1. ПОБѢЖДЕННЫЙ ПОБѢДИТЕЛЬ

Войну вела съ обѣихъ сторонъ коалиція и коалиція одержала побѣду. Европейско-внѣевропейская коалиція побѣдила коалицію чисто европейскую. Первая сложилась для войны; для опредѣленной задачи въ опредѣленный историческій моментъ сблизились и объединились различныя и независимыя линіи державныхъ судебъ. Но державы эти, пройдя ту точку, въ которой онѣ объединились, дальше не могутъ не идти по своимъ самостоятельнымъ путямъ. Таково положеніе въ міровой плоскости. Въ предѣлахъ Европы лицомъ къ лицу остаются только нѣкоторыя изъ сражавшихся государствъ — коалиція побѣжденная и часть побѣдителей. Упрощая вопросъ къ основному рѣшающему пункту: лицомъ къ лицу остаются Франція и Германія. Побѣдила Германію коалиція міровыхъ державъ, лицомъ къ лицу съ ней осталась одна Франція. Америка лежитъ въ недосягаемости для Германіи и Европы; ея интересы, конечно, съ Европой связаны тѣсно, но съ одной стороны, принципіально не больше, чѣмъ со всякой другой частью свѣта; съ другой стороны, остріе опасности обращено для нея именно въ другомъ направленіи; и Наконецъ, съ третьей стороны, въ томъ интересѣ, который представляетъ для Америки Европа, различіе внутриевропейскихъ странъ отходить на второй планъ. Въ сущности и самая война имѣла для Америки основной интересъ въ томъ, что она охватила всю Европу, сдѣлавъ ее — ея, Америки, данницей. Безразличное и слѣдовательно подлинно нейтральное отношеніе диктовалось Америкѣ именно основной ея заинтересованостью въ ослабленіи всей Европы; и только сравнительно уже на второмъ мѣстѣ — географическая близость и сохраненная связь съ Западной Европой при отрѣзанности благодаря военнымъ дѣйствіямъ отъ Европы средней — глубже заинтересовывало и тѣснѣе связывало ее именно съ Антантой, — и тѣмъ вызвало окончательное съ ней сближеніе (въ цѣляхъ покончить войну). Но съ окончаніемъ войны эта специфическая связанность вновь слабѣетъ и отношеніе къ Франціи и — Германіи опредѣляется уже не военнотранспортной возможностью сношеній съ одной и невозможностью сношеній съ другой, а хозяйственными и производство-обмѣнными основаніями. А потому мирная заинтересованность Америки Европою ни въ какой степени не является продолженіемъ ея заинтересованности военной: для мирнаго продолженія военной коалиціи здѣсь не остается больше основаній.

Въ иномъ положеніи находится Англія. И по своей близости, и по своимъ исконнымъ традиціямъ, и по своимъ экономическимъ связямъ она несравненно тѣснѣе остается связанной съ европейскимъ материкомъ, нежели Америка. Но опять таки хозяйственный ея интересъ нисколько не предрѣшенъ отношеніями военной коалиціи; политическая же традиціонная задача англійской политики искони заключалась въ обезсиленіи сильнѣйшей европейской державы. Но эта цѣль свыше мѣры достигнута Англіей по отношенію къ Германіи и Россіи; и посколько пораженіе использовано, посколько отнято въ свою пользу, что можетъ быть отнято (а это сдѣлано) — у Англіи собственно не остается мотивовъ сохранять свою позицію неизмѣнной; наоборотъ, у нея даже могутъ появиться стимулы ту самую свою исконную политику обратить остріемъ противъ новой сильнѣйшей континентальной державы, побѣдительницы и союзницы. Опасенія подъема Германіи для нея не существуетъ въ томъ смыслѣ, что не такъ скоро онъ можетъ сказаться и есть не мало средствъ ему противодѣйствовать, или отъ него оберечься и, наконецъ, еще и въ томъ смыслѣ, что противъ подобной опасности сохраняется достаточная гарантія въ лицѣ Франціи. Пока же опасности нѣтъ и пока единственная опасность въ чрезмѣрной слабости страны — работника и потребителя, всѣ основанія заботиться отнюдь не о направленіи своего острія противъ нея. И наконецъ, существеннѣе всего то, что и вообще важнѣйшія задачи, опасности и приманки для Англіи — не въ Европѣ, а внѣ ея; и потому для постояннаго или длительнаго объединенія повоенныхъ судебъ Франціи и Англіи нѣтъ достаточныхъ основаній. Практически это и сказалось въ свое время въ отказѣ Америки и Англіи заключить съ Франціей союзный договоръ и въ повторныхъ трудностяхъ этихъ соглашеній въ послѣдующее время. Такъ главные три союзника-побѣдителя въ войнѣ естественно и неизбѣжно по заключеніи мира расходятся по разнымъ путямъ своихъ историческихъ судебъ. Франція остается на европейскомъ континентѣ лицомъ къ лицу съ Германіей. И если бы даже поддержка и была ей обѣщана, то — не говоря объ ея цѣнѣ — кто поручится за ея длительность.

Но и еще усугубляется ея одиночество. Россія, какъ держава, исчезла на неопредѣленное время съ міровой арены. Австро-Венгрія распалась и исчезла. Италія выросла и обѣщаетъ и впредь продолжать свой ростъ, совершающійся ужъ болѣе полувѣка, — ростъ и государственный, и хозяйственный, и культурный; и менѣе всего она можетъ послужить опорой для Франціи въ ея противоположеніи съ Германіей, ибо съ Германіей Италіи нечего дѣлить. Противникомъ, угнетателемъ и жертвой Италіи была Австрія; Германія никогда не была и по своему географическому положенію и хозяйственному укладу и не могла быть противникомъ Италіи, скорѣе онѣ въ нѣкоторой степени одна другую дополняютъ и поддерживаютъ. Наоборотъ съ Франціей у Италіи не только сосѣдство географическое, но и общая сфера распространенія — бассейнъ Средиземнаго моря; и потому здѣсь имѣются или въ любую минуту могутъ разгорѣться соревнованіе, соперничество и борьба. Такъ, въ составѣ мощной коалиціи, исчезнувшей вмѣстѣ съ побѣдой и подавленіемъ противника, Франція, побѣдивъ Германію, осталась съ ней послѣ побѣды одинъ на одинъ — болѣе одинокой, чѣмъ она когда либо была.

Побѣдитель неизмѣнно бываетъ сильнѣе побѣжденнаго; онъ бываетъ сильнѣе не только своей мощью военной, но совокупной мощью соціально-культурной. Соотвѣтственно міровая коалиція была сильнѣе коалиціи германской. Но оставшаяся въ результатѣ побѣды одинокой въ Европѣ побѣдоносная Франція — потенціально слабѣе побѣжденной Германіи. Вотъ въ этой парадоксальной на первый взглядъ формулѣ: побѣдитель слабѣе побѣжденнаго — ключъ къ современному европейскому положенію.

Менѣе всего этимъ хочу отрицать блестящія военныя доблести и мощь Франціи, столь ярко проявившіяся на войнѣ, гдѣ она дала Антантѣ и рѣшающій командный составъ и наиболѣе упругую борющуюся массу. Менѣе всего хочу отрицать глубину и тонкость прославленной общегражданской культуры, еще до войны сызнова получившей и новый напоръ и новый расцвѣтъ. Но факты все же таковы, что съ величайшимъ трудомъ была одержана побѣда надъ герман-ской коалиціей послѣ безчисленныхъ усилій; а между тѣмъ на одной сторонѣ вмѣстѣ съ Франціей были такія державы самостоятельной мощи, какъ Англія и Америка; большую часть войны вмѣстѣ съ ними была и русская безбрежность; вмѣстѣ съ ними была и Италія, не говоря о малыхъ силахъ Сербіи и Бельгіи и далекой, мало дѣйствовавшей Японіи. Между тѣмъ съ Германіей шла одна только явно находившаяся на склонѣ, изнутри подорванная и еле державшаяся, Австрія и страны малой культуры, уставшія уже отъ предшествовавшихъ войнъ — Болгарія и Турція. Франція стояла на ряду съ великими державами, вносившими въ войну независимый, самостоятельный, своеобразный вкладъ; Германія руководила своими союзниками и поддерживала ихъ. Это различіе имѣло и выгодныя и невыгодныя для каждой стороны послѣдствія; самодовлѣніе независимыхъ мощныхъ державъ создавало основу для независимыхъ центровъ распоряженія и, слѣдовательно, затрудняло единство воли и руководства, создавало возможность треній и неопредѣленности. Наоборотъ единство руководства въ германской коалиціи создавало сосредоточенность и напряженіе, особенно сказывавшіяся, пока Германія сохраняла свою самостоятельную силу. Но зато ко времени упадка отношенія оборачиваются на противоположныя: по мѣрѣ общаго ослабленія и утомленія каждая изъ странъ высокой культуры и сильной государственности въ большей степени сохраняетъ свою разную и независимую отъ другихъ иниціативу и напряженіе, и тѣмъ самымъ служитъ другимъ поддержкой; наоборотъ, страны слабыя и менѣе культурныя, раньше подчинявшіяся сильной волѣ, скорѣе слабѣютъ, теряются и отпадаютъ, или во всякомъ случаѣ требуютъ все большей поддержки отъ своего руководящаго союзника. Такимъ образомъ сила односторонняго культурнаго превосходства, закрѣпляющая устойчивость при непочатости силъ, оборачивается обезсиливаніемъ и отпадомъ по мѣрѣ ихъ израсходованія; и наоборотъ — независимая мощь, затрудняющая согласованіе, — при утомленіи и ослабленіи благотворно сказывается самостоятельностью продолжающихся усилій.

Какъ бы то ни было, сопоставленіе слабыхъ союзниковъ Германіи съ могучими союзниками Франціи явно обнаруживаетъ преобладаніе силъ вторыхъ надъ первыми. Навѣрно было бы чрезвычайнымъ преувеличеніемъ силъ союзниковъ Германіи — приравнять ихъ совокупности военныхъ силъ Россіи, Италіи, Бельгіи, Сербіи и Румыніи; но и то остается противъ Германіи мощь Франціи, Англіи и Америки. И значитъ внѣ всякаго спора остается сравнительное громадное превосходство силъ Германіи противъ одной Франціи. Побѣдителемъ остался въ Европѣ слабѣйшій лицомъ къ лицу съ сильнѣйшимъ побѣжденнымъ.

Но въ сущности вѣдь и не было надобности въ фактической провѣркѣ войной — чтобы это утверждать; одни численныя соотношенія количества населенія, производства и производительности, напряженности труда и организаціонныхъ умѣній; одно соспоставленіе сравнительныхъ темповъ роста государственныхъ функцій, хозяйственной организаціи, культурныхъ достиженій за послѣднія 30–40 лѣтъ приводятъ къ тому же непоколебимому выводу. Пусть совершенно ложнымъ было представленіе о французскомъ упадкѣ, о мнимой дегенераціи; пусть во Франціи накоплялись и нарастали новыя, свѣжія духовныя силы; сопоставленіе германскаго и французскаго государственно-культурнаго развертыванія дѣлало ихъ уравненіе невозможнымъ. И тѣмъ болѣе имѣлъ и сохранялъ значеніе этотъ выводъ, что онъ опирался не на какія либо отдѣльныя свершенія и достиженія, а на потенціи, заложенныя въ численности, въ уровнѣ грамотности, въ организованности, въ распорядительности, въ накопленіи и распространеніи знаній.

Можно возразить, что таковы соотношенія независимыя отъ войны, неудачной для сильнѣйшей стороны; но что именно война самымъ фактомъ произведеннаго ею разгрома ослабляетъ потерпѣвшаго пораженіе больше, чѣмъ побѣдителя, и тѣмъ низводитъ перваго на положеніе слабѣйшаго. Это соображеніе въ основѣ своей, конечно, правильно; оно примѣнимо и къ случаю великой войны; однако, по той же причинѣ, которая подвергается здѣсь разсмотрѣнію, оно не вполнѣ примѣнимо къ отношеніямъ Франціи и Германіи. Побѣждаетъ сильнѣйшій и въ процессѣ побѣждающей войны наноситъ слабѣйшимъ въ общемъ больше урона, чѣмъ испытываетъ самъ. Соглашеніемъ, вытекающимъ изъ побѣды, онъ еще больше укрѣпляетъ достигнутое положеніе, обезсиливая противника отнятіемъ у него территоріи или цѣнностей, или возложеніемъ на него какихъ либо обязательствъ, и такимъ образомъ надолго остается сильнѣе побѣжденнаго, свободнымъ отъ страха передъ нимъ, вольнымъ въ своихъ дальнѣйшихъ движеніяхъ, способнымъ даже на великодушіе по отношенію къ поверженному и больше уже не опасному врагу. Такъ въ общемъ и обстоитъ дѣло при сопоставленіи дѣйствительнаго побѣдителя съ дѣйствительнымъ побѣжденнымъ — мірового союза съ союзомъ германо-европейскимъ. Первый оказался сильнѣе второго; несмотря на превзошедшее всякія ожиданія длительное героическое сопротивленіе первый побѣдилъ второго и въ процессѣ побѣды нанесъ ему въ общемъ навѣрно больше зла, чѣмъ самъ испыталъ. Въ самомъ дѣлѣ, если оставить внѣ разсмотрѣнія бѣдствія, постигшія Россію, уже нетолько въ связи непосредственно съ войной, а въ связи съ внутреннимъ распадомъ, — если сопоставить только уроны самой войны и связанныхъ съ войной бѣдствій мирнаго населенія; если въ этомъ сопоставленіи съ одной стороны принять во вниманіе Германію, Австро-Венгрію, Болгарію, Турцію, а съ другой, не только европейскія державы Антанты, но и Америку и Японію, Канаду и Австралію, Индію, Южную Африку, Алжиръ и Египетъ, страны, принимавшія и прямое, а въ особенности косвенное участіе въ войнѣ, — то едва ли можно будетъ отрицать, что пропорціонально территоріи, пропорціонально населенію — бѣдствія войны пали съ несравненно большей тяжестью на коалицію германскую, нежели на коалицію міровую. Этотъ выводъ заслоняется и затушевывается страданіями, постигшими сѣверо-восточную Францію, части Бельгіи и Сербію. Но какое же основаніе въ плоскости разсмотрѣнія сравнительныхъ ущербовъ двухъ подлинныхъ военныхъ противниковъ (т. е. обѣихъ коалицій) выдѣлять части одной изъ всей ихъ совокупности. Воевала и побѣдила не сѣверо-восточная Франція съ Бельгіей и Сербіей, а грандіозная коалиція, разостлавшаяся по всѣмъ материкамъ; и бѣдствія войны надо относить не къ части, а къ цѣлому. Отдѣльно взятая Франція испытала сравнительно больше бѣдствій и урона, нежели Германія, но она и была слабѣе ея и, конечно, одна ее и не побѣдила-бы. Если же эти бѣдствія соотнести къ подлинному побѣдителю — ко всей Антантѣ съ ея безконечными пространствами, съ ея неисчислимымъ населеніемъ, не только никакихъ военныхъ страданій не пережившимъ, но еще на почвѣ войны и расцвѣтшимъ, то мы и получимъ то естественное соотношеніе, при которомъ побѣжденный дѣйствительно испыталъ уже въ процессѣ самой войны и заключенія мира, а тѣмъ болѣе въ результатѣ его — тотъ грандіозный уронъ, который сбросилъ его съ занятаго имъ прежде уровня и сдѣлалъ его для побѣдителя (для побѣдившей коалиціи) впредь больше неопаснымъ. Вспомнимъ при этомъ съ другой стороны, не объ одной только Германіи, но и о судьбѣ, постигшей остальныхъ ея союзниковъ. Общее естественное соотношеніе не только осуществилось и здѣсь, но можетъ быть осуществилось въ особо наглядномъ, потрясающемъ размѣрѣ.

Но дѣло немедленно мѣняется, какъ только мы возьмемъ не побѣдителя въ его цѣльности и въ такомъ же видѣ побѣжденнаго, а возьмемъ оставшіяся въ Европѣ лицомъ къ лицу державы — только Францію и Германію. Германская коалиція испытала относительно больше всесторонняго урона, нежели Антанта, но Германія испытала относительно меньшій уронъ, чѣмъ Франція. Германскія войска топтали французскую землю, разрушали французскія поселенія и города, насажденія и жилища. Трудно, конечно учесть косвенный вредъ, испытанный германскимъ населеніемъ отъ блокады, но въ общемъ непосредственныя потрясенія войны обрушились на французскую территорію, какихъ Германія вовсе и не испытала. Но вѣдь Германія по сравненію не со всей Антантой, а съ одной Франціей и вела войну, какъ побѣдительница, на ея территоріи, постоянно удерживаемая отъ окончательной побѣды то русскими наступленіями, то прибытіемъ англійскихъ и американскихъ силъ. Побѣдоносная по отношенію къ одной Франціи, Германія была побѣждена совокупной Антантой. Соотвѣтственно и располагаются бѣдствія, испытанія и уронъ.

Въ этомъ соотношеніи можно на первый взглядъ усмотрѣть парадоксальное утвержденіе того, что часть больше цѣлаго; ибо, если бѣдствіе германской коалиціи превосходитъ бѣдствіе антантистской, то тѣмъ болѣе оно должно превосходить бѣдствіе одной Франціи. Но вѣдь эти испытанія не берутся здѣсь и не могутъ быть взяты, какъ нѣкія абсолютныя величины, а лишь — въ соотношеніи съ переживавшими ихъ субъектами, съ численностью населенія, съ длительностью переживаній, съ территоріей, на которую они распространяются. Вѣдь «бѣдствія», «испытанія», «переживанія» — и вообще не являются нѣкимъ объективнымъ явленіемъ, взвѣшиваемымъ или измѣриваемымъ на какой либо объективный масштабъ; они въ самомъ существѣ своемъ соотносительны съ субъективными свойствами и способностями переживающаго. Рана, незначительная для сильнаго организма, бываетъ смертельна для слабаго, лишенія, легко переносимыя закаленнымъ, губительны для изнѣженнаго. Къ тому же бѣдствія и лишенія и между собой объективно несоизмѣримы и несопоставимы; наконецъ, ихъ въ данномъ случаѣ приходится вѣдь отнести не къ личности ихъ переживающей, а къ соціальному тѣлу ихъ преодолѣвающему. Для того, чтобы свести къ какому либо общему знаменателю военныя бѣдствія, необходимо было бы отыскать, или установить нѣкую вымышленную единицу таковыхъ и найти коэффиціенты, которые позволили бы перевести на эту единицу всѣ разновидности военныхъ дѣйствій.

И все же думается, что и не производя такой, быть можетъ, и неисполнимой работы, мыслимо въ суммарной оцѣнкѣ установить и подтвердить отмѣченныя соотношенія. Чисто личныя страданія и вообще несоизмѣримы. Но разсматривая ихъ удѣльный вѣсъ въ народномъ коллективѣ, мы естественно выдѣляемъ распространенность въ немъ задѣтыхъ непосредственно личностей, и въ этомъ смыслѣ ясно, въ какой мѣрѣ Америка или Канада были задѣты безконечно меньше Европы и даже Англія меньше, чѣмъ Германія и Франція. Значеніе угрожаемости, необезпеченности существованія, риска гибели — несоизмѣримы съ другими испытаніями; ясно какъ различается въ этомъ смыслѣ субъективное самочувствіе и объективная устойчивость съ одной стороны той же Америки, Японіи, Индіи, съ другой — Англіи, защищенной флотомъ, Германіи, защищенной своимъ войскомъ, стоящимъ на чужой территоріи, Россіи въ основномъ защищенной своими пространствами; и съ третьей стороны — Франціи, столица которой находилась подъ непосредственнымъ ударомъ, а промышленные районы которой были захвачены. И тоже относится къ хозяйственному аппарату, работавшему въ полной обезпеченности за океанами и надорванному во Франціи. Правда, Германія переживала бѣдствія незнакомыя ея врагамъ, а именно ослабленіе ея человѣческаго субстрата благодаря блокадѣ и недоѣданію. И если этого бѣдствія уже самаго по себѣ достаточно, чтобы установить сравнительную значительность ея испытаній по отношенію ко всей Антантѣ, наибольшая часть населенія которой этихъ бѣдствій и ихъ послѣдствій и вообще не знала, то все же во Франціи этому противопоставимо отношеніе физически погибшихъ и искалѣченныхъ къ общему составу населенія. И такимъ образомъ въ общемъ — продолжая подобный анализъ — придется все же придти къ выставленному выше суммарному утвержденію, что германская коалиція претерпѣла несравненно больше Антанты, но все же, что больше Германіи претерпѣла Франція.

Замѣчательно, что это самое соотношеніе отражается соотвѣтственно и на духовныхъ послѣдствіяхъ войны. Страннымъ на первый взглядъ образомъ — какъ бы Франція ни была преисполнена торжества и самочувствія побѣдителя, въ ней съ этой душевностью соприсутствуетъ и психологія побѣжденнаго: озлобленіе за испытанныя и неискупленныя страданія, озлобленіе и месть. Въ своемъ родѣ, какъ это ни необычно, тяга къ реваншу скорѣе на сторонѣ Франціи, несмотря на ея побѣду чѣмъ на сторонѣ Германіи. Это отношеніе естественно мѣняется въ связи съ испытываемыми Германіей угнетеніями и униженіями послѣ военнаго времени. Политика мира способна вызвать жажду реванша и въ Германіи, — но не исходъ войны. Конечно, въ такихъ сложныхъ, тонкихъ и мало наглядныхъ вещахъ нелегко давать безспорныя утвержденія; но все же поразительной была довольно широко распространенная въ германской печати и общественномъ мнѣніи готовность возстановить и исправить содѣянное на войнѣ; и наоборотъ характерно и показательно было проявленіе неизсякаемой жажды мести и утѣсненія, продолжающихся претензій на сторонѣ Франціи. И думается, это именно и опредѣляется намѣченной структурой побѣдителей и побѣжденныхъ. Должно было этому содѣйствовать также и то, что — насыщенная длиннымъ рядомъ блистательныхъ дѣлъ доблести мирной и военной, небывалой самозащиты противъ всего міра — Германія не переживала и не имѣла основаній переживать уязвленности побѣжденнаго. Не было у нея, не могло быть сознанія своей дефектности, своей Minderwertigkeit, своей внутренней морально-культурной и духовно-организаціонной несостоятельности, — того сознанія, которое больше всѣхъ внѣшнихъ паденій гложетъ и подавляетъ побѣжденнаго и наполняетъ его стремленіемъ къ реваншу, какъ способу себя объективно неоспоримо реабилитировать, возстановивъ уваженіе и самоуваженіе. Наоборотъ, сознаніе исключительности осуществленнаго не могло въ общемъ не поддерживать духа побѣжденныхъ и во всякомъ случаѣ, дѣлать для нихъ излишней жажду реабилитаціи. Отчаянія отъ напраснаго израсходованія неимовѣрныхъ усилій и невозстановимыхъ цѣнностей не могло не быть; но это ощущеніе своимъ остріемъ направляется скорѣе на себя, а никакъ не на врага. Передъ врагомъ Германіи не приходилось стыдиться, не было основанія для моральной ущемленности, а потому нѣтъ у нея моральныхъ основаній и для реванша. Да къ тому же и реваншъ долженъ бы быть направленъ на врага совокупнаго, на Антанту; но она состоитъ изъ столь разнородныхъ элементовъ и въ нѣкоторыхъ изъ нихъ Германія настолько нуждается для своего возстановленія, и судьба нѣкоторыхъ настолько случайно сплелась съ великой войной, что предуготавливать реваншъ совокупно противъ нихъ было бы ни съ чѣмъ несообразно; между тѣмъ отмщеніе одной какой либо странѣ потеряло бы характеръ реванша и могло бы быть вызвано лишь требованіями политики — новыми выгодами будущаго, а не чувствами прошлаго. И въ противоположность этому — ощущеніе и проповѣдь отмщенія, уничиженія давала яркую ноту въ проявленіяхъ французскаго сознанія; и при томъ не отмщенія за прошлое, за семидесятый годъ — эта полоса была покрыта новой побѣдой и ея послѣдствіями; — отомщенія за послѣднюю великую войну. Идея и чувство продолжающагося реванша какъ бы не прекращали господствовать и послѣ побѣды; побѣда и ея результатъ не насытили, а какъ бы обострили это чувство и эту задачу. Германская коалиція разбита, подавлена ц разъята; всецѣло неограниченное торжество у Антанты — и все же часть этой Антанты (Франція) по отношенію къ части германской коалиціи (Германіи) чувствуетъ себя не насыщенной, не отмщенной, а наоборотъ еще пуще задѣтой и обездоленной. И слышатся жалобы и обвиненія, что побѣжденному легче, чѣмъ побѣдителю, что побѣжденный меньше потерялъ, чѣмъ побѣдитель, что побѣжденному угрожаютъ меньшія хозяйственныя и финансовыя затрудненія, чѣмъ побѣдителю. Въ такой формѣ это, конечно, невѣрно; ибо побѣдителю подлинному (т. е. міровой коалиціи) безконечно лучше, чѣмъ побѣжденному подлинному (т. е. германской коалиціи). Но это могло быть частично вѣрнымъ при сравненіи одного изъ элементовъ побѣдившей коалиціи съ однимъ изъ элементовъ коалиціи побѣжденной — Франціи съ Германіей. Снова мы возвращаемся въ новой плоскости къ тому же отношенію: Побѣдитель въ Европѣ остался слабѣе побѣжденнаго; этотъ европейскій побѣдитель и на войнѣ былъ слабѣе побѣжденнаго и потому страдалъ больше него, претерпѣвалъ отъ него бѣдствія больше, чѣмъ ему наносилъ, сохранилъ къ нему чувства озлобленія побѣждаемаго и чувства реванша потерпѣвшаго. Не то, конечно, чтобы Франція изъ войны могла вынести ощущеніе своей моральной или соціальной неполноцѣнности. Наоборотъ, она могла бы быть всецѣло удовлетворена содѣяннымъ ею; ущемленныя чувства пораженія 1870 года покрыты и стерты; умѣніе, напряженіе, героизмъ были на уровнѣ задачи, — и тѣмъ не менѣе переживанія субъективныя и претерпѣванія объективныя были и остались въ порядкѣ побѣжденности. Побѣдитель остался слабѣе побѣж-деннаго и къ ощущеніямъ торжества побѣды своеобразно примѣшиваются претерпѣванія пораженія.

Таково своеобразное положеніе Франціи въ результатѣ великой войны, положеніе, приводящее къ послѣдствіямъ рѣшающаго для Европы значенія.

* * *

Побѣдитель слабѣе побѣжденнаго, пострадалъ больше него. Таково парадоксальное положеніе, получившееся въ итогѣ того, что боролись коалиціи, а остались въ Европѣ лицомъ къ лицу лишь отдѣльные ея члены.

Если страна побѣждаетъ страну, то она естественно и въ процессѣ и въ послѣдствіяхъ борьбы противопоставляетъ себя ей цѣликомъ. Если какая либо провинція побѣдившей страны почему либо особенно пострадала, то не бываетъ такъ, что бы сперва побѣдитель подводилъ итогъ своей побѣдѣ, а потомъ предоставлялъ своей пострадавшей провинціи особо скомпенсировать себя за счетъ побѣжденнаго. Побѣдитель подводитъ въ свою пользу общій итогъ и затѣмъ уже во внутреннемъ процессѣ своей государственной жизни компенсируетъ болѣе пострадавшихъ своихъ согражданъ за счетъ менѣе пострадавшихъ, или за счетъ извлекшихъ пользу — на почвѣ общей совокупности своего военнаго выигрыша; ото уже вопросъ внутренняго уравновѣшенія и распредѣленія.

Бываетъ, разумѣется, и такъ, что такого внутренняго уравновѣшенія вовсе и не происходитъ; въ частности оно вѣдь и не можетъ происходить по отношенію къ смертямъ и ущербамъ невознаградимымъ. Какъ бы то ни было, таковыя относятся къ неизбѣжнымъ бѣдствіямъ, несправедливостямъ, паденіямъ всякой, даже и побѣдоносной войны, и воспринимаются въ синтезѣ ея послѣдствій, а отнюдь не сопоставляются порознь съ общимъ состояніемъ врага. Напримѣръ, семьи, потерявшія всѣхъ своихъ сыновей, несопоставимы же отдѣльно со всѣмъ побѣжденнымъ народомъ, большая часть молодежи котораго все же осталась въ живыхъ. Врагу противопоставляется побѣдившій народъ, цѣликомъ взятый съ его потерями и пріобрѣтеніями, а не отдѣльная группа или часть его, хотя бы и понесшая не вознаградимый, или невознагражденный ущербъ.

Такъ было — отвлеченно говоря — справедливо и цѣлесообразно поступить и въ данномъ случаѣ. Одни части коалиціи извлекли изъ войны громадную выгоду, вся коалиція закрѣпила свое совокупное міровое положеніе за счетъ побѣжденнаго; побѣжденный поверженъ и принужденъ платиться за свое пораженіе народнымъ достояніемъ и государственной судьбой, — осталось бы дѣломъ внутри-коалиціоннымъ, уравновѣсить, посколько это возможно, неравномѣрныя потери путемъ передвиженія пріобрѣтенныхъ отъ врага благъ и преимуществъ. Америка, разбогатѣвшая на войнѣ, могла бы отказаться отъ своихъ требованій къ Франціи, частью возстановить погубленное въ ней, Японія помочь въ въ этомъ и пр. И наконецъ, посколько такая внутренняя компенсація представлялась бы неосуществимой или неосуществляемой, оцѣнку несправедливости естественно было бы отнести къ побѣдившему цѣлому, а не къ побѣжденному.

Само собой понятно, что подобное представленіе я намѣчаю не реально, а лишь какъ звено разсужденія; само собой понятно, что было бы ни съ чѣмъ несообразнымъ ожидать, чтобы какая либо страна добровольно отказалась отъ пріобрѣтенныхъ ею благъ въ пользу другой. Америка могла содѣйствовать Франціи, но никакъ не стала бы отказываться въ ея пользу отъ части пріобрѣтенныхъ на войнѣ — частью и за счетъ Франціи — прибылей и благъ. Но эти прибыли и блага вѣдь входятъ въ составъ потерь Франціи; если бы коалиція составляла единое государство — эти потери въ государственномъ смыслѣ и вообще не были бы потерями и не требовали бы компенсаціи отъ врага. Они не потери побѣдителей — коалиціи, а только Франціи — члена коалиціи; такимъ образомъ Германіи какъ бы приходится отвѣчать не только за причиненное ею, но и за вызванное войной передвиженіе благъ въ средѣ коалиціи, отвѣчать за обогащеніе Америки за счетъ Франціи. Такъ коалиціонно военное единство независимыхъ и по разному пострадавшихъ державъ, не приводя къ взаимной внутренней компенсаціи, возлагаетъ на побѣжденную страну отвѣтственность не только за суммарный ущербъ побѣдителя, а помимо него еще и за тотъ дифференціальный ущербъ наиболѣе пострадавшей части коалиціи, который является прибылью другой части и который во всякомъ случаѣ не показателенъ для общаго ущерба побѣдителя.

Аналогичное относится и къ безопасности. Для побѣдителя, цѣликомъ взятаго, разбитая германская коалиція всецѣло перестала быть сколько нибудь опасной. Но цѣликомъ взятаго побѣдителя и не осталось по заключеніи мира; остались раз-дѣльныя государства съ самостоятельной судьбой. И для одной изъ этихъ самостоятельныхъ частей бывшаго единства оставшійся врагъ можетъ оставаться или вновь стать опаснымъ.

Въ этомъ необычномъ положеніи Франція первоначально сдѣлала попытку все еще опереться на коалиціонное единство. Какъ пострадавшая, она повидимому искала освобожденія отъ своего внутри-коалиціоннаго долга, что облегчило бы ея финансовое положеніе; какъ слабѣйшая передъ врагомъ, она искала заключенія оборонительнаго союза съ Англіей и Америкой, что сняло бы съ нея опасенія передъ вчерашнимъ побѣжденнымъ. Попытки остались въ то время безплодными. Можно проповѣдывать миръ всего міра, объединеніе народовъ и торжество справедливости, но это — вообще; конкретно же долгъ есть долгъ, который подлежитъ уплатѣ, прибыль, уже полученная, есть собственность новаго собственника, а судьба государствъ налагаетъ тяжелую отвѣтственность на ихъ руководителей, которую они ни за что не отяготятъ обузой, связанной съ воспоминаніями прошлаго, но отнюдь не съ интересами будущаго. Воевали совмѣстно, но окончательные разсчеты производятся раздѣльно; воевали вчера въ такомъ сочетаніи, но завтра придется, быть можетъ, воевать уже въ другомъ. И ясно, что союзы будутъ заключаться сообразно назрѣвающему сочетанію завтрашняго дня, а не исчерпанному сочетанію вчерашняго. Было бы странно въ подобномъ случаѣ говорить о такихъ вещахъ, какъ неблагодарность и несправедливость. Союзы и международныя обязательства связываютъ не государственныхъ дѣятелей, ихъ заключающихъ, а народы; и не только данное поколѣніе народовъ, а и его будущее; ставятъ подъ вопросъ всю его судьбу, а слѣдовательно существованіе и культуру, жизнь грядущихъ поколѣній и достиженія прошлыхъ. И было бы ни съ чѣмъ несообразнымъ, если бы изъ какихъ бы то ни было соображеній товарищества въ какую нибудь — хотя бы и величайшую — войну государство и народъ пошли по пути, отклоняющему ихъ отъ линіи ихъ самозащиты и расцвѣта. Иными словами, Франціи нужно то, чего просто нѣтъ въ природѣ вещей и государствъ — нужно сохраненіе того государственно-подобнаго единства, которое сложилось примѣнительно къ неповторимому сочетанію условій и внѣ ихъ немыслимо и безсодержательно.

Къ тому же, если бы даже союзъ, желанный для Франціи, и былъ заключенъ, это не многое — или во всякомъ случаѣ не надолго — измѣнило бы въ ея положеніи. Ибо союзъ не только не вѣченъ, но въ историческомъ масштабѣ и не слишкомъ долговремененъ. На нѣсколько лѣтъ былъ бы союзъ, а тѣмъ временемъ интересы народовъ продолжали бы двигаться по своимъ самостоятельнымъ путямъ, и союзъ ослабѣвалъ бы и выцвѣталъ, грозя снова оставить Францію въ томъ же положеніи одиночества.

Вдобавокъ подобный союзъ и не могъ бы разрѣшить для Франціи ея исторической проблемы, ибо весьма скоро онъ проявилъ бы скрытую въ немъ неравноправность сторонъ. Не будемъ говорить объ Америкѣ, которая въ немъ и вовсе не нуждается; но не нуждается въ немъ и Англія, — а между тѣмъ для Франціи онъ сталъ бы основной исторической гарантіей. При такой неравномѣрной заинтересованности сторонъ ясны послѣдствія сближенія: наиболѣе нуждающаяся въ немъ страна будетъ готова на все, лишь бы его сохранить; менѣе дорожащія имъ — и менѣе уступчивы. Результатомъ было бы то, что Франція стала бы англо-американскимъ вассаломъ, своего рода англо-американскимъ pied-k-terre на европейскомъ континентѣ. Гордая и блистательная страна, руководившая общими усиліями войны и испытавшая ея наибольшія бѣдствія, оказалась бы вассаломъ своихъ болѣе счастливыхъ — болѣе могучихъ и лучше расположенныхъ союзниковъ. Собственно именно таковой и сложилась для Франціи альтернатива въ результатѣ войны — стать вассаломъ англо-американскимъ, или остаться побѣдителемъ, слабѣйшимъ побѣжденнаго. Это послѣдствіе съ неизбѣжностью вытекало изъ того непредусмотрѣннаго руководителями французскаго государства положенія, что Франція всѣмъ своимъ бытіемъ гораздо тѣснѣе связана съ Европой, чѣмъ съ заморскими державами. Исторія послѣвоенныхъ годовъ и являетъ колебанія Франціи между этими двумя возможностями. Сознаніе своей побѣдоносной слабости заставляетъ ее добиваться союза (какъ и отпущенія долга); предвкушеніе вассальной зависимости заставляетъ союза пугаться. Ибо союзъ мыслимъ уже не въ плоскости тѣхъ соотношеній, въ которыхъ застала война европейскія государства и даже не въ тѣхъ, въ которыхъ война ихъ оставила, а въ плоскости заново сложившихся зависимостей и ожидаемыхъ въ будущемъ событій; и потому онъ потребовалъ бы новаго приспособленія ослабѣвшей Франціи къ усилившейся Англіи. Новый договоръ обезпечилъ бы не прежнюю Францію на ея прежнемъ уровнѣ, а закрѣпилъ бы ея новый уровень, т. е. одновременно могъ бы дать и обезпеченіе, но и утвержденіе упадка. Въ этомъ и кроется объясненіе того, что именно Франція, по окончаніи войны поставившая вопросъ о гарантирующемъ ее союзѣ, въ 1922 году затруднила и, пожалуй, сорвала намѣчавшееся соглашеніе съ Англіей. И при томъ сорвала его нисколько не успокоенная за свою будущую судьбу и нисколько не отказавшись отъ притязаній къ своимъ бывшимъ союзникамъ.

Возможно, что въ какой либо новой коньюнктурѣ, какой либо договоръ еще будетъ заключенъ и долги частично или цѣликомъ-отпущены; хотя второе и будетъ чрезвычайно существенно, но въ общемъ положеніе уже не измѣнится: во первыхъ, уже протекли годы, въ которыхъ опредѣлилась политика Франціи, предопредѣливъ многое въ будущемъ, во вторыхъ, это измѣненіе будетъ уже не тѣмъ, чѣмъ было бы при заключеніи мира — не способомъ ликвидаціи войны, а въ новой обстановкѣ и чѣмъ то новымъ, — учетомъ промышленныхъ и финансовыхъ интересовъ времени своего заключенія. И наконецъ, въ третьихъ, и это важнѣе всего, какъ бы дальше ни развернулись событія, все же выходъ изъ альтернативы остаться слабѣе своего побѣжденнаго врага, или вассаломъ своихъ союзниковъ — для нея едва-ли еще сохранился.

Были повидимому мечты выйти изъ этого положенія: мелькнула мысль о романской федераціи, которая должна была бы охватить, какъ романскія страны Европы, (Францію, Италію, Испанію) съ ихъ африканскими и малоазіатскими колоніями, такъ и Южную Америку. Безспорно, такое всероманское объединеніе представляло бы большую мощь и повело бы по новымъ путямъ судьбы Европы, частью воздѣйствуя и на весь міръ. Однако для подобной концепціи едва ли въ исторической дѣйствительности имѣется хоть сколько нибудь реальныя основы. Выше уже было отмѣчено, что пока что Италія и является естественнымъ ближайшимъ соперникомъ Франціи въ Средиземноморскомъ бассейнѣ — ближайшей сферѣ распространенія обѣихъ. Что касается Испаніи и Южной Америки, то здѣсь, повидимому, дѣйствительно естественны расовыя и культурныя сближенія и сростанія; быть можетъ, съ большей или меньшей скоростью они и станутъ проявляться въ будущемъ. Но прежде всего подобные процессы сближенія и сростанія требуютъ помимо большой активности — и не малаго числа десятилѣтій; едва ли это дѣло — по крайней мѣрѣ, если разсматривать его въ крупныхъ рѣшающихъ размѣрахъ — ближайшей трети, а можетъ быть и половины вѣка. Но главное въ томъ, что даже и при его осуществленіи нѣтъ основанія ожидать дальнѣйшаго сближенія этого объединенія именно съ Франціей. Испанія а въ особенности Южная Америка скорѣе заинтересованы въ хозяйственномъ сближеніи съ Германіей, чѣмъ съ Франціей; одного филологическаго родства и можетъ быть нѣкоторой культурной близости далеко недостаточно, чтобы пересилить эти глубокія міровыя, хозяйственныя, политическія тяготѣнія. Испанско-американскому міру, можно думать, предстоитъ еще большая активная историческая будущность; когда онъ выйдетъ на арену міровыхъ состязаній не только какъ совокупность странъ съ богатѣйшими природными возможностями, пока связуемыхъ съ другими лишь сѣтью торговыхъ сношеній, — а со всѣмъ давленіемъ активной политики — еще разъ заколеблется міровое равновѣсіе, снова сдвинувъ свои центры. Но этому еще должны предшествовать десятилѣтія внутренняго роста, насыщенія численно увеличивающимся населеніемъ и матеріальной культурой. Грандіозный воспріемникъ, легко впитывающій въ себя неограниченныя массы людского матеріала и людской энергіи, долженъ стать источникомъ самостоятельныхъ экспансивныхъ устремленій; должна произойти переработка центростремительныхъ процессовъ въ центробѣжные. Эта эпоха и сама по себѣ наступитъ не завтра; а потому о всероманскомъ союзѣ, а тѣмъ болѣе о сближеніи съ Франціей, какъ о реальной политической возможности ближайшаго историческаго періода, не можетъ быть рѣчи.

И остается тотъ голый и богатый глубочайшими послѣдствіями для предстоящей судьбы Европы фактъ, что лицомъ къ лицу въ ней остался побѣдитель, слабѣйшій побѣжденнаго, пострадавшій больше него.

 

2. УЩЕРБЛЕНІЕ ЕВРОПЫ

I

Мыслимо ли санкціонировать такое состояніе: признать себя слабѣйшимъ, принять свои военныя испытанія; или другими словами — будучи побѣдителемъ, признать себя побѣжденнымъ. Допустимо-ли, хотя бы и использовавъ одержанную побѣду съ тѣмъ, чтобы возможно больше улучшить свое положеніе, — все же въ основномъ примириться съ признаніемъ себя слабѣйшимъ и потерпѣвшимъ. Уже одна подобная формулировка даетъ сама на себя и отвѣтъ. Чтобы страна, находящаяся въ вознесеніи побѣды, одержанной величайшимъ напряженіемъ и оплаченной несказанными жертвами, обладая реальностью господства, добровольно стала въ положеніе побѣжденной, — это было бы такимъ искаженіемъ человѣческой природы, ожидать котораго ни съ чѣмъ не сообразно. Даже, если бы въ дѣйствительности и не оставалось другого выхода, если бы таковой была неумолимая дѣйствительность, все таки исканіе выхода, стремленіе испытать всѣ пути для его обрѣтенія — диктуется самимъ положеніемъ. И по-сколько выходъ, какъ выше было отмѣчено, не можетъ быть найденъ путемъ усиленія себя, съ помощью сохраненія военныхъ союзовъ и вообще сохраненія мощи военнаго времени, постолько его остается искать по пути умаленія силъ противника, за счетъ ущербовъ наносимыхъ врагу, которые либо покрыли бы собственные ущербы, либо ихъ превзошли.

Если въ результатѣ войны побѣдитель оказывается слабѣе побѣжденнаго, ему остается приступить къ дальнѣйшему ослабленію побѣжденнаго; если побѣдитель пострадалъ больше него, надо причинить ему дальнѣйшее страданіе. Этимъ опредѣляется послѣвоенная политика, Версальская и по-версальская. Надо отнять воинскую силу во всѣхъ ея видахъ и предпосылкахъ, и самыя предпосылки ея возстановленія; надо переложить на побѣжденную сторону всѣ ущербы, истощивъ ее уничтожающей контрибуціей; надо отнять у нея навсегда, или на время съ шансами перевести эту временность въ вѣчность — источники доходовъ, распорядительства производствомъ, богатство и самую возможность создавать богатства. Именно, въ противорѣчіи создающемся на этой почвѣ и сказывается діалектическая непреложность задачи. Если бы дѣло было только въ возмѣщеніи понесенныхъ убытковъ, или хотя бы въ томъ, чтобы налиться силами за счетъ побѣжденной Германіи, — задача стояла бы такъ, что Германіи надо дать возможность оправиться, стать процвѣтающей, чтобы имѣть, что отъ нея отнимать. Но процвѣтаніе и богатство есть сила и противорѣчитъ задачѣ ослабленія; ослабленіе же лишаетъ возможности изобильнаго производства, благъ, кои можно было бы въ свою пользу отнимать. Такимъ образомъ неизбѣжность противорѣчія опредѣляется существомъ задачи. И такъ какъ ослабленіе врага все же существеннѣе покрытія ущербовъ за его счетъ, то въ общемъ довольно долго преодолѣваетъ именно эта тенденція. Тою же задачей опредѣляется и характеръ контрибуціи и другихъ воздѣйствій на побѣжденную сторону. Обыкновенно войны заканчиваются опредѣленнымъ, такъ сказать, однократнымъ передвиженіемъ силъ, территорій и средствъ отъ побѣжденной стороны на сторону побѣдителя: отнимаются земли, сносятся укрѣпленія, налагаются контрибуціи. Здѣсь это казалось — и съ точки зрѣнія поставленной выше задачи и было — слишкомъ мало. Все однократное покрываемо неопредѣленной во времени растяжимостью и возможнымъ нарастаніемъ послѣдующихъ усилій. Надо было установить такую систему воздѣйствія на побѣжденнаго, которая предоставляла бы и возможность послѣдующаго вмѣшательства, контроля, давленія и увеличенія давленія. Сумма возмѣщенія не была назначена въ договорѣ, но и при послѣдующемъ назначеніи она была установлена въ такомъ масштабѣ, чтобы въ продолженіи десятилѣтій позволить побѣдителю сохранить активную возможность увеличенія своего давленія, возможность извлеченія всей будущей производительности изъ живой дѣятельности страны — и тѣмъ возможность ее въ теченіе десятилѣтій парализовывать. Въ сущности вѣдь и послѣ того, какъ сумма была назначена, распредѣлена на десятилѣтія и обезпечена непрерывностью давленія, — кромѣ того была сохранена про запасъ еще особая сумма, превышающая первую, способы взысканія которой цѣликомъ отложены на будущее. Быть можетъ ее и не предполагалось взыскивать, но она все же остается, какъ дополнительный камень на всякій случай — «чтобы встать онъ изъ гроба не могъ». Вообще отказъ отъ однократнаго опредѣленія повинности и обязанности побѣжденнаго и замѣна такового организаціей длительнаго послѣдующаго установленія контроля за исполненіемъ — всецѣло обусловлены именно идеей: не дать подняться, не столько обезпечить себѣ удовлетвореніе требованій, сколько, наоборотъ, обезпечить себя отъ возможности ихъ удовлетворенія, хотя бы путемъ исключительныхъ усилій; и словомъ — обезпечить за собой распорядительство въ побѣжденной странѣ. Неосуществимость заданія получаетъ здѣсь значеніе самостоятельное на ряду съ его высотой. Формально говоря, мы имѣемъ здѣсь возвращеніе къ типу стародавнихъ завершеній войнъ путемъ организаціи господства надъ побѣжденнымъ, путемъ «порабощенія» его.

Однако и въ этомъ еще нѣтъ разрѣшенія задачи слабѣйшаго и потерпѣвшаго побѣдителя стать сильнѣйшимъ. Ибо сколько ни отнимать созданнаго народомъ, важнѣйшее богатство есть все же способность созиданія; какъ бы ни обезпечивать возможности выкачиванія изъ народа его будущаго производства, важнѣйшая гарантія — это неспособность народа измѣнить условія своего бытія, своего международнаго тягла. Можно лишить его силы сейчасъ, но кто гарантируетъ отъ творчества, отъ изобрѣтеній, отъ организаціонныхъ умѣній и народной воли завтрашняго дня, или слѣдующаго поколѣнія. И, значитъ, сохраняя не пораженнымъ послѣдній источникъ этихъ возможныхъ усилій и воли и вмѣстѣ съ тѣмъ оказывая давленіе на его проявленія, — съ одной стороны, не обезпечиваешь себя отъ него, а съ другой — пріуготавливаешь только тѣмъ болѣе напряженный въ послѣдующемъ его прорывъ. Единственное подлинное обезпеченіе себя отъ него — это поразить самую народную основу, заглушить самый предѣльный источникъ народныхъ силъ, разслабить ихъ глубинную пружину.

Быть можетъ, именно на это и была направлена система униженія Германіи, устраненія изъ международнаго оборота, изъ культурнаго общества. Но въ концѣ концовъ, хотя это и дѣйствуетъ глубоко, поражая моральную сердцевину народа, но все же можетъ быть покрыто и исцѣлено теченіемъ времени; можетъ быть исцѣлено, какъ внутренними силами, такъ и заживляющими вліяніями другихъ народовъ, не обязанныхъ вѣдь навѣки оставаться на сторонѣ вчерашнихъ побѣдителей. Рѣшающей гарантіей слабости является лишь ударъ по самому народному субстрату, умаленіе его въ его численной государственно спаянной плотности; другими словами, — расчлененіе народа и государства.

Непосредственно прибѣгнуть къ расчлененію — напримѣръ, путемъ уничтоженія германской имперіи и сохраненія лишь отдѣльныхъ составляющихъ ее государствъ — было вѣроятно невозможно уже въ силу слишкомъ рѣзкаго противорѣчія такой мѣры провозглашеннымъ принципамъ войны. (Пожалуй, такое противорѣчіе могъ бы замѣтить даже и Вильсонъ). Къ тому же эта мѣра могла быть логичной съ точки зрѣнія интересовъ Франціи, но нисколько не съ точки зрѣнія интересовъ другихъ союзниковъ, между тѣмъ проведена она могла быть лишь съ ихъ согласія и шансовъ на полученіе такового быть не могло. Впрочемъ, надо сказать, что какъ бы ни была такая политика въ линіи исходной задачи Франціи, тѣмъ не менѣе и она не дала бы рѣшающаго обезпеченія. Ибо культурное единство германскаго народа, сила идеи и факта, осуществленнаго въ теченіе полустолѣтія, слишкомъ глубоки и значительны, чтобы не преодолѣть государственной множественности. Вотъ и небольшой нѣмецкій осколокъ австрійскаго государства неудержимо стремится къ всегерманскому объединенію. Тѣмъ болѣе неудержимой была бы взаимная тяга насильственно-разъединенныхъ частей Германіи. Возсоединеніе было бы столь мощнымъ стимуломъ, который покрылъ бы всѣ другіе, и не было бы достигнуто искомое ослабленіе германскаго субстрата разъединеніемъ на двѣ одинаково германскія страны. Даже, если бы расчлененіе и оставалось длительнымъ, оно все еще было бы только расчлененіемъ государственнымъ, а не народнымъ; народный субстратъ остался бы нетронутымъ, хотя и раздвоеннымъ. Культурная жизнь осталась бы объединенной, а государственная вѣчно грозила бы возсоединеніемъ, тѣмъ болѣе, что національная германская государственная форма федерализма настолько облегчаетъ возможности такового. Словомъ, государственное расчлененіе было и трудно производимо и малообѣщающе.

Но есть другая форма расчлененія субстрата, которая дѣйствительно его поражаетъ, отторгая и лишая отторгнутыя части возможности совмѣстной съ цѣлымъ культурной жизни; вмѣстѣ съ тѣмъ именно для этой формы весьма легко было найти видимость подходящаго обоснованія и въ принципахъ военнаго времени. Это обстоятельство обезпечивало согласіе Вильсона; противодѣйствіе же со стороны Англіи въ моментъ, столь еще близкій къ взвинченной ненависти и озлобленію военнаго времени, оказалось мало настойчивымъ. По этому пути — отторженія частей Германіи путемъ включенія ихъ въ составъ другихъ государствъ — и пошло дѣло Версальскаго мира. Задача была поставлена и ограничена возможностью подведенія подъ формулу, если и не національнаго самоопредѣленія, то все же сближенія съ національнымъ признакомъ. Надо было всѣ части Германіи, какія только было возможно, включить въ сосѣднія государства. Эльзасъ и Лоттарингія отходили къ Франціи; кое что къ Даніи и особенно много къ Польшѣ; не приходилось брезгать и какимъ либо крошечнымъ кусочкомъ, отдаваемымъ Бельгіи. Что можно — то было отторгнуто просто и непосредственно; что никакъ нельзя было такъ отторгнуть, предоставлено было плебисциту, (на почвѣ какового Антанту, впрочемъ, постигъ рядъ разочарованій, какъ въ Пруссіи, такъ и въ Силіезіи). Конечно, здѣсь какъ и въ другихъ отторженіяхъ суть заключалась не въ одномъ только отчлененіи части нѣмецкаго населенія и вкрапленіи его въ чужое государство, но еще и въ отторженіи богатыхъ производительно-важныхъ территорій; Германія одновременно лишалась и частей своего населенія и важныхъ частей своей земли, нѣдръ и культуры; и притомъ онѣ не отходили къ германской же странѣ, а къ чужимъ, враждебнымъ; — т. е. предположительно Германія лишалась ихъ навсегда. Къ этому присоединялись территоріи, не отторгнутыя окончательно, а лишь временно отданныя подъ оккупацію, — что непосредственно подчиняло ихъ иноземному владычеству и вмѣстѣ съ тѣмъ создавало шансы на послѣдующее отторженіе и въ окончательномъ видѣ; къ этому присоединяется еще и географическій отрывъ Восточной Пруссіи, также вносящій трещину въ германскую сплоченность.

Такими многообразными путями искала Франція выхода изъ своего положенія слабѣйшей, наиболѣе пострадавшей побѣдительницы. Вся эта система мѣръ ведетъ въ своемъ заданіи и въ своемъ осуществленіи къ одному: къ подавленію германскаго народа, къ принудительному ограниченію его усилій — созиданіемъ благъ, необходимыхъ для оплаты неизсякаемыхъ притязаній. Устраняется свободная игра свободныхъ народныхъ силъ, устремленіе въ высь и въ даль, въ неизвѣданное, въ горделиво созидаемое; отсѣкаются манящіе просторы, вздымающія волю и рѣшимость задачи, заглушается обѣтованіе жизненныхъ достиженій. Гнетъ и тягло, обезсиленіе и умаленіе, унижающій надсмотръ и международно организованная стрижка: шерсть отрастаетъ, что бы во время быть выстриженной для согрѣванія врага. Можетъ быть, это возмездіе, и можетъ быть, этимъ вознаграждаются понесенные ущербы. Во всякомъ случаѣ этимъ придушается культурнѣйшій народъ, его производство и творчество.

Другими словами, посколько можно говорить о совокупномъ строительствѣ Европы, этими мѣрами создается систематическое, длительно организованное ущербленіе ея, вылущиваніе одного изъ важнѣйшихъ источниковъ ея силъ. Не надо обольщаться: это уже не продолженіе того рокового удара, какой Европѣ наносила великая война. Это уже новая система ударовъ, новая полоса вытравливанія и уничтоженія, конечно, имѣющая въ войнѣ свою конечную при-чину, но ставшая независимой отъ войны, самостоятельными путями осуществляемая и становящаяся сама источникомъ новыхъ уничтоженій. Кончилась война съ ея разрушеніями; долженъ начаться процессъ затягиванія ранъ въ новой жизни, и въ этой новой жизни строится новая система разрушенія Европы черезъ — разрушеніе Германіи. Съ частичной точки зрѣнія Франціи это можетъ казаться возмездіемъ; съ общей точки зрѣнія Европы это — продолжающееся самоуничтоженіе.

II

Можно ли считать Германію достаточно обезсиленной намѣченной системой мѣръ, дѣйствительно ли она стала слабѣе своего побѣдителя, а главное, дѣйствительно ли обезпечена ея слабость. Въ исторической перспективѣ отвѣты на подобный вопросъ едва ли могутъ быть даны съ безспорной опредѣленностью; и тяга къ дальнѣйшему обезсиливанію и самообезпеченію остается.

Какъ часто бываетъ, этой тягѣ отвѣчаютъ ц осуществляемые ею же жизненные факты; своимъ самодовлѣющимъ движеніемъ они влекутъ къ ея дальнѣйшему закрѣпленію и удовлетворенію.

Части германской территоріи и населенія отданы другимъ народамъ, такъ сказать, погружены въ нихъ. На востокѣ Германіи большія территоріи были переданы или обѣщаны Польшѣ. Обѣщаніе и обнадеживаніе должны быть исполнены; исполненіе вызываетъ трудности, — какъ сопротивленія мѣстнаго характера, такъ и затрудненія въ международномъ масштабѣ. Для осуществленія своей политики Франціи становилось неизбѣжнымъ поддерживать стремленіе Польши къ пріобщенію возможно большей части Германіи. Но и помимо этихъ дальнѣйшихъ приращеній, самый фактъ уже осуществленныхъ — естественно вызывалъ озлобленіе Германіи; озлобленіе было тѣмъ большее, что отторженія производились не въ процессѣ борьбы, не въ столкновеніи силъ, обосновывающихъ и тѣмъ въ нѣкоторой степени оправдывающихъ передвиженіе, а происходили въ пользу неборовшагося, падая на него благодѣтельнымъ отраженіемъ чужихъ бореній, жертвъ и успѣховъ. Польша созидается заново; созидается не сама, слѣдовательно не въ соотвѣтствіи со своими силами и способностями пріобщенія, использованія и удержанія, а вырастаетъ она, какъ даръ, если не боговъ, то Антанты. При этомъ она растетъ съ двухъ сторонъ и въ сторону побѣжденной Германіи, и въ сторону распадающейся Россіи. Съ неба побѣдителей на нее пали территоріи, населеніе, задачи, трудности, съ которыми и не справиться. Не приложивъ къ тому никакихъ усилій, она получаетъ объемъ, который нормально и естественно могъ бы быть достигнутъ лишь рядомъ могучихъ и успѣшныхъ поколѣній, руководимыхъ большими людьми, осчастливленныхъ удачными побѣдами и широкимъ созиданіемъ. Это положеніе естественно, а слѣдовательно устойчиво — можетъ быть достигнуто лишь въ концѣ цѣлой подъемной исторической линіи народнаго движенія, при томъ совпадающей и сплетающейся съ линіями упадка сосѣдей; такъ постепенно пластически оно врастаетъ въ новое сосуществованіе, а отнюдь не ломаетъ его благодаря посторонней неудачной коньюнктурѣ. Свалившееся съ пиршественнаго стола Антанты громадное государство только съ ея помощью — военной, финансовой, организаціонной — и можетъ сохранить устойчивость; иначе, оформленное въ размѣрахъ, не соотвѣтствующихъ наличнымъ внутреннимъ силамъ сцѣпленія, оно рискуетъ подвергнуться разрушенію извнѣ или даже обвалу изнутри. Антанта — и въ первую голову Франція — тѣмъ самымъ возлагаетъ на себя обязанность его и охранять. Такъ создается для Франціи одновременно задача и гарантія, протеже и союзникъ на Востокѣ отъ Германіи. Поддерживая Польшу, она получаетъ новое орудіе противъ Германіи, возлагая на себя и новую тяжесть. Союзное укрѣпленіе Франціи противъ Германіи, которое оказалось столь затрудненнымъ на почвѣ военной Антанты, немыслимымъ на почвѣ романской идеи, получаетъ основу на почвѣ государственныхъ новообразованій Восточной Европы. Польша даетъ Франціи поводъ и путь отторженія земель и населенія отъ Германіи, даетъ ей союзника, пока еще однако требующаго поддержки. Значитъ, надо его усиленна поддерживать въ разсчетѣ, что постепенно онъ и внутренне окрѣпнетъ и станетъ серьезной вспомогательной силой. Но и теперь уже онъ, если и не вполнѣ силенъ, то все же представляетъ человѣческій, территоріальный и сырьевой матеріалъ для силы. И вотъ намѣчается опредѣленная линія французской политики. Если континентальная политика Ан-гліи сводится къ тому, чтобы искусственно сдѣлать сильныхъ слабыми, то политика Франціи прибавляетъ къ этому и второй самостоятельный принципъ: искусственно сдѣлать слабыхъ сильными.

Но дѣлать искусственно слабыхъ сильными, поддерживать свыше мѣры притязанія слабыхъ, предоставляя имъ неиспользуемыя ими возможности — задача не менѣе разрушительная, чѣмъ искусственно ослаблять сильныхъ. Во второмъ случаѣ уничтожаются цѣнности и — что гораздо вредоноснѣе — уничтожаются потенціи цѣнностныя. Еще съ полъбѣды — съ общей точки зрѣнія совокупности человѣческихъ напряженій — если цѣнности только отбираются отъ одного для того, что бы быть переданными другому. Но арифметическаго переноса слагаемыхъ здѣсь не бываетъ, и перенесеніе сопровождается естественно незалѣчиваемыми, или трудно залѣчиваемыми ранами. И если раны заживаютъ, то лишь въ тѣхъ случаяхъ, когда присвояющее государство находится въ расцвѣтѣ, на своей подъемной линіи и слѣдовательно обладаетъ свободными силами и не использованными возможностями, которыя на присвоенномъ и получаютъ поприще проявленія; это бываетъ въ тѣхъ случаяхъ, когда теряющій народъ слабѣетъ и все равно всѣхъ своихъ цѣнностей въ полной мѣрѣ использовать не можетъ. Но чистымъ и общезначимымъ ущербомъ является отнятіе цѣнностей, людей и территорій у народа, находящагося на подъемной линіи своего развитія; и сугубое уничтоженіе, ни для кого не полезное и ни на что не нужное, когда отнимаемое передается не могущему имъ воспользоваться.

Вотъ почему ослабленіе, уничиженіе и расчлененіе Германіи изъ самосохраненія слабѣйшей Франціи — это чистый ущербъ, великій подрывъ не только народу, находившемуся въ творческомъ расцвѣтѣ, это сильный ударъ человѣчеству, у котораго отнимается одна изъ его творящихъ силъ — это прежде всего роковой ударъ по Европѣ. И такимъ же, хотя и меньшимъ, ударомъ является искусственное взращиваніе; слабыхъ: передаваемыя цѣнности неиспользуемыя обрекаются на упадокъ, а народъ, на который взвалили, или который самъ на себя взвалилъ преувеличенную ношу, не можетъ понести и той, которая безъ того была бы ему по силамъ. Дѣло не такъ обстоитъ, что, напрягаясь на осуществленіе непосильнаго, народъ попутно осуществитъ доступное ему, — этого то именно онъ и не осуществитъ. Чрезмѣрныя территоріи и притязанія приводятъ къ сверхсильному военному напряженію; оно вызываетъ и сверхсильное финансовое напряженіе; это послѣднее приводитъ къ разстройству хозяйства, вносящему разстройство и во весь бытъ, въ отношенія классовъ и даже въ личную жизнь. Да и помимо этого матеріальнаго ряда, аналогичны послѣдствія и духовныхъ измѣненій. Организація, приспособляемая къ непосильнымъ задачамъ (военная, чиновничья), разрастается слишкомъ поспѣшно безъ мѣры и традиціи; отсюда ея слабость, отражающаяся и на ея дѣятельности въ предѣлахъ для нея естественныхъ и законныхъ. Приспособляемая къ исторически необоснованнымъ и неперевареннымъ территоріямъ и функціямъ, она проникается особенностями своей навязанной й навязывающейся, искусственной и насильственной дѣятельности, которая неизбѣжно переносится на весь аппаратъ; насиліе и гнетъ со сверхнормальнаго переносится на законное, съ окраинъ на коренную страну. Тоже происходитъ и въ духовномъ отношеніи; народный духъ приспособляется къ захвату и къ насильственному удержанію; чрезмѣрная экстенсивность мѣшаетъ интенсивности, задача переварить инородное препятствуетъ задачѣ оплотнить родное. Конечно, гибка народная оболочка, но, чрезмѣрно натянутая, она утончается и грозитъ разрывомъ. Расплескавшіяся силы становятся слишкомъ жидкими и, не будучи въ состояніи обработать чужого, запускаютъ и свое. Государственныя новообразованія естественно болѣютъ многими болѣзнями и слабостями, но сверхъ-разросшееся — становится сплошнымъ больнымъ мѣстомъ. Оно не только не способно дать того, что могла бы дать данная государственность, сохраненная въ болѣе адэкватномъ размѣрѣ, оно становится больнымъ мѣстомъ и для другихъ. Сверхсильное напряженіе малыхъ народовъ создаетъ лихорадку и болѣзненность всей Европы.

III

На почвѣ давленія на Германію появляется у Франціи возможность, какъ бы обрасти зависимыми отъ нея и слѣдовательно на нее опирающимися, частью же и живущими ею, союзниками, союзниками-вассалами; прежде всего таковой является Польша, но, пожалуй, можетъ приблизиться къ такому положенію и Бельгія. Естественной становится задача и дальше повести это обрастаніе. Германія расчленена только частью; но бывшая Австрія расчленена цѣликомъ. Маленькая привѣнская Австрія и урѣзанная Венгрія остаются преемницами старо — германской союзницы; остальныя вновь созданныя, или возросшія государства — Чехія, Сербія, Румынія — создались или разраслись за счетъ тѣхъ и тѣмъ самымъ въ борьбѣ съ ними. Австрія правда слишкомъ слаба даже для того, чтобы съ кѣмъ бы то ни было враждовать, но она цѣликомъ льнетъ къ Германіи, стремясь даже не столько опереться на нее, сколько съ ней слиться. Такое движеніе противорѣчитъ политикѣ расчлененія и ослабленія Германіи, и слѣдовательно необходимо во что бы то ни стало ему воспрепятствовать. Таковой и становится задача Франціи. Венгрія могла бы мечтать опереться на Антанту, но это становится невозможнымъ, разъ ея территоріи заняты и пріобщены къ бывшимъ союзникамъ этой послѣдней; естестественно, что здѣсь сохраняется почва для тяготѣнія къ Германіи. И этому необходимо помѣшать угрозами или соблазнами. Отсюда возможность колебаній политики по отношенію къ Венгріи, возможность отпугиванія и обольщенія, — и Франція все глубже должна погружаться въ мелкогосударственныя политическія отношенія средне-европейской мелкой государственности.

Всего проще и естественнѣе казалось бы для Франціи постараться связать съ собой Чехословакію на подобіе Польши. Тѣмъ самымъ получилась бы вторая опора противъ Германіи, тѣмъ самымъ получилось бы приближеніе къ ея окруженію. Привлечь къ себѣ Чехію, органически возстановивъ ее противъ Германіи, напримѣръ, путемъ предоставленія ей нѣкоторой части Силезской территоріи, — это дало бы разрѣшеніе задачи. Юго-Славія могла бы служить противовѣсомъ противъ Италіи. Но въ этихъ случаяхъ дѣло становится уже сложнѣе и складывается менѣе для Франціи благопріятно. Получившіяся въ результатѣ распада Австро-Венгріи государства находятся въ несравненно болѣе благопріятномъ положеніи, нежели Польша. Они выросли не за счетъ Германіи, существующей и все еще значительной, не за счетъ Россіи, растерзанной, но все еще могущей воскреснуть къ большой мощи, — а за счетъ державы исчезнувшей невозвратно. Ихъ основная слабость поэтому не во внѣшней возможной опасности, не въ опасности грядущей, сколько въ трудностяхъ исторически внезапнаго внутренняго оформленія; но и въ этомъ отношеніи двѣ изъ нихъ — Румынія и Юго-Славія имѣютъ опоры въ своей же предшествующей государственной самостоятельности, только сильно разросшейся, но не созданной заново великой войной; Чехословакія же имѣетъ опору какъ въ своемъ унаслѣдованномъ отъ Австріи провинціальномъ управленіи, такъ и въ непрерывности своей исторической культуры, культуры при томъ и государственнаго характера. Въ польскихъ дѣлахъ непосредственно заинтересована одна Франція; въ дѣлахъ преемниковъ Австро-Венгріи — кромѣ нея заинтересована ближайшимъ образомъ и Италія. Исторически болѣе зрѣлыя чѣмъ Польша, международно связанныя съ различными державами, онѣ свободнѣе въ своихъ движеніяхъ, что и сказалось немедленно въ образованіи Малой Антанты. Въ Малой Антантѣ сказалось и нѣчто другое. Безостаточнымъ распадомъ Австро-Венгріи исторія подтвердила несостоятельность этого политическаго образованія; но вмѣстѣ съ тѣмъ длительностью ея существованія она показала великій смыслъ связанности земель, входившихъ въ ея составъ. Эти маленькія, разнообразныя, взаимно одна другую дополняющія по своимъ природнымъ и хозяйственнымъ особенностямъ земли такъ расположены, что онѣ либо другъ другу нестерпимо мѣшаютъ, либо одна другую восполняютъ; одни изъ этихъ странъ отрѣзаютъ другія отъ моря, другія напротивъ, служатъ первымъ естественнымъ Hіntеrlаnd'омъ, у однихъ есть хлѣбъ безъ промышленности, у другихъ промышленность при недостаткѣ хлѣба. Сообща онѣ расположены по крупной водной артеріи. Есть словомъ глубокія силы, толкающія къ взаимному сближенію, больше того, — къ закрѣпленію такого сближенія въ устойчивыя формы, хотя бы самымъ ревнивымъ образомъ охраняющія полнѣйшій государственный суверенитетъ каждой. Это сближеніе можетъ даже перелиться за края прежней Австро-Венгріи, включая Румынію и бывшую Сербію; съ другой стороны, ему противодѣйствуютъ различныя внутреннія притязанія (частью выросшія изъ условій мира, частью независимыя отъ него); скрѣпленіе такой связанности мало желательно Антантѣ. Англія вообще предпочитаетъ имѣть дѣло съ множествомъ небольшихъ и невліятельныхъ независимыхъ единицъ; для Франціи же консолидація Придунайскихъ государствъ представлялась бы и соблазнительной, но одновременно и угрожающей; соблазительной, если бы у Франціи была увѣренность сохранить въ ней за собой руководство, ибо она въ ней получила бы оружіе одновременно и противъ ерманіи и противъ Италіи. Въ отношеніи къ этимъ странамъ Франція основнымъ образомъ заинтересована не экономически или культурно, а политически. Всего проще и удобнѣе было бы для нея международное государственноподобное сближеніе ихъ въ одинъ блокъ, который удовлетворялъ бы французской задачѣ. Но онъ удовлетворялъ бы только при условіи, если бы остался подъ ея гегемоніей. Въ этомъ соблазнительность подобной идеи; но въ ея необезпеченности — угрожающее для Франціи значеніе, ибо на сохраненіе за собой подобной гегемоніи обезпеченныхъ шансовъ у нея нѣтъ. Военныя столкновенія Средней Европы — Сѣверной съ Южной — уже бывали и закончились ихъ союзомъ; но и послѣ теперешняго разрыва есть большіе шансы на возобновленіе, если не союза, то тѣснаго сотрудничества. Особенно это ясно въ отношеніи Чехословакіи и Германіи. Въ сущности Чехія — типичная средне-европейская страна, вѣками жила общей жизнью съ германской средней Европой, сражалась, мирилась, вмѣстѣ торговала, училась и работала. Общая жизнь гораздо больше сближаетъ, нежели разъединяютъ общія войны. Географія сильнѣе политики, и даже національныя и религіозныя распри, хотя и не замиряются, но все же объемлются совмѣстной жизнью. И потому есть много шансовъ на то, что Чехословакія въ концѣ концовъ поведетъ свою историческую линію въ тѣсномъ соприкосновеніи съ германской, несмотря даже на внутреннія чехо-нѣмецкія распри. И если такъ, и если нѣмецкая Австрія и подавно льнетъ къ Германіи, и если и въ другихъ порознь имѣется тяготѣніе хозяйственнаго порядка къ Германіи, то сближеніе ихъ въ международный блокъ нисколько не гарантируетъ гегемоніи надъ ними Франціи и тѣмъ самымъ становится для нея опаснымъ.

Впрочемъ, противъ естественнаго тяготѣнія Придунайскихъ странъ къ сближенію можно выставить вызванныя; политикой, въ частности заключеніемъ мира — взаимно непримиримыя ихъ столкновенія. Обобранная Венгрія во всякомъ случаѣ ненавидитъ сосѣдей, Италія, нѣкогда являвшаяся сферой вліянія Австріи, включаетъ ее нынѣ нѣкоторымъ образомъ въ сферу своего вліянія, вызывая естественное противодѣйствіе своихъ сосѣдей. Въ этихъ краяхъ, гдѣ разложившаяся держава нѣкогда скрѣпляла въ единство многообразіе народовъ и культурныхъ уровней, образуется сложное поле скрещивающихся тяготѣній и отталкиваній» Не имѣя возможности обезпечить за собой гегемоніи надъ ними въ случаѣ ихъ сближенія, Франція становится заинтересованной въ ихъ разрозненности и укрѣпленіи своего положенія путемъ искусственной поддержки однихъ противъ другихъ, путемъ внѣдренія своего вліянія военнаго и финансового, путемъ дипломатіи и политики. Пока еще далеко не проявилась вся сложность и острота создающагося здѣсь положенія, ибо пока здѣсь еще заняты самозакрѣпленіемъ, еще протекаетъ организаціонный періодъ. Только впослѣдствіи проявятся всѣ заложенныя затрудненія; и въ нихъ роль Франціи будетъ заключаться не въ стремленіи ихъ разрѣшить сообразно нуждамъ самихъ народовъ, т, е. по линіямъ ихъ культурнаго развитія и слѣдовательно европейскаго прогресса — а въ соотвѣтствіи со своими собственными цѣлями, для нихъ посторонними. Это не цѣли хозяйственной заинтересованности въ юго-средней Европѣ, это даже и не цѣли непосредственной политической заинтересованности въ ней. Это цѣли политической заинтересованности не въ ней, а въ Германіи (частью и въ Италіи). Другими словами страны юго-средней Европы нисколько не интересны для Франціи сами по себѣ, хотя бы въ той мѣрѣ, въ какой интересенъ государству его контрагентъ, процвѣтаніе котораго есть и для него самоцѣнность. Интересъ Франціи къ юго-средней Европѣ дважды внѣшній, — это интересъ въ томъ, чтобы отвратить отъ Германіи тѣхъ, кто къ ней тяготѣетъ и создать противъ нея зависимый отъ себя дополнительный оплотъ. Этотъ интересъ Франціи вторгается въ органическую ткань жизни народовъ механически и воздѣйствуетъ на нихъ въ плоскости инородныхъ съ ними интересовъ. Въ этомъ смыслѣ онъ искусствененъ и идетъ въ разрѣзъ съ самодовлѣющимъ теченіемъ ихъ жизни. Можетъ быть нѣтъ лучшаго символа этихъ отношеній, нежели положеніе маленькой Австріи. Едва ли не въ буквальномъ смыслѣ она единогласно стремится къ сліянію съ Германіей. Не стоитъ разбирать то классическое нарушеніе принципа самоопредѣленія народовъ, какое здѣсь проявляется въ противодѣйствіи осуществленію воли народа: народамъ, какъ оказывается, охотно предоставлялось самоопредѣляться лишь путемъ раскалыванія, а не путемъ спайки. Суть въ томъ, что этой напряженной волѣ, этому органическому жизненному тяготѣнію маленькой страны, подлинно задыхающейся въ своемъ одиночествѣ, оказывается противодѣйствіе, и страна обрекается на длительныя безпросвѣтныя бѣдствія и гибель изъ за внѣшнихъ — съ ней непосредственно ничего общаго не имѣющихъ — соображеній, изъ за соотношенія Франціи и Германіи. Тоже самое, менѣе наглядно, но по существу столь же непреклонно, проявится и въ отношеніи ко всѣмъ другимъ юго-средне европейскимъ государствамъ; имъ всѣмъ угрожаетъ стать орудіями чуждой имъ игры. Это вовсе не значитъ, что каждая изъ этихъ странъ будетъ непремѣнно подвергаема притѣсненіямъ; наоборотъ, иная получитъ опору и содѣйствіе, но и это содѣйствіе будетъ несоотносительно ея органическимъ задачамъ или возможностямъ. Словомъ вмѣшательство будетъ механически несоотносительнымъ съ предметомъ воздѣйствія и въ этомъ смыслѣ нарушающимъ, какъ нарушающимъ будетъ вторженіе механическаго процесса въ органическое становленіе, движеніе иглой по паутинкѣ.

Далеко ли сумѣетъ Франція продвинуть эту свою политику? Можно думать, что не очень, что она встрѣтитъ уклончивость или противодѣйствіе въ культурныхъ и самосознающихъ центрахъ юго-средней Европы. Но въ этомъ уже скажется неудача политики, не ея существо. Это не мѣняетъ значенія ея по ея внутреннему смыслу — механическаго вторженія въ жизнь народовъ, во имя даже не столько враждебныхъ имъ, какъ просто совершенно чуждыхъ, органически не соотносительныхъ съ ними задачъ.

IV

Такъ исходный трагизмъ французскаго положенія ведетъ къ тому, что подавляется центральный творческій вождь въ средней Европѣ, малыя нарождающіяся государственности калѣчатся; остается одна Франція гегемономъ надъ Европой, подавляя ее для своей обезпеченности и спокойнаго существованія. Если бы дѣло такъ обстояло, то ясно, что этимъ въ обще-европейскомъ масштабѣ производилось бы все продолжающееся обезкровленіе Европы и дальнѣйшій подрывъ той культурной значимости, которая за ней еще сохранилась въ результатѣ войны. Ибо не можетъ одна Франція, какъ бы высоко культурна она ни была, сколько бы ни имѣла за собой вѣковъ интенсивной творческой жизни, не можетъ она одна за другихъ вести всю общеевропейскую работу. Но къ тому же дѣло обстоитъ еще хуже. Искаженность Средней Европы не можетъ не отразиться болѣзненно и на другихъ странахъ, и въ особенности не можетъ не подорвать положенія и работы самой Франціи. Нечего уже говорить о хозяйственной и финансовой связи Франціи съ Германіей. Упадокъ Германіи влечетъ за собой неуплату контрибуціи и слѣдовательно роковой ущербъ для Франціи; неупорядоченность и пониженіе хозяйства въ Европѣ отразится и на ея промышленной жизни.

Но есть здѣсь, быть можетъ, нѣчто еще болѣе глубокое — въ томъ вліяніи, которое подобныя отношенія къ сосѣдямъ должны произвести въ организаціонномъ строеніи и въ умонастроеніи самаго гегемона. Вѣчное напряженіе къ подавленію, къ искусственному внѣшнему вмѣшательству должно къ себѣ приспособить и самое строеніе государства: функція и здѣсь вырабатываетъ свой органъ. Призваніе, хотя бы и навязанное, подчиняетъ себѣ всю жизнедѣятельность, помыслы и привычки. Какъ профессія вырабатываетъ позу, выраженіе и даже теченіе мысли, такъ и постоянныя международныя задачи. Въ политической жизни будутъ вынесены наверхъ къ властнымъ центрамъ и узламъ тѣ, кто къ осуществленію подобныхъ задачъ приспособлены; учрежденія незамѣтно или нарочито будутъ претворяться, обрастать новыми, или отмирать въ соотвѣтствіи съ ними; въ обществѣ установится господство соотвѣтствующихъ настроеній и убѣжденій, школа посвятитъ себя подготовкѣ къ нимъ, вся страна въ ея глубинныхъ основахъ приспособится къ задачѣ внѣшняго вмѣшательства. Милитаризмъ, какъ орудіе давленія въ цѣляхъ самосохраненія; дипломатія, опирающаяся на милитаризмъ, принужденная не считаться съ жизненными тенденціями государствъ, а извнѣ направлять ихъ или на нихъ давить; настроенія заподазриванія и выслѣживанія; организація выжиманія соковъ изъ чужихъ народовъ въ свою пользу въ нѣкоторой степени взамѣнъ собственной работы; и все это — для охраны собственнаго благополучія подъ предлогомъ пышныхъ словъ, изображающихъ высокія идеи, какъ trade-mark на этикеткахъ продовольственныхъ суррогатовъ. При такихъ условіяхъ не только Франція должна мѣшать другимъ творить, она сама перестанетъ это дѣлать. Образъ тюремщика, лишь немногимъ болѣе свободнаго, чѣмъ заключенный, котораго онъ сторожитъ на уединенной, моремъ обмываемой скалѣ, вѣчный символъ подобныхъ отношеній. Паденіе Европы закрѣпляется не только силою давленія, посколько оно Европою испытывается, но и тѣмъ-же давленіемъ, посколько оно оказывается Франціей.

V

Подобная картина рисуется въ результатѣ того положенія, въ которомъ оказалась побѣдоносно-побѣжденная Франція. Я отнюдь не хочу утверждать, чтобы эта перспектива непремѣнно и осуществилась. Давить и распоряжаться вовсе не такъ просто; вѣчно преодолѣвать органическій жизненный ростъ и движеніе народовъ — ибо къ этому въ краткой формулѣ сводится намѣченный рокъ Франціи — задача безконечно трудная. Въ сущности великіе гегемоны только тогда становятся таковыми, когда путь ихъ возвеличенія, если и не осуществліяетъ, то во всякомъ случаѣ параллеленъ путямъ самодовлѣющаго движенія, хотя бы важнѣйшихъ подчинившихся имъ народовъ; когда по крайней мѣрѣ онъ не очень отклоняется отъ ихъ насущнѣйшихъ тяготѣній.

Стоять непрерывно на стражѣ того, какъ бы не ожилъ подавляемый противникъ, какъ бы не засвоевольничали руководимые подчиненные — задача не только не благодарная и мертвящая, но еще и чрезвычайно ненадежная. При недосмотрѣ и неудачѣ здѣсь слишкомъ легко упустить все сложно налаживаемое руководство. И уже теперь замѣтно, какъ тяготѣніе Франціи на нѣкоторыхъ путяхъ встрѣчаетъ противодѣйствіе: какъ будто начинаетъ Бельгія ускользать изъ безоговорочной опеки; какъ будто юго-средняя Европа частью показала, что умѣетъ и рѣшается не считаться съ Антантой, по своему распоряжаясь своими дѣлами. Но больше чѣмъ отъ заинтересованныхъ, начинаетъ Франція встрѣчать сопротивленіе роковому для нея и для Европы пути — у окружающихъ могучихъ державъ — у Англіи и Америки. Сейчасъ не мѣсто загадывать, куда приведетъ игра этихъ дѣйствій и противодѣйствій. Не слѣдуетъ считать исключенной возможность и того, что сама Франція внутри себя постепенно обрѣтетъ силы и самосознаніе для того, чтобы отойти отъ навязываемой ей судьбой роли европейскаго притѣснителя; для того, чтобы принятъ и примириться со своимъ положеніемъ слабѣйшаго побѣдителя. Какъ бы это ни казалось противорѣчащимъ человѣческой природѣ, не зачѣмъ считать совершенно исключенной и подобную возможность. Болѣе чѣмъ вѣроятно, что здѣсь не будетъ прямого пути, что даже въ случаяхъ его измѣненія послѣдуютъ и рецидивы, и что отступленія будутъ прикровенны, какъ обмачивы — лозунги. Въ эпоху мирной непрерывности — инерція можетъ удерживать слабѣющую державу въ положеніи сильнѣйшей и задерживать крѣпнущую въ положеніи слабѣйшей. Во времена неустановившіяся, во времена ломокъ и привычныхъ непривычностей — труднѣе сохранитъ за собой необоснованное положеніе; объективный вѣсъ народа проявляется здѣсь объективнѣе въ столкновеніяхъ и противодѣйствіяхъ, и взвѣшенное всеобщимъ взаимнымъ напряженіемъ государство, будетъ точнѣе оттѣснено на подобающее ему по его потенціямъ мѣсто. Но произойдетъ ли это болѣе или менѣе безболѣзненно или въ движеніи оно въ осколки раздробитъ окружающіе народы и само на этихъ осколкахъ разобьется — въ этомъ вопросъ.

Не за чѣмъ, да и нѣтъ возможности учитывать шансы того или иного исхода, отыскивать возможности промежуточныхъ или переходныхъ рѣшеній. Задача заключалась лишь въ томъ, чтобы показать, какъ своеобразное положеніе Франціи, созданное войной, толкаетъ ее къ такому поведенію, которое самостоятельно изъ себя заново ведетъ къ продолжающемуся разгрому и приниженію Европы, отчасти включая и ее самое. Что на дѣлѣ эта тяга и осуществилась въ первые повоенные годы — явно обнаруживается ихъ исторіей; не будемъ загадывать, въ какой мѣрѣ она дальше будетъ осуществляться, или будетъ прервана другими процессами. Во всякомъ случаѣ одно должно быть установлено: не только къ сохраненію 'европейскаго упадка, но и къ продолжающемуся его усугубленію приводитъ сохраненіе того создавшагося въ ней положенія, что побѣдоносная слабѣйшая Франція осталась лицомъ къ лицу съ побѣжденной сильнѣйшей Германіей. Паденіе можетъ быть остановлено лишь измѣненіемъ этого положенія, признаніемъ Франціей въ своей (общей съ союзниками) военной побѣдѣ — своего историческаго пораженія и примиреніемъ съ соотвѣтствующимъ мѣстомъ. Другими словами, это предполагаетъ возстановленіе Германіи, предоставленіе ей на европейскомъ материкѣ того мѣста, ко-торое исторически ей принадлежитъ, предполагаетъ органическое выпрямленіе европейскаго материка, исправленія внесенныхъ въ него внѣевропейскимъ вмѣшательствомъ искривленій.

Конечно, одной резиньяціей Франціи еще не разрѣшается европейская проблема, ибо въ концѣ концовъ даже и низведеніе Франціи само по себѣ отнюдь не означаетъ возведенія Германіи. Скорѣе всего — судя по всему происходящему — естественно себѣ представить такое одновременное на нихъ обѣихъ давленіе Англіи, которое удерживая Германію въ ея подчиненномъ подопечномъ состояніи вмѣстѣ съ тѣмъ зазаставило бы и Францію отказаться отъ своей побѣдоносной самостоятельности. Но это уже другой — послѣдующій — вопросъ. Пусть весь европейскій материкъ подпалъ подъ внѣшнюю гегемонію, но и въ своемъ составѣ онъ имѣетъ калѣчащую его пружину. Устраненіе этой пружины еще не даетъ высвобожденія материка, но оно невозможно и безъ ея устраненія. Есть разныя силы умаленія Европы; нынѣшнее франко-германское соотношеніе не единственная изъ нихъ. Но безъ его измѣненія не можетъ быть рѣчи о спасеніи и возстановленіи того европейскаго культурно-государственнаго достоянія, которое еще возможно спасти и возстановить.

И надо опредѣленно сказать, что изъ двухъ гегемоній — французской и англійской — все же менѣе для Европы губительна вторая. Ибо гегемонія англійская низводитъ всю Европу на положеніе подчиненное, дѣлаетъ ее цѣликомъ зависимой и данницей міровой державы. Но держа всю Европу въ слабости и зависимости, — она все же дастъ въ этихъ предѣлахъ сложиться болѣе или менѣе нормальной жизни и нормальнымъ отношеніямъ. Европа же нормально, хотя подъ сурдинку, живущая, производительно работающая, хотя бы и на другихъ, — вновь постепенно окрѣпнетъ. И если Ирландія добивается своего, если Египетъ добивается своего, то своего добьется и окрѣпшая Европа. Она вернется къ самостоятельности черезъ внутреннее оздоровленіе. Трудная, печальная перспектива для міровой распорядительницы вчерашняго дня, но — перспектива. Наоборотъ, гегемонія Франціи — какъ выше было намѣчено — есть имманентное самоискаженіе европейскихъ отношеній, подавленіе Европы изнутри. И потому изъ нея проистекаетъ не только слабость, не только пониженность ея жизни, но и пораженность ея возможностей; она организуетъ не только подчиненіе, изъ котораго все же мыслимо выбиться, она организуетъ самопораженіе, изъ котораго выхода нѣтъ. Внѣшняя тяжесть и внутренняя болячка — таково различіе этихъ двухъ гегемоній. Первую мыслимо здоровому организму скинуть; вторая дѣлаетъ здоровье невозможнымъ.

 

3. ДВА МИЛИТАРИЗМА

Стремленіе къ господству Франціи надъ Европой подчасъ истолковывается такъ, что сейчасъ на мѣсто германскаго милитаризма сталъ милитаризмъ французскій; послѣ Вашингтонской конференціи, на которой Франція проявила настойчивость въ отстаиваніи своего подводнаго флота, такая точка зрѣнія стала высказываться и въ средѣ ея бывшихъ союзниковъ; тѣмъ болѣе естественно стать на нее врагамъ. Тѣмъ не менѣе правильной ее нельзя признать, ибо въ ней сказывается то самое непониманіе современнаго милитаризма, которое было столь типично для нареканій, въ свое время направленныхъ противъ Германіи.

I [8]

Къ теоріямъ, испытавшимъ разрушительное дѣйствіе войны, несомнѣнно, приходится отнести и классическое положеніе позитивизма, противопоставлявшее, какъ два несовмѣстимыхъ и враждебныхъ типа культуры — культуру промышленную и культуру воинскую. Первая казалась дѣломъ настоящаго и будущаго; вторая — остаткомъ прошлаго; первая идетъ на смѣну второй вмѣстѣ съ наукой, съ моральнымъ закрѣпленіемъ мирнаго общественнаго обихода; и всѣмъ своимъ укладомъ, внѣдряемымъ воспитаніемъ, привычками, всѣми предпосылками и послѣдствіями своего существованія — оттѣсняетъ, съ корнемъ выпалываетъ вторую.

А между тѣмъ, если есть сейчасъ убѣжденіе, которое согласно раздѣляется обѣими враждующими на смерть сторонами, которое восторжествовало по всей линіи, и всюду громогласно признано, лихорадочно претворяемое въ дѣло, — такъ это убѣжденіе въ тѣснѣйшей связи и зависимости промышленнаго и воинскаго дѣла, дѣла мира и дѣла войны, организаціи общегражданскаго творчества и международнаго столкновенія.

Враги Германіи корятъ ее ея милитарною культурной и организованностью; сами нѣмцы нисколько отъ своей военной подготовленности и не отрекаются. Что союзники вмѣняютъ въ преступленіе, за что призываютъ къ борьбѣ до конца, въ томъ нѣмцы видятъ свою гордость, оплотъ своей культуры, фактовъ никто не отрицаетъ. Но было бы верхомъ близорукости не усматривать, что Германія въ тѣ же десятилѣтія, въ которыя развивала свою военную организацію, въ тѣ же сорокъ лѣтъ, въ которыя по всеобщему утвержденію готовилась къ войнѣ, — развивала съ необычайной интенсивностью и свою промышленность, сельское хозяйство, вообще свою организацію мира. Сколько бы корпусовъ воиновъ ни выставила она на поле народныхъ битвъ, она выставила въ предыдущія десятилѣтія не меньше корпусовъ инженеровъ и химиковъ, коммивояжеровъ и профессоровъ, торговцевъ и агрономовъ — на поприще мирнаго соревнованія.

То германское засилье, противъ котораго ведется теперь дѣятельная борьба не только въ Россіи, но и во Франціи и въ Англіи, — это вѣдь засилье мирнаго времени, незамѣтной мирной работы и организаціи. Цѣлыя отрасли наиболѣе необходимыхъ для современной культуры производствъ — оказались сосредоточенными въ рукахъ Германіи, ею созданными; а въ другихъ областяхъ она уже догоняла, уже кое гдѣ едва ли не вытѣсняла страны — Англію, Францію — задолго до нея закрѣпившія за собой господствующее положеніе. Приблизительно пол вѣка отдѣляетъ отъ настоящей войны серію послѣднихъ войнъ, которыя Германія вела и на которыхъ создалась. Этимъ промежуткомъ времени она воспользовалась во всю, ибо менѣе чѣмъ полувѣковая работа вынесла ее изъ средне-европейскаго захолустья на міровой просторъ; превращеніе почти фантастическое совершилось съ необычайной быстротой, — и вполнѣ естественно, какую тревогу оно обоснованно внушило господствовавшимъ доселѣ западноевропейскимъ державамъ. Нѣмецкіе товары во всевозможныхъ странахъ и наивысшей, и наинизшей культуры, немецкіе корабли — на всѣхъ моряхъ; нѣмецкія книги во всѣхъ библіотекахъ; нѣмецкіе приборы — во всѣхъ лабораторіяхъ, нѣмецкія факторіи, нѣмецкіе посредники, нѣмецкіе ученые, нѣмецкіе мастера.

Сорокъ четыре года нѣмцы готовились къ войнѣ, — кто не знаетъ этого теперь изъ безчисленныхъ статей и рѣчей, доведшихъ эту мысль до всякаго, кто только способенъ къ ней прислушаться. Но думать, что они только этимъ и занимались сорокъ четыре года — значило бы ничего не понять въ ихъ работѣ; утверждать это — значитъ вводить въ заблужденіе родную страну. Вѣроятно, будетъ небольшой ошибкой предположить, что нѣмецкая стратегическая аггрессивность, и даже самая теорія таковой — только одно изъ приложеній и проявленій того общаго натиска, который они въ своихъ «кузницахъ» не только подготавливали, но уже и осуществляли сорокъ четыре года. Не 1 Августа былъ впервые брошенъ вызовъ и ультиматумъ германскимъ властелиномъ; въ сущности это около полувѣка уже дѣлали его подданные, нѣмецкіе строители, предприниматели, химики, посредники. Сорокъ лѣтъ Германія съ поразительнымъ натискомъ пробивалась къ міровому господству молотомъ, прежде чѣмъ вынуть съ тою же цѣлью мечъ. Молотъ и мечъ ея выкованы на одной наковальнѣ, и управляютъ ими однѣ руки; или — если воспользоваться болѣе современнымъ образомъ — огонь артиллерійскій оказался лишь претвореннымъ огнемъ доменныхъ печей.

Если Германія оказалась страной наиболѣе милитарной, то она въ той же мѣрѣ и страна наибольшаго индустріальнаго развитія; ея воинская организація соотвѣтствуетъ ея организаціи производительной; ея военная предусмотрительность соотвѣтствуетъ ея продуманности соціально-хозяйственной. Военное и индустріальное государство оказались въ ней слиты; теорія объ ихъ противоположности разсѣялась, какъ дымъ. Едва ли когда либо истина съ такою наглядностью и быстротой овладѣвала сознаніемъ правящихъ и массъ, ученыхъ и профановъ. Въ современномъ обществѣ индустріализмъ не противоположенъ милитарности; миръ — основа войны; на войнѣ воюютъ миръ, умѣнія, навыки, организація, цѣнности мира. Война — не отличная отъ мира культура, а только опредѣленное использованіе постояннаго мирнаго уклада для острыхъ боевыхъ задачъ.

* * *

Итакъ, въ современности культура мира не противоположна военной культурѣ, а служитъ ей оплотомъ, питая ее собой. На тылъ опирается фронтъ; промышленнымъ напряженіемъ живутъ напряженія военныя.

Но, можетъ быть, въ этомъ еще нѣтъ отрицанія того основного противоположенія, которое позитивизмъ установилъ между индустріальнымъ и военнымъ укладомъ. Вѣдь военное государство не предполагаетъ, что оно посвящаетъ себя всецѣло культурѣ войны и военныхъ цѣнностей, воздерживаясь отъ хозяйственной, духовной работы; оно предполагаетъ только, что хозяйственная, соціальная, духовная работа — какъ бы пышно она ни развивалась — развивается подъ воздѣйствіемъ возможной войны, въ военныхъ интересахъ и цѣляхъ, въ подчиненіи военному принципу. И тѣсное сплетеніе и зависимость «войны» отъ «мира», можетъ быть, нисколько не является свидѣтельствомъ значенія мирной гражданской культуры на войнѣ, а, наоборотъ, является только доказательствомъ милитаризма самой мирной культуры, подчиненія, порабощенія ея цѣлямъ войны.

Однако, не нужно слишкомъ длинныхъ разсужденій, чтобы понять всю ошибочность подобной поверхностной точки зрѣнія.

Быстрота передвиженій искони была могучимъ средствомъ военныхъ успѣховъ; Аннибалъ, Суворовъ, Наполеонъ — тому вѣковые свидѣтели. «Ногами одерживаются побѣды», — это, конечно, односторонняя условность, но въ ней лежитъ серьезная доля правды. Однако, въ современности, при средствахъ современной культуры, войска передвигаются преимущественно не ногами, а колесами. Техника и здѣсь исполняетъ свое извѣчное предназначеніе — замѣщать, безконечно усиливая и совершенствуя, функціи человѣческихъ органовъ, помощь животныхъ организмовъ. Желѣзныя колеи, подвижной составъ, топливо, моторы внутренняго сгоранія, хорошія дороги, постоянные мосты или техника ихъ скораго наведенія — этимъ и подобнымъ достигается быстрота передвиженія. Конечно, желѣзныя и шоссейныя дороги могутъ быть проведены со спеціально стратегическими цѣлями; автомобили могутъ быть подготовлены на случай войны и т. п. Но совершенно ясно, что весь въ военныхъ цѣляхъ организованный транспортъ можетъ быть лишь привходящимъ, дополняющимъ самодовлѣющій транспортъ мирнаго времени. Хозяйственный расцвѣтъ, быстрота общенія и обмѣна, духовнаго и матеріальнаго, необходимость и жажда передвиженія, сбыта и удобствъ, хлѣба и роскоши, просвѣщенія и обработки земли — приводитъ къ созданію, поддержанію и непрерывному развитію сложнѣйшей сѣти всевозможныхъ путей и средствъ сообщенія. Этотъ процессъ имѣлъ мѣсто въ Германіи такъ же, какъ и въ Бельгіи, во Франціи, какъ и въ Англіи. Къ густой сѣти самодовлѣющаго мирнаго назначенія, нетрудно прибавить дополнительныя звенья, или внести въ нее измѣненія и отклоненія, предусматривающія уже чисто военныя назначенія, или дающія возможность въ случаѣ нужды приспособить ее къ таковымъ. Но рѣшительно нѣтъ и не можетъ быть того напряженія финансоваго, хозяйственнаго, общесоціальнаго, помощью котораго можно было бы построить хотя бы малую часть подобной сѣти въ специфически военныхъ цѣляхъ. Только потому существуютъ въ такомъ большомъ масштабѣ столь необходимые для войны желѣзныя и шоссейныя дороги, каналы, паровозы, вагоны, автомобили, что они въ подавляющей своей части каждодневно используются для нуждъ каждодневной жизни; ее питаютъ и ею окупаются; и этимъ создаютъ могучій организмъ, способный въ нужную минуту легко превратиться и въ боевое орудіе. Да и чисто стратегическія дороги въ мирное время естественно используются въ мирныхъ же дѣловыхъ и жизненныхъ цѣляхъ, и тѣмъ самымъ обрастаютъ хозяйственными и бытовыми назначеніями. Держать потребное число паровозовъ и автомобилей про запасъ, на случай войны — абсолютно невозможно; война будетъ располагать ими, поскольку они были созданы для самодовлѣющихъ мирныхъ цѣлей.

Конечно, и всего богатства средствъ передвиженія мирнаго времени можетъ оказаться недостаточнымъ для военныхъ нуждъ; потребуются новыя, дополнительныя; ихъ надо будетъ тутъ же на мѣстѣ спѣшно заготовлять; и опять таки ясно, что эта уже чисто военная заготовка будетъ мыслима только тогда, когда въ странѣ имѣется достаточно соотвѣтствующихъ заводовъ, станковъ, машинъ, достаточно численные кадры рабочихъ, мастеровъ, инженеровъ, химиковъ. И опять таки было бы ни съ чѣмъ несообразно думать, что все это можно приготовить впрокъ на случай войны и примѣнительно къ войнѣ; что заводы будутъ въ ожиданіи ея стоять безъ дѣла, отъ времени до времени подвергаясь ремонту, что машины будутъ бездѣйствовать, инженеры и рабочіе упражняться, получая жалованье и пенсіи. Имѣется, конечно, и специфически военная матеріальная часть — корабли, пушки, снаряды и пр. — которая находится именно въ подобномъ положеніи; въ подобномъ же положеніи находятся и профессіонально-военные личные кадры. Но это лишь ма-лая часть того, что нужно для войны, и если и въ этой части требуется усиленное производство, то его можетъ доставить лишь богато оборудованная промышленность, пышно расцвѣтающая въ мирное время въ самодовлѣюще хозяйственныхъ мирныхъ цѣляхъ. И то, что относится къ средствамъ передвиженія, одинаково относится и ко всѣмъ другимъ областямъ, къ продовольствію и снаряженію, ко всему, что можетъ понадобиться для войны и не можетъ быть впрокъ заготовлено. Только непрерывное мирное творчество во всѣхъ областяхъ производства создаетъ тѣ мирные аппараты, скопленія цѣнностей и навыковъ, которые въ нужную минуту могутъ быть использованы для специфически военныхъ цѣлей.

О трехъ вещахъ, необходимыхъ для войны — деньги, деньги и деньги — уже давно брошено крылатое слово. Оно, правда, относится къ менѣе сложной общественной средѣ; сейчасъ, пожалуй, двѣ изъ этихъ трехъ вещей измѣнились, сейчасъ нужны — деньги, кредитъ и кредитъ. Какъ бы то ни было, финансовая проблема сейчасъ стоитъ на первой очереди проблемъ войны (правда, на ряду со многими другими, ибо преимущественное мѣсто зависитъ здѣсь въ сущности не отъ объективнаго положенія, а отъ направленія вниманія). И опять таки безъ дальнихъ словъ ясно, въ какой мѣрѣ здѣсь окажется несостоятельнымъ подчиненіе гражданской культуры задачамъ ожидаемой войны. Ясно, что проблема финансовъ есть проблема прежде всего мирной организаціи государства для цѣлей мирной работы, при условіяхъ мирной жизни. Кредитъ связанъ со всею совокупностью мирнаго труда, доходы государства связаны со всенародной работой и распредѣленіемъ, съ хозяйственной политикой, банковой организаціей, внутреннимъ строемъ, внѣшнимъ обмѣномъ. Быть можетъ, нѣтъ болѣе разительной иллюстраціи отстаиваемой здѣсь точки зрѣнія, какъ знаменитый германскій неприкосновенный военный фондъ, хранившійся въ Юліевой башнѣ. Вотъ истинное соотношеніе для дѣла войны — спеціально воинской и общегражданской культуры, вотъ ихъ удѣльный вѣсъ: сто двадцать милліоновъ марокъ золота, неприкосновенно сохраняемыхъ на случай войны и свыше милліарда государственнаго золотого запаса, за годъ войны увеличеннаго изъ запасовъ народныхъ на четыре шестыхъ, — и многомилліардные займы. Юліева башня — это специфически воинская подготовка; запасы имперскаго банка, займы — это результатъ многолѣтней общенародной работы. И то же относится и къ другимъ странамъ — къ Франціи, и Англіи — гдѣ единственнымъ военнымъ фондомъ и былъ фондъ народнаго труда.

Но не одна техника мирной культуры, матеріальная и общественная, заводская и финансовая, имѣетъ непосредственное отношеніе и рѣшающее значеніе для дѣла битвъ. Ибо все связано со всѣмъ въ сплетеніи культурнаго соnsensus'a. Безъ науки и притомъ безъ самодовлѣющей систематической науки для науки — нѣтъ широкаго развитія техники, а слѣдовательно нѣтъ и успѣшной войны. Расцвѣтъ химической промышленности связанъ съ каѳедрами теоретической химіи, съ лабораторіями самодовлѣюще научнаго изслѣдованія. Чистая математика процвѣтаетъ тамъ, гдѣ умѣло строятъ мосты и творчески проектируютъ машины; экономическія и правовыя науки развиваются тамъ, гдѣ съ тщательною предусмотрительностью организуютъ общественныя функціи и регулируютъ хаосъ хозяйственной жизни. А гдѣ внѣдренъ вкусъ къ теоретическому знанію вообще, тамъ процвѣтаютъ въ отдаленіи отъ всякой техники — и исторія, и филологія. Гдѣ развиваются математика и экономика, исторія и химія, тамъ подвергаются анализу и предпосылки этихъ дисциплинъ, — не только теоріи техники, но и теоріи этихъ теорій, теорія знанія, философія. Ибо философія расцвѣтаетъ не тамъ, гдѣ полудосужая мысль развиваетъ взглядъ и нѣчто о томъ, что попадается въ поле ея вниманія; а тамъ, гдѣ мысль человѣческая упорно преодолѣваетъ всякія сопротивленія, а слѣд., и тѣ, которыя она сама себѣ создаетъ.

Я почти не уклонился въ сторону отъ вопроса о непосредствонномъ соотношеніи культуры мирной и воинской. Правда, философъ можетъ непосредственно лишь мало пригодиться въ дни битвъ; и значительная доля того прикладного — къ настроеніямъ и инстинктамъ — философствованія, которое вызвано военными событіями, безъ ущерба для военныхъ дѣйствій и съ выгодой для ясности общественнаго сознанія могло бы (какъ то и подобаетъ подлинному философствованію) спокойно вылежаться въ авторскихъ мозгахъ или портфеляхъ, по крайней мѣрѣ, до наступленія мирныхъ временъ. Но вотъ біологи и химики, врачи и экономисты и многіе другіе теоретики, вѣроятно, во всѣхъ воюющихъ странахъ оказали неоцѣнимыя услуги непосредственно дѣлу войны или; Опосредствованно дѣлу организаціи «тыла», и слѣд., опять-таки дѣлу помощи войнѣ. Все это потребовало быструю импровизацію творческой и исполнительской работы цѣлой массы ученыхъ или во всякомъ случаѣ сложно обученныхъ людей. Непосредственная связь подобныхъ явленій, — а ихъ можно предполагать великое множество — съ уровнемъ просвѣщенія и самодовлѣющей научной работы, не требуетъ доказательствъ, какъ не требуетъ доказательствъ и громадное значеніе ихъ для военныхъ задачъ и успѣховъ. Чѣмъ совершеннѣе наука, самодовлѣющая, мирная наука данной страны, тѣмъ болѣе неожиданной подмоги она, несомнѣнно, оказала въ дѣлѣ разрѣшенія неожиданныхъ затрудненій и непредвидимыхъ препятствій боевой дѣятельности.

* * *

Не только техника мирнаго времени, общественная организація, интеллектуальная работа, — но и то, что принято отдѣлять отъ нихъ, какъ «внутреннюю», моральную жизнь духа, какъ она развилась въ мирное время, участвуетъ рѣшающимъ образомъ въ ратномъ дѣлѣ. Впрочемъ, отдѣленіе внѣшней культуры отъ внутренней, — техники отъ морали, — столь ходкое уже и до войны, въ частности въ россійской литературѣ, и вообще основано на поверхностномъ пониманіи и той и другой. Даже если взять кажущіяся крайности — съ пропускомъ многихъ связующихъ ихъ промежуточныхъ звеньевъ — мораль и матеріальную технику, то нельзя не признать, что первая есть функція второй въ такой же мѣрѣ, какъ вторая — функція первой.

Общественный духъ опредѣляетъ войну нисколько не въ меньшей степени, чѣмъ финансы и быстрота передвиженія, вмѣстѣ взятые. При неимовѣрной напряженности, спѣшности и сложности безмѣрныхъ работъ и великихъ событій, — представимо ли, что подобную дѣятельность возможно успѣшно осуществлять иначе, какъ при высокой культурѣ чувства отвѣтственности во всей толщѣ общества, и при соотвѣтствующей ему — увѣренности каждаго въ другомъ, взаимномъ довѣріи. Можетъ ли въ современномъ фантастически сложномъ сплетеніи сколько-нибудь спориться работа, если каждый или большая часть участвующихъ въ ней не исполняютъ каждый на своемъ мѣстѣ, свое дѣло, большое или малое, поистинѣ — за совѣсть. Въ бѣшеной торопливости умаляется значеніе контроля; да его значеніе умаляется уже тѣмъ, что послѣдствія совершеннаго ложатся не-возвратно на чаши историческихъ взвѣшиваній. Если не слѣдуетъ сваливать на стрѣлочника великихъ послѣдствій великихъ событій, то все же вѣдь, дѣйствительно, и отъ стрѣлочника они иной разъ могутъ оказаться въ зависимости. Заминка въ одномъ мѣстѣ можетъ привести къ затору во всемъ движеніи; если есть болѣе важныя и менѣе важныя, или даже и ничтожныя дѣятельности — по своему положительному значенію, то по отрицательному — всяческія дѣйствія могутъ сказаться гибельными. Механизмъ будетъ успѣшно работать, только когда сверху донизу въ немъ разлито чувство отвѣтственности, сознаніе долга, выдержка, твердость духа, увѣренность каждаго, что и другой исполнитъ свой долгъ до конца; ибо только увѣренность въ другихъ закрѣпляетъ и увѣренность въ себѣ, довѣріе къ чужому исполненію долга поддерживаетъ въ тяжелыя минуты на путяхъ собственной неуклонности, изъ мертваго долга-подвижничества превращая ее въ живое творческое напряженіе. Люди сплочены въ единый механизмъ, и его приводными ремнями являются не механическія силы, а мораль долга и отвѣтственности; та мораль, которая сочетаетъ индивидуалистическое самодовлѣніе съ коллективнымъ единствомъ. Въ разныхъ людяхъ, на разныхъ общественныхъ позиціяхъ — эта мораль принимаетъ и различныя воплощенія: отъ элементарнѣйшей честности, добросовѣстности, иногда даже простой скучной аккуратности въ исполненіи службы, до героическаго самоотверженія при осуществленіи взятой на себя миссіи. Эта мораль будетъ проявляться подъ огнемъ на полѣ битвы и въ тылу за станкомъ, въ минуту непосредственной опасности, и въ дни далеко опосредствованной подготовительной работы; она управляетъ и штыкомъ при нанесеніи удара, и молотомъ, и перомъ. Она, правда, не импровизируется героическимъ нутромъ, а вырабатывается въ народѣ — въ долгіе годы мира; воспитывается всѣмъ складомъ его жизни, ежедневной работы и праздничныхъ отдохновеній, фабрикой и искусствомъ. Ею опредѣляется война, но она опредѣляется миромъ.

Аналогичное надо сказать уже и не про чисто моральную, а — интеллектуальную психику, впрочемъ, болѣе тѣсно и непрерывно связанную, сплетающуюся съ моральной, чѣмъ это нерѣдко представляется съ перваго взгляда. Для владѣнія и управленія громадными массами — людскими и матеріальными, — для приспособленія къ неожиданнымъ сложнѣйшимъ и часто еле разгаданнымъ обстоятельствамъ, для спѣшнаго переоформленія народной жизни, иногда даже и въ ея интимно-бытовомъ укладѣ, для выработки и осуществленія новыхъ ударовъ, для отвѣта на нихъ, нужна — и помимо знаній, науки, техники — нужна высокая талантливость, большой характеръ; иниціатива и рѣшительность, интуиція и самообладаніе; нуженъ готово произведенный подборъ надлежащихъ людей на надлежащихъ мѣстахъ — the right man on the right place. Для быстрой мобилизаціи — не только общественной, людей и матеріаловъ, но и — духовной: дарованій и умѣній, — подъ рукой должно въ изобиліи быть то самое, что мобилизаціи подлежитъ, таланты, знанья, иниціатива, работоспособность, умѣнье владѣть людьми и собою. Эти свойства въ индивидуальномъ разрѣзѣ — могутъ являться благодатью. Но въ разрѣзѣ народной жизни они воспитываются и взращиваются исторіей, культурой, государственнымъ укладомъ, житейскимъ бытомъ; и не только выращиваются, но и выносятся на тѣ общественныя мѣста, въ тѣ узлы, гдѣ они работаютъ и совершенствуются съ наибольшей производительностью и наглядностью; и откуда ихъ легко получить въ минуты особо острой нужды. Конечно, въ современномъ намъ мірѣ нѣтъ, вѣроятно, страны, гдѣ бы не пропадало и не гибло много прекрасныхъ силъ и возможностей; и нѣтъ страны, гдѣ бы кое-какія изъ большихъ силъ въ концѣ концовъ не пробивались. Весь вопросъ только въ большемъ и меньшемъ; и этотъ большій или меньшій просторъ духовной жизни и проявленій — есть дѣло мирнаго времени, общегражданской культуры; и отъ него зависитъ дѣло войны.

Но даже и въ самомъ тѣсномъ смыслѣ воинской психики — доблестей и слабостей — война проявляетъ лишь свойства, накопленныя въ годы мира. Вѣроятно, многіе — въ томъ числѣ и иные военные авторитеты, высокомѣрно относившіеся къ стаду мѣщанъ, снабженныхъ оружіемъ, не предусмотрѣвшіе сопротивленія бельгійцевъ и т. п. — не ожидали того поистинѣ эпическаго характера, который приняла протекающая міровая война. А между тѣмъ достаточно было съ нѣкоторымъ вниманіемъ отнестись къ характеру нашего времени, чтобы и до войны отчетливо усмотрѣть основную его пружину въ дисциплинѣ и героизмѣ, въ дисциплинированномъ героизмѣ. Наиболѣе реально-поэтическое воплощеніе, поистинѣ въ подлинномъ смыслѣ слова символическое, наше время получило въ авіаціи; но она лишь репрезентативна для множества разнообразнѣйшихъ сторонъ и пластовъ современной дѣйствительности. Наиболѣе буднично-реальное воплощеніе духъ нашего времени имѣетъ въ компактныхъ рабочихъ массахъ, буднично и твердо исполняющихъ свою подчасъ полную ежеминутныхъ опасностей работу въ шахтахъ, въ туннеляхъ, во множествѣ тяжелыхъ производствъ. Спокойную отвагу владѣющей собой личности, чувствомъ отвѣтственности дисциплинированную въ солидарный героизмъ массъ, — вотъ что съ собою принесли въ современные легіоны запасные и; ополченцы, вотъ что взрастилъ весь складъ современной передовой культуры. И какъ въ поражающихъ воображеніе подвигахъ настоящей войны проявляется героизмъ мира, такъ и вообще въ культурѣ мира — вычеканилась мощь воюющихъ державъ. Наступила пора въ корнѣ передѣлать древній афоризмъ. Если хочешь быть сильнымъ на войнѣ, твори культуру мира. Si vis bellum para pacem.

* * *

Само собою разумѣется, что, подчеркивая рѣшающую роль общегражданской мирной культуры въ дѣлѣ современной войны, я нисколько не хочу затушевать наличности и спеціально воинской подготовки, профессіи, производства. Если къ войнѣ оказалось необходимымъ приспособить самодовлѣюще-мирное производство страны, ни въ какой степени не заготовленное впрокъ для войны, то не слѣдуетъ упускать изъ вниманія и спеціально военныхъ заводовъ, предпріятій, именно впрокъ и работавшихъ. Если для войны пригодились знанія и личныя силы мирнаго труда, то, конечно, не слѣдуетъ забывать и тѣ группы, которыя профессіонально готовились къ войнѣ, впрокъ разрабатывая знанія и умѣнія, специфически воинскія. И наконецъ даже и приспособленіе мирной культуры къ военнымъ надобностямъ произошло тѣмъ быстрѣе и успѣшнѣе, чѣмъ болѣе были въ довоенное время продуманы задачи войны, и чѣмъ предусмотрительнѣе были задолго до нея приспособлены къ гражданскому механизму мирной культуры тѣ добавочные колесики и винты, которые позволили сравнительно быстро примѣнить аппаратъ одного назначенія для назначенія временно-новаго. Существо отстаиваемаго здѣсь положенія отнюдь не въ томъ заключается, что будто культивированіе спеціально воинскихъ задачъ не играетъ роли для войны, а въ томъ, что рѣшающее значеніе имѣетъ культура самодовлѣюще мирнаго назначенія; и уже къ ней могутъ быть приспособлены заранѣе придуманные механизмы, содѣйствующіе въ нужную минуту ея новому использованію; но не въ виду этого новаго использованія она растетъ, не въ качествѣ милитаристической она оказывается наиболѣе пригодной для войны, а именно въ качествѣ самодовлѣюще общегражданской.

Аналогичное относится и къ личному составу. Безчисленныя арміи современности далеко перерастаютъ профессіональные кадры, а при серьезной убыли — и замѣщаютъ ихъ. Но, кромѣ того, н самый профессіонально воинскій составъ все болѣе включаетъ въ себя общегражданскіе, мірскіе элементы и функціи (какъ, напр., авіаторы и инженеры, руководители желѣзнодорожнымъ движеніемъ, интендантствомъ и пр.). И, наконецъ, силою современнаго строя, все болѣе демократизирующагося въ большинствѣ странъ западной культуры, профессіонально-воинскій классъ не можетъ не отражать въ своей работѣ и въ своей работоспособности, въ самыхъ методахъ и путяхъ дѣятельности, организаціи, продумыванія — общаго духа своего общества, общихъ навыковъ и типовъ работы окружающей рабочей и общественной среды. Въ этомъ отношеніи Германія представляетъ какъ бы отклоненіе отъ другихъ странъ западной культуры; въ ней профессіонально-воинскій, дворянскій классъ отличается особою исключительностью, рѣзкой отдѣленностью отъ гражданскаго общества. Тѣмъ не менѣе не слѣдуетъ преувеличивать и это противопоставленіе. Съ одной стороны, не можетъ подлежать сомнѣнію, что юнкерскій духъ наложилъ свою четкую и тяжелую печать на весьма многія стороны германской общегражданской жизни и духа; но не слѣдуетъ упускать изъ вниманія и другую сторону. Какъ бы ни было замкнуто юнкерство Пруссіи, трудно усомниться въ томъ, что общій духъ германской систематически упорной работы отразился и на немъ. Вѣроятно, при тщательномъ анализѣ можно было бы вскрыть, положимъ, у стараго Мольтке не мало общихъ методовъ работы съ выдающимся нѣмецкимъ организаторомъ торговаго флота, чиновникомъ, фабрикантомъ, профессоромъ. Но какъ бы то ни было, въ Пруссіи, дѣйствительно, специфическій юнкерскій милитаризмъ рѣзко выдѣлялъ профессіональный воинскій классъ изъ гражданскаго общества. Однако, и это только подтверждаетъ защищаемую здѣсь точку зрѣнія. Я убѣжденъ, что впослѣдствіи при анализѣ войны выяснится — вопреки первымъ поверхностнымъ впечатлѣніямъ, — что прусскій юнкерскій милитаризмъ оказался на войнѣ слабѣе, чѣмъ это ожидали, оказался не на высотѣ возлагавшихся на него надеждъ, быть можетъ, даже въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ — прямо таки несостоятельнымъ; и что вызволяли его именно резервы и импровизація общегражданскаго коллектива. Провалъ того же юнкерскаго состава въ германской дипломатіи, даже въ военное время въ меньшей степени впитывающей въ себя мирныхъ гражданъ, чѣмъ это дѣлаютъ военные кадры, можетъ быть, безъ сомнѣнія, признанъ доказаннымъ уже и сейчасъ.

* * *

Та зависимость культуры специфически-милитарной отъ общегражданской, которую я выше намѣчалъ, отчасти имѣетъ мѣсто во всякую эпоху, но отчасти — и притомъ въ весьма существенной степени — составляетъ особенность только нѣкоторыхъ эпохъ исторіи, и притомъ характернѣйшимъ образомъ — эпохи современной. Въ этомъ и заключается разгадка ошибочности того классическаго утвержденія позитивной школы прошлаго вѣка, которое я приводилъ выше и которое было вполнѣ правильнымъ для нѣкоторыхъ ступеней общественнаго развитія, но менѣе всего оправдываемо для настоящаго времени.

Суть дѣла заключается въ роли профессіонально выдѣленнаго элемента (личнаго и матеріальнаго) въ цѣломъ общества; а слѣд., и вообще въ томъ, можетъ ли структура даннаго общества дать рѣзко раздѣльныя группы разнаго назначенія и самодовлѣющей организованности. Конечно, общество всегда находится во взаимодѣйствіи всѣхъ своихъ составныхъ частей, и потому всегда неизбѣжно нѣкоторое соотвѣтствіе и взаимная зависимость между разными его функціями и слоями. Тѣмъ не менѣе, когда по состоянію общественнаго уклада, матеріальной и моральной культуры даннаго строя, отдѣльныя его функціи и носители рѣзко выдѣлены и отграничены одни отъ другихъ, тогда господство того или другого слоя — военнаго или хозяйственнаго — опредѣляетъ собою всю жизнь страны, ея психологію и бытъ, ея душу и исторію; тогда и милитаристическое господство направляетъ жизнь страны по пути, рѣзко отличному отъ путей господства торгово-промышленнаго. Тогда одна функція, не только руководитъ остальными, но именно за счетъ остальныхъ и можетъ господствовать; тогда расцвѣтъ ея можетъ сопровождаться — въ теченіе нѣкотораго историческаго періода — подавленіемъ остальныхъ, ихъ прозябаніемъ, даже и замираніемъ. Воинская организація можетъ разрастаться (конечно, на ограниченный историческій періодъ) цѣною пришибленности народной жизни, на ея упадкѣ строя свою мощь и своею мощью закрѣпляя общій упадокъ.

Совсѣмъ другая картина развертывается на тѣхъ ступеняхъ общественнаго развитія, когда народная жизнь проявляетъ глубинное единство, взаимопроникновеніе, неразличимость или тѣсную сплоченность своихъ составныхъ функцій и частей. Это можетъ быть единствомъ еще нерасчлененннаго общества, опредѣляемаго непрерывностью своей соціальной ткани; это можетъ быть единствомъ крайне расчлененнаго общества, разслоившагося, полнаго внутренней борьбы и сопротивленій, но именно въ силу этого разслоенія на взаимоборствующія, но взаимосвязанныя, зависимыя и взаимодѣйствующія части, — представляющаго новую ступень интеграціи, новое строеніе усложненной объединенности. Къ первому типу относятся общества ранней, пожалуй — первобытной культуры; ко второму — общество современное, высоко расчлененное и вмѣстѣ съ тѣмъ и крѣпко на крѣпко спаянное.

Я не знаю, многіе ли ощущаютъ вообще какую-то поразительную, глубинную родственность — конечно, лишь въ нѣкоторыхъ формальныхъ основахъ — между столь сложной современной западно-европейской культурой и культурами ранними, «дѣвственными», зачинающими. Я нисколько не хочу отрицать и различныхъ рядовъ упадочничества, усталости, которые проявлялись еще такъ недавно по разнымъ гранямъ современнаго необычайно сложнаго, многоразвѣтвленнаго и разносплетеннаго организма. Здѣсь не мѣсто вскрывать основы этого сосуществованія противоположностей — coincidentia oppositorum — которое даетъ возможность каждому подмѣчать въ одномъ и томъ же матеріалѣ различное сообразно своему вкусу. Въ настоящемъ мѣстѣ я только хочу — и только могу — отмѣтить, что современная западно-европейская культура носила въ себѣ такой порывъ дѣйственной и еще дѣвственной стихіи, такую непочатость возможностей, такую непосредственность, почти наивность творчества, такой смѣлый бѣгъ въ неизвѣданное, но при зтомъ вовсе не устрашающее, а, наоборотъ, богатое обѣщаніями и радостными неожиданностями, — которые свойственны только молодости человѣка и народа. Въ этомъ смыслѣ западная Европа, безъ всякихъ сомнѣній, несравненно моложе странъ отсталыхъ, еще не развернувшихся; она моложе самой себя въ предшествующіе періоды своей собственной культуры, въ свои предыдущіе вѣка. Въ этомъ-то смыслѣ въ ней и чувствуется родство съ тою духовностью, которую можно себѣ рисовать (не скрываю отъ себя, что только съ весьма большою дозой упрощающей условности) на зарѣ человѣческой культуры. Разумѣется, это новое рожденіе происходитъ на совершенно несравнимой культурной ступени; спираль исторіи привела къ той же точкѣ, но только на несравнимой высотѣ. Какъ когда-то (многократно, въ разныхъ мѣстахъ, въ разныя времена и различно) зачиналось строительство культуры на почвѣ готовой, извнѣ данной природы, такъ теперь растетъ новое строительство на новой почвѣ культуры самосозидаемой; человѣческое творчество служитъ основой и предпосылкой человѣческаго творчества, какъ когда-то ими служила природа; человѣкъ строитъ на человѣческомъ, какъ когда-то онъ строилъ на природномъ, на божескомъ. Онъ строитъ на предпосылкахъ, имъ же создаваемыхъ и поддерживаемыхъ, какъ онъ раньше строилъ на предпосылкахъ извнѣ данныхъ; (и можетъ быть, лишь отраженіе этого сказывается и на наиболѣе самодовлѣющемъ творчествѣ — въ мыслительной архитектурѣ, въ философіи, — гдѣ на мѣсто былой метафизики онъ подводитъ самовырабатываемые фундаменты гносеологіи). Въ этомъ смыслѣ, конечно, нѣтъ большаго различія, какъ между складывающимся типомъ современной культуры и культурой первобытной; въ этомъ смыслѣ вся предшествующая нашему времени культура въ существѣ своемъ однотипна съ первобытною и рѣзко отличается отъ нарождающейся. Въ этомъ смыслѣ мы имѣемъ какъ бы два ея этажа, два слоя; и различіе между ними, вытекая изъ намѣченнаго основанія, проникаетъ и распространяется по всѣмъ ея плоскостямъ. Но въ предѣлахъ новаго слоя — западно-европейская культура нашего времени являлась своего рода зачинающей, молодой, своего рода первобытною; и въ этомъ-то и основаніе тѣхъ аналогичныхъ линій, которыя сближаютъ ее съ зачинающею молодостью человѣчества.

Возвращаясь тѣснѣе къ ближайшей темѣ настоящей главы можно отмѣтить двѣ относящіяся сюда черты. Съ одной стороны, это — всенародность современной войны, демократическій характеръ всякаго государственнаго дѣланія въ странахъ западной культуры, будь то дѣланіе мирное или военное. Съ другой стороны, это, именно, выше отмѣченная объединенность жизни — единою высокою техническою культурой, являющейся сейчасъ общею средою жизни всего общества, а не спеціальнымъ достояніемъ одного класса въ отличіе отъ другого. Военное дѣло черпаетъ изъ общаго бассейна человѣчески созданной среды (примѣрно — рельсовая сѣть, телеграфная сѣть, заводская организація, электрическіе распредѣлители, жилищныя скопленія и пр., и пр.), какъ нѣкогда черпало свои дубины и камни изъ непосредственно единой среды природной.

Дѣло теперь не такъ обстоитъ, что народъ живетъ одною матеріальною культурой, привилегированные слои — другою, а для военнаго дѣла имѣется и своеобразная техника. При такой структурѣ военное дѣло, дѣйствительно, было бы дѣломъ специфическимъ, и могло бы — при своемъ господствѣ — милитаризировать и всю культуру. Дѣло обстоитъ теперь такъ, что разные слои народа пользуются совершенно по различному, въ глубочайшимъ образовъ различныхъ степеняхъ, — но все же единымъ общимъ составомъ культурной среды. Освѣщена ли каморка одною пятисвѣчевою лампочкой, или залитъ особнякъ потоками электрическаго свѣта — та же центральная станція работаетъ на каморку и на особнякъ. Посылается ли изрѣдка открытка, или летятъ ежедневно телеграммы и ведутся разногородніе телефонные переговоры — та же почтово-телеграфная организація используется въ обоихъ случаяхъ. Ѣдетъ-ли человѣкъ въ биткомъ набитомъ вагонѣ четвертаго класса, или въ отдѣльномъ купэ перваго, — онъ ѣдетъ по тѣмъ же рельсамъ, и тотъ же пароходъ везетъ эмигранта въ трюмѣ и милліардера въ роскошныхъ салонахъ. Выпивается ли въ прикуску стаканъ чаю или за чашкой мокка цѣдятъ тонкіе ликеры — въ обоихъ случаяхъ предполагается тотъ же международный обмѣнъ со всей его безконечно сложною организаціей. И тѣ же шахты нужны для отопленія рабочей квартирки и для веденія богатѣйшаго предпріятія. И словомъ, общая, единящая среда — хотя уже и не природная, какъ то было раньше, а человѣкомъ созданная и совокупнымъ трудомъ поддерживаемая — лежитъ въ основѣ обще-единенной жизни, хотя по разному используется каждымъ; и только изъ этой общей среды и единой почвы, той самой, которою существуетъ и мирная жизнь общества, — черпаетъ свои средства и военное дѣло.

Иначе было, когда масса жила, положимъ, натуральнымъ хозяйствомъ, военное же дѣло требовало специфической техники; но въ нѣкоторой степени аналогично было, когда и военное и; невоенное дѣло одинаково строились на элементарной обработкѣ природы или на примитивныхъ изобрѣтеніяхъ раннихъ культурныхъ достиженій. И кромѣ того, аналогично и въ тѣ времена тѣсно единенной жизни, всякое значительное достиженіе вызывалось и отражалось на совокупномъ бытіи. Стрѣла и лукъ были, конечно, геніальными техническими созданіями своего времени; появившись въ связи съ нѣкоторымъ высвобожденіемъ, отвлеченіемъ мысли отъ связности съ мускульно-органическимъ ощущеніемъ, они годились столько же для охоты, какъ и для войны, служили общему самоутвержденію племени, его безопасности и обезпеченности; служили и духовному росту личности, росту ея самодовлѣнія въ преодолѣніи пространства. Когда кузнецы научились ковать мечи и щиты, обезопасивъ воиновъ отъ стрѣлъ и вооруживъ ихъ разящимъ металломъ, они въ томъ же процессѣ создавали и орудія мирнаго труда и утварь домашняго обихода; и около защищеннаго и украшеннаго ими очага, за увѣренной работой складывались пѣсни и сказанія, творились эпосъ и миѳы.

Единый резервуаръ жизни, труда и умѣній создавалъ и военное, и мирное дѣло; и въ томъ, и въ другомъ участвовало все племя, то и другое творилось всенароднымъ усиліемъ за общею отвѣтственностью. Далеко ушли мы отъ тѣхъ временъ; но снова общимъ единымъ резервуаромъ культуры создается и мирное, и военное, — плуги и пушки снова куются тѣми же кузнецами; снова къ всенародному приближается и мирное и ратное дѣло, и во всякомъ случаѣ за все болѣе общею отвѣтственностью оно ведется. Я нисколько не восхваляю, я устанавливаю характеръ совершающагося. По самому глубинному существу современности «милитаризмъ» теперь — не подчиненіе гражданской культуры военной, а частичное использованіе въ виду военныхъ задачъ самодовлѣющей мирной культуры. Хорошо ли это или плохо — это вопросъ особый; но это такъ. И съ этимъ одинаково можно считаться, если хочешь бороться съ вытекающими отсюда послѣдствіями и если ихъ принимаешь.

* * *

Я нисколько не имѣлъ выше въ виду утверждать, что въ современности не можетъ быть милитаризма въ привычномъ смыслѣ этого понятія, т. е. такого соотношенія военныхъ и общегражданскихъ задачъ, при которыхъ вторыя оказываются искажаемыми первымъ. Я только думаю, что посколько такой милитаризмъ существуетъ, онъ можетъ существовать лишь въ странахъ слабыхъ въ военномъ дѣлѣ. Впрочемъ, и въ сильныхъ государствахъ онъ можетъ въ извѣстной степени проявляться и даже существенно отравлять ихъ гражданскій обликъ, налагая на него свою печать; но и тамъ онъ лишь ослабляетъ, а не усиливаетъ военную мощь страны. Сильная, побѣдоносная воинская культура въ дѣйствительности возможна лишь тамъ, гдѣ (и посколъ-ко) сильна и расцвѣтаетъ самодовлѣющая культура общегражданская, надстройкой и частичнымъ использованіемъ которой и является культура военная.

II

Милитаризма подлинно самодовлѣющаго (независимаго оть задачъ гражданскаго общества) въ современныхъ условіяхъ нѣтъ и, думаю, и не можетъ быть, развѣ, что въ представленіи писателей — его почитателей, а въ особенности хулителей. Едва ли какой либо государственный дѣятель или крупный дѣятель военный способенъ былъ бы теперь проповѣдывать, а въ особенности осуществлять милитаризмъ ради него самого. Слишкомъ наглядна невозможность его осуществленія, невозможность самаго даже приступа къ его осуществленію внѣ связи со всей полнотой народно-государственной жизни. Съ серьезнымъ милитаризмомъ должно быть соотносительно совокупное народное бытіе — хозяйство, организація, техника, психологія, изобрѣтательность, бытъ — и такъ какъ насильственно его приспособлять нельзя, во всякомъ случаѣ нельзя безъ того, чтобы оно не согнулось, не захирѣло и тѣмъ самымъ не подорвало самаго милитаризма, обезсиливъ его своимъ къ нему приспособленіемъ, — то милитаризмъ можетъ существовать, какъ значительное явленіе, только въ составѣ такой народной жизни, которая сама по себѣ его требуетъ и предопредѣляетъ. Милитаризмъ дѣйствительно значительный и вліятельный можетъ быть не опредѣлителемъ народной жизни, а лишь ея орудіемъ, не руководителемъ народной судьбы, а ея исполнителемъ. Онъ можетъ быть силенъ только, посколько выросши изъ народной жизни, онъ осуществляетъ государственную задачу — мирную жизненную историческую задачу государства. Отсюда слѣдуетъ, что понять смыслъ, значеніе и вѣсъ даннаго милитаризма возможно только опредѣливъ ту служебную роль, которую онъ въ данное время осуществляетъ. Эта роль различна въ современной Франціи и въ довоенной Германіи и потому глубоко различны и производные отъ нихъ ихъ милитаризмы.

Разсматривая оба милитаризма, необходимо отвлечься отъ нѣкоторыхъ внѣшнихъ особенностей, обусловленныхъ историческими условіями, традиціями и поверхностными наслоеніями, мало затрагивающими ихъ существо. Связь съ сословными привилегіями, съ общимъ соблюденіемъ и почитаніемъ соціальныхъ положеній и различій, со всепроникающей продуманной организованностью наложили свою печать на нѣмецкій милитаризмъ, давая въ разныхъ сплетеніяхъ различные его болѣе или менѣе внѣшне знакомыя черты. Въ содержаніи своемъ онъ, очевидно, былъ только воплощеніемъ, отраженіемъ и частнымъ примѣненіемъ общихъ свойствъ германской культуры той же эпохи, какъ она болѣе или менѣе одинаково проявлялась на заводахъ и въ лабораторіяхъ, въ чиновничьихъ канцеляріяхъ, въ громадныхъ Kaufhaus'ахъ или университетскихъ организаціяхъ. Смыслъ его опредѣлился всѣмъ смысломъ германскаго государственнаго бытія.

И точно также должны быть и въ современномъ французскомъ милитаризмѣ внѣшнія черты, опредѣляемыя вліяніемъ и отблесками традицій и современныхъ условій, въ сущности мало существенныя для уясненія его подлиннаго содержанія. Такъ надо отнести долю его проявленій на своеобразное сочетаніе побѣдоноснаго самочувствія съ ощущеніемъ тревоги за себя; надо удѣлить долю и демократической нерасчлененности, ослабленію специфически воинскаго этикета, что такъ неизбѣжно въ современной демократіи. Отсюда та упрощенность, которая подчасъ звучитъ вмѣсто прежней отчеканенной солдатской рѣзкости. Знаменитое слово Бріана, которое вѣроятно нелегко будетъ предано забвенію — схватить Германію за шиворотъ — ярко выражаетъ эти особенности. И тѣмъ не менѣе все это лишь внѣшняя оболочка и не этимъ опредѣляется существо французскаго милитаризма. И оно опредѣляется своей подчиненностью общей государственной задачѣ страны. Характерно въ этомъ отношеніи отмѣтить роль, которую играютъ въ ней побѣдоносные генералы — тріумфаторы. Страною, которая сто лѣтъ привыкла увлекаться генераломъ, поклоняться его успѣху, въ которой еще на глазахъ старшихъ изъ нынѣ живущихъ поколѣній былъ возвеличенъ ничтожный Буланже только для того, чтобы было, съ кѣмъ носиться, которая въ дѣлѣ Дрейфуса допустила отчаянную борьбу, лишь бы не признаться въ ошибкахъ и преступленіяхъ нѣсколькихъ военныхъ, — этой страной сейчасъ управляютъ и представительствуютъ не выдающіеся побѣдители небывалой войны, въ числѣ которыхъ есть навѣрное подлинно замѣчательные люди и государственные организаторы, а обычные прежніе исконные депутаты-адвокаты, отчасти пріумноженные промышленниками. И милитаризмъ осуществляютъ и выражаютъ именно эти статскіе люди, подгоняемые палатой, газетами и толпой. Милитаризмъ есть теперь для Франціи, какъ онъ раньше былъ для Германіи, не дѣло преимущественно военныхъ, а дѣло государства, кѣмъ бы таковое ни управлялось, въ комъ бы оно ни воплощалось; онъ не руководитъ государствомъ, а ему подчиняется, будучи орудіемъ его насущнѣйшихъ задачъ. И вотъ въ отличіи этихъ неотъемлемыхъ государственныхъ задачъ, различныхъ для Германіи довоенной и повоенной Франціи, — и заключается различіе смысла и значенія ихъ милитаризмовъ.

Эти государственныя задачи въ существѣ своемъ были уже намѣчены: для Германіи то была задача творческаго роста страны, находившейся на подъемѣ могучихъ напряженій; для Франціи это задача самообороны, самообезпеченія слабѣйшаго. Въ этомъ смыслѣ вполнѣ справедливо сказать, что для Германіи милитаризмъ былъ стороной и подробностью, орудіемъ общенароднаго наступательнаго движенія, для Франціи — оборонительнаго. Не такъ обстояло дѣло, что германскій милитаризмъ былъ наступательнымъ, а французскій оборонительнымъ, а такъ — что каждый изъ нихъ былъ орудіемъ соотвѣтственно наступающей и самообороняющейся общенародной жизни.

Наступательный милитаризмъ, милитаризмъ, стремящійся иди и войной, тѣмъ самымъ носитъ въ себѣ стремленіе къ разрушенію; милитаризмъ оборонительный, не перекидывающійся на другихъ, а какъ бы выжидающій ихъ у себя для отпора, — начала разрушенія въ себѣ не заключаетъ. Таково соотношеніе, если взять ихъ какъ самодовлѣющіе милитаризмы въ государствахъ, опредѣляемыхъ воинскими задачами. Но существенно мѣняется это соотношеніе, если имѣешь дѣло съ милитаризмами, подчиненными общенародной жизни.

Ибо наступательная общенародная жизнь, наступательная жизнедѣятельность, хозяйственная, культурная и соціальная — несетъ не разрушеніе, а созиданіе, творчество; а оборонительная общенародная жизнь — есть проявленіе застоя, охранительства, во всякомъ случаѣ завершенности историческаго дѣланія. Противоположность наступленія и обороны въ совокупной жизни народа — есть противоположность творчества и завершенности, порыва и удовлетворенія, жажды и сытости, работы и покоя — движенія и застоя. И милитаризмъ, какъ служебное орудіе, будетъ орудіемъ творчества въ наступательномъ государствѣ, будетъ орудіемъ неподвижности въ другомъ.

Не нужно, надѣюсь, подчеркивать, что это противоположеніе я отношу не къ отдѣльнымъ французамъ и нѣмцамъ, и что нисколько я не хочу утверждать, чтобы не было во Франціи творчества и чтобы все было творчествомъ въ Германіи. Я только хочу сказать, что общій тонъ и схема, общее устремленіе и смыслъ культуры французской и французскаго общества опредѣляются ихъ завершенностью въ прошломъ, законченностью и успокоенностью. Общій же тонъ и схема, устремленіе и смыслъ германской культуры и государственности опредѣлялись безогляднымъ созиданіемъ, неограничиваемымъ устремленіемъ, стихійно разливающимся во всѣ стороны напоромъ. Еще отмѣчу во избѣжаніе недоразумѣній, что отсюда не слѣдуетъ, что это соотношеніе было предопредѣлено въ характерѣ народовъ; быть можетъ, черезъ нѣкоторое время при дальнѣйшемъ неискаженномъ протеченіи событій, исчерпавъ силу своего напора, Германія также пришла бы — хотя и въ другомъ родѣ — къ состоянію уравновѣшенности и къ задачѣ охранительства; нѣкогда и Франція была страной бьющей черезъ край жизненности и въ концѣ концовъ пароксизмъ таковой — а кто знаетъ, быть можетъ, даже ея возвратъ, былъ бы мыслимъ и при какихъ либо непредвидѣнныхъ сочетаніяхъ будущаго. Но въ настоящую эпоху соотношеніе было именно таково и не случайно было таковымъ, а глубоко обоснованнымъ въ исторіи и въ сложившемся духѣ народовъ.

* * *

На обычное воспріятіе французскаго народнаго характера такое представленіе можетъ казаться неожиданнымъ и противнымъ дѣйствительности: традиціонное пониманіе французовъ, какъ будто подкрѣпляемое всей исторіей послѣднихъ полутора вѣковъ, проявляетъ ихъ революціонерами не въ одной лишь политической области; нѣмцы же, безспорно, искони революціонерами быть не умѣли. Но если процессъ революціи въ объективномъ своемъ протеченіи одинаковъ или близокъ, гдѣ бы онъ ни происходилъ, то психологія революціонности можетъ быть чрезвычайно разнообразной; этимъ понятіемъ одинаково можетъ быть охвачена и логизирующая разсудочность отрицающей критики, и мистическая настроенность туманныхъ ожиданій, и разудалость бунтарства, и озлобленная систематичность тупицы. Навѣрно во всякой исторической революціи соприсутствуютъ всѣ эти типы, но въ разныхъ пропорціяхъ; и въ разныя эпохи или у разныхъ народовъ преобладающимъ и налагающимъ свою печать является какой либо одинъ изъ нихъ. Конечно, настроеніе революціонизма противоположно сознанію удовлетворенности и завершенности; но и строительнаго творческаго начала въ немъ обыкновенно не много; скорѣе всего, въ немъ субъективно дѣйствуетъ сила разрушенія и отрицанія. И революціонизмъ можетъ приводить къ творчеству, но отнюдь его не предполагаетъ непремѣнно. Созиданію же естественно исходить изъ существующаго; оно вызываетъ волевое напряженіе, утверждающее, а не отрицающее. Можно также и утверждающимъ развитіемъ, творческимъ осуществленіемъ придти къ новому, необывалому и оригинальному, — къ снятію исходной точки, хотя и безъ воли къ ея устраненію. Ибо устранить исходное возможно отнюдь не только разобравъ его, но и застроивъ; да и разобрать можно въ процессѣ стройки. Во всякомъ случаѣ воля революціонизма направлена въ первую голову на устраненіе, а не на созиданіе; во всякомъ случаѣ на созиданіе путемъ устраненія, а не на устраненіе путемъ созиданія. Въ нѣкоторомъ смыслѣ можно сказать, что революціонизмомъ подчасъ можетъ стать и стремленіе къ новому, къ иному, къ творческому — но именно это и возможно только въ насыщенномъ обществѣ. Не насыщенное творитъ положительно, насыщенное — даже для творчества — должно разрушать.

Но и помимо этого, суть въ томъ, что и самый французскій революціонизмъ не такъ исчерпывающе безспоренъ, какъ это можетъ казаться съ перваго взгляда. Роменъ Ролланъ гдѣ то говоритъ, что во Франціи двѣ души и неожиданно просыпается и выступаетъ наружу одна, казавшаяся отсутствующей, когда засыпаетъ другая. Оставимъ здѣсь въ сторонѣ вопросъ о подосновѣ такой множественности народнаго характера: идетъ ли рѣчь о разныхъ расовыхъ этническихъ типахъ — о гальскомъ и франкскомъ, загрунтованныхъ общероманской традиціей — которые перемежаясь овладѣваютъ руководствомъ страны; идетъ ли рѣчь о разныхъ климатическихъ вліяніяхъ сѣверо-востока и югозапада (не былъ ли вѣкъ революціонизма вѣкомъ гальскаго юга-Марселя и Жиронды въ противоположность германскому сѣверу и востоку). Какъ бы то ни было, для Франціи исторической ужъ во всякомъ случаѣ характерно на ряду съ революціонизмомъ и нѣчто другое, едва ли не противоположное ему. И характерно не только сейчасъ, не только одновременно съ эпохой революціонизма, но еще ярко и явно до нея. Уравновѣшенная размѣренность — мѣра и вѣсъ — закругленность, законченность, отмѣренность, академизмъ и классицизмъ. Парки Людовиковъ, единицы измѣренія физиковъ, единства трагедіи, взвѣшенность языка предшествуютъ и соприсутствуютъ, какъ нѣчто болѣе глубокое и опредѣляющее, — французскому революціонизму. Самый революціонизмъ, можетъ быть, — лишь бросающаяся въ глаза, но все же поверхностная и во всякомъ случаѣ производная функція отъ живости характера, особенностей историческаго момента, внутренней изжитости культуры и раціонализма мышленія. Раціонализмъ — какъ будто характерная и глубокая черта французской духовности, хотя разумѣется есть въ ней также и другое — мистика германскаго типа, столь внятно заговорившая снова въ послѣднее время. Раціонализмъ этотъ — внѣшняго, зрительнаго типа (преобладающее искусство Франціи революціоннаго вѣка — не музыка, а живопись) — даетъ подходъ извнѣ, напр., въ искусствѣ изображенія души даетъ внѣшнюю соціальную ея изображаемость (въ романѣ и частью въ музыкѣ въ отличіе отъ выразительной музыки германской). Зрительный раціонализмъ даетъ геометрію, соразмѣрность частей и ихъ обозримую симметрію — все характерныя для французовъ вещи — и тяготѣетъ къ закругленной законченности, къ обозримо завершенному предѣлу. Но вмѣстѣ съ тѣмъ раціонализмъ запросовъ, геометрія требованій въ приложеніи къ ирраціональной фактичности человѣческой жизни приводитъ къ ея отрицанію и отверженію, къ построеніямъ ея заново по чертежамъ, къ извнѣшней ея формальной перестройкѣ въ ущербъ внутреннему содержательному развертыванію. Вмѣстѣ съ тѣмъ подвижность характера безъ устремленія въ даль даетъ разрядъ энергіи внутри страны вмѣсто устремленія ея наружу. Настроеніе революціонизма такимъ образомъ и можетъ — при опредѣленныхъ соціальныхъ условіяхъ — оказаться производнымъ отъ духовнаго раціонализма — при южной экспансивной живости, не находящей выхода, направленнаго на обозримую завершенность, достигнутую и превзойденную въ долгомъ историческомъ процессѣ.

Какъ бы то ни было, эта законченность безспорно сказывается во всевозможныхъ крупныхъ и мелкихъ чертахъ жизни, — на историческомъ отступленіи Франціи передъ Англіей въ дѣлѣ міровой колонизаціи, на сравнительной неприспособленности по сравненію съ итальянцами къ хозяйственному использованію колоній и въ наше время, въ малой промышленной экспансивности, въ фактѣ и психологіи рантьерства, въ сравнительно маломъ туризмѣ, въ изсяканіи элементарной органической жизненности. Къ тому же за полтораста лѣтъ Франція оказалась обезкровленной и потрясенной революціями и войнами; сугубо потрясенной и обезкровленной небывалой послѣдней войной. Исторически насыщенная и законченная, политически и соціально удовлетворенная, слабая и побѣдоносная она въ слабости имѣетъ стимулъ, а въ побѣдѣ видитъ возможность навсегда себя обезпечить. Самообезпеченіе — вотъ задача, въ которой совпалъ историческій запросъ Франціи данной эпохи съ субъективнымъ привычнымъ настроеніемъ ея гражданъ — настроеніемъ рантьерства. Конечно, задача обезпеченія своего будущаго шире рантьерства въ тѣсномъ смыслѣ слова; вся система государственнаго пенсіонерства съ одной стороны и рабочаго, а также и иного, страхованія съ другой — преслѣдуетъ ту же задачу. Задача охраны добытаго, пріобрѣтенныхъ правъ и обезпеченія въ будущемъ достиженіи прошлаго — коренится глубоко въ духовныхъ основахъ культуры, достигшей опредѣленной степени завершенности. Молодость, творчество, давая напряженность — не ищутъ внѣшней обезпеченности своего будущаго, ибо носятъ ее въ себѣ, въ своей творящей силѣ, переживаемой въ ея жизненности и не представимой въ ея изсякновеніи. Нужно выйти изъ непосредственно наивной погруженности въ творчество, нужна извнѣшняя оглядка на него, на его судьбы, превратности и крушенія для того, чтобы поставить задачу внѣшняго обезпеченія его результатовъ. Въ иной плоскости мы имѣемъ тотъ же процессъ и въ области отвлеченнаго мышленія: по завершеніи метафизической стадіи наступаетъ стадія гносеологическаго мышленія, задача провѣрки его предпосылокъ съ главной, быть можетъ, цѣлью — обезпеченія опредѣленныхъ его результатовъ. Этотъ сдвигъ отъ метафизическаго творчества къ гносеологической провѣркѣ и обезпеченію сотвореннаго — какъ признакъ и проявленіе нѣкоторой культурной завершенности, преобладаніе рефлекса на содѣянное, недовѣріе къ дальнѣйшему творчеству, даже, пожалуй, неисканіе его получаетъ особо типичное выраженіе въ психологіи рантьерства. И всецѣло этой задачей проникнуто отношеніе Франціи къ ликвидаціи войны. Дѣло не только въ рантьерствѣ финансовомъ, въ желаніи нѣмецкими платежами обезпечитъ свой бюджетъ; дѣло глубже — въ желаніи на крови, лишеніяхъ и ущербахъ войны построить навѣки свою государственную обезпеченность; получить историческую ренту вѣчной государственной неуязвимости — на жертвы и усилія войны. Та психологія мѣщанства въ государственности, о значеніи которой для Антанты шла рѣчь въ другомъ мѣстѣ, обостряется во Франціи до чрезвычайной выпуклости — въ форму мѣщанства рантьерскаго. Устроить такъ, чтобы уже навсегда быть государственно обезпеченнымъ — такова задача Франціи; изъ нея вытекаетъ тяга обезсилить, до конца доканать, поставить отъ себя въ неотмѣнимую зависимость бывшаго врага.

* * *

Эту цѣль обезпеченія разъ добытаго положенія преслѣдуетъ и французскій милитаризмъ. Положеніе Франціи въ мірѣ защитное, оборонительное и орудіемъ ея охранительства и самообезпеченія является ея милитаризмъ.

Милитаризмъ наступательный разрушительнѣе милитаризма оборонительнаго; но вопреки поверхностной кажимости милитаризмъ, какъ орудіе самосохраняющейся культуры, зловреднѣе и разрушительнѣе милитаризма, какъ орудія культуры наступательной и разливающейся; зловреднѣе и разрушительнѣе не случайно, а въ своемъ существѣ, въ своемъ имманентномъ напряженіи. Ибо культура наступательная, разливаясь, сталкивается съ уже установленными, закрѣпившимися, отстоявшимися и даже застывающими цѣнностями и обществами; тревожитъ ихъ, вызываетъ въ нихъ опасеніе и противодѣйствіе, вызываетъ въ нихъ тревогу и отпоръ. Ей нужна сила для того, чтобы предохранить себя отъ противодѣйствія испуганныхъ за свое господство или безтревожное существованіе, для того, чтобы обезпечить возможность своего творческаго распространенія. Впрочемъ, ей сила можетъ быть нужной и не только для обезпеченія своего наступленія отъ противонаступленій, но и для того, чтобы самочинно прокладывать себѣ дорогу, освободить поле для своего возможнаго строительства. Солдатъ не только служитъ здѣсь охраной купцу, инженеру, рабочему и ученому, онъ еще можетъ выступать впередъ для того, чтобы расчистить тѣмъ путь. Милитаризмъ, какъ орудіе наступательной культуры, можетъ быть и агрессивнымъ ея проводникомъ. Тѣмъ не менѣе есть въ немъ, посколько за нимъ дѣйствительно стоитъ наступательная культура, — внутреннее мѣрило и ограниченіе агрессивности. Я говорю, конечно, о тенденціи, ему присущей, не о всегда возможныхъ конкретныхъ разбѣгахъ и преувеличеніяхъ. Этимъ внутреннимъ мѣриломъ и ограниченіемъ служитъ именно творческая наступательность цѣлаго общества. Общество живетъ самочувствіемъ своихъ задачъ, оно эти задачи и преслѣдуетъ; въ мѣру этихъ задачъ оно и прокладываетъ себѣ путь. Гдѣ нѣтъ задачъ, нѣтъ и стимуловъ агрессивности, нѣтъ и основы для нея, потому что наступательная энергія направляется въ другія мѣста. Гдѣ есть задача, для осуществленія которой имѣются и сознаются силы и возможности, тамъ въ мѣру ихъ и производится давленіе на окружающихъ. На большее нѣтъ не только надобности, нѣтъ и охоты, нѣтъ и возможности, — посколько задачи сами по себѣ велики, соблазнительны и увлекающи. Могутъ быть соблазны и запросы отдѣльныхъ государственныхъ силъ на агрессивность сверхъ мѣры, но здоровье растущаго организма изнутри справляется съ такими излишествами. Яркимъ воплощеніемъ этихъ отношеній служитъ политика Бисмарка, отказавшагося отъ приращеній за счетъ побѣжденной Австріи и сокращавшаго военныя вожделѣнія къ побѣжденной Франціи. И нельзя же отрицать, что отнятое у Франціи въ семидесятомъ году, какъ прежде у Польши, было использовано производительно, творчески и органи-чески. Здѣсь отнимаемое и разрушаемое разрушается и отнимается въ соотвѣтствіе съ ощущаемымъ или и осознаваемымъ творческимъ заданіемъ, дающимъ обоснованіе агрессивности въ обоихъ отношеніяхъ — и какъ стимулъ ея, и какъ ея предѣлъ.

Есть и еще особенность въ агрессивности наступательной культуры, служащая ей оправданіемъ. Конечно, разрушаемое ею или отторгаемое не виновато, что попало въ предѣлы ея распространенія и законно отстаиваетъ себя, сопротивляясь наступающей культурѣ; оно при этомъ вызываетъ сочувствіе и поддержку. Существующее и вообще носитъ въ себѣ право на дальнѣйшее существованіе, какъ силы, рвущіяся за свои границы, носятъ въ своемъ порывѣ право ихъ перешагнуть. Столкновеніе съ точки зрѣнія частныхъ столкнувшихся воль неразрѣшимо споромъ, неразрѣшимо иначе, какъ трагическимъ фактовъ. Но если отвлечься отъ частныхъ воль, вступившихъ въ столкновеніе, и стать въ плоскость того общаго, что связуетъ воедино даже и враждебно столкнувшихся (въ данномъ случаѣ по отношенію къ Франціи и Германіи — стать на точку зрѣнія Европы), то есть оправданіе въ разрушеніи, когда оно производится во имя созидающей мощи. Это то оправданіе, которое такъ раздражало союзниковъ, когда въ устахъ нѣмцевъ имъ покрывалось поврежденіе, или уничтоженіе памятниковъ старины, происходившее отъ военныхъ дѣйствій: способностью возводить памятное для будущаго. Въ общей формѣ оправданіе здѣсь въ томъ, что цѣнности разрушаются во имя цѣнностей, цѣнности прошлаго во имя цѣнностей будущаго, цѣнности остановившіяся во имя растущихъ, останки во имя зародышей; оправданіе въ томъ, что отторгаемое включается въ организмъ, не разбухающій за его счетъ, а растущій. Оправданіе въ томъ, что жизнь не уничтожается, а поглощается жизнью же, что за счетъ поглощаемаго происходитъ ростъ. Смерть наносится ради жизни, и не ради выживанія, а ради расцвѣта. Страдающему естественно и законно сопротивляться своей гибели; но эта гибель, если ужъ происходитъ, получаетъ и созидательный смыслъ.

Этого созидательнаго смысла нѣтъ при милитаризмѣ, какъ орудіи самосохраненія. Его задача— не проложить путь для роста, а охранить существованіе; отсюда двойная противоположность милитаризму наступательной культуры: во первыхъ, онъ не имѣетъ внутренняго мѣрила своимъ разрушеніямъ, во вторыхъ его разрушеніе не есть претвореніе въ новыя цѣнности, а — разрушеніе чистое. Внутренняго мѣрила онъ не имѣетъ потому, что его не имѣетъ самая задача самообезпеченія, по существу своему задача отрицательная и неопредѣленная. Можно себя обезпечивать отъ уже явныхъ и угрожающихъ опасностей; но опасность вѣдь не есть нѣчто наступившее, а только возможность; возможности же всегда и вездѣ неограниченны. Задачи наступленія предопредѣляются изнутри опредѣленной наличностью силъ и запросовъ; задача оградить себя опредѣляется извнѣ — неопредѣленными возможностями угрозъ и рисковъ. Первыя опредѣленны и ограниченны, вторыя — безпредѣльны, неисчерпываемы и всепоглощающи.

Въ обычномъ ходѣ исторіи народы противодѣйствуютъ только наиболѣе явнымъ опасностямъ, уже назрѣвшимъ, уже переходящимъ въ осуществленіе. Здоровые народы видятъ главную гарантію своего будущаго въ собственной силѣ, въ собственномъ ростѣ. Но представимъ себѣ положеніе народа, съ одной стороны чувствующаго себя въ состояніи завершенности и не склоннаго въ собственномъ дальнѣйшемъ ростѣ и напряженіяхъ искать своего обезпеченія, при томъ народа, жаждущаго безтревожнаго существованія; народа къ тому же, уже произведшаго нечеловѣческія напряженія и алчущаго избѣжать ихъ повторенія, народа, наконецъ, находящагося въ обладаніи побѣды и неоспоримой, никогда уже неповторимой мощи. Здѣсь разрушительность его самозащиты достигаетъ крайнихъ предѣловъ, ибо онъ ищетъ себя обезопасить навсегда. Онъ будетъ напряженно и подозрительно высматривать всѣ возможности новыхъ угрозъ, будетъ использовывать столь исключительное и столь дорого оплаченное положеніе, чтобы ихъ до дна вытравлять, чтобы не допустить и предупредить самое ихъ появленіе. Конечно, и здѣсь давленіе не будетъ безпредѣльнымъ, но его границы опредѣлятся только внѣшнимъ сопротивленіемъ, а не опредѣленностью внутренняго содержанія; и милитаризмъ на службѣ такой самозащиты будетъ безпощаденъ, ибо будетъ направленъ на вытравленіе возможностей, а не на осуществленіе потенцій.

Но онъ будетъ не только изнутри неограничиваемымъ, онъ будетъ и вовнѣ безъ возмѣщенія мертвящимъ. Ибо онъ будетъ отторгать и уничтожать не съ тѣмъ, чтобы нѣчто стало, а только съ тѣмъ, чтобы чего либо не было; его задача уничтожать не только — и даже не столько — нѣчто сущее, а то что могло бы быть и что, ставъ дѣйствительнымъ, могло бы стать угрожающимъ его существованію. Во имя существующаго онъ обреченъ устранять назрѣвающее. Онъ грѣшитъ не только противъ настоящаго, но и противъ будущаго, не только противъ осуществленнаго, но и противъ осуществимаго, не только противъ жизни, но и противъ рожденія.

Такъ оборачивается соотношеніе милитаризмовъ наступающей и обороняющейся культуръ.

Вотъ почему несравнимо зловреднѣе и губительнѣе милитаризма растущей культуры милитаризмъ культуры обороняющейся, завершенной. Вотъ откуда получился тотъ фактъ, который еще недавно казался бы неправдоподобнымъ пародоксомъ: милитаристически побѣдоносная Франція, своей гегемоніей подавляющая и губящая Европу.

 

1. ВИНОВНАЯ ДОБЛЕСТЬ

Выводы предыдущихъ главъ въ примѣненіи къ Германіи не только должны были бы показаться парадоксальными, въ былые военные и ближайшіе повоенные годы, но могутъ показаться таковыми еще и въ наши дни. Оставимъ въ сторонѣ ту проповѣдь, касавшуюся германскаго звѣрства, германской культурной недостойности, отсталости и виновности въ войнѣ, которая во всемъ мірѣ велась Антантой, и къ которой въ общемъ весь не германскій міръ примкнулъ; оставимъ эту область безъ разсмотрѣнія и безъ критики, потому что едва ли она еще въ томъ своемъ военномъ обличій многими поддерживается и многими раздѣляется, — хотя безспорно еще живетъ въ безчисленныхъ душахъ, какъ отголосокъ или замедляющаяся инерція. Проходятъ годы и остываетъ реакція объективной обиды на несправедливость, на развращающее обманываніе неразбирающихся «малыхъ сихъ» культуры, на весь тотъ грѣхъ совѣсти и мысли, который осквернилъ европейскій, пожалуй, можно сказать міровой духъ военной пропагандой. Когда то — въ тѣ годы, когда она производилась — не было предѣла сдавленному возмущенію, не было достаточно презрѣнія къ неумѣнію и нежеланію съ врагомъ вести борьбу, сохраняя къ нему — т. е. собственно къ себѣ — уваженіе; и даже не къ нему и не къ себѣ, а къ объективности. И хотѣлось запечатлѣть паденіе и ничтожность духа въ поученіе и предупрежденіе будущимъ поколѣніямъ, хотѣлось сохранить какъ свидѣтельство овладѣвшей людьми слѣпоты, образцы тѣхъ явныхъ нарушеній очевидности, которыя, обосновываемыя мыслителями, воспѣваемыя поэтами, проповѣдуемыя публицистами, воспринимались людьми, вообще говоря способными на разсужденіе и на созерцаніе, какъ безспорная истина. И тогда было ясно, что вотъ пройдутъ года, и люди и сами не повѣрятъ тому, что говорили и утверждали на всѣхъ перекресткахъ, какъ неоспоримое; ясно было, что какъ ни въ чемъ не бывало они отрекутся и даже позабудутъ отречься, проснувшись какъ бы невинными и свободными отъ груза собственныхъ утвержденій, отъ отвѣтственности за разлитой ядъ. И хотѣлось недопустить этой безотвѣтственности, закрѣпить за каждымъ не только его житейскіе поступки, но и поступки его духа — его слова; и когда наступитъ время — предъявить жестокое обвиненіе ради очищенія подвергнутой отравѣ души.

Но нѣтъ, они правы тѣ, кто не боятся отвѣтственности за участіе или даже за вызовъ массовыхъ помраченій. Только отравленность остается, только послѣдствія; сама же отрава исчезаетъ и люди забываютъ о бредѣ, обуявшемъ ихъ — даже и тогда, когда видятъ разбитыя въ бреду зеркала; забываютъ объ отравителяхъ и снова, какъ ни въ чемъ не бывало, готовы прислушиваться къ нимъ, къ ихъ новымъ рѣчамъ, довѣряя имъ въ соотвѣтствіи болѣе съ новыми страстями и алканіями, нежели со старымъ опытомъ. И даже у тѣхъ, кто переболѣлъ страданіемъ зрячести и томился жаждой духовнаго возмездія — пропадаетъ охота возвращаться къ старымъ обманамъ. Къ чему? Современникъ спѣшитъ къ отвѣтственности сегодняшняго дня, предоставивъ вчерашній будущему историку; а тотъ въ своемъ трудѣ посвятитъ имъ обстоятельное примѣчаніе, а, можетъ быть, даже и цѣлый отрывокъ въ текстѣ. Скучно возвращаться къ старымъ отвѣтственностямъ, когда каждый день даетъ начало новымъ; и ужъ во всякомъ случаѣ неохота возвращаться къ разоблаченію старыхъ содержаній, не столько даже разоблаченныхъ, сколько просто отметенныхъ движеніемъ жизни.

Но отъ затихшаго бреда остались упорные слѣды. А такъ какъ противъ Германіи былъ весь міръ и такъ какъ Германія побѣждена и, какъ всегда, исторія отливаетъ свои оцѣнки по образцамъ побѣдителя, то сужденія его получаютъ шансы сохранить свой вѣсъ и на будущее. Знаменательно, что они получаютъ распространеніе и среди побѣжденныхъ. Ибо въ томъ одно изъ свойствъ пораженія, что оно не только/ физически и соціально, но и морально подчиняетъ побѣжденнаго торжествующему противнику.

Отношеніе къ Германіи, конечно, характерно измѣнилось за эти годы; вѣроятно, оно смягчилось у всѣхъ, во всякомъ случаѣ, если и сохраняется прежнее отношеніе отдѣльныхъ слоевъ и лицъ, оно теряетъ свой міровой авторитетъ. Едва ли будетъ ошибкой отмѣтить, что въ среднемъ постепенно получаетъ преобладаніе точка зрѣнія, опредѣляемая приблизительно такими двумя мотивами: съ одной стороны не такъ уже велика и въ особенности исключительна была виновность Германіи въ вызовѣ и веденіи войны, а съ другой стороны — не лучше и другіе, какъ это обнаруживается въ ихъ поведеніи въ эпоху, послѣдовавшую за побѣдой. Оказывается, что «всѣ хороши» — таково приблизительно, если не господствующее мнѣніе, то во всякомъ случаѣ мнѣніе наиболѣе безпристрастное, благонастроенное на справедливость, на хладнокровную разсудительность. Былые грѣхи Германіи, пожалуй, признаваемые и абсолютно преувеличенными, ей даже готовы отпустить въ силу грѣховности ея обвинителей; поведеніе ея враговъ бросаетъ ex post смягчающій отблескъ на ея прегрѣшенія. Конечно, молъ, правота, правда, прогрессъ и идеалы были на сторонѣ Антанты; но посмотрите, какъ она сама съ ними поступала, когда получила возможность ихъ осуществлять, — вотъ какова природа человѣческая. И въ сущности весьма близокъ къ этому широко распространившійся и среди нѣмцевъ взглядъ; передовая нѣмецкая мысль, отрицая исключительную виновность своей родины, взываетъ противъ Антанты къ ея же принципамъ, тѣмъ самымъ ихъ санкціонируя. Но даже и уязвленный націоналистическій патріотизмъ, оправдывая себя, собственно какъ будто также склоняется къ родственнымъ построеніямъ, лишь перенося обнаружившуюся въ побѣдѣ грѣховность Антанты и на прошлое, и въ этомъ усматривая оправданіе, обоснованіе неизбѣжнаго своего прошлаго поведенія; Германія имѣла-де право такъ поступать, какъ поступала, и всѣ обвиненія лицемѣрны, ибо вотъ каковыми оказались ея враги и вотъ какъ они все равно поступили бы, если бы Германія не сдѣлала попытки себя отстоять противъ ихъ козней. Приблизительно таково кажется мнѣ разсѣянное ощущеніе, сказывающееся въ словахъ и интонаціяхъ, въ строкахъ и между строкъ.

И если вѣрно, что приблизительно таковъ, хотя бы и не всеобщій и не господствующій, но во всякомъ случаѣ наиболѣе благопріятный для Германіи и безпристрастный взглядъ, то приходится отмѣтить, что выводы предыдущихъ главъ идутъ въ разрѣзъ съ нимъ, какъ они шли бы въ разрѣзъ и съ идеологіей военнаго времени. При томъ они идутъ въ разрѣзъ не съ точки зрѣнія «національнаго эгоизма» Германіи, который можетъ въ сущности принять всѣ обвиненія враговъ и все же не считаться съ ними, становясь на эгоцентрическую точку зрѣнія собственнаго блага; который можетъ въ происшедшемъ видѣть неудавшееся самоосуществленіе, отрицательная сторона котораго въ томъ, что оно не удалось, а не въ томъ, что оно — удавшись — причинило бы другимъ величайшее зло. Намѣченная здѣсь точка зрѣнія безконечно далека отъ такого германскаго эгоцентризма. Я подхожу къ затронутымъ вопросамъ исключительно съ точки зрѣнія общей, съ точки зрѣнія идей, какъ и ставила вопросъ идеологія Антанты; но хочу съ этой точки зрѣнія подходить къ реальности, не ограничиваясь словесными, а тѣмъ болѣе — устраняя лицемѣрные выводы. Мол точка зрѣнія идейнаго реализма и именно она и приходитъ въ противорѣчіе съ кажущимся наиболѣе распространеннымъ и благожелательным!» представленіемъ нашего времени.

Дѣло именно не въ томъ, что Германія дѣйствовала, какъ и всякій другой народъ въ предѣлахъ своего національнаго эгоизма; дѣло не въ томъ, что идейность была у Антанты — правильная, но осуществленіе не лучшее, чѣмъ у Германіи. Дѣло въ томъ, что именно Германія стояла на объективно творческой и прогрессивной позиціи, а Антанта на регрессивной или пассивно-охранительной. Дѣло въ томъ, что послѣдняя основа исключительнаго развала Европы — не только военнаго, но и повоеннаго — заключается въ пораженіи, испытанномъ одной изъ сторонъ въ небывалой борьбѣ, и именно что пораженіе потерпѣла сторона исторически, объективно носившая въ себѣ движеніе Европы; что европейское будущее побѣждено европейскимъ прошлымъ — при содѣйствіи мірового настоящаго. Будущее Европы побѣждено ея прошлымъ, — оно не только оказывается отсѣченнымъ, но еще на развалинахъ торжествуетъ сила, въ настоящую эпоху неприспособленная строить и ставящая задачей — возстановить невозстановимое.

Таковъ выводъ предыдущихъ разсужденій, но собственно такова же и непосредственная интуиція происшедшаго. Когда побѣждаютъ, на войнѣ или гдѣ бы то ни было, силы строительныя, творческія, носительницы будущаго, какъ бы онѣ ни были истомлены и ослаблены борьбой и побѣдой, онѣ получаютъ благодаря ей непосредственную возможность самоосуществленія для дальнѣйшаго строительства. Ихъ побѣда означаетъ устраненіе враждебныхъ имъ, т. е. враждебныхъ поступательному творческому движенію, препятствій; и потому развалины не столько загромождаютъ путь, сколько освобождаютъ его отъ труднѣе преодолимыхъ препятствій.

Хотя и усталыя, побѣдившія силы получаютъ свободу развертыванія и бросаются въ него, какъ потокъ, снесшій плотину, — стихійно безъ передышки. Строительство начинается и происходитъ незамѣтно, гдѣ и какъ, потому что побѣдило и торжествуетъ начало строительное. Даже усталые и изнеможенные чувствуютъ освобожденіе; новая жизнь предчувствуется, даже еще и не сказываясь. Мы же стоимъ въ безвыходномъ недоумѣніи на перепутья нѣсколькихъ тупиковъ, и явнымъ образомъ ищемъ разрѣшенія — не въ продолженіи побѣднаго пути, а въ томъ, чтобы раздѣлать хоть часть содѣяннаго. Поразительно, что въ этомъ отношеніи сказывается глубокое внутреннее соотвѣтствіе между послѣдствіями великой европейской войны и глубокой всероссійской смуты, — и тамъ разрушеніе не даетъ ни освобожденія силъ, ни выхода, — а чистое разрушеніе, и тамъ оно приводитъ не къ возможностямъ новыхъ построеній изъ полученнаго, а къ необходимости раздѣлать сдѣланное, и тамъ — не движеніе впередъ, а возвращеніе вспять.

* * *

Выше уже пришлось говорить о передовомъ положеніи Германіи за послѣдній полувѣкъ. Я знаю, что не мало нѣмцевъ нынѣ въ общемъ упадкѣ пораженія готовы это отрицать или не усматривать; я знаю возраженіе, что Германія занималась и выдается преимущественно организаторскими способностями, систематическимъ развитіемъ тѣхъ идей, которыя въ своихъ творческихъ зачаткахъ зарождались въ геніальныхъ интуиціяхъ другихъ. Я не стану разсматривать этихъ рядовъ мыслей, ибо они не относятся къ существу настоящаго вопроса. Вѣрно ли это или невѣрно относительно личной геніальности, это нисколько не касается темы — о нѣмецкой государственно-культурной значимости, ибо въ послѣднемъ вопросѣ дѣло идетъ не объ индивидѣ, а о коллективѣ. И потому здѣсь существенно сравнивать не отдѣльныя индивидуальныя достиженія, а достиженія коллективныя. Для оцѣнки общаго уровня народа достаточно отмѣтить, что онъ вообще — въ какіе либо моменты, въ какихъ либо областяхъ — достигалъ вершинъ культурнаго творчества. Въ этомъ смыслѣ Гете, Кантъ, Бетховенъ, противопоставляемые современной Германіи — непротивопоставимы ей, а наоборотъ служатъ вмѣстѣ съ Бисмаркомъ или Гаусомъ, Лютеромъ или Лейбницемъ ключомъ къ ея уразумѣнію. Разъ гдѣ то достигнутъ максимумъ — этого достаточно для общаго признанія максимальности; остальное — пусть даже спаденіе въ тѣ или иныя эпохи, или слабость тѣхъ или иныхъ категорій — служитъ уже не оцѣнкѣ суммарной высоты, а характеристикѣ относительныхъ способностей и пониманію кривыхъ временнаго измѣненія. Но дѣло и не въ этомъ. Дѣло не въ способностяхъ народа, а въ его функціи въ данную эпоху. И слѣдовательно именно вопросъ не въ лицахъ, а въ коллективѣ, въ совмѣстной работѣ, а не въ индивидуальныхъ откровеніяхъ. Только объ этомъ — и уже во всякомъ случаѣ преимущественно объ этомъ — идетъ рѣчь, когда ставятъ вопросъ о творческой роли народа. И потому то, что данный народъ своимъ трудомъ выращиваетъ и духовные зародыши другихъ народовъ, — менѣе всего можетъ служить ему укоромъ; наоборотъ, быть можетъ больше всего другого это и подтверждаетъ его строительную — не только за себя, но и за другихъ — роль, если онъ не только свои собственные, но и чужіе задатки доводитъ до общезначимаго использованія и осуществленія. И именно эта роль выпала Германіи за послѣднія десятилѣтія, и именно эту роль играли въ былыя эпохи Англія или Франція. И эти двѣ страны не у однихъ себя черпали толчки и зерна своихъ достиженій; всякая великая культура неизбѣжно не только имѣетъ свои истоки у другихъ, но и безъ боязни изъ нихъ черпаетъ, не опасаясь тѣмъ потерять свое лицо. Она остается великой, посколько почерпаемое отовсюду претворяетъ въ своемъ синтезѣ въ цѣнности, общезначимыя въ данную эпоху. И у Германіи были въ былыя эпохи геніальныя достиженія, и другія страны заимствовали таковыя у постороннихъ народовъ; и тѣмъ не менѣе въ эти былыя эпохи именно другія страны являлись тѣмъ тиглемъ, въ которомъ синтезировалось образцовое творчество эпохи, черезъ который основныя цѣнности должны были пройти, чтобы достичь своего рѣшающаго значенія. Было бы преувеличеніемъ сказать, что точно такую роль играла Германія въ послѣдніе полвѣка; слишкомъ общимъ стало къ этому времени то, что можетъ быть названо обще-европейскимъ характеромъ культуры; во многихъ областяхъ д Парижъ, и Лондонъ сохраняли свое былое значеніе. Было бы ни съ чѣмъ несообразнымъ утверждать, будто Германія вытѣснила или заслонила собой европейскую культуру, — да и не это смыслъ и задача творческаго народа въ его творящую эпоху. Достаточно того, что въ этой со-вокупной европейской культурѣ — въ которой на ряду съ тремя главными частичными культурами неустанно работали, и воспринимая, и внося свою лепту, и меньшіе и малые народы, въ которую вливалась и Россія, въ руслѣ которой росла и Америка, — Германія во многихъ отношеніяхъ стояла впереди. Не то было бы существенно, чтобы она изъ себя создавала все самое новое, а то, что она на своей плавильнѣ претворяла свое и чужое въ формы для данной эпохи образцовыя, передовыя, что къ ней приходили учиться, и что она свою выработку и свой духовный законъ распространяла вокругъ себя. Германскому шовинизму могло бы хотѣться быть единственнымъ въ верховномъ культурномъ строительствѣ; германскому самолюбію можетъ быть непріятно, что изъ его творчества невытравимы геніальныя интуиціи другихъ народовъ и что, быть можетъ, даже въ его собственной работѣ неотдѣлимо сплетаются труды чужихъ по расѣ или по государственности людей. Патріотъ Европы остережется умалить долю творчества и соучастія другихъ; но онъ все же долженъ будетъ признать — что въ данномъ случаѣ только и существенно — что въ этомъ общемъ творчествѣ и работѣ германскій синтезъ давалъ во многомъ передовое, образцовое, общеевропейское.

И когда говорятъ, что этотъ синтезъ получался не путемъ творчества, а путемъ организаціи, — то этимъ противопоставленіемъ обнаруживаютъ замѣчательное недоразумѣніе. Ибо на самомъ дѣлѣ организація и есть основной путь творчества. Изобрѣтеніе или вообще обрѣтеніе новыхъ элементовъ есть явленіе чрезвычайно рѣдкое, можно сказать почти исключительное. Элементовъ во всякой области имѣется совершенно ничтожное число по сравненію съ бездной производимыхъ изъ нихъ цѣнностей, — производимыхъ не въ смыслѣ повторности экземпляра, а въ смыслѣ новаго созиданія. Мало того, элементы въ наибольшей части не создаются, не творятся; въ рѣдкихъ случаяхъ — они открываются; чаще всего они обрѣтаются, улавливаются, примѣчаются, случайно обнаруживаются. Основная масса человѣческаго творчества заключается — въ организовываніи, въ оформленіи ихъ въ новые и все новые, болѣе усложненные, или болѣе адекватные назначеніямъ синтезы. Организація есть согласованіе элементовъ или синтезовъ въ новые синтезы; она предполагаетъ, разумѣется, не одно сопоставленіе частей, не одно ихъ собираніе, а — сопоставленіе, собираніе сообразно схемѣ, которой и опредѣляется новый синтезъ, сооб-разно его идеѣ. Громадное большинство идей культуры суть идеи ея синтезовъ, ея организовыванія; громаднѣйшее большинство достиженій культуры — осуществляется въ порядкѣ выработки новыхъ организаціонныхъ схемъ, новыхъ синтетическихъ идей; вѣрнѣе сказать — въ порядкѣ организовыванія сообразно новымъ (болѣе сложнымъ, адекватнымъ иліи эффективнымъ) схемамъ и формамъ; подавляющая часть культурнаго творчества — есть творчество организаціонныхъ схемъ и организованіе въ соотвѣтствіи съ ними.

Если основной процессъ культуры есть процессъ организовыванія, то, разумѣется, въ разныхъ областяхъ культуры онъ является организовываніемъ различнаго, разнаго матеріала и соотвѣтственно предполагаетъ разныя способности, особую интуицію или методы. Въ философіи организуется матеріалъ отвлеченныхъ мыслей или обобщенныхъ созерцаній; въ искусствѣ — матеріалъ образовъ, соотвѣтствующихъ данной области искусства, синтезируемый сообразно присущимъ ему схемамъ; въ математикѣ — организуется матеріалъ величинъ или комплексовъ, въ техникѣ — матеріалъ орудій или средственныхъ приспособленій; въ общественности — матеріалъ человѣческой дѣятельности. Организаціонный процессъ въ дѣятельности индивидуальной остается внѣ поля наблюденія, ибо во первыхъ, онъ происходитъ существеннымъ образомъ въ предѣлахъ личной психики и недоступенъ внѣшнему воспріятію, проявляясь лишь въ готовомъ результатѣ, а во вторыхъ онъ въ весьма значительной степени протекаетъ внѣ поля сознанія. Организаціонный процессъ коллектива, протекающій внѣ личности, въ соотношеніяхъ между личностями, въ ихъ совмѣстныхъ дѣятельностяхъ — хотя также можетъ протекать неосознаннымъ, но бросается въ глаза своей организованностью и организуемостью, когда онъ уже готовъ. Ибо въ этой своей организуемости онъ долженъ быть поддерживаемъ уже и сознательно. И кромѣ того, онъ на большемъ протяженіи подготавливается сознательно и осуществляется, какъ произвольно производимая дѣятельность. Отсюда организаціонный и организаторскій процессъ въ коллективномъ созиданіи естественно выдѣляется нагляднѣе нежели въ творчествѣ индивидуальномъ. Народъ въ коллективномъ своемъ дѣяніи болѣе созидательный и творческій будетъ проявляться и большими организаціонными способностями или дѣйствіями.

И наконецъ, если такъ обстоитъ дѣло вообще, по самому существу процесса созиданія, то сугубо такъ обстоитъ — или вѣрнѣе сказать, особенно ярко это подчеркивается въ томъ грандіозномъ процессѣ творчества, которымъ опредѣляется характеръ новаго европейскаго міра. Въ настоящемъ мѣстѣ нѣтъ возможности полнѣе обосновать или хотя бы намѣтить обоснованіе того положенія, (къ которому прійдется вернуться еще ниже, см. Отд. IV, гл. III), что въ послѣдней своей основѣ ново-европейская культура, философія, наука, техника, общественность, искусство — въ отличіе отъ культуръ другихъ эпохъ основаны на идеѣ комплексности, изъ которой организаціонный принципъ вытекаетъ съ особенной непосредственностью. Иначе это соотношеніе можно и такъ выразить, что именно потому ново-европейская культура и получила свой небывалый, а можетъ быть, и неповторимый размахъ, что она непосредственно обоснована тѣмъ самымъ двигательнымъ мотивомъ, который фактически и лежитъ въ основѣ всякаго вообще человѣческаго творчества. То, что въ другихъ культурахъ является лишь фактической пружиной созданія, но не имманентной основой созидаемаго, — здѣсь становится таковой; здѣсь впервые культура по своему содержанію воздвигается на той самой идеѣ, которая всегда и является закулисной пружиной всякаго культуросозиданія. И потому сказать про народъ, что онъ въ данную эпоху является наилучшимъ организаторомъ, и въ особенности сказать это въ нашу эпоху, только и значитъ, что признать его — передовымъ, культуроноснымъ народомъ нашего времени.

* * *

Германія имѣла счастье — или то было несчастье — оказаться на томъ мѣстѣ современнаго человѣчества, на которомъ общая Западной Европѣ культура получила свое наиболѣе активное воплощеніе.

Неудивительно, что центральное наиболѣе выдающееся положеніе заняла Германія и въ военныхъ столкновеніяхъ. Въ дѣяніяхъ доблести и въ сверхчеловѣческомъ напряженіи войны не зачѣмъ противополагать одни народы другимъ; да и заранѣе ясно, что если бы максимумы доблести и напряженій были только на одной сторонѣ, то въ нихъ уже и не было бы большой необходимости, ибо — не встрѣчая равнозначнаго противодѣйствія — она оказалась бы неоспоримой побѣдительницей. Упорство и длительность борьбы уже и сами по себѣ обнаруживаютъ нѣкую равнозначность сторонъ. И въ частности среди Антанты не можетъ не внушать высокаго восхищенія упорная доблесть, твердая выдержка, блистательная борьба Франціи, подвергшейся смертельному натиску, и съ мужествомъ, въ которомъ духовное самообладаніе равнялось физическому самоотверженію, руководившей героическимъ сопротивленіемъ. Да и выдѣленiе ея изъ среды союзниковъ нисколько не предназначено стушевать и доблести иныхъ, а лишь подчеркнуть значительность ея дѣяній. Дѣло военныхъ рѣшить, кто изъ боровшихся противниковъ чаще достигалъ вершинъ стратегическаго искусства, гдѣ были наивысшія проявленія военнаго генія и военныхъ призваній. Но каково бы ни было сужденіе спеціалистовъ о спеціальныхъ дѣяніяхъ, есть еще иная точка зрѣнія и иное воспріятіе — не военныхъ доблестей въ военныхъ дѣяніяхъ, а проявленной на войнѣ доблести общенародной; не напряженія организованнаго разрушенія и умерщвленія, а напряженія всенароднаго созиданія, лежащаго въ основѣ воинскихъ усилій. И въ этомъ смыслѣ воображеніе всякаго созерцателя подавляется той безбрежной лавиной усилій, замысловъ, творчества и героизма, которая въ великой войнѣ была проявлена германскимъ народомъ.

Это не вопросъ спеціальной оцѣнки, спеціальнаго постиженія; это суммарное воспріятіе борьбы со всѣми народами міра, на всѣхъ концахъ Европы одновременно, борьбы на сушѣ, на моряхъ, подъ морями и въ воздухѣ; борьбы одиночныхъ героевъ, авіаторовъ, командировъ подводныхъ лодокъ или сказочныхъ каперовъ въ экзотическихъ моряхъ, усилія полководцевъ и рабочихъ, организаторовъ и желѣзнодорожниковъ, дѣяніе массъ, дисциплинированныхъ въ единое тѣло, и кучекъ, вкрапленныхъ въ чужія образованія; борьбы подъ Верденомъ и подъ Варшавой, подъ Бѣлградомъ и Константинополемъ, въ глубинѣ Африки и въ Сѣверномъ морѣ, въ Малой Азіи и въ Атлантическомъ океанѣ; борьбы оружіемъ и наукой, химіей и металлургіей, организаціей и личной иниціативой, командованіемъ и подчиненіемъ, въ траншеяхъ и въ заводскихъ мастерскихъ; борьбы характеромъ и умомъ, мужествомъ и сообразительностью, находчивостью и систематичностью, энтузіазмомъ и разсчетомъ. Таковой была борьба Германіи съ многочисленнѣйшими на-родами міра, снабженными всѣми богатствами нашего времени и свободой добывать богатства со всего міра; сочетавшими въ себѣ столь противоположныя и одинаково губительныя свойства, какъ британская неотпускающая твердая хватка и засасывающая россійская безкрайняя зыбкость, — борьба съ врагами, которые восполняли одинъ другого, между тѣмъ какъ ей приходилось восполнять своихъ союзниковъ.

Подобную эпопею едва-ли видѣлъ свѣтъ за все свое существованіе; величайшія дѣянія прошлаго блѣднѣютъ передъ напряженіемъ человѣческаго духа, непосильнымъ для народной души. Непосильно утомительнымъ становилось для созерцанія даже слѣдить за нимъ, непрерывно ожидать и переживать все новые удары, все новыя отбиванія, все новыя вздуванія одной и той же человѣческой матеріи. Можетъ быть, нѣкоторое частичное объясненіе злостнаго опорачиванія германскаго духа, произведеннаго литературой и мыслью враждебныхъ странъ, въ томъ и заключается, что надо было стать слѣпымъ къ германской доблести, чтобы передъ ней устоять.

Есть мѣра не только на доблесть единоличную и коллективную, есть мѣра даже на способность ея воспріятія. Германская борьба превзошла эту мѣру. Не съ точки зрѣнія конкретныхъ интересовъ конкретной страны, не съ точки зрѣнія конкретныхъ интересовъ человѣчества въ данную эпоху, я съ точки зрѣнія имманентной человѣческой цѣнности исчерпана была способность воспріятія исчерпавшей себя народной доблести. Для дальнѣйшаго уже мѣста не было, ибо дальше оставалось лишь одно повтореніе. И къ чему дальше устремляться бороться, жить: герою, взошедшему на вершину доблести, незачѣмъ повторять своихъ восхожденій, — ему некуда идти иначе, какъ въ святость или гибель. Геройскій актъ при неограниченномъ продолженіи претворяется въ литургію или трагедію: Парсифаль, Зигфридъ. Но народъ не можетъ стать святымъ — и потому онъ долженъ погибнуть. Бывали моменты войны, когда казалась побѣда Германіи близкой и неотвратимой, и все-же у наблюдателя сохранялось чувство ея обреченности. Германскій геній создалъ безсмертный похоронный маршъ, внушающій жажду быть героемъ, лишь бы подъ его звуки быть унесеннымъ на костеръ уничтоженія. Не патетическое выраженіе печали и жалобы, восторга и преклоненія, — онъ точно вылилъ само суровое вѣяніе рока въ прощальныхъ звукахъ, потрясающихъ человѣческія сердца. Германскій народъ свершилъ дѣянія, достойныя похороннаго гимна Зигфриду. И звуки гимна становились внятны, когда, казалось, еще не ослабѣвали побѣдныя напряженія.

И стоитъ-ли не гибнуть, достигши вершинъ. Рѣчь не о живущихъ людяхъ, не о народѣ, какъ ихъ совокупности, не о культурѣ, какъ совокупности ихъ дѣяній и переживаній. Рѣчь о культурѣ и о дѣяніяхъ, какъ довлѣющихъ себѣ цѣнностяхъ. Почему культура должна существовать триста лѣтъ, а не сто; почему доблесть должна проявляться десять лѣтъ, а не два. Разъ проявленное, проявлено навѣки, разъ бывшее, было на вѣчность. Культура, какъ организація жизни, цѣнна въ своей жизненной значимости, — тѣмъ, что она есть. Культура, какъ совокупность наивысшихъ достигнутыхъ цѣнностей, достигнута разъ навсегда, — цѣнна, посколько была. И доблесть, разъ проявленная на вершинѣ, не требуетъ повторенія и не имѣетъ продолженій. The rest is silence. Молчаніе окутаетъ и заглушитъ отчаяніе погибающихъ и скорбь остающихся. Забвеніе поглотитъ муки неосуществленности и излѣчитъ страданія — исчезновеніемъ. Туманы покроютъ живое и умирающее и только озаренныя вершины будутъ свѣтить изъ за нихъ будущимъ вѣкамъ.

Незачѣмъ печалиться о погибшемъ героѣ, ибо удѣлъ всѣхъ умереть, но удѣлъ лишь немногихъ — геройство. Незачѣмъ печалиться о недосовершенныхъ дѣяніяхъ, если и осуществленныя дали ихъ безспорную мѣру.

Неразрѣшаемое геройство идетъ къ гибели; но народъ въ сущности погибнуть не можетъ; онъ остается, и эта жизнь не можетъ быть простымъ продолженіемъ предшествующаго. Въ какомъ то смыслѣ народъ, какъ и человѣкъ послѣ глубинныхъ потрясеній, — замыкая свое прошлое въ нетлѣнную память духа, какъ свое неотъемлемое богатство и опору, начинаетъ новую жизнь. Человѣкъ для этого стремится измѣнить мѣстность, среду, профессію; народъ мѣняетъ свой укладъ. Послѣ великаго срыва жизнь продолжается, но въ новыхъ формахъ она должна уже быть и новой жизнью.

* * *

Показателенъ для несказаннаго напряженія характеръ того срыва, которымъ онъ закончился. Римъ побѣждалъ несмотря на пораженія. Германія побѣждена несмотря на побѣды; побѣждена, усѣвшись на вражеской территоріи. Это и было не столько военное пораженіе, сколько органическій срывъ, своей органичностью и обнаруживающій всю нечеловѣчность предшествующихъ усилій. Можно подумать, что здѣсь сказалась преувеличенность германской научной систематичности; что люди разсчитали неизбѣжность своего пораженія, какъ расчитывали всѣ планы своихъ походовъ, и придя къ отрицательному заключенію покончили съ войной, какъ они раньше рѣшали и предпринимали любое свое наступленіе. Можетъ казаться — если это такъ — что въ этомъ была и роковая ошибка; быть можетъ даже безнадежное отступленіе, безвыходная борьба до послѣдней крайности, безразсчетная, безумная, безцѣльная — была бы все же цѣлесообразной, ибо ввела бы въ игру множество неизвѣстныхъ и невѣсомыхъ факторовъ: утомленіе, разногласіе, неувѣренность въ результатахъ у противника, нежеланіе лишнихъ потерь, внутреннее сопротивленіе. Въ такой безумной и безразсчетной, и все же разсчетливой въ своей аппеляціи ко всякимъ силамъ и слабостямъ противника, къ предѣльнымъ возможностямъ и случайностямъ — въ такомъ сокрушительномъ финалѣ была бы гармонія съ той рѣшительностью броска, который произвела Германія въ войнѣ; и пораженіе было бы, можетъ быть, и страшнѣе, но не гибельнѣе для страны. Во всякомъ случаѣ остается тотъ замѣчательный и знаменательный фактъ, ярко выясняющій смыслъ германскаго военнаго напряженія: оно въ такой мѣрѣ вздыбило всѣ силы, средства, способности народа, что не могло мѣняться, наростать или сокращаться. Оно могло быть или не быть; и поскольку оно было, оно было побѣдоносно, а поскольку перестало быть — разомъ рухнуло и погребло страну. Это былъ вопросъ синтетической духовности, цѣлостной государственности; здѣсь разыгрывалась не нѣкая военная исторія, — здѣсь исчерпывалась судьба нѣкоей государственной духовности. И потому несущественно было мѣсто, гдѣ разыгралась бы послѣдняя стадія борьбы. Суть была въ томъ, выдержитъ или не выдержитъ народъ; и онъ не выдержалъ. И потому до срыва онъ занималъ чужія земли, а послѣ — оказался лишеннымъ всякой сопротивляемости. Сила предѣльнаго торжествующаго напряженія сказалась въ немедленности упадка. Не о правотѣ или промахахъ, не объ умѣніи или ошибкахъ рѣчь — не о побѣдахъ надъ врагами или неудачахъ, и даже не о государственной цѣлесообразности. Рѣчь о внутреннемъ, о томъ неуклонномъ собираніи воедино своихъ силъ и возможностей, которое, оказавшись недостаточнымъ, изнутри обусловило паденіе.

* * *

На вершинѣ общеевропейскаго культурнаго и государственнаго движенія стояла Германія до войны; на вершинѣ усилій и достиженій стояла она во время войны. Тѣмъ глубже было ея пораженіе и пораженіе Европы. Не будь Германія такъ мощна, она не вела бы подобной борьбы со всѣмъ остальнымъ міромъ, не довела бы ея — а слѣдовательно и послѣдовавшаго разрушенія — до такого небывалаго максимума. Отъ того, что свыше мѣры было ея сопротивленіе, отъ того свыше нормы оказалась и разрушительность.

Разбитъ передовой и сильнѣйшій, сорванъ творческій процессъ. Какъ могло это случиться; должно ли было это случиться, — была ли въ этомъ трагическая діалектика современности или только роковая случайность.

 

2. ПРЕДОПРЕДѢЛЕННОСТЬ И ОТВѢТСТВЕННОСТЬ

Трагическая діалектика или роковая случайность. Но развѣ бываютъ въ исторіи случайности. Разъ произошло — не значитъ ли это, что были на то и достаточныя основанія, неустранимыя причины.

Если человѣкъ умеръ, были несомнѣнно достаточныя причины для его смерти, но она могла произойти отъ органическаго болѣзненнаго состоянія человѣка, отъ условій его жизни, отъ вліянія неподходящей среды, — или отъ того, что на него упала плохо прикрѣпленная балка. Въ первомъ случаѣ смерть человѣка была предустановлена въ основныхъ категоріяхъ его жизни; во второмъ, — была по отношенію къ нимъ случайностью. Только объ обоснованности въ этомъ смыслѣ можетъ здѣсь идти рѣчь. Конечно, если взять всю хаотическую совокупность разрозненныхъ явленій въ ихъ соотвѣтственныхъ причинахъ и слѣдствіяхъ, то можно сказать, что совокупность явленій современности, обусловлена совокупностями явленій предшествующихъ эпохъ — такъ, что каждая конкретность настоящаго обусловлена какими либо конкретностями предшествующаго времени. Но если говорить не о хаосѣ жизненныхъ дифференціаловъ, а выдѣлять изъ него нѣкіе ихъ интегралы, въ данномъ случаѣ государственную судьбу, то можетъ быть законнымъ поставить вопросъ о томъ, была ли таковая предопредѣлена въ предыдущемъ бытіи государства; или въ его прошломъ — въ данномъ случаѣ въ прошломъ Германіи и Европы — еще не было предзаложено случившееся, и оно произошло благодаря сплетенію независимыхъ судебъ, благодаря вторженію въ нихъ изъ хаоса явленій — не связанныхъ съ ними причинныхъ цѣпей, и въ этомъ смыслѣ по отношенію къ разсматриваемой судьбѣ — случайно.

И другое. Стоитъ ли вообще послѣ свершенія ставить вопросъ объ обоснованности совершившагося. Не заслуживаетъ ли такая постановка ироническаго отвѣта: Da kommt ein Philosoph herein und sagt, es mussf so sein. Но во первыхъ, и въ совершившемся стоитъ разбираться, хотя бы для того, чтобы попытаться усмотрѣть еще только имѣющее совершиться, — а вѣдь и это иной разъ удается «философамъ». Во вторыхъ, даже, если они лишь послѣ дѣла объясняютъ его неизбѣжность, то и здѣсь еще остается для творческой мысли большая задача — выявить, въ чемъ именно она заключалась. Конечно, нѣтъ ничего назойливѣе простого возведенія факта къ необходимости. Но если возведеніе происходитъ адэкватно дѣйствительности, то этимъ вѣдь впервые обнаруживается ея смыслъ.

И наконецъ третье. Постановка вопроса еще не означаетъ положительнаго на него отвѣта. И поиски неизбѣжности могутъ оказаться имѣющими ту цѣнность, что приводятъ къ сомнѣнію въ ней или даже къ ея отрицанію. Я не задаюсь цѣлью отвѣтить на эти вопросы, достаточно ихъ поставить.

* * *

Была ли обречена на военное крушеніе передовая страна современнаго — недавняго культурнаго міра.

Ближайшее разсмотрѣніе вопроса приводитъ къ его расчлененію. Должна ли была Германія потерпѣть крушеніе на войнѣ, такъ именно сложившейся (въ смыслѣ распредѣленія сторонъ); должна ли была война такъ (въ этомъ отношеніи) сложиться; была ли вообще неизбѣжна война.

Беря войну сложившейся съ смыслѣ распредѣленія сторонъ такъ, какъ она сложилась, можно ли считать предустановленнымъ пораженіе Германіи. Война сложилась такъ, что Германія была во главѣ европейской коалиціи, являясь единственной подлинной творчески — культурной, мощной державой въ ней — противъ коалиціи всѣхъ остальныхъ европейскихъ и внѣевропейскихъ державъ. Европейская коалиція противъ коалиціи европейско-міровой; одна великая держава противъ союза всѣхъ другихъ. Собственно такъ поставить вопросъ уже значитъ на него и отвѣтить.

И дѣйствительно непосредственное чувство во время войны такой отвѣтъ и подсказывало. Первые дни, когда къ Россіи и Франція присоединилась еще и Англія — не охватило ли всѣхъ ощущеніе рока: Англія и Россія какъ совмѣстные противники. Впослѣдствіи могло оказаться, что съ Россіей было легче справиться, чѣмъ съ Франціей; душой сопротивленія, руководительницей и вмѣстѣ съ тѣмъ главнымъ орудіемъ была именно Франція. И все же въ томъ первоначальномъ чувствѣ, что Германіи не справиться съ сочетаніемъ Россіи и Англіи — была нѣкая сверхъэмпирическая правда. Неопредѣленно всасывающая безкрайняя податливость и непреодолѣваемость Россіи и цѣпкая упорно неподдающаяся энергія Англіи — непреодолимымъ было именно это сочетаніе противоположностей. Нельзя приспособлять единую борьбу къ противникамъ, столь противоположнымъ; нельзя одновременно считаться съ совмѣстными столь противоположными опасностями: быть всосаннымъ и раздробленнымъ; съ задачами — подорвать и не утонуть. Длительное приспособленіе къ столь противоположному едва ли вмѣщаемо въ единую систему борьбы.

Бывали періоды, когда извнѣ, — по крайней мѣрѣ не спеціальному глазу — побѣда Германіи стала казаться неминуемой. Можетъ быть, дѣйствительно бывала она чрезвычайно близка — такъ часто совершала Германія невѣроятное и вызволяла своихъ союзниковъ изъ тягчайшихъ бѣдъ, обнаруживала силы, когда казалась истощенной, выходила съ торжествомъ изъ положенія, которое казалось вело къ ея уничтоженію; столько разъ in hӧchster Not находила выходъ и даже торжество, что стала казаться непобѣдимой. Но никогда — кромѣ, можетъ быть, самаго начала войны — не казалась германская побѣда просто возможной; всегда она представлялась таковой лишь въ силу и въ связи со сверхчеловѣческимъ напряженіемъ. Поэтому кажется правильнымъ сказать, что если бы даже Германія побѣдила, — все же въ общихъ линіяхъ того распредѣленія силъ, по которымъ сложилась война — лежала предопредѣленность ея пораженія.

* * *

Но неизбѣжно ли было то самое распредѣленіе силъ, при которомъ Германія со своими спутниками имѣла противъ себя всѣ державы Европы и внѣ Европы.

Въ экстенсивномъ напряженіи своего творчества Германія стремилась къ имперіализму — одновременно съ Америкой и Японіей послѣ Англіи и Россіи. Это было дѣломъ Германіи, какъ отдѣльной страны, но это вмѣстѣ съ тѣмъ было и дѣломъ Европы. За вторую половину 19 вѣка совершилось то колоссальное измѣненіе въ міровыхъ отношеніяхъ, о которомъ теперь уже такъ много писали. Раньше активнымъ міромъ была Европа, остальная часть земного шара была лишь ея объектомъ. Міровыми силами были силы европейскія, между ними шла борьба, соревнованіе, союзъ и вражда. Международными отношеніями были отношенія внутри-европейскія. Международныя нити протягивались по лицу лишь европейскаго материка. Къ концу, 19 вѣка выросли и выступили на международную арену Америка и Японія, выступили, но еще окончательнаго мѣста своего на ней не опредѣлили. Только результаты войны, разгромившей Европу, закрѣпили за ними ихъ вновь добытое мѣсто. Но до войны при всей ихъ признанной и проявленной всесторонней созидательной мощи, онѣ еще только располагались занять положеніе не на ряду каждая со всей Европой, а каждая на ряду — съ каждой отдѣльной европейской страной. Англія постепенно оріентировалась на внѣевропейскій міръ, какъ бы постепенно отрываясь отъ традицій своей колыбели. Россія, легко достигшая имперской формы, еще не выработала культурно государственнаго содержанія надлежащей интенсивности и распространенности; именно эту задачу ей предстояло осуществить въ полной противоположности Германіи, которая имѣла чрезвычайно насыщенное содержаніе, не вмѣщавшееся въ слишкомъ тѣсныя рамки, — и обѣ потерпѣли крушеніе на этомъ несоотвѣтствіи. Но и помимо того, Россія только одной ногой и географически и идейно была въ Европѣ, въ западничествѣ, другой ногой въ Сѣверной Азіи, въ Византіи, въ татарствѣ.

Міръ становился инымъ. Система центровъ — Лондонъ, Парижъ, Берлинъ, Петербургъ, уже отступавшая Вѣна и еще только нароставшій Римъ, — перераспредѣлялась въ новыя группировки: Лондонъ, Нью-Іоркъ, Токіо, Петербургъ, Берлинъ. Изъ европейскихъ, чисто-европейскихъ государствъ, какъ преемникъ, наслѣдникъ и продолжатель европейской культурной мощи — одна Германія могла занять мѣсто въ этомъ новомъ міровомъ распредѣленіи. И Германія, занявъ въ немъ мѣсто, была бы и Европой, занявшей въ немъ мѣсто, ибо помимо того, что она сама по себѣ представляла сильнѣйшее передовое государство Европы, къ ней тяготѣла и Австрія; цѣлый рядъ малыхъ, но глубоко культурныхъ богатыхъ, сѣверныхъ европейскихъ государствъ естественно — безъ союзовъ и безъ поглощенія — находились въ ея орбитѣ; и наконецъ и Италія въ этой міровой плоскости уживалась съ нею безъ какихъ либо точекъ столкновенія. И потому имперіализмъ въ Германіи былъ объективно имперіализмомъ Европы, былъ формой перехода Европы въ новую плоскость океанической системы державъ. Если бы процессъ этого перехода развился органически, то конечно, Европа все же сошла бы со своей прежней позиціи единственной значащей части міра; но культурно она осталась бы на своей высотѣ, непрерывность ея традиціи продолжалась бы или претворялась бы лишь постепенно. Мы тогда имѣли бы — чисто европейскій міровой имперіализмъ въ лицѣ Германіи; создавшійся въ Европѣ, ею пропитанный и лишь постепенно отъ нея отходящій имперіализмъ Англіи; полуевропейскій имперіализмъ Россіи и Европой созданный отъ нея отпочковавшійся имперіализмъ Америки; и лишь на Дальнемъ Востокѣ самобытный, но и то на Европу оріентирующійся имперіализмъ Японіи. Европа переставала быть единственной, но оставалась культурно-опредѣляющей.

Германія сознательно становилась имперіалистической, но что въ этомъ зарождался имперіализмъ Европы, кажется, не дошло до сознанія и не опредѣляло поведенія. Германія осуществляла обще-европейскую задачу съ самосознаніемъ внутри — европейской державы — въ плоскости внутри-евро-пейскихъ соревнованій; въ одномъ силовомъ полѣ она осуществляла задачи другого силового поля, опредѣлялась отношеніями одного круга для рѣшенія задачъ другого. Война своимъ рѣзкимъ разрывомъ, превративъ въ обломки нагроможденіе историческихъ построекъ, уяснила и выявила ихъ основной чертежъ.

Чисто европейская держава должна была стать міровой. Для этого были у нея данныя, силы и стремленія; это былъ и завѣтъ европейскаго прошлаго міровому будущему. Но вмѣстѣ съ тѣмъ Германія — внутри-европейская страна — тысячью нитей связана съ традиціями европейской вѣковой исторіи; расположена не въ одномъ только географическомъ смыслѣ — въ осиномъ гнѣздѣ перекрещивающихся вліяній, притязаній, счетовъ. Сравните съ этимъ ростъ американской державы на безграничныхъ просторахъ вдали отъ какихъ либо традицій; распространеніе Россіи на такихъ же безкрайнихъ просторахъ, въ которыхъ на тысячахъ верстъ не встрѣтишь противодѣйствія; былой ростъ Англіи среди безпомощныхъ первобытныхъ людей. Кругомъ Германіи или занятыя уже территоріи, рынки, объекты, или уже готовыя претензіи народовъ, раньше пришедшихъ или ближе живущихъ. И наконецъ у самаго перехода отсюда туда, — изъ Европы въ міръ — стоитъ Англія, этотъ путь уже продѣлавшая и по интересамъ и традиціи туда никого изъ Европы не пускающая.

Трудно было бы утверждать, чтобы чрезвычайно сложная, но все же объективно обоснованная, задача Германіи была фактически неосуществимой. Пожалуй, можно себѣ представить даже различные пути ея разрѣшенія. Либо консолидація положенія въ Европѣ, чтобы въ ней исключить сопротивленіе для дальнѣйшаго пути въ міръ. Или, оставивъ эту священную землю, унавоженную трудомъ, творчествомъ, героизмомъ вѣковъ — закрѣплять опредѣленную группу вліяній и связей міровыхъ. Но здѣсь то и попадаешь подъ ударъ Англіи, во всякомъ случаѣ въ. сферу ея воздѣйствія. Такъ осуществленіе Германіей задачи европейскаго имперіализма (впрочемъ въ качествѣ таковой вовсе и не осознанной) вызывало противъ нея и противодѣйствіе европейскихъ державъ и державъ міровыхъ, вызывало европейски-міровую коалицію. Въ этомъ былъ трагизмъ не только Германіи, въ этомъ былъ трагизмъ и Европы.

И все же нельзя утверждать, чтобы эта трудность была непревзойдимой, ибо фактически не были произведены тѣ усилія, неудача которыхъ только и могла служить тому доказательствомъ. И если задача была въ томъ, чтобы изъ множества представлявшихся возможностей выбрать одну, устранивъ такимъ образомъ опасности, сопряженныя съ остальными, — то въ предвоенной исторіи Германіи поражаетъ противоположное: одновременное блужданіе по всевозможнымъ путямъ и слѣдовательно одновременный вызовъ противъ себя всевозможныхъ сопротивленій. Тутъ и Китай, и Африка, и Турція, столкновенія съ Англіей и Франціей, вызовъ желтому міру, отчужденіе отъ Россіи. Впечатлѣніе такое, что въ сознаніи своей мощи государство кидается сразу во всѣ стороны, нигдѣ ни въ чемъ не ограничивая себя и тѣмъ всѣхъ противъ себя возстановляя.

Вѣроятно въ этомъ сказалась самоувѣренность могучихъ силъ въ ощущеніи своего біенія незамѣчающихъ неизмѣримости задачъ. Такова уже имманентная опасность бурнаго роста; но повидимому къ этому присоединялась и исторически случайная возбудимость тѣхъ лицъ, которые Германіей руководили.

Руководящій государственный кругъ Германіи въ своей многоустремленности — отражалъ общій народный процессъ роста вмѣсто того, чтобы имъ руководить. Какая то женственность, впечатляемая рефлекторность наблюдается въ его поведеніи. Кажется правильнымъ сказать, что германское верховное руководительство вѣрно чувствовало и отображало основныя устремленія и задачи германскаго народа. Но оно къ нимъ не привносило своего, того, что привнести лежитъ на обязанности руководительства. То самое, что для народа является правильнымъ, здоровымъ проявленіемъ и показателемъ творческой мощи, то для его руководителей является слабостью и недостаткомъ. Творческій народъ въ пароксизмѣ своего творчества естественно отличается экспансивностью, всѣмъ интересуется, во всѣ стороны кидается, многое зачинаетъ и пробуетъ. Ибо народъ — это единство, но единство множества, множества связаннаго, но не скованнаго; и именно сила и мощь творческаго порыва предполагаетъ и даже опредѣляется множествомъ — частью обреченныхъ на безплодіе или неудачу — индивидуальныхъ частичныхъ пытаній и зачинаній. Задача власти привнесть начало сдерживающее, ограничивающее, сосредоточивающее, направляющее. Бываютъ геніальные люди, на все способные и за все берущіеся, именно потому гибнущіе въ безплодіи, что нѣтъ въ нихъ ограничивающаго, отказывающагося и сосредоточивающаго аппарата, который, направляя геніальное творчество на опредѣленныя задачи, путемъ жертвъ остальными возможностями, создаетъ великое. Тоже и въ государствѣ. Въ томъ великое значеніе власти, что поддерживая, культивируя, изъ многаго, предоставляемаго народнымъ творчествомъ, — одно, она кое чему даетъ заглохнуть, кое что оставляетъ на произволъ случайности, даже затрудняетъ появленіе, можетъ быть, и цѣннаго, но зато, выдѣляя главное, содѣйствуетъ его достиженію. Этого ограничивающаго и сосредоточивающаго руководительства было незамѣтно въ дѣятельности германскихъ верховъ. И потому то, что для народа въ его производящей множественности является творческимъ богатствомъ и разносторонностью — у единой руководящей власти оказывается торопливостью и суетой; и то, что у народа есть мужественное преодолѣніе, у руководящей власти становится возбудимостью и кажется подчасъ капризомъ. Вопреки благонамѣренному воззрѣнію, что нѣмецкій народъ былъ мирно и скромно настроенъ, а агрессивнымъ было его правительство, слѣдуетъ сказать, что агрессивенъ былъ германскій народъ своимъ всестороннимъ многообразнымъ творчествомъ, цредпріимчивостью и активностью, а пассивно воспріимчивой и передающей безъ претворенія, и слѣд. лишь во внѣ агрессивной, была его власть. Не было въ жизни одного поколѣнія достаточной емкости, чтобы вмѣстить и разрѣшить всѣ поставленныя задачи, а онѣ были подхвачены, какъ бы для разрѣшенія на протяженіи одной человѣческой жизни. Правда условія времени требовали чрезвычайной спѣшности. Можетъ быть, размѣстить задачу на рядъ поколѣній значило проиграть игру. Но не значило ли это опять таки, что задача была взята въ невозможномъ масштабѣ. И потому думается, не можетъ быть данъ опредѣленный отвѣтъ, была ли самая задача, какъ она объективно была поставлена передъ германскимъ народомъ, передъ Европой, передъ культурой — объективно же безнадежно обреченной на неудачу, или при несомнѣнной трудности ея — она все же могла быть осуществлена властью, творчески выдержанной и активно осторожной, которая сумѣла бы устранять препятствія и лучше подготовить свою среду. И если это дѣйствительно такъ, то несказанна отвѣтственность, которая падаетъ на руководителей, отвѣтственность передъ Германіей, ростъ которой оказался сорваннымъ, передъ европейской культурой, рѣшающая задача ко-торой оказалась проигранной, — отвѣтственность передъ надорваннымъ міромъ и загубленнымъ поколѣніемъ.

* * *

Мы подошли къ третьему изъ намѣченныхъ вопросовъ: была ли самая война неизбѣжной. Излюбленный какъ пацифистами, такъ и прокурорами побѣдоносной войны вопросъ этотъ ставится чаще всего въ плоскости вмѣненія. Онъ могъ бы быть и независимо отъ того поставленъ въ плоскости исторической причинности.

Безспорно, что не будь, напримѣръ, вовсе Германіи — не было бы и этой войны; или будь она маленькой, спокойно живущей, мало развивающейся страной — войны бы тоже не было, и слѣдовательно въ этомъ смыслѣ ясно, что причина войны заключается въ мощномъ ростѣ и развитіи Германіи. Конечно, съ другой стороны можно сказать: не будь Англіи, или будь Англія скромной и благодушной страной, привѣтствующей появленіе всякой новой державы на міровомъ поприщѣ, — этой войны тоже не было бы. Она въ одинаковой степени была вызвана возрастаніемъ германскаго государства изъ внутри-европейскаго въ міровое, какъ и нежеланіемъ допустить такой ростъ, какъ со стороны другихъ только европейскихъ народовъ, такъ и со стороны другихъ народовъ, уже міровыхъ.

Въ этомъ смыслѣ, если виновна Германія, то вина здѣсь не на правительствѣ, не на юнкерствѣ, не на милитаризмѣ, а на самомъ германскомъ народѣ; и вина не въ милитаризмѣ, а въ творчествѣ, въ ростѣ и созиданіи. Если это вина, то Германія виновата. Можно, конечно, сказать, что виноваты тѣ кто не хотѣлъ уступать своихъ завоеванныхъ ранѣе позицій завоевательному напору германской дѣятельности и культуры. Одна формулировка стоитъ другой. У однихъ вина въ творчествѣ и дѣятельности, у другихъ — въ сохраненіи завоеванныхъ или созданныхъ ранѣе благъ; у однихъ въ томъ, что они своей работой вытѣсняли, у другихъ въ томъ, что они не соглашались быть вытѣсненными. Воля каждаго выбрать, что онъ считаетъ недопустимымъ, или въ чемъ видитъ смягчающія вину обстоятельства, или что онъ и вовсе виной не считаетъ. Безспорно священна самозащита, хотя бы она приводила къ гибели, ибо все существующее предъявляетъ право на свое дальнѣйшее существованіе; но трудно не сочувствовать творчеству и созиданію, хотя бы оно вытѣсняло уже созданное и установленное другими. Ибо носителемъ не только будущаго, но и настоящаго, является именно оно; ибо безъ него ничего нѣтъ, не было бы и того, что сейчасъ отстаивается; ибо нѣтъ того законнаго Навина, который обоснованно могъ бы сказать солнцу человѣческой энергіи — остановись; ибо оно есть послѣднее оправданіе и смыслъ самаго существованія человѣческаго — а слѣдовательно и смерти. И именно потому, что самозаконны оба, потому и неизбѣжны и трагически безвинны ихъ столкновенія.

Но немыслимо ли преодолѣніе и вырѣшеніе споровъ между творчествомъ и самосохраненіемъ — мирное, безъ пролитія крови, безъ массовыхъ смертей и физическихъ страданій — безъ войны.

Присмотримся къ фактамъ. Едва ли бывалъ когда либо случай, чтобы государство переходило съ одного уровня на другой, высшій — безъ силового утвержденія себя на этомъ новомъ уровнѣ. Еще недавно Японія утвердила свою нынѣшнюю великодержавность въ рядѣ войнъ; Америка, выраставшая въ исключительно благопріятныхъ условіяхъ удаленности и независимости, къ тому же безспорно по традиціямъ, убѣжденіямъ и, можетъ быть, инстинктамъ настроенная глубоко антимилитарно, свой выходъ на міровую державную арену ознаменовала войной съ Испаніей. Англія рядомъ войнъ закрѣпляла свое державное положеніе, и рядомъ войнъ ознаменовывали на протяженіи 19 вѣка Германія и Италія послѣдовательныя стадіи своего роста. Общимъ образомъ можно сказать: государство устанавливаетъ свой новый государственный status неизмѣнно силовымъ путемъ. Задача соціологіи отвѣтить на вопросъ, почему это такъ, и слѣдовательно поднять вопросъ, мыслимо-ли, чтобы стало иначе. Но до сихъ поръ это было такъ, и потому незачѣмъ притворяться, будто въ данномъ случаѣ просто могло быть иначе Можно надѣяться, что когда либо безъ силового утвержденія будутъ разрѣшаться конфликты. Пусть люди уже сейчасъ добросовѣстно ставятъ подобныя задачи, стремясь къ ихъ выясненію. Но возможность добросовѣстно ставить этотъ вопросъ по отношенію уже къ прошлому или настоящему — да еще въ порядкѣ виновности — мнѣ представляется просто исключенной. Думать, что въ 1914 году уже были данныя для разрѣшенія подобныхъ проблемъ безъ войны, когда въ 1905 году и во всѣ предшествовавшіе годы объ этомъ не было и помину, — просто непозволительно. И потому вообще заниматься выясненіемъ того, почему силовымъ путемъ устанавливается державное перераспредѣленіе, возможно, какъ возможно заняться всякимъ теоретическимъ вопросомъ; но конкретно исходить изъ отрицанія этого пути при разсмотрѣніи великой европейской войны, или японо-русской, или испано-американской, или какой бы то ни было другой державно-знаменательной войны прошлаго — представляется методомъ слишкомъ мало плодотворнымъ. Что великій конфликтъ державнаго перераспредѣленія разразился въ такой моментъ, а не въ другой, въ такой, а не въ другой конъюнктурѣ — въ этомъ можетъ быть личная вина, ибо это можетъ быть сводимо къ конкретно-выдѣлимымъ дѣяніямъ; что вообще силовымъ путемъ разрѣшаются конфликты державнаго перераспредѣленія — въ этомъ личной вины не бываетъ.

Вовсе этимъ я не хочу сказать, чтобы не слѣдовало государственнымъ людямъ и народамъ производить всевозможныя усилія во избѣжаніе войны или хотя бы для ея отсрочки или смягченія. Я только утверждаю, что въ современномъ мірѣ подобныя усилія, даже умѣлыя и добросовѣстныя, никоимъ образомъ не могутъ предполагаться обезпеченными успѣхомъ. И потому исходить — при установленіи вины и вмѣненія — изъ предположенія, что сохраненіе мира есть нѣчто естественное, а переходъ къ войнѣ предполагаетъ преступно на то направленную волю, значитъ ставить на голову подлинное соотношеніе вещей. Въ частности, болѣе чѣмъ сомнительно, чтобы безъ войны могъ обойтись росгъ германской культуры и государственности; но вполнѣ допустимо, что онъ могъ бы обойтись безъ этой войны.

 

3. ВОСТАНОВЛЕНІЕ

I. Средняя Европа

Разгромлена Европа войной, разгромлена Европа миромъ. Каковы бы ни были причины — что же съ ней будетъ дальше? Будетъ ли дальнѣйшее лишь реализаціей занесеннаго удара, медленной смертью уже переставшаго нормально жить ор-ганизма. Или еще есть возможность спасенія и продолженія творческой жизни. О прежнемъ положеніи говорить не приходится; тотъ томъ міровой исторіи законченъ и можетъ быть поставленъ на полку къ другимъ томамъ отошедшихъ въ прошлое эпохъ, но остаются вѣдь жить люди, остаются жить народы, живутъ культуры. И остается вопрос ь, каковы же возможности для новой Европы, для Европы уже только какъ частичной міровой силы, какъ одного изъ факторовъ человѣчества.

Германія до войны стояла во главѣ европейскаго движенія; на ея долю выпало осуществлять очередную міровую европейскую задачу; ея историческое движеніе было поэтому прогрессивно и идеи его — идеями творческими. Въ центрѣ войны, ея судебъ и усилій стояла Германія, какъ носительница будущаго противъ охранительства прошлаго, какъ индивидуально наиболѣе могучая противъ превышавшаго ее союза всѣхъ, какъ Европа противъ міра. И соотвѣтственно — паденіе Германіи обнаружилось, какъ паденіе Европы. Естественно, что и въ центрѣ возстановленія Европы, хотя бы въ томъ частичномъ смыслѣ, о которомъ шла выше рѣчь, — становится возстановленіе Германіи. И не только въ томъ смыслѣ связано съ возстановленіемъ материка возстановленіе Германіи, что она сама по себѣ является наиболѣе многочисленнымъ — послѣ Россіи — его народомъ, что съ ея платежами связалось будущее Франціи, что съ ея производительностью, емкостью, валютой, связана производительность и емкость другихъ, и. т. п. Но и глубже. Европа, обезкровленная, безъ посторонней помощи возстановиться не можетъ. Но посторонняя помощь — есть и постороннее руководство и въ томъ или иномъ смыслѣ господство. Возстановиться въ самодовлѣніи она можетъ только сосредоточеніемъ около нѣкоторой внутренней силы, внутренняго центра. Англія уже стала для нея центромъ внѣшнимъ, Россія надолго выведена изъ строя, Франція рокомъ своей исторіи обречена руководящее положеніе оплачивать подавленіемъ Европы. Безспорная страна будущаго — Италія, но она все же слишкомъ исчерпывающе оріентирована на частичный средиземно-морской бассейнъ и лишена нѣкоторыхъ основъ міровой державности. У другихъ странъ порознь — нѣтъ достаточной массы и человѣческой, и матеріальной, и духовной; сближенія между ними одними, конечно, вполнѣ возможны, но они и географически, и культурно останутся частичными сближеніями — Скандинавскихъ странъ отдѣльно взятыхъ, или югосредне-европейскихъ тоже взятыхъ отдѣльно. Уже самое географическое положеніе приводитъ къ тому, что линіи дальнѣйшаго движенія этихъ группъ или отдѣльныхъ ихъ членовъ между собой — скрещиваются на территоріи Германіи; и къ тому же ведутъ и культурныя особенности и отношенія. Мало внутренней связи и близости — между Латвіей и Чехіей, Литвой и Швейцаріей и даже Швейцаріей и Швеціей; но всѣ эти, да и другія страны, какими либо своими сторонами — не только географически, но и духовно-экономически — примыкаютъ къ Германіи. Тысячи нитей сосѣдства, вѣковой исторической близости, хозяйственнаго сожительства связываютъ съ отдѣльными частями Германіи эти географически примыкающіе къ ней съ разныхъ сторонъ народы. Одни, какъ Швейцарія, Австрія связаны съ ней языковымъ и племеннымъ родствомъ; и племеннымъ же, хотя и болѣе отдаленнымъ родствомъ связаны съ ней скандинавскіе народы; въ средѣ другихъ — Чехіи и Польши — живутъ ея соплеменники въ большомъ числѣ; даже и какъ будто враждебные ей народы — чехи, латыши — въ концѣ концовъ прошли многовѣковую общую историческую выучку въ значительной степени именно въ школѣ германской. Пока вопросъ стоялъ о внутри-европейскихъ силахъ и соревнованіяхъ — центральное положеніе не могло имѣть того значенія и даже, наоборотъ, положеніе периферическое, близость къ океану, легкость сношенія и использованія заморскихъ богатствъ могли играть рѣшающую роль. Центральное положеніе только увеличивало давленіе со всѣхъ сторонъ и отсѣкало источники обогащенія и внѣшняго господства. Но когда вопросъ зашелъ о собираніи Европы, то здѣсь именно это центральное положеніе получаетъ опредѣляющій вѣсъ, — и быть можетъ, именно въ этомъ и заключалось одно изъ основаній (хотя и не единственное), почему осуществлять задачу европейскаго имперіализма выпало на долю именно Германіи. Имперіализмъ въ Европѣ могла создавать и Франція, имперіализмъ Европы можетъ создать одна только Германія.

Въ нѣкоторомъ отношеніи можно сказать, что теперешнее ослабленное положеніе Германіи даже можетъ содѣйствовать болѣе легкому и полному закрѣпленію связей съ сосѣдями. Былая военная мощь Германіи заставляла малыя страны оставаться насторожѣ, въ опасливомъ отгораживаніи. Сейчасъ Германія въ военномъ отношеніи не опасна ни для кого. Мало того, Германія нуждается въ помощи, и эту помощь — съ вы-годой для себя легко могутъ ей оказывать иные богатые, насыщенные культурой сосѣди, — Голландія, Швейцарія; другія наоборотъ нуждаются въ ней для своего закрѣпленія. И только черезъ ея посредство и посредничество могутъ въ одну систему собираться столь глубоко различные по культурному уровню народы, изъ которыхъ иные стоятъ на уровнѣ высшихъ германскихъ составныхъ честей, а другіе — ниже наименѣе культурныхъ провинцій. Гамбургъ также родственъ Роттердаму, или Любекъ — Мальме, какъ баварскіе Альпы близки Тиролю или Зальцбургу; какъ неразличимо переходитъ одинъ въ другой Баденъ и Базель; Саксонія родная сестра нѣмецкой Богеміи, Восточная Пруссія издавна находилась въ тѣсныхъ сношеніяхъ съ сѣверо-западной Россіей, связанная общими рѣками; одинаково — балтійскіе порты Кенигсбергъ и Рига, Данцигъ и Либава; Бреславль, несмотря на государственное расхожденіе, сохранитъ близость къ Познани. Такъ къ различнымъ федеративнымъ частямъ Германіи, единой въ своей разнохарактерности, примыкаютъ порознь различныя сосѣднія страны, въ ней находя соединительное географически духовное звено.

Тяга и шансы такого сближенія и совмѣстной работы нисколько не заключаются въ чемъ либо похожемъ на военныя предпріятія или планы, на вооруженіе, или наступленіе; для него не нужна даже и особенная дипломатическая или политическая подготовка, хотя, конечно, таковая можетъ облегчать или закрѣплять достиженія. Тяга заключается въ элементарной жизни, въ простѣйшихъ экономическихъ отношеніяхъ, въ повседневнокультурныхъ интересахъ, — и тѣмъ труднѣе ей помѣшать. Чтобы ей воспрепятствовать, необходимо у каждаго предпріятія поставить сторожа и около каждаго народа завести сложную дипломатическую сѣть; помѣшать можно — въ сущности говоря, только держа все и всѣхъ въ развалинахъ и подавленности. И, значитъ, снова встаетъ альтернатива: либо Европа въ искусственно удерживаемыхъ развалинахъ, либо сплетеніе средне-европейской близости около и въ связи съ Германіей.

* * *

Различныя силы естественно могутъ способствовать такой неудержимо стихійной концентраціи; всѣ онѣ совпадаютъ въ понятіи жизненныхъ потребностей заинтересованныхъ странъ.

Страны малой культуры совершенно естественно устремятся воспользоваться резервуаромъ культуры и производительности, заключеннымъ въ Германіи. Въ нѣкоторыхъ изъ вновь образовавшихся въ средней Европѣ государствъ можетъ сложиться даже и вопреки путямъ ихъ образованія тяга къ тому, чтобы найти опору въ сближеніи съ Германіей. Самая наличность нѣмецкаго населенія въ странахъ новообразованныхъ можетъ послужить основой — не взаимныхъ притѣсненій, а сближенія этихъ государствъ съ комплексомъ государствъ германскихъ.

Было бы для Германіи ложной политикой — задаться цѣлью всѣхъ нѣмцевъ объединить, выдѣлить въ одно государство. Національный вопросъ, какъ вопросъ культуры и администраціи, сравнительно не трудно удовлетворительно разрѣшить въ маленькой Европѣ и безъ территоріально государственныхъ передѣловъ, — когда взоры будутъ направлены на болѣе далекія задачи; а для задачъ сближенія наличность нѣмцевъ въ составѣ сосѣднихъ странъ можетъ лишь служить сближающимъ моментомъ. Она можетъ политически нисколько не быть опасной для самихъ этихъ государствъ, посколько устанавливается согласный modus vivendi. Эта наличность можетъ культурно быть нисколько не опасной для нѣмецкаго меньшинства въ силу — сосѣдства культурно-значительной германской массы: и во всякомъ случаѣ всякія національныя опасности могутъ безъ труда быть устранены путемъ встрѣчныхъ соглашеній; и наконецъ и для общеевропейскаго имперіализма такая національная черезполосица можетъ оказаться даже выгодной. Нѣмецкій черезполосный элементъ можетъ явиться естественнымъ посредствующимъ звеномъ между своей государственной и своей культурной родиной, и тѣмъ послужить сближенію въ одну общую сферу этихъ (точнѣе — нѣкоторыхъ изъ этихъ) государствъ въ общій средне европейскій комплексъ.

Въ другихъ малыхъ — искони самостоятельныхъ, глубоко культурныхъ — народахъ, примыкающихъ къ Германіи, имѣются — или во всякомъ случаѣ могутъ обнаружиться стимулы новаго обще-европейскаго возстановленія. Эти малыя государства — въ первую голову поставлю Голландію, но сюда же относятся и Швейцарія и скандинавскія страны — насыщенныя богатствомъ и культурой, старинные резервуары, а въ не малой степени и творцы европеизма (опять таки на первую очередь поставлю Голландію) и всегда его неизмѣнные подлинные носители — потеряли нынѣ всякія основанія для опасенія какихъ либо злыхъ умысловъ со стороны Германіи. Безспорно, здѣсь Германія и найдетъ опору для своего хозяйственнаго возстановленія. Но, можетъ быть, именно на почвѣ уничтоженныхъ политическихъ опасеній здѣсь возможнымъ окажется и иное сближеніе, — культурное, хозяйственное; сближеніе, пожалуй, даже международнаго типа, хотя бы и не формальное. Можетъ быть въ этихъ малыхъ резервуарахъ европеизма проснется передъ угрозой — и кто знаетъ, не передъ рокомъ ли — окончательнаго погасанія европейскій патріотизмъ, у нихъ болѣе европейскій, чѣмъ у какого либо изъ крупнѣйшихъ народовъ. У тѣхъ европейство неизбѣжно окрашивается германствомъ, англосаксонствомъ, франко-галльствомъ, даже итальянствомъ; но у Голландіи — голландская культура не можетъ заслонить или замѣнить западноевропейской. Мы вѣдь знаемъ, какъ обманчива и даже облыжна видимость матеріальнаго благополучія и мирной удовлетворенности. Бываютъ великія теченія, охватывающія народы, изъ какихъ то глубинъ подымающія ихъ на призывы и велѣнія судьбы и бросающія на великія игры, въ которыхъ созидаются кульминаціонныя точки человѣческой жизни. Для этого не требуется сознательныхъ рѣшеній; для этого — въ данномъ случаѣ — не требуется и военныхъ тяготѣній; больше чѣмъ когда либо, это вопросъ простѣйшаго дѣланія не однихъ государствъ, а и народа, отдѣльныхъ слоевъ, отдѣльныхъ группъ и даже лицъ. И эти теченія сказываются не въ какой либо планомѣрной политикѣ народовъ и парламента, а въ массовыхъ дѣйствіяхъ, въ широкихъ устремленіяхъ и симпатіяхъ, въ логикѣ конкретныхъ государственныхъ проявленій. Можетъ быть ходъ событій создастъ въ этихъ малыхъ странахъ новую дѣйственную, неистраченную и полную духовной мощи опору для послѣдняго самоотстаиванія и подъема Европы, для послѣдняго ея возгоранія. Такое развитіе придастъ безспорно средней Европѣ новый видъ, новое распредѣленіе центровъ и перестановку ихъ вѣса, но въ корнѣ не измѣнитъ того существа новой Европы, которое центръ ея тяжести расположилъ въ сѣверо-центральной ея части.

И наконецъ въ самой Германіи имѣются условія, благопріятствующія возстановленію путемъ трудовыхъ усилій и производительныхъ напряженій; а именно, — помимо ея трудовой и творческой мощи и упорной жажды жить — то, что она объективно не нуждается въ реваншѣ за военное пораженіе, а въ одномъ лишь возстановленіи. Она должна покрыть и возмѣстить себѣ не войну, а только результаты войны.

Въ самомъ дѣлѣ бываетъ такъ, что самая война настолько глубоко проявляетъ народную несостоятельность даннаго періода народной жизни, что народъ не въ силахъ подняться въ чужомъ и своемъ собственномъ самосознаніи, въ своемъ моральномъ самоощущеніи — не возмѣстивъ безчестія проигранной войны, не загладивъ пораженія честью новой побѣды. Конечно, и безъ новыхъ войнъ и побѣдъ можетъ быть возстановлено народное самосознаніе — доблестью мирнаго строительства и культурныхъ успѣховъ; но это путь долгій, трудно уловимый въ безспорности своихъ достиженій, медлительно разсасывающій ядъ пораженія.

Ничего подобнаго нѣтъ въ случаѣ съ Германіей. Война, закончившаяся пораженіемъ, въ своемъ протеченіи была по рѣдкому исключенію настолько побѣдоносной, въ такой мѣрѣ проявила доблесть и исключительныя качества, что останется въ исторіи страницей славы побѣжденнаго. И потому ни объективно, ни субъективно Германіи не требуется для возстановленія своего моральнаго равновѣсія и нормальнаго историческаго самочувствія — реваншнаго успѣха. Да, впрочемъ нѣтъ и додлиннаго объекта для реванша: побѣдитель — коалиція, разсѣянная по всѣмъ материкамъ — растаялъ вмѣстѣ съ побѣдой, и нѣкоторые его важнѣйшіе составные элементы въ такой мѣрѣ оказываются лишенными враждебности и одіозности для Германіи, что о реваншѣ по отношенію къ нимъ и вообще никакой рѣчи быть не можетъ. Было бы неправдой скрывать отъ себя, что послѣвоенное обращеніе съ Германіей, безпорно оскорбляя страну тысячью мелкихъ уколовъ и крупныхъ ударовъ, выводитъ изъ этого положенія, внушая чувство нарастающей обиды. Но это уже вопросъ послѣдующаго времени; сама война поставила вопросъ не реванша, а возстановленія.

II. Еврейство

Но есть силы и интересы, которые дѣйствуютъ въ томъ же направленіи помимо средне-европейскаго состава государствъ. Быть можетъ, покажется страннымъ, если въ этомъ отношеніи я сопоставлю столь различныя величины, какъ еврейство и Россію.

Своеобразна въ тысячелѣтіяхъ судьба еврейскаго народа. Длительность его существованія обусловливается, конечно частью внутренними духовными его свойствами, но частью и внѣшними соотношеніями съ народами окружающими. Во всякомъ случаѣ періоды расцвѣта и упадка всецѣло опредѣляются той государственно культурной средой, сквозь которую въ данный отрѣзокъ своей исторіи проходилъ еврейскій народъ. И общимъ образомъ можно сказать, что въ тѣ эпохи расцвѣтала еврейская жизнь, которыя общимъ тономъ своимъ были конгеніальны еврейской духовности или соотносительны съ ней, нуждаясь въ ней, какъ въ своемъ дополненіи; и, только въ тѣхъ государственныхъ рамкахъ расцвѣталъ еврейскій народъ, которыя отвѣчали его соціальныму и духовному строенію. На протяженіи вѣковъ бывали періоды еврейскаго расцвѣта, сравнительно болѣе короткіе, и сравнительно болѣе длинные періоды еврейскаго упадка, въ продолженіе которыхъ однако накапливались различныя отрицательныя и положительныя свойства, находившія свое проявленіе въ дни расцвѣта. Здѣсь не мѣсто по содержанію уяснять духовныя и соціальныя особенности, коими опредѣляется возможность расцвѣта въ чужой культурѣ и въ чужой государственности. Отмѣчу здѣсь существенныя для нашего разсмотрѣнія черты.

Во первыхъ, какъ народъ не только разсѣянія, но выработавшійся и выработавшій въ разсѣяніи свою духовность, преимущественно городской жизни, своеобразно самобытный, но вмѣстѣ съ тѣмъ соціально незамкнутый, не включающій въ себя исчерпывающихъ соціальныхъ функцій — еврейство можетъ процвѣтать, какъ своеобразный коллективъ только въ морѣ широкаго имперіализма. Мелкая государственность его дробитъ, онъ сохраняетъ свою массу только въ государственности крупной, имперіалистической; а масса имѣетъ для него сугубое значеніе, ибо онъ лишенъ другихъ сцѣпляющихъ началъ — территоріи и политической организованности. Обширность территоріи и связанность съ ней разнородныхъ населеній имѣетъ для него еще и то значеніе, что при сочетаніи въ одной имперіи многихъ вѣръ и національностей онъ легче и, пожалуй, единственно имѣетъ шансы сохранить свою вѣру и свою національность не въ конфликтѣ и противопоставліеніи, а въ сочетаніи съ государственнымъ укладомъ, въ согласованности съ имперской структурой, какъ ея нормальную составную часть. Обширность государственной среды имѣетъ для него и еще другое значеніе, открывая возможности для развертыванія его спеціально городскихъ и даже крупно городскихъ торговыхъ и интеллигентскихъ функцій — создавая поприще для его своеобразно кочевой, двигательно-напряженной, активно-экспансивной природы. Въ мелкомъ государствѣ еврейство обречено либо обезличиться, поглощенное господствующимъ населеніемъ, либо противостоитъ ему, какъ механически чуждое, инородное, непереваримое тѣло. То, что въ многонаселенной, многонаціональной и многовѣрной имперіи является естественнымъ или во всякомъ случаѣ пріемлемымъ, становится тамъ аномаліей и болѣзненностью. Скованность тѣсными границами, а въ ихъ предѣлахъ городской жизнью, отрѣзаетъ благія производительныя возможности своеобразно еврейской разсѣянной связанности и сковываетъ положительныя стороны ихъ активности. Поэтому еврейство и расцвѣтало въ эпохи имперіализма, играло въ нихъ значительную роль, было обычной ихъ опорой или даже зиждительной силой; такъ въ разныхъ степеняхъ обстояло дѣло и въ Римской имперіи, и въ арабскомъ калифатѣ, въ имперіи Каролинговъ, и въ современной Европѣ.

Есть и второй моментъ на ряду съ этимъ (къ которому ниже еще прійдется вернуться въ другой связи) — это моментъ духовной активности, волевой напряженности, въ послѣднемъ своемъ корнѣ, опирающійся на неизмѣнную устремленность пустыннаго кочевья на зарѣ народной жизни и городскаго разсѣянія на всемъ ея протяженіи. Бываютъ эпохи органической законченности жизни, ея пригнанности въ уравновѣшенныя рамки; бываютъ эпохи строительства безъ устали и ограниченія, устремленія въ даль и въ высь, все опрокидывающаго или все побѣждающаго напора. Эти послѣднія эпохи особенно конгеніальны съ духомъ еврейства и въ эти эпохи еврейская работа особенно естественно и безпрепятственно укладывается въ общее стремленіе вѣка. Таковыми были эпоха арабская и ново-европейская; и въ обѣ — еврейство играло особенно видную роль, крѣпко спаявъ свою работу съ работой и устремленіями вѣка, сохраняя, однако, свою самость въ общемъ строительствѣ.

И наконецъ третья черта, выработавшаяся въ еврействѣ, какъ въ народѣ въ общемъ преслѣдуемомъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ пред ставляющемъ нѣкій, хотя и не замкнутый, духовный коллективъ, который въ себѣ включаетъ всѣ духовныя функціи народа, — это система идей и чувствъ преодолѣнія угнетенности. Во всякомъ народѣ главная его масса можетъ оказаться въ состояніи подавленности. Но даже когда эти такъ угнетенныя массы составляютъ въ духовномъ смыслѣ одно цѣлое съ другими частями народа, онѣ не вырабатываютъ своей особой идеологіи, системы чувствъ и учрежденій, соотвѣтствующихъ состоянію угнетенности и борьбѣ съ угнетенностью. Наоборотъ идеологія, общая духовность, вырабатываемая народомъ въ его высшихъ и среднихъ слояхъ, обыкновенно соотвѣтствуетъ положенію, точкѣ зрѣнія и чувствамъ господствующихъ круговъ, или во всякомъ случаѣ положенію народа въ его цѣломъ; соотвѣтствуетъ положенію его въ мірѣ среди другихъ народовъ, въ природѣ или — его внутреннему состоянію. То же, конечно, имѣетъ мѣсто и въ народѣ еврейскомъ. Но онъ обычно находился цѣликомъ въ положеніи въ общемъ безправнаго или неравноправнаго, угнетаемаго или угрожаемаго угнетеніями; и потому и духовность его, чувства, соціальныя убѣжденія вырабатывались при рѣшающемъ участіи духовныхъ и соціальныхъ верховъ, но соотвѣтствовали совокупному положенію народа, положенію общей угнетенности и притѣсненности. Къ тому же при этомъ угнетенность есть состояніе пассивное, обреченное; притѣсняемые обречены на исчезновеніе или на ниспаденіе въ безотвѣтственные низы, на болѣе или менѣе соціально-объектное, а не соціальносубъектное состояніе. Наоборотъ еврейство, какъ группа притѣсняемая, но вмѣстѣ съ тѣмъ не неизбѣжная въ строеніи общества (какъ неизбѣжны, напримѣръ, соціальные «низы») могло бы исчезнуть, если бы она была чисто пассивной, претерпѣвающей. Разъ она сохранялась, ясно, что она вмѣстѣ съ тѣмъ проявляла непрерывную историческую активность, непрерывное противленіе (и вѣроятно встрѣтила для того достаточно благопріятныя внутреннія или внѣшнія основанія); она не только была въ положеніи претерпѣвающей, но и въ положеніи преодолѣвающей угнетеніе, — борющейся или уклоняющейся, но во всякомъ случаѣ преодолѣвающей. Отсюда новое сближеніе съ современной Европой, демократической, протестующей, борющейся противъ угнетенія массъ; съ новой Европой, въ которой въ силу распространенія образованія и повышенія благосостоянія — сами массы перешли отъ положенія униженности къ его преодолѣнію. И поразительно въ какой мѣрѣ рядъ идей и учрежденій современнаго демократическаго общества имѣютъ своихъ предтечъ въ еврейскомъ обществѣ былыхъ вѣковъ, взятомъ какъ цѣлое (хотя и оно въ своей собственной средѣ включало господствующихъ и подвластныхъ, подчиняющихся и подчиненныхъ). Оно выработало чувство переживанія угнетенія и вмѣстѣ съ тѣмъ напряженія его преодолѣть — во всемъ томъ, что это заключаетъ одновременно и дурного и хорошаго: одновременно и въ системѣ чувствъ приниженности и забитости, но и чувствъ борьбы и напора; одновременно въ системѣ притязаній, на что, не имѣя, чувствуешь свое право, претензій, обидъ, чувствъ вызова и протеста, солидарности въ страданіи и гуманности. Здѣсь не мѣсто обстоятельно развернуть различныя перекрещивающіяся послѣдствія, вытекающія изъ этой исходной точки. Достаточно напомнить, какой громадной струей влился еврейскій субстратъ въ процессъ европейской демократической, либеральной и соціалистической борьбы, въ процессъ подъема низовъ и революціи. Можно по разному оцѣнивать это участіе въ европейской жизни; до губительнаго катаклизма послѣднихъ лѣтъ естественно было оцѣнивать это участіе преимущественно въ его положительномъ значеніи; послѣ совершившихся нынѣ разгромовъ, столь же естественно преувеличивать и отрицательную сторону. Я здѣсь ни въ малѣйшей мѣрѣ не занимаюсь обвиненіемъ или апологетикой, а исключительно только установленіемъ фактическихъ зависимостей. И въ этомъ смыслѣ существенно уяснить, что и въ этомъ отношеніи еврейство оказалось созвучнымъ глубинному процессу — одному изъ рѣшающихъ процессовъ, происходившихъ въ современномъ европейскомъ обществѣ. Это не было разложеніемъ европейскаго общества со стороны еврейства, какъ думаютъ многіе; это было участіе въ одномъ изъ рѣшающихъ процессовъ, происходившихъ въ самомъ этомъ обществѣ — въ процессѣ подъема низовъ; и если здѣсь было разложеніе, то это было его саморазложеніемъ.

Вѣками выработанной стихіей еврейства было обусловлено его участіе въ жизни современной Европы; въ этомъ и находитъ свое объясненіе совмѣстность того, что кажется противоположнымъ и взаимно противорѣчивымъ: одновременно мірового торговаго организаторства, участія въ высшихъ формахъ крупно-городского хозяйства (финансовый капиталъ), имперіализма (напр., въ лицѣ Дизраэли) и демократической борьбы (напр. у Лассаля), иногда своеобразно сочетающихся и въ личности, и въ содержаніяхъ.

Можно сочувствовать этимъ особенностямъ или ихъ отвергать, можно ихъ благословлять или проклинать; но надо ихъ признать, и надо признать и понять, почему и какъ еврейство глубочайшими своими особенностями вложилось въ ново-европейскую культуру; не въ культуру Западной Европы, какъ она; складывалась со временъ готики, и не въ ту ея стадію, которая складывалась со временъ Возрожденія, а именно въ тотъ послѣдній ея отрывокъ, который, зачатый еще въ 18 вѣкѣ, собственнаго расцвѣта своего достигъ лишь къ концу 19 в., въ культуру ново-европейскую въ тѣсномъ смыслѣ этого слова. Здѣсь дѣло отнюдь не только въ томъ, что освобожденное или постепенно допущенное къ свободѣ, къ гражданственности и къ просвѣщенію еврейство влило свои личныя силы въ общее дѣло европеизма. Конечно, есть и и это; есть и то, что самое освобожденіе и пріобщеніе къ европеизму проявляло внутреннее ихъ сродство. Но главное здѣсь въ томъ, что въ рѣшающихъ своихъ чертахъ ново-европейская культура оказалась конгеніальной съ основными пружинами еврейской души, съ основными тяготѣніями еврейской стихіи, съ основнымъ чертежомъ еврейской общественности, какъ онъ былъ выработанъ въ прошлые вѣка; и вливаясь въ нее, еврейство — себя осуществляя — осуществляло и ея заданія и ея тяготѣнія: напряженный (едва ли не бѣшеный) натискъ волевого строительства, имперіализмъ, всемірно-городскую культуру, демократическій разливъ. И именно поэтому — отнюдь не только, какъ это обыкновенно говорится, въ силу личной даровитости, напористости, наглости, или энергіи — еврейство сыграло свою большую роль въ наше время; оно оказалось однимъ изъ его предустановленныхъ носителей и воплотителей. Наведенная долгими вѣками пружина было спущена либерализмомъ эпохи, двигавшейся въ направленіи дѣйствія этой пружины. Вліяніе еврейства въ послѣднія десятилѣтія бросалось въ глаза наблюдателю; теоретики и романисты, соціологи и публицисты посвятили ему не мало вниманія. Какъ всякое дѣйствіе, въ особенности столь напористое, вызываетъ противодѣйствіе, такъ и еврейское участіе въ ново-европейской культурѣ вызвало рѣзкій отпоръ; и именно черезъ этотъ отпоръ антисемитизма оно стало нагляднѣе раньше, чѣмъ черезъ признаніе. Но факты остаются; дѣйствительно глубокое значеніе имѣло въ ней еврейство, невытравимое ни въ дурномъ, ни въ хорошемъ.

Такъ глубочайшимъ образомъ оказалось еврейство связаннымъ съ Европой. Такъ безспорно съ паденіемъ Европы грозитъ новый упадокъ еврейству. Конечно, въ настоящее время оно сосредоточено не въ одной Европѣ; какъ уже неоднократно бывало въ его исторіи, оно переливается съ одного материка на другой. Какъ когда то переносились центры тяжести еврейскаго творчества и еврейскихъ массъ изъ Вавилона въ Испанію, изъ Александріи и Рима въ священную Германскую имперію, такъ и на нашихъ глазахъ гонимыя безправіемъ переливались эти массы путемъ эмиграціи изъ Россіи, гдѣ онѣ были сосредоточены, въ Сѣвероамериканскіе Соединенные Штаты, — можно сказать изъ Европы въ Америку, ибо въ Европѣ еврейство въ качествѣ массъ сосредоточено было въ одной только ея восточной части. И въ довоенное время уже образовалось два главныхъ массива еврейства, причемъ и численно и культурно преобладалъ восточно-европейскій; но въ смыслѣ благосостоянія, свободной подвижности и вліянія вырасталъ на первую очередь американскій, по своему происхожденію и родственнымъ связямъ тѣсно съ тѣмъ связанный. Въ другихъ странахъ евреи въ качествѣ народнаго коллектива собственно и не могутъ быть разсматриваемы.

Великая война и ея непосредственныя послѣдствія нанесли тягчайшій ударъ восточно-европейскому еврейству. Самая война на восточномъ германскомъ фронтѣ непрерывно проходила по территоріи, населенной евреями, и бѣдствія войны и военныхъ мѣръ эвакуаціи бѣженства открыли печальную страницу новѣйшей еврейской исторіи. Какъ извѣстно, мѣры притѣсненія — какъ матеріальнаго, такъ и моральнаго — падали на еврейство съ особой тягостью, и волны еврейскихъ бѣженцевъ уже тогда разбредались по русской землѣ. Второй тяжкій ударъ, постигшій восточно-европейскихъ евреевъ, заключался въ разслоеніи на рядъ не только самостоятельныхъ, но и враждебныхъ государствъ, въ установленіи множества границъ и рогатокъ на территоріяхъ, составлявшихъ единый хозяйственный организмъ. Еврейская масса оказалась разбитой на осколки и если даже въ правовомъ отношеніи стало лучше, — въ хозяйственномъ и національномъ они оказались ослабленными и поставленными подъ множество угрозъ. Третій ударъ, нанесенный европейскому еврейству, заключался въ русской смутѣ и установленіи большевистскаго режима. Невнимательному взору можетъ казаться, что большевистскій режимъ — въ силу безспорно большого числа евреевъ, принимающихъ участіе въ его властномъ и административномъ аппаратѣ — долженъ быть особенно благопріятнымъ еврейству. Здѣсь не мѣсто выяснять сколько нибудь обстоятельно подлинныхъ отношеній; достаточно общимъ образомъ сказать, что еврейская масса (и отнюдь не только бѣднѣйшая), какъ принадлежащая въ значительной своей части къ буржуазнымъ слоямъ, должна была неизбѣжно существеннѣйшимъ образомъ пострадать отъ режима, направленнаго на уничтоженіе буржуазіи; какъ масса городская должна была существеннѣйшимъ образомъ пострадать отъ строя, въ которомъ въ первую голову стали отмирать города. И если въ правительственный аппаратъ умѣстилось не малое количество лицъ изъ еврейскаго мѣщанства, то во всякомъ случаѣ главнѣйшая масса туда укрыться не могла. Далекая отъ деревни, куда спасалось русское городское населеніе, она опускалась и погибала. И даже когда вновь станетъ возстанавливаться въ Россіи буржуазное хозяйство, оно, конечно, можетъ дать снова поприще для работы исконнаго еврейскаго городского населенія, но возстанавливаемое на низкомъ и нездоровомъ уровнѣ, оно угрожаетъ — быть можетъ, на ряду съ обогащеніемъ отдѣльныхъ круговъ еврейства — нездоровымъ и низкимъ уровнемъ жизни остальныхъ. И наконецъ, принявъ значительное участіе въ процессѣ восточно-европейской смуты — въ силу разныхъ основаній, въ частности и въ силу той революціонной тяги, о которой выше шла рѣчь, — еврейство черезъ свою революціонную часть связало себя въ представленіи окружающихъ съ потрясшими Россію революціями. А такъ какъ эти революціи, вытекшія изъ войны и знаменовавшія развалъ, — суть явленія упадка и развала Европы, то получился такой пародаксальный, но вмѣстѣ съ тѣмъ логически обусловленный результатъ: народъ, особенно тѣсно связанный съ западно-европейской культурой и гражданственностью, съ велико-державностью, съ буржуазнымъ строемъ и просвѣщеніемъ, всѣмъ имъ обязанный и много имъ посодѣйствовавшій, оказывается какъ бы отвѣтственнымъ, во всякомъ случаѣ скомпрометированнымъ противобуржуазнымъ и противогосударственнымъ распадомъ.

Какъ еврейство усиленно участвовало въ современной культурѣ и подъемѣ, какъ его постигъ жестокій ударъ совмѣстно съ ударомъ, постигшимъ Европу, — такъ только съ возстановленіемъ Европы можетъ оправиться и еврейство. Среди европейскихъ развалинъ оно обречено на захирѣніе и умираніе. Конечно, это еще не означаетъ конца еврейскаго народа. Можетъ быть — какъ это уже и бывало въ его исторіи — конецъ европейскаго еврейства совпадаетъ съ ростомъ новаго еврейства американскаго. Какъ бы то ни было, судьба европейскаго еврейства тѣснѣйшимъ образомъ связана съ судьбой возстановленія Европы. Въ Европѣ разрушенной или хирѣющей — все еврейство опустится на ту ступень униженія, оскудѣнія и забитости, на которой нѣкогда находилось еврейство въ Польшѣ во времена захирѣнія этой страны.

Изъ этихъ соображеній ясно вытекаетъ параллелизмъ связи германскаго возрожденія съ возрожденіемъ Европы и связи еврейскаго возстановленія съ возрожденіемъ Европы. Но эта близость идетъ и дальше. Сосредоточенное преимущественно на востокѣ Европы, еврейство, конечно, ближайшимъ образомъ связано съ возстановленіемъ гражданственности и производительности въ предѣлахъ восточной Европы — въ предѣлахъ Россіи. Вѣроятно, русскимъ антисемитамъ покажется странной та мысль — которую впрочемъ обстоятельно я не имѣю возможности здѣсь развить — что судьба еврейства находится въ тѣснѣйшей зависимости отъ возстановленія великодержавства, культуры и гражданственности Россіи. Или возстановленіе Россіи, или гибель европейскаго еврейства. Отчасти черезъ возстановленіе Россіи, но въ нѣкоторой степени и непосредственно связывается еврейская судьба и съ судьбой германской. Ибо, если воскресшей Европы не будетъ внѣ воскресенія Германіи, или даже въ частности, безъ укрѣпленія всего сближающагося комплекса средне-европейскихъ странъ, то воскресеніе Германіи невозможно внѣ возстановленія Европы и слѣдовательно внѣ возстановленія ея разрушенныхъ государствъ. Умиротвореніе, возстановленіе державности, хозяйственнаго процвѣтанія, торговыхъ сношеній, мирной гражданственности — установленіе имперской тональности въ международно-міровомъ размахѣ — это предполагаетъ содружное возстановленіе прежде всего и Россіи, и Германіи. Для темы настоящаго отрывка достаточно установить, что въ этомъ процессѣ значительная роль предустановлена уже по географическимъ, но и по соціально-экономическимъ и культурнымъ основаніямъ — именно еврейству. Географически оно разселено какъ разъ въ промежуточныхъ между Россіей и Германіей странахъ, имѣетъ въ предѣлахъ Россіи немалую массу и въ предѣлахъ Германіи не ничтожные круги. Къ тому же теченіе войны и смуты такъ перебросило и перетасовало это населеніе, что близкія родственныя лица и семьи оказываются разсѣянными по всѣмъ странамъ, — это создаетъ массу, своими непосредственными связями родственности, близости, знакомства и быта непрерывно связывающую Германію съ Россіей и съ промежуточными государствами. Чисто бытовымъ образомъ ея жизнедѣятельность создаетъ — и въ будущемъ создастъ еще въ большей степени — непрерывную цѣпь сношеній, сближеній личныхъ и дѣловыхъ — непрерывный мостъ между этими берегами. Къ тому же въ этой массѣ, помимо ея личной внутренней связи, есть и знаніе окружающихъ народовъ, психологіи, быта и хозяйства. Еврей изъ Нижняго Новгорода, заброшенный въ Гамбургъ, имѣющій брата въ Ковно, родственника жены въ Бессарабіи или Одессѣ и младшаго брата въ Константинополѣ или Бѣлградѣ — такова бытовая схема этихъ отношеній.

Сами русскіе находятся въ подобномъ-же положеніи. Но во первыхъ они не имѣютъ мѣстныхъ большихъ круговъ въ промежуточныхъ странахъ, во вторыхъ, и помимо географіи, евреи въ значительной части по своему соціальному составу даютъ подходящій городской человѣческій матеріалъ, включая въ свой составъ на ряду съ интеллигенціей обширные слои посредниковъ, купцовъ, предпринимателей. Въ массѣ своей они благодаря еврейскому языку — способны объясняться, хотя бы и съ грѣхомъ пополамъ по нѣмецки, знаютъ и русскій языкъ, а частично и языки промежуточныхъ странъ. Словомъ, въ чисто хозяйственно-бытовомъ отношеніи; эта масса — предназначенная протянуть или содѣйствовать укрѣпленію тысячи возстановительныхъ нитей между Средней и Восточной Европой. Интеллигенція, выросшая въ Россіи и нынѣ живущая въ Германіи, а частично и въ другихъ европейскихъ странахъ, послужитъ естественнымъ духовнымъ соединительнымъ звеномъ. Если правильно говорятъ, что изъ всѣхъ европейскихъ народовъ одни нѣмцы способны работать въ Россіи и что безъ нѣмцевъ невозможна совмѣстная работа Россіи съ Европой, то столь же правильно сказать, — что какъ нѣмцы для западной Европы по отношенію къ Россіи, такъ и евреи составляютъ естественную промежуточную среду между Россіей и средней Европой. И къ этому надо прибавить, что эта промежу-точная среда будетъ тѣмъ болѣе подходящей, что пришедшее изъ Россіи духовно съ ней связанное множество евреевъ стремится къ ней и вернется не какъ въ чуждую, а какъ въ родную страну. И вмѣстѣ съ тѣмъ, ища въ восточноевропейскомъ хаосѣ опоры въ силахъ твердой государственности и культуры, они безспорно будутъ оріентироваться, какъ на государственность россійскую, такъ и на нѣмецкую экономику. Можетъ быть, нѣкоторую дополнительную роль въ возстановленіи Европы — именно по путямъ германо-русскаго сближенія — можетъ сыграть и американское еврейство (подобно американскимъ нѣмцамъ), въ значительной части сохраняющее съ русскими евреями бытовыя родственныя связи и вмѣстѣ съ тѣмъ пользующееся вліяніемъ въ Америкѣ. Роль Америки въ дѣлѣ возстановленія Европы можетъ въ этихъ людяхъ найти и опору и двигательную силу.

Я отнюдь не хотѣлъ предшествующимъ сказать, что такъ именно и будетъ. Я только хотѣлъ указать, что такъ можетъ быть, что имѣются силы и тяготѣнія, толкающія въ эту сторону. Многое можетъ этому препятствовать. И глубоко развивающійся и распространяющійся антисемитизмъ, какъ въ Россіи, такъ и въ Германіи; и глубокая аберрація еврейской политической интеллигенціи въ поразительно рѣзкомъ противорѣчіи съ подлинными интересами и укладомъ своего народа, глубоко проникнутой идеями соціализма (при яркой буржуазности еврейства) и узкаго націонализма (при безспорной имперской тягѣ еврейства). И все же думается — не въ этомъ рѣшающій моментъ. Если еврейство и не сумѣетъ выдвинуть здоровую интеллигенцію на смѣну запутавшейся въ господствовавшихъ лозунгахъ, если слѣпая эмоція антисемитизма и преодолѣетъ и начала гражданственности, и чувство культуры, — то процессъ этотъ все же пойдетъ, хотя бы въ уродливыхъ безыдейныхъ формахъ; пойдетъ силой стихійнаго бытового интереса. Суть въ другомъ — пойдетъ ли вообще неразрывный процессъ оздоровленія и возстановленія Европы, Германіи, Россіи. Съ нимъ возстановится, и безъ него погибнетъ европейское еврейство — полнѣе, чѣмъ другіе народы.

III. Россія

Послѣдній анализъ затронулъ отношенія Россіи къ проблемѣ возстановленія Европы и къ проблемѣ возстановленія Германіи. На протяженіи этой книги я сознательно оставлялъ въ сторонѣ русскій вопросъ, — потому что это сама по себѣ громадная многообразная проблема, которая требуетъ самостоятельнаго анализа не только историческаго и культурнаго ея смысла, но въ частности и современнаго положенія, т. е. анализа великой смуты и ея результатовъ. И потому и здѣсь, чтобы не подымать этого сложнаго комплекса, о которомъ приходится говорить въ другихъ мѣстахъ, лишь вкратцѣ отмѣчу существо вопроса въ затронутомъ отношеніи.

Необходимость возстановленія Россіи для общеевропейскаго возстановленія — ясна всѣмъ; однако разныя страны по разному подходятъ къ этой единой задачѣ. Прежде всего въ отличіе отъ самой Россіи — для рѣшающихъ державъ современнаго міра — время терпитъ, они были заняты бездной другихъ дѣлъ и вопросовъ, не болѣе важныхъ, но болѣе близкихъ и для нихъ настоятельныхъ. Можетъ быть уже и въ этомъ отношеніи Германія находится въ особомъ положеніи, такъ какъ ей болѣе чѣмъ другимъ необходимо спѣшно предложить свой трудъ, развить свое производство — для облегченія своего хозяйственнаго не только подорваннаго, но и подрываемаго положенія. Но еще не въ этомъ суть. Суть въ томъ, что разныя европейскія страны по разному заинтересованы въ русскомъ возстановленіи.

Англія, заинтересованная въ хозяйственномъ возстановленіи Россіи, нисколько не заинтересована въ ея возстановленіи государственномъ, считала себя даже, наоборотъ, заинтересованной въ ея длительномъ, а по возможности окончательномъ государственномъ упадкѣ. Въ этомъ несомнѣнно заключалась одна изъ причинъ длительной и упорной, хотя первоначально и скрытой поддержки англичанами большевиковъ, какъ наилучшихъ разрушителей изнутри русской государственности. Англичане, искони направлявшіе свою политику на уничтоженіе всякой европейской державной мощи, уже поэтому во всей средней части 19 вѣка видѣли въ Россіи врага, подлежавшаго уничтоженію; пуще другихъ Россія была или казалась опасной Англіи, потому что уже вѣсомъ своей государственности она угрожала своеобразно не по морскимъ путямъ, а на сушѣ своимъ непосредственнымъ азіатскимъ продолженіемъ — самой основѣ англійскаго могущества и богатства въ Азіи. Благодаря этому Англія и воспользовалась представившимся ей случаемъ уничтожить одновременно со своимъ врагомъ вчерашняго дня, Германіей, своего врага третьяго дня, всего столѣтія — Россію. Въ силу этого она и постаралась обставить это государственное уничтоженіе всевозможными гарантіями. Частью это гарантіи внутренняго характера — возможно болѣе продолжительное господство большевизма; частью это гарантіи международнаго характера — именно отчлененіе отъ Россіи и стремленіе поставить отъ себя въ зависимость части отторгнутыя; частью они заключаются въ стремленіи захватить въ сферу своего вліянія узловыя точки для воздѣйствія и контроля. Но этимъ самымъ создается и неискоренимое внутреннее противорѣчіе во всей англійской политикѣ по отношенію къ Россіи, — ибо нельзя использовать хозяйственно страну, держа ее въ государственныхъ развалинахъ. Хозяйство связано съ государственностью; развившееся на опредѣленной государственной основѣ, оно не можетъ продолжаться при его уничтоженіи. Разрушеніе державнаго государства предполагаетъ гибель такихъ количествъ людей, уничтоженіе такихъ хозяйственныхъ цѣнностей, что эта разруха устраняетъ возможность использованія русскихъ богатствъ, ибо оно возможно — хотя бы и при участіи иностраннаго капитала и — даже организаціи и труда, — но все же основнымъ образомъ только русскими силами и слѣдовательно русской организованностью и слѣдовательно организованностью, соотвѣтствующею уже достигнутому (хотя бы и подорванному, но все же уже достигнутому) уровню россійской государственности. Отсюда государственная разрушительная задача Англіи по отношенію къ Россіи дѣлаетъ совершенно иллюзорной ея задачу экономическую. Въ этомъ смыслѣ эта политика безнадежна для цѣлей Англіи и разрушительна для задачъ Россіи.

Иначе обстоитъ дѣло съ французской политикой. Франція по существу ни въ какой степени не враждебна русской государственности, — не даромъ она столько послѣднихъ десятилѣтій на нее и опиралась, не даромъ именно русское государство въ великую войну ее и спасало. Но въ стремленіи къ немедленному обезпеченію достигнутаго на войнѣ положенія, отчасти и въ связи съ различными мотивами войны, о которомъ въ своемъ мѣстѣ шла рѣчь, Франція отъ русской государственности отошла; отчасти и потому, что для той международно-политической цѣли, которую она преслѣдовала въ союзѣ съ Россіей, она въ ней уже не нуждается, замѣнивъ ее болѣе въ этомъ отношеніи обезпеченной, ибо болѣе отъ себя зависимой Польшей. Какъ бы то ни было, въ государственномъ отношеніи Россія державная становится для нея величной проблематической. Настойчивость, съ которой Франція сопротивляется признанію Европой Совѣтской Россіи, безспорно вызываетъ законную признательность русскихъ людей; безспорно она этимъ оказываетъ и услугу міровой культурѣ, выступая въ защиту общечеловѣческихъ гражданскихъ началъ, но едва-ли она это дѣлаетъ въ плоскости государственной, международной перспективы возстановленія Россіи. Особенно ясно это различіе сказалось въ вопросѣ о поддержкѣ южной бѣлой арміи — съ одной стороны и Польши — съ другой. Различіе въ интенсивности и способахъ борьбы съ Совѣтской Россіей въ обоихъ случаяхъ ясно обнаруживаетъ смыслъ исходнаго мотива.

Вліяніе Италіи менѣе значительное на судьбы Россіи. Тѣмъ не менѣе она такъ же поддерживаетъ ея разложеніе; ибо Италія, какъ держава средиземно-морская, заинтересована не въ Россіи, а только въ югѣ Россіи, и разложеніе страны, которое дало бы возможность имѣть дѣло не съ цѣлымъ государствомъ, а съ отдѣленной, и слѣдовательно слабой ея частью — можетъ представиться наиболѣе выгоднымъ для безпрепятственной ея эксплоатаціи. Поэтому существованіе большевиковъ въ Москвѣ при разрѣшеніи хозяйничать съ большей или меньшей самостоятельностью на Украинѣ или на Кавказѣ является сочетаніемъ для нея пріемлемымъ. Что счетъ окажется невѣрнымъ, что безъ организованнаго порядка нѣтъ и экономики — это вопросъ особый, въ чемъ Европѣ и придется скоро убѣдиться.

Иное отношеніе къ россійской государственности диктуется положеніемъ Германіи. Германія непосредственно — въ противоположность Англіи и въ отличіе отъ Франціи и Италіи — объективно заинтересована въ возстановленіи государства въ Россіи. Прежде всего ей это нужно политически. Многіе въ Германіи вѣроятно надѣются — а внѣ Германіи опасаются — грядущаго военнаго союза возстановленной Россіи съ оправившейся Германіей. Но на самомъ дѣлѣ незачѣмъ идти такъ далеко, чтобы усмотрѣть политическій интересъ Германіи въ возстановленной Россіи. По заключеніи мира Германія оставалась лицомъ къ лицу съ одними непосредственными своими побѣдителями — Франціей и Англіей, на полной ихъ милости; и собственно весь шансъ Германіи заключался лишь въ ихъ самоограниченіи или взаимномъ ограниченіи.

Уже возвращеніе Америки на политическую арену съ прекращеніемъ президентства Вильсона нѣсколько измѣнило положеніе, создавъ новый факторъ міровыхъ сочетаній; дѣйствіе этого возвращенія сказывается медленно, но, можно думать, будетъ все сильнѣе проявляться позже. Съ этой точки зрѣнія ясно, что возвращеніе Россіи самымъ фактомъ появленія новаго центра притяженій и вліяній сугубо измѣнитъ положеніе въ сторону облегченія всѣхъ ослабленныхъ державъ. Самая наличность еще одного международнаго субъекта математически открываетъ возможности большаго числа сочетаній и тѣмъ самымъ уже выгодна связаннымъ державамъ. И помимо всего, у обѣихъ — общій источникъ паденія и потому общій путь возрожденія.

Но и помимо такихъ международно-государственныхъ соображеній — уже и само экономическое строеніе ведетъ къ тѣмъ же послѣдствіямъ. Въ русскомъ сырьѣ и рынкѣ заинтересованы всѣ народы Европы. Но хотя всѣ и заинтересованы, однако, по разному. Въ концѣ концовъ сырье можно вѣдь достать изъ разныхъ странъ. Для промышленной страны, нуждающейся въ чужомъ сырьѣ важна вѣдь не только наличность сырья и его цѣна, но еще и обезпеченность его полученія. Государство, промышленность котораго органически предполагаетъ ввозъ сырья, становится въ зависимость отъ условій и путей этого ввоза; ибо измѣненіе этихъ условій можетъ подорвать самыя предпосылки его благосостоянія и существованія. Отсюда — стремленіе такого государства получить въ свою власть источники неотъемлемо необходимаго ему сырья — колоніи; отсюда стремленіе военной мощью обезпечить за собой пути полученія сырья, преимущественно морскіе пути и пр. Сейчасъ Германія лишена колоній и лишена военнаго флота, какъ орудія охраны морскихъ путей: значитъ полученіе сырья, а слѣдовательно и все ея существованіе ставятся въ органическую зависимость отъ тѣхъ державъ, подъ чьимъ контролемъ находятся морскіе пути; тѣмъ самымъ она становится въ вассальную зависимость отъ владыкъ морей. Единственный способъ избавиться отъ этой вассальной зависимости заключается въ томъ, чтобы получать сырье не по морскимъ путямъ; единственный остающійся путь — ея сухопутная граница, единственный источникъ — Россія. Торговыя сношенія и договоры съ Южной Америкой, Африкой, Китаемъ — не мѣняютъ ея полной зависимости отъ силы, господствующей на моряхъ. Торговыя сношенія и договоры съ Россіей — освобождаютъ. Даже одна возможность такихъ сношеній и договоровъ снимаетъ съ ея промышленности, а слѣдовательно съ ея государственнаго бытія, бремя безоговорочной подчиненности. Только съ возстановленіемъ Россіи можетъ и Германія получитъ независимость.

Правда, сейчасъ между теперешней Германіей и теперешней Россіей нѣтъ общей границы. Въ дальновидной предусмотрительности Антанта лишила ихъ таковыхъ — не съ цѣлью создать загражденіе противъ большевизма, а съ цѣлью создать преграду между двумя поверженными державами. Тѣмъ не менѣе въ случаѣ возстановленія Россіи прослойка окажется слишкомъ тонкой, чтобы ей было выгодно занимать враждебное по отношенію къ двумъ громадамъ положеніе, и можно надѣяться, что она въ интересахъ собственнаго существованія предпочтетъ извлекать выгоду изъ участія въ грандіозномъ обмѣнѣ.

Всѣ страны нуждаются въ русскомъ сырьѣ. Но при большевикахъ его для вывоза нѣтъ и не предвидится, а слѣдовательно, всѣмъ странамъ нуженъ возвратъ отъ большевизма къ строю хозяйственно-производительному, государственному. Кто хочетъ торговать съ Россіей, тотъ долженъ хотѣть замѣны большевизма нормальной государственностью; но кто опасается возможной силы русской нормальной государственности, тотъ долженъ поддерживать или примириться съ большевизмомъ (разсчитывая при томъ на его недолговѣчность). Тѣмъ самымъ ставится для Англіи неразрѣшимая задача, своего рода квадратура круга: торговать съ большевизмомъ. Но тѣмъ самымъ такая задача не стоитъ для тѣхъ, кто не имѣетъ основанія опасаться возстановленной русской государственности. И потому когда нѣмецъ говоритъ: разъ англичане могутъ заключать сдѣлки съ Совѣтской Россіей, то тѣмъ паче надлежитъ это сдѣлать намъ — онъ просто не замѣчаетъ существеннаго различія между его родиной и англійской имперіей.

Всѣ страны нуждаются въ русскомъ сырьѣ. Но источники сырья въ предѣлахъ бывшей русской имперіи такъ расположены, что разныя государства по разному могутъ къ этому сырью подойти. Въ общемъ богатѣйшіе источники сырья находятся на периферій бывшей Россіи, восточной, южной, сѣверной, — частично примыкающей къ сферамъ господства или вліянія великихъ міровыхъ державъ; эти державы могутъ поэтому къ этимъ богатѣйшимъ источникамъ сырья, подойти извнѣ; къ Баку, Кавказу, Туркестану — отъ Мессопотаміи или Персидскаго залива, къ Сибири черезъ Владивостокъ, къ сѣвернымъ лѣсамъ съ Ледовитаго океана. Посколько онѣ нуждаются въ этихъ богатѣйшихъ источникахъ сырья, онѣ собственно въ Россіи нисколько не нуждаются. Онѣ могутъ извлекать изъ нихъ нужное имъ сырье путемъ сношеній съ Россіей, но и путемъ отторженія ихъ отъ Россіи, подчиненія ихъ себѣ въ тѣхъ или иныхъ изъ многочисленныхъ формъ, въ которыя современное международное право твердо, но и деликатно воплощаетъ подобную зависимость, не прибѣгая къ грубымъ пріемамъ захвата. Это возможно именно для тѣхъ державъ, которыя къ Россіи подходятъ съ ея азіатской периферіи. Для нихъ расчлененіе Россіи, какъ угодно далеко идущее, являясь и не безполезной политической гарантіей, нисколько не составляетъ и затрудненія экономическаго. Но Германія подходитъ къ Россіи съ запада, въ Европѣ; получать сырье она можетъ только черезъ центральную, европейскую Россію; сношенія съ Россіей могутъ дать ей сырье только при томъ условіи, если эта Россія сохранитъ въ своемъ составѣ — и свою периферію. Раздѣлъ Россіи, распадъ Россіи лишаетъ Германію основной экономической выгоды сосѣдства съ ней. Германіи экономически нужна — единая Россія.

Но Россія нужна всему міру не только какъ источникъ сырья, но еще и какъ рынокъ сбыта продуктовъ промышленности. Однако сбывать можно только въ обмѣнъ на что нибудь, а Россія нынѣ не производитъ того, чѣмъ она могла бы заплатить за сбываемые ей продукты, точно также, какъ и за свои прошлые долги. Это, конечно, чрезвычайно неудобно, какъ продавцамъ, такъ и кредиторамъ. Однако и въ этомъ отношеніи не всѣ государства оказываются въ одинаково неблагопріятномъ положеніи. Въ концѣ концовъ платить можно вѣдь по разному; нормально платить изъ дохода, но можно вѣдь съ великимъ для себя, но не для контрагента, ущербомъ — платить и капиталомъ, — рудой или рудниками, лѣсомъ или лѣсными угодьями, хлѣбомъ или землей, деньгами или регаліями. Съ Совѣтской властью никакого дѣла не сдѣлаешь, и даже концессій съ нею въ концѣ концовъ не устроишь. Но не теперь, такъ позже, не съ этой властью, такъ съ другой — лишь бы она была слаба, безпомощна и зависима, — въ формѣ ли концессіи или въ формѣ какого либо дружескаго мандата или содѣйствующей опеки — возможно получить уплату за товары или по долгамъ съ капитальнаго достоянія русскаго народа, а не съ его производства. Быть можетъ, это соображеніе и побуждаетъ иную державу не очень торопиться съ возстановленіемъ въ Россіи строя, содѣйствующаго нормальной экономической производительной жизни, но вмѣстѣ съ тѣмъ и нормальной, склонной къ защитѣ своихъ интересовъ государственности. Безспорно въ этомъ одно — что къ такимъ концессіямъ, мандатамъ или опекѣ, т. е. къ властному распорядительству въ предѣлахъ Россіи, Германію не склонны будутъ допустить; еще менѣе допустятъ, чѣмъ къ участію въ военной оккупаціи русской земли. Отсюда слѣдуетъ, что для Германіи русскій рынокъ откроется надлежащимъ образомъ только тогда, когда въ Россіи возстановится производительный трудъ и государственность, достаточно сильная, чтобы охранить себя отъ концессіоннаго и мандатнаго вторженія, чтобы обезпечить за своими гражданами свободу хозяйственныхъ, частно-международныхъ отношеній.

Такимъ образомъ Германіи нужна Россія не только возстановленная съ нормально производительнымъ хозяйственнымъ строемъ, въ нормально-государственныхъ формахъ, единая — но еще и государственно сильная, т. е. приблизительно такая, какая нужна самой Россіи. Въ этомъ отличіе Германіи отъ другихъ державъ.

Такимъ образомъ для возстановленія Германіи нужна возстановленная Россія и обратно — возстановленная Россія самымъ фактомъ своего государственнаго хозяйственнаго существованія будетъ содѣйствовать возстановленію Германіи, шире говоря, возвращенію къ нормальности Средней Европы. Само собой разумѣется, что такое послѣдствіе можетъ быть основано только на взаимодѣйствіи, только на томъ, что, помогая Германіи, Россія помогаетъ себѣ. Германія можетъ предоставить Россіи въ первую голову свой трудъ и продукты своего труда, а не капиталъ. Безспорно Россія нуждается въ капиталахъ и безъ таковыхъ не произойдетъ ея возстановленія. Но фактъ таковъ, что тѣ, кто будутъ ссужать Россію капиталомъ, поставятъ ее по отношенію къ себѣ въ иное, болѣе тяжелое состояніе зависимости. Ибо капиталъ предполагаетъ довѣріе и требуетъ гарантій; ибо капиталъ есть организація извлеченія производимыхъ цѣнностей; и слѣдовательно частный и государственный капиталъ, придя въ слабую Россію, неизбѣжно принесетъ съ собой въ тѣхъ или иныхъ формахъ организованную зависимость. Болѣе, чѣмъ вѣроятно, что въ опредѣленной степени это неизбѣжно, а по-сколько такъ, и благотворно для возстановленія Россіи. Но вмѣстѣ съ тѣмъ въ этомъ заложены — посколько превзойдена будетъ опредѣленная мѣра — чрезвычайныя опасности и во всякомъ случаѣ тяготы. Благопріятнѣе дѣло обстоитъ съ Германіей, которая придетъ не съ капиталомъ, а съ продуктами своего труда, каковые Россія сумѣетъ въ концѣ концовъ поглотить лишь въ мѣру своего отвѣтнаго труда (и что такимъ образомъ этотъ трудъ и будетъ стимулировать); и придетъ въ Россію не со своимъ изъ Лондона, Парижа или Нью-Іорка проводимымъ руководствомъ, а съ работой, осуществляемой преимущественно на мѣстѣ, съ трудомъ, который Россія, конечно, будетъ оплачивать, но который реально вложится въ ткань и строеніе русской жизни. Такимъ образомъ за содѣйствіе другихъ странъ Россія главнымъ образомъ будетъ платить своимъ будущимъ, отчасти своимъ капитальнымъ достояніемъ; за содѣйствіе же Германія будетъ въ значительно большей степени платить своей текущей наличностью; и частью это содѣйствіе въ формахъ труда и организаціи вольется составной частью въ ея будущее, станетъ ея капиталомъ. Возстановленіе Россіи и Германіи идутъ параллельно и взаимно одно другое обусловливаютъ.

Это настолько ясно сознается или во всякомъ случаѣ ярко чувствуется всѣми и въ Россіи, и въ Германіи, и внѣ ихъ, что приводитъ одной уже своей предвидимостью къ немаловажнымъ, а частью и къ отрицательнымъ послѣдствіямъ. Именно опасеніе будущаго германо-россійскаго содружества усугубляетъ стремленіе держать не только и Германію, и Россію слабыми, но и держать ихъ розными; возможность ихъ совмѣстнаго взаимодѣйствія приводитъ къ усугубленію давленія противъ нихъ, во всякомъ случаѣ къ воздержанію отъ мѣръ, которыя ихъ возстановленію могли бы содѣйствовать. Съ другой стороны запросъ на Россію бросается настолько ярко въ глаза Германіи, что она слѣпитъ ей взоръ. Нѣмцы такъ напряженно смотрятъ на Востокъ, ожиданіе облегченія съ Востока настолько ихъ гипнотизруетъ, что всякое подобіе помощи и государственности воспринимается ими какъ подлинная помощь и какъ подлинная государственность. Когда возлюбленная напряженно смотритъ на дорогу, ожидая съ минуты на минуту появленіе своего милаго, то и въ поднятой вѣтеркомъ пыли она на мгновеніе провидитъ приближающагося всадника. Тѣмъ тяжелѣе послѣдующее разочарованіе. Тѣмъ тяжелѣе будетъ и разочарованіе, посколько имъ, въ большевистской власти, въ ея красной арміи, дипломатіи или хозяйствѣ усматривающимъ грядущую Россію, придется убѣдиться, что красная армія есть пораженіе, дипломатія ведетъ къ международной путаницѣ, а хозяйство ко все углубляющемуся развалу. Оставляя здѣсь въ сторонѣ проблему большевизма, какъ и проблему Россіи, отмѣчу только въ связи съ настоящей темой, что помимо разочарованія здѣсь создается и трагическое ухудшеніе положенія Россіи, а слѣдовательно и положенія Германіи. Ибо ей нужна Россія нормально государственно, нормально хозяйственно, нормально гражданственно построенная, т. е. работающая, производящая, сильная, или во всякомъ случаѣ закрѣпляющая свое положеніе; и слѣдовательно совѣтская Россія, пришедшая и приведшая къ голоду и вымиранію, къ разрушенію и пониженію уровня, нисколько Германіи не нужна, ибо не можетъ служить ей ни опорой, ни средой приложенія силъ, ни контрагентомъ для обмѣна, ни источникомъ извлеченія непроизводимаго сырья, ни рынкомъ помѣщенія непотребимыхъ фабрикатовъ. И не только совѣтская Россія не можетъ принести пользы Германіи, но она не можетъ не принести вреда, ибо подрываетъ и во всякомъ случаѣ откладываетъ моментъ возстановленія, пока что запутывая Германію въ международныя сплетенія, содѣйствующія не утвержденію, а расшатыванію Европы. Такъ, алча Россіи, Германія въ нетерпѣніи уповаетъ и поддерживаетъ процессъ ея разрушенія. Здѣсь дѣйствуетъ общеевропейское непониманіе и незнаніе, и невозможность пониманія происходящаго въ Россіи — въ виду его несоизмѣримости съ европейскимъ укладомъ, съ привычными Европѣ схемами революціи. Тутъ дѣйствуетъ и напряженность упованій и ожиданій, обманъ зрѣнія и ошибка чувствъ.

Такъ въ неразматываемые клубки сплетаются линіи спасительныя и разрушительныя.

* * *

Сплетаются линіи разрушенія и возстановленія. Всѣмъ извѣстны, хотя, можетъ быть, все таки недостаточно оцѣниваются въ ихъ глубинности и всепроникновеніи — объемъ развалинъ, сила разрушенія. Выше намѣчались тѣ факторы, которые не только привели къ нимъ, но ихъ и поддерживаютъ, продолжая ихъ углублять. Обвалъ получаетъ до-полнительную силу разрушенія изъ собственной инерціи. Прервать движеніе разрушенія, пожалуй, труднѣе, чѣмъ его начать; при опредѣленномъ напряженіи и продолжительности — онъ самъ становится условіемъ и факторомъ своего продолженія. И тѣмъ не менѣе спору нѣтъ, что есть еще силы и шансы возстановленія; возстановленія не того, что было — по культурности, творчеству, вліянію и мощи, но возстановленія нѣкоторой новой, частичной, но все же человѣчной и человѣческой значимости. Возстановленіе Европы въ этомъ частичномъ смыслѣ кульминируетъ въ вопросѣ о возстановленіи Германіи, какъ паденіемъ этой послѣдней обусловлено и паденіе Европы, какъ съ расцвѣтомъ первой былъ связанъ и послѣдній расцвѣтъ второй.

Въ Европѣ при всемъ ея упадкѣ безконечно глубоки залежи культуры и опыта; глубоки они въ частности и въ Германіи. Жизнь беретъ свое — такъ думаютъ и говорятъ, забывая, что она это дѣлаетъ, посколько остается жизнью; но свое беретъ и смерть, и разрушеніе. Если восторжествуетъ жизнь, она разовьется по опредѣленнымъ путямъ, но — восторжествуетъ ли она?

Широко распространено гордое сознаніе: Европа еще постоитъ за себя. Широко распространенъ и оптимизмъ по отношенію къ Германіи — она все отработаетъ, задѣлаетъ, возсоздастъ. Есть много правды и въ томъ и въ другомъ; но нѣтъ въ нихъ всей правды. Въ нихъ — обоснованное признаніе силъ, но нѣтъ ощущенія трудностей; есть сознаніе доблести, но и незрячесть на опасности; я бы сказалъ — неуважительное отношеніе къ требующимся преодолѣніямъ въ силу поверхностной недооцѣнки того, что требуется преодолѣть.

Ясное сознаніе причинъ и факторовъ паденія, его глубины и послѣдствій — есть само по себѣ, если еще не путь къ возстановленію, то предохраненіе отъ ложныхъ путей; даетъ, если не орудіе возсозданій, то его методъ. Дѣйствовать можно и не понимая; и, можетъ быть, такое дѣйствіе инстинктомъ руководимое — всего производительнѣе. Но нельзя дѣйствовать, понимая ложно.

Линіи европейскихъ судебъ ясны. Кончилось культурное и державное руководительство Европы міромъ. Великая война положила этой эпохѣ предѣлъ. Но останется ли Европа, европейская культура, европейская державность одной изъ міровыхъ силъ и строителей — этотъ вопросъ еще не предрѣшенъ. Предрѣшено лишь одно: либо Европа не только развернетъ свой развалъ, уроется глубже въ свои развалины, обреченная на внутреннее самоистязаніе, съ рискомъ стать больнымъ мѣстомъ всего міра, язвой, которую ему придется преодолѣвать и разсасывать; либо Европа воскреснетъ въ своей частной, но все же полной культурной мощи, какъ новая Европа средне-восточная, германо-россійская; какъ великій материкъ, обладающій всѣми природными человѣческими возможностями, какъ культурная мощь равноправная и равнозначная, съ мощью американской, дальне-восточной, британской и, можетъ быть, — кто знаетъ — все еще первая среди равныхъ…