ, иные современные публицисты, ожидая, или притворяясь, что ожидаютъ, отъ перераспредѣленія войны всякихъ земныхъ благъ. Безконечно важныхъ задачъ даже и не касаются вопросы государственнаго оформленія, — ибо это вопросы внутренне-государственной, а отчасти и межгосударственной общественно-политической, культурно-экономической организаціи. Государственное оформленіе даетъ лишь нѣкоторую опору, основу для внутренне-государственной и межгосударственной дѣятельности по разрѣшенію этихъ проблемъ. Къ этой сферѣ проблемъ — неотъемлемыхъ задачъ человѣчества, соціальныхъ, политическихъ, культурныхъ — въ качествѣ одной изъ нихъ относится и проблема національная. И она подлежитъ разрѣшенію внутри государства, а отчасти и въ межгосударственной организаціи, но (по общему правилу по крайней мѣрѣ) отнюдь не въ оформленіи самого государства; очертаніе государственныхъ границъ даетъ еще только предпосылку этихъ разрѣшеній, вѣрнѣе — борьбы за разрѣшенія, предпосылку весьма важную, во многомъ предопредѣляющую дальнѣйшія возможности борьбы. Но не по этому пути можно разрѣшенія достигнуть.

Не такъ давно подобныя положенія могли казаться широко признанными; въ частности еще недавно, именно, во внутригосударственной структурѣ (въ чемъ бы она ни заключалась — въ культурно ли національной, или областной автономіи, или въ иныхъ правовыхъ организаціяхъ) стремились найти удовлетвореніе неотъемлемымъ правамъ и интересамъ національности. Но вотъ разразилась война — и произошло смятеніе установившихся понятій. Старая идея національнаго государства сплелась съ интересами и соблазнами дня; потребность въ идеальной формулѣ «для души» слилась съ приманками нѣсколько иного содержанія, — и получился лозунгъ этнографическаго государства, государства въ этнографическихъ границахъ, впрочемъ, взятый въ нѣсколько односторонней трактовкѣ. Этимъ лозунгомъ разсчитываютъ разрѣшить больные вопросы и установить благоволеніе, если и не на землѣ, то въ Европѣ. Что на самомъ дѣлѣ имъ не желаютъ руководиться даже и непосредственно заинтересованные — въ этомъ заключается одна сторона дѣла; что онъ психологически вводитъ въ заблужденіе людей, заслоняя существо вопросовъ — къ этому сводится другая.

Однако, кажется, наступаетъ уже пора отучаться отъ слѣпоты періодически смѣняющихся наивныхъ односторонностей, отъ идейнаго дальтонизма, возведеннаго въ принципъ; пора за пріятнымъ арабескомъ словесной формулы научиться усматривать ея фактическое, реальное содержаніе. На самомъ дѣлѣ, идея этнографическихъ границъ государственности и не будетъ имѣть за себя достаточныхъ силъ, и не принесетъ съ собою ожидаемаго удовлетворенія. Отчасти она привела бы даже къ новымъ угнетеніямъ и новой неустойчивости. Границы государства могутъ обоснованно опредѣлять-ся лишь обще-государственными же, а не спеціально-этническими задачами, — задачами государственнной устойчивости, возможностями наилучшаго культурно-соціальнаго использованія. Проблема же національная лежитъ главной своею тяжестью внутри государства, въ его правовой структурѣ, культурно-общественной организаціи. И перемѣщать оттуда эту проблему — значитъ одновременно искажать государственные запросы и заслонять запросы національные.

III

Самоопредѣленіе національностей, самоопредѣленіе государствъ. Защита каждаго малаго государства отъ вмѣшательства извнѣ, предоставленіе каждой націи самостоятельно располагать своей судьбой. Каждый малый народъ долженъ быть хозяиномъ въ своемъ домѣ, и свое хозяйское положеніе можетъ использовать путемъ договоровъ, подлежащихъ святому соблюденію. Извнѣ никто не вправѣ вмѣшиваться въ его бытіе. Тѣмъ самымъ отрицаются болѣе значительные болѣе общіе интересы, которые могутъ охватывать разные народы въ ихъ общемъ и совокупномъ дѣйствованіи, которые могутъ идти въ разрѣзъ съ выдѣленнымъ, самостоятельно разсматриваемымъ интересомъ каждаго. Или, точнѣе сказать, эти общіе объемлющіе интересы признаются постолъко, посколько они признаются и каждымъ отдѣльнымъ народомъ — въ результатѣ свободнаго волеизъявленія и принятыхъ на себя обязательствъ — въ результатѣ ихъ самоопредѣленія. Общность, связность, взаимная сплетенность судебъ, предпосылочность объемлющихъ задачъ рѣшеніямъ отдѣльныхъ ея участниковъ — не признается или допускается лишь въ результатѣ утвержденныхъ правомъ ихъ соглашеній.

Каждый народъ какъ бы ограждается заборомъ отъ всего остального міра, отъ человѣчества; для каждаго народа и націи выдѣляется особый закутокъ, особый огородъ, который ему предоставляется самостоятельно воздѣлывать, въ которомъ онъ хозяинъ; и съ остальными народами ему предоставляется мирно столковываться, въ случаѣ недоразумѣній прибѣгая къ суду, въ случаѣ нарушеній — къ міровой полиціи безопасности. Если въ святости договоровъ, пересиливающей всякую другую задачу, мы имѣли гражданско-правную внутригосударственную точку зрѣнія, перенесенную на межгосударственныя отношенія, психологію честнѣйшаго коммерсанта, то и въ самоопредѣленіи національностей мы имѣемъ яркое воплощеніе психологіи мелкаго хозяина, скорѣе всего, типа хозяина собственника, обносящаго свой клочекъ земли высокимъ заборомъ, строящаго глухую стѣну противъ оконъ сосѣда, распоряжающагося — съ правомъ utendi et abutendi — въ предѣлахъ своего владѣнія, а съ другими такими же хозяевами сносящагося путемъ договоровъ, защищенныхъ судомъ и полиціей. Это — идеологія гражданскаго, римскаго права, концепція городского мѣщанства и сельскаго крестьянства, перенесенная на международныя отношенія, концепція международнаго мѣщанства.

Далека отъ меня мысль желать уже этимъ терминомъ опорочить что бы то ни было и менѣе всего само мѣщанство. Дешевый способъ уязвленія этимъ якобы превзойденнымъ въ современномъ соціализмѣ сочетаніемъ чувствъ, навыковъ, міросозерцанія, какъ чѣмъ то малоцѣннымъ, отъ меня чрезвычайно далекъ. Отмѣчу попутно, что именно въ мѣщанской духовности — наряду съ отрицательными корнями узости и ограниченности горизонта — нетрудно усмотрѣть одинъ изъ цѣннѣйшихъ соціальныхъ типовъ человѣчества. Въ немъ сочетается непрерывная трудовая дисциплина (при томъ съ тенденціей къ увеличенію трудового напряженія, а не къ ограниченію его, какъ это имѣетъ мѣсто въ пролетарской духовности) съ отвѣтственнымъ, самостоятельнымъ распорядительствомъ; въ немъ сочетается предпосылка равнозначности многихъ (служащая основой демократизма) съ ощущеніемъ выдѣленной и все же устойчивой самозначности каждой ячейки и даже съ сознаніемъ ея непрерывно-преемственной традиціонной устойчивости (что даетъ точку касанія съ традиціями аристократизма). Крестьянскій дворъ раститъ чувство незыблемости; иная ремесленная мастерская воспитываетъ въ традиціяхъ преемственно накопляемыхъ навыковъ; иная посредническая дѣятельность, впрочемъ скорѣе уже буржуазная, чѣмъ мелко-буржуазная создаетъ духъ смѣлости, увѣренности въ себѣ, подчасъ авантюризма дерзаній.

Но какъ бы то ни было, переносъ этой личной (хотя и массово-повторной) внутригосударственной крестьянско-торговой психологіи на дѣла государственныя и международныя — дѣйствительно не только неумѣстенъ, но и глубоко опасенъ. И въ этомъ смыслѣ крестьянская психологія законная въ крестьянскомъ быту и торговая психологія, умѣстная въ торговомъ быту — къ тому же заключающія въ себѣ и общечеловѣческія духовныя цѣнности, — безспорно мало умѣстны и мало подходящи къ государственной жизни, къ жизни межгосударственной и международной.

Я не хочу сказать, чтобы хозяйственный строй страны просто опредѣлялъ здѣсь идеи военнаго времени, чтобы онѣ были надстройкой надъ хозяйственной структурой современныхъ государствъ. Современный хозяйственный строй существуетъ не первый годъ и видѣлъ не первую войну, а между тѣмъ впервые характеръ лозунговъ отражаетъ въ столь яркой степени внутреннюю классовую психологію. Мало того, можно отмѣтить, что эта психологія и не исчерпывающе характерна именно для господствующихъ слоевъ послѣднихъ десятилѣтій; мѣщанство, мелкая буржуазія, сельская и городская — не вновь выработанные, а исконные элементы современнаго общества, для послѣднихъ-же его претвореній характерны не они, а тѣ капиталистическіе, крупно-капиталистическіе слои, чья власть и значеніе выработались и превзошли буржуазное общество, опредѣляя его послѣднюю разновидность. И однако именно теперь мѣщанская психологія оказалась подоплекой военныхъ идей. Конечно, здѣсь имѣло большое значеніе то, что по своему содержанію эти идеи были выгодны для политики Антанты; но этимъ дѣло еще не объясняется до конца, ибо если эта выгода отчасти заключалась въ томъ, что ихъ осуществленіе приводило къ ущербу для врага, то все же значительная — какъ знать, не наибольшая ли — часть этой выгоды заключалась, именно, въ ихъ вербующей силѣ. Имѣло существенное значеніе и сближеніе съ мѣщанской психологіей нѣкоторыхъ особенностей въ государственномъ положеніи странъ Антанты; но все же была и другая сторона въ этихъ явленіяхъ, всего проще выясняющаяся на Англіи.

Англія искони страна торговли и торговцевъ. Тѣмъ не менѣе до послѣдняго времени она сохраняла на ряду со строемъ свободы и всевластіемъ народнаго представительства — могучую аристократію, и эта аристократія сохранила свои и прерогативы и власть въ нѣкоторыхъ отрасляхъ государственнаго — а въ частности именно международнаго управленія. Доступъ былъ открытъ низамъ, но эти низы проходили, достигая власти, школу традиціоннаго аристократизма. Почему старая аристократія по своей психологіи отвѣчала задачамъ международно — государственнаго распорядительства, — это вопросъ особый: отчасти въ ея классовой и сословной подосновѣ была предзаложена соотвѣтствующая созвучность; отчасти же она традиціонно, нарочито воспитывала своихъ сыновей въ требующейся духовности. Въ послѣднее время это измѣняется. Не одинъ премьеръ пришелъ къ власти не изъ тренировавшихъ себя на власть круговъ (Bonar Law); но особенно показательнымъ является вождь и руководитель англійской имперіи Ллойдъ Джорджъ. Этотъ маленькій провинціальный адвокатъ принесъ на вершины власти не одни только государственныя большія свои дарованія и личныя блестящія данныя, не одинъ только свой валійскій горячій темпераментъ, но и духовный строй радикала — человѣка изъ толпы, адвоката, дѣльца, спорщика, агитатора. Но и не въ этомъ еще самомъ по себѣ суть дѣла; въ былыя времена его бы переварила среда власти, въ которую онъ попалъ; даже если онъ тамъ и не одинъ, она бы всѣхъ къ себѣ приспособила и уподобила, оставивъ различіе лишь въ оттѣнкахъ а не въ существѣ. Но произошло и болѣе глубокое измѣненіе: измѣненіе въ средѣ резонанса. Раньше ближайшій резонансъ имѣла государственная дѣятельность въ сравнительно тѣсныхъ высшихъ кругахъ и чѣмъ дальше, чѣмъ шире круги, — тѣмъ болѣе производнымъ становился резонансъ. Въ этомъ отношеніи послѣднія десятилѣтія внесли рѣшающее измѣненіе, — отчасти и измѣненія государственно-правныя, (расширеніе избирательнаго закона), но въ еще большей степени измѣненія хозяйственныя, духовныя, бытовыя. Грамотность выросла, выросъ интересъ къ политикѣ, газета стала дешевой и доступной, рабочее время сократилось — такія и подобныя перемѣны имѣютъ, быть можетъ, еще большее значеніе, нежели измѣненіе избирательнаго права. Средой непосредственнаго резонанса для государственной дѣятельности стала не организованная государственность, а неоформленныя широчайшія массы; при нормальныхъ условіяхъ — можно сказать: народъ, а въ взболомученныя, обостренныя, спѣшно рѣшительныя минуты — улица. Отсюда идетъ откликъ, сюда обращается власть, отсюда идутъ на нее встрѣчныя воздѣйствія. И въ своихъ содержаніяхъ и въ своемъ тонѣ власть должна приспособляться именно къ этой средѣ. Эта среда неорганизована и не расчленена; она воспринимаетъ и отвѣчаетъ огуломъ; въ ней преобладаютъ не тѣ, кто соціально сильны и не тѣ, кто духовно сильны, въ ней преобладаетъ неопредѣленная разсѣянная толпа, знаменитый «человѣкъ съ улицы», на котораго давно обратила вниманіе англо-саксонская политическая мысль, т. е. всякій человѣкъ, т. е. преимущественно мѣщанинъ. И вотъ почему къ мѣщанской психологіи приспособилась и мѣщанскую психологію отразила государственная мысль и политика западныхъ странъ современности.

На Англіи это отношеніе сказывается особенно ярко, но въ сущности нѣчто аналогичное происходитъ и въ другихъ странахъ. Во Франціи давно господствуетъ крестьянинъ и рантье, и все же иностранную политику вели преимущественно люди изъ былыхъ аристократическихъ группъ. Это считалось непонятной слабостью, проявленіемъ робкой неувѣренности демократіи; на самомъ дѣлѣ — какъ знать — не проявлялась ли въ этомъ ея безсознательная мудрость. Государственныя функціи требуютъ различныхъ предпосылокъ психологіи и навыковъ, и большой вопросъ, не лучше ли дѣло демократіи исполнитъ въ опредѣленной области человѣкъ не демократической духовности. Но суть въ томъ, что средой резонанса и отвѣтнаго вліянія и здѣсь стала неорганизованная масса. И въ данномъ случаѣ рѣшающимъ оказалась отмѣченная уже выше сугубая всенародность военнаго времени, когда всякій напрягъ свое вниманіе, сознаніе и волю на общегосударственное, на міровое дѣло, затронувшее самыя основы его существованія, когда отъ сознанія и воли всякаго стала въ зависимость государственная и міровая судьба]. Власть, ежедневная газета и человѣкъ съ улицы опредѣлили въ своемъ взаимодѣйствіи духовность военной эпохи и потому она окрасилась въ цвѣта духовности мѣщанской.

Мѣщанская духовность несоотносительна съ задачами государства въ международномъ общеніи и потому переносъ ея туда можетъ причинить глубокій вредъ. Здоровая демократія вѣроятно найдетъ какіе нибудь пути преодолѣнія или хотя бы ослабленія этого вреда. Но для этого въ данномъ случаѣ не было ни времени, ни возможности. И психологія французскаго мелкаго собственника и англійскаго коммерсанта, оформленная правосознаніемъ американскаго профессора, оказалась въ поразительномъ несоотвѣтствіи съ задачами государственности въ бурномъ международномъ столкновеніи, Чтобы вскрыть точнѣе это несоотвѣтствіе, намъ надлежитъ разсмотрѣть ту идею — имперіализма, которой была противопоставлена антантистская проповѣдь.

3. ИМПЕРІАЛИЗМЪ

Идеѣ самоопредѣленія національности противопоставлялась идея имперіализма, которая Германіи ставилась въ вину, какъ ея главнѣйшее — наряду съ нарушеніемъ договора — преступленіе. Конечно, весьма пикантно звучитъ обвиненіе въ имперіализмѣ со стороны Англіи, впервые создавшей міровую державу; со стороны Америки, къ этому сейчасъ стремящейся, со стороны Франціи и Италіи, какъ только получившихъ къ тому благодаря побѣдѣ возможность, устремившихся къ расширенію своихъ предѣловъ и сферъ своего вліянія. Но насъ и здѣсь интересуетъ не правомѣрность и даже не обоснованность пропаганды, а ея смыслъ.

Повидимому Германія не рѣшилась стать съ той же опредѣленностью на почву имперіализма, какъ союзники стояли на почвѣ самоопредѣленія. Она не подняла перчатки, не заявила черезъ тысячи оффиціальныхъ и неоффиціальныхъ рупоровъ: да я стремлюсь къ имперіализму. Пожалуй, слѣдуетъ сказать, что и здѣсь — какъ и въ случаѣ съ отстаиваніемъ примата соціально-культурныхъ содержаній надъ правовой формой — она духовно спасовала передъ идейнымъ натискомъ Западной Европы. Соблазненная идеалистической словесностью, отчасти соблазненная возможностью примѣнить и со своей стороны разрушительный принципъ къ своимъ врагамъ, отчасти вѣроятно и подлинно побѣжденная въ лицѣ своего собственнаго мѣщанскаго элемента (къ которому въ нѣкоторомъ отношеніи приходится отнести и кадры соціалъ-демократіи, стоящіе на грани пересѣченія высшихъ квалифицированныхъ слоевъ рабочаго класса съ иными слоями интеллигентскаго мѣщанства) — она не устояла на исторически предназначенной ей позиціи. А между тѣмъ исторіей эта позиція была для нея пріуготовлена, она была осознана и провозглашена ея политическими и идейными вождями («средняя Европа», «Берлинъ — Багдадъ», «будущее Германіи на водахъ», лозунги колоніальной политики и проч.).

Имперіализмъ противъ самоопредѣленія. Имперіализмъ явленіе не новое; по этому пути въ наше время идутъ Америка и Японія; на этомъ пути стоитъ Англія, создавшая великую міровую имперію и только что стояла Россія; по этому пути въ былыя столѣтія шла Испанія, а въ иныя эпохи шелъ древній Римъ. Государство, насыщенное — соотвѣтственно возможностямъ эпохи, — культурою, дѣйственною мощью, организаторскими потенціями, силою распространяться, завоевываетъ мечомъ или втягиваетъ въ сферу своего воздѣйствія силками мирныхъ связей сосѣдніе и далекіе народы; оно на нихъ распространяетъ свои высшія достиженія, ускоряя и организуя взаимодѣйствіе своихъ составныхъ частей, собирая воедино грандіозныя человѣческія массы, создавая величайшее напряженіе, внося миръ совмѣстной работы въ прежде враждебные разрозненные, несогласованные коллективы. Безспорно-величайшее значеніе подобныхъ великихъ образованій. Въ сущности впервые они выводятъ на человѣчество, на исторію и въ этомъ смыслѣ на вѣчность, тѣ глубинныя духовныя цѣнности, которыя вырабатываются и накопляются, вспыхиваютъ и нарастаютъ обыкновенно только въ опредѣленно ограниченныхъ пространственныхъ и историко-этническихъ условіяхъ; въ тѣсныхъ рамкахъ онѣ зачинаются и въ великихъ имперіяхъ достигаютъ своего вѣчнаго въ предѣлахъ человѣчества значенія.

И, наконецъ, независимо отъ оцѣнки этого явленія, достаточно показателенъ и самый фактъ непрерывнаго напряженія человѣчества въ этомъ направленіи, къ тому же не ограничивающагося однѣми государственными формами. Здѣсь не мѣсто прослѣживать тотъ общій соціологическій законъ, который сказывается въ возрастаніи объема соціальной организованности, и тѣ безчисленныя предпосылки и послѣдствія, которыя съ этимъ движеніемъ связаны. Достаточно отмѣтить эту неизмѣнную тенденцію къ созиданію объемлющихъ организацій не въ одной государственной области, но напримѣръ, и въ области церкви, въ области хозяйственной (при переходѣ отъ мелкихъ формъ буржуазнаго строя къ крупно капиталистическимъ), — чтобы понять ту неизбывную пружину, которая здѣсь дѣйствуетъ, проявляясь именно въ творческія эпохи человѣческой исторіи и въ творческихъ составныхъ частяхъ человѣческаго субстрата. И настолько глубоко обоснована непобѣдимая эта тяга, что она самодовлѣюще охватываетъ человѣчество, бьетъ черезъ край, продолжаетъ дѣйствовать и тогда, когда уже исчезаютъ обосновывающія ее предпосылки, когда реальныхъ силъ для нея уже не хватаетъ. Неустанно гонитъ она по своимъ путямъ и подобно всякой страсти приводитъ къ внутренней слабости и часто неожиданному распаду преувеличенно разросшейся громады.

Таковъ смыслъ и механика имперіализма. Таковъ творческій процессъ, который охватилъ Германію — и въ ея лицѣ очередную часть человѣчества Европы — къ расширенію и разливу культурной мощи, накопившейся на ея территоріи, въ ея народѣ, въ предѣлахъ ея государственности. Какъ бы ни оцѣнивать отдѣльные моменты этого процесса, суть его ясна: въ немъ строительство того размаха, который двигаетъ человѣчество къ его послѣдовательно достигаемымъ вершинамъ.

И вотъ, если сопоставить этотъ творческій — и въ этомъ смыслѣ прогрессивный — процессъ германской государственной культуры съ идейной позиціей Антанты, мы и увидимъ Существенный смыслъ и того и другой. Съ одной стороны творчество, осуществленіе одного изъ созидательныхъ процессовъ человѣческой исторіи; съ другой стороны, лозунгъ въ одномъ своемъ примѣненіи — по отношенію къ малымъ, уже существующимъ государствамъ — охранительный (сохраненіе ихъ status quo), въ другомъ своемъ примѣненіи — по отношенію къ негосударственнымъ національностямъ — реакціонный. Ибо если жизненный процессъ государственнаго бытія человѣчества ведетъ къ расширенію организованности, къ созиданію объемлющихъ государственныхъ образованій, то раздробленіе крупной исторически сложившейся единицы на составныя части, уничтоженіе объемлющихъ государственностей, выдѣленіе изъ нихъ по этническому принципу составныхъ частей — всегда угрожаетъ подлиннымъ въ историческомъ отношеніи движеніемъ вспять, возвращеніемъ къ уже пройденнымъ стадіямъ государственной организованности. Итакъ, противъ прогрессивности германской позиціи стоитъ консервативность или регрессивность позиціи Антанты.

* * *

Но если имперіализмъ есть явленіе прогрессивное, а самоопредѣленіе регрессивное, то значитъ ли это, что во имя его приходится жертвовать націями и малыми государствами?

Что касается націй негосударственныхъ, то изъ сказаннаго выше естественно вытекаетъ, что не жертвовать приходится ими для имперіализма, а что впервые при имперіализмѣ становится возможно достигнуть для нихъ наибольшаго, хотя и негосударственнаго, ихъ самоопредѣленія;. Ибо только въ объемлющихъ государственныхъ образованіяхь, включающихъ въ своихъ предѣлахъ и организаціонныхъ рамкахъ, — множество націй, множество исповѣданій, множество этническихъ группъ, мыслимо для каждой добиться и каждой допустимо предоставить наибольшую въ этомъ малосовершенномъ мірѣ полноту самоопредѣленія и во всякомъ случаѣ равенства; ибо только въ этомъ случаѣ совмѣщенія множества націй и вѣръ государство способно не отождествлять себя ни съ одной изъ нихъ, способно отказатся отъ соблазна сдѣлать какую либо изъ нихъ угнетающей. Конечно, и такая возможность отнюдь не исключена (какъ это показываетъ дореволюціонная Россія), но она не въ интересахъ государства; государство включающее этническое и вѣроисповѣдное многообразіе объективно незаинтересовано въ этническомъ и вѣроисповѣдномъ неравенствѣ; и въ его интересахъ отъ такового освободиться. Только тамъ, гдѣ все населеніе принадлежитъ одной націи или вѣрѣ — нѣтъ національнаго и вѣроисповѣднаго вопроса; и только тамъ, гдѣ населеніе принадлежитъ ко множеству вѣръ и націй, возможно эти вопросы разрѣшить. Когда лицомъ къ лицу съ большинствомъ католическимъ стоитъ меньшинство протестантское или съ большинствомъ христіанскимъ меньшинство мусульманское, или съ большинствомъ польскимъ меньшинство нѣмецкое или еврейское и т. п. — появляется затрудненіе, какъ выключить національный вопросъ, какъ въ раціональномъ отношеніи уравнять населеніе, ибо въ этихъ случаяхъ функціи національнаго большинства совпадаютъ съ функціями государственными. Но тамъ гдѣ лицомъ къ лицу въ одной государственности находятся и христіане разныхъ вѣроисповѣданій, и евреи, и мусульмане, и буддисты, и ламаиты, и соотвѣтственно безчисленное множество націй, и въ особенности гдѣ нѣтъ рѣшающаго численнаго преобладанія одной изъ нихъ, тамъ мыслимо такое соотношеніе, при которомъ подавленіе просто не представитъ интереса ни для кого, и гдѣ возможно на общихъ болѣе или менѣе одинаковыхъ началахъ предоставить организоваться всѣмъ, совмѣстно удовлетворяя свои насущныя національно-вѣроисповѣдныя задачи. Замѣчу попутно, что отчасти въ связи съ этимъ мы замѣчаемъ въ исторіи тяготѣніе еврейства къ государственнымъ организмамъ имперскаго характера, — ибо только тамъ они имѣли историческіе шансы сохраниться, сохранивъ свое національнорелигіозное лицо. Словомъ, только черезъ прогрессивный имперіализмъ, а не черезъ государственное самоопредѣленіе націй, лежитъ путь, если не къ разрѣшенію національной проблемы, (откуда люди взяли, что вообще проблемы разрѣшимы), то во всякомъ случаѣ къ наиболѣе благопріятнымъ условіямъ самосохраненія жизни и развитія національностей безъ взаимнаго и встрѣчнаго ихъ угнетенія.

Обратимся къ вопросу о малыхъ государствахъ. Далека отъ меня мысль умалять значеніе и цѣнность иныхъ малыхъ государствъ, соразмѣрять заслуги и достоинства народовъ съ ихъ численностью, территоріей и распространенностью. Я только отмѣчалъ прогрессивный смыслъ организаціоннаго роста при уже выработанномъ высокомъ духовномъ потенціалѣ даннаго народа. Вырабатывается-же этотъ потенціалъ обыкновенно при сложномъ благопріятномъ стеченіи многихъ географическихъ, историческихъ и культурныхъ обстоятельствъ въ обстановкѣ органически цѣльной, органически способствующей рожденію того законченнаго человѣческаго ядра, который и служитъ основой высокаго культурнаго потенціала. Въ зависимости отъ обстоятельствъ такой органической средой новаго рожденія бываетъ скорѣй всего маленькая страна, — но это всегда страна именно органически сложившаяся, а не получившаяся въ результатѣ искусственной государственной выкройки. Маленькій народъ можетъ стать зерномъ могучихъ произрастаній, онъ можетъ быть наоборотъ осколкомъ нѣкогда уже завершившихся круговъ государственно-культурнаго роста, онъ можетъ дѣятельно участвовать въ міровомъ процессѣ, охраняя свою особенность, но можетъ жить заимствованіями и отраженіями чужого творчества.

По разному идутъ линіи государственно культурныхъ судебъ; рядомъ съ мощными разрастаніями могутъ возникать и сохраняться малые бассейны государственной культуры со своей особой прелестью, цѣнностью и значимостью. Не всякое государство потому, что оно государство, и не всякая культурная индивидуальность потому, что она культурная индивидуальность, уже заслуживаетъ или вызываетъ любовь и бережливое цѣненіе. Есть множество государствъ и культурныхъ индивидуальностей — пусть имѣющихъ право на продолженіе существованія, посколько онѣ уже существуютъ, но — никакими особенными основаніями для всеобщаго признанія не располагающихъ. Но есть малыя государства, которыя настолько дороги своимъ прошлымъ и настоящимъ культурному человѣчеству, настолько цѣнны именно тѣмъ, что они сдѣлали и что изъ себя представляютъ, что человѣчество считается съ ними не только потому и въ той мѣрѣ, что они являются нѣкоторой уже живущей индивидуальностью; оно дорожитъ и цѣнитъ ихъ содержаніе, ихъ прошлое; настоящее и возможность ихъ будущаго. Достаточно, чтобы освѣтить то, что я хочу сказать, упомянуть Голландію, страну творчества рѣдкаго по своей разносторонности и глубинѣ; Швейцарію, эту неотъемлемую въ своей независимости составную часть Европы. Уже самая высокая цѣнность и цѣнимость подобныхъ странъ является существенной защитой ихъ въ международныхъ отношеніяхъ. Устойчивостью своей подобныя страны могутъ даже превосходить могучія державы; средства сопротивленія или самосохраненія могутъ быть чрезвычайно значительны, какъ это показалъ примѣръ именно Голландіи и Швейцаріи, оставшихся во время великой войны и нейтральными и незатронутыми, несмотря на свое расположеніе въ исключительно важныхъ точкахъ столкновенія. Именно самая независмость малыхъ странъ можетъ оказаться цѣнной великимъ, благодаря ихъ буферному характеру, благодаря желательности во всеобщихъ интересахъ сохраненія точекъ, незатронутыхъ и глубочайшимъ конфликтомъ; иной разъ именно независимость и, такъ сказать, внѣположность малой страны представляетъ для великой державы большую цѣнность, нежели ея включеніе въ свой составъ. Включенная, она лишь на немного количественно увеличитъ силы включившей державы; самостоятельная — она представитъ качественную цѣнность своей незатрагиваемостью.

Но разумѣется всѣ эти и подобныя соображенія, объясняя и обосновывая независимость маленькихъ странъ, не служатъ гарантіей таковой; возможность насилія надъ ними сохраняется. Какъ же быть съ подобной возможностью; съ спокойной ли душой обречь и ихъ на поглощеніе могущественными сосѣдями, когда онѣ оказываются преградами ихъ имперіализму.

Я нарочно обостряю вопросъ для его принципіальнаго разсмотрѣнія безъ фактической надобности. Вѣчной гарантіи нѣтъ ни для малыхъ, ни для великихъ державъ. Если жизнь въ своемъ поступательномъ ходѣ подчасъ губитъ и высочайшія цѣнности, то мало было бы пользы въ томъ, чтобы противодѣйствовать этому, исходя даже и не слезами, а лишь благожелательной словесностью. Малое государство, какъ и большое имѣетъ въ концѣ концовъ только одну подлинную опору— свое внутреннее содержаніе, волю и умѣніе управлять своей судьбой. Гибели подвержено все созданное руками человѣческими — или во всякомъ случаѣ, риску гибели. Въ случаѣ безусловной невозможности сохранить свою полную независимость у малыхъ государствъ еще остается возможность сближенія съ той расширяющейся разрастающейся имперіей, которая по духу и по интересамъ ей всего ближе. Войти въ орбиту ея вліянія, сблизиться съ ней въ своемъ историческомъ движеніи — такова послѣдняя возможность сохранить себя въ ту эпоху, когда совершается ростъ великихъ и плодотворныхъ имперіализмовъ. Это не означаетъ поглощенія. Современность выработала столь гибкія формы, которыя связываютъ въ мощныя объединенія, сохраняя самобытность частей въ весьма значительной, иногда чрезвычайно большой степени. Англія служитъ показательнымъ примѣромъ; другой — являетъ Германія, въ которой федеративный строй и даетъ подобное сочетаніе. Но и федеративный строй только форма не единая и не единственная. Различныя частныя связи могутъ объединять государства въ томъ, въ чемъ имъ важно быть объединенными, охраняя ихъ независимость въ остальномъ. Дѣло человѣческаго творчества разрабатывать подобныя формы. Суть процесса сохраняется при этомъ неизмѣнно: образованіе объемлющихъ единствъ остается прогрессивнымъ процессомъ человѣчества. Задача заключается не въ томъ, чтобы охранить малыя государства отъ участія въ немъ, если наступаетъ для того роковая неизбѣжность, а въ томъ, чтобы его оформить съ наибольшею заботливостью о томъ цѣнномъ, что имѣется въ ихъ индивидуальной самобытности.

* * *

Самоопредѣленіе національностей противъ имперіализма — лозунгъ консервативно-регрессивный противъ творчески-прогрессивнаго; Антанта противъ Германіи.

Но развѣ фактически Англія, Америка, въ меньшей степени Франція, не осуществляютъ каждая своего имперіализма, развѣ онѣ послѣ войны не довели его до небывалаго напряженія. И не значитъ ли это, что отличіе ихъ отъ Германіи не въ фактическихъ движеніяхъ, а лишь въ притворно-идейныхъ позиціяхъ. И развѣ съ другой стороны всякій имперіализмъ прогрессивенъ, развѣ всякое расширительное движеніе законно, развѣ какъ выше было намѣчено — расширительное движеніе не можетъ по инерціи бить черезъ край свыше мѣры внутреннихъ задатковъ, подготавливая тѣмъ внутренній разрывъ и распадъ.

Что Германія не находилась въ такомъ состояніи, гдѣ бы внѣшнее расширеніе оказалось выходящимъ за предѣлы внутреннихъ возможностей, это едва ли требуетъ доказательства, да и крушеніе ея имперіалистическаго напряженія пошло не по линіямъ внутренняго разрыва, а по линіямъ внѣшняго давленія на нее всего міра. Англія въ прошломъ совершила безподобную имперіалистическую работу, Франція, потерпѣвъ на ней въ былыя времена крушеніе, снова — хотя въ несравненно меньшихъ размѣрахъ — производила ее за послѣднія десятилѣтія. Но Англія уже и до войны захватила въ предѣлы своей имперіи грандіозныя пространства и собственно передъ ней стояла въ большей степени задача крѣпче ихъ сорганизовать, нежели дальше увеличивать. Этому и соотвѣтствовалъ процессъ внутренней организаціи британской имперіи, какъ онъ намѣчался въ довоенное время. Задача объективно была охранительная — не допускать возрастанія чужого могущества, обезпечить себя отъ ударовъ (союзъ съ Японіей, сближеніе съ Франціей и Россіей), конкурентовъ и враговъ, скрѣпить свою внутреннюю спайку — больше чѣмъ наступательная. Франція, хотя и ведшая расширительную политику въ Африкѣ, но уже въ силу своей сравнительной слабости, по сравненію съ величайшими державами, а отчасти въ силу духовности своего населенія и законченности своей нѣкогда господствовавшей культуры — точно также стояла на оборонительной позиціи. Въ этомъ безусловная правда нареканій и обвиненій: наступательная позиція была у Германіи, оборонительная, защищавшая уже прежде добытое и созданное, у Англіи и Франціи; творчество мірового размаха у Германіи; охрана, сбереженіе — у Англіи и Франціи. Отсюда соотвѣтственно и духовныя ихъ позиціи, отсюда у странъ Антанты психологія рантьерства, beati possidentis, собственника — хозяина, заботящагося объ обезпеченіи своей собственности, своего уже добытаго благосостоянія, своихъ уже пріобрѣтенныхъ правъ, — не только отъ конкур-рента, отъ противника и соперника, но и просто отъ появленія новаго сильнаго хозяина, съ которымъ можетъ быть придется соперничать. Антанта побѣдила въ сложной игрѣ, объединившей охранительныя силы Англіи съ наступательными тенденціями Японіи и Америки. И на открывшемся полѣ, — на полѣ, не представлявшемъ больше никакаго сопротивленія — собственническіе инстинкты и вожделѣнія распространились на все, что подлежало захвату. Конечно, проявлялась и старая тяга и опытъ имперіализма, но прежде всего обнаруживалось собственническое заданіе пріобщить—, что оказалось безхозяйнымъ и беззащитнымъ, разомъ разрѣшивъ задачи, вопросы, трудности, оставшіеся отъ прошлаго. Задача заключалась не въ активномъ наступательномъ добываніи, а, если можно такъ выразиться, въ спекулятивномъ использованіи коньюнктуры. Это былъ имперіализмъ, сложившійся послѣ банкротства соперника. Защитивъ себя отъ зарвавшагося конкурента, побѣдитель воспользовался представившимися, благодаря его пораженію, возможностями. Здѣсь не было наступленія, здѣсь только успѣшная оборона, завершившаяся удачной спекуляціей.

Такъ какъ имперіалистическое расширеніе не было здѣсь наступательной задачей, проявлявшей накопившіяся силы, то, не будучи ими и обусловлено, оно не оказалось ими и ограниченнымъ; какъ всякой спекуляціи на внѣшнюю доступность, ему оказалось легко перейти за предѣлы внутренне предначертаннаго. И дѣйствительно британскій имперіализмъ сталъ передъ опасностью зарваться въ своемъ расширеніи. И это тѣмъ болѣе такъ, что расширеніе его оказалось возможнымъ лишь благодаря такимъ внѣшнимъ исключительно благопріятнымъ для него условіямъ, которыя длительно оставаться безъ перемѣнъ не могутъ.

Коньюнктура была такова, что при пораженіи Германіи, самоустраненности Россіи, временной дипломатической парализованности Америки, готовности Франціи идти навстрѣчу, безразличіи Японіи, — Англія могла неограниченно расшириться; неограниченно и расширялась она въ мѣру этой внѣшней представившейся возможности: но моментъ этотъ долженъ пройти. Вильсонъ сперва былъ парализованъ государственными учрежденіями его родины, потомъ выброшенъ ими, — Америка возстановляетъ его безталанный провалъ; со временемъ въ той или иной формѣ возстановится Россія и вновь окрѣпнетъ Германія; внѣшнія давленія примутъ новыя очертанія и имперія, составленная примѣнительно къ исключительной конъюнктурѣ, окажется несостоятельной въ конъюнктурахъ новыхъ. Можно думать, что ей предстоятъ большія трудности, чѣмъ до разгрома Германіи.

Такимъ образомъ ближайшее разсмотрѣніе подтверждаетъ то положеніе, которое было выставлено выше; имперіализмъ — явленіе творчески прогрессивное; таковъ онъ у Америки, у Японіи, таковъ онъ въ меньшихъ размѣрахъ у Италіи, таковъ онъ былъ у Германіи. Франція и Англія въ настоящее время стояли уже на позиціи охранительной и повоенное разрастаніе ихъ является не результатомъ изнутри идущаго творческаго размаха, а послѣдствіями использованія временной внѣшней конъюнктуры; стремленіемъ сохранить и воспользоваться даннымъ — не творить новое. Творчество — противъ охранительства, таковымъ остается отношеніе Германіи къ Антантѣ.

 

III. ИДЕИ МИРА

1. ВОЕННАЯ ОБСТАНОВКА МИРА

Миръ завершаетъ войну, ставитъ предѣлъ разрушенію, но — разрушенію вооруженному, физическому. Миръ вмѣстѣ съ тѣмъ закрѣпляетъ торжество побѣдившихъ на войнѣ тенденцій; и если эти тенденціи и сами по себѣ были разрушительными, то онъ только открываетъ новую эпоху разрушеній, уже не физически военныхъ, а болѣе прикрытыхъ — гражданам соціальныхъ. Миръ, закончившій великую войну, далъ полную, ничѣмъ неограниченную побѣду побѣдившимъ и тѣмъ самымъ полный просторъ двигавшимъ ими мотивамъ. Всѣ тѣ разрушительныя силы, силы разрушительной идейности, которыя на войнѣ накопились, но въ сущности на войнѣ могли сказаться только отчасти (напр. въ ея неумѣренномъ продолженіи, въ идейной проповѣди), здѣсь получили возможность претвориться въ дѣйствительность; во всякомъ случаѣ здѣсь появилась возможность — и наступила неизбѣжность сдѣлать попытку такого претворенія; и она была произведена. Отсюда разрушительныя особенности мира; онъ не завершилъ войны, хотя бы и закрѣпивъ ея добычу, но вмѣстѣ съ тѣмъ, переведя человѣчество на дорогу возобновленнаго строительства, онъ организовалъ разрушительное содержаніе военныхъ устремленій — въ учрежденіяхъ мирныхъ, т. е. разсчитанныхъ не на исключительное время, а на постоянное существованіе. Онъ поставилъ себѣ задачу удовлетворить притязаніямъ разожженныхъ массовыхъ стихій и алканій, максималистическимъ критеріямъ; и сочетая разрушительную идейность съ разрушительнымъ алканіемъ, ограничивая интересы побѣдителей — то есть собственно дополняя ихъ — лишь ея мертвящимъ дѣйствіемъ, онъ не только самостоятельно отъ себя усугубилъ развалъ, произведенный войной, но еще дополнительно — установилъ такой европейскій порядокъ, который самъ по себѣ въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ является организаціей безпорядка и разрушенія.

Я не хочу этимъ сказать, чтобы Версальскій и другіе сопровождавшіе его миры, являлись столь вредными потому, что воплощали выработанную военнымъ временемъ идеологію. Наоборотъ, эту идеологію они, разумѣется, нисколько не воплотили. Не воплотили частью потому, что она и вообще была невоплотимой, что въ ея невоплотимой преувеличенности и заключался ея военный смыслъ, не воплотили они и по той нисколько не менѣе рѣшающей причинѣ, что побѣдители естественно стали осуществлять и обезпечивать свои интересы, получивъ къ тому силовую возможность, и нисколько не заботятся о самодовлѣющихъ принципахъ и провозглашенныхъ благахъ.

Дѣло было бы проще и менѣе зловредно, если бы провозглашенные принципы возможно было явно и безоговорочно оставить въ сторонѣ. Менѣе зловреднымъ это было бы уже потому, что установило бы ясную и недвусмысленную перспективу, въ которой и наиболѣе корыстныя алканія получили бы по крайней мѣрѣ опредѣленную постановку и ограниченныя объективнымъ положеніемъ вещей возможности; была бы по крайней мѣрѣ ясность реальныхъ требованій и реальныхъ путей ихъ удовлетворенія; была бы однозначность и прозрачность постановки и рѣшенія вопросовъ. Могли бы быть приняты жестокія рѣшенія, но они были бы приняты въ соотвѣтствіи хоть съ чьими либо подлинными интересами и съ подлинными возможностями ихъ удовлетворенія. Франція и Италія могли бы потребовать для себя контрибуціи и территоріальныхъ приращеній потребныхъ имъ, Англія — колоніальныхъ и экономическихъ выгодъ и т. п. Въ открытомъ выставленіи этихъ требованій легко сказалась бы ихъ преувеличенность, или наоборотъ возможность ихъ удовлетворенія побѣжденными; въ открытомъ выставленіи ихъ сказалось бы ихъ несоотвѣтствіе между собой, или противорѣчіе одновременнымъ задачамъ Америки и нейтральныхъ. Необходимость согласованія всѣхъ этихъ разнообразныхъ требованій и притязаній между собой и съ возможностью ихъ удовлетворенія, при томъ не вызывая сопротивленія третьихъ заинтересованныхъ или незаинтересованныхъ — и привела бы къ реалистическому ихъ взаимно приспособленію. Эти требованія могли бы оставаться жестокими для побѣжденныхъ, но — въ силу своей реалистичности, въ силу учтенности въ нихъ многихъ подлинныхъ интересовъ — они — остались бы жизненными; ихъ удовлетвореніе оказалось бы возможнымъ и слѣдовательно возможнымъ оказалась бы даже для побѣжденныхъ дальнѣйшая жизнь и возстановленіе.

Но стать на такую реалистическую позицію послѣ всей поднятой идеологической бури, послѣ того, какъ въ нее вовлекли массы, послѣ того, какъ себя этимъ вовлеченіемъ связали, связали провозглашеніями и обѣщаніями, — было разумѣется невозможно. И тѣмъ менѣе это было возможно, что въ средѣ побѣдителей былъ непосредственный защитникъ спеціально этой идеологіи, для кого она въ значительной степени стала нѣкіимъ суррогатомъ реальнаго интереса. По-видимому, возможно такъ различить важнѣйшія роли, что Франція въ лицѣ Клемансо стояла на позиціи опредѣленно реалистической, готовая отбросить весь нанесенный войной словесный хламъ — ради отстаиванія и обезпеченія своихъ жизненныхъ интересовъ. Въ этомъ сказывалась не только историческая политическая культура, унаслѣдованная отъ великаго прошлаго, сказывалась и жизненная неизбѣжность; ибо изъ числа великихъ державъ побѣдительницъ другія собственно достигли главнаго уже фактомъ побѣды (Америка), разгрома Германіи (Англія); дальнѣйшее движеніе ихъ исторіи тѣмъ самымъ уходило на иные, міровые пути, къ колоніямъ, къ Тихому океану, къ борьбѣ за міровые источники топлива, сырья, за міровые рынки, къ внутреннимъ задачамъ хозяйственнаго и соціальнаго порядка. Одна Франція оставалась и на будущее связанной въ своей судьбѣ съ судьбой побѣжденныхъ. Въ другомъ мѣстѣ я вернусь къ разсмотрѣнію тѣхъ послѣдствій, которыя отсюда проистекли; здѣсь достаточно отмѣтить, что это вызвало уже и при заключеніи мира отношеніе трезвое и реалистическое. Трагедія Франціи заключалась однако въ томъ что эта трезвость пришла слишкомъ поздно; что для того, чтобы быть спасительной, она должна была уже дѣйствовать и въ военное время, опрередѣляя самое его протеченіе. Впрочемъ не то, чтобы тамъ Францію оставила трезвость и отчетливая сознательность самосохраненія великаго народа, поставленнаго передъ лицомъ великихъ опасностей. Все это оставалось у нея, но все это оказалось своеобразно устарѣвшимъ, осуществляемымъ психикой въ перспективѣ минувшаго, а не настоящаго, обращеннымъ вспять, а не впереди; все это происходило въ перспективѣ внутри европейскихъ военнополитическихъ отношеній былого, а не міровыхъ экономико-государственныхъ связей настоящаго. При господствѣ Клемансо, этого блестящаго представителя французской политической мысли и государ-ственнаго самосохраненія прошлаго, Кайо сидѣлъ въ тюрьмѣ, а изъ за рубежа протестовалъ Ролланъ, подобно Клемансо представитель изжитой эпохи, хотя и другого устремленія, протестовалъ во имя общегуманитарной идеи, а не во имя заново созидавшейся культурно государственной дѣйствительности. И потому позиція Франціи реалистическая и жизненная, преслѣдовавшая ея самосохраненіе, оказалась неспособной его осуществить, привела къ ея дальнѣйшему подрыву.

Какъ бы то ни было, это была позиція откровенной и жестокой защиты. Противоположна была позиція Вильсона. Не то, чтобы въ его политикѣ времени заключенія мира (и въ особенности до того времени) оказались нарушенными интересы его страны, — это произошло лишь впослѣдствіи, когда непріятіе Америкой результатовъ мирныхъ переговоровъ парализовало ее на все то время, что Вильсонъ продолжалъ держаться за свое президентство. Въ το-же время политика Вильсона, очевидно отражавщая опредѣленныя стороны американскаго самосознанія, еще шла параллельно американскимъ интересамъ. И такъ какъ она пріукрашивала ихъ казавшимися соблазнительными цвѣтками обольщающей словесности, то и не только была пріемлема, но и была пріята съ восторгами. Америка свои интересы сполна удовлетворила какъ уже до вступленія въ войну, такъ и участіемъ въ побѣдѣ; и ея самосохраненіе дѣйствительно ни въ малѣйшей степени не могло быть затронуто тѣмъ или инымъ оформленіемъ мира. Она въ сущности была заинтересована лишь наиболѣе скорымъ возстановленіемъ всеобщаго мірового и мирнаго порядка, а слѣдовательно установленіемъ предпосылокъ нормальной человѣческой и общественной дѣятельности. Въ этомъ смыслѣ эгоистическій государственнокультурный интересъ Америки дѣйствительно совпадалъ съ общечеловѣческимъ не національнымъ и внѣ государственнымъ интересомъ — соблюденія права и справедливости, противодѣйствія разрушительнымъ порывамъ побѣдителей и поддержанія жизненныхъ предпосылокъ дальнѣйшаго существованія побѣжденныхъ. Гуманитарная умѣренность, культурная справедливость правовое самообузданіе, соблюденіе независимыхъ отъ минутныхъ условій предпосылокъ общечеловѣческаго общенія, — въ этомъ смыслѣ дальновидная умѣренность и безкорыстная справедливость были естественной программой Америки. Оставалось ее осуществить, провести противъ разгорѣвшихся страстей, несдерживаемыхъ противодѣйствіемъ, и примѣнить къ условіямъ дѣйствительности, къ возможностямъ осуществленія. Гуманитарный общечеловѣческій интересъ сливался съ частнымъ американскимъ; Америка объективно-исторически выносилась на роль не только вершителя міровыхъ судебъ, благодаря военнымъ, хозяйственнымъ, финансовымъ своимъ средствамъ, благодаря своему рѣшающему участію въ побѣдѣ, она становилась въ блистательное положеніе блюстителя вѣчной жизненной правды противъ корысти торжествующихъ, общечеловѣческой сверхвременной зрячести, противъ ослѣпленія минуты. Вопреки Европѣ — Америка могла1 Европу вывести на путь возраждающейся жизни. Этого ожидали отъ нея, этого она сама отъ себя ожидала; атмосфера всеобщихъ упованій окутывала Вильсона, пріѣзжавшаго вершать судьбы міра.

Если дѣло кончилось проваломъ и для дѣла человѣчества и для Вильсона, — то, конечно, въ конкретномъ основаніи лежали давно выясненныя свойства этого человѣка. Строеніе американской государственности дало возможность безвозбраннаго доведенія до конца его дѣла съ тѣмъ, чтобы потомъ его раздѣлывать. Но въ болѣе глубокой и общей основѣ того, что возможнымъ оказалось и дѣйствительно осуществилось дѣло Вильсона, лежитъ общая духовность военнаго времени. Ибо въ сущности ее именно и проводилъ въ своей провинціальной ограниченности американскій президентъ. Загипнотизированный формулами и не понимая ни жизни, къ которой ихъ приходилось примѣнять, ни смысла, который, искаженный военнымъ нажимомъ, въ нихъ таился, — онъ ограничивался ихъ примѣненіемъ, приспособляя ихъ, когда то становилось уже совершенно неизбѣжнымъ, не къ реальности, а къ другимъ противопоставленнымъ ему формуламъ; и это вызывало частью лицемѣрное, а частью непредвидѣнно механическое ихъ сплетеніе. Незабываемой останется нарисованная Кейнсомъ картина; незабываемой останется та упрощенная игра, помощью которой отъ Вильсона можно было всего добиться, дѣлая уступку или видимость уступки его излюбленной Лигѣ Націй. Суть во всякомъ случаѣ та, что Вильсонъ оказался носителемъ военной идейности. Такимъ образомъ миръ и сталъ результатомъ взаимоприспособленія весьма жизненно — устремленнаго интереса съ внѣжизненной, изъ войны выросшей, идейности: Клемансо и Вильсона. И обоихъ — временныхъ кумировъ своихъ народовъ безъ сожалѣнія и почти безъ противодѣйствія сбросили эти народы, какъ воплотителей и руководителей гибельной, хотя и побѣдоносной, неудачи. Но есть разница между этими двумя людьми и въ ихъ паденіи.

Блестящій Клемансо, человѣкъ большой силы и содержательности былъ виновенъ — или былъ символиченъ для виновности военнаго времени, доведенія войны «до конца»; позиція мирныхъ переговоровъ вытекала отсюда уже съ неотвратимой необходимостью, ибо то былъ выводъ не логическій или психологическій, а въ жизненныхъ фактахъ закрѣпленный. Вильсонъ, лично тусклый и ограниченный, проводилъ съ упорствомъ военныя аббераціи военнаго времени, съ самаго начала выработанныя для толпъ, а не для руководителей, а къ тому времени и лишенныя какого либо живого соотношенія съ дѣйствительностью. Паденіе Клемансо было справедливымъ судомъ надъ воплощенной въ немъ политикой, паденіе Вильсона было кромѣ того и справедливымъ осужденіемъ человѣка. Но въ обоихъ случаяхъ сказалось то, что при многихъ слабостяхъ демократіи остается ей обычно присущимъ — не неблагодарность проявилась здѣсь, нелегкая подвижность массъ, свергающихъ надоѣвшихь любимцевъ и отворачивающихся отъ нихъ для новыхъ увлеченій, — здѣсь проявилось чутье имманентной цѣлесообразности, не разсудочное сопоставленіе дѣяній и ихъ послѣдствій, осязаніе никчемности провозглашенныхъ выходовъ. Побѣдителей не судятъ и до заключенія мира ихъ и не судили, ибо они были побѣдителями — въ преодолѣніи врага; но ихъ осудили послѣ заключенія мира, ибо въ преодолѣніи трудностей строительства они оказались побѣжденными.

Клемансо и Вильсонъ воплощали двѣ тенденціи мирныхъ переговоровъ, обѣ производныя отъ военнаго времени, обѣ представлявшія продолжающійся раскатъ по инерціи тенденцій военнаго времени: его воинско-насильственныя устремленія и его устремленія идеологическія, обѣ разрушительныя, но по разному, а въ сочетаніи сугубо. Но былъ еще третій среди вершителей мира, не воплощавшій самостоятельнаго устремленія, но можетъ быть именно въ виду этого, игравшій и рѣшающую роль. То былъ Ллойдъ Джорджъ. Этотъ блистательный тактикъ, человѣкъ соединяющій упорство и выдержку своей страны, практическое умѣніе отыскивать конкретный для данной минуты выходъ, съ живостью и подвижностью своего національнаго валійскаго темперамента, доводилъ практицизмъ до импрессіонизма. Онъ нисколько не страдалъ болѣзнью идейной словесности, которой былъ без-надежно пораженъ Вильсонъ, и страна его нисколько не была заинтересована въ поддержкѣ продолжающейся инерціи военнаго разрушенія. Онъ былъ и по личнымъ свойствамъ и въ силу интересовъ своего государства наиболѣе свободнымъ отъ давленія военнаго наслѣдства, наиболѣе приспособленнымъ быстро перестроить свою политику въ соотвѣтствіи съ измѣнившимся положеніемъ, отрѣшиться отъ пріемовъ и словъ, устарѣвшихъ уже съ заключеніемъ перемирія. И дѣйствительно, повидимому благодаря ему, удавалось отыскивать промежуточныя рѣшенія или соединительныя звенья между Клемансо и Вильсономъ, подчасъ удерживать отъ слѣпыхъ устремленій военной реальности или военной идейности; ему удавалось и то и другое использовать въ практическихъ цѣляхъ своей политики. Одинаково свободный отъ задачъ военнаго самообезпеченія и мірового осчастливленія онъ могъ пользоваться и той и другой и могъ и ту и другую приспособлять къ своимъ цѣлямъ. Формулами самоопредѣленія онъ могъ пользоваться для того, чтобы удерживать отъ немедленной аннексіи тѣхъ или иныхъ земель, могъ пользоваться тѣми же формулами и для того, чтобы нужные ему раздѣлы или аннексіи и произвести; могъ сколько угодно расширительно толковать данныя обѣщанія объ ограниченіи возмѣщенія лишь ущербомъ мирному населенію, потому что всѣ эти формулы, какъ и вся военная идейность, сызначала были для него орудіемъ, а не самоцѣнностью. И Вильсонъ отказался и нарушилъ свои принципы; но онъ это дѣлалъ, либо не понимая и не замѣчая, что дѣлаетъ, обойденный болѣе проницательными и умѣлыми противниками, либо не усматривая нарушенія за незнаніемъ предмета, на который распространялъ свои принципы, либо же въ видѣ уступокъ, чтобы спасти принципы для него болѣе важные. Ллойдъ Джорджъ могъ свободно нарушать принципы военной идеологіи, потому что не чувствовалъ себя ими связаннымъ и могъ отказаться отъ нажима военныхъ насилій, потому что въ нихъ не нуждалась его страна. И потому можетъ быть особенно характерно сказывается на немъ, какъ на человѣкѣ свободномъ отъ военной инерціи, что онъ все же ей подчиняется. Конечно, здѣсь дѣйствовала и преемственность высказанныхъ взглядовъ, подобранныхъ людей, еще ненарушенная связанность съ союзниками и сплетенность учрежденій и дѣяній; но здѣсь дѣйствовало и другое. Сейчасъ можно счесть установленнымъ вліяніе, оказанное на мирную политику Ллойдъ Джорджа первыми англійскими выборами, ихъ платформою и лозунгами, съ которыми онъ на нихъ одержалъ свою подавляющую побѣду. Эти выборы и ихъ лозунги всецѣло опредѣлялись настроеніемъ массъ, а это настроеніе естественно двигалось по инерціи настроеній военнаго времени. Массы были обрабатываемы для цѣлей войны; война прекратилась, но обработанныя онѣ продолжали устремляться по тѣмъ же путямъ; и приспособляющійся къ нимъ вождь долженъ былъ по этимъ путямъ двигаться, хотя бы это вовсе и не было уже въ интересахъ предстоявшихъ ему и осознанныхъ имъ новыхъ задачъ. Такъ опредѣлялся миръ инерціей войны, такъ продолжала дѣйствовать выработанная ею идейность.

Двѣ черты опредѣлили такимъ образомъ характеръ заключеннаго мира, — то, что онъ былъ предопредѣленъ инерціей войны, и то, что эта инерція была двоякой — силовой и идейной, дѣлъ и словъ. Каждая была разрушительной, но особенно разрушительнымъ оказалось ихъ сочетаніе; и потому именно, что идеи не были подлиннымъ выраженіемъ силового напряженія войны, его отблескомъ или опредѣлителемъ, а были только его орудіемъ, предназначеннымъ функціонально захватить и увлечь людей, служили лишь возбужденію и обольщенію. И поэтому, когда пришлось нѣчто строить, то идейная задача оказалась внѣ всякаго соотвѣтствія съ реальной; реальная была разрушительна своимъ силовымъ напряженіемъ, идейная — своимъ фантастическимъ устремленіемъ. Сочетаніе же ихъ привело къ новымъ послѣдствіямъ внутренней необоснованной случайности и внѣшняго еле прикрытаго лицемѣрія. Обоснована и послѣдовательна была точка зрѣнія военнаго реализма, Клемансо; прямолинейна была и позиція Вильсона. Первая, будучи проведена до конца, привела бы къ гибельнымъ послѣдствіямъ, но эти послѣдствія, быть можетъ, сохранили бы опредѣленный смыслъ для побѣдителей. Это было бы отреченіемъ отъ лозунговъ и обѣщаній, но отреченіемъ явнымъ и въ нѣкоторомъ смыслѣ очистительнымъ. Обманная идейность потерпѣла бы крушеніе, но это было бы крушеніе ея обманчивости, а потому — не капитуляціей самой идейности. Это было бы оглушительнымъ проваломъ обмана, а не предѣльнымъ гніеніемъ идеи.

Могло бы произойти и другое — послѣдовательное примѣненіе военныхъ лозунговъ, слѣпое прямолинейное ихъ осуществленіе. И здѣсь выяснилась бы ихъ неосуществимость и разрушительность; но и здѣсь еще оставалась бы нѣкая — хотя бы сумасбродная — значительность обманувшейся, но самодовлѣющей духовности, нѣкій урокъ и предостереженіе. Произошло другое. Пришлось ясно и опредѣленно завоевательно-защитительную цѣль согласовать съ совершенно съ ней инородной, чуждой и окостенѣвшей словесностью. Первымъ пріемомъ становилась выработка формулъ, которыя бы облекали въ нужныя Вильсону слова, нужныя Клемансо содержанія. Отсюда получился новый неправдоподобный разливъ почти неприкрытаго циническаго лицемѣрія, съ снисходительной усмѣшкой произносящаго всѣ полагающіяся слова и въ сокращеніи исполняющаго условленные обряды одновременно съ дѣйствіями, въ этихъ словахъ отвергаемыми и этими обрядами проклятыми. Отраву лицемѣрія распространила по Европѣ реальность мира не менѣе, чѣмъ идеологія войны.

Но въ этомъ только одна сторона послѣдствій. Другая заключалась въ томъ, что во взаимномъ приспособленіи послѣдствія оказались случайными. Въ концѣ концовъ не было того копромиса и капитуляціи, на которыя бы не пошелъ Вильсонъ; но съ другой стороны Клемансо не осуществилъ и своего заданія. Получилось межеумочное произведеніе, которое ко всѣмъ отрицательнымъ сторонамъ своего двойного устремленія присоединило и отрицательныя стороны ихъ случайнаго согласованія.

* * *

Еще другая особенность событій сыграла роковую роль въ дѣлѣ заключенія мира, какъ отчасти уже и раньше въ процессѣ протеченія войны, отсутствіе какихъ либо внѣшнихъ для побѣдителей сдержекъ. Могли бы быть сдержки внутреннія — самообузданія, или обузданія внѣшняго. Внутреннее самообузданіе — свойство рѣдкое, предполагающее не только большія силы духа — таковыя нашлись бы у союзниковъ, предполагающія сверхъ того, и можетъ быть, прежде всего самоотчетливость цѣли, ясность установленія и задачъ, и путей осуществленія. Прежде всего здѣсь, значитъ, требуется неуступчивый реализмъ, трезвая оцѣнка и самообладаніе. Рѣдкостны эти свойства и сами по себѣ, рѣдкостна случайность обладанія ими тѣми самыми лицами, которыми рѣшаются иногда въ трудно уловимыя мгновенія судьбы государствъ, въ особенности же въ бурныя времена войнъ и потрясеній, Но откуда же было взяться такому самообладанію въ эпоху, когда сознательно взращивался нажимъ страстей и ихъ преувеличеніе, сознательно годами искажалась и мысленная перспектива, и перспектива чувствъ, искажалась задача и дѣйстви-телъность, цѣли, условія и достиженія. Самообладаніе не могло быть при разгонѣ страстей, правильной постановки задачъ не могло быть при ихъ идейномъ искаженіи, трезвой оцѣнки — при многолѣтнемъ систематическомъ наведеніи тумана. Весь характеръ военной агитаціи исключилъ возможность того, чтобы въ нужную минуту проявилось и оказало свое дѣйствіе внутреннее самообузданіе.

Оставалось обузданіе внѣшнее; но и его здѣсь быть не могло. Уже во время войны роковую роль сыграло отсутствіе незаинтересованныхъ государствъ, — вѣрнѣе сказать, государствъ, непосредственно не принимающихъ участія въ гигантскомъ столкновеніи —, при томъ державъ достаточно мощныхъ, чтобы голосъ ихъ имѣлъ значеніе въ рѣшеніи міровыхъ судебъ. Но особенно глубокое значеніе имѣло это отсутствіе въ томъ продолженіи внѣшняго разрушенія, каковымъ явилось заключеніе мирнаго договора и политика его проведенія.

Значеніе незаинтересованности было вообще существенно преуменьшено въ пониманіи соціальныхъ явленій міросозерцаніемъ послѣдняго полувѣка, столь настойчиво обосновывавшаго общественную жизнь противоположнымъ понятіемъ — заинтересованности. Личный ли интересъ (какъ, примѣрно, въ школѣ Іеринга) или классовый интересъ (какъ въ марксизмѣ), всюду довлѣла идея активнаго строительства жизни, заинтересованными въ виду своего интереса. Противовѣсомъ ей выставлялось идеалистическое, скорѣе нормативное, чѣмъ объясняющее построеніе, которое слишкомъ часто на дѣлѣ лишь подтверждало теорію, противъ которой выставлялось. Ибо оно явно обнаруживалось оружіемъ самозащиты тѣхъ, у кого не было другого, или у кого другіе были недостаточно дѣйственными. На самомъ-же дѣлѣ кромѣ заинтересованности по содержанію даннаго явленія или процесса непосредственно въ немъ принимающихъ участіе, — съ одной стороны, и не заинтересованнаго руководства отвлеченными идеалами— съ другой, есть еще и третье: заинтересованность незаинтересованныхъ, заинтересованность не принимающихъ непосредственнаго участія.

Неучаствующіе въ данномъ соціальномъ процессѣ, незаинтересованные въ немъ по его содержанію, тѣмъ не менѣе въ нѣкоторомъ смыслѣ могутъ оставаться въ немъ незаинтересовано-заинтересованными. Оставимъ всю сферу аналогичной или зависимой заинтересованности въ сторонѣ; возьмемъ людей, вовсе въ данномъ спорѣ, дѣйствіи, правѣ, незаинтересованныхъ, или точнѣе и шире сказать — людей посколько они въ данномъ содержаніи незаинтересованы; и все же у нихъ можетъ оставатся въ данномъ спорѣ нѣкоторый производно-косвенный интересъ. Этотъ интересъ можетъ заключаться, хотя бы въ томъ, чтобы ограничить споръ, не дать ему задѣть въ своемъ продолженіи и разрастаніи постороннихъ; въ томъ, чтобы разрѣшить его возможно безболѣзненно и окончательно, чтобы отъ его разрѣшенія не пострадали основные, общественные, хозяйственные, государственные, народные (т. е. косвенно и ихъ собственные) интересы, чтобы въ этомъ разрѣшеніи были учтены не одни только конкретные и временные запросы, но и болѣе длительные могущіе проявиться лишь позже на тѣхъ же лицахъ, или и на другихъ; чтобы разрѣшеніе спора не привело къ новому положенію, которое въ свою очередь могло бы оказаться неустойчивымъ или угрожающимъ. Другими словами заинтересованность незаинтересованныхъ заключается въ установленіи и соблюденіи общихъ формъ и гарантій совмѣстнаго существованія, въ ограниченіи послѣдствій спора его предметомъ, въ предупрежденіи косвенныхъ опасностей, напр., того, что получится чрезмѣрная сила, которая будетъ давить другихъ, или чрезмѣрная слабость, которая на нихъ ляжетъ тяжестью. Такимъ образомъ право, справедливость, защита слабыхъ относятся къ интересамъ незаинтересованныхъ по содержанію. Но сюда же относятся не одни формальныя, а и содержательныя требованія незатронутыхъ столкновеніемъ, но могущихъ быть затронутыми его послѣдствіями, субъектовъ. Мы имѣемъ здѣсь своеобразное отношеніе потенціальной заинтересованности, промежуточной между заинтересованностью и незаинтересованностью фактическими.

Сказанное примѣнимо не только къ отношеніямъ между отдѣльными лицами и группами, но точно также и къ государствамъ въ международномъ общеніи. Въ конфликтахъ лицъ и обыкновенно даже и группъ (посколько дѣло идетъ не о цѣлыхъ классахъ или особо мощныхъ организаціяхъ) незаинтересованные въ указанномъ смыслѣ являются подавляющимъ большинствомъ и потому они подавляюще сильны по сравненію съ непосредственно заинтересованными; давленіе ихъ является, или можетъ явиться непреодолимымъ въ разрѣшеніи конфликта, тѣмъ, болѣе что среди нихъ представлены и интересы самихъ спорящихъ, посколько таковые выходятъ за предметы спора. Государственный аппаратъ и является осуществляющей это давленіе организаціей неза-интересованности. Иначе, когда конфликтъ разыгрывается между сторонами, исчерпывающими собой соціальный составъ даннаго государства — или распредѣляющими между собой его главнѣйшіе интересы; таковыми могутъ стать напр. классовыя столкновенія. Такъ какъ здѣсь сильно умаленъ и вѣсъ, и значеніе, и самая численность незаинтересованныхъ, то — въ противоположность предыдущему случаю — здѣсь и само государство съ его аппаратомъ власти становится или можетъ стать орудіемъ одного изъ борющихся интересовъ, становится оружіемъ классовой борьбы или классового господства. Государство такимъ образомъ одновременно является и организаціей соціальной незаинтересованности и орудіемъ соціальнаго интереса; при чемъ наличность первой функціи не можетъ при любыхъ условіяхъ не отражаться на способахъ осуществленія второй. Въ международной борьбѣ и столкновеніяхъ вопросъ подлежитъ разрѣшенію различно въ зависимости отъ соотносительныхъ силъ заинтересованныхъ и незаинтересованныхъ. Когда въ столкновеніи участвуетъ только часть сильныхъ державъ, то, какъ бы ни было глубоко и полно пораженіе одной стороны и торжество другой, это торжество не можетъ быть до конца использовано въ виду наличности державъ, не затронутыхъ столкновеніемъ; ибо ограничивающимъ и сдерживающимъ является опасеніе третьихъ, въ непосредственномъ столкновеніи не участвующихъ, но косвенно заинтересованныхъ въ общихъ его результатахъ. Великая европейская война была войной, вовлекшей въ себя всѣ сильныя государства. При заключеніи мира лицомъ къ лицу остались побѣдитель и побѣжденные, — другихъ внѣ ихъ рядовъ не оказалось никого, съ кѣмъ приходилось бы считаться; и потому побѣжденный оказался всецѣло предоставленнымъ на милость побѣдителей.

Внутреннія сдержки были уничтожены разбѣгомъ войны И ея обольщающей проповѣдью; для взаимныхъ сдержекъ время еще не наступило, потому что добыча была достаточной — или казалась достаточной — для удовлетворенія всѣхъ притязаній; внѣшнихъ сдержекъ не было. И возможности разрушенія достигли небывалаго размаха.

2. ВСЕЛЕНСКОЕ ЕДИНСТВО НАРОДОВЪ

Выше намѣченъ тотъ механизмъ, благодаря которому миръ получилъ, не только унаслѣдованное отъ войны, но и самодовлѣющее разрушительное значеніе. Слѣдуетъ остановиться на тѣхъ идеяхъ, подъ знаменемъ которыхъ и производится это разрушеніе и разсмотрѣніе которыхъ одновременно позволяетъ глубже оцѣнить и смыслъ идей, и причину ихъ разрушительности.

Идеи эти частью являлись продолженіемъ въ новой обстановкѣ военной идеологіи, брошенной, посколько она перестала быть нужной, но внѣ этого — продолжавшей свое существованіе и даже расцвѣтшей по новымъ путямъ; частью же онѣ заново родились въ новыхъ условіяхъ отъ ея духа.

Остановимся прежде всего на уже затронутой выше идеѣ Лиги Націй, которая въ идеологіи мира получила центральное значеніе. Надобно вѣдь было хоть въ чемъ нибудь дать удовлетвореніе возбужденнымъ военными лозунгами упованіямъ, обѣщаніямъ. Нельзя было не считаться со словами, звучность которыхъ въ свое время пересилила громъ союзныхъ батарей; естественная осторожность требовала дать имъ отзвучать по предначертанному плану; надо было дать поприще для работы надеждъ и ожиданій тѣхъ, кто еще не извѣрились или не прозрѣли, кто цѣплялся для собственнаго самооправданія за возможности хоть что нибудь осуществитъ изъ обѣщаннаго, хоть шагъ сдѣлать по этому пути, — если уже невозможнымъ оказалось съ помощью войны пройти его до конца. Лига націй и была подходящей идеей; война не осуществила возбужденныхъ ожиданій, — пусть такъ, жестокія, молъ, необходимости этому препятствуютъ; но вотъ все же подготовка къ этому отложенному, но все столь же желанному состоянію дѣлается. Лига Націй создана, которая уже сама въ дальнѣйшемъ ходѣ событій осуществитъ искомое. Сосредоточивъ на себѣ всѣ еще сохранившіяся упованія и благопожеланія, она тѣмъ самымъ освобождала пути для осуществленія внѣ ея всего, что требовалось осуществить въ ея нарушеніе; и къ тому же она подлежала такому оформленію, которое и ее дѣлало орудіемъ юли и интересовъ побѣдителей. Одновременно, будучи и платежомъ по обязательствамъ, и лѣкарствомъ, утоляющимъ нытье совѣсти, Лига Націй могла еще послужить въ рукахъ умѣлыхъ строителей немаловажнымъ орудіемъ охраны ихъ собственныхъ интересовъ. Но эту сторону — насыщенность Лиги націй интересами побѣдителей — я оставлю въ сторонѣ, посколько въ этомъ сказывается ея конкретное несовершество, которое можетъ быть излѣчено мѣрами постепеннаго улучшенія. Точно также оставляю я въ сторонѣ и тѣ частичныя, благотворныя мѣропріятія, которыя могли быть поручаемы Лигѣ, независимо отъ ея непосредственнаго смысла и задачи — въ силу самаго факта существованія подобнаго международнаго учрежденія; мѣропріятія, для осуществленія которыхъ при другихъ условіяхъ вырабатываются и особыя формы. Разъ Лига существуетъ, естественно сосредоточить около нея и различныя международныя нейтральныя дѣла; но эти дѣла независимы отъ ея идеи и, пожалуй, даже отклоняютъ ее къ новому пути. Только ее — какъ идею мира, выросшую изъ идей войны — и слѣдуетъ еще подвергнуть разбору, устранивъ конкретность ея временнаго воплощенія и наслоеній.

* * *

Въ идеѣ могло бы казаться, что Лига Націй въ полнѣйшей степени разрѣшаетъ одновременно двѣ важнѣйшія задачи, выше въ своемъ мѣстѣ отмѣчавшіяся: сохраненіе мелкихъ государственныхъ національныхъ индивидуальностей сочетается въ ней съ задачей созданія объемлющаго, даже максимально объемлющаго человѣческаго общенія. Мелкая народная единица сохраняетъ самостоятельность и вмѣстѣ съ тѣмъ создается единство народовъ.

Выше уже было отмѣчено непримиримое и неразрѣшимое противорѣчіе этихъ двухъ сторонъ — самоопредѣленіе народовъ и ихъ объединеніе въ единство. Выло уже отмѣчено что Лига Націй есть — и не можетъ не быть — организаціей господства крупныхъ надъ мелкими, если она не станетъ (чѣмъ она, конечно, не станетъ) орудіемъ господства мелкихъ надъ крупными. Неправильно было бы даже и возраженіе, что если въ Лигѣ Націй мелкія государства и лишаются той своей независимости, которой они располагаютъ въ самостоятельномъ международномъ бытіи, то за то этимъ во всякомъ случаѣ не ухудшается ихъ положеніе въ виду угрожающаго имъ подпаденія въ сферу вліянія какого либо имперіализма. На самомъ дѣлѣ, входя въ сферу вліянія какого либо имперіализма, малое государство имѣетъ шансы осуществить это органически, по линіямъ собственныхъ своихъ интересовъ во всякомъ случаѣ своихъ связей и зависимостей. Органически вплетаясь въ опредѣленный имперіализмъ, оно только въ опредѣленныхъ отношеніяхъ связывается съ нимъ, становится въ зависимость, или во взаимодѣйствіе къ нимъ, дѣлитъ его судьбу. Въ Лигѣ-же Націй неизбѣжно господствуютъ сильные, сильнѣйшіе, но это могутъ быть вовсе не тѣ сильнѣйшіе, чей имперіализмъ дѣй-ствительно связанъ съ судьбой даннаго народа. Поэтому его зависимость отъ большихъ народовъ можетъ оказаться случайной, не вытекающей органически изъ линіи его исторіи, а лишь навязанной ему міровой конъюнктурой. Отсюда можетъ возникнуть конфликтъ, при томъ благодаря непрерывной организованности Лиги Націй — и непрерывно продолжающійся, между организованной подвластностью даннаго народа и его органической — торговой, финансовой, географической, культурной — связанностью. Мало того данный малый народъ, войдя такимъ образомъ въ сферу борьбы и столкновеній всего міра, оказывается въ непрерывной зависимости отъ перипетій этой борьбы, что вовсе не неизбѣжна для него, посколько онъ остается внѣ мірового объединенія и вступаетъ въ органически-естественное сближеніе съ опредѣленнымъ связаннымъ съ нимъ имперіализмомъ. Этотъ послѣдній можетъ вовсе не имѣть ни желанія, ни интереса, ни даже возможности вмѣшивать его во всѣ пертурбаціи своего существованія; между тѣмъ въ Лигѣ Націй всякая нація въ концѣ концовъ оказывается благодаря непрерывной организованности Лиги непрерывна участвующей въ общей жизни и, слѣдовательно, подверженной послѣдствіямъ непрерывной зависимости. Такимъ образомъ Лига Націй не уничтожаетъ зависимости малыхъ отъ большихъ, а дѣлаетъ эту зависимость болѣе полной и непрерывной, вмѣшиваетъ малыхъ во всѣ конфликты сильныхъ и къ тому же самую зависимость дѣлаетъ случайной и неорганической.

Существеннѣе однако для вскрытія смысла идеи, другая ея сторона — задача исчерпывающаго объединенія человѣчества. Не заключаетъ ли она въ себѣ всего, что есть положительнаго въ имперіализмѣ, собираніе большихъ человѣческихъ и цѣнностныхъ массъ — обходя все отрицательное — проистекающее изъ враждебнаго противопоставленія другимъ. Ближайшее разсмотрѣніе обнаруживаетъ мнимость такого предположенія. Имперіализмъ объединяетъ нѣкоторое число странъ въ организованныя единства, въ предѣлахъ которыхъ и устанавливается государственное или государственно-подобное общеніе. Конечно самая форма имперіализма еще не гарантируетъ его содержанія. Имперія можетъ быть неудачно скроена, отсталой и разлагающейся. Соотвѣтствующія имперіи либо требуютъ реформы, прогресса, или обречены на разрушеніе, перекройку. Отсюда — конкретная имперія можетъ быть неудачной или подлежащей уничтоженію, но это не мѣняетъ принципа, ибо опираясь не на всеобщее единство народовъ, а на частныя ихъ объединенія, онъ приложимъ къ различнымъ послѣдовательнымъ и одновременнымъ сочетаніямъ странъ и допускаетъ ихъ перекройку и перестройку. Въ существѣ же своемъ — когда и посколько имперія удачна, она носитъ идею замиренія, объединенія въ единствѣ, что, разумѣется, не устраняетъ борьбы между отдѣльными частями, міросозерцаніями и группами, но устраняетъ борьбу между ними государственную. Идея имперіализма не совпадаетъ съ конкретностью имперіи, ибо могутъ быть нѣсколько разныхъ имперій, разной степени совершенства, разной степени приближенія къ идеѣ имперіализма. Лига-же Націй, какъ исчерпывающая народы земли, какъ секуляризованная вселенская церковь народовъ, должна быть одна. Здѣсь идея совпадаетъ съ реальностью, осуществима въ одной только ею предопредѣленной именованной дѣйствительности. Она даетъ нѣкоторое окончательное состояніе въ родѣ какъ бы секуляризованнаго царства Божія на землѣ, по существу ничему не оставляющее мѣста рядомъ съ собой, не допускающее варіантовъ и параллельныхъ пытаній. Въ этомъ и заложены, какъ ея характеристика, такъ и ея осужденіе.

Нѣчто окончательное, предѣльное, максимальное. Какъ и въ другихъ лозунгахъ военной эпохи, мы имѣемъ и здѣсь все тотъ же максимализмъ, или точнѣе сказать — финализмъ, который на войнѣ предопредѣлилъ ея цѣли, который въ русскомъ развалѣ опредѣлилъ его соціальныя устремленія, который опредѣлилъ національныя задачи малыхъ народовъ: достичь предѣльнаго, сразу достичь предѣльнаго. Выше было отмѣчено, къ чему этотъ максимализмъ привелъ въ дѣлѣ войны — къ неисчислимой и ничѣмъ неоправдываемой гибели людей и цѣнностей, къ крушенію государствъ и къ умаленію культуры. Всѣмъ должно уже стать ясно, къ чему этотъ максимализмъ привелъ въ дѣлѣ большевизма — къ безчисленнымъ и ничѣмъ невознаградимымъ потерямъ, гибели людей и цѣнностей, къ крушенію государства и умаленію культуры. Въ дѣлѣ Лиги народовъ — къ такимъ послѣдствіямъ дѣло не пришло уже потому, что она по настоящему и не осуществилась. Отдѣльныя государства оставались неподатливой реальностью и въ задачахъ ихъ организовыванія не могли не сказаться конкретныя сопротивленія, въ преодолѣніи которыхъ и рушится максималистская фантастика. Но если бы какими либо судьбами внезапно осуществилась предѣльная концепція организованнаго единства народовъ земли, это, можно думать, привело бы въ конечномъ счетѣ къ не менѣе кровавымъ и во всякомъ случаѣ не менѣе губительнымъ послѣдствіямъ; ибо внезапно въ результатѣ войны оказались бы побѣжденными всѣ, даже и не воевавшіе; вѣроятно сопротивленіе достигло бы такой силы, что привело бы къ новымъ неизбѣжнымъ бореніямъ.

Спасительная для человѣчества удача съ Лигой Націй заключалась въ томъ, что она не удалась. Но здѣсь слѣдуетъ разсмотрѣть не ея реальность, а ея принципъ.

Давно было указано, что ростъ познанія заключается въ установленіи axiomata media. Предѣльную идею уловить нетрудно; наоборотъ это именно и есть то, что непосредственно улавливаетъ сознаніе, впервые подходя къ предмету, впервые нащупавъ мысль. Неразличеніе оттѣнковъ, границъ и отклоненій, неразличеніе этаповъ, переходныхъ ступеней и промежуточныхъ образованій — характерно для всѣхъ областей мысли и дѣятельности на зарѣ таковыхъ. Мысль, уловивъ, что вещи состоятъ изъ частей, непосредственно бѣжитъ къ предѣльному оформленію въ понятіи атома и непосредственно изъ атома строитъ — или думаетъ, что строитъ — предметы.

Только зрѣлая мысль вводитъ промежуточныя ступени, видить, что человѣкъ не изъ атомовъ состоить, а изъ органовъ, тѣ изъ тканей, ткани изъ клѣтокъ, клѣтки изъ дальнѣйшихъ частицъ… молекулъ, атомовъ и т. д. И развитіе науки въ томъ и заключается, чтобы установить и изучить тѣ промежуточныя образованія, которыя связываютъ конкретную дѣйствительность съ ея предѣльнымъ элементомъ. Аналогичное происходитъ и въ другихъ областяхъ; и въ общественности дѣтская мысль, уловивъ какую нибудь задачу, ставитъ ее какъ единую, единоспасающую, и въ ея непосредственномъ и предѣльномъ осуществленіи видитъ всеспасительную панацею, — таковъ анархизмъ и соціализмъ, таковыми бывали и иныя общественныя идеологіи. Скачокъ къ предѣлу — есть общее свойство незрѣлой мысли, и въ этомъ отношеніи идея Лиги Націй, т. е. единоорганизованнаго общества всѣхъ народовъ земли, раздѣляетъ ея общую судьбу.

Но помимо того, что скачокъ къ предѣльному имѣетъ вредныя и опасныя стороны той несоотносительностью съ дѣйствительнымъ міромъ, которую онъ въ него вноситъ, искажая его и становясь слѣпымъ орудіемъ, какихъ либо весьма реальныхъ, но совершенно постороннихъ силъ; онъ еще вреденъ тѣмъ, что препятствуетъ тому дѣйствительному, что въ искомомъ направленіи можетъ быть сдѣлано и можетъ быть сдѣлано благотворно. Въ данномъ случаѣ дѣйствительнымъ является объединеніе или сближеніе отдѣльныхъ странъ и группъ странъ въ объемлющее единство имперіализмовъ. По какимъ принципамъ оно можетъ и могло происходить, остается для разныхъ случаевъ различнымъ. Принципы сцѣпленія могутъ различаться, — самый фактъ сцѣпленія является рѣшающимъ. Естественно сцѣпленіе по географическому принципу сосѣдства (напр. въ Соединенныхъ Штатахъ Америки); но это необязательно — Англія шла не по этому пути; и во всякомъ случаѣ упрощенное представленіе объ объединеніи материковъ въ такомъ общемъ видѣ является едва ли обоснованнымъ. Въ нѣкоторыхъ случаяхъ естественнымъ является національный принципъ, — такъ произошло объединеніе Германіи и Италіи. Туда же стремятся идеи панславизма; но опять таки подобный принципъ, годный для первыхъ шаговъ образованія объемлющихъ единствъ, оказывается съ одной стороны едва ли достаточнымъ при дальнѣйшемъ разрастаніи, а съ другой — неосуществимымъ до конца даже въ своей недостаточности. Принципы сцѣпленія могутъ быть различны, но смыслъ сцѣпленія остается неизмѣннымъ. Конечно, этотъ методъ не гарантируетъ человѣчество отъ войнъ, бѣдствій, столкновеній. Но и сплоченныя государства не обезпечиваютъ отъ этого своихъ народовъ, не обезпечиваетъ и общество націй, ибо такой гарантіи вообще не существуетъ. Этотъ путь обезпечиваетъ другое — нарастаніе человѣческой мощи и производительнаго творчества, возрастаніе организованности, сокращеніе плоскостей физическихъ насильственныхъ столкновеній. Неправильно даже было бы сказать, что это есть то, что покамѣстъ доступно человѣчеству по пути къ конечной цѣли, а что конечной цѣлью является общество всего человѣчества. Что будетъ неизвѣстно когда — для политики должно оставаться внѣ обсужденія. Сейчасъ на цѣлую эпоху, на поколѣнія — имперіализмъ есть задача, а организація всего человѣчества есть только ширма для господства и угнетенія сильнѣйшими. Одно есть реальный творческій процессъ народовъ не мѣшающихъ другимъ народамъ участвовать въ томъ, или подобномъ же, творческомъ процессѣ, другое есть охранительное средство для однихъ народовъ сдерживать ростъ и осуществлять угнетеніе другихъ.

Имперіализмъ впрочемъ не единственный путь къ подлинному сближенію и умиротворенію человѣчества; есть промежуточныя образованія и другого типа, которыя осуществляютъ эти задачи одинаково съ имперіализмомъ — частично, одинаково съ нимъ — безъ обезпеченія конечнаго результата, но зато одинаково съ нимъ — въ дѣйствительности, а не на словахъ. Если имперіализмъ собираетъ народы въ сплоченные исчерпывающіе по государственному содержанію, но частичные по объему, по географическому обхвату конгломераты, то по другимъ путямъ мыслимо объединять всѣ народы и государства, но зато на задачахъ только частичныхъ. Не нужно было испытаній великой войны, чтобы на отдѣльныхъ — пусть первоначально техническихъ — функціяхъ стремиться организовать все человѣчество. Всемірный почтовый союзъ съ міровой конституціей и управленіемъ — возьмемъ этотъ характерный примѣръ — можетъ служить хорошей къ тому иллюстраціей. Функціи техники и милосердія (Красный Крестъ) торговли и науки, выдѣленныя и выдѣлимыя по отношенію ко всему человѣчеству, могутъ дать опору для частичныхъ общечеловѣческихъ функціональныхъ организацій управленія и законодательствованія. Конечно, эти волокна, сплетающія все человѣчество, тонки и не выдерживаютъ сильныхъ мѣстныхъ давленій; такъ и надо знать, что они тонки, и не возлагать на нихъ невыдерживаемыхъ ими задачъ. Позволительно, конечно, мечтать, что постепеннымъ умноженіемъ и разрастаніемъ этихъ волоконъ человѣчество окажется окутаннымъ и связаннымъ въ нерасторжимое единство; пусть такъ. Во всякомъ случаѣ они множиться и крѣпнуть могутъ лишь поскольку каждое будетъ удовлетворять своему спеціальному назначенію дня, а не поскольку они заводятся въ чуждыхъ таковому общеспасительныхъ цѣляхъ вѣчности.

Есть еще и третій путь накопленія всечеловѣческой солидарности, не государственный, какъ въ имперіализмѣ, но и не функціонально-техническій; подобно первому онъ стремится охватить политическую структуру и при томъ только нѣкоторыхъ государствъ, но подобно второму захватываетъ ее лишь въ частичномъ отношеніи. По этому пути пошла Америка, отдѣлавшись отъ вильсоновской маніи; отчасти по этому пути идетъ и Англія. Это путь разрѣшенія отдѣльныхъ соревнованій и конфликтовъ путемъ длительно организованныхъ соглашеній. Отчасти, конечно, эта форма непосредственно примыкаетъ къ исконной формѣ междугосударственныхъ вольныхъ договоровъ и соглашеній; но отчасти сюда какъ будто вносится и нѣкоторый новый элементы частныя но въ идеѣ какъ будто періодическія конференціи, взаимный надзоръ, провѣрка и пр. Какъ будто въ исконную форму соглашеній здѣсь вносится элементъ надгосударственной организованности. Эта организованность охватываетъ не всѣ народы міра, а только непосредственно заинтересованные именно въ данномъ крупномъ вопросѣ; эта организованность охватываетъ народы не во всей совокупности ихъ государственныхъ интересовъ, а только въ какой либо одной группѣ таковыхъ. Тѣмъ не менѣе въ этомъ проявляется подлинная попытка — разрѣшить хотя бы временно организующимъ порядкомъ столкновенія державъ въ міровомъ масштабѣ.

Такими путями движется современность къ осуществленію задачи организаціи человѣчества. Они не даютъ обезпеченности въ достиженіи этой организованности; они подлежатъ срывамъ и распадамъ, но они даютъ подлинное въ фактахъ происходящее организовываніе. Крѣпкое и компактное организовываніе, но частичное — опора и основа всего другого дается имперіализмомъ; всеобщее, но рѣденькое и слабое дается функціонально-внѣгосударственными соглашеніями; политика заключаемыхъ по отдѣльнымъ сферамъ интересовъ соглашеній — даетъ попытки къ новымъ выходамъ. Здѣсь бьется жизнь, здѣсь дѣлается подлинная работа преображенія человѣческой связанности.

Скачокъ-же къ предѣльному — есть неизмѣнный признакъ неразвитой политической мысли (какъ въ другихъ областяхъ и мысли теоретической) — есть политическій примитивъ.

Отсюда — его успѣхъ у политически еще мало развитыхъ массъ, у демократіи, еще не пережившей большой политической жизни. Американская демократія въ своей чуждости международнымъ проблемамъ оказалась податливой на подобный примитивъ. Характерно для ея силы и жизненности, съ какой рѣшительностью она его стряхнула. Политическому отрочеству присущи болѣзни отрочества; но здоровому организму свойственно ихъ съ легкостью преодолѣвать.

3. IN INTEGRUM RESTITUTIO

Въ осуществленіи идеи Лиги Націй мы имѣемъ попытку положительнаго осуществленія нѣкоторой доли идеологіи военнаго времени. Другое дѣло — тѣ идеи, кои уже не служили платежомъ по выданнымъ обязательствамъ, а опредѣляли самую реальную ликвидацію войны, служили не поправкой къ ней, а ея осуществленіемъ.

Я остановлюсь въ этомъ отношеніи на двухъ фактахъ, — съ одной стороны на требованіи суда надъ виновниками войны и съ другой — надъ общей схемой возмѣщенія Германіей причиненныхъ ею убытковъ.

Что касается перваго, то оно поистинѣ поразительно. Претендовать на то, чтобы судить своего врага, — не карать его въ порядкѣ силы, а въ порядкѣ суда, — это дѣйствительно для современнаго сознанія, правового, демократическаго, требованіе неслыханное. Мы имѣли здѣсь все ту же уже отмѣченную внутригосударственную постановку вопроса, а не международную; но при отсутствіи той предпосылки, которая единственно дѣлаетъ такую постановку законной, — при отсутствіи объемлющаго обѣ стороны единаго государства. Судъ оказывается не органомъ этого государства не судомъ третьяго нейтральнаго, незаинтересованнаго, стоящаго одинаково и надъ провинившейся и надъ обиженной стороной; онъ оказывается судомъ одной стороны надъ другой. Ко внѣгосударственнымъ отношеніямъ примѣняется внутригосударственный принципъ, ясно, что принципъ не можетъ быть выдержанъ за отсутствіемъ его предпосылокъ въ той средѣ, въ которой его предполагаютъ примѣнять. И онъ обращается въ свою прямую противоположность, когда формы внутригосударственной замиренной организаціи, въ результатѣ жесточайшей борьбы, примѣняются одной изъ враждующихъ сторонъ по отношенію къ другой. Идея права и человѣческаго общества нарушается, но подъ флагомъ формъ, которыя эти нарушенія освящаютъ, придавая правонарушенію видъ правоосуществленія. Впрочемъ, оно не было осуществлено. Внутренній смыслъ человѣческой общественности преодолѣлъ идею повоенной расправы. Но выставлена она была, и этого достаточно для характеристики создавшей ее духовности.

* * *

Менѣе разителенъ по формѣ, но по содержанію, быть можетъ, еще болѣе знаменателенъ другой моментъ повоенной идеологіи. Германія должна возмѣстить причиненные ею убытки. Эта формула и понынѣ признается неуязвимой и, повидимому, находитъ и среди нѣмцевъ признаніе. Споры вызываетъ вопросъ о возможности, не о справедливости уплаты, объ обоснованности, а не о законности разсчетовъ.

На самомъ дѣлѣ въ этой формулѣ, пожалуй, достигаютъ наиболѣе полнаго воплощенія многія изъ уже отмѣченныхъ чертъ антантистской идеологіи.

Выставленный принципъ съ перваго взгляда кажется совершенно справедливымъ и вполнѣ обоснованнымъ: Германія причинила зло, нанесла убытокъ, она должна за убытокъ и заплатить. И дѣйствительно съ точки зрѣнія внутригосударственной, гражданственной — такъ оно и есть. Человѣкъ совершаетъ преступленіе, наноситъ убытокъ; его караютъ за преступленіе и кромѣ того заставляютъ возмѣстить ущербъ. И здѣсь союзники стали на точку зрѣнія внутригосударственнаго права, примѣняя понятіе права уголовнаго и гражданскаго.

Но для того, чтобы эти понятія могли быть законно примѣняемы, требуется, чтобы было замиренное общеніе государственности, защищаемый ея положительнымъ правомъ частный интересъ, нарушенный преступившими это право; необходимъ судъ, который не былъ бы стороной, и рядъ условій вмѣненія. Въ данномъ случаѣ нѣтъ замиренной государственности, ибо состояніе войны ее правомѣрно снимаетъ, нѣтъ суда и нѣтъ индивидуально вмѣняемаго подсудимаго. Германскій народъ, совершившій преступленіе воевать съ Антантой, и германскій народъ, платящійся за это Антантѣ — это международноправно и пусть даже морально одна и таже личность, но даже исторически — это измѣненный пораженіемъ субъектъ и ужъ во всякомъ случаѣ граждански и уголовноправно — это личности различныя.

Какъ опредѣлить наличность преступленія. Съ перваго взгляда не можетъ не быть яснымъ, что таковое по разному опредѣлится въ плоскости личной дѣятельности и отвѣтственности и въ плоскости исторической народной судьбы. Опредѣленное лицо можетъ быть виновно въ томъ, что развязало войну, но война могла быть подготовлена и вызвана дѣятельностью, судьбой другого народа. И наоборотъ ловкая дипломатія можетъ перекинуть отвѣтственность за конкретный вызовъ войны на противника, на самомъ дѣлѣ, сложной игрой, предварительно приведши къ ея неизбѣжности для него. Въ банкротствѣ торговой фирмы можетъ быть установлена виновность ея полнаго товарища; но государство не торговая фирма и самое понятіе виновности либо должно быть и вовсе отброшено, какъ понятіе индивидуально-уголовное, либо должно быть перелито въ особое понятіе исторической коллективной вины и отвѣтственности; но къ этому понятію непримѣнимы будутъ категоріи уголовнаго и гражданскаго права. Оно неустановимо въ порядкѣ судебныхъ доказательствъ и менѣе всего установимо признаніемъ обвиняемаго. Ибо обвиняемаго какъ отдѣльной человѣческой личности здѣсь вовсе и нѣтъ и надо не ощущать смѣшного въ трагическомъ, чтобы подпись дипломата принимать за печать поколѣній.

Пусть установлено преступленіе — кому же его вмѣнить въ порядкѣ кары и возмѣщенія. Индивидуально разсматривая преступленіе, мы приходимъ къ виновности либо рѣшившихъ войну государственныхъ факторовъ, либо фактически совершившихъ тѣ или иныя дѣянія военныхъ или гражданскихъ чиновъ; но возмѣщеніе вѣдь падаетъ на людей ни въ дѣяніи предрѣшенія войны, ни въ дѣяніяхъ ея осуществленія — неотвѣтственныхъ, или во всякомъ случаѣ независимо отъ ихъ отвѣтственности. Разсматривая преступленія въ плоскости дѣяній коллектива, государства, лишаешься возможности прилагать уголовный и гражданскій критеріи, ибо вредъ, причиненный государствамъ, и не заключается въ ущербѣ, нанесенномъ частнымъ лицамъ, и не ограничивается имъ.

Такимъ образомъ примѣненіе гражданско-уголоввной правовой идеи возмѣщенія убытковъ, нанесенныхъ преступнымъ дѣяніемъ, само по себѣ представляетъ глубочайшую необоснованность, несправедливость; вмѣстѣ съ тѣмъ она остается недостаточной въ смыслѣ международномъ. Если бы ею подлинно руководиться, то какъ несправедливымъ было бы возложить возмѣщеніе на лично не причинившихъ убытковъ, такъ — же одинаково окажется и недостаточнымъ такое возмѣщеніе. Пусть всѣ убытки будутъ возмѣщены, — развѣ этимъ дѣйствительно покроется злой вредъ, причиненный войной, развѣ этимъ будутъ возстановлены погибшія жизни, возстановлены жизни искалѣченныя и сломанныя судьбы. Но и вообще развѣ имѣетъ смыслъ въ дѣлѣ военныхъ потрясеній руководиться и ограничиваться персональной, обывательской, личной точкой зрѣнія. Война смѣстила, измѣнила, уничтожила, или установила заново цѣлые пласты соціальныхъ и государственныхъ отношеній; измѣнились численныя соотношенія населенія, измѣнились хозяйственныя — внутригосударственныя или международныя — отношенія, подорваны одни отрасли, или налажены другія; разорвана непрерывность культурной жизни — нанесены раны не только поэтамъ, ученымъ или техникамъ, но поэзіи, наукѣ и техникѣ, или можетъ быть вызваны въ нихъ и новыя устремленія. Государство и народъ потерпѣли въ своемъ личномъ и духовномъ субстратѣ невозстановимыя измѣненія и потери, но можетъ быть испытали — въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ и творческіе толчки и пробужденія. Произошли глубинныя претворенія не только въ личной жизни, но и въ жизни коллектива. Въ особенности въ результатѣ подобной грандіозной войны произошли измѣненія историческаго вѣкового масштаба. Народы въ ея результатѣ могутъ склониться къ упадку, который быть можетъ проявится лишь черезъ десятилѣтія, могутъ быть поставлены подъ угрозу глубокихъ испытаній; подъ вопросъ, подъ ударъ, поставлены не только современность — или даже уже говоря — современники, не только будущее народа, подъ ударъ, подъ вопросъ поставлено его прошлое, наслѣдіе и достиженія поколѣній, работа и вліяніе вѣковъ. Посколько совершено преступленіе, оно совершено по отношенію къ народу въ его прошлыхъ и будущихъ поколѣніяхъ, культурѣ въ ея развитіи, государству въ его судьбѣ. И какъ поразительно не соотвѣтствуетъ этой виновности и этому преступленію — подсчетъ разрушенныхъ зданій, сломанныхъ стеколъ и даже утерянной работоспособности. Какой поразительной мелочностью добраго домохозяина вѣетъ отъ этого неисторическаго, негосударственнаго отношенія. Я вовсе не хочу этимъ снять отвѣтственность, — я хочу установить, что она заключается въ другомъ. Я вовсе не хочу даже сказать, что она на основѣ уголовногражданскаго принципа слишкомъ велика; она вмѣстѣ съ тѣмъ и ничтожна, потому что, если бы въ своей подлинности была примѣнена — не принимаетъ во вниманіе главнаго, и въ историко-государственномъ смыслѣ единственно существеннаго; она готова подсчитать стоимость растоптаннаго сада и не учитываетъ ущерба растоптаннаго будущаго. Поистинѣ чудовищна въ своей нелѣпости мысль о необходимости или законности возмѣщенія побѣжденнымъ ущерба мирнаго садовника, но не вознагражденія умаленнаго народнаго субстрата или потерянныхъ рынковъ. Если Антанта, путемъ произвольнаго толкованія расширила первоначальную формулу гражданскаго возмѣщенія гражданскихъ убытковъ, то это расширеніе, хотя и достигнутое нарушеніемъ выданнаго обязательства, и въ этомъ смыслѣ нарушеніемъ довѣрія, — лишь неизбѣжная поправка на первоначальную противоестественную, противоисторическую гражданскоправную постановку вопроса.

Но какъ увидимъ ниже, эта поправка, не устраняя противоестественности, только ее усугубляетъ.

И пусть не говорятъ, что ущербъ историко-государственный неоцѣнимъ и потому не можетъ быть возложенъ на виновнаго — на побѣжденнаго; убытки же гражданскоправные могутъ быть подсчитаны и возложены на него. Конечно, такъ, какъ подытоживаются личные убытки, такъ историческій ущербъ подсчитанъ быть не можетъ, и не можетъ быть покрыто государственное умаленіе, какъ возмѣщаются частные убытки; но это только снова обнаруживаетъ основную противоисторичность и противогосударственность той уголовно-гражданской исходной точки, на которую стала Антанта въ построеніи мира. На такой почвѣ невозможно ни установить виновности, ни искать удовлетворенія. Но это не значитъ, что надо удовольствоваться тѣмъ, что возможно на такой почвѣ возмѣстить, это значитъ, что надо съ нея сойти. Или вѣрнѣе сказать — что не надо было на нее вступить, ибо до сихъ поръ едва ли когда либо на ней стояли заключающія миръ государства.

Надо съ нея сойти, — ибо дѣйствительно оставаться на ней невозможно; оставаться на ней значило бы отречься отъ государственности и исторіи во имя частнаго интереса. Антанта не могла съ нея не сойти, но она не могла и покинуть ея почву, ибо это была почва ею признанная и закрѣпленная. Другими словами надо было сойти не сходя, надо было снова прибѣгнуть къ прикровенному совмѣщенію несовмѣстимаго, контрабандному провозу подъ разъ выкинутымъ флагомъ посторонняго добра, опять и опять къ лицемѣрію. Надо было вернуться на исконную международногосударственную почву, оставаясь въ предѣлахъ будто идеальной уголовно-гражданской. Отсюда проистекли всѣ неизбѣжныя послѣдствія: съ одной стороны поддерживалась мотивировка уголовно-гражданская и проводилась соотвѣтствующая политика, съ другой стороны, фактически проводилась и обычная, исконная политика международно государственнаго насилія; съ третьей стороны все это происходило — и иначе и не могло происходить, какъ — путемъ самообмана и искаженія. Этотъ послѣдній моментъ моральнаго разложенія привносился такимъ образомъ въ современность въ дополненіе и развитіе той культуры обольщенія и лжи, которыя восторжествовали въ годы войны, отравляя самые источники европейской душевности. Но помимо этого получалось то, что ликвидація войны происходила подъ одновременнымъ воздѣйствіемъ двоякихъ идей, какъ явныхъ уголовно-гражданско-правныхъ, такъ и прикровенныхъ международно-государственныхъ; дру-гими словами, что побѣжденныхъ били въ два кнута, что давленіе, угнетеніе и разореніе стало вестись сразу по двумъ принципамъ, и по новому и по старому, и по гражданскому и по государственному.

Именно къ этого рода явленіямъ приходится отнести и то, что возмѣщеніе ущерба, нанесеннаго мирному населенію, обогатилось формулой вознагражденія и пострадавшихъ военно-служащихъ; что къ возмѣщенію ущерба присоединилось отторженіе территорій, долгосрочная оккупація земель, отнятіе флота и колоній — словомъ вся та система мѣръ, свидѣтелями которыхъ мы являемся и которыя въ своей совокупности и послѣдствіяхъ ведутъ все къ тому же, къ разрушенію и разгрому въ первую голову побѣжденныхъ, но косвенно всей Европы.

Дѣло впрочемъ не только въ томъ, что репрессія вмѣсто того, чтобы быть, какъ въ былые вѣка, военно-государственной — стала двойной и военной, и гражданской. Дѣло еще въ томъ, что въ каждой области она стала сугубо разрушительной, именно потому, что оказалась не явной, подлинно преслѣдующей нескрываемую цѣль, а обходной, прикровенной; что своей цѣли и своего смысла не могла выявить и, прикрываясь чужимъ флагомъ, осуществляла ее ощупью безъ сознательныхъ и провѣримыхъ критеріевъ. Репрессія не только стала двойной, но вдобавокъ каждая оказалась разросшейся. И такъ какъ къ тому же въ этомъ разрастаніи каждая оставалась неосуществляющейся, то и получилось такое необычайное положеніе, что при возрастающемъ давленіи на побѣжденнаго, побѣдитель все же не только продолжалъ себя чувствовать неудовлетвореннымъ и неудовлетворяемымъ, но и въ дѣйствительности оставался таковымъ. Другими словами, — что увеличеніе давленія на побѣжденнаго, сопровождалось уменьшеніемъ удовлетворенія для побѣдителя. И потому было бы совершенно неправильнымъ сказать, что не все ли равно подъ какимъ флагомъ происходитъ расплата: побѣдитель искони налагалъ на побѣжденнаго свой законъ, этотъ законъ мягкимъ не бывалъ никогда, а въ какой идейной обстановкѣ онъ преподносился, это де уже не вопросъ существа, а скорѣе вопросъ слова. Это не такъ потому, что мы здѣсь имѣемъ не простое словесное прикрытіе опредѣленной воли побѣдителя, а его подлинную духовность, не только окутывающую его волю, но ее опредѣляющую; и воля и оказалась такъ опредѣленной, на такой идеѣ построенной, что и привела къ неизбѣжности скрытаго обращенія къ двойной и двоящейся системѣ репрессій и соотвѣтственно къ ихъ хаотическому сплетенію.

Основная идея уголовно и гражданскоправная, кажущаяся чрезвычайно прогрессивной, демократической и пацифистской — заключается въ томъ, что виновная сторона должна возмѣстить причиненный ею ущербъ безвинной сторонѣ, а въ сущности говоря (сообразно частнохозяйственной концепціи, лежащей въ основѣ идеи) безвиннымъ людямъ; въ идеалѣ, значитъ, должна произвести государственноправную in integrum restitutio нарушеннаго гражданскоправнаго интереса. Того же жаждетъ крестьянинъ, у котораго скотъ сосѣда произвелъ потраву; того же ищетъ и лавочникъ, понесшій благодаря дѣйствіямъ контрагента убытки. Но глубоко обоснованно не такъ поступало государство. Ибо съ одной стороны идеальная частно-гражданская in integrum restitutio отнюдь не возстановляетъ и не заглаживаетъ важнѣйшаго зла, наносимаго войной; и потому справедливо и законно чувство неудовлетворенія отъ репараціоннаго завершенія войны, даже если бы оно и могло быть осуществлено, но вмѣстѣ съ тѣмъ оно и осуществлено быть не можетъ по своей чрезмѣрности, и его осуществленіе въ свою очередь законно должно быть признало и чрезмѣрнымъ, и несправедливымъ. Если бы можно было вычислить убытки, нанесенные войной, съ цѣльно ихъ загладить, то они естественно достигли бы такой высоты, которая для другого народа, къ тому же тоже отъ войны пострадавшаго и изнемогшаго, окажутся непосильными. Но въ гражданскихъ отношеніяхъ, откуда эта идея заимствована, въ концѣ концовъ contra posse nemo obligatur; въ историко-государственномъ отношеніи такого contra posse не существуетъ, ибо остается непрерывный народный коллективъ и остается продолжающаяся народная исторія; и потому неоплачиваемый долгъ момента переносится — во всякомъ случаѣ можетъ быть перенесенъ — на слѣдующія поколѣнія. Съ одной стороны обязываются къ уплатѣ всѣ члены побѣжденнаго коллектива (что нарушаетъ гражданско-уголовную идею личной отвѣтственности), съ другой стороны обязаннымъ къ возмѣщенію становится неопредѣленный рядъ поколѣній (разумѣется, если имъ не удастся стряхнуть съ себя силовымъ путемъ эту отвѣтственность). Другими словами, граждански правовая идея въ примѣненіи къ межгосударственнымъ отношеніямъ пріобрѣтаетъ характеръ самыхъ раннихъ типовъ гражданско-правовыхъ связей, когда неоплатный должникъ поступалъ въ кабалу къ кредиторамъ и становился съ семьей его холопомъ, рабомъ. И это сходство не случайное, а лежитъ въ корнѣ вещей, ибо эти раннія формы гражданскихъ отношеній и соотвѣтствуютъ слабому развитію объемлющей должника и кредитора единой государственности, соотвѣтствуетъ взаимному ихъ положенію большей или меньшей независимости, такъ сказать взаимному суверенитету каждаго, а не соотвѣтствуетъ современному совмѣстному субординированному положенію въ государствѣ субъектовъ гражданскаго права; и потому примѣненіе гражданской идеи къ государству неизбѣжно приводитъ къ послѣдствіямъ аналогичнымъ давно прошедшимъ формамъ гражданскаго общества въ ранней стадіи государственности.

Въ свое время аналогичными (обще формально говоря) были ликвидаціи межплеменныхъ, межгосударственныхъ отношеній — поскольку аналогичны въ нѣкоторой степени были и суверенноподобныя отношенія сторонъ. И тамъ на раннихъ ступеняхъ культуры побѣдитель нерѣдко покорялъ побѣжденнаго, включая его въ свою организаціонную структуру, дѣлая его себѣ кабальнымъ, холопомъ, организуя его послѣдующую соціальную отъ себя зависимость. Незачѣмъ выяснять вопроса, дѣйствительно ли, какъ думаютъ нѣкоторые, это и былъ путь созданія первыхъ государствъ; какъ бы то ни было, подобнаго рода явленія происходили на раннихъ ступеняхъ культуры; и именно своеобразное возвращеніе къ нимъ мы имѣемъ въ современномъ мирѣ. Война въ тѣ вѣка завершалась не передвиженіемъ опредѣленныхъ цѣнностей отъ побѣжденнаго къ побѣдителю, а организаціей эксплоатаціи побѣжденнаго въ послѣдущее послѣ войны мирное время, организаціей государственно-кабальнаго отношенія. Такимъ образомъ идея in integrum restitutio въ связи съ государственной репрессіей, кажущаяся столь прогрессивной пацифистамъ, на самомъ дѣлѣ является — черезъ уподобленіе уголовно-гражданскимъ формамъ — возвратомъ къ давно прошедшимъ временамъ, т. е. не прогрессивной, а реакціонной. На самомъ дѣлѣ понятно, что дѣло идетъ здѣсь не о сколько нибудь полномъ повтореніи былого, а лишь о тяготѣніи въ ту сторону, поскольку оно умѣстимо въ современную измѣнившуюся жизнь, и именно поэтому слѣдуетъ сказать, что мы имѣемъ здѣсь дѣло не съ возстановленіемъ прошлаго, а лишь съ тенденціей къ нему, не съ возвращеніемъ, а лишь съ тягой къ возвращенію, не съ реставраціей, а именно лишь съ реакціей. И, пожалуй, это тѣмъ хуже.

Та старая давнишняя структура все же по окончаніи войны приводила къ нѣкоему миру, къ строительству и государственной жизни. Ибо, организуя порабощеніе побѣжденнаго побѣдителемъ, она осуществляла включеніе побѣжденнаго въ новое общество, въ новую государственность, созданную побѣдителемъ. Эта новая государственность являлась для побѣжденнаго чрезвычайно тяжелой, оттѣсняя его въ низшіе соціальные слои; но во всякомъ случаѣ для человѣчества вообще, она давала новую почву возможнаго развитія, — новую замиренность. Ничего подобнаго нѣть теперь. Смыслъ мира такой же какъ тогда — организація мирной эксплоатаціи побѣжденнаго въ интересахъ побѣдителя; но формы другія: не превращеніе въ одно государство, а сохраненіе разныхъ государствъ, и эксплоатація однимъ другого. Такимъ образомъ форма ликвидаціи войны болѣе примитивная прилагается (на почвѣ примѣненія гражданскаго принципа къ государственнымъ отношеніямъ) къ структурѣ болѣе поздней — межгосударственной. Примѣняется гражданскоправное отношеніе внѣ объемлющей и ограничивающей государственности, что и приводитъ къ формамъ примитивнаго бытія, какъ гражданскаго, такъ и государственнаго.

Такимъ образомъ мы снова оказались передъ лицомъ глубокой исторической реакціи.

* * *

Мы видѣли, что уголовно-гражданская идея и недостаточна, но вмѣстѣ съ тѣмъ и чрезмѣрна для задачи завершенія войны и возстановленія мирной жизни. Есть ли выходъ изъ этого противорѣчія. Бываетъ ли какой либо цѣлесообразный переходъ отъ войны къ мирному существованію.

Заранѣе можно сказать, что такой переходъ имѣется, долженъ имѣться, ибо онъ вѣдь проявлялся и дѣйствовалъ всякій разъ, что бывали войны и бывало возращеніе къ мирному существованію, т. е. проявлялся и дѣйствовалъ неограниченное число разъ. Если въ данномъ случаѣ онъ оказался устраненнымъ, то потому, что этотъ переходъ строился на необычной для прежнихъ временъ идеѣ, или — что тоже самое — что духовность, опредѣляющая этотъ переходъ, оказалась глубоко отличной отъ обычной духовности возстановленія мира. Мы уже видѣли, въ чемъ она заключается; мы ее ясно усматриваемъ въ уголовно-гражданской внутригосударственной мѣщанской идеѣ возмѣщенія причиненныхъ ущербовъ.

Суть не въ томъ, что объективно безвыходно положеніе}, а въ томъ, что его дѣлаютъ безвыходнымъ, ставъ на эту точку зрѣнія. Суть въ томъ, что гражданская идея обращена назадъ, а не впередъ, на личное состояніе, а не на историческое движеніе, на возстановленіе, а не на творчество. Она исходитъ и ограничивается status quo до послѣдовавшаго нарушенія и ставитъ задачей возстановленіе того положенія; и въ этой ея ограниченности, сосредоточенности на ранѣе пріобрѣтенномъ, на уже нѣкогда добытомъ и достигнутомъ, въ этомъ ея глубинномъ и принципіальномъ консерватизмѣ и заключена та исходная ложь — въ примѣніи жизни народовъ и государствъ — которая съ одной стороны дѣлаетъ невозможнымъ выходъ изъ положенія, а съ другой — приводитъ къ неограниченному послѣдующему его ухудшенію. Гражданскоправная идея по существу своему глубоко консервативна, ибо вообще консервативна функція положительнаго права въ замиренномъ государствѣ; оно законно и основательно охраняетъ уже пріобрѣтенное, оберегаетъ отъ нарушенія, стремится возстановить или вознаградить въ случаѣ нарушенія; оно законно консервативно и охранительно, ибо такова именно его спеціальная функція въ синтезѣ государственности, въ которой о другихъ сторонахъ — о движеніи, творчествѣ, измѣненіи — заботятся другіе факторы, созидающіе новое право, а не оборегающіе уже созданное. Примѣненіе той же идеи къ международному общенію (въ теперешнемъ его состояніи) не только служитъ началомъ консервативнымъ, препятствующимъ движенію и творчеству, но еще и приводитъ къ положенію объективно безвыходному. Ибо существо дѣла по отношенію къ войнѣ (вообще и сугубо столь грандіозной) заключается въ томъ, что возстановленіе невозможно, просто объективно немыслимо возмѣстить и вознаградить нанесенный ущербъ. И потому исходить изъ этой задачи, значитъ биться въ безвыходномъ кругѣ, значитъ въ погонѣ за неисполнимымъ заданіемъ безпредѣльно давить и угнетать, значитъ ломать, не возстановляя, безнадежно продолжая по мирнымъ путямъ дѣло военнаго разрушенія.

Ущербъ войны невозстановимъ. Но въ плоскости не гражданскихъ, а государственныхъ отношеній его возстановлять и не зачѣмъ. Нормально при переходѣ на мирное положеніе и не ставятъ себѣ цѣлью его возстановить. Конечно, побѣдивши, государство можетъ подсчитывать свои убытки и учитывать свои подсчеты въ контрибуціяхъ или аннексіяхъ. Но это лишь нѣкій составной элементъ, а нисколько не основополагающая идея государственной ликвидаціи военныхъ столкновеній. Въ обычной государственной ликвидаціи войнъ государство (сознательно или безсознательно безразлично) смотритъ не назадъ, а впередъ, не на ущербленное прошлое свое состояніе, а на имѣющее быть достигнутымъ въ будущемъ. Государство мыслитъ въ плоскости не нарушенной статики, не нарушеннаго войной состоянія, а въ плоскости динамики своего историческаго бытія; осязаетъ себя не совокупностью болѣе или менѣе пострадавшихъ лицъ, а живущимъ, защищающимся и строющимъ свое будущее коллективомъ. Оно не задается цѣлью сдѣлать войну, какъ бы не бывшей, что невозможно; оно не задается цѣлью добиться того, чтобы всѣ его граждане въ результатѣ какъ бы ничего не потеряли. Въ личной жизни война остается бѣдствіемъ, несчастьемъ и трагедіей, непокрываемой и невозмѣщаемой; іи нѣтъ болѣе обманчивой задачи, какъ задача ее возмѣстить — нотаріальными сдѣлками сдѣлать смерть не бывшей. Государство можетъ, конечно, и должно сдѣлать все возможное для облегченія бѣдствій, для того, чтобы помочь населенію ихъ преодолѣть и забыть. Вѣрнѣе сказать: оно должно озаботиться поставить населеніе въ такое положеніе, въ которомъ оно само могло бы въ общемъ преодолѣть и загладить испытанныя бѣдствія. Но это уже вопросъ не столько международной политики и ея обоснованія, какъ политики внутренне-государственной. Въ международномъ же отношеніи оно озабочено другимъ — своимъ государственнымъ положеніемъ; оно живетъ здѣсь въ особой плоскости сосуществованія съ другими государствами, въ которой разбитыя стекла, разрушенные дома, уничтоженные посѣвы и даже жизнь не имѣютъ рѣшающей значимости. Въ международномъ отношеніи ликвидировать войну удачно и побѣдоносно значитъ установить такое новое положеніе, при которомъ побѣдившее государство — въ составѣ всѣхъ сосуществующихъ съ нимъ — окажется для будущаго болѣе сильнымъ и обезпеченнымъ, болѣе жизненнымъ и способнымъ на послѣдующее соперничество и выживаніе. Оно смотритъ не назадъ, — на нарушенное войной свое состояніе и не на его возстановленіе, а впередъ — на предстоящее свое положеніе въ будущемъ, на увеличеніе своего послѣдующаго строительства. И если оно — въ новомъ составѣ сосуществующихъ государствъ — улучшило абсолютно или хотя бы относительно по сравненію съ побѣжденнымъ свое положеніе, оно и ликвидировало удачно или даже побѣдоносно войну, хотя бы и не подсчитало и не возмѣстило испытанныхъ ущербовъ. Ибо оно не возстановляетъ прошлаго, а подготавливаетъ потенціи будущаго.

Достигается такая ликвидація, разумѣется, различно въ зависимости отъ эпохи, отъ всей конкретной обстановки. Въ разныхъ случаяхъ побѣдитель поступаетъ различно. Онъ отнимаетъ у врага залежи угля, потому что это даетъ ему возможность развить свою промышленность; онъ отнимаетъ у(врага населенную территорію, потому что это усиливаетъ его человѣческій субстратъ и возможность отстоять себя въ исторіи; онъ отнимаетъ морскую полосу, потому что это открываетъ его населенію возможность торговать, ввозить и вывозить продукты, облегчаетъ ему жизнь и производство; онъ устанавливаетъ стратегически выгодныя границы, потому что этимъ обезпечиваетъ спокойствіе населенія и слѣдовательно повышаетъ жизненный тонусъ его существованія, онъ обезпечиваетъ за собой рынки, потому что этимъ содѣйствуетъ развитію родной промышленности; онъ закрѣпляетъ побѣду въ наглядныхъ символахъ, потому что самая побѣда есть подымающее духъ и тѣмъ возбуждающее творчество начало. Словомъ, въ государственной структурѣ побѣда используется, какъ увеличеніе возможностей народнаго творчества, созданіе усовершенствованныхъ условій его жизни, или какъ возрастаніе его обезпеченности, или занятіе выгодныхъ исходныхъ позицій для новыхъ наступленій.

Само собой разумѣется, что этимъ я нисколько не хочу превознести тѣхъ мѣръ, какія примѣрно перечисляю, какъ возможныя формы нормальнаго — и въ этомъ смыслѣ здороваго — государственно-международнаго заключенія мира; и менѣе всего хочу сказать, чтобы всякій подобный миръ былъ цѣлесообразнымъ, къ жизни возвращающимъ выходомъ изъ войны. Конкретное примѣненіе тѣхъ или иныхъ мѣръ, можетъ быть неудачнымъ или и преступнымъ. И наоборотъ при иномъ заключеніи мира обходятся и безъ подобныхъ мѣръ, — но обходятся безъ нихъ, именно исходя изъ того же принципа, который лежитъ въ ихъ основѣ: учета возрастанія государственной мощи, а не учета произведенныхъ разрушеній. Поэтому съ государственной точки зрѣнія естественно считаться не только съ ущербомъ, испытаннымъ побѣдителемъ, но и съ ущербомъ, нанесеннымъ побѣжденному. Для Антанты, для мира на принципѣ репараціи ущербъ, паденіе, умаленіе Германіи и ея союзниковъ вообще въ разсчетъ не принимаются. Если она потерпѣла, то тѣмъ хуже для нея, она же вѣдь и виновата; а вотъ что она при своей виновности причинила — другимъ, это она должна возмѣстить Между тѣмъ для государственно-международной точки зрѣнія то, что побѣжденный претерпѣлъ ущербъ и умаленіе, — уже само по себѣ является существенной статьей мира. Ибо побѣжденный уже фактомъ своей побѣжденности и испытанныхъ ущербовъ настолько умаленъ, что уже этимъ измѣнилась къ выгодѣ побѣдителя міровая коньюнктура: побѣдитель прежде всего, хотя только и частично (а иногда впрочемъ и всецѣло), вознагражденъ уже самой своей побѣдой; миръ только ее закрѣпляетъ и соотвѣтственно обстоятельствамъ въ разныхъ случаяхъ по различному дополняетъ. Такъ, послѣ побѣды надъ Австріей, Бисмаркъ и вообще никакихъ возмѣщеній не потребовалъ, ибо, во первыхъ, побѣда съ ея моральными и государственнополитическими послѣдствіями была уже громадной выгодой, громаднымъ усиленіемъ позиціи Пруссіи, заглаза покрывавшими ея ущербы, а во-вторыхъ, отсутствіе исполнительныхъ исковъ и давленій сугубо усиливало международное положеніе побѣдителя возможностями послѣдующаго союза съ побѣжденными. Съ государственной точки зрѣнія минусы, понесенные побѣжденными, учитываются какъ плюсы побѣдителя; съ уголовно-гражданской репараціонной точки зрѣнія эти минусы побѣжденнаго и вовсе во вниманіе не принимаются.

Можно подумать, что въ смыслѣ измѣненія мірового положенія, а слѣдовательно и выгодныхъ для Антанты сторонъ установленнаго мира, самый фактъ пораженія Германіи, измѣненіе ея строя, уничтоженіе ея союзниковъ и пр. — никаго значенія не имѣетъ, и Антанта требуетъ, какъ ни въ чемъ не бывало, своего фунта репараціоннаго мяса. Не въ томъ только дѣло, что покрытіе нанесеннаго ущерба требуется уже не съ той страны, которая его нанесла, а съ ослабленной и разбитой, а слѣдовательно тѣмъ самымъ уже въ нѣкоторой степени возмѣстившей ущербъ; дѣло въ томъ, что и вообще вниманіе не обращено на то, на что оно единственно должно быть обращено, съ здоровой международно-государственной точки зрѣнія, на обезпеченіе, или подготовку собственнаго творчества, на будущую облегченную активность собственнаго народа, какъ это бываетъ въ мирѣ государственномъ, въ мирѣ прогрессивномъ, въ мирѣ, служащемъ переходомъ къ новому строительству жизни.

Даже и въ первобытной формѣ побѣды, которою побѣжденный включался въ единую организацію съ побѣдителемъ — эта объемлющая организація и слѣдовательно побѣдитель, какъ ея руководитель, получалъ новыя возможности дѣйствія и развитія. Антанта же возлагаетъ свое будущее не на активность своихъ народовъ, а на вынуждаемую активность побѣжденнаго: онъ долженъ воспостроить разрушенное, возмѣстить за корову коровою, за домъ домомъ, за мебель мебелью. Глядя не впередъ, а назадъ, она строитъ не рамки болѣе широкой жизни, а возстанавливаетъ цѣнности утеряннаго прошлаго.

Но разумѣется, какъ уже было указано, на такой точкѣ зрѣнія удержаться невозможно, и подъ принципіальнымъ прикрытіемъ мира гражданскихъ возмѣщеній оказались проводимыми всевозможныя мѣры и обычной системы мира государственно-побѣднаго. Но, во первыхъ, этимъ не мѣняется характеристика духовности побѣдителей, этимъ не отмѣняются губительныя въ своей обращенности назадъ, въ своей безмѣрности и неучитываніи ущерба побѣжденнаго — послѣдствія мира, основаннаго на гражданской идеѣ. Этимъ только усугубляются разрушительныя особенности каждой системы. Такимъ образомъ, если ликвидація войны на уголовно-гражданскомъ принципѣ, преувеличивая невыносимость мира для побѣжденнаго, оставляетъ его и неудовлетворяющимъ побѣдителя, то ликвидація государственная, учитывающая ущербы побѣжденнаго и измѣненіе міровыхъ соотношеній, способна согласовать расцвѣтъ побѣдителя съ сохраненіемъ существованія и поверженной стороны.

Такъ проводится политика глубоко регрессивная подъ флагомъ прогрессивности, несправедливая подъ флагомъ справедливости, антигуманная подъ флагомъ культуры.’ Такъ организуется повоенное разрушеніе Европы, свидѣтелями котораго мы являемся и которое отнюдь не вытекаетъ еще само собой изъ фактовъ великой войны, а въ значительной степени — изъ того примѣненія чуждыхъ государственности принциповъ, которые изъ мира дѣлаютъ орудіе сугубаго, не менѣе значительнаго, чѣмъ была самая война, уничтоженія.

ЗАКЛЮЧЕНІЕ. МѢЩАНСТВО ВЪ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ

Въ основѣ разрушительной идейности военнаго и повоеннаго времени лежала духовность того массоваго человѣка, къ помощи котораго обратилась въ неповторимомъ военномъ напряженіи власть, которую она всячески разъяряла, чтобы удержать на уровнѣ неизмѣримыхъ усилій; тяга къ ней опредѣлилась политико-демократической структурой современнаго общества, а въ особенности странъ Антанты. Рѣшающимъ массовымъ человѣкомъ, рѣшающимъ уже по численности, но вдобавокъ и по соціальному и духовному вѣсу въ этихъ странахъ, по своей связанности и отраженности во всевозможныхъ классахъ и состояніяхъ, былъ — широко говоря — мѣщанинъ. То была духовность крестьянина, обносящаго свой участокъ частоколомъ и заводящаго тяжбу за потраву; духовность лавочника, подсчитывающаго убытки отъ неправильнаго дѣйствія контрагента, духовность рантье, положившагося на то, что онъ уже обезпечилъ прошлымъ трудомъ свое будущее благосостояніе, и который въ покушеніи на свой отложенный капиталъ усматриваетъ величайшее преступленіе, а въ его возстановленіи — а при случаѣ и округленіи — верховную свою задачу. То была духовность мѣщанина:, перенесенная на государственность.

Мѣщанство бываетъ различнымъ; здѣсь преобладала духовность мѣщанства успокоеннаго, осѣвшаго и зрѣлаго (столь соотвѣтствующая зрѣлости западно-европейскаго общества) и потому именно взглядъ его былъ устремленъ назадъ, а не впередъ, на возстановленіе нарушеннаго, а не на созиданіе лучшаго. Если-же и германскую духовность подводить подъ подобнаго рода формулу, то ее слѣдуетъ признать скорѣе психикой буржуа пріобрѣтателя, купца, выходящаго въ плаваніе, рискующаго своимъ имуществомъ, чтобы его пріумножить, предпринимающаго грандіозныя операціи, зачинающаго новыя сдѣлки. Здѣсь пріобрѣтатель стоитъ противъ пріобрѣвшаго, предприниматель противъ рантье, рискующій грюндеръ противъ застраховавшаго свою исторію обывателя. Строитель будущаго стоялъ противъ оберегателя прошлаго и творчество было противъ охраненія.

Въ странахъ демократическаго запада мѣщанинъ, пожалуй, и вообще опредѣляетъ государственность; но во первыхъ, только на ряду съ другими силами, во вторыхъ — онъ ее опредѣляетъ косвенно черезъ сложный аппаратъ, въ идеѣ своей и приспособленный къ претворенію частной воли въ государственное дѣяніе. Здѣсь же неоткладываемая острота времени ослабила средостѣніе. Хотя во время войны государственная зависимость власти отъ народа и была умалена, но духовная связанность должна была возрасти; и именно за выключеніемъ или ослабленіемъ дѣйствія промежуточнаго государственнаго аппарата, они должны были связаться непосредственнѣе. И потому мѣщанская духовность непосредственнѣе, болѣе по содержанію, опредѣлила чисто государственную дѣятельность и отношенія. Необходимая въ современномъ обществѣ дифференціація группъ, функцій и психикъ стушевалась, и въ государственно международномъ общеніи глубже опредѣлилась идейность мѣщанина, какъ она выработалась въ частно-хозяйственномъ его бытіи.

Уже самъ по себѣ негоденъ переносъ одной духовности въ чуждую ей область. Но еще хуже было то, что не только мѣщанство опредѣлило государственность, но что мирное мѣщанство опредѣлило военную государственность. Здѣсь переносъ произошелъ не только изъ одной области въ другую — одного и того же соціальнаго тѣла; здѣсь переносъ произошелъ отъ одного состоянія этого тѣла на другое: отношенія твердаго тѣла были примѣнены къ нему въ газообразномъ его состояніи. Помѣстите газъ въ сосудъ, предназначенный для жидкости, — онъ улетучится; налейте жидкость на подставку для твердаго тѣла — она разольется. Но принципы мирнаго частно-хозяйственнаго мѣщанства были примѣнены къ состоянію и послѣдствіямъ вооруженной государственной борьбы, и государства подверглись разрушительнымъ воздѣйствіямъ не одной войны, но и этого примѣненія.

Это примѣненіе казалось чрезвычайно идеальнымъ; оно въ идеѣ исключало самое состояніе войны, физическаго разрушенія и насилія; оно въ идеѣ замѣняло ихъ принципами добраго мира, и замѣняло отношенія враждебнаго подавленія отношеніемъ мирнаго возмѣщенія. Но бѣда въ томъ, что оно это дѣлало — и только и могло дѣлать — въ идеѣ. Замѣнить войну миромъ — дѣло прекрасное, но, сохраняя войну, руководиться примѣнительно къ ней принципами мира, поступать такъ, какъ если бы былъ миръ, дѣло зловредное, ибо это прежде всего означаетъ — поступать внѣ соотвѣтствія съ дѣйствительностью; а поступать въ дѣйствительности внѣ соотвѣтствія съ ней, значитъ — либо себя, либо ее разрушать, и во всякомъ случаѣ производить хаосъ. Конечно, это разрушеніе могло бы постигнуть разрушающаго, дѣйствующаго по мирному въ военной борьбѣ. Но дѣло въ томъ, что самая то дѣятельность у всѣхъ была одинаковой — военной и только окутывалась и прикрывалась мирной идейностью. Отсюда ея примѣненіе, приводя къ духовному укрывательству со всѣми его послѣдствіями, вело къ усугубленію разрушительности, частью всеобщей, но преимущественно — направленной на того, кто оказался слабѣйшимъ.

Худо и разрушительно поступать въ одной средѣ такъ, какъ если бы она уже была другой; но когда при этомъ попутно въ нее уже и вносятъ элементы, которые могли бы имѣть смыслъ только въ той другой средѣ, дѣло становится еще хуже. Такъ, если въ безгосударственной средѣ вы прибѣгнете къ суду — получится подлогъ суда и освященіе насилія; если вы въ ней устроите суррогатъ представительства, получится облыжное представительство и закрѣпленіе односторонняго господства. Дѣятельность должна соотвѣтствовать обстановкѣ своего приложенія для того, чтобы достигать поставленной задачи. Гуманность государствомъ осуществляется только государственнымъ путемъ; смягченіе военныхъ бѣдствій можно достигать только приспособляясь и учитывая военную обстановку; улучшенія быта людей можно добиваться только путями, открываемыми этимъ бытомъ. Быть можетъ возможно создать нѣкоторый уютъ въ ночлежкѣ, но во всякомъ случаѣ только при условіи, что не будутъ въ ней располагаться какъ въ пышномъ дворцѣ. Быть можетъ, и можно смягчить разошедшіяся страсти, но только не поступками и словами, разсчитанными на святыхъ. Соотвѣтствіе дѣйствительности — реализмъ средствъ — первое условіе воздѣйствія на нее. Формы мира на войнѣ, внутригосударственныя въ межгосударственныхъ отношеніяхъ, пути ликвидаціи частнаго спора въ примѣненіи къ устройству враждующихъ государствъ, мѣщанство въ государственности — все это, внося смятеніе, не достигаетъ и искажаетъ поставленную цѣль.

Но всего хуже — мнимо надставляя надъ сущимъ желательное, идеальное, — приспособляться къ предполагаемо-идеальному въ своемъ воздѣйствіи на подлинно сущее. Если такъ поступаетъ дѣйствительно преданный идеалу, то это еще съ полъбѣды; ибо хотя, не достигнувъ цѣли, онъ только разобьетъ себѣ голову, но этимъ можетъ даже дать вдохновляющій и возвышающій образецъ преданности убѣжденіямъ, хотя бы и ослѣпленнымъ. Безполезное или вредное по отношенію къ поставленной цѣли, такое дѣяніе можетъ имѣть свою цѣнность въ другой плоскости. Но когда внѣреальность цѣли не снимаетъ весьма реальнаго самоутвержденія того, кто ее преслѣдуетъ, потому ли что она служитъ ему лишь прикрытіемъ, потому ли что даже служитъ дополненіемъ къ вполнѣ реальной задачѣ, потому ли что просто служитъ самоублаженію, — тогда не бываетъ послѣдствій гибельнѣе объективно и субъективно разрушительнѣе.

Ирреализмъ несоотносительныхъ съ дѣйствительностью требованій разрушаетъ ее поскольку на нее воздѣйствуетъ. Онъ не опасенъ, пока остается безсильнымъ, пока онъ лишь словесно вѣетъ около незыблемыхъ громадъ дѣйствительности. Но если въ силу своеобразнаго сочетанія условій — онъ ее начинаетъ претворять, то происходитъ не то, что обыкновенно отъ этого ожидается: происходитъ не продвиженіе дѣйствительности по направленію къ максималистической цѣли. Происходитъ другое. Дѣйствительность, претворяемая согласно нереальному заданію, какъ таковая разрушается: но такъ какъ нереальное заданіе остается неосуществленнымъ, то и остается лишь — разрушенная дѣйствительность. Этимъ дѣло не ограничивается; діалектика разрушенія влечетъ дальше. Если дѣйствительность подъ давленіемъ, или хотя бы въ соотвѣтствіи съ ирреальностью подверглась разрушенію, это значитъ, что въ ней уже была нѣкая слабость, нѣкій разъѣдающій процессъ пониженія или упадка, ибо иначе она ирреализма не допустила бы до воздѣйствія на себя. Подвергшись разрушенію въ своемъ максималистическомъ устремленіи, она сугубо оказывается безъ силы сопротивленія противъ своихъ внутреннихъ болѣзней и слабостей, и въ разрушенномъ организмѣ онѣ разворачиваются съ возрастающей побѣдностью. И потому подорванная своимъ нереалистическимъ устремленіемъ дѣйствительность не возвращается въ свое прежнее состояніе, а спадаетъ на болѣе низкое, летя ли стремглавъ въ пропасть, или задерживаясь на нѣкоторомъ болѣе низкомъ уровнѣ — въ зависимости отъ условій и обстоятельствъ. Вотъ откуда сугубая разрушительность максималистической идейности, когда она получаетъ шансы воплощенія: она не только себя не осуществляетъ, она отбрасываетъ дѣйствительность на болѣе низкую ступень. Наше поколѣніе пережило два подобныхъ процесса, глубоко различныхъ по дѣйствовавшимъ силамъ, вѣроятно, и по послѣдствіямъ, но аналогичныхъ въ этой особенности — русскую великую смуту и европейскую великую войну. Послужатъ ли эти два великихъ паденія излѣченію человѣчества отъ максималистической напасти — въ этомъ, конечно, позволительно не чувствовать увѣренности. Но было бы недостойно и непростительно, если бы они по крайней мѣрѣ не усилили выработки въ современникахъ новыхъ духовныхъ противоядій.

Конечно, на первый взглядъ странной кажется необходимость для старой Европы заново учиться реализму, проникаясь сознаніемъ зловредности общественной фантастики; но въ томъ то и дѣло, что Европа и старая, но въ нѣкоторомъ смыслѣ и весьма юная, въ частности тѣмъ, что неискушенныя подошли къ распорядительству ея судьбами массы — я говорю не только о народныхъ, но и объ общественныхъ массахъ — со всѣми слабостями числа и со всѣми опасностями неискушенности. Имъ подчинились въ безсознательномъ приноровлены или въ сознательномъ приспособленіи и духовные и политическіе распорядители культурнаго и соціальнаго наслѣдства. И обреченными гибели окажутся и это юное общество, и его старая культура, если не пробьются къ зрѣлости руководящія имъ массы и ими руководимые вожди.

Мы, пережившіе и перестрадавшіе оба великихъ крушенія, — способны изнутри понять и оцѣнить происшедшее, какъ это извнѣ уже не удастся другимъ. И нашъ долгъ — закрѣпить пережитое и познанное въ ясныхъ мысляхъ, въ кованыхъ оцѣнкахъ и въ образахъ непреходящихъ.