CUI BONO? (кому это нужно? в чьих интересах? лат)

повесть о трагедии Гуш Катифа, в августе 2005 года

Кфар-Даром,17-ое августа, 2005 год. 5,45 утра.

В это утро не петухи разбудили Кфар-Даром, а почтальон Бенци, который, перебегая от домика к домику, размахивал свежим номером газеты и надрывным, срывающимся голосом кричал: «Люди, завтра конец света!..»

И тут началось.

* * *

По утрам мучительно досаждали старые раны, однако, когда перед домом полковника в отставке Амира Шаца собралась толпа поселенцев, он, заставил себя подняться из кресла и, старательно погасив на лице гримасу боли, вышел на террасу.

«Это надругательство…»

«Над нашими сердцами…»

«Над нашими руками…»

«Над…»

«Над…»

«Над…»

«Теперь…»

«У нас нет больше прав оставаться в своём доме?

«Мы бесправные?»

«Мы потеряли наши права?»

«Завтра…»

«Почему?..»

«Не молчи, полковник!»

В этот час рослый, крепкого сложения полковник (когда-то побеждавший в состязаниях по триатлону) внезапно ощутил себя лишённым жизненных соков, а колюче-пристальные и испуганно-выжидающие взгляды поселенцев вызвали в нём отчаянную тоску и бессилие. Мысли в голове неудержимо путались, и впервые за всю свою жизнь он показался самому себе жалким, беспомощным, отверженным стариком:

«Мы НУЖНЫ здесь… ОЧЕНЬ НУЖНЫ… – говорил ты тогда. – Ведь мы – граница, а позади нас – страна…»

«Страна уважала нас, да и мы себя тоже…»

«До нас птицы здесь не пели, трава не росла».

«Помнишь, полковник?»

«А теперь…»

«Поимели нас…Со спины…»

«Сейчас мы кто?»

«Не молчи, полковник!».

«Ты не должен молчать!»

Лицо полковника, будто поверхность древнего сосуда, покрылось серовато-землистым цветом, и было грустно от мысли, что люди, которые стояли перед ним теперь, ещё недавно смотрели на него не так, совсем не так…

«Не должен… Должен… Должник… Долг…» – грудь полковника, вопреки прилагаемым усилиям унять буйство дыхания, продолжала непослушно вздыматься, будто что-то толкало её изнутри наружу. За долгие годы службы он усвоил, что Долг – это беспрекословное исполнение Приказа, Воли, но в это утро его охватило сомнение. «Чьей Воли? Моей? Чужой?» – думал он. Пересохло в горле, онемел язык, и, заметив на растерянных лицах поселян красноватые бугорки под глазами, он вдруг ощутил, как всё его существо объяла крайне редко испытываемая им тревога.

В последние сутки полковник жадно слушал телевизор, внимательно просматривал газеты, но, в конце концов, от телевизора его воротило, а от газет тошнило; всё услышанное и прочитанное он с раздражением отметал прочь, убеждая себя, что Это не случится, что Этого быть не может.

«Ты позвал нас сюда, и мы за тобой пошли…»

«Тогда нас называли замечательными парнями, а теперь…»

«Как назовут нас теперь?»

«А может, то, что собираются проделать с нами теперь, тоже НУЖНО, ОЧЕНЬ НУЖНО?»

«Не молчи, полковник!»

Полковник молчал, досадуя на вдруг охватившее его состояние растерянности и беспокойства. Проникшая в затылок острая боль сверлила, давила, истязала.

«Я не должен молчать?.. Но голова бастует…Моя голова… Может, это к засухе или к чему-то ещё?..» – затравленным, потухшим взглядом смотрел полковник на поселян, на их поникшие плечи, встревоженные лица, вслушивался в звучание коротких выкриков, напоминающих стоны раненых.

На прошлой неделе, пряча глаза, лейтенант Лотан Шац прошептал: «Отец, рано или поздно Это случится!..»

«Завтра… – кричали люди. – В газетах пишут, что завтра…»

«Зачем, – рвалось с дрожащих губ учителя Ривлина, – зачем десятки лет я рассказывал детям о «стойкости», «мужестве», «переднем крае», если сегодня кому-то понадобилось увидеть во всём этом нечто лишнее и нелепое? Кому, скажи, нужно, чтобы старый учитель ощущал себя лгуном? Зачем лишают меня памяти? Зачем казнят унижением? Зачем мне жизнь, отравленная анемией совести? Скажи, полковник, зачем?»

Полковник молчал.

Люди руками молотили воздух.

«Не молчи, полковник!»

Небо над Кфар-Даром повисло синее, нежное, а в небе солнце – неприязненно-жгучее.

Не в силах унять досадную тоску от ощущения собственного бессилия и сковавшего тело оцепенения, полковник поморщился; единственное, на что он был в эти минуты способен, это стоять безмолвно, бессмысленно шевелить губами и невидимым, отрешённым взглядом смотреть на вопрошающе-испуганные лица односельчан.

«Выходит, тогда мы напрасно?..»

«Не молчи, полковник!» – глаза людей, десятки лет признававших в нём своего вожака, были наполнены нескрываемым раздражением.

«Неужели ты перестал видеть?»

«Нет!» – хотел ответить полковник.

Не ответил. «Как объяснить этим людям?..» В памяти всплыли слова французского лётчика: «Зорко одно лишь сердце. Самого главного глазами не видишь».

Выступив из толпы, обычно сдержанная портниха Малка, громко выкрикнула: «Зато Бог на нашей стороне!» – и тогда люди, не сговариваясь, разом ступили на тропинку, ведущую к дому поселкового раввина Иосефа.

Полковник с горечью смотрел то на небо, то на удаляющиеся спины поселян. Мутная пелена заволокла глаза. Хотелось выкрикнуть: «Этого быть не может!.. Это – недоразумение!» Не выкрикнул. А когда пелена с глаз опала и вернулась острота зрения, на лужайке он увидел лишь одних кошек, которые в недоумении смотрели на мир влажными остановившимися глазками.

«Ты-то чего?» – спросил полковник, наклонившись к котёнку, который судорожно встряхивал алым ушком и роптал про что-то жалобное, тоскливое.

Котёнок, должно быть, смутившись, отвёл взгляд в сторону.

«Нет, – решил полковник, – кошки не жалуются. Кошки – не люди…»

* * *

Беер-Шева, 16-ое августа, 10.00.

Человек в чёрном одеянии сказал: «Подсудимый, вам предоставляется право последнего слова».

В груди Виктора шевельнулся холодок. «Последнее слово…» – поднявшись со скамьи подсудимого, Виктор спокойно, подчёркивая чувство собственного достоинства, взглянул на серебряный герб Израиля и потребовал, чтобы подали кипу. Судья, сморщив бледные щёчки, кивнул приставу, и тот послушно подошёл к стеклянному шкафчику, достал из него белоснежную, обшитую золотыми нитками кипу. Бережно возложив кипу на голову, Виктор поклонился и судье, и приставу, а потом, выпростав кверху обе руки, негромко, но, чётко выговаривая каждое слово, произнёс: «Пробудись и поднимись для суда моего, Бог мой и Господь мой, чтобы заступиться за меня!»

Тишину нарушил одинокий вздох, и вслед за ним по залу пробежал торопливый, сдавленный шёпот: «Теиллим… Теиллим… Он читает Теиллим…»

…Разумеется, никто из присутствующих в зале суда не мог предположить, что эту же молитву Виктор произносил и две недели назад, когда его поместили в камеру следственного изолятора. В ту ночь в камере их было двое: он, студент Беер-Шевского университета, и Цвика, сантехник из Кирьят-Гата, которому в драке с двумя подростками не удалось разумно рассчитать силы, в результате чего, один из парнишек недосчитался зуба, а другой – трёх пальцев.

Вентилятор в камере не работал, и, громко сокрушаясь по этому поводу, Виктор горестно качал головой, в то время, как сантехника настойчиво донимала мысль о том, что в тюремных помещениях непременно должны водиться крысы.

Сантехник безостановочно бродил по камере, заглядывая во все углы и выясняя у Виктора, не заметил ли тот в их камере присутствие крыс. Виктор сказал, что он не здешний и что данное заведение посещает впервые. В конце концов, утомившись, Цвика прилёг на пол посередине камеры и, издав жуткий стон, подвёл итог проведённой им инспекции:

– Суки!

– Ага! – вяло отозвался Виктор.

– Вот дела-то!

– Ну, да! – Виктор обескуражено взглянул на заросший, безудержно вздрагивающий подбородок сантехника. – Не надо было ломать парню пальцы.

– Так уж получилось. Парни злые оказались. Предельно злые… Я не хотел, чтобы так получилось…

– Ну, да, – заметил Виктор, – так уж получается, если иметь дело со злом.

– Я не хотел, чтобы так получилось, – повторил Цвика. – Эти парни некрасиво отозвались о моих родственниках-поселенцах, а один из них сказал, что поселения Гуш-Катиф никому и на хрен не нужны. Я завёлся… Думаю, это из-за того, что у нас теперь мерзкие времена. Злых развелось…

– Времена бывали мерзкими и раньше. И злые люди бывали… – сказал Виктор.

– А справедливость? – устало спросил Цвика.

– Что с ней?

– Справедливость когда-нибудь выглянет? – пытаясь удержать дрожь, Цвика прижал к подбородку ладонь.

– Обязательно! – ответил Виктор, – Только она задержится лет на сто семьдесят-сто девяносто…

– Вот жизнь-то, а?

– А что жизнь? – с упрёком в голосе проговорил Виктор. – Ты, вон, после своей баталии остался вроде бы живой, а ещё на жизнь жалуешься.

– Потому и жалуюсь, что вроде бы живой; неживые не жалуются… – объяснил Цвика.

Виктор извинился.

– Суки! – пробормотал Цвика, отдохнув. Он поднялся с пола, чтобы отправиться в очередную инспекцию по углам камеры.

– Суки! – откликнулся Виктор и внезапно провалился в дрёму.

Снилось ему, будто страна горит, а в это время пожарники в сверкающих на солнце медных касках, объявив о бессрочной забастовке, раскачиваются на ласковых волнах моря.

Закричал во сне Виктор и проснулся.

– Чего орёшь? – спросил Цвика.

– Так ведь страна горит!.. – стонал Виктор.

– Страна – не солома… – успокоил сокамерника Цвика.

«Не понимает!» – подумал о сантехнике Виктор.

Утром пришёл полицейский с круглыми, как у петуха, глазами и повёл Виктора по длинному узкому коридору.

Оставаясь за дверью, полицейский сказал: «Проходи!»

Если не считать двух стульев и небольшого столика, комната была пуста. Виктор присел на ближний стул, и тогда откуда-то сбоку послышался звук робко открывшейся дверцы. Человек с густыми рыжими бровями и маленьким ротиком на жёлтом лице пересёк комнату неслышными шагами, остановился возле Виктора; какое-то время он оставался стоять в задумчивости, а потом, обойдя столик, безрадостно опустился на скрипнувший, словно всхлипнувший, стульчик.

– Ну? – проговорил ротик. – Как здоровье?

«Учтивый!» – подумал о следователе Виктор и, переведя взгляд на зарешёченное окошко, подумал об Анне, которая осталась сидеть в своей кровати, в то время как он сидит теперь здесь, где, по мнению полстраны, он сидеть не должен.

– Дать Аcamol? – мягко улыбнулся следователь.

– Зачем?

– Голова не болит?

Виктор оторвал взгляд от решётки и скислил лицо.

– Должна болеть? – спросил он.

Следователь поджал губки и, шумно втянув в ноздри воздух, опустил веки. Наступило долгое молчание.

На самом деле, опыт подсказывал следователю, что внезапно прерванная беседа обычно приводит подследственных или в состояние панического страха, или к острому желанию как можно скорее прервать гнетущую тишину и заговорить первыми.

Однако первым заговорил следователь.

– О чём, милый, задумался? – голову следователь повернул под таким ракурсом, чтобы его похожее на розовую лепёшку ухо привлекло к себе внимание непременно.

Виктора ухо привлекло, и он, разглядывая торчащие из лепёшки жёлтые волосики, сообщил:

– О весёлых девочках!

– Вот как! – следователь карандашом постучал по столику. – Это о тех, которые…

– О тех самых…

Вытянувшись в трубочку, губки следователя спросили:

– Шутишь?

«Какой у него малюсенький ротик!» – подумал Виктор и в свою очередь спросил:

– Разве в этом помещении шутят?

– О женщинах на какое-то время забудь! – не поднимая глаза, следователь пошевелил кустиками бровей.

– Забыть?

– Начисто!

– Господи, а ведь так не хочется!..

– Придётся…

Ощутив сухость в горле, Виктор сказал:

– В таком случае буду думать о прохладительных напитках.

– Нет!

– Не думать?

– Нет, родной мой! Ни о чём таком, понимаешь?

В комнате было душно и влажно.

Виктор лизнул губы.

– Мне отвечать? – спросил он.

Следователь поднял утомлённые глаза.

– Отвечать, голубчик, ты обязан!

– Каким же это образом, если не разрешаете думать?..

Следователь укоризненно прошептал:

– Я сказал «ни о чём таком…»

– Так ведь ни о чём другом здесь не думается…

«Гадёныш!» – мелькнуло в голове следователя, а ротик попросил:

– Ты уж, родненький, напрягись, а шутки свои принеси в жертву…

– В жертву? – испуганно переспросил Виктор.

Карандаш снова постучал по поверхности столика, только на сей раз менее угрожающе.

– Наш праотец Авраам, – напомнил, улыбаясь, следователь, – был готов принести в жертву даже родного сына…

– Да-да, припоминаю, – согласно кивнул Виктор. – Действительно, Авраам был готов принести страшную жертву, но ему было легче, ибо знал, кому её приносит…

– Что? – вскинулся следователь. – Что ты имеешь в виду?

Отвёдя задумчивый взгляд в сторону, Виктор пояснил:

– Ни наш премьер-министр, ни президент США, ни даже вы – не очень-то напоминаете Создателя…

Вздрогнув, губки следователя устало осели и, чуть погодя, попросили:

– Попридержи язычок, уважаемый!

Виктор тяжело вздохнул.

– Не получится… – с тоской объявил он. – Разве мыслимо отвечать на вопросы без участия языка?

На лице следователя обозначилось подобие улыбки.

– Мыслимо, сладкий ты мой! – процедил он сквозь зубы.

– Правда?

– Помогу! – прищурив один глаз, пообещал следователь.

«Уж придётся тебе…» – подумал Виктор.

– Итак, – язык следователя, лизнув уголок рта, тут же спрятался, – будь любезен и назови своё имя, фамилию, год рождения, место рождения, место жительства, семейное положение и род занятий.

Задержав задумчивый взгляд на зарешеченном окне, Виктор поймал себя на мысли, что всё сказанное им в этом помещении будет, возможно, впоследствии представлять собою, если не историческую, то, во всяком случае, некую государственную ценность, и, уже не отступая от этой волнующей мысли, решил, прежде всего, покашлять. Сделать это нужно было таким образом, чтобы звучание кашля послышалось следователю как нечто достаточно значимое и весомое, и лишь после этого, Виктор заговорил чётко и взвешенно: «Я, Липски Виктор, родился в 1983 году в Литве, ныне проживаю в израильском городе Беер-Шева на съёмной квартире по улице Ремез 12, квартира 1, холост, студент второго курса философского отделения, а также ночной заправщик на бензоколонке при выезде из города. Раз в два месяца подрабатываю ещё и тем, что сдаю кровь в больнице «Сорока» – врачи полагают, что моя кровь чего-то стоит…»

Внезапно глаза следователя покрылись нежно-задумчивой пеленой, и, почесав карандашом бровь, он спросил:

– Куришь?

– Зачем? – удивился Виктор. – Мне уже не четырнадцать…

– Выпиваешь?

– Если предлагают.

– Стрессы испытываешь?

– Не настолько, чтобы объявлять о них публично.

– Спишь нормально?

– Под утро обычно просыпаюсь.

– В стране сколько лет?

– Достаточно!

– Сколько?

– Порядком!

– Сколько?

– Если вас интересует цифра, то четыре года.

– Кто та женщина, которая при твоём аресте сидела в кровати?

– Это Анна. Она сирота. В прачечную, где она работает, я сдавал бельё. Вначале Анна поглядывала на меня издали, а однажды позвала к себе.

– Из жалости?

– Я не спрашивал – пошёл с Анной, и всё тут… Разумеется, пошёл при условии, что буду выплачивать квартплату. Ровно в полночь я звонил с бензозаправочной станции. «Что нового?» – спрашивал я; в ответ Анна говорила: «Обожаю по-прежнему!»

– А ты её? – губки следователя искривила едва заметная усмешка. – Девушка тебя обожала, а ты её?

– Не знаю…У Анны я пожил два месяца, пожил бы ещё, если бы ваши люди не изъяли меня из Анниной постели; ваши люди, как я понял, посчитали, что тюремная камера мне более подходит…

– Разве не так? – ласково спросил следователь.

– Никак не иначе… – так же ласково ответил Виктор.

Следователь помолчал.

– Говоришь, два месяца? – спросил он потом.

– Неполных… Иногда я отлучался…

– К своему дяде в Кфар-Даром?

– Верно!

– К полковнику?

– Вы знаете полковника?

– Здесь, мой хороший, вопросы задаю я!

– Ну да, здесь – вы!

Вытянув шею, следователь понюхал воздух.

– Страна нравится? – спросил он.

– Иногда очень, иногда не очень!

– А как обычно?

– Обычно – средне…

Следователь понюхал воздух ещё.

– Что ж тебе, голубок, не достаёт, чтобы страна нравилась «очень»?

– Позвольте, я подумаю.

– Если недолго…

Виктор подумал недолго.

– Не достаёт падающего на знойную землю снега, – сказал он. – Что же до остального, то тут всего даже с излишком…

Следователь задумчиво улыбнулся.

– А в свою Литву вернуться хочешь?

– Иногда хочу, только она не моя… И потом…

– Что, моя прелесть, что «потом»?

– Всё, что было моим там, я захватил с собой сюда: память о моих улицах, моей школе, моих друзьях, моих далёких предках, которые в той земле…«Иерушалаим ин Лите»…

– Ну да, ну да… А я – коренной иерусалимец!

Виктор виновато опустил голову.

– Солнышко, не смущайся, – сказал следователь. – И в Литве встречались достойные люди. Например, музыку Чюрлёниса знает весь мир… Её, я думаю, и сегодня исполняют в его родном Домском соборе…

– Исполняют. Только Домский собор в Риге, а Чюрлёнис жил в Каунасе.

– Не путай меня! – следователь посмотрел на Виктора остановившимся взглядом. – Тот Чюрлёнис, который жил в Каунасе, тот был художником, а не музыкантом. Между прочим, поговаривали, что он был странной, даже мифической личностью, и в его доме было полно чертей. Представляешь, чертей!..

– Это точно! Я сам видел… Помню их…

– Чертей? – осторожно спросил следователь.

«И тебя не забуду», – подумал Виктор.

– Их самых!

– А раввина Иосефа?

– Что раввина Иосефа?

– С ним встречался, общался?

– Бывало, что беседовали…

– О чём, голубчик? – проговорил следователь, придав своим словам подчёркнутую мягкость.

Виктор отвёл глаза, про себя проговорил: «О козьем молоке!»

– Со мной поделиться не хочешь?

«Как же, очень хочу!» – продолжил разговор с собою Виктор, а вслух спросил:

– Зачем вам?

Следователь вдруг поднялся, прошёлся по комнате и, зайдя к Виктору за спину, весело заметил:

– А как же я обнаружу чёрный ящик?.. Как, так сказать, Cui bono, выявлю?..

– Понял! – сказал Виктор. – Принимаете меня за потерпевший аварию самолёт…

«Вроде того!» – вернувшись на место, подумал следователь.

– Так о чём вы беседовали с раввинов Иосефом? – спросил ротик.

Виктор сообщил:

– Раввин сказал, что я, как и многие другие «оранжевые» парни, ему крепко симпатичен, но при этом он сокрушался по причине того, что я слишком долго петляю в поисках выхода на дорогу Достойного. «Как ты можешь, проходя мимо храма в Кфар-Даром, не замечать его?» – спрашивал он.

– Очень любопытно! А что отвечал ты?

– Я обещал обдумать упомянутый раввином маршрут непременно.

Спина следователя вдруг выразительно выпрямилась, а взгляд, нацеленный на поиск «чёрного ящика», стал ещё острее и нетерпеливее.

«Ну, вот, – решил Виктор, – теперь он примется выяснять, не страдаю ли я плохим пищеварением, хроническим насморком, воспалением дёсен, плоскостопием, эпилепсией, запором, приступами меланхолии, молюсь ли я перед сном и чищу ли после еды зубы?»

Но следователь спросил совсем про другое:

– А не сложилось ли у тебя, голубь, впечатление, что раввин Иосеф прибирает людей Кфар-Даром себе к рукам?

Виктор округлил глаза.

– Мне показалось, что раввин Иосеф вполне удовлетворён тем, что у него есть его Бог…

– Ну да, ну да, – пряча глаза, пробормотал следователь, но… – А ты не мог бы попытаться заставить себя размышлять более глубоко?..

– Более глубоко – это как? – спросил Виктор.

– Более глубоко – это когда напрягают мозги, – пояснил следователь. – Напрягать мозги порой приходится… И тебе придётся!..

«Фигу тебе!» – подумал Виктор и вслух сказал:

– Буду стараться!

Следователь одобрительно причмокнул губками.

– Умница! – сказал он ласково и добавил: «Твое преступное поведение возле ворот Кфар-Даром я попытаюсь переквалифицировать, то есть, высказать мнение, что избранное тобою действо было не столько преступным, сколько, скажем, некоей необдуманной шалостью…»

– Вы попытаетесь? – вскинулся Виктор. – Правда?

– Истинная! – улыбнулся следователь. – А что тебя смущает?

Задумчиво разглядывая широкие густые брови следователя, Виктор поделился своими познаниями из философии:

– Некий древний китаец заметил, что «истинная правда» на самом деле похожа на её отсутствие!»

– Китаец? – спохватился следователь.

– Китаец!

– Заметил?

– Да, а что?

– Вряд ли китаец мог…Заметить что-либо глазками-щёлочками?

– Ясно!

– Что?

– Ясно, что вы-то нисколько не китаец!

– Вот именно! Я-то заметить могу…

«Можно-нельзя» – с детства знакомые слова. Учиться на отлично – можно, но поступить на журналистику в МГУ – нельзя… Управиться с чьим-то капризом – можно; со своим – нельзя… Появиться на свет без родителей – нельзя: жить на свете без родителей – можно… Кому-то проезжать на красный свет – нельзя; а кому-то можно… Тосковать по погибшим родителям – можно, а погибшим родителям по тебе – нельзя… Призывать людей селиться в песках Газы – можно, а потом, оказывается – нельзя…»

– Моя версия, – продолжил следователь, – может выглядеть примерно такой: «В ту минуту, когда солдаты армии обороны Израиля пришли передать решение правительства об эвакуации поселенцев с территории Гуш-Катиф, тебя обнаружили лежащим вдоль ворот Кфар-Даром. Ты лежал на голой земле и, не позволяя солдатам пройти, наигрывал на губной гармошке какую-то печальную вещицу этого…

– Шопена! – подсказал Виктор.

– Ну, да! – с натугой проговорил следователь и поджал губки.

Наступила тишина.

«Уснул», – подумал о следователе Виктор и прошептал:

– Отрывок из второй сонаты си-бемоль минор.

Следователь приподнял бровь.

– Так называемый «Похоронный марш» – уточнил Виктор и, чтобы вывести следователя из состояния задумчивости, немного покашлял.

– Зачем ты это… – вдруг подняв голову, спросил следователь. – Зачем «похоронный»?

Виктор пояснил:

– В знак выражения скорби и печали.

– Скорбь и печаль?

– Похороны вызывают скорбь…

– Похороны? – обомлел следователь. – Какие похороны?

– Разве солдат послали не для захоронения Кфар-Даром?

Бровь следователя опала, а ротик сказал:

– Ошибочно, голубчик, анализируешь…Ошибочно…

Изобразив на лице испуг, Виктор упавшим голосом спросил:

– Такое излечимо?

– Не лечатся лишь болезни… – послышался ответ.

Виктор облегчённо вздохнул, а следователь недовольно засопев, предложил:

– Для тебя же, хороший мой, будет лучше, если прислушаешься к тому, что говорю тебе я. Ты вот подумай!..

Виктор подумал и пообещал поступить как лучше.

– Так вот, – следователь перевёл взгляд на свисающую с потолка лампочку, – заметив приближающихся к воротам солдат, тебя, голубчик, охватило свойственное порядочному гражданину позитивное волнение, вследствие которого у тебя внезапно подвернулась нога. Не в силах самостоятельно подняться, чтобы поприветствовать воинов, ты, лёжа на земле, корчился от боли и с досады выкрикивал ужасно нехорошие слова; и тогда солдаты, бережно приподняв тебя с земли, перенесли в машину с надписью «Polic». Ну, а Polic в свою очередь не менее любезно доставила тебя, драгоценного, к сидящей в постели девушке по имени Анна. Всего лишь это…

Виктор прикусил губу.

– Я говорю правду? – задержав взгляд на побелевшей губе Виктора, ухмыльнулся следователь.

Виктор губу освободил:

– Ну, да! Только любопытно – какую из них?

Глаза следователя беспокойно забегали, ротик поинтересовался:

– Разве правда бывает не одна?

– Две, – сказал Виктор. – Одна – та, что у всех на слуху, а вторая – та, что вслух не произносится.

– Зря ты так… – укоризненно заметил следователь. – Я помочь пытаюсь…

– Одной из правд?

– Одной из версий. А ты, родненький, используй её… И помоги следствию изложением фактов.

– Правдивых?

– Только!..

Виктор принялся излагать:

– После того, как машина Polic доставила меня к Анне, мы провели вместе ночь, а под утро появились люди из Polic и сказали, чтобы я одевался и следовал за ними. Оставив сидящую в постели Анну, я оделся и последовал за ними. По дороге один из людей Polic много смеялся, уверяя меня, что тюремная камера мне больше к лицу, нежели комната Анны.

– Хватит, сладкий мой, ты лучше скажи, зачем ты отмочил Это?..

«Милый вопросик!» – подумал Виктор, и проснувшийся в нём студент-философ проговорил:

– Следствие вытекает из причины…

– Вот-вот, – приободрился следователь, – необходим, так сказать, мотивчик, некий импульс…Именно мотивчик меня интересует…Так сказать, Cui bono?..

Виктор проделал в воздухе неопределённый жест рукой и попросил позволения подумать.

Следователь позволил.

– Порой, – растягивая слова, сказал Виктор, – я ловлю себя на невыносимо сложном труде заставить себя поверить в то, во что не верю… Даже в том случае, когда мой уважаемый дядя пытается убедить меня, что так НУЖНО…НУЖНО ОЧЕНЬ… Конечно, я понимаю: веление часа, долга и всякие другие веления…Глупо со всем этим не считаться… Но всё же, когда газеты разъясняют, что меня обманули нехотя, лишь вследствие того, что прежде – Это было НУЖНО, ОЧЕНЬ НУЖНО, я чувствую себя так, будто в мои уши влили стакан уксуса, а когда мне говорят, что зато теперь в Этом больше никакой необходимости нет, то я…

– Короче, редкий ты мой… – перебил следователь. Мышца на его переносице напряглась и застыла. – Излагай короче и, по возможности, яснее… Сосредоточься на мотивчике…Понимаешь?

– Cui bono?

– Ну да… Прошу тебя!

Виктор, понизив голос, спросил:

– Просите или приказываете?

– Прошу! – громко, даже очень громко, сказал следователь.

Виктор молча посмотрел на стаканчик с карандашами, потом на лампочку под потолком.

– Что же ты?

– Я вот думаю, – ответил Виктор, переведя взгляд на губки следователя, – чем ваша просьба отличается от приказа…

– Подумал? – спросил следователь.

Виктор кивнул.

– Вот и отвечай!

– Меня вынудили! – сказал Виктор.

Из груди следователя вырвался удовлетворённо-радостный стон, а торопливые губки пролепетали:

– Ну-ка, ну-ка, а теперь подробнее, голубь ты мой!..

«Подробнее в трудах Жан-Жака Руссо…» – подумал Виктор и сказал:

– Преступник – не я!

Следователь сощурил глаза, энергично потёр ладони и даже чуть привстал с места.

«Кажется, – предположил Виктор, – он собирается спеть что-то патриотическое».

– Разумеется, не ты! – торопливо выдохнул следователь. – На самом деле преступник тот, кто тебя вынудил… Ты же не станешь его поощрять?

– Его – нет! – отозвался Виктор.

«То-то!..» – подумал следователь и, раскрыв ротик, вкрадчиво проговорил:

– И укрывать его тоже не станешь?

– Ни в коем случае… С тех пор, как я понял… – Виктор снова прикусил губу.

– Кто же он? – ласково спросил следователь.

Виктор прошептал:

– Моё правительство… То есть, я считаю, что если правительство десятки лет оболванивало полстраны, то оно…

Следователь побледнел.

Немного выждав, Виктор продолжил:

– А ещё я понял, что политики – это слепцы, указывающие путь незрячим…

У следователя дёрнулся подбородок.

– Так считаешь ты или ещё кто-то? – в голосе следователя послышалась растерянность.

– И я, и ещё полстраны…

– Философствуешь? – определил следователь.

На губах Виктора выступила смущённая улыбка.

– Мы с вами лишь размышляем, не так ли?

Следователь голову опустил.

«Смутился!» – решил Виктор.

– Ну, да, размышляем, – сказал следователь, – только каждый из нас по-разному…. – О чём же ещё беседовал с тобой раввин Иосеф?

– В основном о том, кому Создатель симпатизировал более: Аврааму или Моисею?

Следователь страдальчески сморщил лицо, зябко поёжился и усталым движением руки указал на дверь.

Виктор поднялся со стула, спросил:

– Думаете, солдаты решатся штурмовать Кфар-Даром?

Следователь молча кивнул на дверь.

– Я тоже хочу понять Cui bono? – доверительным тоном проговорил Виктор.

До двери оставалось три-четыре шага, когда следователь выкрикнул:

– Лучше бы ты подумал над тем, чем займёшься дальше?

Виктор обернулся.

– Буду жить! – сказал он. – Если позволите…

Дверь открылась. В коридоре ждал полицейский…

…После молитвы Виктора, в зале суда выступили прокурор, адвокат и три свидетеля, а в конце заседания, сморщив щёчки и повернув голову к подсудимому, торопливо поднялся со своего кресла судья. В его взгляде не было ни жалости, ни презрения, ни сострадания, ни даже интереса. Сухим, чуть трескучим голосом, он зачитал вердикт, смысл которого сводился лишь к одному: «Пускай убирается!»

Виктор ощутил, как его мозг закипает от сладостной мысли: славная судебная система Израиля посчитала необходимым решительно заняться им, а то, что в результате вышел конфуз, так ведь не секрет, что именно небольшие конфузы как раз и характеризуют великие государства.

Вернув позолочённую кипу приставу, Виктор повернул голову к судье и сдержанно, не очень громко похлопал в ладоши, потом низко поклонился полицейскому, открывшему перед ним боковую дверь, и поспешил к женщине, которую две недели назад оставил сидящей на постели.

* * *

Беер-Шева, 16-ое августа, 11.40.

– Как ты? – спросила Анна.

– Подустал и, вроде бы, состарился… – ответил Виктор.

– Как это? – изумилась Анна.

– Бывает…Иногда случается преждевременная смерть, а иногда – преждевременная старость… А как ты?

Анна сидела в кровати, близкая, жаркая, светлоокая и рассеянно слушала телевизор. Кивнув на экран, она сказала:

– У меня от всего этого болят мозги.

Виктор возмутился:

– Срам-то какой! Антинаучный феномен! Сам по себе мозг боли никак не испытывает…

Анна обиделась.

– Откуда тебе знать?

– Об этом знают даже врачи… – Виктор стал разглядывать голые плечи Анны.

– Не понятно, – сказала Анна, продолжая смотреть на экран, – о чём это они говорят.

– Они не говорят, а лгут, а я спросил: «Как ты?»

Анна встряхнула головой.

– Что я должна сказать?

– Скажи, что у тебя всё в порядке!

– У женщин «всё в порядке» не бывает! И вообще…Если эти, что в телевизоре не могут, тогда объясни мне ты, что вокруг нас происходит?

Виктор поцеловал Анну в плечо.

– Происходит не у нас… – сказал он. – Происходит в Пакистане, в Латвии, в Венесуэле, а тут – как обычно… Самоистязание карликовой державы…

Анна выключила телевизор.

– Ты не звонил… – сказала она. – Две недели ты не давал о себе знать…

– Я помнил о тебе…

– Не утомился помнить?

– Нисколько!

– Тебе можно верить?

– Меня загнали в камеру с каким-то сумасшедшим…

– А ты?

– Что я?

– Ты разве иной?..

– Считаешь меня сумасшедшим?

– Судя по твоему поведению в Кфар-Даром, то…

Пожав плечами, Виктор отвернулся.

– Что уж там… – сказал он. – Это – как играть в баскетбол: не передал мяч другим, будь добр, бросай в корзину сам…А попал в кольцо или нет – ответственность на тебе…Когда солдаты приблизились к воротам с требованием, чтобы поселенцы готовились убраться из своих домов, во мне восстал бес. Я почувствовал, что готов взорвать и несчастных солдат, и самого себя…

– Баскетбольным мячом?

– Нет, не мячом…

– Может, своей губной гармошкой?

– Нет, Анна, разве гармошкой взорвёшь?..

Анна устало улыбнулась.

– Было чем взрывать?

– Нет, но очень хотелось…

– Тебе сколько лет?

– Двадцать три, а что?

– Прожил полжизни, а такой осёл! – объяснила Анна.

– Я очень не хотел, чтобы солдаты…

– И тогда ты сам решил бросить в корзину мяч?..

– Я достал из нагрудного кармана губную гармошку.

– Осёл!

– Я?

– Ненормальный!

– Это законно!

– Что?

– Нет такого закона, обязывающего человека быть нормальным, если он ненормальный. Но клянусь – я не специально…

– Что ты не специально?

– Я ненормальный – не специально…

– Сумасшедший!

– Прежде ты не говорила такое…

– Прежде я не понимала, что… Ты пропадёшь… Рано или поздно, ты плохо кончишь…

Виктор промолчал.

– Пропадёшь… – повторила Анна.

– Ты так думаешь?

– Те, кто не знают, как жить, в конце концов, пропадают…

– Ты знаешь, как жить?

– Луна…

– Что?

– Жить надо, как луна, которая бесшумно скользит себе в серебряном окружении звёзд, не догадываясь, что к утру погибнет…

– Как луна не смогу, – сказал Виктор. – Поздно!.. Кое о чём я уже догадываюсь…

– Теперь тебя вышвырнут из Университета?

– Могут…

– Вот как? И кем же ты станешь тогда?

– На какое-то время другим…

– «Другим» – это как?

Виктор пробормотал что-то невнятное.

– Сказал какую-то гадость? – предположила Анна.

– Может, сказал… – отозвался Виктор. – В моей голове всего лишь три извилины…

– Три?

– Три.

– А сколько должно быть?

– Четыре.

Анна посмотрела на Виктора очень долгим взглядом.

– Отчего бы, – прошептала она, – отчего бы тебе не остаться таким, каким был прежде?

– Как луна не смогу, – повторил Виктор. – После того, как кое о чём догадываюсь…

– Раньше ты умел не догадываться, – сказала Анна.

– Раньше не догадывалось полстраны…

– Но…

Виктор развёл руками.

– Возможно, – сказал он, – я ещё переменюсь. Медики говорят, что организм человека обновляется каждые семь лет. Правда, в какую сторону, лучшую или худшую, они не говорят…

– В худшую – не получится, – заметила Анна, – иначе это не будет считаться переменой. Боюсь, что…

– Виктор потребовал:

– Немедленно сплюнь! Когда чего-то боишься, то это «чего-то» случается непременно…

Анна торопливо отвернулась, сплюнула. Через минуту сказала:

– Всё равно страшно.

– Тогда сплюнь три раза.

– Три раза?

– Можно больше…

– Ты в это веришь?

– Конечно!

– А я нет …

– Надо веровать!..

– Кто тебе такое сказал?

– Господь Бог нас призывает…

– Он – не в счёт!

– Как это не в счёт?

– Он – заинтересованное лицо.

– Он мой приятель… Мои приятели вне подозрений!

– Прошу тебя!

– О чём, Анна?

– Будь осмотрительней… Сделай над собой усилие…

– А вдруг утомлюсь?

– Отдохнёшь… По дороге…

Внезапно Виктора охватило чувство тоски. Взглянув на голые ноги Анны, он осторожно предложил:

– Может, слепим ребёночка?

– Как это?

– По известному рецепту…

– Ты имеешь ввиду…

– Вот именно!

Анна рассмеялась. Она смеялась очень громко, и Виктор попросил:

– Уймись!

Анна унялась и сказала:

– В шестой главе «Бытия» сказано: «Истреблю с лица земли людей, которых Я сотворил, ибо Я раскаялся, что создал их».

– Это было минутной слабостью Создателя, – заметил Виктор. – Позже, передумав, Он принялся клонировать людей с ещё более яростным рвением, чем прежде…

– Ты что, совсем охренел? – спросила Анна.

– О-о-о-о-о! – вскрикнул Виктор.

– Что означает это блеянье?

– Прости, пожалуйста, но, так я выражаю наивысшую степень своего восхищения… Кстати, в тюремной камере я обучился слову, которое тоже начинается на «о» и оканчивается на «ел»!

Анна поднялась с кровати, неторопливо прошлась по комнате и спросила:

– Я плохо выгляжу?

– Неплохо!

– «Неплохо» – это как?

Виктор пояснил:

– «Неплохо» – это лучше, чем «плохо»

– Но хуже, чем «хорошо»?

Виктор досадливо поморщился, подумав: «Все мои девушки, как правило, сильно отличались друг от друга, но стоило им обнажиться, как тут же выявлялось их удивительное между собой сходство».

Взгляд Виктора показался Анне странным.

– Что-то не так? – спросила она.

Виктор подошёл к Анне и, заглянув в глаза, взял за плечи. Потом усадил на кровать. Потом уложил. Потом, подумав, что делает совсем не то, что хотел бы делать, посадил снова. Потом решил: «Не понимает она»

– Ответь, пожалуйста! – просила Анна. – Что-то не так?

Виктор опустил голову; в эту минуту он узнал, что к Анне не вернётся.

– Ответь!

Оставив на стуле квартирную плату за месяц вперёд, Виктор отошёл к двери.

– Уходишь? – спросила Анна. – Уходишь вот так?

– А как уходят?

Анна вжалась в постель.

– Тогда иди… – проговорила она.

Покачав головой и подумав «как луна не умею», Виктор надавил на дверную ручку. Его неприятно будоражило. Всякий раз, расставаясь с женщинами, его неприятно будоражило.

* * *

Беер-Шева,16-ое августа 2005 года, 13–20

Горячий воздух налипал на нос и щёки, а на залитые солнцем улицы Беер-Шевы было больно смотреть. На краю тротуара несколько человек ждали автобуса. Виктор заглянул в лица людей, пытаясь обнаружить на них мысли, напоминающие о завтрашнем дне, или хотя бы угадать, кто «наш», а кто «не наш». Ничего Этого лица не выражали. Виктор отступил в тень брезентового навеса над мебельным магазином и суетливым движением пальцев отстегнул на рубашке ещё две пуговицы. «Завтра…» – ни о чём другом, кроме как об Этом, не думалось. «В какой-то сотне километров от Беер-Шевы готовится преступление, – подумал он, – а эти граждане…».

Виктор вышел из-под навеса, убеждая себя, что выражение на людских лицах – это ещё не показатель, зато бегущие по мостовой автомобили с оранжевыми ленточками на антеннах утешали, вызывая в нём радостное чувство и уверенность. «Эти-то – наши…» – Виктор с удовольствием повёл счёт проезжавшим мимо него автомобилям с оранжевыми лентами: один, два, четыре, семь, двенадцать… «Наши – выстоят!» – твёрдо подумал он и в нагрудном кармане потрогал губную гармошку.

«Надо бы сыграть что-нибудь торжествующее?» – решил он.

Передумал.

«Ещё не время…».

«Завтра!..»

Рядом, широко размахивая руками, прошли три парня в чёрных лапсердаках и чёрных широкополых шляпах; они яростно спорили между собой – каждый пытался дать свой комментарий какой-то цитате из священного писания. «У них – ихнее…» – подумал Виктор.

Высокий старик, стоя посередине тротуара, прокричал: «В помощь сиротам!.. Вам зачтётся!..» На старике был серый в тонкую белую полоску пиджак, синие джинсовые брюки и сандалии на босу ногу. В руке он держал жестяную банку, на крышке которой была проделана узкая, но вполне заметная щель.

«Забота о сиротах через щель», – подумал Виктор и опустил пять шекелей.

Впереди мигнул зелёный глаз светофора, но, немного переждав, густо покраснел. Виктор отвёл взгляд. «Зелёный – можно; красный – нельзя. Живём, согласно указаниям светофора…»

На углу, возле лотка с бананами, мужчина, оторвав глаза от газеты, торопливо глядел по сторонам опасливым, растерянным взглядом, а стоящая возле него женщина, безвольно опустив руки, упорно глядела себе под ноги. «Мужчина, должно быть, «из наших», – предположил Виктор, – а она – чёрт знает…»

Со стороны пустыни, таща на себе высохшие апельсиновые корки, пустые пластмассовые банки, обрывки газет, в город прорывался горячий ветер.

Мужчина протёр глаза, его лицо страдальчески напряглось.

«А я тебе говорю, что они не посмеют!..» – сказал он и вдруг, ухватив женщину за плечо, легонько встряхнул её.

«Ты много чего говоришь…» – вяло отозвалась женщина. Она продолжала смотреть себе под ноги.

«Не позволим…», – подумал Виктор и ударом ноги отбросил пластмассовую банку. Та с шумом отлетела в сторону.

«Завтра… – думал Виктор. – Через какой-то десяток часов – настанет завтра…»

За спиной послышался скрипучий голос:

– Развлекаешь себя?

Виктор обернулся.

Остроносая старушка с дряблыми щёчками, вытянув далеко вперёд шею, впилась сердитым взглядом.

– Вроде бы! – признался Виктор.

– Ужас и только! – старушка съёжилась.

– Что? – ошеломлённо спросил Виктор. – Что ужас?

– Всё, что вокруг… – ответила старушка. Присев на выступ тротуара, она закурила.

Виктор оглянулся вокруг, подумал: «Что есть, то и есть…»

У молоденького полицейского он спросил: «Как дела?».

Полицейский поднял глаза.

– Чего тебе?

Виктор свой вопрос уточнил:

– Ты наш?

Полицейский устало вздохнул.

– С головой в порядке? – спросил он.

– А какой сегодня день?

– Солнечный!

– Если день солнечный, тогда в порядке…

Полицейский поперхнулся, вобрав в себя, видимо, лишний глоток воздуха. Отдышавшись, сказал:

– Убирайся!

Лоб Виктора покрылся испариной.

– Не наш… – с тоской проговорил Виктор.

Полицейский невесело посмотрел по сторонам.

– Ты мне? – спросил он.

Виктор тоже посмотрел по сторонам.

– Убирайся! – повторил полицейский.

– Куда?

– В одно место!

– Уже был!..

– Тогда иди в… – полицейский не договорил.

Виктор повернул туда, откуда доносилась музыка.

В крохотном ресторанчике, напоминавшем узкий коридор железнодорожного вагона, стояли три прижатых к стене столика. Виктор сел за тот, который у входа.

«Пиццу с грибами и стакан томатного сока», – попросил он.

Телевизор был настроен на CNN. Показывали охоту в Кении, потом по экрану забегали туристы из Сан-Марино, потом сообщили о курсе доллара, потом представили на обозрение казино Лас-Вегаса, яхты в Эгейском море, длинные чёрные Роллс-Ройсы на международной автомобильной ярмарке, шумную оргию в Барселоне и снова охоту в Кении.

«CNN до нас так же, как нам до CNN», – подумал Виктор и спросил:

– А если переключить?

На другом канале шла передача об эвтаназии, а на следующем – старые снимки из Сербии.

– Американцы бомбят Белград, – сказал человек за стойкой. – Как-то некрасиво!..

– «Некрасиво!» – это всё, что ты можешь сказать?

– А что ещё?

Виктор немного помолчал. Потом сказал:

– Учёные считают, что продолжительное сидение перед телевизором ведёт к слабоумию…

– Понял! – сказал человек за стойкой и, выключив телевизор, вставил видеокассету.

– Кто поёт? – спросил Виктор.

– Я! Старая запись… Ария Жермена из «Травиаты»… Прежде пел в опере города Новосибирска, а теперь, как ты понимаешь, я тут…

«В заднице!» – мысленно договорил Виктор; откусив от пиццы и утерев губы бумажной салфеткой, вслух заметил:

– Весело здесь!

Человек за стойкой покачал головой, убавил звук и, подмигнув обоими глазами, печальным голосом проговорил:

– Теперь, повсюду некрасиво, зато весело…

– Будет красиво! – пообещал Виктор.

Глаза человека за стойкой увлажнились.

– А у меня тоска… – сказал он.

– Тоска? – Виктор сделал недоумённое лицо. – Любопытно, на что она похожа?

– Не знаю, – ответил мужчина. – У тоски нет ни цвета, ни запаха… Тоска – она и есть тоска… Может, я просто недотёпа?

Виктор посоветовал:

– Себя лучше не оговаривать.

– Нет?

– Нет!

– А что лучше?

– Оговаривать других…

Человек за стойкой задумчиво посмотрел на Виктора.

– Боюсь я этой страны, – вдруг сказал он. – Боюсь я здесь, и всё тут…

– Тут весело, – сказал Виктор.

Мужчина покачал головой.

– Кажется, это бездумное веселье оплачиваем не мы… Субсидированная, так сказать, жизнь… А ещё мне кажется, что жить надо не так…

Вытянув шею, Виктор спросил:

– А как – так?

– Иначе… Мой приятель собирается осесть в Штатах. Я его спрашиваю:

– Что хорошего в Штатах?

– Хотя бы тем, что они отсюда далеко, – говорит он.

– А ты как считаешь?

– Я считаю, что там живут славные ребята, только гадость это, что они возомнили из себя циркачей и теперь всем миром жонглируют… И нами, кажется, тоже…

Виктор скосил глаза, надул щёки и немного посвистел.

Жермен продолжал свою арию.

Человек за стойкой стал молча протирать бутылки.

Люди входили и уходили. В основном – мужчины с задумчивыми лицами. Подходя к стойке, они молча выпивали рюмку-другую и возвращались на улицу. Вошёл коротко постриженный мужчина с длинноногой девушкой. Они сели за соседний столик.

Узнав в мужчине поэта Михаила Кренделева, Виктор решил было привстать и поклониться, но вдруг передумал, опасаясь, что его могут неверно истолковать.

– Хотим винцо? – спросил поэт.

– Хотим! – ответила девушка.

– И поговорить о Боге?

– Да, о Боге! – под чёрной полоской юбчонки вздрогнули коленки, а вместе с ними и оранжевый треугольник трусиков.

– Замечательно! – поэт Кренделев откинулся на спинку стула и, запрокинув голову, воскликнул:

– Бог есть любовь!..

Девушка приоткрыла ротик и прерывисто задышала.

– Бог есть любовь!.. – повторил поэт и вдруг, словно подбросив слова в воздух, выкрикнул: «Бог ест любовь!..

На мгновенье девушка замерла, а, придя в себя, попросила:

– Миша, в слове «есть» верните, пожалуйста, на место «ь»!

Лицо Кренделева исказила судорога.

– Пошла вон! – очень громко и очень внятно проговорил поэт. Он посмотрел на девушку так, словно заглянул в холодное дно ущелья, а в ответ девушка посмотрела так, словно вдруг поняла, что со дна ущелья ей уже не подняться.

– Вон! – повторил поэт.

Окаменев, девушка оставалась в ущелье неподвижной и холодной.

– Тогда я!.. – вскочил со стула Кренделев. К выходу он шёл неземной, а, казалось, парящей в воздухе походкой.

Человек за стойкой резко усилил звук, и теперь несчастный Жермен уже не умолял Виоллету оставить Альфреда в покое, а орал на неё во всё горло…

– Не так выразительно! – попросил Виктор. – Позвольте девушке умереть спокойно!..

– Сейчас! – сжалившись над Виоллетой, человек за стойкой кассету убрал.

Подсев к девушке, Виктор представился?

– Я – Виктор! Тебе обещали вино?

– Обещали!

– Нам вино! – сказал Виктор к бывшему оперному певцу.

Вино было кислое и тёплое.

– По Кренделеву с ума сходишь? – спросил Виктор.

– Схожу! – призналась девушка.

– А я нет! – признался Виктор.

– Шутишь?

– Нисколько! Ты живёшь у него?

Девушка покачала головой.

– Моё жильё – мир творчества! – сказала она.

Виктор жильё одобрил, и они молча выпили по рюмке розового муската.

– Думаешь, Кренделев – нормальный? – спросил, наполняя вторую рюмку, Виктор.

– Так ведь он – поэт… – сказала девушка. – Философ Герокрит говорил, что нельзя считать настоящим поэтом человека, находящегося в здравом уме.

Виктор внимательно оглядел девушку. Его будоражило. Всякий раз, когда он знакомился с новой женщиной, его будоражило.

– Что? – девушку смутил странный взгляд. – Приболел?

– Перегрелся! – ответил Виктор, а потом озабоченно добавил: «А ведь и ты тоже неважно выглядишь…».

Девушка опустила глаза, отпила ещё.

– Я умру? – осторожно спросила она.

– Все мы умрём, – сказал Виктор.

– Кажется, я запуталась.

– В чём?

– В себе.

Немного помолчав, Виктор сказал:

– От этого не умирают!

– Нет?

– Нет!

– Глупый ты! – сказала она.

– И от глупости не умирают! А ты, собственно, кто?

Она сказала:

– Студентка. Перевожу Шекспира с молдавского на украинский. Ты тоже студент?

– Временно был.

– Временно?

– Прогнали меня временно. Надеюсь, что временно…

– За что прогнали?

– За убеждения…

Девушка опустила под столик руку, оправила юбчонку и, сощурив глаза, сказала:

– Как интересно! Убеди меня…

– Тебя? В Чём?

– Какая разница?.. Женщинам необходимо, чтобы их убеждали…

Виктор взглянул на столик, на котором остывал остаток его пиццы.

– Теперь многих прогоняют… – сказал он.

– Ты о тех, которых…

– О них…

Девушка заглянула в бокал.

– Это ужасно! – сказала она. – А ты? Что ты собираешься делать?

– Детей!

Бокал был пустой.

– Потрясающая цель! – заметила девушка.

– Не цель, а идея.

– Прошу прощения! К чему тебе дети?

– Будет, кого угощать мороженым.

– Угощай мороженым меня.

«Не понимает» – подумал о девушке Виктор.

Подойдя к человеку за стойкой, он расплатился за вино, пиццу, томатный сок и, не произнеся ни слова, вышел на улицу.

Послеобеденная жара обволакивала город, и уставшие за день воробьи, устроившись на телеграфных проводах, взбадривали себя короткими взмахами крыльев. Три толстых голубя, забравшись под скамейку автобусной остановки, жадно набросились на что-то съестное. Виктор остановился и стал наблюдать за голубиной трапезой, а потом, бесстрастно махнув рукой, побрёл дальше.

Теперь улицы казались потерянными и ненужными, и торговцы ларьков усталыми, сорвавшимися голосами выкрикивали нескончаемые проклятия. Собирая с прилавков непроданные за день овощи, они сбрасывали их в грязные картонные коробки. Пахло рыбой, укропом, пряностями и ещё всяким иным. На одном из этажей дома, покрашенного в бледно-зелёный цвет, вздрагивала надтреснутая рама. На краю тротуара возле двух коричневых металлических бака, набитых мусором и пищевыми отбросами, испугано озираясь по сторонам, шныряли коты. Издалека, оттуда, где рынок, доносился запах овец и верблюжьего навоза.

«Они не понимают!» – подумал Виктор об Анне и о девушке из мира творчества.

На скамейке лежала кем-то оставленная газета.

«Пошли со мной!» – предложил Виктор газете и, развернув её, стал читать всё подряд, а потом он аккуратно оторвал и положил в задний карман брюк страницу, в которой были объявления о сдаче комнат.

Возбуждённо бормоча, два вертолёт прорвали вечернюю гладь неба и, набрав высоту, повернули на запад.

«И мама не понимает…» – Виктору вспомнились строчки из её письма: «О тебе и о брате думаю… О его сражениях, и о твоём покое…И еще о…».

С крышки мусорного бака вместе с куском газеты «Юг» свалился котёнок, и пробегавший мимо большой коричневый пёс резко остановился. Округлив налитые кровью глаза, пёс с изумлением взглянул на прижавшееся к газете юное создание, а затем, чуть приоткрыв пасть, о чём-то внушительным голосом пролаял. Видимо, различив в лае неприличное слова, кошечка, как и подобает юной девице, смутилась, стыдливо отвела ушки в стороны и, задрожав всем тельцем, помочилась на газету с портретом государственного секретаря США. Подобное поведение малышки не могло не привести пса в недоумение, как бы там ни было, пламя в его глазах разом погасло и, широко раскрыв пасть, он разочарованно зевнул, отвернулся и побежал дальше.

«Какая прелесть! – Виктор задумчиво взглянул на мутную лужицу, оставленную на газете, и вдруг поймал себя на мысли, что восхищён мужеству котят: «Только лишь эти чудаки могут решиться на такой завидный поступок: взять и запросто помочиться на сильных мира сего…».

Потом раздумья Виктора перенеслись на собак: «А вот эти – совсем как мы: разные и друг на друга не похожие. Одни – мрачно-молчаливые или глуповато-шумливые, другие – услужливо виляющие хвостиком или охотно обнажающие грозные клыки; иногда попадаются сладкие романтики с масленичными глазками, а ещё такие, как вот этот наглец, глаза которого готовы в любую минуту налиться кровью, но чаще встречаются такие, которые не по делу рычат или без дела скулят.

Виктор подумал об Анне и о поиске нового жилья.

По скучным окнам зданий бегали солнечные зайчики, и Виктор, угрожающе направив в их сторону указательный палец, тихо прокричал: «Пиф-паф!». Но зайчики не умирали. Тогда Виктор направил на них два указательных пальца, но «выстрел» не состоялся – отвлёк сигнал автомобиля.

– Как проехать в Димону? – спросил водитель. На нём была белая кепка с широкими полями.

Виктор объяснил.

– Надо же!.. – водитель скосил злобный взгляд на сидящую рядом девушку.

– Счастливого пути! – сказал Виктор.

Взревел мотор.

– Эй, земляк, – просунув голову в окно, прокричала девушка по-русски, – не узнал?

– Нет! – признался Виктор.

– А ты расслабься!

– Ну, расслабился…

– Ведь ты из Вильнюса?

– Точно!

– Я сразу узнала. Ты стихи читал у нас…

– У вас?

– В детдоме над рекой. Вас было трое…

– Было дело… – сказал Виктор. – Нас от школы посылали… По разным объектам…Как живётся?

– Потихоньку! Как же ещё жить?

– Можно в припрыжку! – объяснил Виктор.

– В припрыжку живёт лошадь, – сказала девушка, – или тот, кто блохой укушенный…

Водитель выключил мотор, закурил сигарету и, явно подчёркивая чувство брезгливости, вызванное, видимо, звучанием непонятной ему речи, стал разглядывать Виктора в упор. Взгляд Виктор выдержал, пытаясь угадать, кто перед ним: удав или козлик.

– Он – кто? – спросил Виктор у девушки.

– Близкий знакомый.

– Насколько близкий?

– На расстоянии пушечного выстрела, – ответила девушка.

Виктор кивнул.

– Теперь мы не в Вильнюсе, а тут… – сказала девушка. – Как тебе тут?

– Отлично!

– Врёшь, наверно?

– А тебе как?

– Терпимо… – девушка пожала плечами. – В Димоне у меня знакомая… Вот, к ней этого аборигена-козла везу… Лоток у него в Кирьят-Гате… Соленья, шварма и всякое такое…

Виктор взглянул на водителя: широкоплечий мужчина лет сорока с кирпично-красным лицом и огромным животом. Просунув в раскрытое окно голову, он громко сопел, а его лицо было покрыто пятнами недоверия и тревоги.

«Отчего это у него?» – подумал Виктор, но поймал себя на мысли, что в последние недели он и сам поглядывает на окружающих с некоей долей недоверия и тревоги.

– Это нормально! – вырвалось у Виктора.

Не выпуская изо рта сигарету, водитель опасливо огляделся по сторонам и сквозь зубы процедил:

– Что-то не понял…

Виктор улыбнулся.

– Нормально, – повторил он, – всё нормально!

– Оставь ты его, – сказала девушка, – пускай себе пасётся…

– Весёлая ты! – сказал Виктор.

– А тебе кто мешает?

Виктор молча развёл руками.

– Не бери в голову, – сказала девушка.

– Ладно!

– Моя приятельница говорит: «Не бери в голову, бери куда надо!..»

– Замечательная у тебя приятельница, – Виктор вдруг рассмеялся.

– Ты чего? – спросила девушка.

– Прости! – с трудом подавляя смех, сказал Виктор. Ему вспомнился Дулько, его сменщик с заправочной станции, который любил повторять: «Если женщина отдаётся мужчине за деньги, выходит, она вовсе не подарок!»

– Ты чего? – повторила девушка.

– Ценная у тебя приятельница, – сказал Виктор.

– Ну, да…Сунь-и-вынь зовут.

– Китаянка, что ли?

Девушка весело покачала головой:

– Кореянка…Умница… На днях сказала, что очень скоро, с Божьей помощью, в Димоне осядет сотня-две приличных клиентов. Солидная прибыль…

– Чего так?

– Газеты читаешь?

– А что?

– Завтра правительство сотрёт Гуш-Катиф в пыль, ну и…

Отступив на полшага в сторону, Виктор проговорил:

– Не дождутся! Ни правительство, ни твоя знакомая…А тебе удачи!

– И тебе! – отозвалась девушка.

Сплюнув окурок на землю, водитель торопливо крутанул ключ зажигания. Машина, словно испуганная коза, сорвалась с места.

«У Анны вещи заберу послезавтра», – решил Виктор.

Прислонившись к стене кирпичного сарая, стоял старик-бедуин и жевал лепёшку.

– Мир тебе! – сказал Виктор.

Продолжая жевать, бедуин приподнял голову.

– День отработал? – спросил Виктор.

– А ты?

– Моя работа ночная!

Бедуин достал изо рта то, что осталось от лепёшки, и засмеялся.

– Ты чего? – спросил Виктор.

Бедуин не ответил. Только рот прикрыл.

Виктор прошуршал газетой.

– Правительство хочет, чтобы мы завтра убрались из Гуш-Катифа… Что ты на это скажешь?

Бедуин молчал.

– Наше правительство нас прогоняет…

Бедуин вернул остаток лепёшки в рот.

Виктор спросил:

– Как тебе такое?

Бедуин жевал лепёшку.

– Прогоняет правительство! – повторил Виктор.

Бедуин жевал лепёшку, закрыв глаза.

– Тебе понятно, о чём я говорю?

Бедуин не ответил.

«Уж он-то понимает!» – подумал Виктор и спросил:

– Почему молчишь?

Бедуин приоткрыл беззубый рот и виновато улыбнулся.

– Жуй, папаша, питайся! – сказал Виктор и побрёл дальше.

С верхнего этажа жёлтого здания неслась песня «Эцли ха-коль бесэдэр», и Виктор, взглянув на распахнутое окно, подумал: «Кажется, на землю уже сошла благодать, осталось лишь, чтобы к нам и справедливость опустилась…».

Остановив несколько прохожих, Виктор представился журналистом. «Не подскажете, – спросил он, – где пребывает справедливость?» Прохожие на улицах Беер-Шевы отнеслись к вопросу Виктора со всей серьёзностью, более того, на какое-то время они погружались в глубокомысленную задумчивость, но точный адрес никто так и не указал.

* * *

Беер-Шева, 16-ое августа, 16–24.

– Где пропадал? – спросил Шульман, однокурсник Виктора по философскому факультету. – В Университете чешут всякое…

Виктор вкратце доложил о том, что делал он, и что делали с ним…

– Забавно! – отметил Шульман и добавил: «Пойдём ко мне в apartament, выпьем по drink, кондиционер включим, побеседуем. В apartament я теперь один…».

– А твоя невеста?

– Лея теперь не со мной, то есть, с тех пор, как на её лице появилось порочное выражение, я не с ней…

– Помню, Леино лицо тебе, вроде бы, нравилось.

– Нравилось…До тех пор, пока на нём не появилось порочное выражение.

– А как же с любовью?

Шульман сморщил нос.

– По-моему, данный предмет обсуждения не заслуживает! Этой штуке отдают слишком много чести и времени книги, фильмы, оперы, а ведь всего-то дел: две пары губ, четыре руки, четыре ноги и кое-что между… Разве не так?

– Я подумаю! – пообещал Виктор. – На досуге…

– Сильно занят?

Виктор загадочно улыбнулся.

– Бедняга… – сказал он.

– Ты о ком? – удивился Шульман.

– О тебе! О ком же ещё?

– Разве не об этом парне, который сейчас с Леей?

Виктор скорбно опустил голову.

– Бедняга… – сказал он снова.

– А о ком ты сейчас?

– Сейчас я об этом парне. Что если и он тоже заметит на лице Леи порочное выражение?

– Будет очень прискорбно, но думаю, что это неизбежно…

Квартиру Шульмана вскладчину оплачивали родители из Ашдода, дедушка из Ашкелона и две тёти из Димоны. Нормальный потолок. Нормальные стены. Нормальный холодильник. Два стула, заваленные умными книгами: «Бытие и время» Мартина Хайдеггера, «Диалог между философом, иудеем и христианином» Абеляра, «О ничтожестве и горестях жизни» Шопенгауэра, «Я и Ты» Мордехая Бубера.

Покончив с осмотром комнаты, Виктор сказал:

– Твои родичи – святые люди!

– Да уж…

– А потому так странно…

– Что именно? – насторожился Шульман.

– Генетики утверждает, будто в глубинной сути индивидуума заложен некий код, передаваемый по наследству, но тогда почему в твоей личности не наблюдается даже намёка на святость?..

Шульман пояснил:

– Видимо, на сегодняшний день с генетической наукой что-то не в порядке… Выпить хочешь?

– По вечерам всегда… – ответил Виктор.

– Вино?

– Лучше водку!

– Тогда уж с закусью, – из холодильника были доставлены картофельные оладьи, тарелка крупных чёрных олив и бутылка «Абсолюта».

После двух рюмок хорошо говорилось о науках вообще и о философии в частности, после следующих двух рюмок замечательно обсуждалась работа министра финансов, министра по культуре и образованию, правительства в целом. Позже перешли к положению дел во всём остальном мире, остановились на движениях антиглобалистов и «зелёных», посмеялись над работой метеорологической службы в Таиланде, а после очередной рюмки, Шульман спросил:

– Как с жильём?

– Три звёздочки, – отозвался Виктор, – хотя, по правде говоря, обслуживание на полторы…

Задумчиво опустили головы.

Виктор подумал об Анне. «Странно получается: была нужна, и вдруг не нужна. А может, вовсе и не вдруг?..»

Выпили ещё.

– Можешь пожить у меня, – сказал Шульман. – Переезжай хоть завтра…

Виктор покачал головой, проговорил:

– Завтра я буду с теми, кто обманут и поруган…

Выпили за обманутых и поруганных.

– К ним не присоединишься? – спросил Виктор.

– Нет!

– Нет?

– Не рационально… В конце концов, единственное, что останется после завтрашнего от Кфар-Даром, так это послезавтрашнее упоминание о нём в утренней газете, которую в тот же вечер можно будет обнаружить в мусорных ящиках…

– Заткнись! – попросил Виктор. – Ещё накаркаешь…

– Предвиденье – это проявление мудрости, а не карканье! – заметил Шульман. – Помнишь у Ницше: «Когда долго смотришь в бездну, бездна начинает смотреть на тебя».

Виктор мучительно задумался.

– Может, чтобы отвлечь себя от бездны, в штанишки написать?

– Да, да, – живо подхватил Шульман, – желательно в штанишки…

– Ни хрена!.. – внезапно оскалился Виктор. – Меня они достали… И меня, и сотни тысяч меня…

Шульман подставил ухо.

– Однако же, какая в твоём голосе агрессия! – отметил он.

Виктор кивнул, а для большей убедительности ещё и поскрежетал зубами.

Шульман ухо убрал, глотнул маслину и, закрыв глаза, будто католический духовник, выставил перед собой плотно сложенные ладони.

– Господи, прости овцу заблудшую! – попросил он.

– Ты чего? – нахмурился Виктор.

Голос Шульмана звучал торжественно и проникновенно: «И овцу и всех тех, кто её раздражает…». Господи, ведь Тобою сказано: «Да простится им, ибо они не ведают, что творят…».

– Ведают! – взорвался Виктор. – Ведают и ощущают! Боль знакома каждому… А творящий боль ближнему, непременно ведает… Я не овца… Я не стану жрать отраву, несущую в себе ложь и лицемерие.

– В чём же дело? – развёл Шульман руками. – Не хочешь жить во лжи – не живи! Другого блюда в меню планеты не предписано…

– А как же с правдой и справедливостью?

– Что с ними?

– Вот и я спрашиваю: «С ними что?

– А-у-у-у-у? – оглядываясь по сторонам, прокричал Шульман и вдруг сообщил: «А их тут нет!»

– И что с того?

– Глупо рассуждать о том, чего нет… – Шульман старательно прожевал маслину и добавил: «В шестом Санхедрионе Талмуда сказано: «Там, где есть правда, нет мира, а там, где есть мир, нет правды…»

– Не понял!

Шульман тихо вздохнул и посоветовал:

– Яблочный сок пей – улучшает сообразительность.

– Достали они меня! – повторил Виктор. – Не терплю, когда меня пытаются зачислить в стан дураков, ещё больше не терплю оказываться в дураках добровольно, и совсем уж не выношу, когда меня держат за сучку, которую каждый кабель норовит меня вые…

Шульман пошевелил носом.

– Так ведь обманывают тех, кто обманывать себя позволяет… – сказал он.

– Себя? – вскинулся Виктор. – Кто это позволяет себя?

– Ещё не перевелись те, кто верят в самую большую человеческую нелепость – в возможность переделать мир.

– К чёрту!

– Можно и так… Налить ещё?

– Налей!

Молча выпили.

– Не знаю, – заговорил Шульман, – не знаю, кого и как ты собираешься наказать, но знаю точно, что твоя смута кончится для тебя лишь новым наказанием… Ты этого хочешь?

– Всё, чего я хочу, так это то, чтобы нас не дурачили… Чтобы раз и навсегда перестали…

– Раз, возможно, и перестанут, но чтобы навсегда – такого быть не может…

Виктор заглянул в пустую рюмку.

– Налей ещё, – сказал он.

Шульман налил.

Выпили.

Помолчали.

– Не хочу, чтобы еврей еврея… – вдруг сказал Виктор.

– Что ж, не хоти!.. Возьми и вообрази, что лжи и несправедливости больше не осталось…Ну, что тебе стоит? Попытайся вообразить…

– Вообразить?

– Всего лишь вообразить…

– Воображение поможет?

Шульман кивнул.

– Старик Мишель де Монтень утверждал, что некоторые вылечиваются от одного лишь вида лекарств…

– Да? А где взять такое лекарство?

– Сейчас, – рассмеялся Шульман, – сейчас выпишу…

– К чёрту! – отозвался Виктор, пристально взглянув на стул, заваленный книгами. – А пока?

– Что пока?

– Кроме как заниматься самообманом, мы что-нибудь предпринять можем?

– А как же! – радостно заметил Шульман. – Сейчас мы с тобой можем выпить за оборону пространства Гуш-Катиф!

Тост был одобрен с поправкой Виктора:

– …И людей Гуш-Катиф! У моего деда была медаль за оборону Севастополя.

– Может, и тебе дадут? – предположил Шульман. – За защиту Кфар-Даром…

Виктор задумался, а, придя в себя, проговорил:

– На фига мне?

– Не хочешь, не бери… – уступил Шульман.

– Мой дед был настоящий мужчина! – сказал Виктор. – Мой дед был настоящий мужчина и никогда не плакал!

– Настоящие мужчины никогда не плачут? – спросил Шульман.

– Настоящие мужчины плачут совсем редко… Гораздо чаще – лишаются разума…

– Сходят с ума?

– Вроде того…

– Твой дед сошёл с ума?

– Сгорел в танке…Под Прагой…

Наполнив рюмки, Шульман предложил выпить за деда.

Выпили.

Помолчали.

Потом Шульман спросил:

– Говоришь, у мужчин часто такое?..

– Что? – не понял Виктор.

– Насчёт разума…

– Я про настоящих мужчин… Они слишком долго носят в себе что-то такое, от чего…

Больше пить не хотелось.

Шульман взглянул на часы.

– Вечеров в Израиле не бывает, – уныло проговорил он. – В 17,30 – светло, а в 18,30 – сразу темно. Сейчас 18,30…Уходят наши дни…Улетают, убегают, уносятся… Времени в резерве всё меньше, всё меньше…

– И их, и женщин… – сказал Виктор. – В юности я поклялся следовать знаменитому завету Пушкина: «Всех женщин не перелюбишь, но к этому надо стремиться!».

– Напрасно… – заметил Шульман.

– Что?

– Клялся напрасно…

Горестно вздохнув, Виктор признался:

– Теперь перед великим поэтом стыдно… Если бы можно было вернуться бы в детство снова…

– Ещё вернёшься! – пообещал Шульман. – Рано или поздно в детство впадают все…

В углу под потолком послышался шум спускаемой воды.

Вдруг Виктор спросил:

– Думаешь, справедливости больше нет?

Шульман громко зевнул.

– Разве она была? – сказал он. – Впрочем, когда наши далёкие предки делили мясо убитого мамонта, то…

Глаза Виктора застелила пелена растерянности.

– «Mundus vult decipi!», – придвинув к себе рюмку, сказал Шульман.

Виктор шумно вздохнул и тоже потянулся к рюмке.

– Ну, и пусть, если мир желает!.. – взорвался он.

– Я – как мир! – сказал Шульман.

– А я – нет! – кричал Виктор. – Когда нам на уши пытаются вешать лапшу, меня просто колотит… Где же правда, справедливость? Где это?

На лице Шульмана отобразилось изумление.

– Так ведь о том, «где это», уже давно сказано… – прошептал он.

– Кем? – насторожился Виктор.

– Евреями! Кем же ещё? Шестью нашими славными предками…

– Где?

Шульман, задумчиво посмотрев на рюмки, сказал:

– В анекдоте… Иисус Христос, воздев руки к небу, заявил, что «всё это» присутствует Там… Барух Спиноза, погладив себя по голове, сказал, что «всё это» – в ней… Генрих Гейне, ткнув пальцем себя в грудь, заметил, что «всё это» – в сердце… Карл Маркс, возложив ладонь на живот, заявил, что «всё это» – в желудке… Зигмунд Фрейд, подержав ладонь у себя под животом, заверил, что «всё это» не может быть ни в каком ином месте, кроме, как в этом…И лишь Альберт Эйнштейн, заломив руки за спину, смущённо, не совсем веря в то, что думает, пробормотал: «Всё – относительно…»

Виктор напрягся.

– А ты как думаешь? – спросил он.

– Я думаю, – ответил Шульман, – что без рюмки в этом не разобраться…

Виктор скорбно опустил голову.

– Во всём разобраться – и винного завода не хватит… – сказал он.

– Точно! – Шульман выпил. Виктор за ним.

Помолчали снова.

Потом Виктор спросил:

– Как тебе завтрашняя история?

– Ты про оборону Кфар-Даром?

Виктор кивнул.

– Какая же это история? – изумился Шульман, – Историю – историки делают… Напихали в школьные книжки всякого рода вымыслы, домыслы и легенды… Зло – не вновь, ложь – не вновь… Ничего в этом мире – не вновь…И завтра повторится то, что множество раз случалось… Оладьи подогреть?

– На фига? – отозвался Виктор.

– Тогда за правду и справедливость выпьем без закуси, – хмыкнул Шульман.

– Тебе не кажется, что мы пропойцы? – спросил Виктор.

– Не отвлекайся! – ответил Шульман.

Выпили безмолвно. Потом заговорили о главе правительства.

– Шарон, – сказал Виктор, – в последнее время говорит пугающе загадочно; так говорят, когда своим же словам не верят и верить не желают… Но говорит, говорит, словно пророк, ведающий страшной тайной… Иоель, Амос, Иона, Исайя… Прошло их время…Одно дело – бродить по пустыне и мудрствовать, а другое – возглавлять кабинет министров в Еврейском государстве…

– Опля! – отрезал Шульман.

Разговор переметнулся на цены на нефть и положение русских в Прибалтике.

– Завтра… – будто в забытье проговорил Виктор, но вдруг осекся. Всё же выпитое притупило чувство негодования.

– Очнись! – попросил Шульман.

Виктор проговорил:

– В последнее время я часто вспоминаю мать, отца, Вильнюс, Иосифа Бродского…

– Его?

– И его…

Шульман надул щёки.

Виктор продекламировал:

Шульман поднялся, сказал, что обещал навестить приятеля, снимающего небольшую пристройку в соседнем доме. Поднялся и Виктор.

– Боря Рябов – одинокий и временно больной человек, – сказал Шульман, – и, к тому же, со вчерашнего дня – еврей…

Виктор округлил глаза.

– Русский человек в Израиле, – продолжал Шульман, – это безусловно таинственный феномен, никак не связанный с его национальной принадлежностью; скорее всего, это удивительная линия изгиба в человеческой Судьбе. Боря Рябов – добрый, интеллигентный человек, более того, потомок старинного дворянского рода. Разумеется, в советской России семья Рябовых этот факт старательно скрывала, в результате чего полностью рассосался стержень рода… В Израиле Боре Рябову пришлось кое-что предпринять…

В один из вечеров он выпил литр вина, полбутылки бренди и стакан водки, после чего с получаса бился головой об стену – всё без толку, и лишь ночью, во сне, созрело судьбоносное решение: «Дай-ка я в себе кое-что сменю…»

– Сменил?

– А как же!

– Что?

– Стратегическую точку!..

– Ты о чём?

– Пойдём, увидишь…

Спускаясь по лестнице, Шульман сообщил:

– Дверь в его пещеру постоянно открыта…

– Гостеприимный?

– Очень?

– Или в пещере взять нечего?

– И это тоже…

…Днём комнатушка нагревалась до неприличия, и Борис Рябов, превозмогая боль и будучи не в состоянии самостоятельно двигаться, валялся на мятой, обильно пропитанной потом простыне. Время от времени, отдаваясь минутной слабости, он громко чертыхался и сетовал на обретённую им на днях еврейскую долю. По круглому белому лицу стекали струйки пота, и нестерпимо хотелось пива. Рябов был слишком молод, чтобы оформить пенсию, и слишком немолод, чтобы зарабатывать на жизнь какой-либо иной деятельностью, чем той, которую он себе присмотрел, к тому же, возможность трудиться в тиши и на свежем воздухе привлекала его к себе со страшной силою.

В конторке при кладбище ему объяснили, что при «наших усопших» служить сторожем гою не положено, и что вообще…

Вернувшись из кладбищенской конторки к себе в пристройку, он всю ночь раздумывал над этим «вообще» и над различными другими «вообще», пока, наконец, не очаровался вспыхнувшей в его мозгу благостной мыслью. Его лицо, после долгих месяцев уныния, внезапно озарилось волшебным светом; он очень трепетно и нежно погладил себя по голове. «Эврика… Эврика…» – истово шептал Рябов и, вконец утомлённый игрой нахлынувших на него чувств, решил, что в его положении самым разумное – это заняться в ближайшие дни мероприятием, которое будет стоить ему и крови, и боли…

В клинике «Маккаби» врачи попросили, чтобы Рябов показал им свою просьбу, и, после того, как он, опустив брюки, показал её, тщательно обозрели и сказали: «Слава Богу, есть что урезать!»…

…Теперь же, приподняв голову над подушкой, Боря Рябов заглянул туда, где между его широко разбросанных ног торчал внушительный бугорок бинтов. «Словно огромная белая шишка», – улыбнулся он.

«Вот он я – заново рождённый…» – Рябову вдруг показалось, что он присутствует при своих собственных родах, и оттого сильно разволновался. Чтобы каким-то образом успокоиться, он стал разглядывать трещины на потолке, вслух читать стихи о зиме, а потом вспомнил куски из истории Древней Руси и окончательно решил, что в Рязань ни в коем случае не возвратится. Ни к чему возвращаться, если ему теперь этого не хочется, а если бы даже и хотелось, то его, со вчерашнего дня еврея, отец непременно утопил бы в мутной воде городской речки.

Тяжело вздохнув, Рябов подумал, что, утопив его, отец, который люто ненавидит евреев, не стал бы ставить по нему, утопшему, даже самую что ни на есть тонюсенькую свечку.

Рябов вновь приподнял голову и с обожанием взглянул на белую шишку. По всему было заметно, что он очень дорожит ею. «В Израиле, если, конечно, ты еврей, жить можно, – подумал Рябов, – а как только шишка заживёт, то и сам целиком оживу …»

Удовлетворённый получившимся каламбуром, Рябов уснул, а проснувшись, облегчённо вздохнул, потому что сразу же вспомнил, что он больше не Борис Рябов, учитель истории в городе Рязани, а гражданин Барух, и проживает он, с Божьей помощью, в городе Беер-Шева, а это означает, что вскоре ему удастся добиться заметного коммерческого успеха, поскольку, став евреем, будет иметь право не только служить на городском кладбище ночным сторожем, но ещё к тому же обретёт право торговать в дневные часы у кладбищенских ворот цветами, перекупленными у арабских подростков…

В приоткрытой двери показалась голова Шульмана.

– Барух, ты в порядке?

– Вроде бы.

В комнате пахло пылью и лекарством.

– Мы к тебе!..

Недоумённо посмотрев на стоящего за спиной Шульмана незнакомого человека, Барух торопливо потянул край простыни на белую шишку.

– Это Виктор, – сказал Шульман, – воинствующий член израильской ассоциации борцов за Справедливость, поставивший перед собой цель пробудить в душах наших министров ритуал Раскаянья.

Пропустив мимо ушей словесную руладу Шульмана, Виктор оценивающе посмотрел на хозяина комнаты и решил: «Тонкие пальцы, лежащие поверх простыни, и живой блеск светло-серых глаз, несомненно, говорят о натуре тонкой, впечатлительной и ищущей».

Ресницы Баруха затрепетали.

– О, Раскаянье! – проникновенным голосом проговорил он. – Какое редкостно-сладостное слово…

– Точно-точно! – сказал Шульман. – И редкостное, и сладостное…

– Что же касается озвученного здесь слова Справедливость, – заметил Барух, – то это, простите, не более, чем виртуальность, некая фантазия… Разве можно бороться за несуществующее, нереальное?.. Да, вы, пожалуйста, проходите! А пиво принесли?

Шульман виновато опустил голову. Наступило долгое молчание.

Внезапно Барух повёл по воздуху носом; на его лице выступило выражение пса, заметившего большую аппетитную кость в зубах сбежавшего из зоопарка леопарда. Жалобным, почти обморочным голосом он прошептал:

– Друзья, какой божественный от вас исходит запах!

Шульман и Виктор смущённо переглянулись.

Слегка пошатываясь, Виктор поспешил к единственному в комнате стулу, а Шульман, сосредоточив взгляд на простыне, поинтересовался:

– Как обстоят дела с тем, что там?

Барух заглянул под простыню и, немного погодя, заметил:

– Там не отвечают.

В глазах Шульмана отразилось недоумение.

– Однако, – продолжил Барух, – процесс, вроде бы, пошёл…

– Больно? – осторожно спросил Шульман. – Становиться евреем больно?

Барух блаженно улыбнулся.

– Забавно!.. – сказал он.

– Шутишь?

– Какие могут быть шутки? Доктор Антон Чехов говорил: «Одна боль уменьшает другую. Наступите на хвост кошке, у которой болят зубы, и ей станет легче!» Так что… Поскольку народ этой страны посчитал, что на мне преступным грузом повис лишний миллиметр, я догадался от данного излишества отречься на операционном столе районной клиники «Маккаби»… Разве не забавно?

– Очень! Оладьи кушать будешь?

– Какие оладьи? – не понял Барух.

– Холодные.

Застонав, Барух откинулся на подушку.

Подойдя к постели, Шульман наклонился над Барухом, осторожным пальцем смахнул со лба горячую струйку пота.

– Ладно тебе! – сказал Барух, и тогда Шульман отошёл в угол комнаты и опустился на пол.

– Пришли посмотреть на тебя, – издали сказал он.

– Смотрите! – разрешил Барух.

– Хорошо, что теперь и ты наш… – сказал Виктор.

Барух перевёл взгляд на Виктора, трепетным голосом спросил:

– Философ?

– Вроде бы, – признался Виктор.

Барух облегчённо вздохнул.

– Правитель ты наш! – радостно проговорил он.

– Что? – всё, что до сих пор сохраняло на себе лицо Виктора, в миг перекосилось.

Барух пояснил:

– «Государство будет лишь тогда процветать, когда им будут править философы!»

– Браво! – прокричал из угла Шульман. – Мудрый Платон предвидел неизбежность появления нашего Виктора.

Виктор порывался что-то сказать, но ограничился тем, что, опустив голову, стал молчаливо покусывать губы.

– Как жизнь в ассоциации? – прервал молчание Барух.

– Упираемся! – ответил Виктор, напомнив о дорожной карте президента Буша, и о решении израильского правительства перетащить Гуш-Катиф в глубь страны. Потом коротко добавил: «Не допустим!»

– Ни в коем случае! – отозвался Барух. В его голосе прозвучало возмущённое клокотание.

Одобрительно взглянув на Баруха и похлопав в ладоши, Виктор заметил:

– Что может быть справедливее, чем желание людей удержать свои дома?

Однако Барух неожиданно возразил:

– «Желание удержать» – выражение ошибочное и стилистически, и психологически и тактически… Люди, как правило, жаждут удержать лишь то, что удержать не в состоянии…

– Но мы обязаны это сделать! – твёрдо сказал Виктор.

– Ну, вот, совсем другое звучание! – оценил Барух. – Обязаны!.. Не «желаем удержать», а «обязаны удержать»!.. Совсем другой оборот!..

Виктор с поправкой согласился и выставил большой палец.

Лицо Шульмана осталось безучастным.

– История получается скверная… – вдруг заключил Виктор, и тут оживился бывший историк Борис Рябов.

– История всегда обладала прескверной привычкой надсмехаться над теми, кто её создаёт, – сказал он.

Шульман выразительно посмотрел на Виктора и сказал:

– То есть, если я правильно понимаю, история надсмехается над самими учёными-историками, верно? Почему бы тогда не вообразить себе другой сценарий, иной, так сказать, её ход?

Виктор ответил Шульману презрительным взглядом и с горечью в голосе заметил:

– У моего приятеля искажённое воображение. И у полстраны тоже…

– Правда? – удивился Барух.

– У полстраны очень искажённое воображение, – повторил Виктор. – А у вас, Барух?

– У меня? – Барух заглянул под простыню и с надеждой в голосе проговорил:

– Надеюсь, что после капитального ремонта этой штуковины, я, наконец-то, заживу как…

– Как еврей! – подсказал Шульман.

Барух сделал вид, что реплику Шульмана не расслышал.

– В Рязани, – проговорил он, – бывали сильные морозы, и зимой от упавших с крыш сосулек ежегодно по официальной статистике в среднем погибали по два человека, а, кроме того, приходилось месяцами жить без зарплаты, вне радостных дней, без душевного тепла и внимания… Всё это длилось бы бесконечно, если бы однажды не пришёл в гости добрый человек, Веня Колесов. Он подвёл меня к зеркалу, не сказал: «Посмотри, на кого ты похож!» Я посмотрел. «Что скажешь?» – спросил Веня. Я опустил глаза… Тогда мой приятель снял с этажерки географический атлас и, раскрыв его, ткнул пальцем в государство Израиль. Я тут же понял… «Бежать из этого мёрзлого мира, – решил я. – Не сбегу – окоченею…» Вам моя тогдашняя мысль не кажется странной?

Виктор сказал:

– Каков мир, таковы и мысли…

Вмешался Шульман:

– А в Израиле тепло, и зимой не скользко…

Барух опустил глаза под простыню, загадочным взглядом скользнул по белой шишке, а потом, подняв голову, признался:

– Если бы вы знали, как я жажду ощутить новую жизнь, насладиться, а порой… Порой я ломаю себе голову: «Что, если вдруг и здесь тоже…»

– Ломаешь голову? – возмутился Шульман. – Какая жестокость!..

Барух замер. В этот миг он напоминал человека, заснувшего с открытыми глазами.

Поднявшись со стула и пройдясь по комнате, Виктор напомнил:

– Согласно Аристотелю, мудрец должен искать не наслаждений, а отсутствие страданий.

Наступила тишина.

Барух вновь заглянул под одеяло, а Виктор, выждав, когда Барух закончит осмотр, предложил принести какое-нибудь чтиво.

– Книги? – презрительно засопел Барух. – Это хранилище людских страданий и ошибок?

– На ошибках учатся! – заметил Шульман.

Барух медленно посмотрел по сторонам.

– Если бы… – простонал он.

Шульман сказал:

– Эй, не ломай себе голову…

– Ладно, – отозвался Барух. – Лучше принесите пива…

Шульман обещал.

Барух перевёл взгляд на Виктора и плавным, неторопливым движением руки перекрестил его, прошептав: «Удачи тебе завтра!»

– Э-э-э! – вырвалось из груди Шульмана.

У Виктора ничего не вырвалось. О жесте нового еврея Баруха он подумал: «Когда желают удачи – годится всякое…»

Уходя, Шульман и Виктор оставили дверь приоткрытой.

– Поброжу по городу, – сказал Виктор. Его стало раскачивать с новой силой.

Шульман кивнул. Ему не терпелось вернуться к себе и закрыться в комнате, где туалет и душевая.

– Ладно, старина, – торопливо проговорил он, – поброди.

Виктор шагнул на тротуар и громко выругался.

– Так ведь он проваливается, – возмутился Виктор. – Этот чёртовый тротуар проваливается у меня под ногами.

– Это не страшно, – сказал Шульман, – завтра его отремонтируют. Может, даже сегодня… Вечером увидимся?

– Сегодня я работаю в ночь, – сказал Виктор.

– Тогда до завтра?

Виктор покачал головой:

– До послезавтра…

– Ну, да, разумеется, до послезавтра…Лишь бы Кфар-Даром обошлось без злобы…Ни к чему человечеству злоба…

Виктор криво усмехнулся:

– Кто тебе такое сказал?

– Приятели… – ответил Шульман. – Золя, Ремарк, Сол Беллоу и кто-то ещё…

* * *

Кфар-Даром,16-ое августа, 20.09.

В час, когда небо начинало темнеть, полковник выходил на просторную террасу своего домика, жадно вдыхал в себя остывающий воздух, а потом опускался в плетёное кресло, купленное им у бедуинов Иерухама, и подолгу слушал, как молчит пустыня. Наслушавшись вдоволь, он думал о разных вещах или вслух читал любимые стихи. Но особое удовольствие он испытывал, ощущая себя победителем пустыни, и даже упрямая мысль о том, что пустыня, должно быть, тщательно скрывает в себе некую неразгаданную тайну, нисколько его не смущала. Чувством необычайной гордости наполнялся и он, и каждый из поселенцев, когда на экскурсии в Кфар-Даром приезжали школьники, солдаты или новые репатрианты.

Днём, когда солнце стояло совсем уж высоко, в сонных складках дюн ютились светлые, робкие тени; теперь же, с наступлением вечера, тени выглядывали наружу, окрашивая себя в густые, тревожащие душу цвета. Со стороны моря прибежал оживший к вечеру ветер и, поворошив невесомые песчинки, внезапно притих, теряясь в толще остывающих песчаных гребней. Солнце чуть опустилось, потом ещё и ещё.

В прошлую ночь за окраиной Кфар-Даром слышалось властное завывание шакалов, и теперь, вспомнив об этих мерзких звуках, полковник брезгливо поморщился, а потом с почтением стал думать о людях, которые жили в этих краях много веков назад и которые над собою признавали лишь одну-единственную власть – волю Создателя…

«Только было это тогда, – подумал он, – когда пустыня никаких счетов с людьми не вела – разве что, люди с ней…».

Люди…

Пустыня…

Пустыня и люди…

Полковник снова поморщился и вдруг свесил голову на грудь, будто решил заглянуть в себя: перед глазами всплыла картина утренней встречи с поселенцами.

«Завтра…Неужели завтра?.. Как внезапно меняется мир… И люди… А я?.. Нет-нет… Я – нет… А что, если да?.. Завтра…Неужели я ошибаюсь, и моё лицо станет таким же озлобленным, как у тех, стоявших утром возле моей террасы?.. Ошибки… Случалось… На войне… Когда я ошибался – гибли люди… Но ведь… Сейчас – не война… Сейчас – недоразумение…А если так НУЖНО?.. Если НУЖНО, то… Наверное, так НУЖНО…Только…Мой дом здесь… Здесь…Мой дом…Дом мой…»

Полковник встряхнул головой, посмотрел на руки, закрыл глаза, открыл глаза, немного посвистел – пытался отвлечь себя от тяжёлых раздумий. Не удавалось. Тогда он снова закрыл глаза и мысленно перенёс себя в розовые комнаты большой белой виллы на окраине Ашдода, где давний сослуживец, а теперь директор фирмы, поставляющей за границу приборы ночного видения, водил его по бесконечным комнатам; винтовая лестница вела в похожую на маяк высокую круглую башню. «Тут комнаты для гостей», – объяснил отставной генерал. С окон башни были видны апельсиновые рощи и море. Потом, спустившись в гостиную, они хорошо ели, хорошо пили, а когда пришёл внук генерала, молодой лётчик, они хорошо пели песни времён шестидневной войны.

«Ты мог бы иметь такое же…», – сказал на прощание генерал.

Полковник открыл глаза, посмотрел на тёмные полосы в небе и посчитал, что с уходом дня, отломился ещё кусочек от его жизни…

«Нет, генерал, мне такое же ни к чему», – подумал полковник.

Сбоку пробежал торопливый ветерок, и воздух наполнился пылью.

«Утром люди смотрели на меня так, будто я… Ну, да, ну, да… Ведь тогда придти сюда и стать границей уговорил их я. А теперь нас…» – полковник ощутил чувство неприязни к звучанию собственного голоса.

Накатило далёкое…

…Песчаные дюны…Десятки тысяч дунамов сиротливого песка… Местные арабы принимали евреев за безумцев… Теплицы в пустыне, где не было ни деревца, ни травинки, ни насекомых, ни птиц – ничего живого… Поселенцы ставили в песчаную почву всё новые, новые, новые капельницы с водой…

…Ицхак Рабин сказал: «Я верю, что у этого края есть будущее, и он должен стать неотъемлемой частью Израиля»…

…«Вы нужны здесь!» – звало людей одно правительство, потом другое, потом третье, и поселенцы гордились собою, продолжая строить для себя дома, а для страны – из себя живую изгородь…

…Однажды их встретил хлебом и солью мухтар Дар-Эль-Балаха – кому могут помешать евреи, которым удаётся выращивать помидоры в песках; наоборот, пускай себе, тем более, что и арабам доставалось кое-что из урожая… В то же время евреи могли беспрепятственно ездить в Беер-Шеву с водителями из Хан-Юнеса и Рафиаха…

…Первую девочку, родившуюся в Кфар-Даром в семье Шауля и Рахели Бен-Цион, назвали Дромит…

…Полковник поднял голову. Вдали, сквозь тусклые просветы пальмовых ветвей, виднелась крыша новой синагоги. С утра молодые поселенцы сваливали на неё мешки с песком, вёдра, щётки, рваные матрасы…

«Бред… – подумал полковник. – Молодёжь…Баррикады…Молодёжь на баррикадах… Разве Кфар-Даром готовится к революции?.. Бред… В нашей стране революция?.. Бред… Слишком много мы испытали войн, чтобы… Это страна солдат, а не крышелазов… Молодёжь Кфар-Даром считает, что моё место с ними, но только в баррикадах я ничего не смыслю и, кроме того, каково старому солдату лазить по крышам?..»

Почувствовав себя вконец обессиленным от долгих мучительных размышлений, полковник мысленно приказал себе. «Не думай, не пытай свои мозги бреднями, а не то, не дай Бог, можно и…»

Внезапный толчок в затылок заставил полковника сжаться, вобрать голову в плечи и замереть. «Словно молоточком», – подумал он о толчке. «Молоточки, молоточки, всё же не топорики!..» – заставив себя улыбнуться, пропел полковник, но на него тут же обрушились два новых толчка, ещё более продолжительных и липких, чем прежний.

«Не думай!» – повторил свой приказ полковник, однако, кто в силах справиться со вспышками памяти?..

…Повстречав полковника возле одной из теплиц, раввин Иосеф спросил:

– Ты что-то понимаешь в Этом? – Насильственный угон евреев!.. Нет, я тебя спрашиваю – ты что-то понимаешь?.. Неужели у кого-то отшибло память, и они забыли, что изгнанные из Иерусалима евреи веками продолжали мечтать о своём возвращении?.. И ведь вернулись!..Иногда мне кажется, что наши министры…Как, объясни мне, они смеют уничтожить «Кфар-Даром»? – раввин Иосеф затрясся, зрачки в глазах расширились до неузнаваемости. – Ведь если они сделают Это, то … «Дорожная карта Буша»…В моей голове такое не укладывается… В твоей укладывается?

Полковник не ответил.

Серое пятно растерянности на лице раввина внезапно сменилась розовой вспышкой.

– Кфар-Даром вернётся!.. – суетливо оглядываясь по сторонам, проговорил раввин. – В этом мире повторяется всё! Наших дедов повторили отцы, отцов – сыновья, сыновей повторят внуки; нас прогоняли, мы прогоняли, снова нас, снова мы…Чего уж там?.. За морем, думают, что нами можно помыкать вечно?.. А мы сами, вот… Откуда им знать то, чего знаем лишь одни мы: «Если не я себе, то кто мне?..»

Полковник слушал раввина невольно любуясь видом его статной, величественной фигуры и бледным одухотворённым лицом с тёмными горящими глазами.

– А если Это так надо, – осторожно сказал полковник. – В конце концов, «Кфар-Даром» – не Иерусалим, да и времена не те…

Раввин Иосеф неторопливо провёл рукой по своей широкой с проседью бороде и вдруг прокричал сорвавшимся голосом:

– Что мы знаем о времени? Помнишь, что сказал Соломон: «Человек не знает своего времени. Как рыбы попадаются в пагубную сеть, и как птицы запутываются в силках, так сыны человеческие улавливаются в бедственное время, когда оно неожиданно находит на них». Дух Создателя – на все времена. Во всём… Слышишь, во всём!.. Или ты, полковник, сомневаешься?

Полковник не ответил.

– Если сомневаешься, то это зло! – прошептал раввин.

– Зло?

– Зло! – твёрдо проговорил раввин. – Зло – это то, что не позволяет приблизиться к Богу. Разве можешь ты, сомневаясь, пребывать в Его мире?

– Я живу в моём мире, – сказал полковник.

– В мире, где еврей готов прогнать еврея? А ведь Он уже наказывал нас… – раввин опустил голову, словно стыдясь неблаговидного поведения самых близких ему людей; пальцы нервно сжались в кулак.

Пытаясь собраться с мыслями, полковник отвёл взгляд в сторону.

– Второй храм? – сказал он.

– Не только…Однако ответ на нашу распущенность и постыдно потерянную память бывал всегда жёстким…

– Возможно, Он и сейчас решил нас наказать…

– Сейчас мы себя сами… – проговорил, запинаясь, раввин. Страшная судорога исказила его лицо; оно стало белым, словно внезапно лишилось тока крови.

Полковник опустил голову, проговорил:

– Поэтому вы призываете молодёжь воевать с нашими солдатами?

– Не с солдатами, – голос раввина то и дело прерывался, – и не воевать…Я лишь прошу не допустить Это…Я требую…Ведь речь идёт о тех, кто в эту землю врос… А теперь их задумали из неё… Люди – не сорняки… А ты, полковник, где будешь завтра ты?

– Там я буду, – ответил полковник, – где будет НУЖНО!..

– Ты ещё не решил, где нужно? – раввин заглянул в глаза полковника и горько усмехнулся.

Полковника смущали и дрожь в крепких, широких плечах раввина, и звучание старческого голоса, который, срываясь на тонкие выкрики, неожиданно глухо, вдруг потерянно оседал, пока, наконец, на полуслове, не пропадал вовсе.

Перебирая педалями трёхколёсного велосипеда, мимо проехала девочка. Она звонко смеялась и махала ручкой.

«Надеюсь, Он не допустит!..» – проговорил полковник.

Раввин снова внимательно посмотрел на полковника и, махнув рукой, сказал: «И мы не допустим!..»

…Теперь полковник недоумённо посмотрел на свои руки, но тут же взгляд отвёл в сторону; он давно открыл для себя, что если разглядывать что-либо долго, то обязательно увидишь желаемое, а если желания нет, то лучше не разглядывать… «Сейчас, – решил он, – лучше не разглядывать…»

Пальмы и крыша синагоги остались в стороне…

«Завтра… – думал полковник. – Завтра… Разве еврей посмеет придти в дом еврея, чтобы?.. А что, если завтра – и есть конец света? Завтра…Судить можно будет завтра… Но… Разве я судья?.. Пускай мой племянник, Виктор, судит… Он – философ… Пускай он… Мне выйти вместе с молодёжью?.. Только не на крышу синагоги… Кому это нужно?..»

Полковник вспомнил, что Виктор обещал позвонить вечером, а пока он решил побеседовать с внуком Идо, который, поджав под себя ноги и задумчиво понурив голову, сидел на полу террасы.

– Неприятности? – спросил полковник.

– А то ты не знаешь? – Идо поедал из керамической кружки черешни.

– Знаю!

– То-то…

– Бывает…

– Что бывает? – не понял внук.

Полковник посмотрел на дюну, в которую вошло солнце, и попросил:

– Рассказывай!

– Учитель сказал, что на нас надвигается несчастье.

– Вот как? Он так сказал?

– У нашего учителя был очень грустный голос, и он сказал: «То, что надвигается на нас, выглядит как несчастье».

Полковник продолжал смотреть на дюну, в которую вошло солнце, только теперь он смотрел молча.

И тогда Идо спросил:

– Как выглядят несчастья?

Полковник повернул встревоженное лицо.

– По-разному… Кажется, без них, мир не может…

Идо тоже посмотрел на дюну, в которую вошло солнце.

– Моей школы здесь больше не будет? – спросил он потом.

– Не будет, – отозвался полковник.

– Это несчастье, да?

– Вроде бы…

– Мне хочется заплакать, – сказал Идо.

– Я знаю.

– Знаешь?

– Такое бывает со всеми…

– И с тобой?

– Такое бывает со всеми, – повторил полковник. – Потом проходит…

– Я знаю, что у меня не пройдёт.

– Заранее знать нельзя.

– Мне страшно, – сказал Идо. – Наверно, я глупый, да?

– Глупым страшно не бывает…

– Выходит, я не глупый?

Полковник покачал головой.

– А тебе страшно бывает? – спросил Идо.

– Бывает…

– Правда?

– Правда!

– А чего ты страшишься больше всего?

– Заглядывать в себя…

– Разве можно заглядывать в себя?

– Иногда это нужно… Это так, как если, подходя к чужому дому, не знаешь, с какой стороны входная дверь, а если отыскать удаётся, то не знаешь, заперта ли она или нет; а если не заперта, то не знаешь, ждут ли именно тебя, а не кого-либо другого, и, если ждут именно тебя, то не знаешь, насколько ждут…

– Ты так многого не знаешь? – спросил Идо.

– Да уж… А ты?

– Я знаю, что моя школа, наверно, будет не здесь?

– Да, Идо, твоя школа будет, наверно, не здесь.

– Где-то?

– Да, где-то…

– И мои учителя тоже будут где-то?

– Тоже.

– И мои товарищи?

– Да, Идо! И наш дом тоже…

– Зачем?

– Так НАДО, – сказал полковник.

– Кому?

Полковник пристально посмотрел на Идо, вдруг подумав о том, что всегда любил внука, но ещё никогда не испытывал ощущения, что любит его так сильно, как в эту минуту, и что больше всего на свете он хочет, чтобы Идо был счастлив.

– Дедушка, ты храбрый? – спросил Идо.

– А ты как думаешь?

– Я думаю, что ты храбрый.

– Ладно, так и думай.

– А мама и папа?

– Они, я думаю, даже очень храбрые, – сказал полковник.

– А я пока ещё так себе?

– Да, ты пока ещё так себе.

– А когда стану взрослым, буду храбрым?

– Придётся!..

– Я ведь стану взрослым?

– Конечно!

Издали донёсся запах моря.

– Я не хочу, чтобы на нас наступало несчастье, – сказал Идо. – Даже если так НАДО…

Полковник горько улыбнулся.

– Если так надо, то ничего тут не поделаешь… – сказал он.

Идо отодвинул от себя кружку с черешнями и, на всякий случай, переспросил:

– Ничего?

– Ничего!

– Потому что я ещё маленький?

– И поэтому тоже…

– Я ведь выросту, правда?

– Конечно, твоё время придёт…Оно приходит всегда… Только потом оно… – полковник вдруг замолчал.

Высоко над пустыней показалась большая чёрная птица и сразу скрылась.

Идо перевёл взгляд на дедушку. Тот продолжал молчать, словно запамятовал, о чём шла речь.

– Что случается со временем потом? – напомнил Идо.

Полковник покачал головой.

– Потом оно проходит… – сказал он.

Идо рассмеялся.

– У времени нет ножек, чтобы приходить и уходить, – сказал он.

Полковник тоже рассмеялся:

– Ты прав, у времени нет ножек…Об этом я не подумал…Ты обязательно вырастешь и станешь взрослым…

– И тогда я смогу вернуть наш дом?

Вздрогнув, полковник молча отвернулся.

Идо сказал:

– Теперь у тебя лицо такое же грустное, как у нашего учителя, когда он говорил, что на нас наступает несчастье.

Полковник попытался улыбнуться, даже немного посвистел, но лицо его не слушалось.

– Но ты-то уже взрослый! – проговорил Идо.

– Уже… – отозвался полковник.

– Тогда почему ты не воюешь?

– С кем, Идо? – не понял полковник.

– С несчастьем.

Полковник посвистел ещё.

– Думаешь, мне с ним справиться? – спросил он.

– Ведь ты – полковник! Разве ты не настоящий полковник?

Полковник не ответил. Он стал молча следить за тенью, которая, медленно покинув одну дюну, потянулась к другой.

– Знаешь, что в жизни самое трудное? – наконец, проговорил он.

Идо сказал:

– Решать задачки по математике.

– А ещё? – спросил полковник.

– Больше ничего.

– Бывает ещё… Кроме задачек по математике, бывает…

– Что?

Полковник задумчиво посмотрел туда, где виднелась крыша синагоги.

– Ещё узнаешь…

– Ждать долго?

– Не торопись, Идо…Человек должен пройти в жизни три круга: вначале готовиться к жизни, потом просто жить, а в самом конце – готовиться снова, только на этот раз к тому, чтобы из неё уйти… Не торопись…

– Три круга? – Идо поднялся с пола и, подойдя к дедушке, потёрся лицом о жёсткое плечо.

– Три!

– Я пока ещё в первом круге?

– Ты – ещё в первом…

– А когда человеку под семьдесят, тогда он проходит третий?

– Думаю, что да…

– Тебе под семьдесят?

– Да, Идо.

– Выходит, ты готовишься к тому, чтобы…

– По ночам я стою возле окна и смотрю на звёзды, – сказал полковник.

– Зачем тебе? – спросил Идо.

– Они весёлые и светлые, как ты.

– Я не весёлый, – сказал Идо.

– Сегодня ты не весёлый. Это пройдёт…

Идо коротко вздохнул и вдруг спросил:

– А что в жизни самое лёгкое?

– Задавать вопросы! – сказал полковник.

Идо рассмеялся.

– У тебя старые волосы, – сказал он.

Полковник тоже рассмеялся.

– Они всего лишь седые.

– Они очень седые!

– Да, очень.

– Почему?

– Так уж…

– Не понял!

– Что ты не понял?

– Ты сказал «так уж…» Что означает «так уж…»?

– Долго рассказывать…

– Ладно, – проговорил Идо, унося с собой кружку с недоеденными черешнями, – в другой раз…

Полковник вернулся в комнату и сел в кресло возле письменного стола. Просочившиеся в окно вечерние тени ложились на пол, на мебель, на колени полковника.

Боль. Снова. Только теперь в плече и коленях. «Всё же не там, где сердце… – подумал полковник. – В суставах – не смертельно…Просто, сейчас я чуть-чуть ограничен в…». Полковник старательно перебрал несколько слов для того, чтобы выразить состояние, в чём именно он ограничен, но ни одно из этих слов его не устроило. Он снова стал следить за тем, как тени ложатся на потолок и стены, а потом, закрыв глаза, подумал: «Если бы можно было заглянуть в будущее. Если бы…»

Полковник беспомощно улыбнулся: «Туда – никак…» И тогда он заглянул в прошлое – это напоминало просмотр старых фильмов с затёртыми кадрами на беспрерывно рвущейся киноплёнке…

… Судный день. Синагога…

Белые одеяния…

В дверях синагоги два солдата, размахивая руками, что-то выкрикивают…

Не досказав молитву, мужчины выбегают на улицу…

Солдатские ботинки на антресоли…

«Ничего не забыл?» – спрашивает жена.

«Мы скоро! Мы им… И тут же вернёмся!..»

По городу Беер-Шева, на ходу снимая с себя белые одежды, бегают люди…

Танкисты генерала Шарона…

«Второй взвод, к понтонному мосту!» – командует капитан Амир Шац.

«Живее, ребята… Ещё!.. Ещё!..»…

С невероятной силой колотится сердце…

Телефонный звонок домой…

Открытка из дома…

Горький вкус дыма…

Пересохшие губы…

На ногах мозоли…

Стоны раненых…

В раскрытых глазах убитых изумление…

Суэц…

В раскрытых глазах живых отражение канала…

«НАДО… – сказал генерал Шарон. – НАДО ОЧЕНЬ…»

И вдруг – тишина…

В песках, под палящими лучами солнца, раздутые до невероятно огромных размеров трупы. То тут, то там искорёженные пушки и бронетранспортёры, а рядом остывающие холмы почерневших гильз противотанковых снарядов.

101-ый километр…

На девятый день перемирия, подобрав сиротливо торчавшую в двухстах метрах от египетской траншеи гильзу артиллерийского снаряда, ребята решили приспособить её под душ. Бенци сверлил дырочки, а Сами, который считал себя лучшим плотником в городе Димона, соорудил виселицу, на которую под общий восторг бойцов вздёрнул замечательно продырявленное тело артиллерийской гильзы. Прищурив глаза в ожидании райского блаженства, под гильзу встал голый Иешуа и, обращаясь к Сами, который с полными ведрами воды взобрался позади на пустой ящик из-под снарядов, скомандовал: «Наливай!» Сверху побежали тонкие струйки воды.

– Скребись, скребись, Иешуа, – приговаривал Сами, – пользуйся трофейными дарами.

Иешуа громко сопел носом, и его лицо светилось, как у ребёнка, которому только что подарили велосипед.

– Давай, давай! – подгонял его Бенци, опасаясь, что Иешуа простоит под гильзой слишком много времени, и тогда воды на всех не хватит.

– Ну, что ты всё живот трёшь? В уши пробирайся! Пальцем! Ну да, не танковым же шомполом… Господи, какой в твоих ушах скрип? И в ноздри тоже!.. В нос говорю…Тоже… Тоже пальцем… Только другим… Постарел ты на войне… Вон как с тебя песок сыплется!..

Потом под гильзу встал Ицхак, а на ящик – Давид. В отделении он был самым молодым.

– Ночью мне снилась кошка с котятами, – сообщил Давид. – К чему бы это?

– К миру! – не задумываясь, ответил Ицхак. В Ашкелоне у него осталась жена и трое детей. – Сейчас бы тебе самый раз жениться!..

– А не рано? – усомнился Давид.

– В самый раз! В Писании сказано: «Время на танки взбираться, и время на…»

Леон заметил: «Женщины – это жизнь!..»

Ицхак, протерев глаза, сказал:

– Жизнь – она разная… Ночью иная, нежели днём, а на улице Алленби иная, нежели здесь, в песках, а если на самом деле вдуматься, то жизнь – это когда ты дома, и нет войны…

А потом, подсохнув, ребята возвратились в траншею, чтобы немного перекусить, и лишь Давид остался сидеть на мешках с песком, которые укрепляли выступы траншеи. Судя по направлению его взгляда, внимание Давида привлекло повисшее над каналом белое облачко.

– Ты чего там? – спросил из траншеи Леон.

– Думаю…

– О женщинах?

– Не знаю я никаких женщин…

– Тогда и думать не о чём!

– Врёшь! – улыбнулся Давид и, вдруг привстав и сладко потянувшись, крикнул в тишину пустыни: «До-мо-о-ой!.. Х-о-о-чу до-мо-о-ой!..»

Не мешкая, пустыня ответила глухим усталым эхом: «мо-ой, о-о-ой!..», а со стороны канала раздался одинокий сухой щелчок. Неестественно качнувшись, Давид, вдруг медленно изогнулся и повалился в траншею.

«Ты что это?», – едва успев подхватить безвольное тело на руки, вскрикнул Леон.

Недвижный Давид лежал на спине и смотрел большими странными глазами.

«Ты что?», – погасшим голосом повторил Леон, но внезапно лицо Давида изменилось настолько, что казалось, будто лицо не его.

Возле остывающего тела лежал автомат. Он, как и сам Давид, тоже казался омертвелым.

Кто-то прикрыл Давиду глаза и, оторвав рукав гимнастёрки, подвязал им подбородок.

Позже Ицхак спросил;

– Капитан, помнишь, что сказал Иов?

– Иов сказал много чего…

– «Бог дал, Бог взял», – сказал Иов.

– Да, Иов сказал и это тоже….

– А ещё он сказал: «Неужели доброе будем принимать от Бога, а злого не будем принимать?»

– Да, Иов и так сказал.

– Ну, вот, – подсказал Ицхак, – Куда же нам от зла?..

Автобусы компании «Эгед»…

Домой!..

«Устояли!» – думали те, у кого голова осталась целой…

Измождённое от усталости лицо генерала Элазара.

Митле…Бирт-Маде…Рефидим…

Пустыня… Ящерицы… Пыль…

Свесив на грудь головы, люди пытались уснуть…

В голове шумело: «Спать!.. Господи, можно, наконец-то, поспать!..»

Не спалось…

Запылённые окна автобуса…

Облака, похожие на выпущенные из разодранной перины бесформенные клочья пуха…

Теперь уже всё!

Мы выстояли…

Мы отстояли…

Можно поспать…

Не спалось…

Думалось…

Теперь уже всё!

Позади тревожные вести с Голанских высот…

Позади и разное другое…

Линия Бар-Лев…

Грохот, огонь…

Дым, пепел…

Друзья, оставленные в песчаных могилах, и друзья, сгоревшие в танках…

Отчаянная атака на Суэц…

А впереди? Что впереди?

Судьба…Как будет угодно ей…Пусть…

Только бы не повторились могилы, траншеи, атаки…

Возвратится трёп политических партий…

Отыщут друг друга те, кто отложил свои свадьбы…

Оживёт криминальный мир…

Закружится хоровод торговых сделок…

Возобновится звон бокалов и рюмок в ночных барах.…

Прошлому можно помахать рукой, или двумя руками, в случае, если остались обе…

А чем машут будущему?

Научусь завязывать галстук.

Буду спать в своей кровати.

Вернётся запах травы…

Эйлат… Прогулки на пароходе…

Вернёмся на базу, сдадим автоматы и тогда…

Тогда что?

Не знаю…

Как-то в третьем классе, девчонка назвала меня ослом…

Почему пауки не запутываются в собственной паутине?

Не знаю…

Теперь я не осёл, а капитан армии обороны Израиля…

А Мессия придёт?

Не знаю…

Может, теперь я стал бараном?

Мы выстояли…

Я смогу перед сном принять ванну?

Почему люди иногда, словно нелюди?

Буду спать в своей постели!

Почему дни сменяются ночами, а зной – холодами?

Что предпочтительнее: ощущать себя обманутым или обманщиком?

О чём напишут в газетах завтра?

Что если оказаться в австрийских Альпах или на крыше резиденции Папы Римского?

Как терять, не страдая?

Надо бы остановить автобус и помочиться на проклятую пустыню?

Нельзя – погибшие не поймут…

– Как думаешь, – спросил я у сидящего рядом майора, – после всего Этого, партия «Авода» власть удержит?

Майор ответил:

– Сказать «да» – глупо, а сказать «нет» – ещё глупее…

– Это не ответ!..

По губам майора скользнула улыбка, а глаза наполнились тревогой.

– И всё же? – настаивал я.

– Наша демократия, – сказал майор, – даст возможность проявить на выборах выборов своё безумие…

…Открыв глаза, полковник тихо вздохнул, послушал тишину. За окном, едва заметно покачиваясь, уходил дневной свет. «Свет приходит ниоткуда и уходит в никуда, а вот люди…» – полковник подумал о погибшем под Суэцом Давиде; в памяти всплыла фраза из какой-то книги: «О войне имеют право рассказывать только павшие – они прошли её до конца. Но их-то как раз и заставили умолкнуть навеки». Полковник вздохнул снова. На этот раз тяжело, протяжно. Память…Полковник любил свою память, вернее, он её уважал, а ещё вернее, боялся её, потому что порой она имела обыкновение возвращаться непредсказуемой, словно морская волна, от которой ждёшь, что она выбросит на берег обронённый в воду мяч, а, вместо него, она кидает к твоим ногам склизкое, безликое тело медузы.

«Ещё не завтра…» – облегчённо вздохнул полковник.

Тишина.

На небо лёг тонкий слой фиолетовой краски.

Сверкнули первые звёзды.

На окне отражение недоумённого лица.

Громкий стук сердца.

Мерзкая боль в затылке.

Полковник вспомнил, как на тридцатый день после гибели Давида, ребята из его взвода пришли на кладбище, и мать Давида внимательно прислушивалась к тому, что люди говорили об её сыне, а потом вдруг стала кричать, чтобы ей вернули сына не святого, а живого.

Полковник вскинулся на кресле – память высветила слова Эйда: «Если от нас отворачиваются живые, то пускай хотя бы мёртвые остаются с нами…»

«Мёртвые остаются…» – подумал полковник и, закрыв глаза, вновь задремал…

…Пустыня. Солнце выжигало глаза. Капитан Шац бродил по пустыне и искал. Бродил-бродил, искал-искал. Вдруг отыскал.

«Поднимайся, Давид!» – тихо просил капитан Шац, но Давид – разорванные мышцы, раздробленные кости, синий нос, белый лоб – не поднимался. Амир Шац лёг рядом, губы к бескровному уху приблизил и шёпотом спросил: «Разве ты больше не с нами?»

Годы идут, идут…Много лет…

В комнате полковник Шац.

Сметая всё на своём пути, по комнате, грохоча тяжёлыми гусеницами, мечется огромный танк.

– Как дела, полковник? – над башней голова генерала Шарона.

– Дела? – не понимает полковник.

Голова генерала поворачивается то влево, то вправо, а широко раскрытый рот призывно требует: «НАДО!.. НАДО ОЧЕНЬ!..»

– Когда? – коротко спрашивает полковник.

– Завтра! – также коротко отвечает генерал.

Полковник робко опускает голову, но, вдруг спохватившись, исступлённо бормочет:

– Но ведь «НАДО!.. НАДО ОЧЕНЬ!..» – уже бывало… – Может, завтра – НЕ НАДО?..»

Танк исчезает, будто растаял.

«Ты оставил меня? – недоумевает полковник. – Ты взял и оставил?»

Тишина.

Голова полковника скользнула ещё ниже…

Теперь привиделся окружённый солдатами и полицейскими Кфар-Даром. «Наши, – утешал себя полковник, – свои…»

На пороге комнаты стоял лейтенант.

– Отец, оставь этот дом! – сказал лейтенант.

– Лотан?

– Я, отец!

– Мой сын?

– Твой!

– Ты пришёл, чтобы прогнать меня из дома?

– Я всего лишь солдат…

– Лотан!

– Что, отец?

– В этом доме ты родился.

– Разве в этом вина моя?

– Нет, Лотан, не твоя… В этом доме мы с твоей мамой очень любили друг друга…И тогда стал ты…

– Да, тогда… Теперь от нашего дома ничего не останется…

– Ничего?

– Только боль…

– Но ведь…

…Проснувшись, полковник поднял голову и прислушался к усталому бою больших круглых часов на стене. «Время – это то самое, с чем люди не справляются… – подумал полковник. – Никогда не справлялись…».

Тишина.

Зная по опыту, что притаившуюся ночь, в конце концов, настигает непредсказуемое утро, полковник недовольно пошевелил губами.

За окном медленно густели краски.

«Со временем люди не справляются…», – снова подумал полковник и перевёл взгляд на дверь, за которой спали внук и невестка.

Глаза полковника наполнились странным блеском; тяжело вздохнув, он поднялся с кресла, постоял в задумчивости и, старательно сдерживая вдруг охватившую тело дрожь, зашагал по комнате.

«Старый я… Пружина заканчивает раскрутку…Не спится, а если и да, то уснуть боязно, ибо сны приходят такие, будто они не сны вовсе, а долгие судебные разбирательства; и стыдно стоять перед невидимым судьёй, пытаясь оправдаться за победы, поражения, любовь и нелюбовь…И есть ли в оправданиях смысл? А может, не оправдываться надо, а каяться? Или жизнь себе придумать иную? Хотя бы на одну ночь…Хотя бы на эту… А если прав мой племянник, и с покаянием можно подождать; прежде надо бы выяснить Cui bono?..» – полковник перевёл дыхание, смутился перед потоком набежавших на него вопросов, тоскливо оглядел комнату и вдруг остановился перед письменным столом, на котором лежал почтовый конверт из Литвы…

Сестра…

Сестрёнка…

Ривка…

Печальные глаза…

Ласковый голос…

Мелко исписанный листок…

Испытывая острую необходимость погружать себя в состояние безусловного доверия или неоспоримой правоты, или совершенно справедливого решения, или абсолютной духовной открытости, полковник, разумеется, не допускал мысли, что это состояние идёт от лукавого, что оно не более, чем сладкая, дурманящая сознание Иллюзия. Вот и теперь, взяв в руку листок, полковник плотно прижал его к груди, и лишь потом снова перечитал его: «Весь год я ужасно боялась за Виктора, но, погостив в Израиле, почти успокоилась, даже вполне возрадовалась теперешней жизни сына, хотя, разумеется, давно знаю, что жизнью можно быть довольным лишь в том случае, если не обращать на неё внимания. Нам с Повиласом остаётся только горячо молиться за всех вас, ведь молитвы помешать не могут…За Виктором, пожалуйста, присматривай, направляй его…Уж больно он строптивый, неуступчивый, горячий, а уж при вашем климате… И потом, этот Бес, который сидит в нём с детства… Бывало, он мог расплакаться прямо в зрительном зале, если с экрана показывали что-либо несправедливое; дома же, придя из кинотеатра, он совсем заболевал и даже по два-три дня от еды отказывался. Если бы он умел совладать собой, если бы ему удавалось быть чуть покорнее, сговорчивее, а то ведь редко смолчит, а часто такое вытворить может, что…Он всегда мечтал быть там, где ты, среди таких, как ты… Признаться, я отговаривала его…Сын у меня один…Только, что я могла поделать?… Его мнение… Иногда я думаю, что вовсе не мнение сорвало его с места, а, видимо, тот генетический фитиль, который заложили в нём наши предки. А иногда я думаю, что это их зов… Знаешь, я бы и сама не прочь вернуться, но ведь быть счастливым – удел не каждого…Оставить Литву мой Повилас не сможет, а я Повиласа…Бабка за дедку, дедка за репку… И тебя я не пойму: как это ты – вояка, за долгие годы сражений, наверно, порядком пропахший порохом и пылью, вдруг взял и загнал себя в глушь пустыни?..»

Полковник улыбнулся. Закрыл глаза.

– Сестрёнка! – позвал он.

В ответ услышал:

– Я здесь!

Полковник ощутил, как по коже пробежали мурашки.

– Наверно, – сказал он, – я настолько пропах порохом, что ему предпочёл конский навоз…

– Шутишь?

– Когда мне было шутит? Да и желания не было… Давно кем-то подмечено: «Искусство жизни состоит не столько в том, чтобы сесть в подходящий поезд, сколько в том, чтобы сойти на нужной станции…»

– Ты сошёл на нужной станции?

Выскользнув из пальцев, листок лёг на стол, и полковник долго смотрел на него глазами вдруг наполнившимися далёким и расплывчатым…

…Ручонку пятилетнего сына больно сжимает мама, а высокая худая тётя просит не волноваться. «Как только мне с вашим мальчиком удастся перейти границы Литвы и Польши, всё будет «бесэдер»… – говорит она. – Там, в Эрец Исраэль, вашего Амира встретят свои…Такая «прогулка» мне не впервой…»

И вдруг сестрёнка Ривка говорит, что она тоже хочет на прогулку… Её не берут… «Будь умницей!» – просит мама.

Через несколько лет Амир узнал, что тётю звали Шошана, что в Литву она была послана Сохнутом, а её «прогулкой» был нелегальный вывоз детей из Восточной Европы в Палестину.

Шошана ещё не раз побывала в Литве, но однажды в городе Кибартай её задержали, и больше её никто не видел…

В комнате по-прежнему сохранялся дневной жар. «Память… Память глаз, губ, ушей, кожи…» – полковник подумал, что надо бы приоткрыть окно, но не двинулся с места.

«Надеюсь, я сошёл на нужной станции!» – сказал он себе, и тут в дверь постучали.

– Мне бы что-нибудь от головы, – сказала с порога портниха Малка. Вернувшись после встречи с раввином Иосефом, она была заметно возбуждена.

Невестка Офира вынесла что-то от головы, а полковник спросил:

– Что сказал раввин?

Малка передала:

– Раввин сказал, что Создатель всё видит.

– Это всё, что раввин сказал?

– Вот и мы спросили: «Это всё, что ты можешь нам сказать?» Тогда раввин сказал ещё, что решение министров – это желание нечестивых, и что их желание нас касаться не должно, поскольку, согласно Божьей воле, клочок земли, по которому мы сейчас ходим, принадлежит его народу…А потом раввин Иосеф сказал, что Создатель обязательно пошлёт на Кфар-Даром Спасение, и прочитал нам из псалмов царя Давида: «Счастлив тот человек, который в собрании легкомысленных не сидел».

Полковник сделал понимающий жест.

Малка немного выждала, надеясь, что полковник что-то скажет. Её морщинистое лицо было покрыто налётом бледности, а в глазах стояло беспокойство и озабоченность.

– Мы в том собрании не сидели! – наконец, проговорила она твёрдым голосом.

Полковник молча кивнул.

Жест полковника Малка истолковала, как призыв продолжить рассказ о псалмах, и потому продолжила: «Счастливы все, полагающиеся на Него, ибо искупает Господь душу рабов Своих, и не погибнут все полагающиеся на Него».

Полковник слушал молча, а Малка, тем временем, закончила: «Так ли вы справедливы, лживые, чтобы, собравшись, толковую речь вести? Так ли вы беспристрастны, фальшивые, чтобы судить нас?»

Полковник кивнул снова.

Малка глотнула таблетку, запила её водой.

– А потом? – спросил полковник.

– А потом раввин Иосеф долго и внимательно смотрел на нас и сказал: «Разве не унизительно то, что задумано сделать с нами?». Мы ответили: «Очень даже!..». И тогда раввин добавил: «На века будут опозорены те нечестивые, кто задумал такое…». Кто-то из нас спросил: «Раввин, как распознать истину?»

– И что же, – оживился полковник, – что ответил раввин?

– Раввин посоветовал спросить у того единственного, кто Истину в себе держит. Спросите у Господа: «Приемлешь ли Ты Это?» И тут мы поняли кое-что о наших министрах, и о том, что теперь нам остаётся полагаться лишь на Него!..

Полковник молчал.

– Думаешь? – спросила Малка.

– Думаю, – ответил полковник. – Я думаю, что не на всех, кто полагается на Него, полагается Он… Ну, а что ж дальше?

– Когда?

– Когда вы поняли кое-что о министрах?

– Тогда у меня разболелась голова, – сказала Малка. – И у моего мужа тоже.

Полковник молча развёл руками, и тогда Малка вспомнила, что раввин Иосеф говорил ещё и об оправдании и искуплении, только не все, о чём сказал раввин, она разобрала. Постояв немного в задумчивости, Малка поблагодарила Офиру за лекарство и направилась к двери.

«И у меня голова болит…» – просить таблетку у Офиры полковник не стал, а вышел на террасу послушать тишину.

Рассказ Малки о беседе с раввином Иосефом снова напомнил ему утро, когда он, выйдя на террасу к поселенцам, не нашёлся, что им ответить.

В небе тихо мерцали звёзды. Досада от испытанного утром чувства подавленности и беззащитности теперь дополнилась ещё и охватившим его чувством непонятного одиночества. Впрочем, если быть с собой до конца честным, то сейчас он не так уж остро ощущал себя отстранённым от близких ему людей и уж, конечно, не человеком, потерпевшим поражение; ведь поражения, как такового не было, поскольку не было и самого поединка. Разве что наличие чувства неосознанного удивления происходящему. Вновь и вновь возвращался он к зыбкой, невнятной мысли о неуловимой природе истины, пока, наконец, не пришёл к утешающему душу выводу: скорее всего, истина не существует вовсе и её заменяет собою что-то иное. Инстинкт? Предчувствие? Внутренний голос?

Разглядывая небо, полковник вдруг подумал о Боге, об отношениях Его с людьми и людей с Ним. «Если нас создал Он, то на всём, что делаем мы или собираемся сделать в будущем, поставлена Его печать… Ведь если Он над всем Этим, значит, так НАДО, и ни к чему тогда ломать над Этим голову… Зачем тогда?.. Хотя… Порой всё же кажется, что Он играет с нами в какую-то странную, непонятную игру… Или же…Нет-нет – немыслимо, чтобы Он с нами… Но тогда кто? Зачем? CUI BONO?..»

Мысль полковника переметнулась на племянника: «Философ. Мыслитель. Может, он знает?.. Только вряд ли он…Странная профессия – философия… Странные люди…Разве рассуждениями что-либо докажешь?..»

Из глубины пустыни метнулся жёлтый луч фонарика; опадая вниз и чуть подпрыгивая, он то останавливался, словно поджидая кого-то, то вновь продолжал скользить по тёмным куполам дюн.

– Привет, полковник! – издали прокричал человек с седыми спутанными волосами. Спотыкаясь и странно волоча ноги, он направился к террасе, погасил фонарик.

– Привет, Эйд! – полковник узнал бедуина, который много лет работал в кибуцном коровнике и был одним из тех редких людей, которым достаточно лишь взглянуть на животное, чтобы вполне определить его состояние. Всякий раз, заходя в коровник и выслушивая мычащие изъяснения своих подопечных, он ощущал и радость, и заботу и необъяснимую боль. Иногда Эйд наведывался к полковнику, чтобы в дружеской беседе отвести душу, а потом, наговорившись вдоволь, на попутных машинах добирался до степного шатра, в котором жили его жена Шаахин и шестеро сыновей. – Чего по дюнам бродишь?

Эйд замотал головой.

– Прощаюсь! – сказал он.

Полковник вытянул шею, заглянул в глаза под седыми бровями.

– Нехорошо, Эйд!

– Что?

– Разве можно бедуину напиваться?

– А что ещё остаётся? – спросил Эйд.

Полковник не ответил.

Тогда Эйд сказал:

– Или забыть, или забыться…Что посоветуешь выбрать?

– Люди забывают гораздо реже, чем им хотелось бы, – сказал полковник.

– Вот видишь…В таком случае, остаётся…

– Эйд! – перебил полковник. – Не позволяй себе…

– Теперь… – Эйд вызывающе вытянул вперёд губы. – Теперь я себе позволяю…

– Часто?

– Когда ненавижу жизнь…

– Надеюсь, это бывает не часто?

– Через день… – сказал Эйд. – А ты, полковник?

– Что я?

Эйд помолчал. Его сильно покачивало, а непослушная голова то и дело опадала на грудь.

– Может, и мне напиться? – спросил полковник.

– Почему бы нет? – спохватился Эйд. – И ты напейся, и все те, кого сюда заманили, пускай тоже… Сигаретой угостишь?

– Конечно, Эйд!

– Плохо мне! – сказал, закурив, Эйд.

– Не надо напиваться.

– Разве?

– Ты не должен напиваться.

– А если не напьюсь, что тогда?

– Тогда ты будешь трезвым, и тебя не будет шатать из стороны в сторону.

Эйд помолчал. Потом сказал:

– Может, шатать не будет, а трезвым я становлюсь как раз тогда, когда напиваюсь.

– Выдумываешь… – сказал полковник.

Эйд посмотрел на полковника настороженно, будто не узнавая.

– Что в нашей стране происходит? – спросил он. – Как понимать Это?

– Не знаю, – ответил полковник. Продолжать разговор об Этом, ему не хотелось.

– А я знаю!

Полковник опустил голову, проговорил:

– Тогда скажи ты, Эйд!

– Кажется, в этой стране правительственный понос… – сказал Эйд. – Суэц помнишь?

Полковник посмотрел на Эйда.

– Ну?

– Тогда у генерала Шарона был отличный желудок…

– Ну?

– А теперь?

– Что теперь?

– Напейся, полковник! Я тебе очень советую – напейся!

– И что тогда?

Эйд стоял, покачиваясь, и молчал. Он не выпускал изо рта сигарету, пока та не обожгла губу.

– Ты что, полковник, лишь сегодня родился?

– Вчера! – ответил полковник.

Эйд опустил голову и закрыл глаза.

– Эй, очнись! – сказал полковник, подумав, что и он, и этот бедуин живут в одном мире, только в разных измерениях. Когда-то Эйд служил у него в роте следопытом, и они даже подружились, несмотря на их расхождения в вопросах гигиены, религии и музыкальных пристрастий.

– Как же так? – заговорил Эйд.

– Ты о чём?

Эйд, задрав голову, посмотрел на небо.

– Вы уйдёте и оставите меня, раненого, здесь… – сказал он.

– Зря ты так… – прошептал полковник. – Ты ведь знаешь: никогда нигде и никого я не оставлял… Раненых тем более…

– Тогда ты был капитан, а теперь ты полковник…

– Зря ты так… – повторил полковник и, обхватив руками голову, откинулся на спинку кресла.

– Знать бы, что нас ожидает в будущем – прошептал Эйд. – Если б мне кто-то сказал…

Полковник выпрямился в кресле и укоризненно заметил:

– О будущем и так всё известно…

– Кому известно? Разве что Ему…

– Ну, не в подробностях, не в деталях, а вообще, понимаешь? В наши с тобой годы человек обязан знать, что его «потом», так или иначе, окажется непригляднее, чем его «сейчас».

– Чёрт возьми, – выкрикнул Эйд, – по мне так уже сейчас ужасно паршиво?

– Значит, в будущем надо быть готовыми встретиться с целой горой «сейчас».

Эйд внимательно посмотрел на полковника.

– И тебе паршиво, да? – спросил он.

– Мне замечательно! – полковник снова обхватил руками голову. – Мне настолько замечательно, что, кажется, сейчас она взорвётся.

– Взорвётся?

– Ты ведь знаешь… Моя голова…

– Это из-за старой раны?

– И из-за неё тоже.

– Паршиво…

– Да, Эйд, возможно, на этот раз придётся отступить…

Эйд приподнял брови.

– Разве ты когда-то свою траншею оставлял?

– Никогда!

– Тогда почему теперь?..

Полковник снова подумал о том, что они с Эйдом живут в разных измерениях, и что Эйд вряд ли наслышан о «дорожной карте» президента Буша. Этого бедуина нисколько не удивило бы, если б его верблюд, случайно наткнувшись на валяющийся в дюнах англо-французский разговорник, не использовал бы его для того, чтобы немного пожевать несколько страниц…

– Теперь, возможно, придётся… – повторил полковник.

Эйд покачал головой.

– Не хорошо это, когда человека выгоняют из его дома. А если этот дом всего лишь одинокая в степи палатка, тогда совсем нехорошо…У меня ведь только моя степь и моя палатка, и я теперь очень сердитый…Знаешь, полковник, старый еврей из Иерухама научил меня проклятию: «Пусть будут у тебя десять домов, и в каждом доме по десять этажей, а на каждом этаже по десять комнат, а в каждой комнате по десять кроватей – и чтобы ты перекатывался с кровати на кровать и не находил себе места!»

– Аминь! – сказал полковник.

Руки Эйда соскользнули с перил террасы и беспомощно повисли вдоль тела.

– Теперь нас свои же прогонят… – прошептал он.

– Может быть…

– И моих коров тоже?

– И их…

– Ну, конечно…Убираться в коровнике нужды больше не будет… Твой сын, лейтенант Лотан Шац, придёт и моих коров прогонит…

– Ты очень сердитый, Эйд, – сказал полковник. – Ты ведь знаешь, что мой сын всего лишь солдат…

– А я всего лишь человек… – из-за выпитого арака Эйда сильно развезло. – Наверно, я выдохся…

– Что?

– Кажется, я очень здорово выдохся.

– Как это?

– А то ты не знаешь?

– Нет, Эйд! Откуда мне знать, как ты выдохся?

– Я выдохся, будто бутылка арака без пробки… – объяснил Эйд.

«Постарел он… – полковник пристально посмотрел на измождённое лицо Эйда, – Господи, как он постарел!»

– Где я теперь отыщу работу? – продолжил Эйд.

– Твоя работа была не весть какая…

– Коровам моя работа нравилась. И моим детям тоже. Если я не найду работу, мои дети будут сидеть голодными, а жена не захочет со мной разговаривать. Думаешь, мне удастся отыскать работу, чтобы прокормить моих детей?

– Уймись, Эйд. Правительство обещало, что позаботится…

– Ну да, обещало…На то оно и правительство…Только я всё равно очень сержусь. Меня просто съедает мысль, что если вдруг завтра…

– Уймись, Эйд, ты должен успокоиться.

– Ну, конечно…В этой жизни приходилось успокаивать себя не раз, и я знал, как это делается, только сегодня не получается; мне кажется, что я стал сам себе чужой. Чужой и неузнаваемый. С тобой, полковник, случалось такое?

– Чтобы саму себе чужой?

– Чужой и неузнаваемый…

– Сегодня ты много выпил, – сказал полковник.

– Сегодня я хочу умереть, – отозвался Эйд.

Полковник чуть присвистнул. Потом спросил:

– Ты уверен, что хочешь именно этого?

– Сегодня я думаю, что мне бы лучше умереть. – Эйд снова ухватился за перила террасы. Он держался за перила так цепко, что его пальцы стали иссиня-белыми. – Я думаю, что лучше умереть сегодня, чем дожить до того, что ждёт нас завтра.

– Нет, Эйд, так не думай.

– Я не хочу думать, я хочу умереть. Ты не знаешь, почему я хочу умереть?

Полковник рассеянно оглянулся.

– Наверно, тебе вздумалось совершить что-то приличное, – сказал он.

– Смерть – это что-то приличное?

– Знаешь, Эйд, иногда я думаю, что не задерживаться в этом мире слишком надолго – это самое приличное из всего, на что человек способен.

Эйд покачал головой. Потом вдруг рассмеялся. У него во рту осталось совсем мало зубов.

– Я слишком надолго задержался, как ты считаешь? – спросил он.

– Завтра… – тихо проговорил полковник. – Завтра увидим…

– Думаешь, завтра увидим?

– Полковник молча пожал плечами.

– А если?.. – начал Эйд.

– Значит, так будет НАДО!..

Эйд снова покачал головой.

– Ты же знаешь, что так не надо…

– Я не знаю! Правда, Эйд, я не знаю!..

В лунном свете, который лёг на террасу, тихо вздрагивала широкая тень полковника, и Эйд долго водил по ней взглядом, а потом, будто вдруг про что-то вспомнил, резко вскинул голову.

– Вот что я скажу тебе, полковник, – проговорил Эйд, – если эта земля больше не хочет принадлежать мне, то я зайду далеко-далеко в дюны и заставлю себя принадлежать ей. Или-или…

– Прости, Эйд, давай переменим тему, – сказал полковник. – у меня раскалывается голова.

– Это из-за старой раны?

– Наверно.

– Из-за твоего ранения в голову?

– Наверно.

– И ещё в кисть?

– При чём тут кисть?

– Я пойду, – глаза Эйда смотрели так, словно они во внутрь орбит провалились.

– Иди! – сказал полковник.

Эйд не двигался с места. Только слегка покачивался.

– А может, нас испытывает Создатель? – спросил он.

– Он давно уже нас не испытывает, – отозвался полковник. – Теперь Он или сразу карает, или сразу прощает…

– Тогда, кто же нас испытывает?..

Полковник молча пожал плечами.

– Скажи мне, полковник.

– Чего пристал? – сокрушённо отозвался полковник. – Я вот и Агнона читал, и Библию читал, а всё равно не знаю…

– Я думал, что ты знаешь… – сказал Эйд.

– Напрасно думал.

– Теперь вижу… Между прочим, это государство – ваше…

– Спасибо, что напомнил, – нахмурился полковник. Он вдруг подумал, что никогда не чувствовал в своей груди такую пустоту.

А Эйд ухмыльнулся.

– Эх, вы…Свои земли продаёте…

Полковник замахал руками, будто комара отгонял.

– Земля родины не продаётся! – сказал он.

– Если покупают, то и продаётся…

– Что ты имеешь ввиду?

Взгляд Эйда продолжал оставаться насмешливо-обжигающим.

– Разве вы, евреи, не скупали землю у арабов? – спросил он.

Полковник не ответил, да и Эйд, видимо, ответа не ждал. Сбросив с перил пальцы, он о чём-то проворчал и, даже не попрощавшись, повернулся и нетвёрдыми шагами вошёл в густую синеву ночи.

Полковник закурил сигарету.

Над пустыней висела луна. Боль в голове чуть отпустила, и полковник, словно опомнившись, поспешил оправдаться перед самим собой: «Я люблю это место…Я живу им…Любить…Любить и жить…А потом – не жить…Только умирают не от любви…»

Комары, обозлённые дневной жарой, подняли шум и не упускали случая, чтобы впиться в шею и попить немного крови.

«К чёрту!» – пробормотал полковник. Сбросив голову на грудь, он поморщился, подумав, что в стране многое перемешалось и стало до отвращения непонятным, и теперь он, подобно библейскому Иову, будет доживать свой век, терзаясь поиском ответа на вопрос Господа: «Где был ты, когда я создавал мир?»

Сделав пару затяжек, полковник погасил сигарету. «Господи, Ты ведь всё знаешь…» – подумал он и вошёл в дом.

На кухне невестка Офира мыла посуду и, не поднимая голову, беседовала с сыном.

Полковник открыл холодильник, выпил стакан яблочного сока.

– О чём шепчетесь? – спросил он.

– Идо интересуется жизнью, – отозвалась Офира.

Полковник задумчиво взглянул на стенной календарь: 17 августа, 2005 год. «Завтра… – подумал он. – Завтра…»

Задребезжал телефон.

«Не отключили», – подумалось полковнику.

Решив, что из армии звонит муж, Офира сняла трубку. Ошиблась – звонил не Лотан.

– Тебя, – сказала она полковнику.

* * *

Беер-Шева,16-ое августа, 2005 года. 21.33.

На улицах всё ещё стоял горячий неподвижный воздух. Виктор взглянул на часы. До ночного дежурства на заправочной станции оставалась уйма времени; можно было бродить по городу ещё. Хмель не проходил. Ощутив кружение улицы, Виктор резко остановился, предпочитая, чтобы улица кружилась сама, без него, к тому же, приводили в недоумение отчаянные крики автомобилей, которые то и дело норовили столкнуться с выбегающими на мостовую зданиями. «Беер-Шева разваливается», – с грустью решил Виктор и, присев на скамейку возле рыбного магазина, принялся наблюдать за поведением улицы. «Катастрофа! – подвёл он итог происходящему вокруг, и, чтобы не допустить катастрофы и у себя в душе, решил заняться флиртом с тремя проходившими мимо пожилыми дамами.

– Ну, вот… – привстав и пряча глаза, пробормотал Виктор. – Наконец-то, появились вы!..

Дама с припухшим лицом и почти отсутствующими бёдрами встрепенулась, замерла на месте и неописуемо зарделась. Сверкнув очками в розовой оправе, она участливо спросила:

– Что, мужик, сильно приспичило?

На мгновенье Виктор лишился дара речи. Его обдало загадочным ароматом старины, и он широко раскрыл глаза, словно турист, перед изумлённым взором которого возник некий сохранившийся фрагмент древнего, полуразрушенного храма.

– Нет, не очень… – вновь припав к скамейке, сказал Виктор. – Вы уж простите…

Женщина разом обмякла телом, и черты припухшего лица растеклись в отчаянном неудовольствии; её головка, словно у испуганной курицы, судорожно втянулась в плечи. Шумно глотнув воздух, она остановила на Викторе загадочный взгляд.

Виктор развёл руками, извинился снова и тоже глотнул воздух; ему показалось, что согнувшаяся перед ним фигура дамы пребывает примерно в том же состоянии, что и склоняющаяся к земле башня города Пизы.

«А я-то подумала…» – махнув рукой, проговорила дама и на негнущихся ножках пустилась догонять подружек.

«Спешат достичь вершины своего блеклого будущего», – подумал Виктор о дамах и осторожно потрогал у себя пульс. Час назад хмельное состояние его устраивало, теперь же оно стало вызывать досаду. «Несчастный!» – подумал он о себе и стал загибать пальцы, перечисляя известных мировой истории мучеников за правду и справедливость. Он даже сделал попытку сравнить их с собою, но вдруг, вспомнив об увёрнутом в бинты Барухе, устыдился хода своих нескромных мыслей.

«Наш он человек, – решил Виктор о мученике Барухе, – теперь – наш!..»

На противоположной стороне улицы мерцали окна книжного магазина; заставив себя подняться со скамейки, Виктор пересёк улицу и остановился возле витрины – он давно задумал подарить своему дяде Амиру хорошую книгу.

Разглядывая витрину, Виктор вспомнил, что в день, когда ему исполнилось десять лет, отец принёс домой книгу, которая называлась «Жизнь моря». У отца было очень торжественное лицо, и он сказал: «Книга – это всегда подарок, а, порой, даже лечение…».

Несколько часов назад Барух утверждал, что «книги – это хранилище обмана и страданий». Виктор встряхнул головой и рассмеялся, вдруг подумав, что книги надо бы поставлять не в магазины, а в аптеки – в качестве лекарств, а ещё в памяти всплыла строка из Ричарда Бротигана: «Пришла пора сажать книги в землю, чтобы из их страниц вырастали овощи и цветы».

«Дяде подарю Ричарда Бротигана», – решил Виктор и вдруг заметил приближающегося к магазину университетского профессора философии Реувена Левина. Тот шёл, опустив голову, что очень удивило Виктора, поскольку знаменитый философ, неизменный оптимист, голову никогда не опускал и обожал делиться своим оптимизмом не только со студентами, но и с кем угодно, хоть с тараканами, при условии, разумеется, если те были бы готовы его выслушать. «Уверяю вас, – говорил профессор, – впереди нас ждёт более чем достойное будущее». «Ждёт, разумеется, впереди, – соглашались с его тезисом студенты, – не позади же…». «Кажется, – уверял профессор, – учёные уже вполне приблизились к открытию новых источников энергии, и скоро, совсем уже скоро, мы сможем избавить себя от сегодняшней нефтяной зависимости посредством обычного подключения своей промышленности к некоей сети, подобно тому, как мы подзаряжаем наши мобильные телефоны. Останутся лишь проблемы коммуникаций и новых форм общения. Впрочем, этим я уже занялся вплотную…».

– Профессор, – окликнул его Виктор.

Философ повернул голову, посмотрел перед собой отсутствующим взглядом. «Не узнал», – решил Виктор и спросил:

– Прогуливаетесь просто так?

– А что? – ответил профессор.

– В такой день?

Профессор вытянул губы, в его глазах обозначилась задумчивость.

– Такой день? – переспросил он. – Что с ним?

– Так ведь день сегодняшний предвосхищает завтрашний, непредсказуемый… – пояснил Виктор.

Вернув губы на место, профессор высоко вскинул бровь и внимательно посмотрел на Виктора.

– Вы пытаетесь сказать, что глубинная суть сегодняшнего дня несёт в себе заряд необычного напряга?

– Именно это я и пытаюсь сказать… – прижав лицо к стеклу витрины, Виктор состроил рожицу.

– Что вы делаете? – озабоченно спросил профессор.

– Пытаюсь рассмешить себя, – объяснил Виктор.

Профессор вскинул вторую бровь.

– Нервничаете? – определил он.

– А вы – нет? – отозвался Виктор. – Кажется, мы все сегодня – не совсем мы…

– Не все! – заметил профессор. – Я думаю, что и вам следует немного успокоиться и подождать…

Виктор рассмеялся.

– Подождать до следующего обмана? Или же подождать, когда нас снова не обманут? Вы же знаете – такого не дождёмся…

– Да-да, – задумчиво проговорил профессор.

И тогда Виктор напомнил об английской пословице: «Если кто-то обманывает меня раз – пусть будет стыдно ему; если он обманывает меня во второй раз – пусть будет стыдно мне».

– Да-да, – повторил профессор, добавив: «Но с другой стороны, не будь в мире обмана, разве мы могли бы считать этот мир нашим?..»

Виктор внимательно посмотрел на профессора и спросил:

– Вас устраивает мир «наш»?..

– Нет-нет!

– Стыдно за него?

– Стыдно!

– Страшно в нём?

– Боязно!

– К чертям его!

Профессор Левин промолчал.

И вдруг Виктор сказал:

– Профессор, надеюсь, вы с оранжевыми?

В глазах профессора выступила растерянность.

– Вы об этих несчастных гостях из Гуш-Катиф? – спросил он.

– Называете поселенцев гостями? – не понял Виктор.

– А то кто же они?

Виктору захотел вновь состроить рожицу, но вместо этого, он решил рассказать притчу: «Встретились два давних приятеля, и один сказал другому: «У нас сколотилась приличная компания. Отчего бы и тебе не навестить нас?» А другой ответил: «Я в гости не хожу!» «Чего так?» «Потому что в этом мире я не гость, а хозяин!..»

По лицу профессора пробежала неловкая улыбка.

– В конечном итоге люди на пространстве Гуш-Катифа оказались временными… – сказал он. – Сегодня слова «мир», «хозяин», как, впрочем, и множество других по привычке употребляемых нами слова, давно уже покрылись оболочкой лжи и обмана, утратив тем самым свою первоначальную смысловую сущность. Да и само слово «обман», само по себе, звучит сегодня словно обман… Всё, что нам пытаются сказать или сообщить, на самом деле следует заранее принимать как ложь, поскольку слова остались прежними, а действительность – как видите…

– То есть, вы считаете, что настало время поменять наш словарный запас?

– Браво, молодой человек! Дело в том, что каждый предмет, каждое понятие носит в себе конкретную функционально-смысловую нагрузку, и, если мы произнесём словосочетание «поселенцы Кфар-Даром» сегодня, то, разумеется, о чём речь – понятно, однако уже послезавтра разговор про людей Кфар-Даром сможет быть понятным лишь в том случае, если наш словарь будет соответствовать новым реалиям. Например, вместо сегодняшнего слова «поселенцы», в будущем следует употребить такое словосочетание, как «те, которых надули» или «те, что долгие годы гостили в Кфар-Даром». Впрочем, вскоре даже само слово «Кфар-Даром» забудется; оно исчезнет из нашего языка вместе с исчезнувшим названием на карте… Правда, сохранятся люди из этого поселения, то есть, какое-то время они ещё просуществуют, продолжая, как и их далёкие предки, скитание по пустыне…

– Но эти люди вовсе не желают скитаться, – сказал Виктор. – Они хотят остаться в своих домах…

– Ну, и пускай остаются!

– Как же, если завтра их…

– Оставаться можно по-разному… – сказал профессор, – Помните у Пауля Целана: «Если хочешь остаться, уйди…».

– Не помню, – признался Виктор.

– Тем не менее, мысль эта, безусловно, мудрая… Случается, что мудрость слова спасительны… – склонив голову, профессор мягко попрощался.

Жара всё не спадала.

Виктор вспомнил, как однажды, будучи ребёнком, он сказал отцу:

– Мне жить не нравится! Играть в футбол и ходить в кино нравится, лизать мороженое тоже нравится, а жить – нет…

– И мне, – ответил тогда отец, – жить иногда и мне не нравится… Но, если научиться держать удар и гасить в себе обиды, то можно попытаться…

– Не буду! – ответил Виктор. – Сдерживать обиды не буду!

– Пропадёшь… – сказал тогда отец.

«А может, отец так не сказал, – засомневался Виктор. – Вряд ли он так сказал… Пива бы сейчас! Холодного пива!»

В крохотном баре было пусто и мрачно; присев на табурет возле стойки, Виктор взглянул на телевизор. Говорили о предстоящем бюджете страны.

«Выключите эту коробку, – попросил Виктор у хозяйки. – Голодные насытятся лишь тогда, когда их накормят».

Хозяйка подняла голову. У неё было лицо озабоченной обезьянки.

«Пожалуйста!» – добавил Виктор. Он считал, что в основе процесса выпивки лежит некое таинство, и делать это следует в полной тиши. «Лишь когда ты один, и никто не мешает, – подумал он, – в конце концов, наступает Праздник. Впрочем, у каждого свой Праздник, как и своё Горе…»

Обезьянка телевизор выключила, и Виктор признательно склонил голову.

В бар вошёл старик с клочковатой бородой и плохо помытой шеей. Он присел на свободный табурет рядом с Виктором и, попросив бокал пива, немедля сообщил:

– Я – крупный писатель!

Виктор повернул голову. Перед ним замерло бледное лицо, напоминающее сморщенную кашу.

– Крупный, – повторил старик, – поверь, что крупный!

– По весу или по росту? – спросил Виктор.

– По существу, – ответил старик.

Не совсем уловив смысл ответа, Виктор спросил ещё:

– Среди живущих или почивших?

– Среди тех и других, – прозвучал ответ.

Стало ясным, что Праздник на время отменяется, и Виктор, торопливо глотнув из кружки, раздражённо проговорил:

– Вы зачем тут?

– Я работаю.

– Здесь?

– Повсюду и ежеминутно…

Виктор протянул авторучку.

– Вот, – сказал он, – не теряйте времени… Пишите!..

Старик терпеливо объяснил:

– Писатель пишет не этой штуковиной, а нутром.

Виктор ручку вернул себе и, сделав над собой усилие, сказал:

– Чёрт с вами, пишите нутром, только займитесь делом.

Писатель беспокойно заёрзал на табурете.

– А чем же я, по-твоему, сейчас занимаюсь?

– Сейчас вы уставились на меня. С какой стати вы меня разглядываете?

– Я всего лишь наблюдаю… – задумчивые глаза писателя покрылись пеленой грусти.

– Не понял!

– Я тебя профессионально, так сказать, обозреваю…

– Что ж, благодарю! – сказал Виктор.

Писатель вздрогнул.

– Благодаришь за что?

Виктор повторил:

– За оказанную мне честь!

– Вот ещё!.. – пробормотал писатель.

– Тогда зачем наставили на меня глаза?

– Просто наблюдаю…

– А нельзя ли наблюдать в другую сторону?

– Можно, конечно, но ведь там тебя нет…

Виктор повернул голову и, убедившись, что в другой стороне его действительно нет, сказал:

– Вам бы за государственной границей наблюдать…

Печаль на щеках писателя перешла в презрительную улыбку, и он, наклонив голову к Виктору, доверительным голосом прошептал:

– Дело в том, что я долгие годы выясняю загадку жизненного пути человека.

– Вот как? – оживился Виктор. – Выяснили?

Старик неторопливо отпил из кружки, и, смахнув с губ приставшую к ним пену, вскинул голову.

– А как же! Этот путь я выразил в поэтической формуле: «От нутра мамы до кладбищенской ямы!» – писатель сделал выжидающую паузу. давая возможность Виктору выразить восторг по поводу сказанного.

– Удивительно ценная формула! – оценил Виктор. – Её потрясающая мысль уводит в необозримую глубину…

– Ну вот, – радостно проговорил писатель и, порывшись в карманах, вдруг вывалил на стойку несколько мятых листов бумаги.

Подбежала обезьянка, решив, видимо, что на стойку выложили денежные купюры, но, убедившись, что это вовсе не деньги, недоумённо посмотрела на разбросанные бумажки и торопливо отошла прочь.

– Вернулась на свою ветку, – шепнул Виктор.

Писателя передёрнула. Его брови высоко вскинулись, а рот приобрёл форму, словно только что отведал немного отравы.

– Ты очень некрасиво себя ведёшь, – пояснил он Виктору. – О женщине так не говорят…

– Она не женщина, – пытался оправдаться Виктор.

– Разве?

– Ещё нет…

– Не понял, – сказал писатель.

– Не вы один… – проговорил Виктор. – Превратившись из человека в обезьянку, она и сама в недоумении от приключившегося с нею ужаса…

Писатель изучающим взглядом посмотрел на женщину, но, видимо, не обнаружив в ней ничего обезьяньего, вернулся к листкам, валявшимся на стойке, и придвинул их к Виктору.

– Моя последняя новелла, – сказал он. – Почитай!

– Прямо сейчас? – спросил Виктор.

– Почему бы нет?

– Сейчас я пью пиво.

– Хочешь сказать, что я тебе не интересен?

Отпив из бокала и тщательно протерев салфеткой губы, Виктор наклонился к писателю, проговорил: «Как-то болтун, докучая своими разговорами философа Аристотеля, спросил: «Я тебя утомил?», на что философ ответил: «Нет, нисколько! Я тебя просто не слушал!»

Торопливо убрав листки в карман, писатель задумчиво посмотрел на Виктора.

– Ты кто такой? – спросил он.

«Не убраться ли в другой бар?», – подумал Виктор, но, вспомнив, что в эти минуты город Беер-Шева разваливается, решил остаться на месте.

– Кто? – повторил писатель.

– Иногда хирург, – Виктор глазами отыскал дверь туалета.

– Как это «иногда»? – удивился писатель.

Вернувшись из туалета, Виктор пояснил:

– Когда мне мешают выпивать, я проделываю несложную, но эффективную операцию по пересадке головы.

– То есть?

– Вам бы лучше об этом не знать, а сидеть и помалкивать.

Писатель помалкивать не умел, а на этот раз предпринял попытку поделиться своей формулой судьбы вселенной.

– Может, сходите к девочкам? – выслушав формулу о вселенной, спросил Виктор.

– Нет, – отозвался писатель, – не сегодня.

– Менструация?

– Как это? – писатель озабоченно опустил глаза и громко икнул.

Виктор развел руками.

– Кто знает, ведь жизнь непредсказуема и непонятна, что…

Писатель кивнул.

– А иногда, наоборот, – продолжил Виктор, – жизнь понятна настолько, что понимать её боязно…

– Боязно!.. – вслух согласился писатель. Больше он не икал.

– Не отчаивайтесь! – сказал Виктор. – Просто скажите себе: «Всё хорошо! Всё замечательно!»

– Сказать себе?

– Ну же!

– Всё замечательно! – взвизгнул писатель.

– Так-то…

И вдруг писатель возмутился:

– Учишь меня лгать?

– Жить!.. – заверил Виктор. – Говорите ещё! Говорите, что вам хорошо!

– Мне чертовски хорошо! – прокричал писатель.

– Лжёте! – сказал Виктор. – Обманывать себя не совестно?

– Совестно…

– Господи, ложь – это так ужасно!.. – сокрушался Виктор. – Зато теперь сможете себе в удовольствие пожить ещё…

– Правда?

– Доказано наукой…

– Какой наукой?

– Общественных и международных отношений…

Писатель жадными губами присосался к бокалу.

– В бар пришли напиваться? – спросил Виктор.

– Бар – это единственное место, где я с удовольствием предаюсь радостным воспоминаниям о годах своей юности…

– Вы уже тогда были алкашом?

– Ну, не то, чтобы… Знаешь, я – прекрасный писатель!

– Знаю, вы говорили.

– Меня публикуют в газете «Глобус», но только там не платят.

– Печально! – заметил Виктор.

– Публикуют и нисколько не платят…Я не кажусь тебе последним идиотом?

– Нет! Во всяком случае, не последним…

– Ты так считаешь?

– Пока человечество окончательно не загнулось, время последнего идиота не наступило…

Писатель поднялся с табурета и пошёл к выходу. Виктор подумал, что теперь сможет, наконец-то, без помех встретить Праздник, но вдруг старый алкаш обернулся и издали проговорил:

– Я вот думаю об Ури Кольмане.

– Кто это? – насторожился Виктор.

– Герой моей будущей повести.

Лицо Виктора изобразило горячий интерес.

– И чем же Ури Кольман займётся в повести?

– Будет пить. Ходить по барам и пить. Целыми сутками пить.

– Страшно деятельный человек Ури Кольман! – отозвался Виктор.

– Писатель вытянул вперёд подбородок; из его глаза брызнул поток света, заряженный значительной дозой энергии.

– Вы тоже страшно деятельный, – сказал Виктор. – И жизнь ваша, словно…

Писатель кивнул головой и напомнил Шекспира: «Жизнь – это театр!»

– Отлично сказано! – одобрил Виктор. – Жаль только, что этот англичанин забыл оставить потомкам полный перечень репертуара из этого театра. Мы бы репетировали…

В задумчивых глазах писателя выступила слезинка.

– «Житейские драмы проходят без репетиций», – произнёс он и, стыдливо смахнув слезинку дрожащим мизинцем, взялся за ручку двери.

«Житейские драмы проходят без репетиций» – Виктор пытался вспомнить, где он эту фразу уже слышал. Не вспомнил. Стал думать о жизни, о Шекспире, о повести, в которой главный герой, алкаш Ури Кольман, а потом вдруг на память пришли горькие слова Оскар Уайльда: «В старые времена книги писали только писатели, а читали все; теперь же книги пишут все, но не читает никто».

Виктор попросил ещё кружку пива.

«Только лгали тогда точно так же, как лгут теперь», – подумал он.

Пиво освежало.

Потом он поднялся, чтобы расплатиться.

«Всё отлично и просто замечательно», – прошептал Виктор, заглянув в большое зеркало на стене.

«Приходите ещё! – сказала хозяйка. – Будем рады вас видеть!» Теперь хозяйка казалась очень милой обезьянкой, и Виктор отозвался: «Как же, как же, непременно!»

Возле дома, в котором разместилась прачечная, стоял человек и внимательно разглядывал приклеенный на стену большой лист бумаги. Виктор подошёл поближе, заглянул в лист. Написанный от руки призыв начинался словами: «Защитим поселенцев Гуш-Катифа!»

– Видали? – заговорил Виктор.

– Ну? – ответил человек. – И что?

– Полстраны окрасилось в оранжевой… – сказал Виктор.

– Слава Богу!.. – у человека были сверлящие глаза.

– Отчего бы это?

– От загара! – сказал человек. – Что тут не понятного?

– Говорят, что такие, вроде меня с вами – психи…

– Ну, да, говорят…

– А вы как считаете?

Человек молчаливым, оценивающим взглядом оглядел прохожих.

– Вы как считаете? – повторил Виктор.

Человек казался усталым и сильно озабоченным, и Виктор мысленно решил, что лагерь оранжевых забирает у своих приверженцев слишком много сил.

– Половина из нас – котята, – громко сопя и глотая слюну, сказал человек. – Слепые котята, которые беспомощно тычутся туда-сюда, а пристают всего лишь к тому, что на самом деле оказывается жалкой иллюзией или миражом…В конце концов, каждому своё…Разве не безумно устроен мир, где люди уничтожают друг друга за ложку нефти или за несколько граммов наркотиков, в то время как несчастный муравей мечтает лишь об одном-единственном – попытаться затащить к себе в жилище попавшуюся ему в пути соломинку; или, например, совсем крохотное вещество – бактерия, которая изо всех сил норовит пропитать себя за счёт окружающих её клеток?..

– Безумный мир… – согласился Виктор.

Человек поморщился. В уголках его губ показались тонкие ниточки морщин.

– Каждому своё… – повторил он.

– А завтра… – спросил Виктор. – Завтра вы будете там?

– Там? Завтра там будут те, кто больны…

– Больны?

– Несомненно!

Виктор опустил голову.

– Чем больны? – осторожно спросил он.

– Доверием, молодой человек…Жестокая она болезнь – доверие… – человек отступил в толпу прохожих.

Внимание Виктора привлекла к себе тоскливая мелодия, которая доносилась со стороны скудно освещённого здания, и он пошёл на звуки.

Девочка стояла под аркой ворот и играла на флейте, а перед ней, на трёх аккуратно сложенных кирпичиках лежала развёрнутая косынка. Картонный плакат разъяснял: «Пожалуйста, помогите собрать денег на билет подружке из Казани!»

Виктор остановился, послушал, как девочка играет. На Виктора она ни разу не взглянула.

«Спасибо!» – громко сказал Виктор.

Девочка подняла головку. Светлые-светлые глазки.

Виктор опустил на косынку пять шекелей и вдруг вспомнил, что обещал позвонить дяде в Кфар-Даром.

* * *

Кфар-Даром,16-ое августа, 22.15

– Просят тебя! – повторила Офира.

Звонил племянник.

– Ты как? – спросил Виктор.

– Старьё! – ответил полковник. – Старые кости, старые раны, вместо выражения лица, судорожная маска…

– Понял! – отозвались в трубке.

Взглядом, полным сомнения, полковник взглянул на трубку.

– Что ты понял? – настороженно спросил он.

Виктор объяснил:

– Выражение лица отражает состояние нутра…

Полковник поджал губы, посмотрел по сторонам.

– А ты как? – спросил он.

– Решил подарить тебе Ричарда Бротигана. Утром, когда будем у вас, занесу.

– Будете?

– Будем!

– Будешь не один?

– С плакатом: «Еврей еврея не прогоняет!»

– Виктор, прошу тебя…

– Что, дядя?

– Попытайся вести себя разумно… Ты вмешиваться не обязан…

– А кто обязан?

– Ты не обязан! – повторил полковник. – Когда тебя арестовали, я молился, просил за тебя у Него… Как видишь, молился не зря…

– Разве безбожники молятся?

– Не всякий атеист – безбожник. Как бы там ни было, Он меня услышал…

– И услышал, и поступил по-божески… – вяло отозвался Виктор.

Полковник подышал в трубку.

– Твоё дело закрыли?

– Закрыли… Закупорили… Осчастливили… В своё время царь Давид в псалмах сказал: «Счастлив тот, чьё преступление прощено, чей грех закрыт!»

– Ну, вот… – тихо вздохнул полковник.

– Вот-вот… Ты не можешь себе представить, насколько я счастлив! Особенно, будучи уверенным, что преступления не совершал, а потому и греха в себе не ощущаю…Господи, какое это неизъяснимо сладкое счастье, когда тебя прощают ни за что! Правда, при этом у меня украли две недели… Они лишили меня двух недель жизни… Only… Только и всего…

Полковник фыркнул.

– Дядя, ты фыркнул? – изумился Виктор.

– Завтра, возможно, меня лишат гораздо большего… – пожаловался полковник.

– Дядя, не стони, будь мужчиной! – попросил Виктор. – Допустим, что Гуш-Катиф кому-то, куда-то и зачем-то понадобилось спихнуть, но где это сказано, чтобы мужчина отдавал то, что ему дорого и принадлежит ему?

Полковник помолчал. Потом сказал:

– Мужчина – это ещё и тот, кто не торопиться с недоверчивостью…

– Бедный Йорик!

– Что?

– Я сказал, что смешивать доверие с доверчивостью, всё равно, что путать отрезание с обрезанием… Ха-ха – доверчивость… Если мои нос, глаза и уши чуют, что меня принимают за лоха, а некий козёл норовит меня, будто зазевавшуюся дичь, к тому же ещё и вые…, то я не… К чертям!.. Ума не приложу, зачем я об этом говорю тебе?

– Ничего, говори!

– Я не хотел говорить об этом.

– Ничего, говори!

– Такого закона нет, чтобы людей десятилетиями водили за нос…

– Людей водят за нос не десятилетиями, а веками…

– Тебя это утешает?

– Не думай про это.

– А про что думать?

– Про что-нибудь другое…

– Про что-нибудь другое сегодня не думается…

– В твои годы я умел быть счастливым…

– Счастье…Старик Хемингуэй признавался, что всегда ощущал себя счастливым, пока не думал о других людях…

– М-м-да… – сказал полковник.

– Что – м-м-да?

– Я вот думаю: «Что это с нами случилось?» Ну-ка, философ, ты можешь объяснить, что с нами случилось?

Виктор объяснил:

– «Порвалась дней связующая нить».

– Что ты сказал?

– Это не я сказал, Гамлет…

– М-м-да, – снова повторил полковник. – Видимо, так НАДО!..

– Продолжаешь прятаться?..

– Что?

– Прячешься за свои бесконечные «НАДО…ОЧЕНЬ НАДО…»?

– Можешь посоветовать что-нибудь другое?

– Конечно! Перестань обманывать себя…

– Обманывать?

– Тебя скрутил хронический комплекс иллюзий! Разве не ясно, что Это, которое ты все годы принимал как НУЖНОЕ, ОЧЕНЬ НУЖНОЕ – обернулось всего-навсего грубой, бесчестной и безжалостной авантюрой? Неужели даже в эти дни в твоей голове ничто другое не шевелится?

– Шевелится, – сказал полковник, – но чаще толкается. Толчок за толчком…

– Ты уверен, что это одни лишь толчки?

– Что же ещё, если не они?

– Надеюсь, что, кроме толчков, в твоей голове шевелятся ещё и несколько молекул возмущения…

Полковник рассмеялся.

– Я рассмешил тебя? – спросил Виктор.

– В какой-то мере… – горестно проговорил полковник. – Старый я, чтобы возмущаться… Когда иссякают силы, человеку ничего иного не остаётся, как только лишь обманываться…Так уж, видимо, НУЖНО, ОЧЕНЬ НУЖНО… Не осуждай меня, старика…

– Я не старость твою осуждаю, а голову, которая так смиренно, податливо и молчаливо принимает то, что принимать нельзя…

– Разве судьбе не безразлично, как её принимают – молча или с воплями?

– Я не про судьбу, а про несправедливость… А ты, полковник, не заметил, что неумолимо слепнешь и глохнешь? Ты разучился доверять себе, принимать решения за себя и своих людей; вместо этого, незаметно, с необъяснимой лёгкостью ты доверился политикам – этим слепцам, указывающим дорогу незрячим!.. И вот… Один обман ведёт к обманам повторным…Завтра… За ним настанет ещё и следующее завтра, и ещё, и ещё… Тебя обманут снова… И придётся ответить…

– А кто? – спросил полковник. – Судить будет кто?

– И я, и полстраны и наше с тобой будущее…

– А если так НАДО? Что, если сегодня оставить Гуш-Катиф НАДО?

– ДЕЛО НЕ В ЭТОМ!

– Ты считаешь, что…

– ДЕЛО НЕ В ЭТОМ!

– Тогда, может…

– ДЕЛО НЕ В ЭТОМ!

– Тогда в чём?

– ДЕЛО В ТОМ, ЗА КОГО НАС ИМЕЮТ, и ещё в том, CUI BONO? Дело даже не столько в клочке земли, на котором стоит твой дом, сколько в гораздо более существенном и страшном – в потере САМОУВАЖЕНИЯ… Меня, вопреки моему желанию, пытаются лишить моей ВЕРЫ… Cui bono?

Полковник ощутил щемящее чувство горечи; ему вдруг показалось, что никогда прежде такой гнетущей тоски и усталости он не испытывал. Он поспешил сменить тему разговора.

– Как протекало следствие? – спросил он.

– Приятно! – сказал Виктор.

– Что?

– Приятно вспомнить…Следователь оказался человеком трогательно-ласковым; он то и дело называл меня то сладеньким, то родненьким, то как-то ещё в этом роде и, кроме того, он страстно интересовался моим мнением по самому широкому спектру вопросов.

– А суд? Как прошёл суд?

– О, суд!.. Это было великолепное зрелище с удивительно забавными участниками. Особенно удачно потешил всех своей заключительной речью господин судья, который выразил своё глубокое сожаление, заметив, что предварительное следствие и суд потратили на меня слишком много времени, а в конце он пришёл к выводу, что меня следует гнать из зала суда в шею и немедленно. Я же, выслушав оскорбительный по своей форме вердикт, не стал выражать какого-либо неудовольствия, а, наоборот, принял его вполне мужественно.

– Выходит, ты теперь у Анны?

– Мы расстались. То есть, я понял, что к ней у меня чувств больше не осталось. Кроме жалости…

– Разве жалость не чувство?

– Разумеется, чувство, но только если оно касается Отечества…

Полковник помолчал. Потом спросил:

– Пребываешь в одиночестве?

Виктор возразил:

– Никак нет, полковник! У меня есть и ты, и твой колхоз!.. К тому же мы с тобой завтра увидимся…

– Не приезжай…

– Не хочешь меня видеть?

– Не говори глупостей! Просто, я думаю, что всё Это – временно, что Это какое-то недоразумение и бессмыслица…

– Недоразумение?

– И бессмыслица!

– Выходит, ты не веришь в решение правительства лишить вас сути жизни?

– Это недоразумение… И потом, что значит «суть жизни»? Кто мне скажет, в чём она?

– Я!

– Ну, да, кто же ещё, если не ты?..

– А ведь так просто, – заметил Виктор. – Суть жизни в том, что делаем мы, и в том, что делают с нами…

– Вот как?

– Только так!

– Что же собираешься делать ты?

– Я буду не один… Полстраны…

– Полстраны?

– Возможно, что и две трети…

Полковник немного помолчал.

– Конечно: безумие заразительно… – сказал он.

– Ты считаешь, что попытки людей сопротивляться тому, что их, словно баранов, собираются перегонять с одного пастбища на другое – это безумие? «Так, возможно, НАДО…», – ответишь ты. Что ж, допустим, что сегодня Это действительно так надо…Допустим…Только признайся, что ты ощущаешь необходимость спросить у себя: «Кому Это надо? Зачем Это надо? Cui bono?»

Полковник усмехнулся:

– А ты? Ты спрашиваешь себя?

– А как же иначе?

– Зачем, Виктор? Зачем тебе?

– Мои «зачем» могу перечислить…

– Ну-ка, ну-ка…

Виктор перечислил:

«Из чувства порядочности.

Из чувства товарищества.

Из чувства стыда за тех, у кого чувства нет.

Из чувства не быть обманутым.

Из чувства собственного достоинства.

Из чувства…»

– И что окажется в результате? – перебил полковник.

– «Крах всего, кроме чести», – сказал французский король после поражения своей армии.

– Всё-таки крах? Не делай этого, Виктор! Искать себе боль – ни к чему…

– Боль не ищут, а ощущают или испытывают, – сказал Виктор, – и, кроме того, нас ничто так не приближает к Истине, как испытание болью…

– Приближает к Истине? – переспросил полковник. – Но ведь Истина – она разная…

– Боль тоже. Однажды малышу разбили на улице нос, а потом, дома, дедушка объяснял ему: «Если толкаешь ты, то тогда не толкают тебя». Мудро, да? А другой мудрец заметил, что ««боль, которую воображаешь себе, непереносима, а та, которую действительно чувствуешь, почти всегда терпима».

– Которая из них твоя? – спросил полковник. – Воображаемая или терпимая?

Виктор не ответил.

– Виктор? – пытаясь убедиться, что племянник ещё на связи, полковник плотнее приложил к телефонной трубке ухо. – Меня учили, что мудрость – в золотой середине…

– Кто учил?

– Жизнь…

– Нет, дядя, если бы середина была золотой, люди давно бы её растащили… Пора изменить мир…

– Ты знаешь как?..

– Идею вынашиваю…

– Ну, да, ведь ты философ, мыслитель…

– Мир изменится, если в нём изменить людей; отсюда вытекает следующая мысль: людей сможет изменить лишь качественно новая, добротная людская сперма. Лучше бы учёные тратили время не на поиски заменителей нефти, а на открытие новых залежей спермы… Да, человечество спасётся, когда удастся обнаружить в этом продукте совершенно иной состав, понимаешь?

Полковник молчал.

– Что скажешь? – спросил Виктор.

Полковник осторожно сказал:

– Это всё, о чём ты мечтаешь?

– Нет! Ещё я хотел бы встретиться с Христофором Колумбом. «Тебе это надо было?» – спросил бы я у Колумба об его открытии.

– Отлично! – весело проговорил полковник. – Представляю себе, чтобы тебе Колумб ответил…

– Не то, что думаешь ты!..

– Не то?

– Не то!

– Что же?

– Этот парень сказал бы: «Сожалеть о случившемся тогда несчастье – уже поздно…»

– А ты бы что?

– Чтобы утешить путешественника, я сказал бы: «Ну, да ладно уж, чего теперь горевать!..»

Совсем развеселившись, полковник спросил:

– А он бы что?

– Растроганный словами утешения, Колумб обнял бы меня.

– А ты бы что?

– А я, растроганный его объятием, спросил бы, не может ли моя страна сделать что-либо для страны, вобравшей в себя образцы одновременно и великих ценностей, и густой смеси холодного лицемерия?

– А он бы что?

– О, ну что ты! – ответил бы Христофор Колумб. – Твоё государство и так уж достаточно из кожи вон лезет, чтобы прислужить…

– А ты бы что?

– Стараемся, а как же нам иначе!.. – сказал бы я, и тогда бы мы зашли в бар выпить по кружке пива.

В баре мы бы выпили по две кружки пива, и я рассказал бы моему другу Христофору историю с евреем, которому никак не удавалось выдать замуж свою некрасивую дочь.

– Знаешь, – посоветовал кто-то убитому горем человеку, – сообщи-ка о своём горе раввину.

Бедняга так и поступил.

– Насколько твоя дочь некрасива? – спросил раввин.

– Если мою дочь положить на блюдо рядом с селёдкой, – вздохнул несчастный отец, – то отличить одну от другой будет невозможно…

– А что за селёдка? – полюбопытствовал раввин.

– Из Средиземноморских вод, – ответил отец девушки.

– Коль эта селёдка из вод Средиземноморских, то плохо дело! – отрезал раввин. – Вот если бы она была из вод Атлантических, тогда некоторые шансы были бы…

«Отлично, – решил отец девушки, – возьму и подброшу дочку в чужие воды…».

Виктор замолчал.

– И что же? – спросил полковник. – Чем история бедного еврея и его дочки окончилась?

– Девушка воспротивилась… – ответил Виктор.

– Ну-ну… – сказал после паузы полковник и потом добавил:

– А я бы хотел повстречать завтра моего давнего приятеля, Ариэля Шарона, и спросить у него: «Арик, тебе это надо было?»

– Что бы ответил тебе Арик, я знаю, – рассмеялся Виктор.

– Откуда ты можешь знать?

– Достаточно послушать выступления президента страны звёздно-полосатого флага…

– Загибаешь… – сказал полковник.

– Совсем чуть-чуть… – прошептал Виктор. – Знаешь, полковник, иногда мне кажется, что в нашей стране попахивает средневековьем, и что в следственную камеру меня загнали люди инквизиции.

– Совсем уж загибаешь…

– Ежи Ленц писал: «У каждого века своё средневековье…»

– У нас нет инквизиции! Этого – нет!

– Зато есть запахи средневековья…

– Может, ты и ведьм встречал?

– И ведьм, и колдунов…

– Правда?

– Правду завтра узнаем…

– И что потом?

– Потом – как всегда… Помнишь у Шекспира: «Так мне в надежде жить? Так люди все живут…»

– То у Шекспира…А ты? На кого надеешься ты?

– На Судьбу!

– Ты доверяешь этой кокетке?

– А ты – нет?

– Над ней я смеюсь…Я смеюсь над всем, что смеётся надо мной…

– Разве Судьба смеётся?

– Судьба? Она не смеётся, а надсмехается… Начхать!.. Если властям начхать на то, на что мне не начхать, то чихал я на…Знаешь, полковник: есть «время молчать, и время говорить».

– Знаю: Екклезиаст, 3-ья глава. А ты знаешь, что пчела, ужалив, сама же и погибает!

– Я не пчела!

– И всё же…Значимость человека определяется судьбой, а не природой.

– Кажется, так сказал Наполеон?

Полковник с грустью заметил:

– Случалось, что и Наполеон не ошибался!..

– Завтра, полковник… Об ошибках поговорим завтра, после того, как я, возможно, пойму, кому и зачем понадобилось Это?.. И если еврей станет прогонять еврея, то…

– Ты не должен ввязываться в Это…

Виктор засмеялся.

– Знаешь, – спросил он, – как Ницше объяснял завет «Возлюби ближнего своего!»?

– Я не читаю Ницше, – сказал полковник.

– Напрасно… Завет «возлюби ближнего своего» Ницше трактует, как «оставь ближнего своего в покое!»

– Вот и не ввязывайся… – сказал полковник, прощаясь.

Бунт Виктора полковник объяснял кипением молодой крови… «Ну, заметил в чём-то лицемерие, ну, чьи-то выгоды… Бедный философ… Он ещё не знает, что свести желаемое и неизбежное воедино никому не удавалось. Он ещё не знает…И Иов не знал…И многие не знали…И многие не узнают…А я?..» – полковник почувствовал, как его лицо покраснело от досады и бессилия.

В последние сутки полковник не ложился, опасаясь уснуть и, щёлкая выключателем, бесцельно кружил по ночной комнате, или, вдруг остановившись перед зеркалом, принимался терпеливо ждать появления на лице следов маломальской улыбки. Иногда ему казалось, что он не по комнате кружит, а по небу, и тогда, взглянув на окно, он приходил в досадное смятение и шептал: «Господи, не позволяй усомниться в том, во что я всегда верил, не дай увидеть такое, чего никогда прежде не видел даже в самых нелепых снах; не разрешай узнать, что долгие годы я жил в бессмысленном, призрачном мираже…»

Головная боль не отходила.

«Господи, сжалься!»

Прошёлся по комнате. Подумал: «Любопытно, Арик сейчас спит?»

Повернул ручку приёмника – наводнение в Таиланде…

Голод в Африке…

Реклама винных напитков…

Взорванные города…

Кризис кинематографа…

Выключил приёмник, подумал:

«Под солнцем, по-прежнему, ничего нового… Суетимся, сражаемся за место в мире, а когда, вконец измождённые, добираемся до финиша, выясняется, что наши потуги напрасны, и, вместо лаврового венка победителя, нас с нетерпением поджидает Увядание».

* * *

Бензозаправочная станция, 17-ое августа, 2. 53.

На небе густо рассыпались звёзды, а по обеим сторонам дороги тянулись унылые холмы, покрытые то тут, то там уродливыми, иссохшими от нехватки влаги деревцами. Дорога в этот час была свободна от автомобилей. Душил горячий воздух. На обочине метнулся заяц. А потом, когда, обогнув холмы, дорога спустилась к равнине, девушка услышала хлипкое шарканье заднего колеса об асфальт и сбавила скорость. «Как же теперь?» – в отчаянье подумала она, но вдруг, рассекая тьму, автомобильные фары высветили решётчатую изгородь скудно освещённой постройки. Подрулив к бензоколонке, девушка объяснила:

– Тут у меня…

– Прокол! – договорил Виктор и отступил на шаг, чтобы лучше рассмотреть старенький, в бесконечных царапинах «Фиат».

– А повсюду ночь… – девушка наморщила лоб.

Виктор посчитал нужным предупредить:

– Эта дорога ведёт на запад…

– Мне почти до конца…

– Вот как? Не боишься?

– Боюсь! Опоздать боюсь…

Виктор внимательно посмотрел на девушку – тёмные прямые волосы, тёмные умные глаза.

– Раньше девяти утра там не начнётся… – сказал он. – Доставай «запаску».

– Нет «запаски»…

– Как это?

– Эту тележку я перекупила без «запаски». Обошлось дешевле…

Виктор пожал плечами, пощёлкал языком, посвистел на луну и неодобрительным тоном заметил:

– Легкомысленная ты дамочка!

– Да уж… – девушка тоже щёлкнула языком.

– Недальновидная! – добавил Виктор.

Девушка рассмеялась.

– Тебе весело? – спросил Виктор.

– Нисколько!

– Тогда чего?

– Черчиль, – пояснила девушка, – кажется, Черчиль сказал: «Не следует заглядывать слишком далеко – это недальновидно».

– Черчиль…Нашла, кого слушать!..

– Больше не буду! – пообещала девушка.

– И у меня «запаски» нет, – сказал Виктор. – У меня даже машины нет. Велосипед вот…

– М-м-да, – сказала девушка.

– Вот именно! – сказал Виктор.

Поджав губы, девушка молча разглядывала Виктора. Потом, кивнув на свой «Фиат», спросила:

– В голову ничего не приходит?

– В голову?

– Идея какая-то или план…

Виктор почесал затылок.

– Идея не приходит, – сказал он, – а вот, если план, то…

– Выдавай!

Виктор выдал: «После того, как, во-первых, представишься, я разрешу тебе, во-вторых, пересидеть ночь в этой хромой на одно колесо тележке, а потом, то есть, в-третьих, в шесть утра, когда появится мой сменщик Олега Дулько з пид Полтавы, я махну на велосипеде в замечательный город Беер-Шева с целью добыть запасное колесо; ну, а позже, то есть, в-четвёртых, ты, испытав ко мне, разумеется, с Божьей помощью, чувство глубокой признательности, возьмёшь меня с собой в Кфар-Даром. Дядя у меня там. И вообще, мне как раз туда надо…Ведь и тебе туда?

– Туда…

– Ну, как?

– Что как?

Виктор отвёл взгляд в сторону.

– Отличный план, да? – глухо произнёс он и, не дожидаясь ответа, добавил: «На твоём месте, я был бы счастлив…».

– Ты так думаешь? – сказала девушка.

– Как сказал, так и думаю…

Девушка покачала головой.

– Человек счастлив лишь тогда, когда счастливым считает себя сам… – заключила она.

Виктор наклонил голову в сторону и пошевелил бровями, носом и ещё ушами.

– Цитируешь из Марка Аврелия? – в голосе Виктора звучало изумление.

В ответ девушка с интересом взглянула на Виктора.

– Ты знаком с постулатами Марка Аврелия?

Виктор успел придти в себя, сказав:

– Лишь с самыми значительными: «Не дёргайся», и ещё: «Следует исправным быть, а не исправленным».

Девушка отвернула лицо. На стене подсобного помещения бензоколонки синей краской было выведено: «На родине не сорите – отдыхайте за границей!»

– Гениально! – заметила девушка.

– Ты про мой план? – спросил Виктор.

– И про него тоже, – отозвалась девушка. – Любопытно, как он чувствует себя сегодня?

– Кто?

– Твой дядя и вообще, все там…

– Как могут чувствовать себя рыбы, которых собираются подать на обеденном блюде?

Девушка выключила мотор и представилась: «Корреспондент газеты «Юг» – Рита Майская».

На бензоколонку въехал большой чёрный «Форд» с наклеенным на боковом стекле плакатом: «Бейт-Шемеш – с народом».

Виктор направился к «Форду»

– Полный бак! – попросили пятеро парней из Бейт-Шемеша.

Виктор одобрительно взглянул на дверные ручки, с которых свисали оранжевые ленточки, и, наполнив бак, проговорил:

– С Богом!

– Мы-то с ним! – дружно ответили парни. Развернувшись, «Форд» лихо выскочил на дорогу.

В коробке транзистора, которая висела на дверной скобе туалета, ночная студия «Галей Цахал» вела беседу с каким-то бывшим генералом. «Сегодня интересы государства таковы, – сказал генерал, – что приходится заново пересмотреть наше присутствие в…»

Виктор переключил станцию.

Последние новости:

«Банк «Мизрахи» решил объявить о повышении процента на ссуды».

«В туалете религиозной школы для девочек обнаружили пачку сигарет».

«На улице Шакед наш корреспондент повстречал мальчика с собакой. У обоих были очень печальные глаза, поскольку в следующем году мальчик начнёт ходить в школу, и не известно, кто же тогда будет выгуливать собаку».

«На бензозаправочных станциях образовались длинные очереди, после того, как газеты сообщили, что с полуночи бензин подорожает на 2 %».

«В Газе, при изготовлении самодельной ракеты, погибли два местных жителя».

«Девочка попросила у старшего брата рассказать ей о жизни, на что брат ответил: «Всё это фигня!»

«В Иерусалиме группе туристов рассказали о деве Марии и непорочном зачатии. Туристы не поверили и снисходительно улыбались. Когда же речь зашла о пророках, туристы поверили и нисколько не улыбались».

Виктор выключил транзистор и вернулся к «Фиату» журналистки Риты Майской. Та, откинувшись на спинку сиденья, слушала музыку.

Виктор постучал по капоту.

– Входи! – сказала девушка.

Опустившись на сиденье, Виктор кивнул в сторону приёмника, спросил:

– Что это?

– Бизе.

– Который Кармен?..

– Можно и так, – сказала журналистка и убавила звук.

А тут въехал тендер с тремя девушками и двумя парнями.

– Я скоро, – сказал Виктор, выбираясь из «Фиата».

Одна из девушек сидела за рулём.

– Полный бак! – сказала она.

– Туда? – осторожно спросил Виктор, кивнув на запад.

– Туда!

Виктор залил бак, вынул шланг и вернул крышку бензобака на место.

– Удачи! – сказал он.

– Ладно! – ответила девушка, которая сидела за рулём и выставила большой палец.

С юга непрерывно прибегал жаркий ветер.

В кармане брюк запел мобильник: «То-ре-адор, сме-ле-е-е-е в бой!»

– Не спишь? – спросила Анна.

Виктор сказал:

– На работе спят не все.

Анна подышала в трубку, потом прошептала:

– Некоторые и не на работе не спят.

– Ты звонишь, чтобы сказать об этом?

Анна помолчала.

Виктор помолчал.

– Как ты? – спросила Анна.

– Хреново!

– Почему не обратишься к доктору?

– Обращался! – сказал Виктор. – Померив у меня давление, доктор отвёл взгляд в сторону, и я заметил, что у него было очень озабоченное лицо. Осторожно, даже с тревогой в голосе, я спросил:

– Доктор, вы тоже считаете, что я охренел?

– Сто тридцать пять на сто, да и пульс девяносто восемь… – ответил доктор.

Глотнув слюну, я с ещё большей тревогой заметил:

– Может, старый я?

И тогда доктор оттянул на моих трусах резинку и сказал: «Нет ещё!»

– А как же сто сорок на сто тридцать? – спросил я.

– Постой под холодным душем, – посоветовал доктор.

– Ладно! – пообещал я, надевая брюки. – Так я не старый?

– Ещё нет! – сказал доктор. – Думаю, у тебя это депрессивное…

Я сказал:

– Доктор, мне этого не надо!

Доктор молча развёл руками.

Тогда я спросил:

– Что если душ не поможет? Как мне из этого ужаса, который сто тридцать на сто и пульс девяносто восемь, выйти?

Жалобно взглянув на меня, доктор сказал:

– Постарайся полностью окунуться головой в свою работу.

– Это поможет? – спросил я.

– Должно! – ответил доктор. – Если только ты не гинеколог…

Анна помолчала. Потом рассмеялась. Потом спросила:

– А в паспорт доктор заглядывал?

– Только в… Впрочем, разглашать врачебную тайну не стану.

– А что ты делаешь сейчас?

– Стою.

– А потом?

– Думаю, что присяду.

– А потом?

– Думаю, что придётся постоять снова.

– В конце концов, ты на себя беду накличешь, – сказала Анна.

– В грозный час – постучу по дереву…

– Только это тебе и останется… Господи, когда ты станешь нормальным мужчиной?

– Разве я не мужчина? Странно, что ты в этом сомневаешься.

– Ты – дурак, Виктор, – сказала Анна, а мне бы очень хотелось, чтобы ты всё-таки стал нормальным…

В мобильнике раздался щелчок.

Неслышно ступая по дорожке, из подсобного помещения вышел замечательно откормленный белый кот. Остановившись у ног Виктора, кот приподнял голову и прищурил глаз.

– Что? – поинтересовался Виктор.

Кот громко чихнул и отвернул голову. Его внимание привлекла стоящая возле забора машина.

– Понял! – сказал Виктор.

Оглядев машину, кот отошёл к забору и, широко зевнув, прилёг на землю.

– Нравится беседовать с котами? – спросила Рита.

– И с кошками тоже, – сказал Виктор. – Уважаю их…Особенно за полное отсутствие в них потребности лгать или навязывать своё мнение.

– Твой кот красивый, белый.

– Белое чудило!

– Говорят, что все коты ночью серые.

– Поклёп!

– Вижу! – согласилась Рита и спросила: «Отчего твой кот такой задумчивый?»

– Барсик постоянно размышляет, – объяснил Виктор. – По ночам он думает особенно углублённо.

– О чём?

– Ни о чём…

– Коты думают ни о чём?

– О чём же им ещё думать?

– Нам бы так…

– Где уж нам… Что за музыка?

– Что-то японское. – Рита усилила звук. – Как ты относишься к чему-то японскому?

– Толерантно!

Рита похлопала в ладоши.

– Знаешь, – сказала она, – я ещё не совсем журналист.

– «Ещё не совсем» – это что?

– «Ещё не совсем» – это всего лишь корреспондент газеты.

– «Вашингтон пост»?

– «Юг»

Виктор повертел головой, задумчиво проговорил:

– Надеюсь, между газетами «Вашингтон пост» и «Юг» не очень жёсткая конкуренция?

– Вроде уживаемся…

Музыка в приёмнике смолкла. Сообщили, что в ближайшие дни ожидается сухая жаркая погода.

– Любопытно, – заговорила Рита, – что напишут о нас в газетах лет через сто пятьдесят-двести?

– Мне не любопытно, – заявил Виктор.

– Нет?

– Нисколько…

– Оттого, что до этого времени не доживёшь?

Виктор изобразил скорбное лицо.

– Ещё накаркаешь… – сказал он.

– Прости! – Рита коснулась плеча Виктора, и он, ощутив на плече горячий девичий палец, Виктор подумал: «Замечательная штука – женская рука на твоём плече».

Рита спросила:

– И всё-таки, почему тебе не любопытно, что напишут о нас в газетах через сто пятьдесят-двести лет?

– Я и так знаю! Напишут, то же, что и теперь: или одной гадостью больше, или двумя гадостями меньше. Так что…

– Выходит, в газеты ты всё же заглядываешь?

– Ежедневно! Обожаю пролистывать страницы с объявлениями о сдаче комнат.

Приблизив лицо к лобовому стеклу, Рита задумчиво посмотрела на звёзды.

– Хочу спать, – вдруг проговорила она.

– Спи!

– Где?

Виктор подставил плечо.

– На этом подойдёт?

– Не знаю, – сказала Рита, – не пробовала.

– Говорят, что на этом удобно…

– Кто говорит?

– Я!

Рита перебралась на заднее сиденье и забилась в угол.

«Чужой в чужой машине», – подумал Виктор о себе.

– Спишь? – спросил он.

– Нет.

– Думаешь о своей газете?

Рита не ответила.

– Молчишь?

– Молчу, – Рита сидела с закрытыми глазами и улыбалась. – Разве не слышно?

– Ты молчишь уже три минуты, – сказал Виктор.

– Три?

– Даже чуть больше…

– Три минуты – это много?

– Когда ночь – очень… О чём ты молчишь?

– О своём… – Рита открыла глаза. – Люди говорят о всеобщем, а молчат про своё…

– Хочешь, чтобы я из машины вышел?

– Ты не мешаешь.

– Лучше, если выйду.

– Почему лучше?

– Потому что…

Рита выпрямилась, попросила:

– Посмотри мне в глаза.

Виктор обернулся назад и взял Ритину руку.

– Ты взял мою руку, – сказала девушка.

– Разве?

– Что ты собираешься с ней делать?

Виктор нагнулся к руке и вдруг зашептал:

– Ты пишешь стихи? – спросила Рита.

– Не я, – признался Виктор. – Это Юра Кобрин из Вильнюса.

Рита убрала руку.

– Прочёл на голубых жилках?.. – спросила она.

– Сейчас ночь, во мраке не разобрать… – ответил Виктор. – Но утром прочту обязательно. До утра потерпишь?

– Потерплю! – Рита пыталась улыбнуться, но улыбка не получилось.

– Утром прочту и расскажу…

– Ладно, – сказала Рита, – только молча…

Виктор распахнул дверцу машины и ушёл в подсобное помещенье, где на полке среди старых газет и тетрадей, лежал зелёный бархатный мешочек.

– Что это? – спросила Рита, когда Виктор вернулся.

Виктор достал из мешочка свою губную гармошку, прижал к губам.

– Что это было? – спросила Рита, когда он окончил игру.

– Литовский танец, – хрипло ответил Виктор.

Рита принялась разглядывать серые пятна, которые медленно расползались на вершинах дальних холмов.

– Ты из Литвы? – спросила она потом.

– Из Вильнюса.

– А мои предки из Риги, – сказала Рита. – Улетая сюда, они плакали… А ты?

– Я?

– Ты плакал?

– Нет, – Виктор вдруг рассмеялся.

– Что? – не поняла Рита.

– Вспомнились стихи Ракитской:

Рита вернулась на переднее сиденье.

– Каким ты был в детстве? – спросила она.

– Мелким болваном, – ответил Виктор.

– А потом?

– Стал крупным лопухом!

– А сейчас?

– Сейчас я в твоей машине. А ты? Ты – умница?

– Да, – сказала Рита. – Как змея…

– Плохо!

– Кому?

– Мне, – признался Виктор. – Умная женщина – это всегда плохо. Особенно, если она умна, как змея…

– Как же теперь быть?

Виктор не ответил.

– О чём думаешь? – спросила Рита.

– О чём бы ты хотела, чтобы я думал.

– О том же, о чём думаю я.

– О чём думаешь ты?

– О своём завтрашнем репортаже. Ужасно хочу, чтобы он удался.

– Я хочу того же, только мне кажется, что завтрашний репортаж в «Вашингтон пост» окажется более удачным, чем твой. Читатели этой газеты, и особенно президент Соединённых Штатов будут довольны… Но ты не должна раскисать.

– Я и не думаю раскисать.

Виктор одобрительно кивнул.

– Въехав в Кфар-Даром, ты устроишься в тени какого-нибудь дерева и попытаешься описать взрыв котла, в котором многие годы варился обман.

– Я расскажу правду.

– Правду? Не получится… – сказал Виктор. – Это – нет!..

– Откуси себе язык! С чего ты взял, что не получится?

– Разве можно описать то, чего нет в природе?.. – усмехнулся Виктор.

* * *

Кфар-Даром, 17-ое августа, 2-50.

Подняв голову, полковник взглядом встретился с женой – фотографией, которая стояла на письменном столе, и подумал, что даже теперь, когда Лиана Там, а он пока ещё Здесь, они насовсем не разлучились. Психологи уверяют, что «прошлое» – это нечто условное, и образы «того времени» насовсем не стираются…

Полковник прислушался к тишине, а потом, опустив голову, стал разглядывать руки. «Как мне быть, – подумал он, – если вдруг откажут руки, или ноги или глаза?..»

Он прикрыл лицо ладонью, и вдруг его закружил, повёл за собой поток воспоминаний…

…Небо шевелило облаками, а оранжевые нити на горизонте предвещали холодную ветреную ночь.

– Может, ещё выберусь? – проговорила Лиана.

Полковник отошёл от окна, поправил под головой жены подушку. На наволочке синели слова «Больница Сорока»

– Конечно! – сказал он.

– Ты так думаешь? – у Лианы были усталые глаза и бледный, заострившийся нос.

– Конечно! – повторил он, взглянув на капельницу.

– Буду жить?

– Ты продержишься!..

– И ты тоже, да?

– Конечно!

– Мы вместе…

– Всегда…

– Мы продержимся?

– Конечно! Мы продержимся вместе…

– Вместе…Кажется, мы повторяемся…

– Кажется, да…

– Как два дурочка…

– Мы – дурачки?

– Кажется, чуть-чуть… – Лиана покачала головой. У неё снова начинался жар. Мне очень хотелось их послушать…Пойти с тобой, чтобы послушать…

Потом наступило время дождей, и он всё чаще говорил, что ей надо продержаться ещё.

– Конечно! – теперь Лиана отвечала глазами.

– Мы вместе…

– Всегда! – отвечали немые губы.

Знаменитый оркестр Спивакова вернулся в Беер-Шеву летом, но Лиана умерла ещё зимой. В ту ночь за окном метались молнии, и серебряные блики скользили по больничным стенам, потолку и телу покойной…

Отойдя от билетной кассы, он подумал: «И всё-таки мы послушаем их вместе…»

Один из двух билетов он протянул высокому седому контролёру, а другой, аккуратно сложенный, опустил во внутренний карман пиджака.

Во время концерта он держал руку на спинке рядом пустующего кресла и шептал: «Лиана, мы здесь…»

Оркестр играл Сарасате.

«Ну, вот, и ты здесь…Мы вместе…»

После концерта, он попросил у недоумённого водителя автобуса два проездных билета, и тогда сидевшая рядом полная дама коротко бросила: «Я видела всё: там, в зале, возле вас пустовало кресло…Я видела…Вы приобрели билет на пустое кресло, в то время, как многие желающие попасть на концерт осталось стоять перед закрывшейся кассой…Вам, видимо, доставляют удовольствие такого рода забавы…Вы – садист!.. Вы – чудовище!»

Назавтра, придя на кладбище к Лиане, он раскрыл свою старую походную сумку, достал из неё пластмассовое ведёрко и, наполнив его водой, принялся обмывать коричневой тряпкой надгробную плиту. «Я здесь, я здесь, – шептал он, – ты, конечно, знаешь, что я здесь…» Потом, когда надгробная плита подсохла, он вынул из пиджака сложенный накануне вечером билет, медленно расправил его на ладони и опустил на чёрный мрамор.

День был жаркий.

Вдруг, словно о чём-то вспомнив, он снова наклонился к надгробной плите и накрыл билет двумя небольшими, но вполне надёжными камешками.

«Я здесь», – шептал он.

На обратном пути, перед самым выходом из кладбищенских ворот, он увидел молодую женщину, которая, сидя на складном стульчике, вязала из очень толстых оранжевых ниток детскую шапочку.

Небо было совершенно чистое.

В Кфар-Даром он вернулся поздно вечером и, стоя возле окна, вдруг поразился неожиданной близости неба и звёзд, а потом он подумал, что у него и у неба появилась общая, им одним ведомая тайна…

Внезапно небо сбросило с себя одну за другой три звезды, которые, падая и печально поглядывая на землю, разом рассыпались и не стали. И тогда перед глазами -

Музыка вдруг стихла. —

Полковник встряхнул головой, подумал: «Зачем небо сбросило с себя звёзды? Разве их место не на небе?»…

Зимой Лиана просила: «Ты не должен плакать! Разве по прекрасному плачут? Даже если прекрасное осталось в прошлом, ты, пожалуйста, не…Разве что немного взгрустни…И только…».

…По ночам мир стал казаться пустым и не нужным, и досаждали неотступные вопросы:

«Почему бывает хорошо?..»

«Почему бывает плохо?..»

«Почему тогда?..»

«Почему сейчас?..»

«Грешны мы, – думал полковник, – потому и наказаны. Все – грешны…Все – наказаны…» И вспоминалась где-то прочитанная строка: «Мы всю жизнь гниём. В могиле лишь догниваем…»

…Полковник принялся ходить по комнате, твёрдо решив, что спать не ляжет, ибо от одной лишь мысли, что к нему может вновь вернуться вчерашний сон, его охватил мерзкий, неуправляемый ужас. Изо всех сил полковник пытался отделаться от притаившегося в памяти ночного видения, в котором синий, несуразно большой и непонятный призрак, бесшумно опустившись на край кровати, требовал, чтобы он, полковник, немедленно покинул дом; сам же призрак, не дожидаясь ответа, бросился к окну, просочился сквозь стекло наружу и обернулся большой синей луной.

Ощутив стекающие вдоль позвоночника холодные струйки пота, полковник старался собраться с мыслями и не думать о странном призраке из ночного сна, но за окном мешали несмолкающие крики чем-то встревоженных птиц…

«Надо сомкнуть веки… Лишь только сомкнуть…»

…После войны Судного дня Арик сказал:

– Амир, перед Газой живую стену выстроить НАДО…

– Поселения?

– Да, форпост…

– Если надо…

– НАДО ОЧЕНЬ…

Призыв генерала явился для полковника откровением, но позже, вдумавшись в суть сказанных Ариком слов, он вдруг ощутил себя человеком иным, неожиданно обновлённым. Что же до того, чтобы и далее служить Ариэлю Шарону, то это стало для него смыслом, означающим ещё и то, что отныне и он, и все те, кто пойдёт за ним в пески Негева, станут единой семьёй мирных воинов…

…«НАДО… – разве на протяжении всей истории человечества не это слово подталкивало людей к свершениям? Жить НАДО и умирать НАДО, и путаться, и выпутываться, и возвращаться, и идти дальше, и вновь возвращаться… И мало ли чего ещё?..» – полковник посмотрел на окно и содрогнулся, вдруг представив себе, как утром туловища огромных армейских бульдозеров, которые, покачивая тяжёлыми железными бёдрами, торопливо, с безумным скрежетом, сомнут ворота Кфар-Даром, а потом, проникнув во внутрь поселения толстыми бездушными щупальцами, вонзятся в податливые стены теплиц, коровника, домов…

Удушливый ком сдавил горло, во рту разлилась мерзкая горечь и внезапно закружилась комната.

«Утром всё кончится…»

«Утром кончится всё…»

Полковник заставил себя дышать глубоко, не торопясь.

«А может, не кончится, и всё Это просто бред и недоразумение?..» – вспомнилась знаменитая история с японским солдатом, который, спустя десятилетия после окончания Мировой войны, продолжал стоять на своём посту, охраняя на маленьком островке в Индийском океане огромный военный склад с продовольствием.

«Утром…»

Полковник закрыл глаза и увидел, как его прошлое, настоящее и будущее, догоняя друг друга, неудержимо кружатся вокруг высокого лунного столба.

«Чудаки!» – прокричал им полковник и открыл глаза.

Комната была залита лунным светом, и вдруг полковник догадался, что в эту ночь его прошлое, настоящее и будущее друг друга догнали…

Проведя взглядом по поверхности боковой двери, полковник стал думать о тех, кого любит он, и кто любит его.

«Утром…»

Полковник перевёл взгляд на фотографию жены. В голове мелькнуло: «И остался Иаков один…»

А потом мелькнуло: «Это невозможно!..»

«Идо! – удары сердца участились; полковник вспомнил про вечернюю беседу с внуком. – Спи, Идо, тебе пока спать крепко…»

Отдышавшись, полковник поднялся из кресла, включил свет и, достав из книжного шкафа тяжёлую книгу, принялся перелистывать страницы. «Вот здесь!» – палец задержался на тридцать второй главе книги «Бытия».

«И остался Иаков один. И боролся Некто с ним, до появления зари…» – прочитал полковник и, подняв голову, задержал взгляд на стенных часах.

«До появления зари…» – задумчиво повторил полковник и продолжил чтение: «И сказал: отпусти меня; ибо взошла заря. Иаков сказал: не отпущу Тебя, пока не благословишь меня. И сказал: «Как имя твоё?» И сказал: «Отныне имя тебе будет не Иаков, а Исраэль; ибо ты боролся с Богом, и человеков одолевать будешь».

Пронзительная боль кольнула в висок; полковник закрыл книгу, вернул её в шкаф.

«И остался Иаков один…» – опускаясь в кресло, прошептал полковник и вновь взглянул на часы.

«Может, придёт телеграмма от Арика, и тогда Это НЕ НАДО?..»

В глазах полковника стояла растерянность. «Смогу ли объяснить людям, если самому себе не могу…» – подумал он.

«И остался Иаков один…» – повторил полковник несколько раз подряд и вдруг облегчённо вздохнул, подумав о том, что он – не Иаков и не Исраэль, а всего лишь больной отставной офицер. Взгляд снова отыскал дверь, за которой спали невестка и внук. «Надо радоваться тому, что хорошо в этот миг, и пока хорошо – не надо печалиться…».

Мысли полковника прервал телефонный звонок нового поселенца. Прилетев из Аргентины, он попросил в Сохнуте, чтобы его направили на поселение непременно в Кфар-Даром.

– Полковник, в вашем окне горит свет, – сказал новый поселенец. – Не спите?

– А вы?

– У меня – боли!

Полковник вспомнил недавнюю беседу с раввином Иосефом…

…Раввин Иосеф: «Боль и страдания придумал для нас Создатель, а потому следует воспринимать их как дар, ибо только боль и страдания сдерживают нас от необдуманных и бессмысленных поступков».

Полковник: «Но разве присутствие боли и страданий позволяет нам воспринять полноту жизни?»

Раввин Иосеф: «Ощущение полноты человеческой жизни достигается воздержанием от необузданных прихотей…»

– У меня боли! – повторил поселенец из Аргентины.

– Попытайтесь отвлечь себя! – сказал полковник.

– Легко сказать…

– Попытайтесь! Выйдите на террасу и полейте цветы…

– На моей террасе цветов нет.

– Тогда выпейте стаканчик бренди.

– Не держу… Больная печень…

– Плохо!

– Что?

– У вас нет цветов и нет бренди – это плохо! – проговорил полковник, а потом, немного помолчав, добавил: «Сильно не расстраивайтесь. Это даже хорошо, что у вас боли; обнаружить в себе человека, можно лишь ощутив боль…»

– Кто вам сказал такое?

– Не помню. Может, никто не сказал.

Аргентинец немного помолчал, потом тихо сказал:

– В вашем окне горит свет, и я подумал: «Полковник мне обязательно объяснит…Он – воин, и он, конечно, знает то, чего не знают не воины».

Полковник нахмурился.

– Вы – тоже воин! – сказал он. – Жизнь – битва, и все живые, так или иначе – воины!..

– Вы так считаете?

– Конечно!

– Знаете, полковник, я человек ужасно робкий. Я всегда был, что называется, нерешительным евреем… Но однажды… Только, пожалуйста, не смейтесь надо мной…Однажды, сидя в кафе за чашкой мате, я прочитал статью об еврейском поселении Кфар-Даром, и вдруг впервые в своей жизни почувствовал, что хочу стать решительным… Не подумайте, что это было, так сказать, неким завихрением в мозгу. Не в мозгу…Как вы думаете, в душе завихрение бывает?

– Конечно, в душе оно бывает чаще всего…

– Так вот, я сказал себе: «Почему бы тебе, в конце концов, не пристать к твоим сородичам и вместе с ними править?.. Вы не поверите, но от этих слов у меня перехватило дыхание. А потом я вспомнил о словах на гербе одной из провинций Аргентины: «Править – значит заселять!». Умно, правда? Конечно, не мне рассказывать вам, что умно, а что нет…Словом, я купил билет на самолёт, чтобы прилететь сюда и вместе с вами править…А теперь оказалось, что нас самих хотят отсюда… Зачем хотят? Вы мне объясните?

Полковник промолчал.

Аргентинец подышал в трубку.

– А в прошлую ночь, – сказал он, – мне показалось, что по моей комнате прошлась тень.

– Прошлась?

– Вот именно!

– Тень?

– Прошлась из угла в угол.

– Никого не сопровождая?

– Совершенно самостоятельно…

– Возможно, это была тень отца Гамлета? – прошептал полковник.

– Нет-нет, её я бы узнал! – сказал аргентинец. – Простите за столь поздний звонок.

– Чего уж там!.. Звоните, когда больно!

– Мне всегда больно! У вас, полковник, есть губная гармошка?

– Нет. У меня лишь появившаяся куча сомнений…

– Сомнений?

– Целая куча!

– Куча сомнений – это, наверно, больно?

– В зависимости от величины кучи…

– Ну, да, ну, да…Иногда я думаю, что людей лишать страданий и боли не следует, если так устроил Он…

– Я тоже подумаю! – пообещал полковник.

– Спокойной ночи! – сказал аргентинец.

«Беднягу угораздило именно к нам…», – подумал полковник об аргентинце.

Употребив проверенный солдатский приём, который призван отвлекать от страха, досадных мыслей, от жажды и боли, полковник принялся старательно вглядываться в тусклые очертания предметов; это чуть освободило память от воспоминаний об утреннем часе, когда он, окружённый поселенцами, никак не находил нужные слова. И для Идо не нашёл…

Стрелки стенных часов показывали далеко за полночь. Полковник повернул голову, посмотрел на синие окна.

«Мир спит, – подумал он. – Спят стены, двери, письменный стол, лампочка под потолком, не разобранная постель, книги, терраса, цветочная клумба, птицы, верблюды, пальмы, рыбы, уложенные в футляры скрипки, кисти художников, влюблённые, тюремные камеры, муфтии и раввины…Лишь тревога в душе не спит…И где-то рядом граница…»

«А Создатель?» – лоб полковника покрылся капельками холодного пота.

«Может, обойдётся?.. В конце концов, в мире ничто не исчезает: всегда была красота и всегда будет; была радость и всегда будет… То, что было, то и будет…»

Полковник коротко, словно всхлипнув, вздохнул. «И боль будет… И ложь…»

Слова…

Тёплые слова…

Сильные слова…

Грубые слова…

Утешительные слова…

Глупые слова…

Море слов…

Но где же те – самые нужные?»

Полковник шептал горячо и торопливо: «Я помню, Идо…Я обещал рассказать, отчего люди седеют. Я расскажу… Потом…Потом…»

Заглянула в окно луна, и предметы в комнате покрылись тонким, едва заметным слоем серебряной влаги.

Полковник вжался в кресло и замер, пережидая, когда в суставах утихнет боль.

«Если было – будет…

Если будет – было…

Море не высохнет…

Небо не рассыплется!» – полковник тяжело поднялся из кресла, решив пойти на кухню, чтобы включить электрический кипятильник.

«Что было, то и будет! – вновь подумал он, прислушиваясь к закипающей воде. – Пустыня…Исход… Моисей… Предки… – разве возможно оттолкнуть себя от себя же? Древние считали, что даже Господь не в силах превратить прошлое в непрошлое… Разве наш поход окончен?..»

Боли в затылке.

Полковник выключил газ, вернулся в комнату и тяжело упал в кресло. У виска выступил бугорок разбухших вен, и задремавшее тело напряглось от внезапно нахлынувших видений из прошлого…

«Вот-вот…»

«Ну да, конечно…»

«Так уж вышло…»

«Удержали…»

«Вода… Вода и цветы в пустыне…»

«Вернулись…»

«Сначала…»

«Мой сын!..»

«Чего уж там…»

…Вернувшись из временной дрёмы, полковник раскрыл недоумённый глаз.

За окном пробежали светлые полосы – «начало того, что уже сегодня…»

«Утро…»

«Снова утро…»

«Сегодняшнее…»

Полковник подумал о людях, окруживших террасу его дома накануне утром, и в памяти высветились строки из Бродского:

«Их глаза полны закатом.

Их сердца полны рассветом».

Полковник опустил голову, прошептал: «Господи, об одном прошу: знак подай или как-то намекни, что всё было не зря…».

Прислушался.

Тишина.

Ни единого знака.

Ни единого намёка.

«Слава Богу!» – облегчённо вздохнул полковник, и ни злобной мысли, ни чувства раскаянья, ни боли, ни обиды – ничего такого он теперь не ощущал.

Вернулся на кухню.

«Разве может немыслимое стать неизбежным?.. Он рассудит нас непременно, ибо Он во всём и со всеми: и с победителями, и с побеждёнными, и с обиженными, и с обидчиками; с теми, кто клянётся, и с теми, кто клятву нарушает… Он здесь…И в это утро… А где мой генерал, мой кумир где? Спит? Сейчас? Перед Этим…А завтра, после Этого… Арик, конечно, выслал ночную телеграмму, и утром все узнают, что Это вовсе НЕ НАДО!..»

Полковник решил приготовить себе чай и ещё тарелку салата. Достав с полки деревянную дощечку, он нарезал помидоры, огурцы, свежие листья салата, залил всё ложкой сметаны и бросил щепотку соли. Потом решил, что можно смело добавить и немного лука («ко мне больше никто близко не приближается…»).

Вдруг, взглянув на свежие листья салата, полковник загрустил: «Что если…Увижу ли свой огород послезавтра?..»

Скрипнула дверь. Полковник оглянулся.

– Не спишь?

Офира молча прошла на кухню, перевела взгляд на окно. Вздрагивал свет уходящей ночи.

– Хочешь, поедим салатик? – предложил полковник.

– Ты тоже не спишь? – не отрывая взгляд от окна, спросила Офира.

– В мои годы сон ни к чему, – ответил полковник. – А тебе бы надо…

– Лучше поговорить… – сказала Офира и внимательно посмотрела на полковника.

– Сейчас? О чём?

– Может, о совести… Ничего, что я об этом?..

– Нет-нет, – проговорил полковник, – я и сам себя спрашиваю… А почему вдруг?..

– Не вдруг… – Офира оглянулась на дверь, за которой спал Идо. – Как ты считаешь, Лотан станет участвовать в Этом?

Полковник отодвинул тарелку с салатом в сторону. Сказал:

– Мой сын – солдат.

– Я думаю, что Лотан не станет…

– Мой сын – солдат, – повторил полковник. – Чай попьёшь?

– Лучше бы мы здесь не жили, – сказала Офира. – Мы все очень тяжело трудились… Для чего?..

– Здесь наш дом, – сказал полковник.

– Здесь?.. – на лице Офиры выступило странное выражение. – Лучше бы его не было…

– Что?

– Я сказала, что лучше бы…Кому-то понадобилось тогда, чтобы мы, наглотавшись идеями, словно наркотиками, пришли сюда; теперь кому-то понадобилось, чтобы нас здесь не стало? Ненавижу!.. Замыслы, идеи, стратегии, тактики – скрытая ложь, сладкий обман… Ненавижу!.. К чему вы, бесконечно храбрые и бесконечно глупые лидеры нации, и нас и себя привели? Нас даже не столько обманывали, сколько использовали, а вот теперь предают… Лозунги, призывы – к чему всё это? Чтобы придти к всеобщей потере совести? Чтобы, опустошив людские души, посеять в них тупую покорность? Чтобы погубить наши семьи? Уж лучше бы…

Полковнику захотелось куда-нибудь сбежать, спрятаться, но шея потеряла подвижность, а ноги – силу. Стараясь на невестку не глядеть, он не своим голосом зашептал:

– Что ты всё заладила «лучше бы, лучше бы»?

– Ненавижу!.. – отозвалась Офира. – Как я утром объясню моему сыну про Это?.. Может, объяснишь ему ты, полковник? Ведь утром Идо обязательно спросит у тебя про Это:

– Дедушка, нас прогоняют из дома?

– Вроде бы, – ответишь ты.

– Так ты, дедушка, больше не герой?

– Нет, – признаешься ты, – кажется, нет…

– Почему? – спросит Идо, и, вместо ответа, ты всего лишь разведёшь руками, потому что правду сказать внуку не посмеешь… Идо всё равно не поверит, что ты не знаешь: ведь он привык думать, что ты да знаешь…Господи, лучше бы это утро не наступило вовсе… – Офира заглянула в глаза полковника. Она смотрела в них долго и настойчиво, и по выражению её лица невозможно было понять, что она в них увидела, но только вдруг изменившимся голосом спросила:

– Одному оставаться страшно?

Выдержав взгляд невестки, полковник ответил:

– Если совсем-совсем одному, то терпимо, а если одному, но среди своих – невыносимо…

Офира вяло махнула рукой и вернулась к себе в комнату.

«Арик, скажи им… – полковник, взглянув на закрывшуюся за невесткой дверь. – Скажи им ты…»

Тишина.

Ни единого знака.

Ни единого намёка.

Вдруг полковник представил себе сына, лейтенанта Лотана, который входит во главе своего взвода в ворота Кфар-Даром.

– С кого начнём, лейтенант? – спросит сержант.

– С моего отца, – ответит Лотан.

– Вы уверены, лейтенант?

– С полковника Амира Шаца.

– Слушаюсь! – скажет сержант. – Только…

– Что?

– Может, прежде узнать, что думает о вашем приказе полковник Шац.

Лотан достанет мобильник и спросит: «Отец, ты как думаешь?..»

– Лейтенант, поступай, как НУЖНО… – услышит Лотан в ответ.

Полковник отстранённо посмотрел на тарелку с салатом и вернулся в комнату. Вспомнил о приглашении в Университет – декан кафедры истории просил рассказать студентам о первых часах войны Судного дня.

«Теперь уж зачем?..» – полковник закрыл ладонями лицо и стал крутить своё кино…

…В тот день перед дверью, ведущей в родильное отделение, стояла пожилая женщина и трое мужчин.

– Кто тут майор Шац? – спросила медицинская сестра.

– Не я! – ответила пожилая женщина.

Мужчины переглянулись между собой и подтвердили хором: «Не она!»

– У майора – сын! – сказала медицинская сестра.

– Разумеется, сын! – бормотал Амир Шац, направляясь к дверям лифта.

В пустой кабине лифта можно было, наконец-то, от души вскрикнуть. За всю свою жизнь майор от души вскрикивал всего четыре раза; первый раз, когда посадили верхом на ослика, второй раз, когда написал для мамы стишок, третий раз – увидев на Хермоне снег, и вот теперь…

«Сын у меня!» – носилось по кабине лифта. И подумалось: «Сегодня страна обновилась новым человеком, и ещё – властью… Человека зовут Лотан, власть – «Ликуд»…

… В Иерусалиме Ануар Садат

Кажется, что экран телевизора накалился от напряжения.

«Больше не надо войн!» – сказал Ануар Садат.

«Больше не надо!..» – сказал Менахем Бегин.

… – Общество в расцвете своего разложения, – сказал приятель. – Как ты, майор, одобряешь смену тех этими?

– А ты?

Приятель – отменный шахматист – спешить с ответами не привык.

– Жалко Голду! – наконец, сказал он. – Королева всё же… Народная королева… Впрочем, рокировка в ту или иную сторону частенько приносит пользу… А ты решил окопаться под Газой?

– НАДО…

Приятель смотрел в упор.

– Жизнь в песках?

– Арик говорит, что ОЧЕНЬ НАДО…

– Ну да, он говорит… Теперь погоны отцепишь?

– Теперь – без них…

– В песках вас будет много?

– Сколько потребуется!.. Настало время не королевы, а короля!..

Приятель думал долго.

– Всё равно начнут с пешек… – наконец, сказал он.

– Что?

– е2 – е4! Если с белых…

…Солнце обжигало тела, но люди не уходили.

ТАК НАДО…

Люди в песках – его бывшие бойцы.

ТАК НАДО…

Люди привели с собой своих подруг, жён, детей.

ТАК НАДО…

Теперь через их дома проходила государственная граница.

Чертежи плана будущих комнат. Кое-что Лиана отметала – чертила своё…

Шлёпая ручонками и надувая щёчки, по полу ползал Лотан.

Крепкие, надёжные руки поднимали его: «Надо сменить ползунки…»

Между ножками оголённый ствол пушечки. «Придёт время, – думал майор, – сын приведёт её в действие…»

Не то в ответ, не то в насмешку, сын пускал тонкую горячую струйку…

…Полковник сбросил ладонь с лица и, оглянувшись вокруг, прошептал: «И остался Иаков один».

* * *

Военный лагерь под Иерухамом,17-ое августа, 3.25.

Письмо, в котором лейтенант Лотан Шац просил освободить его от участия в эвакуации Кфар-Даром, командир батальона получил несколько дней тому назад, однако, посчитал, что поступит разумнее, если на письмо не ответит, а перешлёт его в штаб полка. «Пускай они там сами… Сами…».

Теперь, вернувшись после ночного осмотра постов, Лотан снял с джипа пулемёт и ящики с патронами и, передав их дежурному сержанту, устало побрёл к себе в палатку. Слабый луч света от карманного фонарика высветил на подушке записку. «Не знаю, в чём дело, – писал приятель-штабист, – только командир полка, достав листок из твоего конверта, сильно смутился, даже закашлялся. Листок командир вначале смял, а потом вновь разгладил и, опустив его в ящик письменного стола, надёжно повернул ключ…»

«Вот оно как…» – Лотана охватил холодящий тело озноб. Он повалился на койку, закрыл глаза. Сон не приходил. Внезапно, на смену ознобу, к Лотану пришёл испуг; теперь казалось, что он теряет себя, разваливается на части и даже вовсе себя не ощущает.

«Разве теперь я – не я? – подумал он. – Разве теперь…Может, позвать кого-то из солдат, пускай скажет он, кто я? Солдат, наверняка, скажет, что я – лейтенант Шац. Ну, да, кто же я ещё для солдата? Всё верно: суть каждого из нас, на самом деле, зависит оттого, кто или что находится при нас: при моем сыне я – отец, а при моём отце я – сын, при командире полка я – воин, а при моей жене Офире я – любимый; в Кфар-Даром мы – у себя дома, а без Кфар-Даром мы в…Вот именно…»

Сердце кольнуло и замерло. «Только бы не остановилось… – Лотан осторожно пошевелил одной ногой, потом другой. – Как же теперь?..»

Вдруг различил стуки в висках: «Сегодня на рассвете… Сегодня…»

Встряхнул головой.

«Командир батальона, конечно, прав…

В штабе полка, тем более, правы…

А я?»

Сквозь темную пелену проступили лица Офиры, Идо, отца. «Почему вы здесь?» – прошептал Лотан, погружаясь в сон. Ответ не приходил. Внезапно палатка наполнилась поселенцами Кфар-Даром. Люди прятали друг от друга измученные взгляды, а перекошенные, судорожные рты, оставались приоткрытыми, словно застывшие в безмолвном крике. В висках повторился стук: «Сегодня на рассвете…На рассвете…На рассвете…Сегодня…». Вырвалось из горла: «Господи!..».

Лотан увидел себя идущим во главе взвода, срывающего ворота Кфар-Даром, чтобы…

– Лейтенант, смелее! – скажет отец.

– Разве я смогу?

– Ты – солдат…

– Разве еврей выгоняет еврея?

– Ты – солдат…

– Разве сын выгоняет из дома отца?

– Смелее, Лотан…Ты – солдат…

– Я – сын и отец!

– Ты – солдат…

– Я – муж!

– Смелее, лейтенант!

А потом Лотану привиделась птица с огромными крыльями, которая, покружив над пустыней, вдруг крылья сложила и сбросила себя вниз к коленям сидящего в кресле отца. Наклонив набок головку, она изогнутым и острым, словно сабля, клювом принялась клевать шею полковника. Она терзала шею до тех пор, пока из неё не вытекла струйка крови. И вдруг дом наполнился множеством птиц с огромными крыльями и острыми синими клювами.

«У каждого своя правда и своя ложь, – кричали птицы, – и та нужна, и эта… И он прав, и он, и он, и он… И ты…И сын твой…»

«Нет!» – Лотан услышал звучание своего собственного голоса и вновь ощутил, как дрожит его тело. Голос казался чужим и неприятно резким. «О чём это я?» – пытаясь остановить неуёмный поток странных, невозможных мыслей, Лотан принялся колотить руками то по краям койки, то по темному пространству над собою. «Нет! Нет! Нет!» – вновь закричал он. Его глухие, сдавленные крики разносились по палатке до тех пор, пока он, наконец, не освободился ото сна и задышал ровно, неторопливо. Окончательно освободившись от увиденного во сне кошмара, Лотан, тем не менее, продолжал ощущать неотступное, навязчивое в последние дни чувство непонятной, немыслимой тяжести. Его не переставало смущать то обстоятельство, что люди, хорошо ему знакомые, пряча глаза, зазывают в незнакомую игру, говорят на незнакомом языке, а он, бездумно, без всякой попытки к сопротивлению, идёт вслед за ними. Вскочив с койки, Лотан, словно обезумев, стал метаться по тесной площадке армейской палатки. «Нет! – распахнув брезентовую дверцу и озадаченно озираясь по сторонам, застонал он. – Ни за что!..»

За палаткой, в двух шагах от него, остывая после ночной работы, судорожно дышал джип. Ночь была тихая, звёздная. Заслонив собою Большую медведицу, высоко в небе завис вертолёт, а потом он вдруг вскинулся, словно пробудился от дрёмы, и торопливо побежал к земле, оставляя позади себя и небо, и звёзды.

«Господи, – шептал Лотан, – Господи, зачем даёшь, если отбираешь? Зачем?»

Из соседних палаток доносилось громкое храпение солдат, а в распахнутой дверце палатки, виднелись фигуры часовых, которые, перебирая усталыми ногами, топтались у лагерных ворот.

Лотан пытался сосредоточиться, собраться с мыслями, но одно ему было ясно: он не позволит втянуть себя в некую мерзкую игру, в действо, противное и непостижимое его разуму…

Вдруг подумал о руках отца: «Они совсем уже старые…». Потом о руках Идо подумал: «Совсем ещё хрупкие…».

«Не буду я… – прошептал он, заводя мотор джипа. – Только не Это…».

Признав сидящего в джипе лейтенанта, часовые недоумённо между собой переглянулись, но им, измученным бессонной ночью, было не до расспросов, и они молча раскрыли створы ворот.

Пробравшись по полю, заросшему бурой, наполовину выжженной солнцем травой, джип выкатил на шоссе. Далеко впереди покачивалась серо-лиловая дымка предрассветного тумана; время от времени встречались устало бредущие по обеим сторонам шоссе верблюды. Неподалёку, в узкой ложбине, тесно жались друг к другу чёрные шатры, а чуть в стороне разгорался костёр, над которым раскачивалась комета слабых, пока ещё призрачных искр. «Бедуины готовят себе завтрак», – подумал Лотан. На обочине дороги, прижавшись к земле, лежали три верблюда. Лотан улыбнулся. Пыльные головы верблюдов напомнили ему детство, когда отец, забирая его с собой путешествовать по югу, говорил, что познать землю можно лишь тогда, когда ступаешь по ней пешком. Однажды отец опустился на голую землю лицом вниз и так замер. Тогда Лотан подумал, что отец, наверно, сильно утомлённый ходьбой, прилёг отдохнуть, но через минуту отец поднял голову и проговорил: «Землю, по которой ходишь, надо обязательно выслушать. Хотя бы иногда выслушать…Прижаться и выслушать…». Тогда Лотан рассмеялся…

Внезапно шоссе расширилось, и справа выглянула окраина Димоны. Лотан повернул влево и сразу же за поворотом притормозил, давая возможность стаду коз пересечь дорогу. Козы не спешили, а одна из них и вовсе остановилась, недовольными глазами посмотрела на нарушивший рассветную тишину джип.

Проезжая мимо старой сельскохозяйственной школы, Лотан вспомнил, что два раза бывал здесь с отцом, который по приглашению директора ежегодно читал студентам лекции о Шестидневной войне и о войне Судного дня, а ещё о поселениях Гуш-Катиф.

Дорога снова сузилась, туман почти окончательно рассеялся и отпустил небо, которое тут же, не мешкая, покрыло себя едва заметным светло-розовым румянцем. Сбоку, прошумев, вспорхнула птица, пролетела мимо, едва не коснувшись ветрового окна джипа. Вдали показались мерцающие огоньки кибуцов.

«Идо и Офира ещё спят, – подумал Лотан, – а отец, наверно, вовсе не ложился, и теперь сидит в своём кресле с открытыми глазами и прислушивается к шорохам за окнами».

На изгибе дороги мелькнул указатель: «Кфар-Даром – 3 километра».

По телу пробежало трепетное волнение, и в ту же минуту его внимание привлёк к себе бледный пучок света, рвущийся из приоткрытой двери знакомой постройки.

Выключив мотор, Лотан спрыгнул с джипа, бесшумно подошёл к двери и, заглянув во внутрь помещения, увидел седого, небритого мужчину; тот, пошатываясь на нестойких ногах, переходил от одной коровы к другой и, целуя их в широко раскрытые глаза, не то с ними беседовал, не то о чём-то их расспрашивал; в ответ коровы тянулись короткими, упругими шеями к его лицу, облизывая его своими огромными влажными языками.

– Привет, Эйд! – сказал Лотан.

Мужчина обернулся. Блеснули влажные от коровьей слюны щёки, а в тусклых, похожих на две холодные стекляшки, глазах, стояло выражение не то испуга, не то растерянности.

– Привет! – повторил Лотан, но Эйд коротким, досадливым жестом только махнул рукой, словно комара отогнал, и вернулся к коровам.

«Ну, да, ну, да…» – прошептал Лотан и поспешно, будто устыдившись внезапно пришедшей в голову мысли, прикрыл двери.

Вернувшись к джипу, он снял с себя гимнастёрку, увернул в неё кобуру пистолета. «Господи, – шептал Лотан, разглядывая свёрток, – Господи, что со мной?».

* * *

Кфар-Даром, 17-ое августа, 4.27

…На рассвете толчки в голове повторились, но полной уверенности в том, что это толчки, а не что-либо иное, у полковника не было. «В моей голове, решил он, – не то дрова распиливают, не то камни разбрасывают».

Отвлёк телефон. Снова поселенец из Аргентины.

– Из моего окна видна дорога в «Кфар-Даром», – сообщил он.

– И что с того? – отозвался полковник.

– На дороге остановились два огромных бульдозера, и если подойдёте к окну, то и вы сможете их увидеть.

Полковника качнуло. На этот раз он уверился в том, что в его голове пробегают именно толчки.

– Вы меня слушаете? – спросил аргентинец. – Я о бульдозерах…

Полковник вспомнил о своём старом полевом бинокле, который лежал в шкафу, но потом подумал, что незачем разглядывать в бинокль то, что даже глазами увидеть не хочется…

– Я о бульдозерах на дороге, – напомнил аргентинец.

– Ну, и что? – отозвался полковник.

– Я подумал, что поступлю разумно, если сообщу вам о двух бульдозерах, которые стоят возле ворот нашего посёлка.

– Сейчас ночь, – сказал полковник. – Спите!

– У меня не получится…

– Вы себя просто уговариваете.

– Боюсь, что бульдозеры, которые стоят на дороге…Во всяком случае, у меня душа не на месте…

Полковник немного покашлял в трубку.

– А толчки? – спросил он. – Толчки в голове не ощущаете?

– Нет.

– А камни?

– Что?

– Камни никто не разбрасывает?

– Кроме бульдозеров, на дороге никого нет.

– Вы уверены?

– Кроме двух больших бульдозеров, никого…

– Тогда не изводите себя и попытайтесь уснуть. Позже расскажете о вашем сне.

Теперь покашлял в трубку аргентинец.

– Где-то я читал, – взволнованно сообщил он, – что никогда не следует рассказывать об увиденных снах, поскольку не исключена возможность, что в один из дней к вершинам власти может прорваться кто-то из психоаналитиков.

– Избавь нас Господь!.. – прошептал полковник.

Аргентинец продолжил:

– Боюсь, что бульдозеры стоят на дороге неспроста…С одним из них я немного поговорил и даже почитал ему стихи Пинтера.

– Вы читали стихи бульдозеру?

– С ним я завёл небольшую беседу, и чуть было не сказал всё, что я о нём думаю.

– Вот как! Ему, конечно, интересно было узнать ваше мнение.

– Возможно…Но я не сказал. Я решил, что подожду с этим до утра, а пока вслух прочитал стихи Гарольда Пинтера.

– Почитайте мне, – попросил полковник.

– Стихи Пинтера?

– Почему бы нет? Может, после них мне удастся уснуть?.. Только почитайте те самые, что вы читали бульдозеру.

– Ладно, – оживился аргентинец. – Вот они:

– После таких стихов, я, наверно, не усну, – сказал полковник. – Но вы ложитесь…

– А как же с этими, что на дороге?

– Они просто отдыхают.

– А что, если они вдруг…

– Сейчас ночь, – напомнил полковник. – Во всяком случае, сейчас они не…

Телефонная труба умолкла.

Полковник принялся думать о стихах Гарольда Пинтера, но в голове снова кто-то разбрасывал камни.

Толчки…

Вспышки…

А потом глаза залил мрак…

«Может, обойдётся?.. Я обещал сказать Идо, что…» – полковник затряс головой, пытаясь освободить глаза от мрака, но не смог. Лицо его онемело, исказилось, приняв странное выражение, а от нестерпимо колющей изнутри глазниц боли расширились зрачки. «Я обещал…» – снова подумал полковник, и вдруг ему показалось, что за окном, к террасе, пробираются какие-то люди и пристально следят за каждым его движением. Полковник торопливо, с какой-то самому себе непонятной опаской, повернул голову в сторону окна, но ничего во тьме разглядеть не сумел, лишь ощутил лёгкое головокружение, дрожь в теле и чувство бесприютности. Не осознавая от чего именно, ему захотелось защититься, и, неожиданно для себя, прошептал: «Господи, заступись!»

Тишина.

Полковник напряг слух.

Тишина.

Тишина безответная.

«Господи, заступись!» – повторил он, бросаясь к выключателю. Подмяв под себя темень, комнату залил электрический свет. Полковник электрический свет выключил и чиркнул спичкой. Из розовой свечи на серебряном подсвечнике выглянул жёлтый язычок пламени и осветил стоящую рядом фотографию жены. Сутулясь, словно его охватил озноб, полковник стал бродить по комнате на вдруг потерявших силу ногах. «Господи!» – полковнику показалось, что его ноги несут на себе не тело большого мужчины, а нечто невесомое или даже вовсе отсутствующее. Жёлтый язычок свечи успокаивал, и полковник, держа свечу в одной руке, другой рукой недоумённо трогал попадавшиеся на пути предметы. Возле книжного шкафа он остановился и с какими-то книгами охотно побеседовал.

Вдруг полковнику показалось, что дверь из комнаты Офиры и Идо распахнулась, и внук, мягко взяв из его рук свечу, позвал следовать за ним. Пройдя через террасу, они по ступенькам спустились к лужайке возле дома и оказались на сверкающей, словно посыпанной фосфором, поверхности узкой, совершенно не знакомой им тропинке. «Пойдём, дедушка!» – звал Идо. Он держал свечу очень старательно, словно опасаясь, что та выскользнет из его пальцев, и тогда они не смогут разглядеть дорогу, чтобы продвигаться дальше.

«Нет, – торопливо прошептал полковник, – нет!» – и тогда дверь комнаты Офиры и Идо закрылась.

Словно ища защиты, полковник отступил в чёрную глубь комнаты и, вновь почувствовав в голове сильный толчок, на минуту замер.

«Не думать! – приказал он себе. – Если не думать, то —

не станет вопросов,

не станет ответов,

не станет тревоги,

не станет недоумений,

а если, к тому же, закрыть глаза, а уши прикрыть ладонями, то – возвратится ощущение доверия…»

Полковник вернул свечу на место, задул её, ладони прижал к ушам, а потом, затаив дыхание и прислушавшись к странному, незнакомому движению в голове, решил: «Кто-то пытается прошибить мне череп».

За окном показались едва различимые контуры мира, и тогда полковник подумал, что человека можно лишить сна или любимой, или чего-то ещё, но невозможно лишить его утреннего света.

И лучей солнца.

И запахов травы.

И веры.

И надежды.

«Что это я? – изумился полковник. – Если Это так, как оно есть, значит, так оно и НУЖНО… ОЧЕНЬ НУЖНО… И всё тут!.. А может, не всё, может, всё обойдётся, и Это будет не НУЖНО…»

Толчки в голове… И ещё… И ещё…

«Оставьте, – взмолился полковник, – оставьте меня!»

Толчки и вправду оставили его, и вернулось дыхание.

Мрак, покинув потолок и стены, внезапно обернулся длинным огненным языком, который, взобравшись на колени полковника, стал лизать их жадно, исступлённо.

«Точно так, как тогда…Там…» – полковник вновь погрузился в себя…

…Когда он прибыл из Рош Ха-Никра в штаб 91-ой дивизии, ливанский городок Эйн Эль-Хильве был объят жёлтыми языками пламени, и только густые клубы дыма, суетливо продираясь через ряды оливковых деревьев, покрывали окраину городка тяжёлым мраком…

– Прибыл? – послышался в темноте голос командира пехотной бригады Хагая Регева.

– Мне передали, чтобы я…

– Становись в строй! – перебил Регев, протягивая руку. – Арик просил позвать тебя… «НУЖЕН… – сказал о тебе Арик. – ОЧЕНЬ НУЖЕН…» Приказ о твоём назначении у меня. Примешь батальон, подполковник…

– Я – подполковник?

– Со вчерашнего дня… Арик о тебе помнит…

– И я…Я о нём не забываю…

– Отлично! Да, просьба в темноте фонариками не баловаться…

– Понятно! – подполковник ощутил пробежавший вдоль спины холодок страха.

«Наверно, постарел… – подумал он. – А может, страх оттого, что уж больно палёный…Вечно везло…Только ничто в мире не вечно…И везение – не вечно…».

Во время атаки на крепость Бофор о страхе забыл. Лишь об одном помнил: «НАДО!.. НАДО ОЧЕНЬ!..»

… Сбросив огненный язык с колен, полковник встряхнул головой. В комнату робко пробирался ещё нестойкий свет раннего утра.

«Идо!» – полковник рукой пошарил в воздухе.

В ответ ни звука.

Рука опала в тишину.

Какое-то время полковник продолжал сидеть недвижно, но затем снова достал спички и наклонился к серебряному подсвечнику.

Свеча, укутавшись в розовый свет, стала, тихо потрескивая, мякнуть.

Повернув голову к окну, полковник увидел, как небо сбросило с себя одну за другой две звезды; казалось, что, падая, они попытались, задержаться в воздухе, но возле земли вдруг рассыпались и не стали.

«Место звёздам на небе!» – подумал полковник и, отводя взгляд от окна, стал смотреть, как тает воск свечи. «Наверно, так сочится душа», – решил он.

Боль в голове.

Белая пелена.

Белый звон.

Полковник задул свечу.

«Что это?» – возрастая, то снова затихая, по комнате забегало настойчиво-унылое посвистывание, и полковник, отчаявшись угадать источник столь странного звучания, встревоженными руками обхватил голову и зажмурил глаза.

«Вот и настало оно – сегодня…» – полковник содрогнулся, представив себе на миг мрачную, безрадостную землю Кфар-Даром, покрытую грудой мусора, выбитыми оконными рамами, разбитыми плитами дорожек, изувеченными трубами, кусками штукатурки, растерзанной мебелью.

«Это – недоразумение…» – вслух проговорил он.

Оглушительный треск и пронзительная боль заставили вздрогнуть. «Это недо…» – пытался повторить полковник, но замер на полуслове – с потолка посыпалась штукатурка, послышалось пронзительное звяканье оконного стекла, и огромный бульдозер с опознавательными знаками армии Обороны Израиля, расшатав стены комнаты, проник в широкую тёмную трещину. Торопливо подкатив к креслу, бульдозер угрожающе занёс над полковником ковш с торчащими из него стальными зубами.

«В моей комнате разъярённый носорог?» – полковник напряг все силы, пытаясь подавить в себе чувство омерзения, вызванное пугающим натиском раскрытой стальной пасти. Наклонив голову набок, полковник в недоумении оглядел смятые, рассыпанные вокруг предметы. «Носорог?..» – полковника ослепила пронзительная боль в глазах и он, прерывисто дыша, настороженно прислушался к наступившей тишине.

Не дождавшись ответа, полковник принялся колотить по вдруг онемевшим коленям, вспомнилась не раз слышанная где-то фраза: «Земля ушла из-под ног…».

Из ковша, будто из огненной пасти, рвались густые пучки малиновых искр, и полковник, пытаясь увёрнуться от напора нестерпимого жара, прятал лицо.

«Он пришёл за мной…», – подумал полковник о носороге и, не переставая колотить себя по коленям, вслух громко спросил: «Мне собираться?»

Раскалённая пасть оставалась безответной.

«Тогда уходи ты!» – попросил полковник.

Носорог не двигался с места.

– Адвоката! – крикнул полковник – Я требую адвоката!

– Зачем он тебе? – проскрежетав зубами, вдруг проговорила пасть.

– Он защитит!..

– Кого?

– Меня… Нас…

– А вы – кто такие? И от кого собираетесь защищаться?

Полковник безмолвно развёл руками, затрудняясь вспомнить, кто они, и от кого собираются защищаться.

– Не помнишь? – не то злобно, не то снисходительно рассмеялся ковш. – Тогда, может, вспомнишь, чьи это слова: «Не принимайте людей за дураков, но не забывайте, что они и есть дураки!»

Полковник вдруг покраснел, молчаливо скинул на грудь голову.

– Ну? – нетерпеливо скрежетал зубами бульдозер, и его колёса, угрожающе проскрипев толстой резиной шин, продвинулись ещё несколько сантиметров вперёд. Раздался оглушительный треск падающего потолка, а вслед за ним ворвался пронзительный, будто осенний тугой ветер, свист вылетающих наружу оконных стёкол.

Ухватившись за поручни кресла, полковник прислушался к бою стенных часов и приоткрыл недоумённые глаза. Напрягая зрение, он вгляделся в очертания предрассветной комнаты.

Всё осталось на прежних местах.

Стучали часы.

Стучало сердце.

* * *

Бензозаправочная станция под Беер-Шевой, 17-ое августа, 5-15.

Забившись в угол машины, Рита наблюдала за луной.

– Ещё немного и луна уйдёт, – сказала девушка.

Виктор оглянулся, встревожено спросил:

– Надеюсь, ты не луна?

Рита не ответила.

Мимо бензозаправочной станции проехала колонна военных машин. «Туда…», – подумал Виктор о машинах и взглянул на часы.

Над вершинами дальних холмов бродили серые полосы воздуха, а потом, внезапно задержав бег и странно изогнувшись, они медленно оседали на дорогу, превращаясь в тусклые, едва заметные тени. Виктор снова взглянул на часы и вдруг представил себе Литву; он с родителями в вагоне ночного поезда «Вильнюс – Паланга», и вот, через семь часов, они, сняв обувь, стоят на берегу Балтийского моря.

Предрассветный час.

Свежо и немного ветрено.

Море выбрасывает из себя кусочки янтаря.

Мама, выбрав место в ложбине между двумя дюнами, раскладывает на светлом чистом песке широкую жёлтую скатерть, на которой умещаются пластмассовые тарелки с хлебом, сыром и ветчиной. Слышно, как неподалёку бьются о берег морские волны. Отец Повилас, запрокинув голову, следит за движением облаков, которые ловко проникнув друг в друга, объединяются, разрастаются и густеют, а потом, немного передохнув, бегут дальше, пока не натыкаются на себе подобных, и тогда они вновь останавливаются, но теперь уже заметно растеряв упругость своих прежних очертаний.

– Рассказать, о чём думал? – спросил Виктор.

– Нет.

– Нет?

– Нет!

– Мне сказали, что женщины любопытны.

– Тебя вводили в заблуждение.

Виктор снова взглянул на часы, подумал: «Наверно, не меня одного…»

Вдруг Рита спросила:

– У тебя есть женщина?

– Проглядел! – сказал Виктор.

– Проглядел?

– Жил, не замечая тебя…

Рита рассмеялась.

– Ты заигрываешь со мной?

– Разве заметно?

– Нет, но у тебя, вроде бы, получается…

По дороге проехала новая колонна машин. Виктор перевёл взгляд на небо.

– Над нами чудесное солнце! – сказал он.

– В этот час?

– Оно прекрасно…

– Сейчас луна, – сказала Рита.

Виктор вытянул губы, скосил глаза и сделал разочарованное лицо.

– Журналистка ты неважная, – прошептал он. – В тебе ни капли воображения… И, кроме того, не хочу, чтобы ты стала луной…

– А чем же?

– Тем, что не уходит…

– В конце концов, уходит всё… Зато, когда уходит луна, приходит утро…

– А зачем приходит утро?

– Чтобы мы начинали жить по-новому…

– А зачем нам жить по-новому?

– Чтобы не жить по-старому…

Виктор высунул голову в окно, надеясь ощутить на лице касание ветра, но ветра не было.

– Что с тобой? – вскинулась Рита.

Виктор задумчиво смотрел перед собой и зашевелил губами.

– Молишься? – спросила Рита.

– Пытаюсь следовать одному из заветов Марка Аврелия: «По утру следует сказать себе: «Сегодня мне придётся столкнуться с людьми навязчивыми, неблагодарными, заносчивыми, коварными, завистливыми, неуживчивыми»

Рита приблизила лицо.

– Сегодня утром мне придётся… – сказал Виктор.

В зрачках Ритиных глаз отразились первые блики рассвета, а губы проговорили:

– Но ещё не совсем утро, и мы может пока поиграть…

– Поиграть?

– Почему бы нет?

– В мячик? В шашки?

– В души…

– В души не играют, в души заглядывают…

– Вот и заглянем…

– Чтобы увидеть фигу?

– Почему фигу?

– В чужой душе ничего другого не увидеть.

– Тогда поиграем во что-нибудь ещё…

– В кубики?

– Разве нет более увлекательных игр? – шепнула Рита, подставляя губы. – Надеюсь, ты о них знаешь…

– Не знаю, – соврал Виктор.

– Тогда и в них играть не будем.

– Постой! – сказал Виктор. – Я рискну…

– Так ты готов покориться? – спросила Рита.

– Я всего лишь сдам свои чувства в аренду.

– Мне?

– Тебе!

– В аренду чувства?

– Могу подписать контракт…

– Ты уверен, что готов?

– Конечно!

– До чего же ты мужественный парень! – проговорила Рита.

Виктор привлек девушку к себе.

Небо начинало голубеть, а на асфальте заметались красные блики. «День будет до сумасшествия жаркий», – подумал Виктор.

Свернув с дороги, на бензоколонку въехал заваленный огромными тюками зелёный тендер. Рита кивнула в сторону машины:

– Принимай клиентов…

– Вливай, сколько войдёт! – выбираясь из кабины, сказал бородатый мужчина. У него был измученный вид. В кузове, уткнувшись в женские колени, дремали четверо малышей. Женщина смотрела прямо перед собой. У неё тоже был неважный вид.

– Туда? – Виктор махнул рукой в сторону моря.

– Оттуда, – проговорил мужчина.

Виктор снял крышку с бензобака.

– В эту ночь вы единственные оттуда… – сказал Виктор.

– Будут ещё, – мрачно отрезал мужчина.

Виктор взглянул на антенну с оранжевой ленточкой.

– Близится утро, – сказал он.

Мужчина опустил голову.

– Проклятое утро… – сказал он.

Виктор подумал о спящих в кузове малышах.

– Утро – это намёк на возможность зажить по-новому, – сказал он.

– На кой чёрт?

– Что?

Мужчина махнул рукой.

– На кой мне чёрт жить по-новому? – сказал он. – Нам бы, как прежде…

Виктор пожал плечами.

– Напрасно… – сказал он.

– Что?

– Это чревато…Помнишь, что случилось с женой Лота, когда она оглянулась назад?

– При чём здесь жена Лота? Да, и с чего ты взял, что утро – это намёк?

– Говорят…

– А ты прислушиваешься? – сквозь зубы проговорил мужчина.

– Так ведь Бог дал нам уши… – объяснил Виктор.

Мужчина замахал руками.

– От ушей-то и беды… Мы всем лжём, нам все лгут… Целые поколения, развесив уши, росли на рассказах о поселенцах, о Трумпельдоре, а потом они ушли в пустыню, чтобы стать форпостом страны… И что теперь? Вдруг нам дают понять, что всё это было ни к чему, и вот мы потихоньку, сами того не замечая, по самые уши завязли в собственной лжи… «Умереть за родину – счастье!» О таком слышал?

– Ещё бы!..

– Счастье умереть!.. – по губам мужчины пробежала странная улыбка. – Как тебе такое наслаждение?

– Не знаю, не пробовал, – признался Виктор.

– При случае, попробуй!

– Зачем?

– Испытаешь наслаждение… Мы, вот, пробовали!.. С автоматами пробовали…С мотыгами и лопатами пробовали… Пот на лбу никогда не просыхал… Зато теперь нас из собственных домов гонят… Нас – евреев… Правда, евреев всегда и везде гоняли, но чтобы свои…Ты сам подумай: свои же предают!..

– Французы говорят: «Предают лишь свои…», – напомнил Виктор.

Мужчина задумчиво покачал головой.

– Так то французы… – сказал он и продолжил: «Думаешь, миром правят золото или вот этот бензин? Как бы не так!.. Обман…Ложь…Макароны, которые нам вешают на уши – вот что миром правит… А мы за эти макароны расплачиваемся… Ну, что тут объяснять?.. К чёрту!.. Всякое объяснение – это попытка оправдаться. А моя вина в чём? В том, что десятки лет доверял своим правительствам? Уши развесил… А теперь выходит, что никто не виноват, хотя… Я уверен, так не бывает, что никто… Ну что ж, одурачить меня им удалось, а из дома выгнать – фигу!.. Утром солдаты придут в Кфар-Даром, чтобы прогнать мою семью, только нас там уже не будет… Знаешь почему? Нет, ты молодой ещё, чтобы понять…Фигу им!.. Такого не бывать, чтобы мои дети видели, как их отца из собственного дома гонят… Помнишь, Господь сказал Моше: «Вот земля, о которой я клялся Аврааму, Исааку и Иакову, говоря: «семени твоему дам её». А что из этого вышло?.. Даже самого Моше, который вёл нас в Землю обетованную, Господь сюда не впустил…Теперь Он, видимо, решил и нас… Почему? И кому теперь верить, если и Он… Всё: теперь я своё отжил…Вот, посмотри, как выглядит сбежавший от позора счастливый труп…»

Виктор сощурил глаза.

– Напрасно я залил тебе полный бак, – сказал он.

– А что?

– Надо было четверть…

– А что?

– Меньше бензина – короче путь к отступлению…Ведь рано или поздно вернёшься…

– Куда?

– В свой дом.

– Так ведь утром его…

– А ты не отдавай!

Какое-то время мужчина молча разглядывал Виктора, а потом вдруг стал читать стихи:

Виктор кивнул головой и повторил «младенцев Он не кушал!».

– Я две войны прошёл. Целых две!.. Знаешь, что такое война?

– Догадываюсь, – ответил Виктор.

По лицу мужчины скользнуло выражение снисхождения, и он проговорил:

– О войнах не догадываются…О них или знают или не знают … Война – это когда убьёшь ты или убьют тебя… Без обмана, понимаешь?.. В открытую…А тут, когда свои…Нет, не убивают, а, скрутив руки, со света сживают…Обидно, понимаешь?.. А ещё противно от собственного отрезвления…И никакого суда…Понимаешь? Глотай свою обиду и помалкивай…

– А ты не молчи! – сказал Виктор.

Мужчина вдруг закричал:

– А-а-а-а-а-а-а-а!

– Браво! – вздохнул Виктор.

– А-а-а-а-а-а-а-а!

Виктор оглянулся вокруг, спросил:

– Зачем же так орать?

– Чтобы оглохнуть, чтобы от собственного крика уши отвалились, понятно? Господи, каким я был глупцом, кретином, олухом, придурком, недотёпой, дефектом…

– Достаточно! – прервал Виктор. – Сказанного достаточно…

Но мужчина остановить себя не мог.

– Мне бы надо до конца дней своих хлестать себя по щекам… – сказал он, и на его щеку вдруг упала слеза. – Вот и весь суд… Бей себя по щекам и молчи…

Виктор прикоснулся к оранжевой ленточке на антенне.

– Я буду там… Утром…

Мужчина расплатился за бензин.

– Как же, валяй! – махнув рукой, сказал он, не сводя с Виктора глаз. – Молодёжь на крыше синагоги, увидев тебя, потеснится!.. На крышу взберутся многие…

– И полковник?

– Ты знаешь полковника?

– Как он там?

– В последние дни от него ни слова… Бедняга, кажется, не в себе…Нет, фигу им! Я-то им не дамся!..

Виктор вдруг почувствовал, что сожалеет о высказанном упрёке, и опустил глаза. «В конце концов, – подумал он, – этот мужчина убегает от стыда за свою бестолковую доверчивость…»

– Простите меня! – сказал Виктор.

Мужчина поднял непонимающие глаза.

– Что?

– Простите! – повторил Виктор, но мужчина уже садился в машину.

«Сейчас подъедет мой сменщик», – Виктор взглянул на часы и направился к машине возле ограды.

– Что с твоим лицом? – спросила Рита.

– Что с ним?

– Будто не твоё.

– Оно моё, – заверил Виктор, – и мы можем продолжить нашу замечательную игру…

Рита помолчала.

– Хочешь касаться меня ещё? – спросила она потом.

Виктор не ответил.

– Что сказал мужчина из тендера?

– Почему ты спрашиваешь?

– Я видела, как ты говорил с ним, и теперь на тебе лицо не твоё.

– Он сказал, что умер и что теперь он счастливый труп.

– Он труп?

– По-моему, он немного дезертир.

– Мне показалось, что он не труп и не дезертир, – сказала Рита.

– Если показалось, то…

– Ты всё ещё думаешь, что я плохая журналистка?

– Показаться может и хорошей журналистке.

– Мне показалось, что у мужчины из тендера, куча проблем.

– Он сбился с дороги.

– Надеюсь, ты ему объяснил, как проехать?

– Разумеется!

Рита взяла ладонь Виктора.

– Господи, – прошептала она, – чем всё кончится?

Виктор скислил лицо.

– Ты о чём? – спросил он.

Рита молча посмотрела на небо.

– Закончится… – сказал Виктор. – Не знаю чем, но только не взрывом.

– Чем же?

– Т.С. Элиот предположил, что мир закончится не взрывом, а всхлипом.

– Как это – всхлипом?

– Т.С. Элиот не уточнил…

Минуя бензоколонку, в сторону дальнего холма промчалась колонна пограничных войск.

Рита спросила:

– О чём думаешь?

Виктор пожал плечами.

– Сказать правду?

Рита кивнула.

– Разве правду кто-то скажет?

– А ты?

– Разве, что один я…

– Так о чём ты думаешь?

– Они спешат распорядиться судьбами, – не отрывая взгляд от дальнего холма, сказал Виктор.

Рита отпустила ладонь.

– Тебе не противно ходить по земле трупом? – проговорил Виктор.

– Разве я хожу по земле трупом?

– Мы все ходим по земле трупом.

– С чего ты взял?

– Прочитал у австралийского поэта.

– Ты не обязан верить стихам австралийца. Трупы, если ходят, то не по земле…

– Ну, да… – Виктор посмотрел на часы.

Сменщик Дулько появился ровно в шесть. Он был намного старше Виктора – глубокие морщины на блекло-зелёном, как перезрелый огурец, лице и редкие пучки русых волос. Историю своего переселения он ни от кого не скрывал: «Там, пид Полтавой, забавное было время: работать позволяли, а зарплату – ни-ни…В конце концов, мой желудок взбунтовался. «Будучи голодным, служить не стану», – заявил желудок, и такое его поведение меня сильно расстроило. Я вдруг стал худеть. Это было ужасно. И тогда моя жена Люба сказала:

– Почему бы тебе не попользоваться мною?

Я не понял.

– Я ведь завсегда… – заметил я. – Семнадцатый год, как… Ты что это?.. Разве я своей женой когда-то не пользовался?..

Люба обозвала меня дурнем.

Я снова не понял.

– А теперь бы ещё и как еврейкой, – пояснила жена.

Я понял.

Через полгода древняя отчизна Любы приняла нас на свою территорию и по всем правилам приобщила к славному народу…»

– Иди уж! – сказал Дулько Виктору. – Пост принял!

На заправочную станцию въехали один за другим три тендера с оранжевыми лентами.

Кивнув на машины, Виктор сказал:

– Грядёт историческое событие, и ты, Дулько, его свидетель… Историческое… Слышишь?

– На фиг мне слышать? – всякий раз, когда на заправочную станцию заезжали «оранжевые хлопцы», лицо Дулько выражало недоумение, на его губах начинала бродить растерянная ухмылка, а левая щека подёргивалась. Угрюмо поглядывая на водителей, Дулько ворчал: «Ну, доберутся они до этого Кфар-Даром, ну, пошумят, потолкаются, а дальше что? Бред сплошной…Чего они себе думают? Понаехав на своих тачках, второй фронт пооткрывают? У них и с первым-то никакой согласности… Смутьяны глупые… А ещё и вот эти, – Дулько махнул рукой в сторону молящихся. – Лоботрясы…Стоят, покачиваясь, и лбами трясут…

– Верят они… – сказал Виктор. – А ты… Чи ты, батько, помолчи, чи ты как?

– А что?

Виктор сделал озабоченное лицо.

– Наживёшь себе геморрой…

Дулько отвернулся и вдруг заметил стоящий возле забора красный «Фиат».

– Что тут делает девчина? – спросил он, кивнув на Риту.

– Сидит в своей машине, – сказал Виктор.

– Давно?

– Всю ночь. Прокол в колесе…

Дулько ухмыльнулся.

– А у тебя? – спросил он.

– Что у меня?

– Прокола не было?..

Виктор покачал головой.

– Я в Беер-Шеву… За запаской…

– Красивая девчина… – сказал Дулько.

– Она в газеты пишет.

– Жалобы?

– Иногда и жалобы…

– Пущай себе в газеты… – одобрил Дулько. – Лишь бы не на заборах… А ты?

– Что я?

– Красивая девчина… – повторил Дулько. – А вот ты, кроме как притащить из Беер-Шевы запаску, что ещё предложить можешь?..

Виктор сказал:

– Кое-что могу и предложить…

– Ну, да, – небрежно бросил Дулько. – Разве что бешеный нрав и долги за квартиру?

В ответ Виктор привёл цитату из поучений царя Давида: «Стереги язык свой от зла и уста свои от лживых слов».

* * *

Кфар Даром,17-ое августа, 6.30.

– Ты здесь?

– Здесь! – Лотан, прижимая к бедру свёрток, прислонился к косяку двери.

– На тебе лишь одна майка…

– Майка… – отозвался Лотан.

Офира заглянула в незнакомо-растерянные глаза мужа.

– А твоя лейтенантская одежда? А твой пистолет?

– Их у меня больше нет.

– Тебя обокрали?

– Вроде того…

– Вроде того?

– Я себя сам… – Лотан перевёл взгляд на полковника, который недвижно сидел в своём кресле и, обхватив ладонями голову, сосредоточенно разглядывал потолок. – Что с ним?

– Кажется, – проговорила Офира, – твой отец нездоров…

Лотан шагнул в комнату, бросил узелок на стул и прошептал:

– Отец!

И вдруг полковник засмеялся. Он смеялся громко и очень долго.

– Отец, – не выдержал Лотан, – прекрати!

– Обязательно! – ответил полковник и засмеялся ещё громче.

Лотан приблизился к отцу и положил на его плечо руку.

– Отец… – проговорил Лотан.

Полковник задумчиво посмотрел в угол комнаты, а потом вдруг закричал:

– Уходи, носорог, убирайся!

– Отец… – повторил Лотан.

Выбравшись из кресла, полковник медленно опустился на пол и, неуклюже растопырив колени, заполз под письменный стол.

Оглянувшись, Лотан увидел стоящего в дверях Идо и недовольно спросил:

– Не спишь?

Идо ещё не отошёл ото сна, и теперь обводил присутствующих молчаливым, рассеянно-ищущим взглядом.

– Почему не спишь? – повторил Лотан.

– Несчастье уже пришло? – едва слышно спросил Идо.

Ему не ответили.

И вдруг Идо заметил дедушку. Тот сидел под столом и приветственно махал рукой.

– Ты зачем там? – издали спросил Идо.

– Я тут живу, – ответил полковник. – Иди ко мне – тут нас ни за что не найдут.

Идо рассмеялся.

– Сейчас смеяться не надо… – сказал Лотан.

– А когда надо? – обиделся Идо.

– Вовремя…

Идо недоумённо посмотрел на мать.

– Вовремя… – мрачно отозвалась Офира.

И вдруг Лотана охватил страх: в какой-то миг ему показалось, что у него больше нет ни его дома, ни его семьи. Заглянув под стол, он задумчиво посмотрел на отца, а потом, выпрямившись, решил провести перекличку.

– Офира! – выкрикнул он.

– Что? – отозвалась жена.

– Идо!

– Что, папа?

– Мы дома? – спросил Лотан.

– Конечно, папа! – ответил Идо. – Разве ты не видишь?

Лотан обнял Офиру, и она, опрокинув назад голову, испытывающим взглядом посмотрела на мужа. Её тело, внезапно отяжелев, задрожало.

– Прости! – коротко проговорила Офира и, мягко освободившись из объятий мужа, торопливо направилась в кухню готовить завтрак.

– Идите же сюда! – выглянув из-под стола, звал полковник.

Лотан и Идо послушно опустились на пол.

Полковник тихо поздоровался с сыном и внуком, а потом, отвернув голову, остановил мрачный, сосредоточенный взгляд на своих руках. Руки отчаянно тряслись. И вдруг лицо полковника просветлело; теперь он смотрел на трясущиеся руки с нескрываемым интересом, и, казалось, что его сильно забавляло то, как они трясутся. Как бы там ни было, полковник смотрел на свои дрожащие руки и загадочно смеялся.

Идо спросил:

– Почему дедушка смеётся?

– Не знаешь? – сказал Лотан.

– Нет!

– Разве ты не знаешь, когда люди смеются?

– Когда им смешно, – ответил Идо.

– Вот видишь, ты и сам знаешь!

Идо коснулся плеча дедушки и сказал:

– Вчера, на террасе, ты обещал объяснить, отчего люди седеют. Ты сказал «так уж…», но не договорил.

Полковник поднял голову и, не переставая смеяться, принялся молча водить ладонью по небритой щеке.

– Ты обещал договорить, – напомнил Идо.

Испуганно озираясь по сторонам, полковник вдруг затряс головой, а потом выкрикнул: «What’s the fuck».

Лотан отпрянул. Его лицо стало красным и некрасивым.

И тогда Идо испугался.

– Что, папа? – спросил он.

Лотан увидел, как пальцы полковника отчаянно мнут щёки.

– Что, папа, – спросил Идо, – дедушка сказал что-то нехорошее?

– Нехорошее…

– Наверно, у него вырвалось?

– Наверно…

– Знаешь, папа, у меня даже целых два раза вырывалось…

Лотан помолчал. Потом сказал:

– Я не знал, что мой отец умеет изъясняться на языке Кэмбриджских студентов…

– Дедушка обещал мне сказать…

– Вот он и сказал…

– Но я ничего не понял…Ты бы смог перевести? Пожалуйста…

– Ладно… – выдавил Лотан и снова помолчал.

– Пожалуйста, – повторил Идо.

– Первое слово звучит примерно так: «Как если бы нас…»

– Первое слово? А второе? Я слышал, как дедушка сказал два слова…

– Второе слово не переводится, – сказал Лотан.

– Даже и не примерно?

Лотан пожал плечами.

– Разве что примерно…

– Тогда хотя бы примерно…

– Если примерно, то перевод такой: «…заставили кушать из тарелки, в которую наплевали свои же братья».

Непонимающим взглядом Идо посмотрел на дедушку, но тот, продолжал рассматривать свои руки и, казалось, ничто в мире, кроме этих рук, его больше не занимало.

– Такие вот дела, – Лотан помог сыну подняться с пола, и они, распахнув окно, молча смотрели, как поселяне, торопливо, будто боясь оказаться замеченными в чём-то нехорошем, покидали свои домики. Складывая на огромные грузовики детские коляски, подушки, одеяла, картонные ящики с бельём, посуду, соль и муку, сами они усаживались в стоявшие рядом армейские автобусы, и их прильнувшие к окнам лица были напряжены, как бывают напряжены людские лица, которые изо всех сил пытаются запомнить оставленную позади себя дорогу.

Два парня, обхватив свитки торы, пробежали по усеянной битым стеклом лужайке в сторону синагоги, и солдаты расступились, освобождая им путь, а вслед за парнями, насупившись и беспрестанно поправляя на головах косынки, спешили три девушки.

Высокий полицейский подбежал к одному из автобусов.

– Почему не трогаетесь? – спросил он у водителя.

– Детей ищут, – отозвался водитель. – Затаились, наверно…

– Как же без детей? – сказала женщина.

– Ищите! – разрешил полицейский. Сняв с головы фуражку, он протёр со лба пот.

Полоумный Беньямин, забравшись в детскую песочницу, высыпал к себе на ладонь несколько песчинок и, радостно хватая за рукава снующих по Кфар-Даром солдат, предлагал: «Вот она – землица наша!.. Угощайтесь землицей нашей!..»

Идо подумал, что такого множества солдат он ещё никогда не видел.

– Они – несчастье, да? – спросил он.

– Нет, – ответил Лотан, – они – солдаты.

– Разве не они нас…

– Нет, – сказал Лотан, – не они…

– Тогда почему они нас…

– Это не они… – перебил Лотан.

Возле одного из автобусов Идо заметил пробравшегося к толпе барана, который лбом колотил по людским спинам, а когда его отогнали, он, отступив, остановился, посмотрел на то, что происходит вокруг полными ужаса и несогласия глазами, и вдруг принялся о чём-то протяжно блеять.

В Кфар-Даром прибыли новые автобусы.

– Наши люди уходят? – спросил Идо.

– Уходят, – отозвался Лотан.

– Зачем?

– Не знаю.

– Куда?

– Не знаю.

– Мы тоже уйдём?

– Да!

– В шатры нечестия?

– Шатры нечестия? О чём ты?

– Позавчера учитель зачитал нам псалом, где сказано: «Желаю лучше быть у порога в доме Божьем, нежели жить в шатрах нечестия»

– И что с того?

– Давай не пойдём в шатры нечестия.

– Сегодня евреи живут не в шатрах, – сказал Лотан.

Оторвав взгляд от окна, Идо вопросительно посмотрел на отца.

– Папа, почему приходят несчастья?

– Я думаю, их кто-то вызывает, – сказал Лотан.

– Правда?

– Я так думаю…

– Кто бы это мог быть? – спросил Идо.

– Наверно, те, кому это надо, – ответил Лотан.

– Разве несчастья кому-то нужны?

– Наверно…

– Мы уйдем надолго?

Лотан привлёк сына к себе и сказал:

– Пока не вернёмся…

Идо услышал, как у отца стучит сердце.

– Ты боишься, папа?

Лотан не ответил.

Прижавшись спиной к ножке стола, полковник не переставал разглядывать свои руки.

– Я думаю, что мама боится, а мой дедушка даже очень боится, – сказал Идо.

– Твой дедушка не боится, – сказал Лотан. – Он никогда не боялся…

Идо посмотрел на отца долгим пытливым взглядом.

– Тогда от кого он под столом прячется?

– От себя, – сказал Лотан и прикусил губу.

* * *

Бензозаправочная станция. 17-ое августа, 6-15.

В этот час бензозаправочная станция была тесно заполнена автомобилями, украшенными оранжевыми ленточками, и Дулько, сохраняя на лице мрачный вид, суетливо маневрировал между машинами. Солнце стояло вполне высоко, и было ясно, что день будет сухим и жарким.

Спрыгнув с велосипеда и прижимая к себе привезённое из Беер-Шевы запасное колесо, Виктор направился к стоящему у забора «Фиату».

«Привет!» – по дороге Виктор поздоровался с котом Барсиком, но тот, будучи занят санитарной работой, на приветствие не откликнулся. «Привет!» – обиженно повторил Виктор. Продолжая облизывать себя с невероятной энергией и даже яростью, Барсик на мгновенье голову приподнял, однако, как оказалось, лишь затем, чтобы оценивающе-вдумчивым взглядом осмотреть своё тело и убедиться, что на белоснежной поверхности незамеченных пылинок не осталось.

Выйдя из машины, Рита стала молча наблюдать за тем, как Виктор возится с колесом.

Подошёл Дулько.

– Терпимо! – сказал он, взглянув на Риту.

– Что? – не поняла Рита.

– Если спрашиваете, как поживаю, то терпимо…

Рита вяло пожала плечами.

– Я не спрашивала, как поживаете?

– Разве? – удивился Дулько. – Я всегда спрашиваю… По утрам человеку приятно, если его спрашивают, как он поживает.

Рита рассмеялась.

– Как поживаете? – спросила она.

Лицо Дулько выразило ещё большее изумление.

– Я же сказал, что терпимо!.. Только сегодня день какой-то сумасшедший…

Виктор обернулся, молча взглянул на Дулько.

– От лоботрясов покоя нет… – уточнил Дулько и кивнул в сторону парней, которые, не отходя от своих автомобилей, забавно трясли лбами и горячо молились. По бензозаправочной станции разносилось: «В день скорби моей взываю к Тебе, потому что Ты услышишь меня».

– А у тебя к Нему просьб нет? – спросил Виктор.

– Просьб никаких, – ухмыльнулся Дулько. – Разве только вопрос… Мой батя говорил, что, если время от времени его задавать, то сильно душу облегчает…

– Вопрос? – удивился Виктор. – Ну-ка, изреки!

Дулько изрёк: «Если ты, Господи, не отпустишь нам грехи наши, кто тогда останется праведен?»

Виктор задумчиво огляделся вокруг.

– А у тебя? – спросил Дулько.

– Что у меня?

– Вопросы будут?

– Будет! – сказал Виктор. – И тоже один…«Cui bono?»

– Что? – не понял Дулько.

– Отойди! – Виктор сощурил глаза.

Услышав в голосе Виктора угрозу, Дулько отошёл.

– Можно трогаться! – покончив с колесом, сказал Виктор.

Рита молча взялась за руль, спросила:

– Думаешь, Он существует?

Виктор допускал, что когда-то Бог был, но потом, по какой-то никем не установленной причине, Его вдруг не стало – другого объяснения положению вещей в последние пять-шесть веков Виктор не находил…

– Спустя час узнаю… – ответил он.

Рита повернула ключ зажигания.

Вначале дорога тянулась вдоль пологих склонов коричневых холмов, а затем выглянула равнина с редкими худыми деревцами олив и островками выжженной солнцем травы. Небо покрылось нежной голубизной, в раскрытые окна машины проникало едва ощутимое дуновение ветра.

«Замечательно, что ночью «Фиат» получил лёгкое ранение», – подумал Виктор.

– Чему ты улыбаешься? – спросила Рита.

– Не знаю.

– Знаешь.

– Почему ты так думаешь?

– По твоему лицу видно.

– Сильно глупый вид?

Рита кивнула.

– Такой вид у моего лица не всегда, – заверил Виктор.

– Продолжай, – попросила Рита, – улыбайся!

– Даже в это утро?..

Рита помолчала.

– Всё равно – улыбайся! – сказала она потом.

– Ладно, – мрачно проговорил Виктор. – В Кфар-Даром я познакомлю тебя с моим дядей полковников. Он немного чудак…Ты не голодна?

– Совсем чуть-чуть.

– Мы вместе позавтракаем, и ты увидишь, какой он чудак…

– Я не завтракать еду, а работать, – напомнила Рита.

Виктор покачал головой. По дороге бегали машины. «Все машины – туда!..» – подумал Виктор.

– Что делают, когда на душе паршиво? – вдруг спросил он.

– Молятся, – ответила Рита, – или громко ругаются.

Виктор искоса взглянул на девушку и немного посвистел.

– Что? – спросила Рита.

– Поселенцы, которые взберутся на крышу синагоги, будут, я думаю, молиться.

– Наверно…

– И громко ругаться.

– Наверно… А ты?

Виктор потрогал нагрудный карман рубахи – губная гармошка была на месте.

– Я буду там, где они.

– На крыше синагоги?

– Там, где они, – повторил Виктор.

– Ты не обязан…

– Мой дядя считает так же.

– Наверно, он боится за тебя.

– Я думаю, что он просто лжёт… И себе, и другим…

– Зачем ему?

– Так НАДО… – уверен он. – ОЧЕНЬ НАДО…

– Разве можно быть в чём-то уверенным?

Слова Риты привели Виктора в замешательство. Он посмотрел туда, где небо касалось поверхности холмов, а потом вдруг перевёл долгий, пытливый взгляд на Риту.

– Не смотри на меня так, – попросила девушка. – Разве ты не понимаешь, что я имела в виду?

– Конечно, понимаю! Ты имела в виду неожиданные проколы в колёсах…

Рита рассмеялась.

– Сегодня о проколах не будем…

– О них не будем… Тьфу-тьфу-тьфу! Сегодня я должен быть уверен хотя бы в самом себе.

Сбросив с руля руку, Рита включила приёмник. Заканчивалась беседа с изучающими иудаизм японскими студентами, а потом сообщили: «Выступая в воскресенье на пресс-конференции в Иерусалиме, госсекретарь США Кондолиза Райс особо подчеркнула, что процесс эвакуации израильских войск и поселенцев из сектора Газа «должен пройти мирно и без насилия».

Рита убавила звук.

– Ты бывал солдатом? – спросила она.

– Не довелось. Почему ты спрашиваешь?

– Мой брат служит.

– Надеюсь, сегодня с твоим братом встретиться не придётся…

– Надеюсь, что сегодня – нет… – Рита приёмник выключила. – На крыше синагоги страшно не будет?

Виктор подумал: «Только бы крыша не прогнулась!»

– Увидишь… А через пару дней, когда в газете появится твоя статья, тогда увидят все…

Мимо проехали три полицейские машины.

– Я напишу правду, – сказала Рита.

Виктор улыбнулся. «Удивительно, – подумал он, – как просто звучат слова «я напишу правду».

– О чём задумался? – спросила Рита.

– О тебе.

– Обо мне?

– О твоей работе в газете…В древности государственная ложь не считалась пороком, а, наоборот, признаком деятельного и изощрённого ума. Кому могло придти в голову осуждать изощрённый ум? Помнишь, рассказы про королевских придворных, про их ужимки и лукавства, да и про самих королей? Сегодня науку фальшивить и предавать целые народы называют дипломатией, а королей – президентами…

– Я буду внимательно наблюдать и напишу правду.

Виктор подумал о родителях, о профессоре Левине и о новом еврее Барухе. Вспомнился вчерашний телефонный разговор с полковником, а потом вдруг вспомнилась работа Эриха Фромма «Иметь и быть», где великий учёный утверждал, что человек, нередко испытывая боязнь перед правдой, предпочитает обманываться. Подхваченная пилюля иллюзии придаёт человеку смысл и надежду.

– Всё заметить, как и всё ощутить, невозможно… – сказал Виктор. – Мы, израильтяне, ужасные неврастеники: легко впадая в отчаянье, обливаясь слезами и оглушая себя воплями, мы подолгу суетимся и мечемся из стороны в сторону, а потом вдруг тихо смиряемся, чтобы, так же внезапно выпрямившись, упрямо, со всего размаха вновь броситься на поиски Земли Обетованной…Как видишь, двух тысячелетнее скитание евреев ещё не закончилось.…Тебе приходилось бывать на похоронах?

– Два года назад я хоронила бабушку… А что?

– В таком случае ты знаешь, что, оставив позади себя ворота кладбища, вдруг появляется ощущение, будто лишился чувств; ни тоски, ни горя не осталось, совсем ничего…У меня такое ощущение сейчас.

– Прекрати! – сказала Рита. – Мы едем не на кладбище…

– Нет. Ещё нет…

– Прекрати! – повторила Рита.

– Прости!

– Думаешь, сказать правду у меня не получится?

– Думаю, что наоборот… Солгать о лжи гораздо труднее…

– Ты действительно так думаешь?

– Нет, конечно, но очень хочется, чтобы ты солгать не сумела…

Бледно-фиолетовая полоса между небом и песчаными холмами упорно сохраняла неподвижность; казалось, она задалась целью напомнить миру, что со дня его сотворения, ничто в нём не менялось и уже не изменится.

Виктор достал из кармана губную гармошку. Он играл что-то одновременно и грустное, и торжественное, а потом, вернув гармошку в карман, сказал:

– После победы, мы вернёмся в Беер-Шеву и наградим себя замечательным завтраком.

– Мы победим? – спросила Рита.

– Должны… В крошечном кафе бывший оперный певец подаст нам отличный кофе и шоколадные тортиками.

– А супы? – спросила Рита. – Я думаю, что мне ужасно захочется скушать полную тарелку горячего супа.

– Тарелка с супом – это будет непременно!

– А деньги?

– И это будет… На станции по переливанию крови мне должны вернуть кое-какую сумму…

– Ты сдаёшь кровь?

– Во мне её в излишке, так что за тарелку супа можешь не волноваться.

Справа от дороги показалась зелёная табличка с надписью «Кфар– Даром – 3 км.»

– Сегодня мы это сделаем!.. – торопливо прошептал Виктор. – У меня хорошее предчувствие…

– У тебя такой тон, словно не говоришь, а заклинаешь.

– Так оно и есть… А у тебя бывают предчувствия?

– Бывают, только они всегда почему-то смутные… – Рита посмотрела, как поднимается солнце.

– Я думаю о нашей победе, – сказал Виктор. – А ты? О чём думаешь ты?

– О тебе, – не отрывая взгляд от оранжевого круга, ответила Рита, – о тебе, о себе и о том, что ты будешь делать в моей жизни потом.

– А теперь? Что я делаю в твоей жизни теперь?

Рита взглянула на Виктора краем глаза и улыбнулась.

– Какое розовое утро! – сказала она.

– Это из-за солнца, – Виктор тоже улыбнулся.

На склонах дальних холмов показались ряды построек.

– Кфар-Даром! – сказал Виктор.

– Солнце – оно всегда? – спросила Рита.

– Зимой – редко. Не всё бывает всегда…

– А твои глаза?

– Круглый год.

– А твои плечи?

Виктор не ответил. Вглядываясь в постройки на склонах холмов, он ощутил странное возбуждение.

– Мне страшно! – вдруг сказала Рита.

– Это пройдёт.

– Ты так думаешь?

– Должно пройти…

– Я постараюсь написать хороший репортаж.

– Конечно, если только… – Виктор замолчал.

– Если что?

– Если только сумеешь объяснить, на чём мир держится…

Рита вдруг оживилась. Попросила:

– Пожалуйста, повтори, что ты сказал!

Виктор повторил:

– Репортаж удастся, если сумеешь объяснить своим читателям, на чём держится мир…

Сбросив с руля руки, Рита захлопала в ладоши.

– Господи, Виктор, какой же ты умница!

– Держи руль! – вскрикнул Виктор. – Ты убьёшь нас…

– Ни за что! «На чём держится мир?» – отличный заголовок…

– Опоздала… – сказал Виктор. – Под таким заголовком написана книга. Целая книга …

– Кем? – разочарованно спросила Рита.

– Хорошим писателем, – ответил Виктор, Ицхаком Мерасом.

– Ну, и на чём же?

– Что?

– На чём держится мир у хорошего писателя?

– По его мнению – на любви…

– Ну, да, – одобрила Рита, – раз так, то он и вправду хороший писатель… А у тебя?

– Что у меня?

– На чём держится мир, по-твоему?

– По-моему, на страданиях.

– Не на любви? – удивилась Рита.

– Любовь – сродни страданиям.

– Замечательная мысль…Возможно, с неё начну первое предложение своего репортажа…

– Почему бы нет? Только прежде тебе придётся уяснить самой себе, на чём держится мир.

– Вот как? – повернув руль, Рита съехала на обочину дороги. Машина встала. Не убирая ногу с педали тормоза, Рита наклонилась к Виктору и, сомкнув на его шее руки, прошептала:

– Уже уяснила! Уже…

Виктор закрыл глаза.

– Не закрывай! – попросила Рита.

Открыв глаза, Виктор взял руку девушки и прижался к ней губами.

– Что? – спросила Рита.

Виктор поднял голову.

– Что? – повторила Рита.

Виктор напомнил: «…и на голубых жилках твоей руки я прочту наше будущее, которого вчера ещё не было».

– Прочитал? – не убирая руку, проговорила Рита.

– Прочту! – ответил Виктор.

– Сейчас ты поэт или философ?

– Сейчас – поэт!

– Ну, да, точно как Ибн-Гвироль!

Виктор возразил:

– Ибн-Гвироль на бензоколонках не трудился…

Рита освободила педаль тормоза и выжала сцепление. Теперь дорога, обогнув холмы, спускалась вниз и вышла к равнине.

Виктор подумал о дяде: «Старик, увидев меня на крыше синагоги, страшно удивится. А может, нисколько не удивится? Скорее всего, что не удивится…Возможно, он даже догадается помахать мне рукой…»

– Сейчас покажутся ворота, – сказал Виктор.

– Те самые? – спросила Рита. У неё были усталые глаза и усталый голос.

– Те самые, – Виктор вспомнил о polic и о сидящей на постели Анне, а потом отругал себя, вдруг подумав, что, выезжая с бензозаправочной станции, не попрощался с котом Барсиком.

– Я волнуюсь, – сказала Рита. – Кажется, я очень сильно волнуюсь.

– Думаю, что твои читатели тоже… – отозвался Виктор.

– Я расскажу о людях Кфар-Даром правду.

– Дай-то Бог! – Виктор вспомнил о бородатом поселенце, который убежал из Кфар-Даром с женой и детьми ночью. – Рассказать правду – самое трудное… Люди – они разные, и у каждого правда своя… Одни ищут её смело, истово, другие – подчиняются данности времени или повергают себя в пучину грёз, иллюзий и мифов…

– Зачем в пучину?

– Не знаешь?

– Об этом знают только философы… – отмахнулась Рита.

– Не философы, а психологи, – возразил Виктор.

– Что же ведомо психологам?

Виктор коснулся кармана, в котором лежала губная гармошка.

– О защитных реакциях слышала? – спросил Виктор.

Рита тихо вздохнула.

– Мой профессор Левин говорит, что наша действительность требует того, чтобы мы убрали из современного словаря некоторые отжившие, потерявшие свой первородный смысл слова Кто, если не учителя, писатели и журналисты, обязаны учесть это… Ты учитываешь?

Рита не поняла. Спросила:

– Какие убрать слова?

– Такие, например, как «справедливость», «честь», «совесть»…

– Что-то в этих словах не так?

– Старые они… Отмирают…

– Ты так считаешь? – Виктор покраснел.

– Ладно, – сказал он, – эти три слова пока оставим в покое…

– Слава Богу, – облегчённо вздохнула Рита.

Виктор задумчиво посмотрел перед собой.

Потом Рита сказала:

– Только бы в Кфар-Даром не случилась бойня… Там может случиться бойня?

– Может…

– А может, и нет?

– Может, и нет…

– Хорошо бы, если нет…

– Да, так было бы гораздо лучше… Как бы там ни было, я должен быть там…И я, и полстраны…

– Ты уверен?

Виктор покачал головой.

– Есть вещи, которые нельзя объяснить, и есть вещи, которых объяснять не надо…

– Понимаю…

И вдруг, кивнув на дорогу, Виктор прошептал:

– Гляди!

– Вижу! – Рита сбавила скорость.

Впереди, метрах в двухстах от них, четыре полицейских автобуса и две санитарные машины перекрыли дорогу.

«Стоять! Стоять!» – раздавалось в громкоговорителе, а сержант и трое солдат делали знаки водителям подъезжавших автомобилей, чтобы те съезжали на обочину.

Рита вышла из машины и протянула удостоверение корреспондента газеты «Юг».

– Дальше нельзя! – сказал сержант. – Территория объявлена закрытой зоной.

– Я – корреспондент газеты, – Рита продолжала держать в ладони удостоверение.

– Узрел! – сказал сержант. – Разворачивайтесь!

Виктор тоже вышел из машины, оглянулся. По обеим сторонам дороги, возле машин, обвешанных оранжевыми ленточками, толпились сотни людей. «Позор! Позор!» – выкрикивали они в сторону близлежащих холмов – там выстроились плотные ряды солдат. Многие из них, словно провинившиеся подростки, стояли, опустив головы. Со стороны Кфар-Даром горячий ветер нёс на себе запах горелой резины.

– Мне надо туда, – сказал Виктор.

– Нельзя! – ответил сержант.

– У тебя совесть есть? – спросил Виктор.

Молчание.

– Почему ты молчишь?

Молчание.

– Ты понимаешь, что вы делаете?

Молчание.

– Не молчи!

Молчание.

– Даже с собаками разговаривают…

– Уйди! – сказал сержант.

– Уйти мне?

– Уйди!

– Это всё, чему тебя научили?

Молчание.

– Самому думать не привычно?

– Уйди!

– Скажи, это армия – моя?

Молчание.

– Кто вас прислал?

Молчание.

«Кажется, эти не знают…» – подумал Виктор и вслух сказал:

– Противно!

Откуда-то крикнули: «Дайте пройти!»

Не ожидая команды, солдаты молча расступились, и все увидели, как из ворот Кфар-Даром, вышли несколько человек, неся в руках свитки торы. Они медленно пошли по дороге, уводящей в глубь страны; было заметно, что они стараются идти, ни в коем случае не опуская головы. Вокруг наступила тишина, лишь кое-где слышались слова короткой молитвы. Одна из машин, стоявших на обочине дороги, вдруг круто развернулась, догнала идущих по раскалённому асфальту людей со свитками торы, впустила к себе. А потом вдоль обочин дороги возобновились крики, свист, улюлюканье. Потные, утомлённые лица солдат на холмах пылали не столько из-за обжигающих лучей солнца, сколько из-за долетавших до них слов, наполненных болью и презрением.

– Здесь не стойте! – устало проговорил сержант.

Теперь запах горелой резины, который тянулся со стороны ворот Кфар-Даром, смешался с острым запахом каких-то красок, а к небу жадно прорывались жёлтые языки пламени.

Рита повернула голову к Виктору.

– Что это? – спросила она. Её лицо было напряжённо-озадаченным, на верхней губе показались капельки пота.

– Кажется, это запах изгнания, – ответил Виктор. Его глаза вдруг потемнели.

– Вы тут мешаете! – сказал сержант.

– А вы? – Виктор угрюмо взглянул на холмы.

Недвижные солдаты.

Недвижное небо.

Безжалостное солнце.

Сержант тронул плечо Виктора.

– Что уж теперь? – сказал он. – Лучше уйдите!

– Куда?

Сержант не ответил.

Рита судорожно прижалась к Виктору и замерла.

– Зачем всё это? – не глядя на Виктора, проговорила она.

– Вот именно, – прошептал Виктор. – Может, ты, сержант скажешь?

– Что уж теперь? – повторил сержант.

– Теперь? – Виктор ощутил внезапную слабость. – Теперь этим ребятам, которые на холмах, всю жизнь ходить с опущенными, виноватыми глазами…

– Они не виноваты! – сказал сержант.

Руки Виктора бессильно опали.

– Кажется, ты прав. Виноваты не они… – проговорил он.

Виктор и Рита молча отступили, слились с толпой. Бледнолицый мужчина в тщательно выглаженной рубашке взглянул на часы и, ни к кому не обращаясь, проговорил: «По утрам за океаном распевают: «Господи, благослови Америку!».

Виктор удивлённо оглянулся на мужчину.

– Кажется, твоя победа отменяется, – сказала Рита.

– Кажется, твой репортаж не понадобится, – сказал Виктор.

Люди повернули головы: над Кфар-Даром, трепыхая мотором, повис вертолёт ВВС.

– Уйдём отсюда! – Рита пыталась скрыть своё состояние, но Виктор заметил всё: и её отчаянье, и её беззащитность. Достав из кармана губную гармошку, он принялся наигрывать мелодию похоронного марша Шопена.

Люди обступили Виктора и, опустив головы, слушали молча. Бледнолицый мужчина одновременно и плакал, и аплодировал.

– Уйдём! – снова сказала Рита.

В машине она включила приёмник. Агентство Рейтер сообщало:

«Утром в поселениях сектора Газа началась насильственная эвакуация поселенцев, которые добровольно не покинули посёлки после истечения установленного срока».

«Несколько тысяч солдат взяли в кольцо 65 семей Кфар-Даром».

«Израильские войска вошли в синагогу поселения Кфар-Даром».

«Ранее войска вошли в синагогу в Неве-Декалим, в которой провели минувшую ночь около 1500 поселенцев и людей, приехавших их поддержать».

«Полиция использует водомёты, чтобы убрать людей, находящихся на крыше».

– Выключи! – попросил Виктор.

Рита повернула ручку приёмника; обхватив ноги и уткнувшись в колени подбородком, она сидела недвижная, отрешённая.

– Они вернутся… – голос Виктора прозвучал загадочно и вдруг замолк.

Рита подняла голову, улыбнулась слабой, принуждённой улыбкой.

Сержанта и его двух солдат сменили другой сержант и другие два солдата. Воздух, с раннего утра трепетавший от зноя, теперь всё более и более наполнялся густым удушливым запахом горящей резины, а люди на обочинах дороги, не отрывая взглядов с застывших в небе вертолётов, возобновили поток оглушительных и едких выкриков.

И вдруг людской гомон заглушил тревожный вопль сирены, и из внезапно распахнувшихся ворот Кфар-Даром выкатилась санитарная машина. Набрав скорость, она на большой скорости мчалась мимо ревущей толпы, однако, мелькнувший в окне профиль полковника Шаца, Виктор узнать успел…