I. НАРЕКАНІЯ И ВМѢНЕНІЕ

Грозны и смутны судьбы Европы. Но приходится ли за нее тревожиться. Постоитъ ли она еще за себя или нѣтъ, — для кого и въ какомъ смыслѣ это можетъ представить захватывающій жизненный и духовный интересъ. Личность связана непосредственно со своей семьей, своимъ бытовымъ кругомъ, дѣловой сферой, со своимъ религіознымъ коллективомъ, національной культурой, государственной организаціей. Культурные и хозяйственные интересы выводятъ ее за предѣлы этихъ областей — въ другія сосѣднія или даже отдаленныя; но въ концѣ концовъ нигдѣ такой подлинно объемлющей личность сферой не является Европа, какъ нѣчто твердо законченное, внутренне — связанное и внѣшне — ограниченное. Хозяйственныя связи, перекидываясь за предѣлы родной страны, ведутъ и въ сосѣднюю, ведутъ и черезъ океаны; культурныя вліянія расползаются по всему міру, не задерживаясь и отчасти обходя сосѣдей. Весь міръ пришелъ въ общеніе съ одной стороны; съ другой — Европа была и до послѣдняго времени оставалась лишь подвижнымъ продуктомъ самодовлѣющей игры созиданій и вліяній, а не ихъ организованной основой. Быть можетъ, она станетъ такой основой, но именно ставъ частичной міровой силой. И нѣтъ ли провинціализма въ самомъ опасеніи ея провинціализаціи. И нѣтъ ли подавленности и внутренней слабости, нѣтъ ли духовнаго развала — въ самомъ цѣпляній за ея развалины. Свѣжій и сильный духъ не идетъ ли свободно навстрѣчу всякому будущему, и не все ли ему равно, откуда до него будутъ долетать новые звуки, изъ Парижа или Токіо; и не все ли ему равно, откуда будутъ вспыхивать освѣщающіе ему путь огни — на востокѣ или на западѣ. Волны, несущія безпроволочныя вѣсти, сверлятъ пространство, не задерживаясь государственными и даже материковыми границами, — вопросъ лишь въ силѣ станцій, которыя ихъ посылаютъ; но станціи возрастаютъ въ своей силѣ и будутъ возрастать. Полушарія легко общаются между собой и чѣмъ дальше, тѣмъ больше и легче, тѣмъ быстрѣе и полнѣе. Уже сейчасъ какими то своими струйками вливается весь міръ въ каждую свою точку и чѣмъ дальше, тѣмъ больше — будетъ все во всемъ. Будетъ по разному въ разныхъ мѣстахъ, но не будетъ ли въ Берлинѣ больше Нью-Іорка, чѣмъ Аграма и скоро, можетъ быть, больше Калькутты, чѣмъ Мадрида. Таютъ пространственнныя связи и расплывается историческое родство. Всякое опасеніе и тревога — есть слабость и застой. Сосѣдство таетъ, разлагаемое сверхпространственными связями. Когда то свой тѣсный домъ можно было связать общеніемъ лишь съ близъ лежащими; появились телефоны и трамваи — и вы общаетесь съ людьми на другомъ концѣ города, ни разу не встрѣтившись съ сосѣдомъ по площадкѣ. Сохраняя свой тѣсный, личный, бытовой, государственный домъ и на будущее — почему не связать его непосредственно со всѣмъ міромъ. Почему не пойти свободно на встрѣчу грядущему, топя свой сдавленный европейскій пессимизмъ въ общечеловѣческомъ оптимизмѣ, сохраняя свою душу открытой для всѣхъ вліяній, свою мысль и руку свободной для всякой работы. Всѣ оформленія преходящи, не преходяща лишь оформляющая сила; все сотворенное истлѣваетъ, сохранялось бы лишь творчество. Благоговѣйно склонившись на мгновеніе на предѣлѣ пройденнаго пути, вобравъ въ свою душу образъ минувшаго, — закрѣпимъ свою котомку съ драгоцѣнными остатками прошлаго и орудіями будущаго, чтобы пуститься въ неизвѣданный путь. Кончился одинъ періодъ исторіи — будетъ другой.

И пусть уже подъ новыми широтами будутъ новые люди заново творить дѣло человѣческое, заново созидать, бороться, преодолѣвать, радоваться, скорбѣть; новыя будутъ цѣли, новыя задачи; новые образы будутъ манить новыя поколѣнія; новыя столкновенія и новый рокъ будутъ влечь ихъ къ инымъ безднамъ, и по дорогѣ своихъ восхожденій и паденій они будутъ творить новыя цѣнности, выковывать новые характеры, по новому наслаждаться и по новому отравлять жизнь. Зрѣлые участники зрѣлой культуры, мы не будемъ возлагать на нихъ ребяческихъ упованій, — что они разрѣшатъ задачи неразрѣшимыя для насъ и устранятъ наконецъ изъ жизни насиліе, угнетеніе и печаль; ибо мы знаемъ, что разрѣшеніе задачъ, когда оно дается, означаетъ лишь замѣну ихъ новыми. Но мы также знаемъ, что въ процессѣ разрушенія и крушенія, въ процессѣ преодолѣній и претвореній, одни поколѣнія топчутся на мѣстѣ, другія созидаютъ и творятъ и обогащаютъ души свою и грядущихъ поколѣній. Творятъ въ вѣчномъ трепетѣ духовнаго эфира, въ неизбывномъ распадѣ вѣчно становящейся матеріи — нетлѣнные образы и оформленія. Пусть же свершается переходъ къ новому.

Не довольно ли для старой Европы, не исчерпала ли она всей радужности своей игры. Не будетъ ли настойчивость отстоять и продолжить — не будетъ ли хваткой умирающаго, загроможденіемъ пути для новой культуры. И это — послѣ такого полнаго, блестящаго существованія, какой свѣтъ видѣлъ не часто. Не закончить ли главой небывалой доблести, неповторимаго напряженія человѣческихъ умовъ и характеровъ, поверженныхъ въ кровавое отчаяніе и смертельный ужасъ, — эпоху творческую и побѣдоносную. Не кончить-ли трагическимъ воплемъ неуслышаннаго отчаянія — возвышенную оду неповторяемой величавости. И затѣмъ уйти, уйти въ тѣнь мелкопомѣстнаго бытія, уступивъ безъ напрасныхъ и жалкихъ попытокъ, способныхъ только унизить отзвучавшую эпопею, поле дальнѣйшей жизни — другимъ.

Но закончилась ли эпопея, завершился ли внутреннимъ предопредѣленіемъ кругъ творческихъ возможностей. Вѣдь не извнутреннимъ процессомъ погасло созиданіе въ Европѣ, а насильственнымъ путемъ подорванъ еще устремлявшійся напоръ. И если такъ, то не малодушіемъ ли было бы оставить поле творческихъ возможностей неисчерпаннымъ до конца; не отреченіе ли это было бы отъ основного завѣта ново-европейскаго духа. Пусть другія поколѣнія другихъ народовъ произносятъ приговоръ, если окажется, что наши усилія оказались произведенными впустую, или — что хуже — имѣли лишь задерживающее значеніе. Это будетъ нашимъ рокомъ, рокомъ эпигоновъ: завѣтъ безотказнаго напряженія доосуществлять въ такое время, которое не способно уже привести къ созиданію. Если таковъ рокъ, его придется испытать до конца. Но мы его не знаемъ. Задача стоитъ — ее надо разрѣшать.

* * *

Но стоитъ ли задача; не проявилъ ли великій упадокъ военнаго и послѣвоеннаго времени безнадежности ново-европейской культуры, ея внутренней порочности и обреченности.

Быть можетъ, слѣдуетъ принять разгромъ не только какъ фактъ, но и какъ знаменье, и не только не печалиться его свершенію, но радоваться его свершенію заблаговременному, спасительному для будущихъ поколѣній; не только не подыматься противъ судьбы въ стремленіи удержать разрушающееся и возстановить разрушенное, но идти навстрѣчу разрушенію, принять и докончить его, осознавъ ею обоснованность и законность. Гибельная стихія сама себя подорвала; познавъ ея гибельность, не слѣдуетъ ли довершить ея дѣла — въ зломъ процессѣ искореняя злое начало, творя благо завершеніемъ гибели зла.

Пожалуй, въ этой точкѣ мы нащупываемъ основную проблему времени. Несомнѣнна въ немъ гибель; но какъ ее понять: какъ гибель достойнаго жить, или — достойнаго умереть. И надо сказать, что на первый взглядъ второе толкованіе перевѣшиваетъ первое. Предположеніе случайности, необоснованности всего труднѣе намъ прилагать къ явленіямъ грандіознымъ. Законъ достаточнаго основанія, господствующій въ нашемъ мышленіи, требуетъ соотвѣтствія причинъ осуществившимся послѣдствіямъ; постулатъ имманентнаго возмездія, господствующій въ нашемъ чувствѣ, вмѣняетъ причину въ вину. И въ сущности уже не обосновать ее считается необходимымъ, а установить, въ чемъ она могла заключаться. Если свершилось крушеніе Европы, значитъ на то были основанія, — такова формула нашей мысли; значитъ основанія лежали въ Европѣ, въ ея государственности и культурѣ — такова ея естественная аберрація. Если произошло ея крушеніе, значитъ она не могла больше существовать въ силу ли своей порочности или слабости. И въ обоихъ случаяхъ ее незачѣмъ и не къ чему жалѣть и возстановлять. И если произошла великая гибель, значитъ была и великая преступность. Побѣжденныхъ тоже не судятъ — ихъ осуждаютъ. Разслѣдованіе замѣняется наглядностью фактовъ; вмѣсто веденія слѣдствія удовлетворяются мотивированіемъ приговора. На вопросъ: былъ ли сорванъ великій творческій процессъ или себя выявила порочная культурная слабость, отвѣтъ считается предрѣшеннымъ и слабость доказанной. И тѣ, кто менѣе всего участвовали въ быломъ строительствѣ, естественно чувствуютъ себя наиболѣе призванными обвинителями: и то, что было язвой, чувствуетъ свое торжество. Покаяніе, самобичеваніе и обвиненіе неизбѣжно слѣдуютъ за паденіемъ; ибо немногимъ дано въ пораженіи сохранить уваженіе къ себѣ, сохранить цѣненіе потерпѣвшаго.

Для ясности не мѣшаетъ расчленить соприкасающіяся или кажущіяся соприкасающимися воззрѣнія. Гибель Европы отъ собственной грѣховности и слабости, отъ порочности и исчерпанности — мало общаго имѣетъ сь представленіемъ о концѣ европейской культуры въ силу ея завершенности, въ силу законченности ея внутренней эволюціи, какъ эта мысль съ чрезвычайной силой выявлена въ шпенглеровской концепціи. Я упоминаю ее здѣсь, чтобы ее отвести. По названію и по внѣшности какъ будто всего тѣснѣе сюда примыкающая, она на самомъ дѣлѣ менѣе всего имѣетъ сюда отношенія. Пожалуй, можно даже сказать, что кажущееся оправданіе ея на послѣ-военномъ паденіи на самомъ дѣлѣ является ея (можетъ быть временнымъ) опроверженіемъ. Чтобы шпенглеровская концепція паденія западно-европейской культуры могла еще оправдаться, Европа должна изъ своего упадка воскреснуть и возстановиться въ прежнемъ — въ новомъ и большемъ — блескѣ.

Шпенглеръ отмѣчаетъ въ I томѣ своей книги, что она задумана была и писалась до войны. И не будь войны и разгрома, она могла бы быть написанной безъ какихъ либо измѣненій. Связь съ войной и ея послѣдствіями у нея не по содержанію, а единственно только по успѣху: не будь наглядныхъ бѣдствій войны, люди не повѣрили бы въ ея заглавіе (Untergang des Abendlandes) и вѣроятно не прочитали бы съ тѣмъ интересомъ, какъ это имѣетъ мѣсто сейчасъ. На самомъ дѣлѣ линія упадка, устанавливаемая Шпенглеромъ, проходитъ сквозь бѣдствія нашего времени, не включая ихъ въ свои построенія. Для Шпенглера рокъ упадка обусловливается органическимъ характеромъ роста всякой культуры, неизбѣжно проходящей черезъ предначертанныя ей стадіи развертыванія и умиранія. Стадіи культурно-творческаго развертыванія, согласно его концепціи, уже пройдены и наступаетъ эпоха безтворческаго, но могучаго разрастанія вышедшей изъ творческаго періода культуры, — экспансивной, внѣшне-могучей, но внутренне замершей цивилизаціи. Замираніе внутреннихъ творческихъ стимуловъ именно и соотвѣтствуетъ внѣшней мощи, распространенію и процвѣтанію, длительность коихъ не уступаетъ длительности предыдущихъ періодовъ ихъ бытія. Такимъ образомъ культурная исчерпанность въ смыслѣ Шпенглера нисколько не предполагаетъ внѣшняго государственнаго, соціальнаго, бытійнаго паденія, а наоборотъ предполагаетъ въ этихъ отношеніяхъ расцвѣтъ. И такимъ образомъ для того, чтобы Untergang Европы въ смыслѣ Шпенглера осуществился, необходимо, чтобы она вышла и преодолѣла свой нынѣшній послѣ-военный Untergang. Культурная исчерпанность по Шпенглеру даетъ не государственный упадокъ, а государственную мощь; нынѣшній государственно-культурный упадокъ долженъ быть преодолѣнъ въ свою противоположность для того, чтобы могъ проявиться упадокъ въ смыслѣ Шпенглера. Эти построенія должны быть разъединены, чтобы изъ хаоса смутныхъ эмоціональныхъ сближеній приблизиться къ яснѣе очерченнымъ постановкамъ.

Но если шпенглеровскій историко-органическій пессимизмъ не можетъ служить подтвержденію и обоснованію пессимизма катастрофическаго, то было бы ошибочно думать, что онъ можетъ служить опроверженіемъ и всякаго катастрофическаго пессимизма. Если паденіе Европы есть ея грѣхопаденіе, то ему, конечно, противорѣчитъ идея ея органически непреложнаго самоизживанія. Но если паденіе Европы есть не, такъ сказать, моральная катастрофа, а катастрофа историко-механическая, то, быть можетъ, она совмѣстима и съ идеей органическаго роста и умиранія. Пожалуй, Шпенглеръ это отрицаетъ; онъ думаетъ, что культурная духовность изживаетъ себя вопреки и сквозь всѣ конкретныя событія и случайности, что линіи ея бытія не пересѣкаются и не отклоняются привходящими фактами, а развѣ только мѣстами стираются, не проявляясь во всей своей полнотѣ. Предзаложенное должно совершиться, и если факты этому противодѣйствуютъ, то они будутъ обойдены, и въ новыхъ фактахъ осуществится то, что осуществиться должно. Думаю, что съ этимъ согласиться трудно, даже если и признать полную истинность концепціи Шпенглера. Ибо каковъ бы ни былъ законъ развертыванія культурной духовности — и пусть Шпенглеръ будетъ идеально правъ въ ея выведеніи — онъ касается ея жизни, а не ея смерти. Посколько духовность живетъ, она живетъ по своему внутреннему закону, но живетъ ли она — это зависитъ не отъ одного лишь ея закона. Шпенглеръ разъединяетъ культурныя духовности и, признавая ихъ самобытійными, несвязуемыми и взаимонепроницаемыми, разсматриваетъ ихъ бытіе только изнутри развертывающимся. Но культурныя духовности — или ихъ государственно-народные носители — могутъ, сосуществуя во времени и пространствѣ, придти во внѣшнее соприкосновеніе. И это внѣшнее соприкосновеніе можетъ привести къ взаимному — или одностороннему — подрыву и потрясенію; можетъ привести къ нарушенію живого органическаго функціонированія — къ пораненію и смерти. И если внѣшнее воздѣйствіе не можетъ измѣнить пути развертыванія, то оно можетъ подорвать и уничтожить движеніе по немъ. И потому историко-органическій пессимизмъ противорѣчитъ пессимизму морально-катастрофическому, гибели отъ собственной виновности, но не противорѣчитъ механически-катастрофическому пессимизму, сводящему паденіе на сцѣпленіе независимыхъ рядовъ причинности, на сцѣпленіе независимыхъ судебъ. Ибо хотя бы культура изживала себя по линіямъ своей судьбы, эта судьба, сталкиваясь съ чужими судьбами, перестаетъ быть едино-опредѣляющей. Я и исхожу изъ катастрофы, которую переживаетъ Европа и оставляю въ сторонѣ шпенглеровскую концепцію органическаго изживанія — противопоставляя лишь два взгляда: одинъ — морально вмѣняющій катастрофу грѣховности и порочности пострадавшаго-же и другой, механически объясняющій ее частью даже его доблестями и достиженіями.

* * *

Мысль, вмѣняющая паденіе падшему, навѣвается детерминизмомъ. Европа пала, значитъ у нея не было силъ устоять; оплакивать ее не приходится, ибо погибло то, что было — ибо оказалось — нежизнеспособнымъ. Едва ли однако съ какимъ либо основаніемъ возможно это соображеніе прилагать къ данному случаю. Безсиліе Европы было бы подтверждено ея паденіемъ, если бы она пала подъ ударами извнѣ, или расползлась бы во внутреннемъ ослабленіи. Но удары, постигшіе нашъ материкъ, были нанесены въ значительной степени его же собственными силами. Если измѣрять паденіе силою ударовъ и ударяющихъ, то паденіе Европы выявляетъ въ большей степени нежели неустойчивость испытавшаго удары — выдержку и напряженіе наносившаго ихъ — т. е. той же Европы. И жизнеспособность была проявлена не только не ниже, но выше той, которую можно было ожидать даже при высокой ея оцѣнкѣ: всѣ расчеты на скорое окончаніе войны именно и были основаны на томъ предположеніи, что длительнаго напряженія не въ силахъ вынести ничья жизнеспособность. А между тѣмъ по истеченіи четырехлѣтней войны народы принялись почти немедленно за работу и безспорно въ этомъ испытываютъ препятствіе не отъ однихъ военныхъ разрушеній и, можетъ быть, менѣе всего отъ нихъ.

Значитъ не въ безсиліи, а въ жизнеспособности заключалась основа паденія; Европа была полна мощью и значительностью, и эту мощь и значительность примѣнила на саморастерзаніе.

Но обвиненія могутъ идти по другому пути. Да, она была преисполнена силъ и содержанія, но эти содержанія оказались либо разрушительными или саморазрушительными, либо же выявили свою противорѣчивость и противоборство. Внутренняя противорѣчивость мощныхъ силъ, негодность и неосвященность ихъ, неосвященность подлиннымъ человѣколюбіемъ содержанія — такова вторая линія обвиненій и вмѣненій. И опять тотъ же выводъ: Европа была обречена и жалѣть о ней не приходится, ибо не подлинно культурна была ея культура.

Негодность и противорѣчивость — таковы обвиненія, порознь предъявляемыя и сплетаемыя воедино. Господство силовыхъ идеаловъ надъ духовными, господство частныхъ, классовыхъ интересовъ — надъ государственными, личныхъ — надъ общимъ благомъ или надъ объединяющей идеей, расцвѣтъ матеріализма надъ идейностью. Всѣ эти и подобныя характеристики сплетаются и разнообразятся на однородныхъ мотивахъ; въ основѣ лежитъ одно представленіе, которое смутно и неадэкватно, но съ достаточной приближенностью можно опредѣлить, какъ представленіе о матеріализмѣ ново-европейской культуры; въ матеріализмѣ — низменное противопоставляется возвышенному, частный, дробный, а потому и приходящій во взаимоборство интересъ — общеидейному; сила и власть — добру и праву; хозяйство и хозяйственный расцвѣтъ — красотѣ и нравственному усовершенствованію, жестокая борьба за существованіе — благостному соединенію въ цѣломъ. Эгоизмъ противопоставляется заботѣ объ общемъ, жизненное самоутвержденіе въ земныхъ благахъ — устремленію къ одинаково покрывающей всѣхъ людей небесной высотѣ. Внутреннее противорѣчіе и столкновеніе, проистекающіе изъ матеріализма, какъ подосновы частнаго интереса, выражается въ хозяйственной борьбѣ, противоположеніи классовъ эксплоатирующихъ и эксплоатируемыхъ, бѣдныхъ и богатыхъ, наслаждающихся всей ненасыщающею роскошью жизни и трудящихся въ недостаткѣ и лишеніяхъ; эти противорѣчія и столкновенія сказываются точно также и въ столкновеніяхъ государственной борьбы, колонизаторскаго распространенія имперіалистическихъ расширеній, и въ борьбѣ за власть внутри государства и за власть въ международномъ общеніи. Всюду противорѣчія и взаимная борьба; наиболѣе блестящія достиженія остаются внѣшними, земными, а потому преходящими и ничтожными, оставляющими безъ вниманія внутреннее — глубинное и возвышенное, и потому, при всей роскоши и блескѣ достиженій, приводящими къ обездоленности и бѣдствію, грязи и крови.

Въ разныхъ разновидностяхъ и съ разными развитіями и оттѣнками можетъ быть выставляема подобная концепція въ обоснованіе наступившаго паденія европейской культуры и общества; быть выставляема для вмѣненія имъ ихъ паденія, для его оправданія и ихъ осужденія, для того, чтобы отъ нея отвернуться и приступить къ угашенію ея огней.

Какъ и обычно въ широко распространенныхъ оцѣнкахъ — при болѣе внимательномъ наблюденіи оказывается, что въ какихъ то основныхъ истокахъ сходятся не только разночтенія одинаково обвинительныхъ, или одинаково сочувственныхъ характеристикъ, но сходятся между собой и обѣ эти группы, расходясь не столько въ ядрѣ пониманія, сколько въ разной оцѣнкѣ понятаго. При всемъ различіи интуицій, подходовъ и пониманія — при ближайшемъ разсмотрѣніи оказывается, что это все истолкованія разно оцѣниваемаго и разно-усмотрѣннаго, любимаго или ненавидимаго, отстаиваемаго или уничижаемаго, но все же — въ послѣднемъ счетѣ одного и того же. И въ этомъ смыслѣ и уничтожающая, вмѣняющая Европѣ ея паденіе оцѣнка коренится въ нѣкоторомъ представленіи, въ послѣднемъ счетѣ не такъ уже уклоняющемся отъ представленій сочувственно-восторженныхъ. Соотвѣтственно — моей задачей является не столько опроверженіе намѣченныхъ выше, или другихъ подобныхъ характеристикъ, сколько провѣрка того смысла, который въ нихъ вкладывается и тѣхъ выводовъ, которые изъ нихъ извлекаются.

* * *

Можно наполнить тома нареканіями и обвиненіями ново-европейской ^культуры и государственности, выясненіемъ ея низкихъ и зловредныхъ сторонъ. И какъ бы этотъ методъ ни былъ благотворенъ для ихъ пониманія и соотвѣтственно для борьбы и для частичныхъ преодолѣній, — едва ли онъ можетъ сколько нибудь производительно служить общей ея характеристикѣ. По существу своему онъ сопоставляетъ реальность европейской культуры и государства не съ какой либо другой реальностью, а съ нѣкіимъ критеріемъ, съ нѣкоей задачей, идеей или идеаломъ. Если въ современности была бездна нищеты и насилія, угнетенія и зла, то это можетъ быть основаніемъ осужденія современности съ точки зрѣнія критеріевъ добра и идеаловъ блага, но нисколько не въ плоскости реальнаго бытія, подлинной культуры государствъ, — ибо этимъ нисколько не устанавливается, чтобы когда либо и гдѣ либо существовало человѣческое общество, въ которомъ не было бы въ тѣхъ или иныхъ разновидностяхъ зла и лишеній, притѣсненій и несправедливости; этимъ само по себѣ даже еще не устанавливается, чтобы существовало или могло существовать общество, въ которомъ зла было бы хотя бы меньше. И потому оцѣнка съ точки зрѣнія критеріевъ оцѣночныхъ, а не реальныхъ, не можетъ дать какихъ либо выводовъ относительно опредѣленной реальности. Несоотвѣтствіе идеаламъ и заданіямъ ни въ какой степени не можетъ служить противопоказаніемъ жизненности и оправдываемости, ибо ни откуда не слѣдуетъ, чтобы жизненной, устойчивой и дѣйственной могла оказаться культура, именно отвѣчающая искомымъ идеаламъ. Заслуженность паденія ново-европейской культуры съ точки зрѣнія ея несоотвѣтствія идеямъ благой или красивой жизни тонетъ въ выводѣ о заслуженности паденія и уничтоженія всякой культуры, всякой бывшей, или возможной культуры, въ виду того же несоотвѣтствія. Alles, was entsteht, Ist wert, dass es zu Grunde geht — таковъ выводъ изъ подобной критики благости ново-европейской культуры, а нисколько не выводъ о томъ, что заслуженно должна zu Grunde gehen культура именно ново-европейская.

Къ тому же изъ того, что контрасты благосостоянія въ европейскомъ обществѣ большіе, чѣмъ въ какомъ либо другомъ, нисколько не слѣдуетъ, что понизился низшій уровень жизни, а только слѣдуетъ, что повысился высшій. Изъ изобилія, недомыслія и пошлости нисколько не вытекаетъ, что когда либо ихъ было меньше, а лишь то, что богаче и сложнѣе сталъ предметъ осмысленія, тоньше и глубже содержаніе, подлежащее опошленію. Я впрочемъ не хочу этимъ сказать, что новоевропейская культура была непремѣнно выше и тоньше, прекраснѣе, благостнѣе всякой другой. Я только хочу сказать, что изъ внутренней критики ея нисколько не вытекаетъ и обратнаго. Но, впрочемъ, и сравненіе съ другими мало можетъ дать основъ для общаго сравнительнаго вывода; ибо культура есть сложнѣйшій синтезъ не только многихъ сторонъ, но и сочетаній многосложныхъ элементовъ; и всякое дробное выдѣленное сравненіе отдѣльныхъ сторонъ и моментовъ — какъ бы оно ни было познавательно-цѣнно — для общаго суммарнаго вывода основы дать не можетъ. Слишкомъ разно-категоріальны различныя стороны духа и общества, и слишкомъ полно каждая изъ нихъ осмысливается не сама по себѣ, а лишь въ синтезѣ ея живого существованія, — чтобы сопоставленіе выдѣленныхъ сторонъ могло дать критерій для общей оцѣнки: между тѣмъ непосредственныхъ критеріевъ для оцѣнки суммарныхъ синтезовъ и подавно быть не можетъ. И тѣмъ болѣе таютъ возможности суммарныхъ оцѣнокъ, что культуру, въ которой мы живемъ, мы воспринимаемъ въ ея толщѣ, а культуру, которую мы познаемъ по памятникамъ, мы воспринимаемъ преимущественно по ея вершинамъ, по ея общимъ очеркамъ, по ея достиженіямъ и окончательному вкладу.

Такимъ образомъ ни то обстоятельство, что данная культура или строй не удовлетворяютъ выставленнымъ критеріямъ, ни то, что въ какихъ либо отношеніяхъ иная культура или строй оставили память большихъ достиженій, не можетъ служить отверженію ея, непризнанію ея жизненности, правомѣрности и будущаго. Оцѣнивать въ этой плоскости культуру возможно исключительно только положительно, а не отрицательно, изнутри ея — по тому, что она дала, по ея достиженіямъ, а не по проваламъ; по тому, чѣмъ она превосходитъ другія, а не по тому, чѣмъ она ихъ слабѣе.

Только положительно и только абсолютно можетъ быть оцѣниваема культура. Созданъ ли ею особый жизненный синтезъ, своеобразно законченный, особый типъ человѣка, духовный складъ, выдѣлимый изъ склада другихъ эпохъ; созданы ли цѣнности не только дробныя и случайныя, но коренящіяся въ основахъ эпохи, сливающіяся даже своими переливами и противорѣчіями въ картину внутренне связанную и четко отъединяемую отъ другихъ. Созданы ли цѣнности, которыя въ вѣкахъ останутся, какъ самодовлѣющій культурный массивъ, пусть по разному воспринимаемый съ разныхъ точекъ зрѣнія, но изнутри полагающій себя, какъ неотстранимую часть человѣческаго однократнаго опыта. И наконецъ, создано ли нѣчто, мимо чего, мимо чьихъ вершинъ не пройти человѣчеству, что въ какихъ то своихъ составныхъ частяхъ войдетъ неотъемлемой составной частью въ его жизнь, войдетъ своими нестираемыми слѣдами въ его будущее.

Трудно было бы отрицать и ненавистникамъ ново-европейской культуры и тѣмъ, кто желали бы ея уничтоженія, — грандіозный и своеобразно — единственный характеръ ею созданнаго. Въ короткій историческій періодъ перелицована поверхность земли, въ тончайшихъ извилинахъ претворена человѣческая жизнь, созданы формы общенія, никогда не бывшія. Ново-европейское человѣчество отлично отъ всякаго иного отрѣзка человѣчества; созданное имъ стало необойдимымъ путемъ для всей современности, даже и для современности, его непріемлющей, ему себя противополагающей, и для будущаго останется основой строительства или вершиной для удивленія.

 

II. АНТИНОМІИ ОРГАНИЧНОСТИ

1. АНАЛИТИКА ОРГАНИЧНОСТИ

Внутреннія противорѣчія культуры — таково одно изъ существеннѣйшихъ, выставляемыхъ противъ ново-европейской культуры возраженій. Я вовсе не собираюсь отвергать этой характеристики или этого обвиненія; нисколько не хочу отрицать той вѣчной имманентной опасности, а можетъ быть и внутренняго рока саморазрушенія, къ которымъ влекутъ ее внутреннія противорѣчія. Я только хочу отмѣтить, что внутренняя противорѣчивость есть не противопоказаніе, не возраженіе, не патологія, хотя оно бываетъ разрушительнымъ, — а есть конститутивное явленіе всякой жизненности, всякой органичности.

Въ механикѣ дѣйствіе признается равнымъ противодѣйствію и игрой этихъ взаимно вызывающихъ и обусловленныхъ дѣйствій и противодѣйствій и производится механическая работа; но движущая сила, вызывающая ихъ, въ нихъ переливающаяся, дается извнѣ и лишь въ мѣру этой извнѣ данной движущей силы и осуществляется игра противодѣйствій и производится ихъ работа. Организмъ отъ механизма, жизнь отъ механической работы въ существѣ своемъ тѣмъ и отличается, что къ механизму движущая сила прикладывается извнѣ, въ организмѣ же — она ему имманентна; что организмъ въ себѣ самомъ носитъ источникъ своего движенія, что организмъ есть одновременно — въ переносномъ смыслѣ — и механизмъ, и двигатель, и регуляторъ. Если источникъ движенія химическій, то все же матеріалъ долженъ быть извнѣ ему доставляемъ; такъ же и вообще къ механизму извнѣ изъ среды подносятся подвергающіеся его переработкѣ матеріалу. Организмъ же нужный ему матеріалъ черпаетъ самъ изъ среды. Механизмъ какъ бы расположенъ на нѣкоторомъ пунктѣ независимаго отъ него пути. Онъ являетъ собой моментъ въ нѣкоторомъ до него начинающемся и за нимъ продолжающемся процессѣ, моментъ на пути опредѣленныхъ претвореній, смыслъ которыхъ въ томъ, къ чему они приводятъ, въ его произведеніи; его назначеніе — въ его работѣ. Производимое же организмомъ не есть его произведеніе, а его отбросы; они, разумѣется, могутъ быть используемы другими организмами какъ матеріалъ и въ этомъ смыслѣ оказываться средствомъ; но все же они производные, а не произведенія. Производное вытекаетъ изъ производящаго, а не производящее обусловливается имѣющимъ быть произведеннымъ. Такъ обстоитъ дѣло въ генезисѣ механизмовъ и организмовъ, такъ обстоитъ дѣло и въ ихъ функціонированіи. И даже въ томъ единственномъ случаѣ, гдѣ производимое организмомъ не есть функціональный отбросъ, а нѣкое самодовлѣющее бытіе, именно въ самовоспроизведеніи организма, въ рожденіи — (уже не говоря о томъ, что процессъ происходитъ въ плоскости самоудовлетворенія творящаго организма, а не приспособленія его къ творимому) — продуктами является воспроизведеніе самодовлѣющаго производителя, а не инородный по отношенію къ нему продуктъ: въ механизмѣ продуктъ есть претворенный матеріалъ работы механизма, въ организмѣ — повторенный производитель. Но, впрочемъ, это послѣднее относится уже только къ организмамъ, взятымъ въ самомъ тѣсномъ смыслѣ слова, а не въ болѣе широкомъ смыслѣ — нѣкоторой самодовлѣюще функціонирующей цѣльности частей. Но и въ этомъ расширенномъ смыслѣ — организмъ есть нѣкое единство, функціонирующее изъ себя (а не приводимое извнѣ въ движеніе), функціонирующее въ себѣ, замкнуто (а не примѣнительно къ претворенію извнѣ приходящаго и вовнѣ уходящаго матеріала), функціонирующее для себя, для своихъ собственныхъ потребностей и цѣлей, субъективно ставимыхъ или объективно заданныхъ (а не примѣнительно къ задачѣ сущей вовнѣ). Такое функціонированіе изъ себя, въ себѣ и для себя — и можетъ въ широкомъ смыслѣ слова быть названо жизнью. Работа механизма производится игрой его внутреннихъ дѣйствій и противодѣйствій, вызываемой внѣшними силами; въ организмѣ же — источникъ движеній, источникъ жизни ему имманентенъ и потому имманентны ему тѣ взаимныя противонапряженія, игра которыхъ и составляетъ его дѣятельность, его работу, его жизнь. Въ механизмѣ противодѣйствія пассивны, уравновѣшенны, согласованны и приводятся въ актуальность внѣшнимъ двигателемъ; въ организмѣ двигателемъ и являются внутренніе противодѣйствующіе факторы; они сами носители его активности, они напряжены на взаимное противодѣйствіе, иначе не было бы ихъ согласованной игры, ихъ функціонированія въ себѣ, не было бы жизни.

Организмъ самодовлѣющъ; если бы его дѣятельность, движеніе и проявленіе были обусловлены однимъ двигателемъ или однимъ рядомъ согласованныхъ двигателей, — получился бы непрекращающійся бѣгъ въ одномъ направленіи, слѣпое устремленіе, а не жизнь. Неизбѣжное внутреннее дѣйствіе и противодѣйствіе въ немъ не пассивно зависимы извнѣ, а изнутри самостоятельно активны. Иными словами, организму должна быть неизбѣжно присуща самочинная противоположность противодѣйствующихъ внутреннихъ его силъ, устремленій, двигателей и способностей. Иными словами, понятію организма, взятому въ самомъ широкомъ смыслѣ слова, — неизбѣжно присуща противонаправленность внутреннихъ силъ, которая только такимъ образомъ и осуществляетъ его жизнь. Въ этомъ смыслѣ можно сказать, что организмъ есть согласованіе внутреннихъ противодѣйствій. Для того, чтобы изъ нихъ получилось единство, необходимо, чтобы они были между собой такъ или иначе согласованы въ существованіи цѣлаго; но съ точки зрѣнія внутренней, каждая дѣйствующая функція направлена противъ другихъ, нѣкоторымъ другимъ противоположна или противоречить; она давитъ на другихъ, чтобы вызвать ихъ дѣйствіе или чтобы его остановить на тѣхъ предѣлахъ, за которыми оно становится вреднымъ для нея, а слѣдовательно и для цѣлаго; она противодѣйствуетъ давленію, ограничиваетъ и подвергается ограниченію, регулируетъ и подвергается регулировкѣ. Органичность есть, конечно, согласованность, но согласованность въ противодѣйствіяхъ.

Механизмъ состоитъ изъ механизмовъ; организмъ состоитъ, если не изъ организмовъ, то все-же изъ частичныхъ синтезовъ въ своемъ родѣ живущихъ активно. И потому синтезъ организма заключается въ согласованіи самодѣятельности, самостоятельнаго бытія частей съ частичнымъ ихъ бытіемъ въ цѣломъ. И изъ этого опять вытекаетъ взаимное соревнованіе, противодѣйствіе и сопротивленіе частей, какъ имманентная основа органической жизни. Изъ общаго запаса воспринимаемой организмомъ «пищи» отдѣльныя ткани должны получать свое частное питаніе; расходы организма должны ложиться на его органы въ нѣкоторомъ распорядкѣ, иначе произойдетъ крушеніе; большіе расходы одного органа требуютъ и соотвѣтствующаго возмѣщенія; чрезмѣрное разрастаніе какой либо функціи вызываетъ сопротивленіе другихъ. То же и въ обществѣ, какъ оформленной организаціи, — отдѣльные классы, сословія, учрежденія и лица живутъ своей жизнью и тѣмъ осуществляютъ жизнь цѣлаго; взаимно связанные и тѣмъ самымъ взаимно противодѣйствуя другъ другу; изъ общей массы благъ стремятся получитъ нужное и желательное и тѣмъ самымъ вступаютъ въ конфликты; но этими конфликтами и осуществляютъ и поддерживаютъ жизнь цѣлаго.

И не только къ субъектамъ ц субстратамъ органической жизни относимо это положеніе. То же и къ духовнымъ цѣнностямъ въ ихъ реальномъ бытіи. Духовныя цѣнности борются, соревнуютъ за вниманіе. Тѣсно связанныя между собой, одна другую взаимно вызывающія, онѣ вмѣстѣ съ тѣмъ существуютъ самостоятельно въ нѣкоторомъ единомъ бытіи, черпаютъ изъ одного источника и другъ друга вытѣсняютъ. Онѣ приходятъ въ коллизію — борясь въ реальности, за время, за вниманіе, за мѣсто. Въ одной человѣческой душѣ, какъ и въ цѣломъ обществѣ, — искусство, развертываясь, вытѣсняетъ разсудочность, этическую нормативность; но вытѣсняя за опредѣленные предѣлы, вызываетъ ихъ сопротивленіе, тѣмъ болѣе, что за этими предѣлами подрываетъ само себя. И то же можно сказать, исходя изъ отвлеченнаго мышленія и его продукта, отъ нормативной дѣятельности, отъ какой угодно духовной функціи, гдѣ интуиція вступаетъ въ столкновеніе съ дискурсивностью, синтезъ съ выявленностью деталей, воля съ разумомъ, деонтологія съ онтологіей.

Разновидности могутъ быть неограниченны, формы разнообразны, но суть въ этомъ отношеніи остается неизмѣнной. Организмъ въ этомъ широкомъ смыслѣ слова неизбѣжно всегда будетъ организаціей внутреннихъ, приводимыхъ къ согласованію противорѣчій и противодѣйствій. Въ этихъ противорѣчіяхъ и противодѣйствіяхъ будетъ выражаться бытійность частей въ ихъ согласуемости — бытійность цѣлаго. Не только разновидности будутъ безчисленны, но мыслимы и переходныя ступени и смѣшанныя съ механичностью образованія; возможны и переходы къ расплывчатымъ образованіямъ, гдѣ синтетичность таетъ и становится мало опредѣленной или мало уловимой. Если живой человѣческій организмъ есть опредѣленно и твердо выдѣленное единство, то организованный государственно народъ, будучи еще единствомъ твердымъ, становится единствомъ менѣе опредѣленно-выдѣлимымъ, а «культура» и совсѣмъ неочерчиваемыми полосами расплывается въ окружающемъ. Но суть остается: игра дѣйствій и противодѣйствій неизбѣжна во всякой организаціи; въ организмѣ, понятомъ какъ организація изъ. себя, въ себѣ и для себя функціонирующая, эта игра, имѣя въ немъ самомъ своихъ активныхъ носителей, имѣя въ этихъ носителяхъ самодовлѣющіе, живые, а не транзитивно-средственныя организаціи, — неизбѣжно становится игрою внутреннихъ противонаправленностей, внутреннихъ противорѣчій. Въ этомъ смыслѣ всякій организмъ есть связь противорѣчиваго и всякая жизнь — осуществленіе противорѣчій въ единствѣ однолинейнаго осуществленія.

* * *

Я не имѣю здѣсь возможности самостоятельно развить теорію организацій и потому ограничиваюсь тѣмъ, что отмѣчаю эту черту органической жизни, не пытаясь дать ни сколько нибудь точныхъ опредѣленій, ни сколько нибудь обоснованныхъ выведеній. Но одну особенность необходимо здѣсь еще отмѣтить.

Мало того, что составные факторы организма имманентно противорѣчивы при общей своей согласованности въ живомъ синтезѣ; эти факторы по самому своему существу, по существу своей функціи въ цѣломъ — должны быть сверхнапряжены, напряжены на большее, нежели то, что необходимо и возможно для организма, что необходимо и возможно для нихъ самихъ. Именно для нормальнаго функціонированія факторы организма должны быть напряжены на функціонированіе сверхнормальное.

Это парадоксальное отношеніе непосредственно вытекаетъ изъ предыдущаго. Такъ какъ источникъ дѣйственности организма въ немъ самомъ, то организмъ — есть синтезъ напряженія. Конечно, можно себѣ представить такое сочетаніе предустановленно взвѣшенныхъ, соразмѣренныхъ и согласованныхъ напряженій, при которыхъ каждый факторъ дѣйствененъ точно въ мѣру своей внутренней необходимости и своей согласованной съ другими факторами необходимости для цѣлаго. Каждый факторъ дѣйствуетъ точно до той точки, въ которой онъ соприкасается съ другими, и напряженъ на дѣйствіе только до этой точки — не больше и не меньше. Съ идеальной точностью достигая точекъ своего назначенія, не преходя ихъ и не задерживаясь до нихъ, каждый факторъ, каждый органъ свою игру осуществляетъ въ идеальной согласованности, въ предустановленномъ соотношеніи съ другими. Но такого согласованія нѣтъ даже и въ планомѣрно налаженномъ механизмѣ, не только въ живомъ самовозникающемъ организмѣ. Такое согласованіе собственно даже и разлагаетъ понятіе цѣлаго, ибо въ немъ каждая часть дѣйствуетъ сама по себѣ внѣ связи съ другими; и это самостоятельное бытіе каждой только благодаря ихъ предустановленной согласованности даетъ внѣшнюю видимость единства. Только потому, что каждый факторъ, такъ сказать, въ надлежащую секунду добѣгаетъ до надлежащей точки, получается какъ бы функціонированіе цѣлаго; но на самомъ дѣлѣ цѣлаго нѣтъ, а есть только предустановленный независимый бѣгъ каждаго фактора, отдѣльно взятаго. Такое представленіе не покрываетъ собой даже понятія механизма. Къ организму же, къ синтезу живущему самобытійно, изъ себя — это представленіе и вовсе непримѣнимо. Ибо организмъ, самостоятельно живущій въ нѣкоей средѣ и только общимъ образомъ съ ней согласованный, неизбѣжно долженъ отличаться чрезвычайной гибкостью, подвижностью, переприспособляемостью; въ немъ не можетъ быть предопредѣленнаго функціонированія каждаго элемента, въ немъ должна быть широкая возможность, широкіе, предѣлы для различнаго функціонированія. И сугуба это такъ въ силу безконечной скрещенности всевозможныхъ внутреннихъ взаимодѣйствій, когда каждое дѣйствіе даннаго органическаго элемента непосредственно отражается не только на тѣхъ, съ кѣмъ онъ находится въ непосредственныхъ соприкосновеніяхъ, но косвенно и на множествѣ другихъ. Какимъ образомъ происходитъ такое переприспособленіе — вопросъ особый; здѣсь именно вступаетъ въ свою роль центральная руководящая функція организма, функція общеорганическаго распорядительства. Какъ бы то ни было, насъ интересуетъ одно: при нормальномъ здоровомъ органическомъ существованіи функціонированіе, какъ всего орга-низма, такъ и его частей, не предустановлено, а протекаетъ и можетъ протекать въ болѣе или менѣе широкихъ рамкахъ. Организмъ приспособленъ не къ опредѣленному функціонированію, а къ функціонированію возможному въ болѣе или менѣе широкихъ предѣлахъ. Организмъ въ этомъ смыслѣ — есть организація возможностей. Но, значитъ, и организмъ, и его элементы должны быть предуготовлены къ осуществленію этихъ возможностей. Именно потому, что организмъ есть организація возможностей, поэтому его дѣйствительное (и соотвѣтственно здоровое нормальное) функціонированіе фактически не исчерпываетъ и не должно исчерпывать возможнаго. Для того, чтобы жить нормально, онъ долженъ имѣть сверхнормальную потенцію.

Но и не только это. Общимъ образомъ можно сказать, что въ органическомъ цѣломъ, ограниченномъ въ своихъ внѣшнихъ данныхъ и возможностяхъ, находящихся въ состояніи непрерывнаго согласовыванія внутреннихъ конфликтовъ и напряженій, въ непрерывной борьбѣ каждаго элемента за общеорганическое достояніе, въ вѣчномъ взаимномъ напряженіи, соревнованіи и давленіи — функція можетъ удержать нужный для себя просторъ противъ соревнованія и давленія другихъ, если она напряжена на большее, чѣмъ сколько ей нужно. Только будучи сверхнапряжена, она удержитъ противъ чужихъ напряженій свою долю въ общеорганической жизни. Въ этомъ смыслѣ можно сказать, что организмъ есть подвижная система согласуемыхъ сверхнапряженій. Согласуемы-же они могутъ быть, какъ одной игрой взаимныхъ сдерживаній, такъ и спеціально на то направленными руководящими функціями. Сверхнормальная напряженность имманентна нормальной органической функціи.

И не только это такъ въ организмѣ, какъ отграниченномъ индивидуумѣ (того или иного типа), но также обстоитъ дѣло и въ тѣхъ органически-подобныхъ комплексахъ, которые скорѣе существуютъ, какъ нѣкое производное отъ составныхъ частей единство жизни, гдѣ центръ жизненнаго самодовлѣнія не столько въ цѣломъ, какъ въ частяхъ. Ибо здѣсь то въ особенности цѣлое производится взаимнымъ сцѣпленіемъ, взаимнымъ проникновеніемъ частей, каковое въ свою очередь возможно въ первую голову при, такъ сказать, взаимномъ наступленіи этихъ частей одной на другія. Только когда составныя части сталкиваются съ другими, ограничиваются ими и приспособляются къ нимъ — изъ этого на-ступательнаго взаимодѣйствія и получается органически-подобное сплетеніе въ цѣлое.

Такимъ образомъ сверхнапряженность частей есть конститутивный признакъ организованной цѣльности. Выражаться это можетъ различно въ разныхъ организмахъ и ихъ функціяхъ, и требовало бы многосложнаго развитія, оговорокъ и дополненій. Тѣмъ не менѣе, какъ общая тенденція это можетъ быть приблизительно такъ установлено.

* * *

Отсюда вытекаетъ множество послѣдствій, могущихъ найти приложеніе для объясненія и истолкованія разнообразныхъ процессовъ органической жизни, какъ въ тѣсномъ, такъ и въ расширенномъ и мало очерченномъ смыслѣ слова.

Органическая устойчивость есть результатъ взаимнаго ограниченія и противодѣйствія силъ взаимно сверхнапряженныхъ. Разумѣется, этимъ отмѣчается только простѣйшее строеніе; на самомъ дѣлѣ появляются функціи, спеціально предназначенныя для контролированія другихъ, которыя въ свою очередь находятся въ состояніи сверхнапряженія по отношенію къ контролируемымъ, такъ и одна къ другой.

Какъ бы то ни было, изъ такого существа устойчивости организма вытекаетъ его конечная неустойчивость. Она можетъ быть парализуема и отсрочиваема всевозможными усложненіями, приспособленіями и пр., но въ концѣ концовъ, какъ вѣчно наличная угроза, она неизмѣнно остается присущей организму. Достаточно ослабленія какихъ либо однѣхъ функцій для того, чтобы тѣмъ самымъ сверхъ мѣры реальной потребности въ нихъ, но въ мѣру ихъ имманентной сверхнапряженности разрослись другія; или, наоборотъ, достаточно, чтобы въ силу какихъ либо причинъ функція получила дополнительный притокъ- силъ, чтобы она, развертываясь въ мѣру своей сверхнапряженности, стала оттѣснять какія либо другія функціи, тѣмъ угрожая благосостоянію или самому существованію цѣлаго. Конечно, въ сложномъ организмѣ такія тенденціи могутъ быть предусмотрѣны въ самомъ его строеніи и могутъ немедленно разряжать игру новыхъ функцій, которыя оздоровляюще, т. е. ограничивающе или стимулирующе вмѣшаются въ эти болѣзненныя отклоненія. Остается однако то, что нормальное здоровое существованіе организма предполагаетъ, во первыхъ, непрерывныя взаимныя ограниченія, оттѣсненія, недаваніе себя изжить въ полной мѣрѣ, постоянныя взаимныя подавленія; во вторыхъ, постоянную возможность разрастанія какихъ либо функцій, угрожающихъ для другихъ и для цѣлаго, иными словами, имманентную угрозу такого осуществленія сверхнапряженія, которое должно привести къ разстройству цѣлаго и слѣдовательно къ нарушенію жизненности или устраненію самой жизни организма. Разумѣется, чѣмъ организмъ представляетъ болѣе законченное единство, тѣмъ опаснѣе и губительнѣе подобные неизбѣжные процессы. Наоборотъ, тѣмъ менѣе роковыми являются они, чѣмъ менѣе оформлено органическое цѣлое. Тѣмъ не менѣе суть ихъ остается всюду неизмѣнной и неизмѣнными остаются ихъ предпосылки и результаты. Взаимное ограниченіе и непрерывное взаимное оттѣсненіе, — таковъ законъ нормальной, здоровой органической жизни. Взаимныя столкновенія и противорѣчія — ея характеръ. Неразрѣшимый конфликтъ, трагедія — таково ея апріори.

Изнутри каждой частичной органической функціи ея функціонированіе ощущается, какъ неизмѣнное преодолѣваніе сопротивленія, какъ непрерывное переживаніе помѣхъ, какъ угроза стѣсненія извнѣ, какъ неизживаніе себя. Но на самомъ дѣлѣ неизживаніе органической функціи есть предпосылка жизни цѣлаго организма.

Выше было отмѣчено, что нарушенія органической согласованности и здоровья могутъ происходить отъ двоякаго рода причинъ: отъ ослабленія функцій или хотя бы ослабленія ихъ сверхнапряженности, а съ другой стороны наоборотъ, отъ усиленія функціи въ сторону осуществленія этой сверхнапряженности. Принимая во вниманіе, что конкретное различеніе уже зависитъ отъ конкретныхъ же условій, — общимъ образомъ можно отмѣтить, что патологія пониженія функціональной напряженности угрожаетъ непосредственными опасностями организму, патологія же ея повышенія — Можетъ получать облегчающій разрядъ въ какихъ либо внѣшнихъ проявленіяхъ.

Цѣлый рядъ проявленій высокаго развитія, излишествъ, сверхнормальнаго питанія и разрастанія сводимы на такого рода процессы. Къ этому имѣетъ тенденцію приводить всякая избыточность, благосостояніе, всякая повышенная культура. Обогащеніе данной органической жизни, либо усиливая какія либо ея функціи, либо освобождая отъ какихъ либо затрудненій и затратъ, имѣетъ тенденцію къ нарушенію органическаго равновѣсія въ сторону выше намѣченнаго функціональнаго усиленія. Самое это обогащеніе есть уже результатъ предшествующей органической сверхнапряженности, нашедшей благопріятную почву для своего осуществленія. Разъ проявившись, оно вызываетъ осуществленіе и другихъ функціональныхъ сверхнапряженій, которыя могутъ привести къ пагубнымъ или угрожающимъ органической жизни послѣдствіямъ, но могутъ быть разряжены или разряжаемы какими нибудь специфическими внѣшними по отношенію къ замкнутой органической жизни дѣятельностями (положимъ, подобными моціону или спорту при чрезмѣрной полнотѣ).

Во всякомъ случаѣ такимъ путемъ получается возможность, такъ сказать, свободнаго функціонированія какой либо функціи; не ея функціонированія въ составѣ организма въ соотношеніи съ другими органическими функціями (амфигенетически) — а ея свободнаго извнутри самодовлѣющаго (ортогенетическаго) функціонированія. Какъ только возникаетъ такое свободное функціонированіе, открывается и новый конфликтъ и новое противорѣчіе въ предѣлахъ ея самой — между ея свободнымъ и ея органически-зависимымъ функціонированіемъ. Осуществленіе функцій въ одномъ направленіи (самодовлѣнія) вступаетъ въ противорѣчіе съ оформленіемъ ея въ другомъ направленіи (подчиненности, взаимной связанности). Функція или ея органъ, ея строеніе или динамика, увлекаемые по одному направленію, искажаютъ ея формовку въ другомъ направленіи. Конечно, и здѣсь путемъ непрерывнаго улаживанія неустранимаго конфликта можно избѣжать его завершенія, можетъ быть достигнуто равновѣсіе. Но оно можетъ быть достигнуто лишь въ видѣ непрерывающейся борьбы и въ видѣ постоянной незавершенности, постояннаго искаженія и ломки. Противорѣчіе, противоборство, незавершаемость и неизживаемость — и здѣсь являются основными чертами происходящаго. Если же эта незавершенность преодолѣвается, — то либо уничтожается свободное функціонированіе и происходитъ упадокъ, возвратъ къ функціонированію органически-связанному (и слѣдовательно въ органическую противорѣчивость), либо же преодолѣваетъ свободное функціонированіе и тогда уничтожается или искажается органическая связность — и тѣмъ самымъ подготавливается угроза жизни организма.

Этотъ процессъ можетъ быть наблюдаемъ во всевозможныхъ плоскостяхъ органической жизни — отъ жизни организма — индивидуума до жизни сложныхъ обществъ, отъ жизни отъединенныхъ духовныхъ сферъ, до жизни совокупныхъ культуръ. Слѣдуетъ отмѣтить, что такъ называемыя высшія функціи культуры цѣликомъ основаны именно на такомъ свободномъ функціонированіи сверхнапряженной органической служебной функціи. Такова сама высшая культура цѣликомъ взятая — въ составѣ совокупной жизни общества; таково же развитіе и отдѣльныхъ ея отраслей. Въ связи съ другой моей работой могу отмѣтить, что таковъ смыслъ и самодовлѣющаго философскаго мышленія. Мышленіе, вырабатываемое въ своемъ строеніи и составѣ амфигене-тически, получаетъ при опредѣленномъ усиленіи своей функціональной силы возможность свободнаго самодовлѣющаго ортогенетическаго развертыванія, — что и даетъ чистое мышленіе, — мышленіе философское. Но чистое философское мышленіе, самодовлѣюще развивая средственно-зависимыя исходныя данныя (т. е. ортогенетически развертывая амфигенетическія функціи), выявляя свободно и несоотносительно то, смыслъ чего заключается именно въ соотносительности! обрекается тѣмъ самымъ на внутреннюю противорѣчивость и саморазрушеніе; таковой является судьба всякой философствующей мысли (додумываемой до конца).

Въ другихъ формахъ тотъ же процессъ протекаетъ во всѣхъ сферахъ высшей культуры, развивающей чистыя самостоятельныя цѣнности. Такова, напр., и этика, самодовлѣюще, ортогенетически развивающая содержаніе, соотносительное со слитной цѣльностью жизни, и тѣмъ приводящая къ неразрѣшимымъ и внутреннеразрушительнымъ конфликтамъ жизни и совѣсти. Всюду проявляется однородная динамика: функція создается въ органическомъ соотвѣтствіи съ другими; но получивъ возможность осуществить свое сверхнапряженіе, она вступаетъ въ полосу чистаго развитія и приходить тѣмъ самымъ въ противорѣчіе сама съ собой, какъ функціей органической, выявляя вмѣстѣ съ тѣмъ и заложенныя въ ея чистомъ функціонированіи противорѣчія (самодовлѣющаго использованія средственнаго), и приводитъ въ концѣ концовъ къ столкновенію съ цѣльностью организма, къ его подрыву или разрушенію. Эта діалектика развивается на почвѣ осуществленія сверхнапряженности функцій и можетъ опираться какъ на высокую силу таковой (примѣрно въ геніальности, одержимости), такъ и проще — на основу извнѣшняго облегченія или усиленія ея функціонированія, когда разбѣгъ функціи получается при освобожденіи ея отъ затратъ, потребныхъ въ нормальномъ органическомъ ея дѣйствіи. Примѣнительно къ функціямъ культуры можно это такъ формулировать, что должны накопиться свободныя (отъ органическаго функціонированія) силы, незанятое (органическимъ функціонированіемъ) время, свободные (отъ примѣненія въ органическомъ функціонированіи) матеріалы, чтобы могло проявиться такое свободное функціонированіе. Должны накопиться нѣкоторыя лишнія богатства, досужесть, несвязанность, нѣкія сверхвозможности для того, что бы могла реализоваться сверхнапряженность данной функціи. Но такъ какъ и первоначальный сверхпродуктъ есть уже результатъ функціонированія свыше органической необходимости, то мы здѣсь имѣемъ такое соотношеніе, что разъ начавшееся сверхфункціонированіе имѣетъ склонность, посколько не дѣйствуетъ непосредственно разрушительно, приводить къ дальнѣйшему сверхфункціонированію, — какъ камень своимъ паденіемъ приводитъ въ движеніе лавину.

Такова игра противорѣчій всякой органичности, всякой жизни: противорѣчія между совмѣстными функціями одного организма, усиливающіяся благодаря ихъ сверхнапряженности, сугубо возрастающія благодаря ихъ крайней множественности и взаимнымъ сплетеніямъ между собой; противорѣчіе, переносящееся въ новую плоскость при свободномъ развертываніи сверхнапряженной функціи, ибо оно тогда уже касается не ея отношенія къ другимъ, а ея отношенія къ себѣ самой;противорѣчіе, выливающееся во внутренній конфликтъ всѣхъ самодовлѣюще развивающихся функцій и выражающееся въ томъ парадоксѣ, что въ нихъ независимо развертывается то, что по своему происхожденію и строенію является зависимымъ и подчиненнымъ, т. е. не приспособленнымъ къ самодовлѣющему развертыванію.

* * *

Въ этой послѣдней плоскости противорѣчій мы касаемся еще и другой, быть можетъ наиболѣе глубокой и рѣшающей области таковыхъ. Рѣчь идетъ о конфликтѣ духовнаго и физическаго, сознанія и тѣла. Оставимъ въ сторонѣ самую основу этого конфликта, требующую самостоятельнаго разсмотрѣнія. Какова бы ни была связь духа и тѣла въ ихъ существѣ или происхожденіи, — пусть духъ зависитъ отъ тѣла или тѣло отъ духа — во всякомъ случаѣ тѣлесная сторона связывается тѣлесной средой, духовная въ своемъ содержаніи и стремленіи располагается по независимымъ линіямъ. Анализъ духовныхъ содержаній и ихъ синтезъ, выдѣленіе элементовъ и построеніе сложныхъ структуръ — независимо отъ реальной («тѣлесной») значимости тѣхъ и другихъ; динамика подстановки содержанія, производящая какъ движеніе логическое, такъ и передвиженіе нормативное — ни въ какой связи не находится съ дѣйствительной замѣнимостью явленій. Игра ассоціацій по сходству не имѣетъ отраженій въ мірѣ внѣшнемъ, также не имѣетъ отраженій въ немъ и механика вытѣсненія и выдвиженія въ фокусъ вниманія въ силу его (вниманія) ограниченности. Вообще соотношенія духовныхъ содержаній не подчинены реальнымъ соотношеніямъ вещей. И потому сколько бы ни предполагать взаимодѣйствія между духомъ и тѣломъ, каждая изъ этихъ сферъ располагается по своимъ независимымъ линіямъ и тѣмъ самымъ уже предопредѣленъ неизбывный между ними конфликтъ. Столь же предопредѣленъ конфликтъ и между разными областями духа, отъ одной исходной сферы развертывающагося по разнымъ путямъ въ самостоятельномъ движеніи. Здѣсь невозможно, не выясняя обстоятельно необходимыхъ предпосылокъ, наглядно установить и другой неотъемлемый внутренній конфликтъ, получающійся при всякомъ использованіи цѣнностей, совмѣщающихъ различныя цѣнностныя функціи (а таковы едва ли не всѣ вообще цѣнности); использованіе каждой цѣнностной функціи или системы таковыхъ давитъ, оттѣсняетъ или нарушаетъ другія.Всѣ эти или подобныя противорѣчія и противоборства могутъ въ конечномъ счетѣ быть сводимы на противорѣчіе органической жизни.

Изъ самозаконности духовной и тѣлесной сферы вытекаетъ въ частности еще одно глубинное противорѣчіе, сводящееся къ многолинейности духовной области по сравненію съ однолинейностью дѣйствительности. Тѣлесная реальность и все съ ней связанное и отъ нея зависимое располагается по одной линіи временнаго необратимаго теченія. Что было, не можетъ быть сдѣлано не бывшимъ, и что не было — не можетъ быть замѣщено или возмѣщено. Въ одинъ моментъ только одно происходитъ; разъ происшедшее изъ этого момента невытравимо, не происшедшее — въ него невставляемо. Наоборотъ, духовныя содержанія внѣвременны, альтернативно — замѣнимы и, такъ сказать, параллельно возможны. Въ этомъ смыслѣ реальность падаетъ подъ категорію необходимости, духовное содержаніе подъ категорію возможности, альтернативы. Мы можемъ себѣ представить разное относительно одного и того же; можемъ желать разнаго, стремиться къ разному, но осуществиться можетъ только одно. Нѣчто совершенное, разъ совершено, неистребимо, хотя бы оно было несовмѣстимо съ духовнымъ содержаніемъ и оставалось въ сознаніи столь же невытравимымъ фактомъ, какъ и неизгладимымъ укоромъ.

* * *

Такъ въ безвыходныхъ противорѣчіяхъ и въ процессѣ ихъ совмѣщенія и сопереживанія протекаетъ органическая или органически-подобная жизнь — жизнь біологическаго организма и жизнь общества, жизнь культуры и жизнь душевная. Нѣтъ поэтому менѣе обоснованной точки зрѣнія, какъ та, которая исходитъ изъ оптимистическаго предположенія о будто возможной всеразрѣшающей общей гармоніи, или которая выставляетъ критерій полноты развертыванія и осуществленія всѣхъ жизненныхъ возможностей, или хотя бы какихъ либо возможностей, или которая выставляетъ критерій такъ называемаго послѣдовательнаго, логическаго доведенія до конца опредѣленнаго требованія или выставляетъ задачу идеальнаго, совершеннаго или хотя бы безтревожнаго устроенія жизни. Всѣ эти и подобныя задачи и критеріи обнаруживаютъ основное и существенное непониманіе, отсутствіе соприкосновенія съ подлинной дѣйствительностью.

Оптимизмъ общей гармоніи лишенъ пониманія той глубинной противорѣчивости, той трагической размноженности, въ которой неизбѣжно протекаетъ всякая жизнь; онъ предполагаетъ гармоничность при завѣдомомъ и неотъемлемомъ разнобой духовнаго и физическаго міра. Полнота осуществленія возможностей (или хотя бы одной возможности) является наивнымъ выраженіемъ самоощущенія сверхнапряженной функціи, жизненность которой именно и создается ея ограниченіемъ; она возводитъ въ критерій и идеалъ то, что является роковой опасностью для цѣлаго и столь же роковой опасностью и для самой доводимой до полноты функціи, — ибо это доведеніе обнаружитъ мнимость ея чистаго функціонированія также, какъ его саморазрушительность. Критерій такъ называемой логической послѣдовательности и вообще представляетъ чистое недоразумѣніе, ибо на самомъ дѣлѣ онъ означаетъ не нѣкое логическое отношеніе, а — отношеніе абстрактнаго выдѣленія одной черты изъ синтеза, въ которомъ она впервые только и получаетъ смыслъ, — возведеніе этой выдѣленной черты въ ни съ чѣмъ не связанный максимумъ. Съ особенной наивностью примѣняется этотъ критерій въ общественной сферѣ, подмѣняя подлинную задачу несоотносительнымъ съ нею теоретическимъ разсужденіемъ. Ибо подлинная задача всегда и заключается въ томъ, чтобы выявить требуемое въ его сложной органичности, а не въ предполагаемо выдѣленной самостоятельности; и сугубая несоотносительность получится, если результаты этого выдѣленія все же приложить къ реальной задачѣ во всей ея конкретной полнотѣ.

Не менѣе безплодна (а при попыткѣ дѣйствительнаго осуществленія и губительна) задача идеальнаго, разрѣшающаго всѣ противорѣчія, построенія жизни, окончательно — благополучнаго разрѣшенія коллизій. Ибо такъ какъ таковое противорѣчитъ жизни, то стремленіе его установить и ведетъ (если предпринимается) къ ея разрушенію. Въ сущности конкретнымъ примѣненіемъ этихъ замѣчаній къ частному случаю нашей современности и была выше приведенная критика максималистическихъ идей военнаго времени. Разсмотрѣнная тамъ разрушительная идейность есть лишь частное примѣненіе презумпціи и задачи благостной гармоніи къ неизбывной трагичности органическихъ противорѣчій.

Изъ предыдущаго же вытекаетъ, что какъ противорѣчіе есть основополагающая форма органической жизни, такъ неудовлетворяемостъ есть основной ея законъ. Задача развитія всѣхъ ея особенностей, изживанія всѣхъ возможностей и т. п. — есть по существу своему задача доведенія противорѣчій до максимума и слѣдовательно убыстренія внутренняго распада. Но если неудовлетворяемость является нормой органической жизни, то и должна въ томъ или иномъ разрѣзѣ соотвѣтствовать ей неудовлетворенность какъ субъективный коррелатъ.

Посколько неудовлетворенность побуждаетъ къ тому, чтобы снять свое основаніе, и посколько снятіе этого основанія, т. е. удовлетвореніе, т. е. осуществленіе внутренней напряженности, усиливая противорѣчіе, ведетъ къ саморазрушенію, постолько сохраненіе органической жизни предполагаетъ примиреніе съ неудовлетворенностью. Достигается эта задача по разнымъ путямъ. Въ частности примѣнительно къ органичности общественно-культурной жизни — здѣсь примѣнима система воздѣйствій, направленныхъ на удержаніе людей отъ полноты удовлетворенія, вѣрнѣе даже отъ стремленія къ полнотѣ удовлетворенія — entbehren sollst du, sollst entbehren —, системы примиренія, смиренія, резиньяціи, обычно строющейся на религіозно-этической почвѣ. Но и помимо подхода чисто религіознаго и чисто этическаго въ эту сторону дѣйствуетъ и строй міросозерцанія свѣтско — соціальнаго, посколько оно обосновывается идеей или чувствомъ соціальнаго цѣлаго, культурнаго единства. Интересъ самосохраненія цѣлаго направленъ противъ частичныхъ по отношенію къ нему интересовъ частей, лицъ и группъ, противъ отдѣльныхъ категорій и цѣнностей, — подобно тому, какъ въ личной жизни самосохраненіе индивида направлено противъ самодовлѣющаго разрастанія отдѣльныхъ его потребностей. Отсюда — такая система организованности или соотвѣтственно — система чувствъ и переживаній, которая поддерживаетъ цѣлое противъ части, обосновывая законность личной и частно-групповой неудовлетворенности во имя цѣлаго — культуры, государства, отечества, цеха, города, семьи. Все то, что служитъ къ сдерживанію частичныхъ устремленій, частичной сверхнапряженности, къ примиренію съ неудовлетворяемостью, къ признанію законной обоснованности неудовлетворенія — все это можетъ служить и служитъ здоровью цѣлаго, а слѣдовательно косвенно и здоровью неудовлетворяемыхъ частей и тенденцій. Но безспорно самая эта функція подавленія сверхнапряженности частей можетъ въ свою очередь, разрастаясь сверхнапряженно, какъ и всякая другая, давить на нихъ, подавлять ихъ и тѣмъ — снова по той же формулѣ функціонально сверхнапряженнаго противорѣчія — приводить къ ущербу или къ угрозѣ нарушенія бытія цѣлаго (какъ, примѣрно, умерщвляющимъ оказывается аскетизмъ или преувеличенное государственное вмѣшательство). Наоборотъ культивированіе не правъ и чувствъ цѣлаго, а правъ и чувствъ его элементовъ (въ частности правъ и чувствъ личности) совпадаетъ съ признаніемъ той сверхнапряженности, которая свойственна имъ какъ частямъ цѣлаго; совпадаетъ съ задачей сполна удовлетворить потребностямъ и въ общемъ итогѣ — съ распадомъ цѣлаго въ результатѣ увеличенія внутреннихъ противорѣчій и противодѣйствій его частей.

* * *

Если приблизительно такова, какъ выше отмѣчено, динамика органической и органически-подобной жизни, то ясно что въ примѣненіи ея къ цѣльной культурѣ приходится сдѣлать выводъ о трагически неизбывной противорѣчивости таковой. И тѣмъ болѣе напряжена эта противорѣчивость, тѣмъ значительнѣе и опаснѣе противоборство, чѣмъ цѣльнѣе то культурное единство, въ которомъ оно происходитъ, и чѣмъ оно по своему составу и содержанію богаче и значительнѣе. Въ расплывчатой и мало содержательной культурѣ менѣе опредѣлена органическая жизнь цѣлаго и менѣе значительна численность и настоятельность сталкивающихся функцій; въ цѣльной, богатой культурѣ наоборотъ — и функцій, приходящихъ въ противорѣчіе больше и болѣе онѣ настоятельны, и вмѣстѣ съ тѣмъ большая связность единства цѣлаго представляетъ большую опасность распада.

Такимъ образомъ упрекъ внутреннихъ противорѣчій и противоборства одинаково можетъ быть обращенъ ко всякой культурѣ (въ особенности же ярко индивидуальной), ко всякому общественному строю; и тѣмъ самымъ онъ перестаетъ быть упрекомъ и обвиненіемъ. Это не возраженіе противъ данной культуры или строя, это не разоблаченіе или обвиненіе его, это — только методъ для выясненія его существенныхъ особенностей и главныхъ слабостей или угрозъ, — существенныхъ линій его жизни и судьбы.

И какъ противорѣчія строя и культуры не суть противопоказанія противъ нихъ, такъ не можетъ служить свидѣтельствомъ ихъ негодности или слабости и ея гибель или движеніе къ разложенію въ силу внутреннихъ причинъ. Мы видѣли, что угроза подобной смерти заложена въ самой жизни, и что она тѣмъ сильнѣе, чѣмъ богаче и значительнѣе ея живое содержаніе. То, что внутреннія противорѣчія подтачивали ново-европейскую культуру, и даже то, что она на своихъ противорѣчіяхъ потерпѣла крушеніе (если бы это было именно такъ), еще не служитъ ей въ осужденіе, не есть свидѣтельство ея негодности, неприспособленности или обре-ченности. Такъ обречена смерти все живущее, такъ непригодно для вѣчности все органически цѣльное, такъ носитъ въ себя зародышъ внутренняго противоборства все многосложно содержательное и въ своей многосложной содержательности — законченно-цѣльное; ибо если цѣльное есть единство, то оно — и противорѣчіе своихъ частей; и если цѣльное есть жизнь, то оно вмѣстѣ съ тѣмъ и угроза смерти. Осуждать ее за ея противорѣчія также неосновательно, какъ ожидать или ставить себѣ цѣлью создать новую культуру безъ таковыхъ; примиряться съ происходящимъ ея паденіемъ, видя въ немъ свидѣтельство ея негодности, — то же, что предстоящей смертью оправдывать заблаговременно отказъ отъ жизни. Не то для культуры характерно, что она была противорѣчива и погибла, а то, — въ чемъ именно заключались ея противорѣчія и что она въ своихъ противорѣчіяхъ и ихъ преодолѣніяхъ, въ бореніи съ грозящими опасностями и въ самомъ своемъ пораженіи — создала и тщилась создать.

2. СВЕРХНАПРЯЖЕННОСТЬ КУЛЬТУРЫ

Культуры суть состоянія подвижнаго равновѣсія и динамическаго претворенія противорѣчивыхъ и согласуемыхъ въ органическомъ единствѣ силъ. Ихъ можно подраздѣлить на двѣ группы: такихъ, въ которыхъ преобладаетъ сверхнапряженность частичныхъ функцій, и такихъ, въ которыхъ преобладаетъ центральная функція объединенія и сохраненія цѣлаго. Я оставляю здѣсь въ сторонѣ вопросъ о томъ, характеризуется ли этими признаками цѣлая культура на всемъ ея протяженіи, или только отдѣльныя стадіи развивающейся культуры, такъ что въ одной своей стадіи онѣ могутъ подходить подъ одну категорію, а въ другой подъ другую. Вообще я здѣсь не подвергаю анализу понятіе культурной индивидуальности и — какъ это дѣлалъ примѣнительно къ культурѣ ново-европейской — разсматриваю въ качествѣ таковой всякій культурно-историческій болѣе или менѣе цѣлостный синтезъ, хотя бы по своему человѣческому субстрату и географической средѣ онъ не былъ всецѣло отдѣленъ отъ всѣхъ другихъ культурныхъ синтезовъ, а являлся въ преемственной смѣнѣ стадій лишь стадіей, выросшей изъ другой и въ третью имѣющей перейти.

Конечно, культурное единство, понятое въ этомъ смыслѣ, есть нѣчто иное нежели культурное единство, понятое въ смыслѣ цѣльной жизни опредѣленнаго этноса въ опредѣленной географической средѣ (какъ это напримѣръ понимаетъ Шпенглеръ). Но понятія эти не взаимно противорѣчивы и не взаимно пересѣкаются, а связуемы между собой, ибо культура въ одномъ изъ этихъ смысловъ является стадіей культуры въ другомъ. Отдѣльныя стадіи могутъ представлять настолько яркую индивидуальность, что подлежатъ и выдѣленной характеристикѣ и самостоятельному разсмотрѣнію. Именно въ этомъ смыслѣ я и оставляю въ сторонѣ дальнѣйшее разсмотрѣніе вопроса, относится ли раздѣленіе, выше намѣченное, къ цѣлымъ культурамъ — въ смыслѣ антропогеографическаго единства или только къ ихъ стадіямъ, какъ къ единствамъ скорѣе культурно-соціальнаго типа.

Дѣленіе вышеотмѣченное можетъ быть сближено съ классическимъ подраздѣленіемъ общественныхъ стадій на «органическія» и «критическія» съ тѣмъ впрочемъ немаловажнымъ отличіемъ, что въ этомъ послѣднемъ противопоставленіи, во первыхъ, органическое состояніе какъ бы является основнымъ, по отношенію къ которому критическое оказывается отрицаніемъ или переходомъ, и во вторыхъ, первое берется, какъ гармоническое и самодовлѣющее. На самомъ дѣлѣ гармоніи и самодовлѣнія такъ же мало или такъ же много въ одномъ, какъ и въ другомъ и первое нисколько не болѣе органично, чѣмъ второе. Къ тому же второе отнюдь не является, такъ сказать, отрицаніемъ перваго, его разложеніемъ, а является независимымъ, положительнымъ, творческимъ, быть можетъ, сугубо творческимъ періодомъ культурнаго бытія. Не такъ обстоитъ дѣло, что органическое состояніе знаменуетъ нѣкоторое положительное творчество, некоторое утвержденное бытіе, тезисъ, а критическій періодъ есть ихъ отрицаніе, разрушеніе и переходъ къ новому. Оба они суть состоянія подвижной жизненности, оба положительны, оба утверждаютъ. Мало того, больше положительнаго, больше утвержденій именно во второй категоріи (какъ бы соотвѣтствующей критическимъ стадіямъ), нежели въ той, которая въ разбираемомъ противоположеніи соотвѣтствовала бы органической стадіи; и наконецъ не только «критическая» является разложеніемъ «органической», но каждая, будучи положительно утверждающей, имѣетъ и свои особыя формы разложенія.

Культуры обоихъ подраздѣленій суть положительныя состоянія культурной жизненности и различаются тѣмъ, что въ одномъ («критическомъ») преобладаетъ осуществленіе сверхнапряженныхъ функцій, а въ другомъ («органическомъ») наоборотъ — преодолѣніе ихъ центральнымъ противодавленіемъ; въ одномъ центръ силъ въ отдѣльныхъ разрастающихся функціяхъ, въ другомъ — въ общемъ ихъ сдерживаніи и управленіи. Отсюда въ одномъ идетъ болѣе могучее творчество, въ другомъ болѣе сплоченной является общая согласованность, въ одномъ — ярче игра частей, больше свободы и борьбы, партикуляризма и индивидуализма, въ другомъ больше связности, постоянства, универсализма и единства, меньше движенія и больше покоя. Первыя живутъ подъ знакомъ творчества и свободы, вторыя подъ знакомъ вѣрности и солидарности; первыя подъ знакомъ производительности и изобилія, вторыя — подъ знакомъ самоограниченія и законченности. Отсюда естественно, что первыя культурныя эпохи протекаютъ бурнѣе и разнообразнѣе вторыхъ; въ нихъ ярче внутреннія столкновенія, прикрываемыя во вторыхъ общей объединенностью. Первыя развиваются многостороннѣе и быстрѣе, приводятъ къ разнобою расползающейся множественности, или къ бурнымъ разрушительнымъ столкновеніямъ, въ которыхъ можетъ гибнуть цѣлое. Вторыя наоборотъ имѣютъ тенденцію медлительно и малозамѣтно переходить подъ давленіемъ неизмѣнной сдерживаемости къ послѣдовательному оскудѣнію, сокращенію творчества и активности, къ омертвѣнію, къ мумификаціи. Первыя расплываются или взрываются, вторыя — костенѣютъ.

Если вѣрно, что явленія этихъ категорій суть мѣняющіяся стадіи въ жизни одного народа — какъ бы ея пульсаціи, — слѣдуетъ сказать, что во всякомъ случаѣ каждой народной духовности, каждой культурѣ болѣе сродни только одна изъ этихъ двухъ разновидностей и слѣдовательно только въ ней съ наибольшей полнотой проявляется народная духовность, въ ней достигаются культурныя вершины. Только въ одной изъ этихъ формъ достигаетъ народъ своей кульминаціи, именно въ той изъ нихъ, которая ему конгеніальна; и только въ этой формѣ онъ и погибаетъ.

* * *

Не трудно усмотрѣть, къ которой именно изъ двухъ намѣченныхъ формъ относится культура ново-европейская, вся основанная на динамикѣ, на партикуляризмѣ (одинаково выражающемся въ соціально хозяйственномъ индивидуализмѣ, въ государственномъ, даже имперіалистическомъ партикуляризмѣ, въ культурническомъ націонализмѣ), на идеѣ и фактѣ свободы, на личности, ея иниціативѣ и самостоятельности, на неоглядномъ бѣгѣ и напряженномъ развертываніи каждой функціи безъ соотношенія съ другими, безъ соотношенія съ цѣлымъ.

Расцвѣтъ капитализма съ установленіемъ центра тяжести въ производствѣ на рынокъ, на неизвѣстнаго потребителя, въ пространство, въ производствѣ частично опредѣляемомъ возможностями каждой отрасли порознь внѣ соотношенія съ цѣлымъ, съ преобладаніемъ производственнаго функціонированія надъ потребительскимъ контролемъ, съ тѣми кризисами, которые отсюда проистекаютъ, служитъ яркимъ показателемъ духовности нашего времени. Самый кризисъ является проявленіемъ тѣхъ столкновеній сверхнапряженныхъ функцій, помощью которыхъ они въ органической цѣльности взаимно регулируются, взаимно оттѣсняемыя въ надлежащее мѣсто съ точки зрѣнія органической цѣльности. Конечно, хозяйственныя формы повторны въ разныхъ эпохахъ; однако, различной остается ихъ общекультурная значимость, различенъ ихъ удѣльный вѣсъ въ цѣломъ. Культуры, столь глубоко конгеніальной съ темпомъ и полетомъ капитализма, не бывало въ другія историческія эпохи.

Сверхнапряженность эпохи сказывалась въ необычайномъ богатствѣ, изобрѣтательности научнаго и техническаго творчества. Индуктивное творчество — таковъ методъ эпохи; индуктивный въ переносномъ и расширенномъ смыслѣ, именно въ смыслѣ творчества снизу вверхъ, отъ матеріала въ его разнообразіи и многообразіи, — въ противоположность работѣ въ предѣлахъ и съ соблюденіемъ предустановленнаго схематизма, предопредѣленныхъ рамокъ.

Съ этимъ согласована яркая прогрессивность всего культурнаго процесса, понимая это слово въ буквальномъ и переносномъ значеніи. Творчество не предопредѣлено заранѣе поставленными рамками завѣдомо соблюдаемаго цѣлаго, а развертывается отъ даннаго состоянія поступательно въ неизвѣстную даль, туда, куда его приведетъ самостоятельно изнутри развертывающійся процессъ. Это творчество а quo а не ad quod, это использованіе наличныхъ функцій, матеріаловъ и возможностей для неопредѣлимаго назначенія, для того назначенія, которое окажется достижимымъ, а не для назначенія предустановленнаго, это свободное безъ предрѣшенія функціонированіе способностей.

Къ этому нужно присоединить еще и другую черту: необычайное напряженіе дѣятельности. Наибольшая производительность — таково основное устремленіе эпохи; пружина сверхнапряженности спущена, и всѣ функціи устремлены къ максимальному своему проявленію. Бѣшеный темпъ жизни и работы — таковъ стиль эпохи; схема ея въ динамикѣ осуществленія, а не въ оформленности осуществленнаго. Пожалуй, можно и такъ сказать, что въ этомъ заключена своеобразная слѣпота на завтрашній день, на результаты, своеобразная безбоязненность по отношенію къ нимъ. Такъ пускаются мореплаватели на великія открытія, путешественники въ неизвѣданныя страны; такъ безбоязненно преслѣдуются до послѣднихъ возможныхъ выводовъ изобрѣтенія, — ломается бытъ въ примѣненіи новыхъ методовъ, или въ приложеніи новыхъ машинъ.

Въ другія эпохи твердый бытъ, охраняя себя, оттѣсняетъ опасныя для него нововведенія или лишь медленно проникается ими; здѣсь паровая машина совершаетъ революцію, вызывая бунты, не столько подавленные, сколько поглощенные безудержнымъ бѣгомъ жизни. Всякая ставимая цѣль немедленно вызываетъ бѣгъ къ ней. Цѣли ставятся безъ учета ихъ значимости: онѣ манятъ и зовутъ своей индивидуальной полнотой независимо отъ тѣхъ можетъ быть разрушительныхъ, можетъ быть созидательныхъ послѣдствій, къ которымъ онѣ способны привести, независимо отъ соотношенія съ затрачиваемыми на нихъ силами и средствами. Надъ всѣмъ господствуетъ страсть къ дѣланію, къ преодолѣнію, къ осуществленію. Полюсъ долженъ быть открытъ какою бы то ни было цѣной — разъ блеснула такая мысль, каково бы ни было научное значеніе открытія, хотя бы оно и не влекло за» собой исключительно важныхъ послѣдствій, — и хотя бы процессъ открытія стоилъ не только жизней, но и мукъ и усилій, расхода ума и нервовъ, воли и характера, достаточныхъ для завоеванія государствъ. Истоки Нила должны быть открыты, Гималаи должны быть преодолѣны, іероглифы и клинопись — истолкованы; раскопки — гдѣ лишь мерещится возможное разъясненіе непредвидѣнныхъ подробностей прошлаго — произведены. Всякое случайное открытіе, находка или наблюденіе преслѣдуются въ своихъ послѣднихъ послѣдствіяхъ — изъ судороги лягушки выростаетъ сказочный міръ науки объ электричествѣ, электротехники. Преданіе о паденіи яблока, какъ повода для открытія закона тяготѣнія, — хорошій символъ этого движенія. Яблоки падали отъ вѣка и вѣроятно отъ вѣка это паденіе наблюдалось и геніальными умами; но алканіе всякій клубокъ размотать, всякій мелькнувшій вопросъ разрѣшить — такова особенность европеизма. Пружинность души, натолкнувшейся на какое либо препятствіе, загвоздку или вопросъ, не останавливается, пока не преодолѣетъ и не разрѣшитъ. Динамика души, разъ приведенная въ движеніе, устремляется все далѣе, ни съ чѣмъ не считаясь и ни чѣмъ не дорожа. Рекордъ — таковъ лозунгъ недавняго времени. Къ чему нужны безчисленные рекорды въ безчисленныхъ областяхъ дѣятельности, въ спортѣ и техникѣ, въ играхъ и наукѣ. Почему нужно все скорѣе и скорѣе двигаться на велосипедѣ или автомобилѣ, все выше или дальше подыматься на аэропланѣ, все дольше плавать или бѣгать. Игры были свойственны эллинскому міру, но ему чужда была идея рекорда. Тамъ игры осуществляли предустановленную форму; рекордъ — это форма неограниченно-напряженной динамики. Пароходы строились все болѣе и болѣе емкіе; было ли это коммерчески выгодно. Не этимъ, конечно, опредѣлялось въ конечномъ счетѣ движеніе. Если бы только въ коммерческой цѣлесообразности былъ вопросъ, не было бы блистательной роскоши, изысканныхъ удобствъ плавучихъ дворцовъ. Но даже если бы дѣло шло только о выгодѣ, о цѣлесообразности, какъ стоялъ вопросъ съ кораблями военными (броненосцы, дреднауты, сверхдреднауты… куда дальше), то развѣ не знаменательно самое это исканіе цѣлесообразности въ неизмѣримомъ увеличеніи. Вѣдь не обязательно же именно въ этомъ направленіи искать выгоду и необязательно вообще стремиться къ ней, не щадя силъ и затратъ, не останавливаясь передъ опасностями и угрозами. Гибель «Титаника» — тоже одно изъ символическихъ событій ново-европейской культуры — показательна для этого бѣга, и нельзя сомнѣваться, что она ни на одну минуту не остановила бы строительства сверхтитаника.

Неограниченный напоръ въ непредограниченномъ пространствѣ — такова характеристика европейскаго духа. Въ буквальномъ и географическомъ смыслѣ это дало на зарѣ ново-европейской культуры — открытіе земного шара и продолжаетъ и до нашихъ дней приводить къ обслѣдованію послѣднихъ потайныхъ уголковъ планеты. Это стремленіе въ другихъ измѣреніяхъ привело въ наши сказочные дни къ надземному полету и подводному плаванію. Эта тяга, перене-сенная съ пространства на время, — привела въ послѣднемъ вѣкѣ къ открытію культуръ былого, къ воскрешенію умершихъ эпохъ. Та же тяга въ хозяйственной плоскости даетъ и дала производство на неопредѣленный рынокъ со всѣми его послѣдствіями; въ государственной плоскости — ведетъ къ колонизаторству и имперіализму. Общія волевыя устремленія въ даль, алканіе дали — тотъ фаустовскій духъ, которымъ мѣтко характеризуетъ Шпенглеръ западно-европейскую куль-туру — лежитъ въ основѣ этого строительства. Этотъ духъ Шпенглеръ усматриваетъ во всей западно-европейской культурѣ въ качествѣ ея подосновы. Однако, современная эпоха, подготовленная всей предыдущей исторіей Европы, непосредственно же подготовленная со временъ возрожденія и реформаціи, окончательно вырощенная раціонализмомъ 18 вѣка и революціей его конца, оформлялась примѣрно къ концу 19 вѣка, какъ своеобразная стадія, повремени, пожалуй, въ историческомъ смыслѣ — молніеносная, по содержанію преисполненная особенностей, не сводимыхъ на одинъ только тотъ общій духъ, который опредѣлялъ и цеховое устройство и полицейское государство, дворъ Людовиковъ и мышленіе схоластики. Здѣсь привходятъ къ этой общей основѣ своеобразныя черты, которыя совмѣстно и опредѣляютъ обликъ эпохи, съ одной стороны являющейся стадіей болѣе объемлющаго синтеза, но въ другомъ разрѣзѣ являющейся и нѣкоторымъ синтезомъ самостоятельнымъ.

* * *

Чистый волевой нажимъ, чистое волевое сверхнапряженіе. Нужна была особая духовная подоплека, особый темпераментъ, чтобы создать подобную культуру къ началу XX вѣка. Это волевое устремленіе въ неизвѣданное, своего рода авантюризмъ викинговъ, конквистадоровъ, изобрѣтателей, летчиковъ и рекордменовъ, водителей неисчислимыхъ армій, строителей каналовъ, прорѣзывающихъ материки, туннелей, прорѣзающихъ горные хребты, подъемныхъ дорогъ, вползающихъ на вершины, открывателей и организаторовъ материковъ — въ концѣ концовъ это все то же напряженіе мореплавателя, со своего острова или берегоюго утеса устремляющагося въ даль океана. И вѣроятно именно въ этой общности или родственности послѣдней основы духа и лежитъ причина того, что въ этой культурѣ безогляднаго океаническаго устремленія — такую значительную роль сыгралъ, такую конгеніальность проявилъ и еврейскій народъ. По происхожденію своему не морской и не прибрежный — онъ былъ народомъ пустыни, оазисовъ, т. е. опять таки народомъ непрерывнаго устремленія по сухопутному морю пустыни, какъ сѣверные европейцы были народомъ устремленій по волнамъ пустыни морской. И какъ тѣхъ манили оазисы, такъ этихъ — острова и берега далекихъ заморскихъ странъ. И дальнѣйшая судьба еврейскаго народа поддерживала и выращивала ту самую духовность, которая заключена была въ воздѣйствіяхъ ея ранней пустынной колыбели. Разсѣяніе — это тоже соціальное море, соціальная пустыня, въ которой разбросаны, какъ острова или оазисы возможнаго соціальнаго существованія, — колоніи, города. Разсѣянные на огромномъ пространствѣ, сосредоточенные въ опредѣленныхъ городскихъ центрахъ, частью безъ экономической возможности жить въ промежуточной средѣ, частью безъ правовой на то возможности, — евреи неизмѣнно оставались, какъ бы на соціальныхъ островахъ или оазисахъ среди соціальнаго моря или пустыни. Государственная необезпеченность ихъ существованія, повторная возможность полнаго крушенія и повторная же необходимость пускаться въ новыя плаванія, въ эмиграцію продолжала растить и подбирать духъ неизмѣнно-напряженной активности, столъ характерный и для еврейской души и для души ново-европейской культуры. Я не хочу изъ этого сдѣлать вывода о тождествѣ этихъ двухъ психикъ: еврей изъ арабской пустыни или міровой соціальной діаспоры и германецъ съ скандинавскаго побережья или британскаго острова — разные люди, въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ глубоко разные. Изсушенный пустыней, лишенный окруженія природнаго многообразія, обостренный окруженіемъ соціальнымъ и въ частности утонченный непрерывностью соціальнаго разсчета и умственной тренировки, объединяемый не физическими, а духовными узами, еврейскій духъ раціоналистиченъ въ отличіе отъ окунутаго во влажную конкретность, въ туманную и насыщенную природу, окруженнаго лѣсами и морями, рѣками и горами, воспринимающаго многообразіе внѣшнихъ впечатлѣній и на него многообразно реагирующаго эмоціональнаго духа сѣверо- европейца. Сильная раціоналистичность ослабляетъ эмоціональное многообразіе, сжимая ее къ чувственности; между тѣмъ для сѣверо-европейца характерно именно изобиліе промежуточныхъ и переливчатыхъ эмоціональныхъ углубленій, въ которыхъ одинаково погружаются и разсудокъ и чувствен-ность, — для него характерно прислушиваніе души къ переливамъ нерасчленяемыхъ переживаній. Еврейскій раціонализмъ даетъ сильную діалектику — въ параллель сѣверо-европейской эмпирикѣ. Въ эмпирикѣ же онъ угрожаетъ ниспадем ніемъ къ казуистикѣ. Наоборотъ, эмпирикъ въ отвлеченной области способенъ лишь на глыбную суммарность. Раціонализмъ въ оглядкѣ на внѣшнее — даетъ скепсисъ, эмоціоналыный-же эмпиризмъ, уходя отъ внѣшняго во внутрь, приходитъ къ мистикѣ (впрочемъ между мистикой и скепсисомъ есть не одна точка соприкосновенія). Сѣвероевропеецъ, погруженный въ многообразную среду, эмоціонально ее переживающій, исполняется художественной интуиціей, впрочемъ, не столько всматриваясь въ окружающее, сколько вслушиваясь въ свое сопереживаніе его: музыка его стихія, опредѣляющая духовность и внѣзвукового міра; раціоналистъ всматривается, чертя — линія, арабескъ его тяготѣніе; его главное орудіе раціональное выраженіе, слово, понятіе. И потому и внѣ словеснаго искусства онъ, если даетъ значительное, то лишь прелом Ленинымъ сквозь словесную осмысленность: либо въ аллегоріи и въ устремленіи къ ней, либо въ разложеніи на элементы и въ ихъ цѣлесознательномъ построеніи. Между тѣмъ пронизанная эмоціональной значительностью и возведенная къ наиболѣе разрѣженной проникновенности эмпирика даетъ — символы. Эмоція, окрашивая душу напряженную — даетъ пафосъ; вѣра еврея, не тихая и самопогруженная, а патетическая и устремленная; зовущая пророческая эмоція окрашиваетъ душу чувственно-волевую, давая лирикѣ умственно возвышенное устремленіе псалма, какъ эмоція раціонально-скептическая даетъ лирику ироническаго излома. Вообще словесная лирика — это художественный максимумъ еврейской души. Съ другой стороны чувственно-волевыя натуры, со сравнительно ослабленной средне-эмоціональной сферой, обращенные на себя, даютъ на своихъ максимумахъ не художественное самоприслушиваніе, а распорядительство, владѣніе собой — не художника, а виртуоза.

Разумѣется, это только весьма частный, приблизительный и односторонній чертежъ; на самомъ дѣлѣ разнообразится, иногда едва ли не переходя въ противоположное, всякая коллективная психика, проявляя въ различныхъ своихъ разновидностяхъ точки соприкосновенія между собой (напр., при ослабленіи волевого начала сближается еврейская душа съ югоро-манскимъ скептическимъ раціонализмомъ). Я хочу только отмѣтить, что въ чрезвычайно многомъ расходятся до глубокихъ отличій душа еврейская и сѣверо-европейская — и все же въ одномъ существенномъ, особенно существенномъ именно въ данную эпоху, онѣ соприкасаются и потому съ такой яркостью обнаружилось ихъ соучастіе въ дѣлѣ созиданія ново-европейской культуры. Ясно въ какой мѣрѣ подобная духовность раститъ сверхнапряженность всѣхъ общественныхъ и духовныхъ функцій; ясно съ какой остротой должны были въ перекрещивающихся столкновеніяхъ вырастать противорѣчія. Ростъ централизующихъ функцій могъ сдерживать эти накоплявшіяся противорѣчія. Но самая безудержная напряженность, жизненная мощь эпохи этимъ не подрывалась, а лишь возводилась въ высшую степень наибольшихъ усложненій и насыщенности.

* * *

И все-же не одной психической подпочвой субъектовъ культурнаго дѣланія ново-европейской эпохи опредѣляется его темпъ, его разрастаніе — ибо вѣдь этотъ субъектъ былъ и — раньше, свойства его — и въ частности эти самыя его свойства — отражались и на его предшествовавшемъ культурномъ дѣланіи, и однако только въ послѣднюю краткую эпоху проявилось то пышное разрастаніе, о которомъ идетъ здѣсь рѣчь.

Слѣдуетъ отмѣтить, что къ этой эпохѣ оказались уже накопленными неизмѣримыя богатства — въ какомъ бы смыслѣ это слово ни понимать: богатство предметовъ и знаній, досуга и орудій производства, мыслей и приборовъ, техническихъ приспособленій и накопленій исторической памяти. Выше было указано, что разряду сверхфункціональнаго напряженія способствуетъ ослабленіе препятствій и затратъ, требуемыхъ его нормальнымъ функціонированіемъ. Чистое напряженіе функцій возрастаетъ, когда исчезаетъ жизненная въ нихъ настоятельность — таково пародоксальное соотношеніе: трагизмъ органической противорѣчивости напрягается, когда становится легче жить. Въ противоположность примитивно-оптимистическому пониманію, согласно которому (какъ въ плоскости жизни личной, такъ и коллективно-культурной) удовлетвореніе наиболѣе настоятельныхъ запросовъ устраняетъ основную жизненную трагедію, открывая возможность неопредѣленнаго развертыванія свободной и все болѣе счастливой хорошей жизни, — надо сказать, что именно устраненіе настоятельнѣйшихъ трудностей и бѣдствій впервые развертываетъ глубинныя противорѣчія, столкновенія и трагизмы, а отчасти — впервые ихъ создаетъ. Трагизмъ подавляется, не получаетъ развитія, сдавливаемый взаимными стѣсненіями, лишеніями и отказами органической жизни. Только за ея предѣлами, освободившись отъ ея давленій, онъ, какъ пружина, выпрямляется и даетъ свою неустранимую игру.

Къ эпохѣ ново — европейской культуры вѣками оказались подготовленными неисчислимыя и еще небывалыя скопленія духовныхъ и матеріальныхъ богатствъ, широкой досужести и свободы; это и открыло душѣ главнаго субъекта современной культуры возможность того разбѣга сверхфункціональнаго напряженія, который привелъ какъ къ богатѣйшему убыстренному творчеству, такъ и къ нарастанію неразрѣшимыхъ столкновеній.

И однако еще и не этимъ однимъ обусловливается характеръ ново-европейской культуры.

 

III. КУЛЬТУРА КОМПЛЕКСНАГО МОТИВА

Бурному строительству ново европейской эпохи способствовала не только волевая напряженность его субъекта, но и еще ея духовный строй. Въ другой работѣ (выше уже упоминавшейся) мнѣ приходилось намѣчать, какъ въ основу разныхъ міросозерцаній ложатся и разные философскіе мотивы, опредѣляющіе каждый цѣлую совокупность производныхъ отъ него понятій, идей, созерцаній не одного только чисто философскаго значенія, но и характера научнаго и техническаго, религіознаго и художественнаго. Я пытался тамъ намѣтить, что система міросозерцанія (ближайшимъ образомъ философіи, но и шире говоря — науки, религіи, техники и даже общественности) не является произвольнымъ сочетаніемъ или хотя бы и неизбѣжнымъ, но неизбѣжнымъ лишь по связи содержаній, — а является каждое развертываніемъ опредѣленнаго единаго философскаго мотива, дающаго свои неотъемлемые отпрыски и послѣдствія по всѣмъ направленіямъ духовной жизни. Нѣкоторое числю основныхъ (апріори выводимыхъ и исчерпываемыхъ) мотивовъ чистаго мышленія подлежатъ развертыванію въ цѣльныя системы и послѣдовательности духовныхъ содержаній. Развертываются ли они фактически до своего конца (каковымъ является ихъ внутреннее саморазрушеніе) или прерываются, внѣшне случайно связываясь съ инородными мотивами, давая промежуточныя и неустойчивыя образованія, — это уже не вопросъ ихъ внутренняго существа и динамики; это вопросъ внѣшнихъ, психическихъ, культурныхъ, этническихъ — условій и вліяній. Только при опредѣленныхъ условіяхъ — конгеніальности мотива въ его внутреннемъ смыслѣ съ реальными особенностями народной психики, являющейся ихъ носительницей, мотивъ дѣйствительно получаетъ возможность исчерпывающаго развертыванія, и въ этихъ случаяхъ основанная на немъ культура получаетъ особенную внутреннюю цѣльность и полноту, органическую законченность (приводящую къ неизбѣжному самоотрицанію сообразно трагическому характеру всякой органичности и всякаго самодовлѣющаго функціонированія средственной функціи). Такія цѣльныя внутренне-связанныя единствомъ основополагающаго мотива культуры являютъ собой наиболѣе богатыя значительныя эпохи человѣческой исторіи.

Здѣсь незачѣмъ прослѣживать ближе эти положенія; было бы чрезмѣрнымъ отклоненіемъ выяснить ихъ близость или отличія отъ воззрѣній, выставленныхъ въ послѣдніе годы Шпенглеромъ. Подойти къ нимъ можно съ разныхъ сторонъ; въ упомянутой работѣ я подходилъ къ нимъ въ плоскости имманентнаго развитія мотивовъ, взятыхъ въ ихъ схематической обобщенности; можно къ тому же подойти и въ плоскости психологически реальной; какъ по пути діалектики понятій и динамики идей, такъ и по пути психогенеза этническихъ, антропогеографическихъ типовъ и историческихъ наслоеній. Здѣсь было бы невозможно намѣтить даже и важнѣйшихъ граней и послѣдствій такого разсмотрѣнія міросозерцаній; я могу лишь выхватить оттуда нѣсколько черточекъ для освѣщенія занимающаго насъ здѣсь вопроса.

* * *

И ново-европейская культура въ этомъ отношеніи — подобно немногимъ кульминаціоннымъ культурамъ человѣчества — имѣетъ въ своей подосновѣ нѣкій опредѣленный мотивъ, именно мотивъ комплексный. Онъ предполагаетъ воспріятіе, пониманіе, созерцаніе предметовъ, явленій и содержаній въ ихъ составленности изъ частей. Не трудно убѣдиться въ томъ, что это не единственный способъ построенія и воспріятія предметовъ. Примѣрно можно воспринимать таковые въ качествѣ воплощенныхъ формъ, или въ качествѣ реализованныхъ потенцій; можно еще подойти къ содержаніямъ съ точки зрѣнія и иныхъ мотивовъ. Комплексный мотивъ есть лишь одинъ изъ возможныхъ подходовъ; всякій разъ, какъ въ его плоскости происходитъ воспріятіе опыта — развертывается тотъ же неизбѣжный рядъ послѣдствій и схематическихъ построеній; такіе подходы происходили въ исторіи мысли неоднократно, всегда вызывая однородные ряды построеній; но основополагающимъ и всеопредѣляющимъ этотъ мотивъ сталъ — въ силу условій, не подлежащихъ здѣсь разсмотрѣнію въ ново-европейскую эпоху, которую онъ собою духовно и опредѣлилъ.

Естественно, что мотивъ, понятый въ этомъ смыслѣ, находится въ предустановленной связи съ психикой, его носящей; но онъ не связанъ съ ней однозначно. Одна духовная подпочва можетъ быть связуема съ разными мотивами и наоборотъ одинъ мотивъ можетъ повторяться и на разныхъ духовныхъ подпочвахъ, правда, не получая въ нихъ одинаково полнаго развитія. Во всякомъ случаѣ примѣнительно напримѣръ къ шпенглеровской идеѣ постоянства коллективной души (напримѣръ, фаустовской души западно-европейской культуры), какъ послѣдняго носителя и опредѣлителя культуры, надо отмѣтить, что таковая совмѣстима съ разными философскими мотивами; и въ частности мотивъ комплексный отнюдь не является единственно ей присущимъ; онъ характеренъ не для западно-европейской культуры вообще, а лишь въ частности для культуры ново-европейской.

* * *

Отмѣчу въ самыхъ краткихъ указаніяхъ черты комплекснаго мотива, необходимыя для цѣли настоящаго разсмотрѣнія. Онъ предполагаетъ воспріятіе всякаго предмета, содержанія, какъ состоящихъ изъ частей. Разсматривая въ томъ же мотивѣ и всякую часть предмета, мы переходимъ къ послѣдовательному разъятію частей на дальнѣйшія части вплоть до предѣльныхъ частей, какъ бы мы таковыя ни называли (въ природѣ атомы, іоны, электроны; элементы логистики и пр.; или до идей безпредѣльнаго малаго элемента; сюда же относится и идея квантъ и въ сущности сюда же при другихъ объективныхъ предпосылкахъ долженъ быть отнесенъ и образъ эфирной волны.) Атомизмъ — въ формальномъ значеніи этого термина и въ разныхъ конкретныхъ его воплощеніяхъ — является первымъ производнымъ отъ комплекснаго мотива. Другимъ производнымъ является идея послѣдовательности компліекснаго строенія (организма изъ органовъ, органовъ изъ тканей, тканей изъ клѣтокъ и пр.; аналогично въ системѣ идей, наукѣ, техникѣ). Посколько данный предметъ или содержаніе, будучи комплексомъ является чѣмъ то длительно опредѣленнымъ, — части въ немъ должны быть и опредѣленно сочетаны, согласованы между собой въ единство комплекса. Отсюда идея организаціи, которая въ свою очередь — посколько комплексъ является единствомъ динамическимъ — приводитъ къ идеѣ функціи. Комплексный мотивъ, въ нисходящемъ ряду приводя къ представленію атомизма и организаціи, въ восходящемъ ряду даетъ основу для представленія объ организаціи предметовъ и содержаній во все болѣе объемлющія единства, о системахъ таковыхъ; и такъ какъ предѣловъ для этого движенія въ самомъ мотивѣ не дано, то оно приводитъ къ представленію непрерывнаго ряда неопредѣленно расширяющихся синтезовъ, или въ современной формулировкѣ — къ идеѣ безконечностей послѣдовательныхъ мощностей (въ математикѣ Кантора). Въ другомъ разрѣзѣ посколько этотъ восходящій рядъ синтезовъ разсматривается не идейно содержательно, а въ реально генетическомъ разрѣзѣ (для чего въ свою очередь, какъ еще будетъ указано ниже, есть основанія въ самомъ мотивѣ), — восходящій рядъ расширяющихся и усложняющихся синтезовъ приводитъ къ идеѣ эволюціи.

Вмѣстѣ съ тѣмъ для предѣла (реальнаго или мысленнаго) подобной восходящей комплексности нѣтъ основы въ самомъ мотивѣ, и потому всецѣлъность опыта, тотальность содержанія на немъ построена быть не можетъ. Это означаетъ, иными словами, что комплексный мотивъ даетъ столь же твердую основу и стимулъ для науки (построяющей отношенія совмѣстности и взаимодѣйствія предметовъ и содержаній), сколь чуждъ въ своемъ существѣ религіи, устанавливающей отношеніе къ исчерпывающей цѣлостности опыта. Это, разумѣется, нисколько не значитъ, чтобы въ эпоху, духовно опредѣляемую комплекснымъ мотивомъ, было менѣе религіозности, религіозныхъ идей, религіозныхъ запросовъ и устремленій, чѣмъ въ любую другую эпоху, ибо предѣльная религіозная потребность коренится въ тѣхъ глубинахъ человѣческаго духа и жизни, которыя остаются независимыми отъ какого бы то ни было измѣненія мірооозерцаній и ихъ мотивовъ. Но безспорно то, что религіозная потребность и религіозная задача въ міросозерцаніи, основанномъ на комплексномъ мотивѣ, опоры не имѣютъ, съ нимъ не конгеніальны, остаются такимъ образомъ ему чуждыми и внѣположными. Основное опредѣляющее русло ново-европейской культуры проходитъ мимо религіозной задачи, съ нимъ не сливающейся, изъ него не вырастающей, — остающейся въ немъ чужероднымъ тѣломъ, остаткомъ ли прежняго или начаткомъ будущаго, но привходящей, а не ингерентной составной частью. Пафосъ ново-европейской культуры безрелигіозный.

* * *

Всякое міропониманіе, строя дѣйствительность на какомъ либо мотивѣ, тѣмъ самымъ устанавливаетъ нѣкое послѣднее, подлинное бытіе — абсолютную объективность, коею опредѣляется міръ опыта. Мотивъ формы выноситъ это объективное бытіе за предѣлы опытнаго міра, видя его въ надъэмпирическомъ; мотивъ субстанціи точно также выноситъ его за предѣлы опытнаго міра — если можно такъ выразиться, въ обратномъ направленіи — дѣлая его не надъ эмпирикой витающей и въ ней только воплощающейся формой, а неизмѣнной подосновой эмпирики, надъ которой эта послѣдняя зыблется, какъ ея поверхностная модификація. Абсолютное и постоянное въ обоихъ случаяхъ внѣопытно; опытъ въ обоихъ случаяхъ лишь нѣчто, перемѣнно производное отъ незыблемыхъ внѣположныхъ по отношенію къ нему началъ.

Иначе обстоитъ дѣло при мотивѣ комплексномъ. Сводя предметы и явленія опыта на составы частей, онъ послѣднюю реальность, дальше неразложимую и не сводимую, объективно тѣмъ самымъ усматриваетъ въ ихъ предѣльныхъ элементахъ въ предѣлѣ комплекснаго разъятія. Другими словами абсолютное бытіе, объективность, подлинная реальность устанавливается при комплексномъ мотивѣ не внѣ опыта, (не надъ нимъ и не подъ нимъ), а въ предѣлахъ самаго опыта. Абсолютное внутри-опытно, остается въ предѣлахъ эмпирики; объективность интрареальна.

Этимъ опредѣляется глубочайшее различіе міропостроенія комплекснаго отъ большинства другихъ, въ частности отъ формальнаго (платоно-аристотелевскаго) и субстанціальнаго (бруно-спинозизма). Такъ какъ въ комплексномъ построеніи объективное, абсолютное — интрареально, то и реальность — объективна, абсолютна. Этимъ и опредѣляется глубочайшій реализмъ комплекснаго міропостроенія.

Мы получаемъ такимъ образомъ такое сочетаніе. Ново-европейская культура, основанная на мотивѣ комплекса, строитъ всѣ явленія и содержанія, какъ нѣкіе синтезы и составы, — но составы эти объективны, самосущи. Посмотримъ на нихъ не въ плоскости ихъ воспринимаемости, а въ плоскости ихъ становленія; объективное, абсолютное окажется строящимся иа нашихъ глазахъ путемъ послѣдовательнаго синтезированія во времени — эволюціи. Усмотримъ въ этомъ становленіи и активность человѣческаго дѣланія — и мы придемъ отъ становленія синтезовъ къ ихъ производству. Посколько человѣческая активность участвуетъ въ этомъ производствѣ, человѣкъ оказывается строящимъ самое объективность, оказывается творцомъ абсолюта, или претворенія абсолюта. Природа въ комплексномъ міросозерцаніи сама объективна и абсолютна, а не есть только воплощеніе абсолютныхъ формъ или; модификація абсолютныхъ субстанцій. Ея бытіе — въ ея комплексности, въ установленіи или разложеніи таковой; а въ этомъ установленіи и разложеніи участвуетъ человѣкъ. Отсюда совершенно исключительное, неповторимое въ другихъ міросозерцаніяхъ, положеніе и самочувствіе человѣка при міросозерцаніи комплексномъ — онъ здѣсь становится сосозидателемъ природы, строителемъ объективности, соучастникомъ становленія и произведенія абсолюта.

Отсюда небывалый и неповторимый подъемъ самосознанія и самоутвержденія личности въ комплексномъ міропостроеніи. Конечно причинное соотношеніе могло быть и обратнымъ: не торжество комплекснаго мотива приводило къ самоутвержденію личности, а ея ростъ и самоутвержденіе могло содѣйствовать или закрѣплять торжество комплекснаго мотива. Могло быть и такъ, что сплетались оба пути взаимодѣйствій, одинъ другого поддерживая ц усиливая. Какъ бы то ни было, сейчасъ существенно лишь подчеркнуть внутреннюю связность и согласованность этихъ двухъ моментовъ. Реализмъ комплекснаго мотива связанъ съ самоутвержденіемъ личности въ ея созиданіи реальности, въ ея участіи въ становленіи, т. е. въ производствѣ объективнаго міра; объективность доступна человѣческому воздѣйствію и этому воздѣйствію подвергается.

Отсюда на ряду съ небывалымъ самоутвержденіемъ личности въ современномъ мірѣ и небывалая увѣренная тяга къ строительству, созиданію. Вся среда становится предметомъ сознательнаго планомѣрнаго, отважнаго претворенія. Человѣкъ выходитъ за предѣлы того, что ему дается средой, не ограничивается приспособленіемъ или видоизмѣненіемъ ея; по случайно уловленнымъ слѣдамъ, по вдохновеніемъ проведеннымъ линіямъ, по чертежамъ, отважно наброшеннымъ въ самоупоенной увѣренности, онъ претворяетъ и творитъ, строитъ, отрываясь отъ незыблемости окружающей среды, уносясь въ безграничные просторы, разлагаетъ, чтобы по своему заново сложить въ твердой увѣренности, что остается въ предѣлахъ объективности, на незыблемыхъ основахъ самосущаго абсолюта. Онъ творитъ здѣсь не подражаніемъ, не дополненіемъ или перемѣщеніемъ даннаго въ средѣ, а его полнымъ претвореніемъ по собственнымъ замысламъ. Сосредоточеніе, выработка, использованіе энергіи произво·-дится въ ни съ чѣмъ несравнимомъ масштабѣ; быть можетъ, ни въ чемъ эта безоглядная отвага не сказывается съ такой яркостью, какъ въ овладѣніи — можно сказать выдумкѣ и созданіи — міра электрическаго использованія и, быть можетъ, особенно — въ передачѣ энергіи безъпредметныхъ проводниковъ. Въ сопоставленіи водяной и вѣтряной мельницы, пользованія вьючнымъ животнымъ — съ паровой машиной, двигателемъ внутренняго сгоранія и безпроволочной передачей энергіи, мы видимъ не простой преемственный, хотя бы и чрезвычайно значительный ростъ одной и той же дѣятельности, — мы можемъ усмотрѣть принципіально различный подходъ, принципіально новое установленіе. Здѣсь уже не использованіе даннаго въ средѣ, здѣсь построеніе новой среды, исходящее изъ убѣжденія въ объективномъ бытіи ея невидимыхъ, неосязаемыхъ элементовъ и въ объективной равнозначности человѣческаго строительства съ природнымъ становленіемъ. Человѣкъ не приспособляется къ природѣ, не ограничивается использованіемъ ея, какъ она дана въ образѣ среды, а создаетъ ее, творитъ въ природѣ — вторую природу. Онъ не Прометей, заимствующій для нуждъ человѣческихъ искру небеснаго огня; онъ — Атлантъ, на свои плечи взваливающій претворенный имъ земной шаръ. Онъ не строитъ своей постройки на фундаментѣ до него данной природы, онъ самое природу перестраиваетъ на фундаментѣ своихъ размышленій и дѣятельности. Эта вторая природа, созидаемая имъ, пренебрежительно называется матеріальной культурой, а дѣятельность ея построенія — техникой. Экстазъ техническаго творчества матеріальной культуры такимъ образомъ вытекаетъ изъ комплекснаго мотива, опираясь на устанавливаемый имъ реализмъ и поддерживаемый волевымъ напряженіемъ современнаго передового человѣчества. Оно предполагаетъ объективность элементовъ опыта, выдѣляемыхъ и устанавливаемыхъ человѣческимъ познаніемъ. Человѣческая дѣятельность опирается на продукты человѣческой мысли, — отсюда провѣрка своей мысли, критика познанія, рефлексъ на самого себя вытекаетъ неотъемлемой составной частью изъ этого міропостроенія. Бѣшеное техническое творчество, провѣрочная критика познанія одинаково вытекаютъ изъ комплекснаго мотива, одинаково приводятся въ движеніе неукротимой активностью современнаго духа. Отвага неограниченнаго созиданія на самоустанавливаемой основѣ — въ этомъ послѣдній пафосъ и величіе ново-европейской культуры.

* * *

Если всякая органическая жизнь и ростъ чреваты опасностями противорѣчій и саморазложенія, если этими опасностями особенно чревата органическая жизнь усиленно функціонирующая, то нетрудно себѣ представить, какую опасность представляло органическое развертываніе небывалой по сверхнапряженности своихъ функцій ново-европейской культуры. Эта опасность не отъ слабости, а отъ избытка силъ, не отъ исчерпанности, а отъ напряженія, не отъ умиранія, а отъ полноты жизни.

Въ работѣ уже упомянутой о комплексномъ мотивѣ я въ схемѣ отмѣтилъ ту діалектику его развертыванія, которая приводитъ его къ саморазрушенію. Философская концепція, какъ болѣе разрѣженная, обобщенная и прозрачная, быстрѣе проходитъ путь своего развертыванія, чѣмъ насыщенная матеріаломъ толща культуры въ другихъ ея областяхъ. Можно сказать, что уже въ 18 вѣкѣ она въ этой своей отвлеченной, изолированной философской плоскости пришла не только къ саморазрушенію, но и къ попыткамъ его преодолѣть (въ кантіанствѣ и его производныхъ); но посколько эти послѣднія попытки были уже не коррелатомъ обще-культурнаго устремленія эпохи, онѣ проходили свой самодовлѣющій специфически-философскій путь, въ которомъ не отражалось движеніе всей культуры. Толща культуры продолжала быть пронизанной комплекснымъ мотивомъ и тогда, когда онъ въ своемъ самодовлѣющемъ философскомъ развертываніи уже пришелъ къ самоотрицанію; продолжала развертывать его діалектику по путямъ, предначертаннымъ уже завершившимся его чистымъ развитіемъ. И въ этомъ движеніи чистая философія все болѣе приспособлялась къ частичной роли — провѣрки предпосылокъ мышленія, коимъ и на коемъ строилась культура — къ роли критики познанія, гносеологіи.

Но основанная и пронизанная комплекснымъ мотивомъ культура продолжала и независимо отъ своей чистой философіи проходить ея путь развертыванія; прежде всего этотъ путь проходили тѣ области, которыя по своему содержанію наиболѣе близки къ отвлеченному мышленію — области культуры научной, теоретической. И, кажется, можно сказать, не ошибаясь, что въ теоретической области рядъ послѣднихъ десятилѣтій принесъ и послѣднія научныя завершенія комплекснаго мотива (напр. въ теоріи Кантора, въ теоріи квантъ) и вмѣстѣ съ тѣмъ подошелъ уже и къ внутреннему саморазложенію принципа — напримѣръ, въ теоріи относительности, да и вообще во всей той революціи точныхъ наукъ, которая нынѣ совершается, не находя, повидимому, еще своихъ завершающихъ образовъ. Точныя науки культуры комплекснаго мотива подходятъ къ тѣмъ предѣламъ своего развертыванія, которые — предначертанные философскимъ развертываніемъ — уже близятся къ самоотрицанію и распаду.

Было бы здѣсь чрезмѣрнымъ отклоненіемъ отъ темы моего разсмотрѣнія, если бы я попытался намѣтить, что къ этимъ опаснымъ предѣламъ подошла та система искусства, которая своимъ сліяннымъ воплощеніемъ волевого динамическаго содержанія и чистой комплексной структуры явилась специфическимъ искусствомъ современной культуры, — искусство музыки. И здѣсь самодовлѣющее развертываніе чистыхъ духовныхъ функцій дошло до своихъ завершеній раньше толщи культуры: искусство позже чистаго мышленія, но раньше мышленія, насыщеннаго матеріаломъ дѣйствительности. Но именно самая толща культуры и жизни, самое строительство жизни и природы не только еще не перешагнуло зенита по направленію къ упадку и разложенію, но еще находилось въ наибольшемъ своемъ напряженіи. Именно этимъ величайшимъ напряженіемъ волевой, реалистической строительной комплексной культуры и была эпоха послѣднихъ десятилѣтій; только здѣсь она пронизала собой и стала овладѣвать всей массой человѣческой жизни и работы. Именно здѣсь въ пароксизмѣ напряженія ее и постигъ разрушающій ударъ великаго столкновенія интересовъ и страстей, — великаго столкновенія народовъ и государствъ.

Значитъ ли это, что духъ отлетѣлъ или отлеталъ отъ ново-европейской культуры; значитъ ли это, что именно потому она и потерпѣла крушеніе? Мы подходимъ къ вопросу объ ея матеріализмѣ или безыдейности.

 

IV. МАТЕРІАЛИЗМЪ И ГУМАНИЗМЪ

1. ОДУХОТВОРЕННАЯ ТЕХНИКА

Едва ли можно представить себѣ меінѣе основательное обвиненіе современной культуры, какъ обвиненіе ея въ матеріализмѣ, въ томъ, что развитіе въ ней получила лишь ея внѣшняя сторона. Люди видятъ, что воздвигаются желѣзныя дороги и пароходы, вырастаютъ зданія съ удобствами, которыя не снились нашимъ предкамъ, подъемными машинами и ваннами, вырастаютъ фабричные города, грандіозные магазины, видятъ это безчисленное количество предметовъ и представленій, предназначаемыхъ для удовлетворенія жизненныхъ задачъ, все это грандіозное накопленіе богатствъ и средствъ ихъ воспроизводить, — и дѣлаютъ изъ этого выводъ, что, значитъ, именно на удобства, богатство, на внѣшнее и предметное и направлены человѣческое вниманіе и усилія нашей эпохи. Выводъ кажется неоспоримымъ: никогда такъ не повышался матеріальный уровень жизни; никогда жизнь не была столь обезпеченной внѣшней организаціей порядка, значитъ, никогда культура не была столь матеріалистической, какъ культура недавняго прошлаго.

Можно не мало сказать даже уже и о внѣшней неправильности подобныхъ выводовъ. Изъ того, что неизмѣримо возросло количество усилій и энергіи, затрачиваемое на «матеріальное», вѣдь еще отнюдь не слѣдуетъ, чтобы сократились усилія и энергія, направляемыя на не матеріальное, ца духовное. Возрасла интенсивность жизни вообще; и если на внѣшнемъ это болѣе замѣтно, то вѣдь на то оно, и внѣшнее, чтобы болѣе явно и безспорно бросаться въ глаза. Мало того, при общемъ возрастаніи творческаго напряженія по всѣмъ путямъ вполнѣ естественно, чтобы сравнительно производительнѣе оно сказалось на внѣшнемъ, на томъ, что по существу своему неопредѣленно растяжимо, удлиняемо, умножаемо. Въ области такъ называемыхъ внутреннихъ сторонъ духа, высшихъ его функцій количественное мѣрило и вообще непримѣняемо. Не можетъ быть художественной интуиціи въ три раза художественнѣе другой, или моральнаго подвига въ пять разъ возвышеннѣе иного; но внѣшнее, подлежащее измѣренію, счету и вѣсу можетъ оцѣниваться количественно и бросается въ глаза своей количественной оцѣненностью.

Съ другой стороны, заботы о матеріальномъ, погруженность въ эти заботы, свойствены рѣшительно всякой эпохѣ, всякому обществу; и въ сущности различіе заключается не въ томъ, что въ современности объ удобствахъ или богатствѣ болѣе заботятся, а въ томъ, что эти заботы увѣнчиваются большимъ успѣхомъ. Грандіозный ростъ матеріальной культуры знаменуетъ не столько ростъ заинтересованности въ ней, сколько удачу удовлетворенія этой заинтересованности — ростъ производительныхъ силъ и способностей. И, значитъ, этимъ еще не дается отвѣта относительно матеріальныхъ цѣлей эпохи, а лишь ставится вопросъ относительно источника ея производительныхъ силъ.

Но далѣе — было бы чрезвычайно поверхностно въ этомъ ростѣ матеріальной культуры усматривать возрастаніе матеріальнаго момента. Отъ того, что человѣкъ ѣдетъ въ рыдванѣ, а не въ экспрессѣ, на парусномъ суднѣ, а не на океанскомъ пароходѣ, отъ того, что онъ подымается на свою мансарду по лѣстницѣ, а не на подъемной машинѣ, отъ того, что онъ верхомъ ѣдетъ къ сосѣду, а не говоритъ съ нимъ по телефону, отъ того, что освѣщаетъ свою каморку свѣчей, и, подневольный природной темнотѣ, опредѣляется въ своей работѣ и въ своихъ удовольствіяхъ космическими условіями, а не зажигаетъ когда вздумается электричества, становясь хозяиномъ своего времени, — отъ этого и отъ бездны другихъ явленій онъ нисколько не менѣе матеріалистиченъ и не болѣе духовно настроенъ. Наоборотъ, чѣмъ меньше матеріальной культуры, тѣмъ больше зависитъ человѣкъ отъ матеріальныхъ условій, въ которыхъ живетъ, тѣмъ безпомощнѣе противъ нихъ. Ростъ матеріальной культуры не подчиняетъ его матеріальнымъ условіямъ, а дѣлаетъ его надъ ними господиномъ. Связность, конечно, остается, но она переносится съ матеріи, независимой отъ человѣческой воли и господства, на матерію отъ нихъ зависимую. Съ ростомъ матеріальной культуры духъ не погружается въ матерію, — а пронизываетъ ее собой. Человѣкъ погруженъ въ природу и, медлительно выбиваясь въ ней и изъ нея, онъ ее претворяетъ, приспособляетъ къ себѣ, къ своимъ задачамъ, овладѣваетъ ею — создаетъ матеріальную культуру. Въ ней не онъ погружается въ матерію, а матерію пронизываетъ собой.

Если присмотрѣться къ тому, каково значеніе матеріальной культуры, не трудно убѣдиться въ томъ, что ея расцвѣтъ знаменуетъ собой прежде всего снятіе или ослабленіе матеріальнаго бремени: большее число людей могутъ быть сытыми или менѣе голодными, жить въ теплѣ, или въ меньшемъ холодѣ, испытывать меньше физическаго мучительства, быть болѣе обезпеченными отъ бѣдствій и угрозъ бѣдствіями. Во всемъ этомъ и подобномъ проявляется не столько возрастаніе, сколько умаленіе матеріальной связности. Къ тому же она претворяется пронизываемая элементами нематеріальнаго: такъ, напр., вся система чистоплотности есть одно изъ существенныхъ достиженій матеріальной культуры, и тѣ, кто въ русскомъ распадѣ пережили чрезвычайно быстрое ея умаленіе, знаютъ какъ первымъ дѣломъ онъ отразился поразительнымъ умаленіемъ опрятности. Другое — имѣемъ въ пронизываніи вещей и среды элементами красиваго, эстетическаго (независимо отъ того, на какомъ уровнѣ эстетическаго находится данное общество).

Неизмѣримо расширяется сфера доступнаго. Поѣзда позволяютъ перенестись въ страны безъ нихъ недостижимыя. Преодолѣваются пространства, сокращается время, умножаются альтернативы и возможности: мало, кто взобрался-бы на глетчеры Юнгфрау безъ подъемной желѣзной дороги. Безконечно возрастаетъ емкость жизни и сознанія, безконечно умножаются подлежащія воспріятію цѣнности.

И ошибочно было бы утвержденіе, что самой организованною обезпеченностью своихъ достиженій она уничтожаетъ цѣннѣйшую сторону — борьбу за нихъ; что въ былыя времена небольшое путешествіе въ ближайшія окрестности было поучительнѣе и тревожнѣе, требовало больше духовнаго напряженія и рѣшимости, чѣмъ нынѣ (я говорю о довоенномъ времени) путешествіе на другой конецъ Европы. И въ этомъ, какъ и въ другихъ отношеніяхъ, мы имѣемъ дѣло лишь съ недоразумѣніемъ. Если полицейскіе посты, электрическое освѣщеніе и желѣзныя дороги уничтожили романтику опасностей прй переѣздѣ въ сосѣдній городокъ, то было бы слишкомъ неосновательно думать, что этимъ и вообще устранены необезпеченность, опасность, усилія и дерзанія, — только проявлять ихъ надо уже не при переѣздахъ въ десятки верстъ, а въ поѣздкахъ въ глубины Африки или въ полярные льды, при взлетахъ на аппаратахъ тяжелѣе и легче воздуха, при опусканіи на подводныхъ лодкахъ. Не было эпохи болѣе великихъ дерзаній; и если дѣйствительно въ наши дни художникъ не долженъ себѣ прокладывать дорогу къ славѣ и богатству съ помощью яда и кинжала, или защищать себя шпагой отъ предательскаго удара изъ за угла, то право же намъ не стоитъ завидовать душевнымъ волненіямъ детективовъ, преступниковъ и дегенератовъ міровыхъ столицъ, и по сейчасъ переживающихъ чувства не слабѣе, чѣмъ во Флоренціи 16 вѣка. Другія болѣе благородныя дерзанія, другой невидимый героизмъ ожидаетъ едва ли не всякаго, кто имѣетъ охоту пріять ихъ на свои рамена. Можно было жить спокойнѣе въ недавней европейской дѣйствительности — это вѣрно; но не только было возможно жить и въ бурномъ напряженіи, и въ отважныхъ дерзаніяхъ, но къ нимъ гнало время современниковъ, и современники ихъ осуществляли.

* * *

Этимъ я только еще подхожу къ наиболѣе существенному послѣ предварительныхъ замѣчаній, выше высказанныхъ. Не было эпохи, къ которой менѣе шло обвиненіе въ матеріализмѣ, чѣмъ къ нашему времени. «Европа погружается въ матеріализмъ» писалъ Р. Роланъ въ своей знаменитой біографіи Бетховена. Можетъ быть, и было справедливо такъ сказать по отношенію къ искусству, которое дѣйствительно къ концу вѣка переживало полосу распада, — ибо это не было искусствомъ эпохи, а продуктомъ упадка задержавшагося искусства эпохи предыдущей, — своего же новаго искусства современность не создала въ унаслѣдованныхъ отъ прошлаго формахъ живописи, музыки и романа. Но если взять не эти отдѣльныя области — остатки прошлаго, а всю совокупную жизнь времени, то не можетъ быть большей ошибки и неправды, нежели это сужденіе. Европа на самомъ дѣлѣ по всей линій уходила отъ матеріализма, отъ корысти, отъ ограниченія себя преслѣдованіемъ выгодъ, даже отъ цѣлесообразности. И это можно отмѣтить начиная съ вершинъ и до широчайшаго ея фундамента. Мнѣ уже приходилось упоминать объ упорномъ стремленіи къ полюсамъ, въ глубину Африки, къ вершинамъ Гималаевъ, въ сущности говоря — не представлявшихъ непосредственнаго интереса для людей, эти походы совершавшихъ, многимъ изъ нихъ не дававшихъ и славы; едва ли они представляли даже и достаточный научный интересъ въ уровень съ жертвами и трудами осуществленія. Это была чистая тяга къ преодолѣнію, героизмъ категорическаго императива, свободно поставленной цѣли. И то же самое сказывается въ могучемъ ростѣ пароходовъ, домовъ, фабрикъ. Здѣсь возможно усмотрѣть выгоду, хотя на самомъ дѣлѣ во многихъ случаяхъ дѣйствуетъ скорѣе разбѣгъ сверхфункціональной напряженности, чѣмъ точный учетъ пользы. Но возьмемъ всю безконечно развившуюся сферу игръ, спорта, превращеніе въ спортъ всевозможныхъ цѣлесообразныхъ дѣятельностей; возьмемъ всю систему рекордовъ, о которой выше была рѣчь, страсть дѣятелей и созерцателей на установленіе все новыхъ достиженій во всѣхъ областяхъ, хотя бы чрезвычайно мало содержательныхъ. Спортъ и игры не преслѣдуютъ непосредственно задачи физическаго здоровья, ибо они требуютъ обыкновенно односторонне усиленной тренировки; въ нихъ нѣтъ осуществленія технической цѣлесообразности, ибо для рекордовъ нужно развитіе такихъ свойствъ, которыя для цѣлесообразнаго техническаго использованія вовсе и не пригодны. И здѣсь — чистое преслѣдованіе самодовлѣющихъ задачъ, чистая игра самодовлѣющихъ преодолѣній.

Такова среда, таковъ тонъ эпохи. Онъ лежитъ и въ основѣ техническаго роста, двигая его и пронизывая собой. Но здѣсь сказывается уже и нѣчто другое, несравненно болѣе значительное.

* * *

Массовое творчество — таковъ характеръ эпохи. Быть можетъ, наиболѣе значительная, плодотворная сторона демократизма заключается въ этой широкой распространенности творческихъ возможностей. Широкое распространеніе просвѣщенія въ передовыхъ странахъ — всеобщее начальное образованіе, сравнительно легкая доступность и болѣе спеціальныхъ или высшихъ знаній, быстрая распространяемость идей и утвержденій, сравнительный подъемъ благосостоянія, сравнительная легкость пробиться, или хотя бы общаться — таковы условія, которыя позволяютъ использовать производительные начатки, гдѣ бы они ни проявлялись. Это сказывается во всемъ, даже и въ безконечномъ количествѣ поэтовъ, романистовъ, публицистовъ нашей эпохи; но здѣсь еще проявляется скорѣе отрицательная сторона этого явленія — пониженіе доступной границы творчества. Впрочемъ, дальнѣйшій ростъ демократизма самъ вноситъ поправку въ эту отрицательную сторону; ибо такое громадное количество накопляется въ каждой области «творцовъ», что получается новая задача — преодолѣть это множество, чтобы и среди нихъ стать замѣтнымъ, выдѣлившись среди этихъ дюжинъ недюжинныхъ. Но во всякомъ случаѣ въ техническихъ, не научныхъ областяхъ нѣтъ и этой отрицательной стороны, ибо здѣсь, какъ бы мало значительно ни было творчество, — оно сказывается въ нѣкоторомъ объективномъ и провѣримомъ достиженіи, вливающемся въ объективный составъ знаній, умѣній и приспособленій и тамъ используемомъ. Отсюда получается огромное объективное творчество. Быть можетъ, нигдѣ нѣтъ того господства своеобразнаго соборнаго начала, какъ въ наукѣ и техникѣ. Оно выражается разумѣется не въ совмѣстномъ дѣланіи; каждый работаетъ порознь, въ кабинетѣ, въ лабораторіи, за чертежнымъ столомъ, но такъ какъ всѣ работаютъ надъ единымъ объективнымъ составомъ и такъ какъ легко доступна взаимная передача достиженій, то каждое изъ нихъ, хотя бы и незначительное, вливается въ общій составъ съ другими. Здѣсь демократизмъ, широкая распространенность творческаго процесса и свобода общенія — получаютъ строительное значеніе благодаря объективности почвы общей работы, благодаря тому, что задача, обоснованная комплекснымъ мотивомъ, является обоснованной объективно, оказывается реально-общей для всѣхъ.

На этой почвѣ становится возможнымъ неизмѣримо грандіозный изобрѣтательскій процессъ, не имѣющій равныхъ въ исторіи. Можно вульгарно сказать, что строительство претъ изо всѣхъ щелей, изъ безчисленнаго количества самостоятельныхъ точекъ, — повторно, аналогично, дополнительно сплетаясь, взаимно подхлестывая, создавая почву для геніальныхъ интуицій и немедленно облѣпляя ихъ тучей поправокъ и дополненій.

* * *

Однако, не одно интеллектуально-строительное, но и творчество моральное — получило силу и напряженность небывалую. На первый взглядъ это можетъ показаться неправдоподобнымъ: моральный моментъ въ нашей культурѣ міровыхъ городовъ кажется отступающимъ на далекій планъ.

Тѣ, кто такъ думалъ, были вѣроятно чрезвычайно поражены проявленнымъ на войнѣ героизмомъ; подвиги войны оказались какъ бы съ неба свалившимися въ мѣщанскій вѣкъ преслѣдованія корыстныхъ интересовъ и задачъ жизненнаго удобства. Обыватель изъ за станка, прилавка и конторы — и вдругъ герой въ траншеяхъ или въ облакахъ. Какъ это случилось?

Это случилось потому, что напряженная мораль была заложена въ мирной ново-европейской культурѣ такъ же, какъ въ ней были заложены силы анализа и синтеза, постиженія и изобрѣтательности.

Всмотримся въ общую картину культуры, даже въ ея матеріальномъ, техническомъ, наружномъ, — именно въ томъ, что представляется столь внѣшнимъ и поверхностнымъ. Прислушаемся къ могучей пульсаціи созиданія, къ уточненію, утонченію, возрастанію и сліянію безчисленныхъ усилій въ объемлющую гармонію. Тотъ духъ производящаго творчества, который въ этомъ проявляется — о немъ уже было сказано, его нетрудно усмотрѣть. Но трудно ли усмотрѣть тотъ духъ зоркаго самообладанія, отвѣтственнаго контроля, исполнительскаго долга, которымъ однимъ жива подобная культура. Машины не движутся сами собой, туннели и каналы не сами собой соединяютъ противоположные склоны хребтовъ или сосѣднія моря, и сами собой не движутся тончайшіе механизмы сложнѣйшихъ аппаратовъ. Само собой все только разрушается. Въ чрезвычайно наглядныхъ по своей упрощенности и доступности проявленіяхъ — отнюдь не на тончайшихъ механизмахъ современности, а на весьма грубыхъ и мало дифференцированныхъ — этотъ процессъ прошелъ на нашихъ глазахъ съ потрясающей силой въ большевистской Россіи, да проходитъ и въ другихъ странахъ упадка — хотя и въ ослабленныхъ тонахъ. Само собой все только разрушается: обваливаются дома, ржавѣютъ машины, зарастаетъ плевелами земля. Общая деградація — таковъ законъ матеріальной культуры, предоставленной самой себѣ. И чѣмъ выше она и тоньше, тѣмъ быстрѣе и страшнѣе деградація. Жизнь техники есть жизнь вѣчно бодрствующаго за нею духа, непрерывно слѣдящаго, осуществляющаго, провѣряющаго, возстанавливающаго. И когда матеріальная техника въ такой мѣрѣ, какъ это имѣетъ мѣсто въ современности, легла въ основу всей жизни, стала предпосылкой простѣйшихъ и сложнѣйшихъ ея движеній, это только означаетъ, что въ основѣ ихъ лежитъ человѣческій духъ. Въ былые вѣка человѣчество жило въ природѣ, къ ней приспособляясь, на ея почвѣ возводя постройку своего бытія; въ современности оно эту постройку возводитъ на основѣ собственнаго духа — Прометей съ неба заимствовалъ согрѣвающій жизнь огонь, Атлантъ на своихъ плечахъ выдерживаетъ земной шаръ. Дрогнетъ напряженіе и вниманіе — и обрушится шаръ, а съ нимъ человѣчество. Непрерывное напряженіе, непрерывное вниманіе — въ безднѣ точекъ, въ безчисленномъ количествѣ дѣлъ, въ непрекращающемся теченіи времени. Все держится со всѣмъ, все предполагаетъ всѣхъ. Монтеръ на водопроводной станціи, стрѣлочники и инженеръ, расчитывающій крѣпость сводовъ въ туннелѣ, рабочіе въ копяхъ, — каждый винтикъ долженъ дѣйствовать точно, чтобы удержалось цѣлое.

Это вопросъ уже не познанія, это вопросъ воли и морали. Не было эпохи, гдѣ бы въ большей степени была разлита напряженнѣйшая потребность въ отвѣтственности. Машинистъ на паровозѣ, шофферъ на автомобилѣ, летчикъ на аэропланѣ — отъ неловкаго движенія каждаго, отъ ослабленія духовной зоркости зависитъ жизнь ихъ и другихъ людей. Инженеры, мастера, рабочіе, отъ соблюденія ими долга и нерѣдко отъ соблюденія жертвеннаго — зависитъ здоровье, блага личныя и общія. Вся работа безчисленнаго множества людей— отъ толпъ самыхъ скромныхъ и незамѣтныхъ до выдающихся вершинъ — пронизана однимъ: неотъемлемостью исполненія долга и довѣріемъ въ то, что его исполнятъ и другіе. Безъ такого довѣрія въ другихъ, въ человѣка — нельзя было бы ни разу спуститься въ копи, сѣсть въ вагонъ желѣзной дороги, пустить въ ходъ ротаціонную машину.

Это не вопросъ сознательнаго расчета, прописной морали, которой бы обучали въ школахъ, или которую внушали бы исповѣдники. Нѣтъ учебниковъ этой морали и нѣтъ ея катехизиса. Но есть мощь, которая глубже ее внѣдряетъ, чѣмъ проповѣдь и поученіе, — самый жизненный процессъ. Это, разумѣется, не значитъ, чтобы всѣ машинисты и шофферы непремѣнно были высоконравственными людьми, или всѣ рабочіе были преисполнены довѣрія въ человѣческую совѣсть. Отдѣльные люди порознь бываютъ какъ угодно грѣховны и преступны: но процессъ жизни выковываетъ и внѣдряетъ въ общую духовность времени — непреложныя формы отвѣтственности и долга, довѣрія и солидарности. Они разлиты всюду, они дѣйствуютъ въ безднахъ случаевъ, въ толпахъ людей. Не такъ, что каждый изъ этихъ людей всегда нравствененъ, а такъ, что въ каждомъ изъ нихъ нравственность, хотя и не всепобѣждающая, но могучая и непрерывно дѣйствующая сила. Ибо безъ величайшаго ея напряженія не было бы ни на минуту возможной такая — подобная современной — такъ называемая внѣшняя техническая культура.

Нравственность бываетъ различныхъ типовъ; разныя сочетанія свойствъ могутъ въ разныхъ случаяхъ придавать ей и различную окраску и содержаніе. Мораль современной эпохи — это именно мораль неуклоннаго долга (въ началѣ ея стоитъ Кантъ), обостренной отвѣтственности, довѣрія и солидарности.

И пустъ не думаютъ, что здѣсь рѣчь идетъ не о нравственности, а о чемъ то механическомъ, рефлекторномъ, о тренировкѣ нервовъ, а не о дисциплинѣ духа. Пусть процессъ воспитанія идетъ именно черезъ тренировку нервовъ и мускуловъ, а не черезъ словесныя постиженія. Нервами, жизнью, дѣйствіями дисциплинируется духъ и, если бы изъ нихъ не вырастала дисциплина духа, онъ не устоялъ бы передъ задачей.

Эта дисциплина выращивается въ глубинахъ безсознательнаго, но было бы неосмысленно думать, что она не пронизываетъ собой и сознанія. Было бы непониманіемъ души человѣческой не чуять, какъ сознаніе отвѣтственности, твердая рѣшимость довершать свое дѣло бьются въ сердцахъ шахтеровъ и рулевыхъ, строителей и летчиковъ, — не только въ тѣ минуты, когда внѣшнія угрозы дѣлаютъ ихъ явными; не только тогда, когда въ шахтѣ уже произошелъ взрывъ или корабль уже получилъ пробоину, или воздушному аппарату грозитъ поломка. Здѣсь обычный душевный строй только обостряется, доходя до сознанія и становясь виднымъ на разстояніе; но онъ существуетъ и всегда, во всѣ безчисленныя минуты обыденной работы; онъ поддерживаетъ жизнь, онъ наполняетъ свѣтомъ унывшую душу, онъ крѣпитъ сердце на незамѣтный подвигъ и незавершающееся напряженіе. И кто знаетъ, сколько возвышенныхъ чувствъ и высокихъ думъ вызываетъ онъ — можетъ быть, не всегда и не у всѣхъ расчлененно осознанно — въ темнотѣ грозящихъ подземелій, у зѣва раскаленной печи, за чертежнымъ столомъ; какія рѣшимости зрѣютъ въ трилліонахъ незамѣтныхъ переживаній, какая увѣренность растетъ въ себя и въ свое дѣло. И когда разразившаяся; война поразила несказаннымъ героизмомъ мобилизованнаго статскаго «человѣка отъ конторки и прилавка» — не всѣ поняли, что это только нашелъ новое поприще приложенія исконный героизмъ эпохи. Въ траншеяхъ и сраженіяхъ сказалась твердая поступь мирной героической эпохи; подвиги великой войны — съ ихъ выдержкой и дерзновеніемъ — были подготовлены на аэродромахъ и въ шахтахъ, на ристалищахъ и въ конторахъ ново-европейской культуры; это она героически умирала такъ же, какъ раньше героически жила.

* * *

Героическая геніальность — это слово Роменъ Роллана о Бетховенѣ — можетъ быть справедливо примѣнено къ характеристикѣ минувшей эпохи: моральный героизмъ и интеллектуальная геніальность, волевое устремленіе и умственное строительство. Не достигали вершины эмоціональная жизнь, художественная интуиція, религіозные запросы. Искусство догорало отъ прежнихъ эпохъ, проходя стадію упадка, и оформленіе новыхъ переживаемыхъ содержаній еще не находило наглядныхъ основополагающихъ воплощеній. Можетъ быть, въ красотѣ динамическихъ структуръ (пароходовъ, аппаратовъ, машинъ) — въ отличіе отъ красоты статической архитектоники другихъ эпохъ — назрѣвали новыя художественныя интуиціи. Можетъ быть, изъ чистыхъ движеній человѣческаго тѣла — изъ балета — въ отличіе отъ неподвижной лѣпки былыхъ эпохъ, шли истоки новыхъ художественныхъ прозрѣній. Можетъ быть, и дѣйствительно искусство, опирающееся какъ и философія на цѣлостное оформленіе — но въ отличіе отъ философіи на цѣлостное оформленіе не тотальности, а отдѣльнаго ея отрѣзка — было менѣе въ духѣ эпохи, уже исчерпавъ въ блистательномъ музыкальномъ развитіи идеи структурности и волевого напряженія. Какъ бы то ни было, не религія, не искусства, а мораль и строительство въ первую голову окрашивали въ свои цвѣта ново-европейскую эпоху. Это, конечно, не значитъ, что она была въ живыхъ поступкахъ живыхъ людей моральнѣе другихъ; но это значитъ, что въ ея осуществленіи заложено было безконечно больше моральнаго пафоса и напряженія. Сколько угодно грѣховъ и преступленій были въ ней совершаемы, пусть даже больше, чѣмъ въ иныя прошлыя эпохи. Но этическая характеристика — въ отличіе отъ оцѣнки — не опредѣляется суммарными результатами. Для того, чтобы признать человѣка нравственнымъ надо таковымъ признать все его поведеніе; но признать въ немъ силу нравственныхъ мотивовъ можно, усмотрѣвъ степень проявленія ихъ въ его поведеніи — независи-мо отъ ихъ конечнаго и исчерпывающаго торжества. Ново-европейское человѣчество также, какъ и всякое другое, грѣшило безконечно и безпросвѣтно. Но оно грѣшило на такомъ уровнѣ моральнаго напряженія, который далеко возвышается надъ другими эпохами. Оно грѣховно падало на этомъ моральномъ уровнѣ, но оно падало на высотѣ, едва ли доступной другимъ.

Разумѣется, въ этомъ разсужденіи я разсматриваю мораль психо-соціально, а не нормативно, какъ соціальную функцію, а не какъ императивъ. Во второмъ самодовлѣющемъ смыслѣ едва ли бываетъ различіе между эпохами и во всякомъ случаѣ такое различіе, быть можетъ, и не въ пользу нашего времени, ибо при исключительности его требованій и нарушенія должны быть особенно частыми и глубокими. Но самая эта исключительность и даетъ нужную мнѣ характеристику. Люди нашего времени не выдерживали его требованій — пусть даже меньше чѣмъ люди другихъ эпохъ; но требованія эти превышали требованія другихъ культуръ.

Такова эта мнимо-матеріалистическая, мнимо безыдейная культура, будто погрязшая въ корыстныхъ интересахъ и во внѣшне поверхностной жизни. Таковой по замѣчательному недоразумѣнію сочли эпоху исключительной героической геніальности, творчества и морали, самоупоенія духовной мощью и отваги безогляднаго строительства.

2. ИДЕОЛОГІЯ ПРАВДЫ

Есть и еще одна существенная сторона этой эпохи, которую необходимо хотя бы вкратцѣ отмѣтить. Я имѣю въ виду ея гуманизмъ. Исторически онъ можетъ быть прослѣженъ къ возрожденію, реформаціи, революціи; но систематически онъ связанъ непосредственно съ міросозерцаніемъ ново-европейской культуры, и эту систематическую связь здѣсь и надлежитъ сжато установить.

Двѣ черты ново-европейскаго комплекснаго міропостроенія имѣютъ въ этомъ отношеніи рѣшающее значеніе. Съ одной стороны его глубинный реализмъ, и съ другой отсутствіе образа тотальности и слѣдовательно ослабленность религіознаго момента. Пафосъ духа обращенъ не на цѣлое, обращенъ на реальное, на реальную дробность; въ ней есте-ственно первое, исключительное мѣсто занимаетъ человѣкъ. Если тотальность не воспринимается въ качествѣ живого единства, къ которому можетъ быть и должна быть соотнесена человѣческая судьба, то эта судьба остается независимой и самодовлѣющей; и будучи разсматриваема въ реалистическомъ свѣтѣ комплекснаго міропостроенія, остается судьбой земной, выдвигаетъ задачу земного ея устроенія.

Сообразно тому же комплексному мотиву, выдѣляющему предѣльный элементъ, какъ подлинную реальность — изъ человѣчества, изъ его коллективовъ естественно былъ выдвинутъ въ качествѣ подлинной реальности ихъ предѣльный элементъ, а именно человѣческая личность. Она оказалась носителемъ бытія и задачъ; коллективы, человѣчество, какъ и все другое, стало въ свѣтѣ комплекснаго мотива лишь производнымъ отъ нея, лишь комплексомъ личностей; а такъ какъ эти комплексы являются тоже своего рода реальностями, то съ особой силой и сознательностью была поставлена задача организаціи личностей въ коллективы. Задача выдѣленія и освобожденія личности, и организація освобожденныхъ личностей — явились специфическими, сознательно поставленными цѣлями ново-европейской культуры.

Самоутвержденіе личности шло не только изъ этого источника. Выше было отмѣчено, съ какой настоятельностью это сознаніе вырастало изъ существа комплекснаго міропостроенія, въ которомъ человѣкъ оказывался не букашкой въ неизмѣримой природѣ, не винтикомъ въ грандіозномъ механизмѣ, не предопредѣленной въ тотальномъ единствѣ песчинкой, а самостоятельнымъ строителемъ второй природы, претворяющимъ ее изъ независимой точки своего сознанія и активности. Изъ этого строительства, изъ волевого самоутвержденія, изъ построенія на самостоятельно провѣренныхъ предпосылкахъ — т. е. изъ техники, категорической морали и гносеологіи — съ большей силой опредѣлилось человѣческое самоутвержденіе, нежели изъ образа эллинской калокагатіи, или иныхъ историческихъ отраженій.

Такъ сталъ человѣкъ задачей, опорной точкой и строителемъ; такъ открывались передъ нимъ неограниченныя дали. Но вмѣстѣ съ тѣмъ — какъ и въ другихъ случаяхъ — ставшее самодовлѣющимъ индивидуалистическое устремленіе въ своемъ продолженіи перешло на путь разрушенія. Личность, неудерживаемая въ качествѣ неразложимаго предѣльнаго единства, подверглась психологистическому разложенію на составные элементы. Отсюда развалъ импрессіонизма въ раз-ныхъ его разновидностяхъ, въ частности въ томъ декадансѣ конца вѣка, который въ плоскости субъективно-гуманистической приблизительно совпалъ во времени съ объективно техническимъ расцвѣтомъ ново-европейской эпохи и заслонилъ его отъ общаго вниманія привычностью своего литературно отраженнаго выраженія.

Выше было отмѣчено, что сила и успѣшность массоваго техническаго строительства опиралась на объективный характеръ его заданія и предмета; но въ своемъ гуманистическомъ устремленіи комплексный мотивъ приходилъ въ утвержденіи личности къ подчеркнутому утвержденію субъективности; и такъ какъ эта субъективность была связана съ культурными воспоминаніями, съ литературной традиціей, съ исторически данной словесностью, съ правовой идеей и риторикой, со всѣмъ аппаратомъ интеллигентскаго сознанія, то въ этомъ сознаніи онъ и выдвинулся на первое мѣсто, заслонивъ собою глубинный процессъ объективнаго строительства. Отсюда въ концѣ прошлаго вѣка на поверхности приходилъ къ саморазвалу литературно-артистическій интеллигентскій субъективизмъ, вводя въ заблужденіе представленіемъ общаго упадка; между тѣмъ, какъ на дѣлѣ подальше отъ литературныхъ кружковъ и внимающей имъ газетно-книжной публики проходилъ съ неизмѣримой силой внутренній безмѣрно могучій объективно-строительный процессъ. Впрочемъ, безспорно онъ уже пробивался и наружу и отметалъ накипь гуманистически литературнаго разложенія отраженіями своего объективнаго строительства.

Но и въ другомъ разрѣзѣ гуманистическое развертываніе приходило къ тяжелымъ внутреннимъ противорѣчіямъ. Комплексный мотивъ, выдѣляя личности, какъ предѣльные элементы, ставилъ вмѣстѣ съ тѣмъ съ одинаковой силой и задачу ихъ организаціи. Личность, какъ предѣльный элементъ и въ этомъ смыслѣ какъ подлинная реальность — такова идея; но эта же личность — и строитель міра, и субъектъ идеи, носитель и воплотитель ея. Отсюда самоцѣнность личности получаетъ въ ея собственномъ сознаніи непреоборимую силу. И такъ какъ личности являются составными частями общества, на нихъ распадающагося, то это не нѣкая личность, общественнымъ цѣлымъ предопредѣляемая, а всякая личность, какъ равноправно составляющая предѣльную часть общества. Отсюда — задача воспостроить общество, какъ организацію равнозначныхъ, равноправныхъ личностей — задача демократіи. Но организація есть іерархія, есть власть и подчиненіе, есть отказъ отъ самодовлѣнія — отсюда неизбѣжный конфликтъ личности и общества. Этотъ конфликтъ въ такой напряженности вовсе необязателенъ во всякой культурѣ. Ибо тамъ, гдѣ человѣкъ исходитъ изъ мотивовъ, утверждающихъ объективность и реальность цѣлаго, тамъ личность съ самаго начала чувствуетъ себя умѣщенной въ это цѣлое и имъ предопредѣленной въ своемъ назначеніи, въ своихъ правахъ. Противъ цѣлаго она не выдвигаетъ притязаній своей абсолютной объективности, своего объективнаго самодовлѣнія. Здѣсь же это притязаніе является исходнымъ; а между тѣмъ задача организаціи тѣмъ настойчивѣе, чѣмъ сложнѣе совмѣстная жизнь и культура.

Суть не только въ томъ, что растутъ и крѣпнутъ всевозможныя организаціи во главѣ съ государствомъ; суть въ томъ, что онѣ растутъ и крѣпнутъ, будучи ощущаемы производными отъ личности. Каждая носитъ въ себѣ то противорѣчіе или во всякомъ случаѣ возможность противорѣчія, что она строится, какъ организація (и слѣдовательно на подчиненіи) независимыхъ, самодовлѣющихъ единицъ. Отсюда проистекаетъ непрерывная борьба организацій и массъ и внутренняя борьба личности и организаціи. И такъ какъ въ основѣ построенія лежитъ партикуляризмъ комплекснаго мотива, и такъ какъ отдѣльныя части общества — въ силу общаго волевого устремленія — сверхнапряжены, то отсюда и проистекаетъ непрерывная опасность для цѣлаго.

Объективно-техническое строительство въ своемъ бѣгѣ къ сверхнормальному осуществленію было еще далеко отъ угрозъ внутренняго распада (хотя въ будущемъ и таковая могла вырисоваться, хотя бы въ видѣ изсяканія матеріаловъ, потребныхъ для строительства второй природы, напр., нефти, угля и пр.); въ субъективно гуманистической же сферѣ такая угроза уже назрѣвала десятилѣтіями, обостряясь (какъ отмѣчено было выше) переносомъ на соціальную область — максимализма, самоупоенія и самоутвержденія, выращенныхъ въ области объективно-строительной. И именно на гуманитарной соціальной почвѣ, какъ на мѣстѣ наименьшаго сопротивленія и наибольшей обостренности — и разразился развалъ.

* * *

Тѣмъ не менѣе надо сказать, что въ общемъ до войны шелъ процессъ вытѣсненія явленій распада гуманитарной области, процессомъ самоувѣренно крѣпнущаго строительства въ области объективной. Упадочныя явленія отраженной литературно словесной культуры уступали мѣсто назрѣвающей бодрости объективно техническаго строительства. Пожалуй, девяностые годы были въ этомъ отношеніи годами кризиса. Художественно-культурное въ широкомъ смыслѣ слова упадочничество не только просто кончалось само собой, но изъ гущи жизни стали выкристаллизовываться новые жизненные и духовные образы, конгеніальные технической культурѣ. Вмѣстѣ съ тѣмъ стала отступать и традиція гуманистически-отраженной словесной юридической образованности изъ своего послѣдняго могучаго оплота — изъ воспитанія подростающихъ поколѣній. На мѣсто ритора сталъ выдѣляться строитель.

Трудно учесть послѣдствія этого переворота, замѣны слова дѣйствіемъ въ воспитаніи и традиціи. Ибо отличіе ихъ заключается въ томъ, что слово не однозначно связано съ реальностью, дѣйствіе же — однозначно, другими словами, слово (и вся система, на немъ непосредственно основанная — литература во всѣхъ ея разновидностяхъ, идеологія и пр.) можетъ соотвѣтствовать дѣйствительности и можетъ ей не соотвѣтствовать, можетъ быть и правдивымъ и лживымъ. Дѣйствіе — лживымъ быть не можетъ, ибо тогда его незачѣмъ и осуществлять. Слово сохраняетъ смыслъ, оказываетъ воздѣйствіе — напримѣръ на надежды, на эмоціи, на страхъ и вожделѣніе — и тогда, когда оно дѣйствительности не соотвѣтствуетъ, когда оно лживо. Техника, когда она не соотвѣтствуетъ дѣйствительности, и вообще не существуетъ. Если аппаратъ не отвѣчаетъ предположенному назначенію, онъ не примѣнимъ, если разсчетъ не оправдывается — онъ отметается. Слово — можетъ дать культуру лжи; орудіе — даетъ неизбѣжно культуру правды. Техника воспитываетъ къ правдѣ, къ честности мысли. Инженеръ можетъ, конечно, быть лжецомъ, какъ писатель — правдивымъ человѣкомъ. Но въ своемъ дѣлѣ лгать инженеру просто незачѣмъ, невыгодно: мостъ провалится, если его разсчетъ не былъ произведенъ въ соотвѣтствіи съ дѣйствительностью, правдиво. Для человѣка слова можетъ быть много соблазновъ отклоняться отъ правды; чтобы оставаться въ ея предѣлахъ правдивымъ, онъ долженъ имѣть внѣшніе къ тому моральные стимулы, страсть къ правдѣ, императивъ правды; само по себѣ слово своей связностью съ безчисленными ассоціаціями чувствъ и мыслей всегда можетъ этими ассоціаціями быть толкаемо на отклоненіе отъ однозначнаго отношенія къ дѣйствительности. Техника же сама толкаетъ техника къ правдѣ. И потому культура слова есть культура возможной лжи; культура техники есть культура необходимой правды.

На глазахъ нашего поколѣнія происходила борьба культуръ слова и дѣйствія, понятыхъ въ этомъ смыслѣ. Первая, полученная по традиціи и наслѣдству отъ предыдущихъ вѣковъ, по содержанію наполнилась гуманитарнымъ содержаніемъ въ широкомъ смыслѣ этого слова (классицизмомъ возрожденія, гуманизмомъ реформаціи, демократизмомъ революціи) и получила специфическую сверхнапряженность въ ново-европейской общественности (соціалистической, демократической, идейнореволюціонной). Но помимо гуманитарнаго общественнаго содержанія культура слова и по другимъ линіямъ продолжала и заканчивала традиціи прошлыхъ поколѣній — индивидуализмъ разлагался въ ней въ импрессіонизмъ, искусство доходило до исчерпанія своихъ старыхъ формъ въ ихъ послѣднихъ видоизмѣненіяхъ, мышленіе проходило стадіи скептическаго и релативистическаго разложенія. Гуманистическая культура одновременно проходила полосу и художественно-культурнаго упадочничества и общественно культурнаго, оптимистическаго и сентиментальнаго максимализма. И такъ какъ это была именно культура слова, то въ словѣ она господствовала и заслоняла отъ воспринимающаго сознанія подлинные процессы жизни. Въ то самое время, какъ въ дѣйствительности росла и напрягалась новоевропейская культура объективнаго строительства и моральнаго героизма — казалось, что торжествуетъ изощренность и исковерканность упадочничества, а вмѣстѣ съ тѣмъ и идеализація частнаго, хотя и массоваго интереса, столь родственная партикуляристическому реализму времени.

Они и дѣйствительно торжествовали, но первая только на поверхности. Внутренніе подспудные токи сметали наслоенія прошлаго, и въ сущности едва ли преувеличенніемъ было бы сказать, что еь начала 20 вѣка стала отметаться культура слова. Упорнѣе нежели гуманистическая форма держалось гуманитарное содержаніе, — общественная идеализація частнаго интереса, которая въ максималистической сверхнапряженности и сказалась во время войны и смуты.

Какъ бы то ни было, культура словесной лжи была уже преодолѣваема культурой технической правды. Идеологія военнаго времени нарушила этотъ процессъ. Оформленіе въ сознаніи ново-европейской современности правды объективно-провѣримаго дѣйствія начиналось, но было сорвано великой войной. Быть можетъ, одно изъ главнѣйшихъ бѣдствій этого срыва въ томъ и заключается, что смыслъ ново-европейской культуры не успѣлъ воплотиться въ четко выявленную духовностъ правды, ему имманентно соотвѣтствующую. И навѣрно въ задачѣ этого воплощенія — величайшій завѣтъ сорванной эпохи. Ея задачей, ея основой и ея орудіемъ былъ человѣкъ; этотъ ея гуманизмъ нашелъ свое историческое выраженіе. Ея методомъ былъ методъ правды, но онъ, господствуя въ ея фактическихъ процессахъ, осознаннаго идеологическаго торжества не получилъ. Идеологія правды — таково оставшееся неосуществленнымъ заданіе ново-европейской культуры.

 

V. ЭПИЛОГЪ

Полна противорѣчія и неразрѣшаемыхъ конфликтовъ была ново-европейская культура; но это свидѣтельствуетъ не объ ея исчерпанности или слабости, а о силѣ и полнотѣ. Ея паденіе безспорно имѣло въ ней же свои основанія, но оно не было предрѣшено для даннаго историческаго мгновенія. Ея содержаніе было глубокимъ и самобытнымъ, и значительнымъ; ея дѣло было сдѣлано, но не додѣлано. Великое, на вѣка не преходящее было создано, но не довершено въ послѣдней чертѣ — въ полнотѣ духовности и культа правды; это даетъ почву для отвѣта на основной вопросъ — объ отношеніи къ сорванной эпохѣ. Дѣти ея и участники, мы ее просто любили, выросши въ ней и съ ней свыкшись. Печаль дѣтей не требуетъ объясненія, но и не претендуетъ на признаніе.

* * *

Но есть въ этой эпохѣ и то, что на признаніе, уже претендуетъ — ея самодовлѣющая значительность. Передъ уходящимъ величіемъ, передъ угрозой его ухода естественно сжимается душа, и ищешь его удержать, боясь разставанія. Что довлѣетъ себѣ, разъ бывъ, въ созерцаніи остается навѣки бывшимъ; ново-европейская культура не только себѣ довлѣла, она стала опорой и неотъемлемой базой для всякой будущей возможной культуры и потому исканіе удержать ее — или что изъ нея еще возможно удержать — есть не только мысль о бывшемъ, но еще и мысль о будущемъ.

Шпенглеръ противопоставляетъ культуры, какъ взаимно непроницаемыя единства: каждая всю себя изъ себя развиваетъ, будучи недоступна другой. Думаю — это не такъ. Нельзя не согласиться съ глубокой правдой подобной концепціи, пока она относится не ко всей культурѣ въ ея цѣльности, а лишь къ ея высшему цвѣтенію. Пускай въ основѣ всякой самобытной культуры лежитъ нѣкое зерно, нѣкая своеобразная интуиція (я не скажу — философскій мотивъ, потому что таковой можетъ не совпадать съ единствомъ культуры въ шпенглеровскомъ смыслѣ); и это своеобразіе отражается на всемъ оформленіи культуръ, создавая ихъ взаимную независимость. Блестяще проведена эта мысль въ богатыхъ анализахъ и сопоставленіяхъ Шпенглера. Но это своеобразіе проявляется тамъ, гдѣ можетъ сказаться культура въ ея индивидуальности, въ специфическихъ произведеніяхъ культурной духовности. Жизнь-же человѣческая не вся проходитъ своеобразно. Если индивидуальность природы вліяетъ на оформленіе культурной духовности, то есть въ природѣ воздѣйствія, одинаковыя вездѣ. Если этническія особенности выдѣляютъ своеобразіе субъекта данной культуры, — то есть въ человѣчествѣ свойства, одинаковыя у всего человѣчества. И если творчество бываетъ своеобразнымъ, то есть дѣятельности, бездна дѣятельностей, подобныхъ у всего человѣчества. Есть общій фондъ одинаковыхъ дѣятельностей, переживаній, испытаній и воздѣйствій — фондъ болѣе или менѣе общей жизненности, основной, необходимой для выживанія и существованія — и только уже надъ нимъ расцвѣтаютъ въ иныя эпохи особыя досужія цвѣтенія; надъ фондомъ общечеловѣчески-необходимаго расцвѣтаетъ индивидуально-культурная роскошь. Перевариваютъ всѣ люди пищу одинаково, голодаютъ и борются съ хищниками, обуреваемы страстью и жаждой; но по разному они строятъ вольныя надстройки своей душевной, а отчасти и общественной жизни. Въ этихъ вольныхъ разрастаніяхъ и сказывается различная духовность; въ томъ общемъ неизбѣжномъ фундаментѣ, конечно, уже включающемъ въ потенціи или въ побѣгахъ и это различіе — заложено общее и связывающее. Если культуры взаимно непроницаемы, то они таковы лишь въ своихъ вольныхъ разрастаніяхъ, не въ своемъ необходимомъ фундаментѣ; да и то благодаря общности, или хотя бы родственности этого фундамента сохраняется и возможность нѣкотораго проникновенія и въ чуждыя высшія индивидуализированныя цвѣтенія. Какъ бы то ни было, фундаментъ этотъ общій и обща и преемственна его разработка. Если культура высшая — примѣрно искусство, философія, нравственность — но не только они, а и отдѣльныя другія области — не переходятъ изъ культуры въ культуру, а развиваются въ каждой заново изъ ея основъ, то необходимыя, неотъемлемыя основы жизни, болѣе или менѣе общія для человѣчества, преемственно отъ культуры къ культурѣ передаваемы. И добытое въ одной переходитъ въ нѣкоторой степени по наслѣдству къ слѣдующимъ, какъ твердое достояніе человѣчества. И даже то, что я назвалъ высшими сферами, цвѣтеніями — индивидуальное и неповторимое — опадая на носящую ихъ почву и разлагаясь въ ней, оплодотворяетъ ее, оставляя въ ней свои слѣды, хотя бы слѣды своего разложенія, — тѣмъ также входя косвенно въ преемственное достояніе человѣчества. И въ этомъ смыслѣ культуры значительны не только тѣмъ, что онѣ изъ себя представляютъ, но и тѣмъ, что онѣ вносятъ въ незыблемо накопляющееся достояніе человѣчества, что они даютъ для всякой возможной будущей культуры.

Въ этомъ отношеніи надо сказать, что культура тѣмъ болѣе даетъ для послѣдующихъ, чѣмъ глубже она по своему претворяетъ жизненную основу человѣческаго существованія. Обращенная только въ высь, культура, какъ бы она ни была блистательна, можетъ изойти въ этомъ устремленіи безъ соприкосновенія съ послѣдующими; обращенная на свою подпочву, она подготавливаетъ и почву для другихъ. Культура ново-европейская благодаря своей реалистической устремленности на объективное строительство второй природы — полнѣе другихъ претворяла самую основу человѣчества, его среды и его жизни, и потому болѣе всякой другой стала — должна, или можетъ стать, предпосылочной для всякаго дальнѣйшаго протеченія человѣческой жизни, въ какихъ бы культурныхъ формахъ оно впредь ни происходило. Философскія концепціи могутъ забываться и вновь возникать, художественныя формы становятся малопонятными и невоспринимаемыми, но изъ культуры въ культуры тщательно и любовно переносились и способы обработки земли и обжиганія утвари, и постройки зданій, даже астрономическаго дѣленія года, и неотмѣнимые первоначальные символы художественной и религіозной мысли, — пока не восполнялись болѣе подходящими для новыхъ временъ, обогащаясь новыми основополагающими достиженіями. Едва ли еще много другихъ эпохъ столь глубоко и значительно претворили этотъ фундаментъ общечеловѣческой жизни, какъ ново-европейская. Поэтому она и побѣдила міръ; поэтому только черезъ пріобщеніе къ ней и шли народы — далекіе и чуждые западной Европѣ — къ расцвѣту и мощи; поэтому она и въ будущее можетъ, должна вложиться болѣе всякой другой.

Но вложится ли? Такова возможность и заданіе, будетъ ли таковымъ и осуществленіе? Если вѣрно, что культура даже внѣшняя есть духъ ее пронизывающій, то съ подрывомъ духа падаетъ и культура. Гдѣ то ослабѣетъ или сорвется духовное напряженіе — и незамѣтно и по неизвѣстнымъ путямъ станутъ съ перебоями дѣйствовать машины, нарушаться обязанности; въ лабораторіяхъ будутъ менѣе точно производиться опыты, чиновники менѣе честно исполнять свои обязанности, изобрѣтатели перестанутъ изобрѣтать и виртуозы слабѣе исполнять менѣе совершенныя произведенія. Духъ культуры погаснетъ, ея машина застопоритъ по внѣшне незамѣтнымъ причинамъ. — Вотъ почему сейчасъ отстаиваніе европеизма и его закрѣпленіе — есть отстаиваніе и облегченіе и будущихъ культуръ.

* * *

Но есть въ переживаемомъ историческомъ мгновеніи и еще другая знаменательная черта. Культуры, исчерпывающе выявляющія опредѣленную идею, повторны въ исторіи, но повторяются рѣдко съ неопредѣлимыми перерывами. Для выработки подобной культуры требуется особое стеченіе обстоятельствъ рѣдкихъ и еще рѣже сочетающихся во времени. Какъ въ личныхъ свершеніяхъ, но въ гораздо болѣе напряженной степени, — здѣсь требуется исключительная удача. Каждая цѣльная и великая культура длительно собирается, назрѣваетъ и срывается, пока гдѣ либо находитъ, наконецъ, возможность осуществленія. Она всегда счастливое исключеніе, хотя, конечно, на протяженіи тысячелѣтій такихъ счастливыхъ исключеній набирается не одно. Во всякомъ случаѣ едва ли бывалъ или представимъ случай, чтобы одна эпоха цѣльной культуры смѣнилась другою такою-же. Всего естественнѣе ожидать, что на смѣну разбитой цѣльности идетъ полоса — неопредѣленной длительности, гдѣ обломки прошлаго нагромождаются вмѣстѣ съ зародышами разнаго возможнаго будущаго, разсѣянныя пытанія съ разрозненными обрывками. Разбитый стиль смѣняется безстильностью; разбитый космосъ не претворяется въ новый космосъ, а уступаетъ мѣсто хаосу, «Средневѣковье» есть неотъемлемая формальная категорія неизбѣжнаго промежутка между двумя самобытными культурными эпохами (хотя фактически примѣняется этотъ терминъ иногда не къ самому промежутку, а къ слѣдующей за нимъ новой культурѣ). Если вѣрно, что подорвана вѣками подготовленная, самобытно значительная, и глубинно цѣльная культура — это значитъ что предстоитъ періодъ разнобоя, упадка и потемѣнія; что мы стоимъ передъ обрывомъ; новые свѣты нѣкогда возгорятся въ окутывающемъ мракѣ; новые космосы отстроятся въ должный — невѣдомый — часъ. Ихъ подготовятъ поколѣнія, о нихъ не думающія, устремленныя не на ихъ созиданіе, а на разрѣшеніе своихъ очередныхъ задачъ. Очередная задача въ происходящемъ и, вѣроятно, продолжающемся крушеніи — бережное цѣненіе уже достигнутаго при непрекращающемся стремленіи къ еще достижимому. Въ этомъ не только самоуваженіе и любовь къ своей уходящей жизни, признаніе ея глубинной самоцѣнности, въ этомъ не только вѣрность себѣ, — въ этомъ и заботливость о нѣкогда грядущемъ творчествѣ, какъ она единственно возможна до его наступленія. Въ этомъ единственная борьба съ распадомъ, возможная до появленія новыхъ завязей, новой творческой полноты.

* * *

И наконецъ, если бы даже это и не было такъ, если бы въ этомъ было одно самообольщеніе, — символомъ писателя нашихъ дней останется образъ того телеграфиста, который на безнадежно погружающемся въ пучину «Титаникѣ», въ захлестываемой волнами кабинѣ не отходилъ отъ своего безпроволочнаго аппарата, разсылая въ пространство, можетъ быть и пустое, вѣсть о гибели и призывъ къ спасенію.