Михаил Ландбург

Пиво, стихи и зеленые глаза (сборник)

 

Пиво, стихи и зеленые глаза

Когда в небольшом городишке одиноких мужчин всего двое, а пивной бар лишь один, то по вечерам вы непременно сможете встретить меня и Давида вместе.

Мы неторопливо распиваем первую кружку, потом другую, а перед тем, как взяться за третью, Давид поднимает ко мне глаза, и это означает, что наступило время послушать его стихи.

Разумеется, я делаю вид, что слушаю очень внимательно, на самом же деле думаю о всякой всячине, потому что, пока человек заодно с этим миром вертится, всё время приходится думать о всякой всячине.

– Ты чего? – в изумлении спрашиваю я, потому что сегодня Давид глаза не поднимает, а его лоб, вдруг побелев, покрывается капельками пота. – Ты чего?

В раскрытые двери заглядывает полицейский, но, увидев нас, на его лице появляется тоскливое выражение, и он, вдруг громко зевнув, исчезает.

– К чёрту! – говорит Давид. Сегодня глаза у него словно перевёрнутые.

– Читай же, – осторожно предлагаю я, – читай свои стихи!

Молчит Давид, задумчиво смотрит в кружку.

– Мой кот, Мики, подох! – вдруг говорит он. – Утром небо было синее-синее, а Мики взял и подох.

«Бедняга Мики!» – думаю я. Иногда Давид брал его с собой в бар и даже разрешал ему отпить из кружки немного пива. Я думаю, что Мики нравилось сидеть с нами и слушать стихи Давида.

– Мики подох! – говорит Давид снова. – Когда взошло солнце, я решил искупать его, а он взял и подох…

– Не верь! – говорю я.

– Что?

– Не верь! – повторяю я.

– Как же не верить, если…

– Не верь, и всё тут! Может, Мики подох частично?.. Говорят, что тело умирает, а душа продолжает жить ещё…

– Думаешь, что…

– Почему бы нет?

– Глупости! – говорит Давид. – У Мики были усы, хвост, зелёные глаза, а души не было… У котов не бывает…

– Может, у Мики была?

– Ты так думаешь?

– Может, перед тем, как… Может, он знак какой-то подал?

– Я писал стихи, – говорит Давид, – а Мики лежал на столе и смотрел, как я пишу. И вдруг подох…

– Не верь! – говорю я. – Другого выхода нет… Ты вот запомни, что другого выхода нет… Когда от меня ушла моя девушка, я не поверил, что она ушла; её не было рядом, а я не верил… И сейчас не верю… Скоро тридцать лет, как не верю…

Давид кладёт на стол пачку сигарет, но не закуривает.

– Зачем? – вдруг спрашивает он. – Раз знаешь, что твоя девушка тебя оставила, то зачем?..

– Другого выхода нет! – говорю я. – В парке была «наша скамейка», а вокруг неё – «наши кусты»… И «наша тишина»… И дыхание моей девушки. А когда она вдруг… Я не поверил… Кусты давно уже вырублены, скамейка развалилась, а я всё равно прихожу в парк и говорю себе: «Здесь ты… Здесь…» Знаешь, у моей девушки были зелёные глаза…

– Правда?

– Зелёные!

– Надо же!.. – Давид поднимает ко мне голову. – А мой Мики подох…

– Не верь! – говорю я.

Мы молча выпиваем ещё по кружке.

– Надо же!.. – говорит Давид и вдруг, взглянув на часы над стойкой бара, вскакивает с места, словно пчелой ужаленный.

– Ты куда? – спрашиваю.

– Пойду я! – отвечает Давид. – Время кормить Мики!

 

Белый ветер

Это нашло на них вдруг – словно провал тишины или вспышка лесного пожара.

– Ишь ты! – тяжело выдохнула она. – Ишь ты!

Он приподнял брюки, поправил сбившуюся на потной спине рубаху и отвернулся.

– Уходишь? – спросила она.

– Я – человек! – ответил он.

– Что?

– Люди всегда уходят.

– Захочу ещё! – сказала она.

– Неважно! – ответил он.

– Нет?

– Нет!

– Я всё равно захочу ещё!

– И я!

– Да?

– Неважно…

В комнате было и чисто, и светло.

– Приду ещё, – сказал он.

– Не надо! – ответила она.

– Нет?

– Нет!

Он помолчал.

– У тебя горячее плечо, – сказала она.

– Да?

– И пальцы тоже… – у неё напряглись глаза, а потом шея.

– Теперь ты как школьница! – сказал он.

– Что?

– Как школьница в ночь перед экзаменом.

У неё напряглись ещё и губы.

Она прошептала:

– Однажды мой муж повесился.

– Вот как?

– Мужчина в жизни женщины всегда испытание.

Он продолжал смотреть на её губы.

– Живые – живут! – сказал он.

– А кто ни жив, ни мёртв?

– Таким на земле не место!

Она отвернула голову.

Вдруг он прошептал:

– Я сказал глупость?

– Мне понравилось!

– Да?

– Скажи глупость ещё!

– Зачем?

– Когда мужчина говорит глупость, он говорит искренне…

– Ты о чём?

– О живых и мёртвых, и о тех, которым не место…

– Я приду ещё! – сказал он.

– Не надо!

– Нет?

– Нет!

– Жаль! – он заглянул в её глаза. Они были сухие и светлые. – Сейчас ты не как школьница, а как богиня!

– Та, что на Олимпе?

– Упаси Бог! – сказал он, подумав: – «Самое опасное в жизни – это оказаться на Олимпе…»

– Это закон?

– Закон!

В дверях она сказала:

– Оставлю Олимп и переберусь на маленькую горку.

– Так-то лучше! – сказал он и поклонился.

Возле домика вдовы лежали две грязные козы и тощий козёл, а по пустырю, заросшему дикой травой, бегал лёгкий белый ветер.

 

Мое бедное, печальное лето

Когда тебе за пятьдесят, то хозяева норовят как можно быстрее от тебя избавиться, заявив, что сейчас в стране экономическая лажа и ещё всякое такое…

Теперь мне приходится целыми днями мотаться в поисках другой работы, а намотавшись без всякой пользы, брести к центральной автобусной станции, где в одном из киосков давняя знакомая всегда готова угостить рюмкой вина.

Сегодня она вдруг говорит, что мне не мешало бы приобрести новый костюм.

– Как это? – вздрагиваю я.

– Тебе просто необходимы новый пиджак и брюки!

– Сейчас не время! – говорю я. – Теперь в стране экономическая лажа и всякое ещё такое…

– Хотя бы брюки…

Пью и думаю, сколько же это человеку нужно потратить сил и денег, чтобы досыта поесть, оплатить жильё и приобрести диск джазовой музыки, а потом, устав от беседы с самим собой, я кланяюсь знакомой из киоска и бреду домой.

– Ничего? – спрашивает жена.

– Ничего! – отвечаю я.

Жена качает головой и устало улыбается, а я отворачиваю голову, потому что самое для меня печальное, это видеть, как жена устало улыбается.

– Поешь вот! – говорит жена.

Заглядываю в зелёную кастрюльку – на дне три рисовые галочки. «М-м-да…» – думаю я, потому что на прошлой неделе рисовых галочек было три и вдобавок ещё кусочек рыбы.

– Нет аппетита, – говорю я.

– Поешь позже!

– Поешь ты! – смотрю на усталое лицо жены, а потом смотрю на её руки. Кажется, они тоже усталые.

– Пойду и прилягу, – говорю я.

В это лето я заставляю себя засыпать рано, так как иногда удаётся увидеть значительный сон. Например, на прошлой неделе в моём сне звонил телефон.

– Господин Лан? – спросили меня.

– Верно! – признался я.

– Побеспокоить разрешите?

Я разрешил.

– Говорит член комиссии по выборам нового мэра города. Вы ведь голосовать будете?

– Нет! – сказал я.

– Вы против выборов?

– Нет!

– Выходит, голосовать будете?

– Нет!

– Простите, вы господин Лан?

– Да!

Член комиссии по выборам мэра города немного помолчал, а потом вслух предположил:

– Надеемся, вы – гражданин достойный?

– Да! – ответил я. – И моя жена – достойная, и мои дети – достойные, и мои внуки… Они ещё достойнее, чем моя жена и мои дети!..

– Выходит, ваши внуки голосовать уж точно будут!

– Нет!

– Как же так?

– Мои внуки ещё не родились и, кроме того, разве новый мэр города не станет таким же лгуном, как и прежние?

– Однако, согласитесь, что выбрать мэра города необходимо!

– Выберите меня!

Член комиссии снова помолчал.

– Зачем это вам? – вдруг сказал он. – Зачем вам потом становиться лгуном?..

– Ладно, – заявил я, пытаясь изо всех сил не просыпаться, – свою кандидатуру снимаю!

Но обычно я просыпаюсь…

Сегодня ничего значительного мне не приснилось, и этот факт меня сильно обеспокоил. Я позвонил в поликлинику.

– Доктор, – сказал я по телефону, – как сделать, чтобы уснуть эдак на лет пять?

– А что? – спросил доктор. – Проблемы?

Я подумал о новом костюме и о рисовых галочках на дне зелёной кастрюльки.

– Нет-нет, разумеется, – сказал я, – никаких проблем!

– Не верю!

– Нет?

– Так не бывает!

– Доктор, мне бы хотя бы пять лет пожить во сне…

– Пять лет?

– Да, доктор!

– Во сне?

– Именно так, доктор!

Кажется, доктор задумался, и вдруг спросил:

– Считаете, что жить во сне – это нормально?

– А жить не во сне? – спросил я в ответ.

Доктор извинился, сказав, что у него много работы.

Я вернулся в постель, надеясь, что сегодня, если и не удастся увидеть во сне что-либо значительное, то хотя бы не своё ближайшее будущее.

 

Листопад

С наступлением весны хозяин крохотного кафе решил выставить несколько столиков на тротуар, и, воздев голову к небу, торопливыми губами стал просить о помощи и удаче.

Первыми посетителями оказались девушка с печальным лицом и молодой человек с длинными волосами и пронзительно синими глазами. Девушка пила апельсиновый сок и разглядывала прохожих, а молодой человек пил пиво и разглядывал девушку.

– Нечем заняться? – не выдержала девушка.

Молодой человек молча пожал плечами и едва заметно улыбнулся.

– Зачем? – не унималась девушка. – Зачем вы разглядываете моё лицо?

– Я его не разглядываю, – проговорил молодой человек, – я его слушаю.

– Слушаете лицо?

– Разве вы не знаете, что если лицо разглядывать долго, то, в конце концов, оно заговорит.

Девушка перевела взгляд на улицу, на окно магазина, на женщину с коляской и вдруг спросила:

– Моё лицо разглядывали долго?

– Достаточно долго, чтобы услышать, как вы жалуетесь на тоску.

– Вы услышали?

– Разумеется!

Девушка задумчиво опустила голову.

– А вы… – спросила она потом. – Кроме разглядывания лиц, вы чем-либо ещё занимаетесь?

– Листопадом!

– Что?

– Пишу стихи о листопаде.

– Писать о листопаде – ваше основное занятие?

– Любимое!

– Всегда о листопаде?

– Постоянно!

– А когда листопада не бывает?

– Он бывает всегда!

– И зимой?

– Конечно!

– И летом?

– Непременно! Листопад бывает вечно…

– Понятно! – рассмеялась девушка. – Вы – сумасшедший!

Молодой человек радостно кивнул головой.

– Выходит, вы догадались, что я поэт! – сказал он.

Девушка поспешно допила сок и прошептала:

– Мне, пожалуй, пора…

– Уходите? – молодой человек заглянул в свою кружку и забавно надул щёки.

– Так оно в жизни: кто-то уходит, кто-то приходит… Ничто не вечно, кроме, разумеется, листопада, не правда ли?

– Святая правда!

– Сумасшедший!

– А вы – нет! К сожалению…

Уронив на стол подбородок, девушка закрыла глаза.

– Я – дура, да? – спросила она потом.

– Это – да!

– А может, сумасшедшая?

– Это – нет! К сожалению…

– Я чувствую себя курицей, – вдруг проговорила она. – Почему я чувствую себя курицей?

– Не знаю.

– Но я – дура, да?

– Это – да! Вглядитесь в небо…

– Что там? – уныло проговорила девушка. – На что мне смотреть?

Молодой человек снова надул щёки и вдобавок выпучил глаза.

– Смотрите, – потребовал он, – и вы кое-что услышите!..

– Смотреть долго?

– Долго-долго, если хотите услышать…

– Хочу… О любви…

– Вот вы о чём!..

– Я услышу?

– Об этом – нет!

– Даже если буду смотреть долго-долго?

– Это невидимо… И говорить об этом тоже ни к чему… – молодой человек внезапно поднялся, криво улыбнулся и шагнул в толпу прохожих.

 

Розы на подушке

Задержав задумчивый взгляд на дверном окошке, Вика неторопливо повернула ключ.

– Соскучилась? – спросил Нир.

Вика не ответила.

– Очень? – Нир протянул букетик из трёх чайных роз.

– Присядь! – сказала Вика, принимая цветы.

В комнате оказался один-единственный стул.

– А ты? – спросил Нир.

Не выпуская из рук розы, Вика присела на колени Нира.

– Удобно? – поинтересовался Нир, смущаясь оттого, что громко хрустнули его колени.

Вика улыбнулась и, кивнув на двери спальни, прошептала:

– Там удобнее!

Опустив розы на подушку, она закрыла глаза; Нир лёг рядом в надежде, что на сей раз у него получится…

– Ты чего? – спросила Вика.

– Мне бы отдышаться!

– Отдышись! Я подожду!

Нир продолжал лежать недвижный, но вдруг, приподняв голову и широко раскрыв глаза, он принялся декламировать из «Интернационала»: «Это есть наш последний и решительный бой…»

И тогда Вика заплакала.

По спальне носился нежный запах роз.

– Ты зачем здесь? – спросила Вика.

Нир объяснил:

– Оттого, что больно мне видеть, как в одиночестве томишься…

Вика вздрогнула.

– Женщины томятся в любом случае, – шептала она, прикрывая заплаканное лицо чайными розами, – и в браке томятся, и в одиночестве…

– А в чём больше?

– Что тянется дольше! – отрезала Вика. – Что тянется дольше, в том и томятся больше!

– Как у мужчин! – заметил Нир. – У мужчин процесс томления похожий…

– Лжёшь? – не поверила Вика.

– Конечно!

– Печально!

– Очень!

Они помолчали, потому что каждый стал думать о своём… Потом Вика спросила:

– Отдышался?

– Не уверен! – признался Нир.

– Что ж, подожду ещё…

– Кажется, сегодня придётся ждать долго, – всхлипнул Нир и стал одеваться.

Возле двери Вика, озабоченно взмахнув ресницами, спросила:

– Куда ты теперь?

– Вернусь к себе в реанимационную…

Вика покачала головой.

– Да, тебе нужно отлежаться! – сказала она.

– Отлежусь! – пообещал Нир. – Приду в себя, и тогда мы…

– Нет! – вскрикнула Вика. – Вряд ли мы… Вряд ли уже…

Нир вспомнил про «Интернационал».

– Попытаюсь ещё… – сказал он.

– Придёшь? – у Вики были сухие бледные губы.

– Позвоню, – сказал Нир, – лучше я позвоню…

Вика закрыла глаза.

Постояв немного за дверью, Нир подумал о чайных розах и, отдышавшись, стал спускаться по лестнице.

 

Красное солнце, синее дерево и желтые апельсины

В то утро, когда Малышу исполнилось четыре года, ему подарили альбом для рисования и коробку с цветными карандашами.

– Рисуй, Малыш, – сказал отец, – мир красив!

– Да, папа, мир красив! – согласился Малыш и, раскрыв альбом, нарисовал по середине белого листа большой красный круг.

– Ван-Гог! – сказал отец.

– Почему Ван-Гог? – насупился Малыш, опасаясь подвоха.

– Был такой художник, – сказал отец.

– Он тоже нарисовал солнце?

– Тоже!

– Так же красиво, как я?

– Ага! – засмеялся отец.

– Молодец, Ван-Гог! – похвалил художника Малыш, и потом нарисовал синее дерево и на нём жёлтые апельсины.

Отец поднял Малыша на плечи и они, шагая по комнате, громко восклицали: «Красивый мир! Красивый мир! Красивый мир!»

А после обеда началась война, и тогда отец и сосед-бухгалтер обули солдатские ботинки.

– Малыш, – попросил отец, – подари мне твой рисунок!

Малыш протянул листок из альбома, на котором было нарисовано красное солнце, синее дерево и жёлтые апельсины, а мама отошла к окну и там стояла весь день и всё следующее утро, и ещё день, и ещё утро…

А спустя несколько дней, в дверях появился военный и, увидев его, мама тихо вскрикнула. В руках он держал надорванный листок, на котором было нарисовано красное солнце, синее дерево и жёлтые апельсины.

– А где мой папа? – спросил Малыш.

Военный не ответил. Он встал рядом с мамой и стал тоже смотреть на улицу.

– Это я нарисовал! – сказал Малыш, забирая листок из рук военного.

– Да, – ответил военный, – я знаю!

– Мир красив, правда? – сказал Малыш.

– Очень! – голос военного был сухой и усталый.

И вдруг мама заплакала.

Малыш стоял в стороне и смотрел то на слезинки, застрявшие на маминых ресницах, то на бледное лицо военного.

– Мамочка, я нарисую ещё! – пообещал Малыш.

Мама молча кивнула головой и отвернулась, а Малыш поспешил к себе в комнату, чтобы нарисовать новый красивый мир, в котором красное солнце, синее дерево и жёлтые апельсины.

 

Концерт Шумана

– Уймись, парень! – сказал полицейский.

 

* * *

Несколько часов назад молодой человек спросил:

– Прогуливаетесь?

Женщина молча повернула голову.

– Мне с вами можно?

Она не ответила.

Внезапно подул холодный ветер, и закружились лёгкие капли дождя.

– Наверно, я веду себя смешно? – спросил он.

– Наверно!

– Ну, и пусть!

– Пусть! – отозвалась она.

– Я ведь не обязан оправдываться?

– Нет! – склонив голову на бок, она смотрела в даль улицы.

– Вас кто-то ждёт?

Она не ответила.

– Понятно! – рассмеялся он.

Она резко остановилась.

– Простите! – прошептал он. – Ради Бога, простите!

Вдруг капли дождя стали крупными и тяжёлыми.

– Холодно? – спросил он.

Она продолжала стоять молча.

– Мы не прихватили с собой зонтики, – заметил он. – Без зонтиков холодно…

– К чему же тогда спрашивать?

– Действительно, ни к чему… Там, в пассаже, небольшой ресторанчик…

Они сидели за столиком возле окна и поедали горячие сосиски с горчицей. – Нормально? – спросил он.– Терпимо! – женщина вдруг поднялась с места. – Мне пора.– Уже? – он с грустью посмотрел на тарелки с недоеденными сосисками.Она улыбнулась:– Уже!– Вы – красивая! – сказал он.– Ну, и что?– Как что?– Вот именно, ну, и что?– Вы уходите?– Разумеется!– Я провожу!– Нет-нет!– Тогда я позвоню?Она покачала головой.– Нет? – спросил он.– Зачем вам? – она задумчиво посмотрела в окно. – Я старше вас…– Правда?– Разве не заметно?– Я подумал, что…– Я просто решила немного пройтись… – перебила она. – Потом был дождь, и стало холодно… Сосиски были горячие… Теперь дождя больше нет…Он положил деньги на столик, и они пошли к выходу.– Надо же: мы с вами живём в одном городе, – сказал он.– И что с того?Заглянув в её лицо, он надеялся увидеть улыбку, но женщина не улыбалась.– Если, – прошептал он, – если захотите ко мне в гости, то… Если вдруг…– Нет!– Нет?Она пожала плечами:– Решили побаловаться? – спросила она.Он тоже пожал плечами:– Пожить! – ответил он.Она замедлила шаг и тихо проговорила:– Балуетесь жизнью?Он улыбнулся:– Она-то ведь нами балуется…Женщина опустила глаза. Он ждал, что она что-нибудь скажет. Она не сказала.– Бывает, что ждать некого, – проговорил он, – но, тем не менее, ждёшь… Вы не из таких?– Не из таких! – отозвалась она.Он покачал головой.– Я даже не знаю, как вас зовут, – сказал он.Она назвалась:– Вайнер!– Это ваша фамилия?– Верно!– А имя?– Вайнер – этого достаточно…– Достаточно для чего?– Вот именно, для чего?Небо опустилось совсем низко и стало быстро темнеть.– Я пройдусь еще, – сказал он, не трогаясь с места.– Прощайте! – весело проговорила женщина и перевела взгляд на угловое здание в конце улицы.– Ваш дом – там?– Мой дом – во мне, – она уходила широким торопливым шагом.Он видел, как женщина входила в подъезд углового здания, и вдруг подумал: «Кажется, моё сердце скулит».Побродил ещё.Подумал о всякой всячине.Всё казалось несущественным.Повернул к себе домой.В комнате было, как в рассказе Хемингуэя, светло и сухо. Включив проигрыватель, он слушал ля-минорный концерт Шумана.Закрыл глаза.Расслабился.Открыл глаза.Посмотрел на книжную полку, на тёмное окно, на узкий диван, на свои руки.Снова закрыл глаза.Вернулся к Шуману и, вдруг вздрогнув, подумал: «Что со мной?..»Книжная полка.Тёмное окно.Узкий диван.Ночь.Шуман.Набрал по сотовому 114:– Девушка, поможете отыскать номер телефона госпожи Вайнер?– Помогу! – ответила девушка и помогла.Заставляя себя не торопиться, он считал: «Один, два, три…»Шуман… «Карнавал»…«Семь, восемь, девять…»Он обожал Шумана.«Шестнадцать, семнадцать, восемнадцать…»Он обожал всех трёх парней на букву «Ш»: Шопен, Шуберт, Шуман.«Двадцать один, двадцать два, двадцать три…»Снова достал сотовый и спросил:– Хотите видеть меня?– Нет! – сказала женщина.Он слушал её дыхание.– Почему замолчали? – спросила она.Он объяснил:– Даю вам время передумать!Она не передумала. Послышался щелчок упавшей трубки. Шуман…Заканчивалась первая часть концерта.«Каждому своё место, – подумал он. – Моё – на этом диване… На этом…»Позвонил снова:– Запишите номер моего сотового! Пожалуйста!– Зачем?Он не ответил.Схватив проигрыватель, спустился к машине.В воздухе пахло ночным бездельем.«Дослушаем вместе, – решил он. – Всего лишь это… Мы дослушаем концерт Шумана вместе, и я вернусь к своему дивану…»Подключив проигрыватель к сети электропитания машины, он повернул ручку громкости до предела и широко раскрыл дверцы.Ночь была холодная.И руки.И спина.И губы.Огромная серая туча неторопливо, но угрожающе заползала на луну.Он растёр себе спину.И грудь.И колени.Напряжённо вгляделся во вдруг запорхавшие в окнах углового здания огоньки и неожиданно понял, что ночь – частица жизни.И страха.И радости.И надежды.Заиграл сотовый.– Вы разбудили весь дом! – сказала женщина.– Хотел не весь дом… Я подумал, что, если не я вам, то хотя бы Шуман понравится…– Господи, не понимаю, зачем вы это…– Радостно мне! – сказал он. – Хочу, чтобы и вам тоже… Чтобы нам вместе…

 

* * *

– Уймись, парень, – повторил полицейский, – поостынь!

Высунув головы из окон углового здания, сонные люди с изумлением разглядывали стоящую посередине проезжей дороги машину с широко распахнутыми дверцами, а подле неё грозно мигающий синими глазами полицейский джип.

В одном из окон он увидел её и ощутил, как замечательно скулит его сердце.

– Виноват! – сказал он полицейскому. – Мне слишком хорошо!

– С ума сошёл? – спросил полицейский.

В густых ветвях деревьев, подняв неуёмный крик, всполошились птицы.

– А вы, господин полицейский, их послушайте! – ответил он и, кивнув на деревья, раскатисто, никак себя не сдерживая, рассмеялся.

 

Рыбья кровь

Ибрагим с самого утра стоял у окна и неотрывно смотрел на море. И вчера тоже смотрел. И позавчера… А Фариаль забилась в угол и молча наблюдала за мужем. И вчера наблюдала. И позавчера тоже…

Зная, что море и лодку муж любит гораздо крепче, чем её, она всё-таки посмела выкрикнуть:

– Оставь море! Бог проклял это море, и теперь рыбаки Яффы возвращаются на берег с пустыми руками.

Ибрагим обернулся и внимательно заглянул в жёлтое плоское лицо жены.

– Дура! – проговорил он.

– Это вы, рыбаки, глупые, если не видите, что рыбы подыхают от ненависти к вам…

– Заткнись! – попросил Ибрагим и, сплюнув себе под ноги, вернулся к окну.

– Если не оставишь это море, и я, и наши дети умрём от голода.

«Фариаль – дура! – решил Ибрагим. – Где такое видано, чтобы рыбы ненавидели рыбаков?»

На бровях Ибрагима, носу и даже губах выступил горячий пот, потому что всегда знал: если когда-нибудь оставит море, то непременно сам умрёт от горя.

Встряхнув головой, словно конь, глаза которого облепили неуёмные мухи, Ибрагим приблизился к жене и наотмашь ударил по плоскому жёлтому лицу. Словно мешок, сброшенный с телеги, Фариаль свалилась на пол и протяжно заскулила, а Ибрагим, сплюнув в сторону жены, постоял над ней в задумчивости, а потом снял с полки бутылку арака и вышел из дома.

Сжимая в ладони бутылку и жадно глотая воздух, Ибрагим шёл туда, где у самой воды покачивалась его лодка. Отпив из бутылки, он ощутил, как его тело наполняется теплом. Потом он глотнул ещё несколько раз и шагнул в лодку.

– Дура! – прокричал он в темноту и опустился на днище возле кормы.

Господи, его лодка! Он никогда с ней не расставался и даже в ней родился, потому что так хотел отец. Ну да, когда настал час, отец, подняв жену на руки, вынес её из их палатки, опустил в лодку, а сам остался ждать на берегу, пока не родился его сын Ибрагим.

Отпив из бутылки ещё, Ибрагим облизал губы и, с горечью вспомнив, что Фариаль рожать в лодке отказалась, исподлобья посмотрел на застывший над морем большой глаз луны.

Со стороны города доносились гудки автомобилей, потому что жизнь в Старом Яффо, по-настоящему, начиналась с наступлением ночи, и только по утрам сквозь стены домов иногда прорывались полустоны-полуплачи, ибо в Старом Яффо умирали лишь на рассвете.

Отпив ещё и ещё, он погрузился в забытьё, оставаясь в нём до тех пор, пока к горлу не подступила тошнота, а перед глазами не возникли губы Фариаль, шепчущие страшную фразу: «Бог это море проклял!»

Ибрагим поморщился от мерзкого запаха, рвущегося из его горла, а потом, подобрав под себя ноги и встав на четвереньки, стал, словно животное, ползать по днищу лодки. Он ползал, сбивая колени о вёсла, и шумно сопел, а выбившись из сил, упал на горку рыбацких сетей.

– Господи! – хрипел он, лаская пустые сети. – Господи!

Он с трудом приподнялся и, не выпуская из рук сети, перегнулся через борт лодки. Его стошнило снова.

И вдруг он ощутил, как под его пальцами вздрогнуло маленькое тельце дохлой рыбёшки. «Ты пришла… – проговорил Ибрагим, обхватив тельце. – Ты всё-таки пришла…»

Вдали мерцали тихие огни Ашдодского порта, а из Старого Яффо доносились обрывки радостных возгласов, потому что всё ещё стояла ночь, и до утра было далеко.

«Ответь, рыбка, – просил Ибрагим, – разве ты смеёшься надо мной? Разве ненавидишь?»

Молчала рыба, как только рыба умеет молчать, но Ибрагим продолжал: «Я знаю, что у тебя есть сердце, как есть сердце у меня, так сжалься, ответь мне!..»

Выждав немного, Ибрагим тяжело вздохнул, сбросил тельце за борт и, пошатываясь, выбрался из лодки на берег.

«Холодная у вас, рыбы, кровь…» – подумал он, пробираясь по песку домой.

В окне горел свет.

«Как же теперь?» – подумал Ибрагим и, рванув на себя дверь, недвижно встал у порога.

На кровати, прижавшись к Фариаль, сидели четыре его дочки.

– Убирайтесь! – крикнул он дочкам и добавил: – Дуры!

Фариаль издала глухой стон и отвернула голову, и тогда Ибрагим, шагнув в комнату, подошёл к жене, молча заглянул в её разбитое лицо, погасил свет и, не раздеваясь, улёгся на пол возле кровати.

«Утром умру от горя!» – решил он.

 

Бледная лягушка

Издав глухой протяжный зевок, лифт в гостинице, наконец, остановился, и женщина, поспешив в номер и сбросив туфли на пол, опустилась на кровать.

«А дальше? – подумал мужчина. – Что дальше?»

Словно прочитав его мысли, женщина проговорила:

– Курица в холодильнике, но если ты не голоден и не хочешь спать, то можно пойти в гости к господину Лисину.

– К этому журналисту?

– Утром, на пляже, он любезно пригласил нас к себе, – напомнила женщина.

– К журналистам не хожу! – отрезал мужчина. – Ни к журналистам, ни к проституткам.

Женщина силилась улыбнуться.

– А как насчёт курицы из холодильника? – спросила она.

– Вполне! – ответил он. – Одень-ка своё серо-голубое платье, и мы, нежно обнявшись, высвободим озябшую птицу из холодильника, а затем элегантно, не торопясь, но вдохновенно сожрём её.

– Какая прелесть! – мрачно проговорила женщина.

«А потом? – подумал мужчина. – Что же потом?»

– Потом мы снова вернёмся в кровать! – женщина перевела взгляд на немые стены комнаты, подошла к окну и стала наблюдать за вечерней улицей.

«Приличие подсказывает, что и мне тоже следует подойти к окну», – подумал мужчина, но не двинулся с места.

В комнате стоял полумрак.

«Вот так всегда, – мужчина издали посмотрел на мерцающие плечи женщины, на её гладкие, коротко постриженные волосы, – каждый раз, когда стараешься полюбить, что-то непременно мешает: то запахи дешёвой гостиницы, то неожиданное касание острого локтя, то слюна, упавшая на грудь, то рассказ из печального прошлого – что-то непременно случается…»

– Подойди ко мне! – попросил он.

Женщина повиновалась.

– Любишь? – спросил он.

– Хочешь, чтобы я сказала «люблю!»

– Скажи!

– Это всего лишь слово, но если ты хочешь…

Он не ответил.

Она промолчала.

Они молча лежали в темноте, и он держал ладонь у неё на груди.

– День ушёл! – вдруг сказала женщина.

– Наверно.

– Ты не уверен?

– Я сказал «да».

– Ты сказал «наверно».

– Разве это не одно и то же?

Женщина потянулась к настольной лампе, включила свет.

На потолке виднелось бледное пятно.

– Словно бледная лягушка, – проговорила женщина.

Мужчина смотрел на женщину.

Женщина – на пятно.

«С ней расстанусь так же легко, как и с теми, что были до неё», – подумал мужчина.

Женщина перевела взгляд на мужчину.

«Одни любят, а другие себя любить позволяют», – подумал он и спросил:

– Надеюсь, ты меня не любишь?

– Не знаю.

– Надеюсь, что нет!

– А если – да?

– Не надо!

Женщина закрыла глаза.

«Я – дрянь, – подумал о себе мужчина, – а пятно на этом потолке вовсе не бледная лягушка, а бесцветная тоска».

– Уйдём отсюда! – сказал он. – Возьмём напрокат лодку и уплывём!

– Далеко?

– Очень-очень!

– Пока не повстречаемся с акулой?

– Да с огромной безобразной акулой!

– И она сожрёт наши вёсла?

– Разумеется!

– И что тогда?

– Тогда повернём назад…

– Как же без вёсел?

– Мы вернёмся вплавь.

– Мы будем плыть долго?

– Очень-очень!

– А если выбьемся из сил?

– Тогда плыть прекратим.

– И утонем?

– Мы взберёмся на самую высокую волну и примемся громко плакать.

– Громко?

– Очень-очень! Нам это будет просто необходимо…

– Чтобы очистить лёгкие?

– Конечно! Так возьмём напрокат лодку?

 

Анютины глазки

Пёс с большим коричневым телом и рыжими глазами обнюхивал клумбу с цветами, поэтому господин Лин, который боялся крупных собак, хотел было пройти мимо. И вдруг пёс, приподняв морду и пристально посмотрев на господина Лина, замер в недоумении.

Перехватив взгляд собаки, господин Лин стоял, казалось, завороженный, не в силах ни о чём-либо думать, ни что-либо ощущать; он неотрывно глядел туда, где в рыжей глубине собачьих глаз тихо покачивалась печаль. Нет-нет, господин Лин не мог ошибиться – он точно знал, как печаль выглядит, как покачивается в глубине глаз… Наклонив набок голову, господин Лин решил заглянуть в глаза пса под иным углом, но ничего не изменилось: в глазах собаки по-прежнему покачивалась печаль…

– И у тебя тоже, – неожиданно для себя проговорил господин Лин. – И у тебя тоска?

Пёс вздрогнул и ответил таким же наклоном головы.

У господина Лина возникло ощущение, будто не он заглядывает в глаза псу, а наоборот, пёс заглядывает в его, господина Лина, глаза. На какое-то мгновенье показалось, что пёс улыбнулся, и это обстоятельство крайне смутило господина Лина. Он отвёл взгляд от собаки и стал обстоятельно разглядывать клумбу с анютиными глазками.

Вдруг пёс хрипло чихнул.

«Будь здоров!» – чуть было не проговорил господин Лин, но, заметив под челюстью пса огромные, зависшие, словно коричневые лепёшки, щёки, к нему снова вернулся страх.

И всё же, унося с собой большое коричневое тело, первым отошёл от цветочной клумбы пёс.

Ночью, подсев к окну, господин Лин прихватил с собой большую бутыль вина, потому что в эту ночь исполнилось ровно шесть лет, как не стало его жены.

За окном, будто неудачно изготовленная декорация, неестественно зависли стены домов, а над ними с опустошённым взглядом обморочного лица выглядывала луна.

Приоткрыв рот, господин Лин принялся вливать в себя вино до тех пор, пока не вышел, наконец, из состояния окаменения и ощущения досадной усталости от себя и от мира. Его сильно качнуло и, разбросав по сторонам руки, он успел заметить, как луна, некрасиво надувшись, упала в пустоту немой улицы…

…Когда господин Лин поднялся с пола, за окном, в ветвях деревьев, суетились воробьи, с белесого неба поспешно отступали облака, а часы на здании городской почты показывали четверть шестого.

Господин Лин обернулся, задумчиво посмотрел на опрокинутый стул и, встретившись со взглядом жены на портрете, тихо вздохнул. И вдруг его тряхнуло.

В последние годы господин Лин время от времени испытывал различные толчки: то его толкало к бесконечным размышлениям, то к молчаливому созерцанию мира, то к могиле жены, то к вечерним облакам, то к вину, то… Толчки были бесконечными, неожиданными, но постоянными.

Теперь, стоя перед портретом жены, он недоумевал, отчего умные люди так много пишут и рассуждают о жизни, когда всё так ясно: печалишься сам и печалишь других – вот и вся суть, и ничего иного в этой жизни не случается, ничего…

Его снова тряхнуло.

На этот раз толчок призвал господина Лина спуститься в город и разыскать пса с большими печальными глазами.

Подчиняясь толчку, господин Лин обмяк, его тело сладостно содрогнулось, словно оказалось в любимой женщине, и, гонимый толчком, он вышел из дома, чтобы разыскать пса.

Господин Лин опускался на скамейки, чтобы немного передохнуть, а затем поднимался и шёл дальше – он всегда знал, что жизнь – это влекущая к себе пытка, и что в природе все квиты, потому что все получают то, что отдают, и все отдают то, что получают.

Он шёл, всё чаще поглядывая на небо, словно догадывался, откуда берутся в нём силы. По щекам катился холодный пот и ему казалось, что сердце вот-вот разорвёт грудь.

«Где же ты? – шептал господин Лин. – Нам бы… Слышишь, пёс, нам бы пообщаться…»

Пса не было. Нигде не было.

«Может, в ту ночь его убила печаль?» – подумал господин Лин и внезапно остановился, испугавшись мысли о том, что это не он остановился, а его сердце.

И вдруг его снова тряхнуло – вспомнил про цветочную клумбу.

Он ступил вперёд, потом ещё и ещё…

Анютины глазки по-прежнему глядели своим недоуменным взглядом, и в их глазах печаль казалась тихой, нежной и тёплой. Господин Лин опустился перед цветами на колени, ощутив податливость земли и покоя в себе самом. В анютиных глазках он увидел какую-то необъяснимую глубину, осмысленность и мудрость безмолвия. И внезапно…

На противоположной стороне улицы стоял пёс с большим коричневым телом.

«Ты выбрался! – радостно подумал о псе. – Ты выбрался из этой ночи!»

Господин Лин смотрел на пса, и ему почудилось, что в эту минуту они узнают друг о друге что-то удивительно сокровенное.

«Ты разыскивал меня, – подумал господин Лин о псе, – ты, конечно, разыскивал меня!..»

Пёс глядел то на своего нового приятеля, то на клумбу с анютиными глазками, и господину Лину показалось, что пёс что-то сказал.

Потянувшись к клумбе, господин Лин губами коснулся цветов так, как касаются глаз любимой.

«Иди же, – позвал он пса, – иди же к нам!»

 

Тишину на память

Когда и на третий день она пришла к морю и легла рядом, он уже твёрдо знал, что влюбился.

Две чайки, о чём-то прокричав, пролетели совсем близко.

Ему было радостно смотреть на её большие светлые глаза и длинные мягкие волосы.

– Ты настоящая женщина, да? – спросил он и почесал себе затылок, потому что был в том возрасте, когда ещё почёсывают себе затылок.

Она не ответила.

– Настоящая! – убеждённо проговорил он.

– Жарко! – вдруг поднявшись, сказала она, и они, обжигая в горячем песке ноги, побежали к воде. Вдали, на горизонте, виднелись рыбацкие лодки.

– Хорошо? – спросил он.

– Господи! – ответила она.

Приветствуя взмахами рук набегающие волны, они теряли себя в них, а потом, вынырнув, собирали в ладони искрящиеся брызги.

– Хорошо? – спросила она, когда они вернулись на берег.

– Господи! – ответил он.

Мимо прошла девушка с двумя парнями. Они вели беседу о последней велогонке по Италии. У девушки были длинные загорелые ноги.

Почесав затылок, он осторожно спросил:

– Любить двоих одновременно возможно?

– Не знаю!

– Ты бы смогла?

– Господи, какой же ты глупый! А я так боялась, что ты окажешься умным…

– Правда?

– Пожалуйста, не умней!..

– Я постараюсь… – обещал он. – Надеюсь стать законченным идиотом!..

– Дай-то Бог!

Он закрыл глаза.

Она приподнялась на локте и, поцеловав его в плечо, спросила:

– Спишь?

Он открыл глаза, прошептал:

– Я вдруг представил себе, как… Я только что узнал, как тает мороженое…

Она провела ладонью по его груди.

– Тебе известно, как тает мороженое? – спросил он.

– Я была замужем, – проговорила она. – Он был рыбаком, и три года назад погиб в этом море… В ту ночь был сильный шторм, и две лодки перевернулись…

Мимо снова прошла девушка с длинными загорелыми ногами, только сейчас рядом с ней шёл один парень.

– Но мы-то не расстанемся? – едва слышно проговорил он.

Она не ответила.

Почесав затылок, он сказал:

– Неужели мне не повезёт?

– Тебе повезёт! – сказала она. – Тебе ещё повезёт!

– А тебе?

Она молча улыбнулась. У неё была мягкая задумчивая улыбка.

– А тебе? – повторил он.

Она поднялась и торопливо надела платье.

– Я пойду! – проговорила она.

Он остался лежать на песке.

– Ты не вернёшься? – спросил он.

Она молча наклонилась, подняла белый плоский камешек и закинула его далеко в море.

Прошуршал песок.

Он слушал, как она уходит.

Лишь тишина осталась…

 

Сыновья Таля

Проводив доктора и акушерку, Таль остался на веранде выкурить сигарету.

«Теперь уже всё…» – подумал он и, улыбаясь, вернулся в дом.

На измученном лице жены лежала светлая тень – верный признак, что человек достиг своего заветного и долгожданного.

– Всё! – сказал Таль. – Теперь уже всё!..

– Всё! – проговорила жена и сразу уснула.

Таль смотрел на тяжело опущенные веки жены, на лежащий поверх одеяла свёрток с новой жизнью и улыбался. И его пятеро сыновей, столпившись в дверях, тоже улыбались.

– Это ваш новый брат… – прошептал Таль. – Это же…

– Томер! – в один голос сказали сыновья.

 

* * *

Рождение Томера воспринималось всей семьёй как нечто давно ожидаемое, даже непременное, и теперь старший сын, восьмилетний Бен, вывел братьев на веранду; те, подровняв носки, ждали появления отца.

– Отделение, – скомандовал Таль, – смирно!

Привычно вскинув головки, братья затаили дыхание, и тогда Таль, подойдя к ним, потрепал по щёчке каждого в отдельности, а двухлетнего Гришу поднял к себе на руки.

– Отделение, вольно! – выкрикнул Таль.

– А теперь что? – спросил ироничный Давид.

– Теперь – полный порядок! – ответил Таль и вдруг отвернулся.

 

* * *

Он отвернулся и тогда, когда после долгих месяцев, проведённых в госпитале, с его головы сняли бинты и подвели к большому зеркалу. Вспомнился увиденный в детстве фильм, в котором на весь экран показали обгоревшее лицо солдата.

– Не дрожи! – сказала медицинская сестра.

– А я себя узнаю?

– Глупый!

Неохотным, сдержанным движением повернул он голову к зеркалу и, чуть выждав, открыл один глаз. Тело обдало жаром, неуверенные пальцы трогали лицо на зеркале, а торопливые губы шептали какие-то имена.

– Это я? – лицо в коричневых, похожих на высохшую кору полосах, казалось чужим и отрешённым.

– Глупый! – повторила сестра.

«Наверно, все живые – глупые, – подумал Таль. – Мёртвые глупыми не бывают».

Вспомнил, что осенью к его дому прорываются с моря ветры, а деревья роняют с себя листья, зато весной, с первыми лучами солнца, листья вновь возвращаются… Теперь весна…

– Пора, – проговорил Таль в зеркало, – пора и мне…

Медицинская сестра спросила:

– Поумнел?

– Я жив!

– Вот именно!

– Вас как зовут?

– Сестра!

– Просто сестра?

– Этого достаточно.

– А у меня сестры никогда не было. У меня никогда никого не было. Подкидыш я. Это потом, когда я стал взрослым, у меня появилось отделение: Бен, Давид, Игал, Ран, Гриша и Томер. У меня вдруг появились шестеро братьев. Но однажды наш бронетранспортёр подорвался на мине… Теряя сознание, я успел заметить ненужные ноги, ненужные спины, ненужные глаза моих братьев… Я вновь осиротел… Они теперь там… А я здесь…

– Поплачь! – сказала сестра.

– Их больше нет…

– Поплачь! – повторила сестра и, уходя, добавила: – А потом живи!

Таль подставил голову под холодную струю из крана, и вода стекала на шею, на госпитальную куртку, на потёртые шлёпанцы.

«Господи, – не понимал Таль, – зачем даёшь, если отбираешь? Зачем оставил меня? Зачем без братьев? Зачем?»

Он стоял, низко опустив голову, и не понимал, а потом вдруг разом всё понял и едва слышно, словно боясь признаться самому себе, зашептал быстро-быстро: «Господи, кажется, догадываюсь, зачем Ты оставил меня!..»

 

* * *

Кроме Таля и девушки, по имени Рахель, в кафе возле моря никого не было.

– Я знаю, зачем Он меня оставил! – сказал Таль. – Вернуть моих братьев сможем лишь мы с тобой, понимаешь? Вернуть всё моё отделение, если мы с тобой вместе…

– Мы с тобой?

– Если вместе…

– Всё твоё отделение?

– Всех моих бойцов, всех до единого.

С берега в распахнутую дверь кафе ветер задувал сухие песчинки.

– Поможешь? – спросил Таль.

Рахель, опустив голову, молча следила за движением песчинок.

– Попытаюсь! – вдруг сказала она. – Я бы хотела…

Таль закрыл глаза.

Облегчённо вздохнул. Прикусил губу.

Представил себе, как в домик с просторной верандой входит девушка, присаживается на его кровать, и они неторопливо учатся быть счастливыми.

– Ты чудо! – проговорил Таль.

Они бродили вдоль берега, громко распевая песенку про чёрного козлика и белую мечту, а потом, утомившись, остановились и стали разглядывать выглянувшую луну. Шум моря не мешал девушке расслышать то, о чём говорил Таль.

 

* * *

То, о чём говорил Таль, одновременно и радовало, и пугало, и смущало и влекло.

– Буду тебе женой! – сказала Рахель.

– В таком случае, мы их вернём…

– Конечно, – сказала Рахель, опустив глаза, – всех до единого!

 

* * *

Ночью, после рождения Томера, Талю приснился сон, будто он бродит по небу и заглядывает то за облака, то за крыло уснувшей на лету птицы. Он искал всю ночь. Прилежно искал, старательно. И вдруг услышал: «Командир, все здесь!» Таль рассмеялся. «Всё, – подумал он, – теперь уже всё!..»

 

Сиреневое облако

То обстоятельство, что на этот раз двух рюмок водки оказалось недостаточным, повергло меня в уныние и растерянность. Немного поразмыслив, я влил в себя ещё одну и торопливо опустил бутылку в нижний ящик письменного стола.

Невесомое сиреневое облако сорвалось с моих губ, качнулось в воздухе и, пролетев дальше, растаяло на оконном стекле. Я тихо вздохнул, закрыл глаза и суеверным движением пальцев коснулся исписанных листов рукописи.

За окном кончалось лето.

«Чтобы быть наказанным, не обязательно быть виноватым», – подумал я и потянулся к серой коробке телефона.

– Инна, – произнёс я как можно веселее, – давай встретимся!

В трубке шевельнулось знакомое дыхание.

– После двух лет?

– Почему бы нет? – заметил я. – Знаешь, без подзарядки аккумулятора машина глохнет…

– Ты пьян?

– Никогда!

– Тогда о какой машине речь?

Я пытался собраться с мыслями.

– Ты о чём? – повторила Инна.

– О любви! – объяснил я.

– С этим покончено!

Я опустил взгляд на нижний ящик письменного стола.

– С этим не кончают, – сказал я, – это кончает с нами…

– Ты так думаешь?

Я ни разу не усомнился в том, что наша любовь, хотя и кончилась, всё же продолжается. С тобой и без тебя; и без тебя – с тобой…

– Устал думать! – сказал я.

– Приходи! – сказала Инна.

Она сидела на краешке дивана, я – на краешке стула. Она разглядывала пол, я разглядывал её. «Очень весело!» – подумал я.

Инна прошептала:

– Целых два года!

Пришлось признаться:

– Да, два! Один, и потом ещё один…

– Не пора ли опомниться? – спросила Инна.

– Нет, – сказал я, – чтобы опомниться, нужно прежде забыться, а с этим не получается… А ты как?

– Что я?

– Так ведь два года! – напомнил я.

– Жила! На службу ходила, на телевизор поглядывала, а что сама приготовлю, то сама и съем… А ты?

– Что я?

– Так ведь два года…

Я подумал о законченной рукописи и о бутылке водки в нижнем ящике стола. Поднявшись со стула, сказал:

– Приду ещё!

Инна подняла голову и заглянула в мои глаза.

– Не надо! – попросила она.

– Я на чуть-чуть…

– Подзарядить аккумулятор?

– Так ведь машина и та…

– Нет, так не надо!

– А как надо?

Инна не ответила.

Поднимаясь со стула, я ощутил тошноту.

 

* * *

В городском парке я отыскал Ту скамейку и низко ей поклонился. «Год и ещё год…» – подумал я. Меня не отпускала тошнота.

– Инна! – крикнул я, опускаясь на скамейку – Инна!

– Вы кричали «Инна»? – надо мной повисло лицо пожилой женщины.

– Допустим! – сказал я.

– Меня зовут Инна!

– Ну, и что?

– Вы звали Инну!

– Так зовут мою любовь. Она умерла. Уже два года, как…

– Ужас! – суетливо перебирая ножками, женщина отошла прочь.

Я вскочил со скамейки и, словно придурок, словно обезумевший телёнок, побежал по тропинкам парка, по улицам города к письменному столу, к листам рукописи…

«Господи!» – я посмотрел на окно. Всё ещё кончалось лето.

На полу валялась книжка Шопенгауэра.

Я ощутил испуг и потянулся к нижнему ящику.

Отпив из бутылки, я стал жадно глотать воздух. И вдруг моё лицо облепило сиреневое облако.

«Ну, вот!..» – проговорил я и помог Шопенгауэру подняться с пола.

 

Очки

За письменным столом я провёл два часа подряд, и, чтобы немного расслабиться, принялся разглядывать вечернее окно. Внезапно на оконном стекле высветилась картинка, на которой было видно, как Наташина голова прижимается к плечу незнакомого мне мужчины.

Сглотнув слюну, я сбросил с себя на пол очки, и тогда не стало ни головы Наташи, ни плеча мужчины.

«Господи!» – прошептал я, и, не поднимая с пола очки, просидел за письменным столом до рассвета.

Утром, стоя под душем, я думал о причудах жизни и о второй главе начатой книги, а потом, проходя мимо письменного стола, с тревогой подумал, что вечернее окно может вернуться снова…

Я решил выйти из дома, чтобы попытаться отвлечь себя от причуд жизни, побродить по утреннему городу, полюбоваться цветочными клумбами, но, неожиданно для самого себя, ноги привели меня в поликлинику.

Доктор спросил:

– На что жалуетесь?

Я пояснил:

– Вчера вечером я увидел лишнее…

– Не понял! – задумчиво проговорил доктор.

Я сказал:

– Поможете?

В зрачках доктора заметалась озабоченность.

– Я охотно, – проговорил он, – только чем?

– Мне бы другие очки! – проговорил я. – Непременно другие!

– Понял! – доктор, положив тёплую ладонь ко мне на плечо, неожиданно отвернулся.

– Правда? – испугался я.

Доктор не ответил, только, судя по тому, как вздрогнули у него брови, я догадался, что что-то и его тоже испугало.

 

Мадонна в голубом

Всё произошло слишком быстро. То, что мама попала в беду, мальчик понял лишь в тот миг, когда в толпе стали выкрикивать: «Эту женщину необходимо связать! Господа, она просто сумасшедшая!»

Мальчик, изо всех сил упираясь ладошками в тугие животы людей и громко выкрикивая, какие только знал, ругательные слова, стал отталкивать толпу. Он кричал до тех пор, пока не ощутил в ушах острую, колющую боль.

– Зверёныш! – женщина с жёлтым лицом то и дело хваталась за грудь, и её выпученные глаза вдруг стали тоже жёлтыми. – В клетку его, в клетку! С этой вместе!.. С этой!..

Слова женщины придали мальчику лишь новые силы, и теперь он не только выкрикивал ругательства, но и рычал и шипел так, как это делают в кино разъярённые звери.

И тогда люди, разжав кольцо вокруг его мамы, отступили и молча, нехотя разошлись.

Мальчик подбежал к маме и обхватил её руками. На тротуаре, кроме них, никого не осталось.

– Мама, ты ведь не… – начал мальчик и, заметив, как у мамы дрожат губы, вдруг заплакал.

– Не надо! – коротко попросила женщина.

Мальчик молча кивнул головой. Плотно сжав веки, он подождал, когда из его глаз выкатится последняя слезинка, а потом открыл глаза и погладил мамины губы. Губы больше не дрожала, только всё ещё была очень белые.

Мимо прошёл высокий седой негр и, посмотрев на них и на разбитое окно, ничего не сказал, а лишь чуть присвистнул. Мальчику понравилось, что негр ничего не сказал, а только присвистнул, и он решил, что спрашивать у мамы ни о чём не станет, а поднимет к ней лицо и тихонько просвистит.

Мамины глаза были над ним, и мальчик свистел до тех пор, пока глаза не улыбнулись.

– Чего тут стоять? – сказал мальчик.

Мама молча пожала плечами.

Под окном, на тротуаре, валялись куски разбитого стекла.

 

* * *

Обнявшись, они бродили по узким безлюдным улочкам Иерусалима, и женщина, искоса поглядывала на сына, думая о том, что ей, наверно, следует объяснить, почему она своей сумочкой разбила то окно, и почему люди посчитали, что она сумасшедшая. Наверно, я должна объяснить… Я должна… Найти бы слова…

 

* * *

…Он видел, какая я была счастливая, но сказал, что ему хотелось бы, чтобы я была ещё счастливее.

– Счастливее быть невозможно! – смеялась я.

– Возможно! – возразил он тогда, и я поверила, что такое возможно…

 

* * *

…На крохотном островке в Средиземном море, кроме нескольких рыбаков, мы никого не повстречали, и, после того, как он поставил возле воды палатку, я сказала:

– Такие места, наверно, лишь рыбакам известны!

Он улыбнулся и поцеловал мои волосы.

– Рыбакам и художникам! – сказал он.

– И влюблённым! – я губами коснулась его загорелой шеи.

А потом я лежала на песке и наблюдала за тем, как он работает, или, как завороженная, бродила вдоль берега. Подходя к холсту, за которым он работал, мне казалось, будто к нам из моря бесшумно подползают прозрачные волны, чтобы ласково лизнуть то мои ноги, то тонкую кисточку в его пальцах. «Кажется, ты замечательный художник!» – говорила я, и он молча улыбался. А когда он решил отдохнуть от работы, мы забрались в палатку и ели помидоры с чёрным хлебом, запивая холодным вином из бутылки, которую с утра закопали в мокрый песок. И ещё целовались…

– Хорошо? – спросил он.

Я взяла его руку, и мы побежали к воде.

– Хорошо? – спросила я.

Он танцевал в море, смешно поднимая ноги. Я танцевала рядом.

– О чём ты думаешь? – спросила я, когда мы снова легли на песок.

– О тебе, разумеется!

– И только?

– В раздумьях я однообразен…

Я поцеловала его руку и отвернулась.

Он приподнялся на локте и спросил:

– Что с тобой?

Я не ответила.

– Ты плачешь?

– Боюсь! – сказала я потом. – Боюсь, что мне слишком хорошо…

И вдруг он сказал:

– Хочу написать картину: затерявшийся посреди моря кусочек суши, голубой-голубой воздух, и в голубом купальнике – ты.

– Как мадонна? – спросила я.

– Пожалуй, – он прищурил глаза и улыбнулся. – Мадонна в голубом!

 

* * *

– Наверно, – сказала женщина сыну, – наверно, я должна объяснить…

Мальчик покачал головой. Он смотрел прямо перед собой.

– Как хочешь, мама, – сказал он.

«Слова, – подумала женщина, – какие найти слова?»

 

* * *

…Шли годы, и я узнала, как отгоняют от себя боль. Я боролась, как могла. Чтобы только сын… Чтобы между нами не смела стоять боль… Я сражалась… Сражалась с памятью… И теперь, здесь, на этой улочке, я изо всех сил била сумочкой по окну, потому что на стене незнакомой комнаты увидела картину – затерявшийся посереди моря кусочек суши, голубой-голубой воздух и девушка в голубом купальнике.

 

* * *

Утром мальчик играл во дворе. Его лицо было задумчивым и грустным. Товарищу он сообщил:

– Ночью моя мама проснулась, и я слышал, как она плакала. Думаю, что ей приснились тигры.

– Тигры? – прошептал товарищ. – Думаешь, тигры?

– Да, много тигров и один лев. У льва был отрублен кусок хвоста.

 

Без названия

На школьной площадке он играл в футбол, а она сидела на скамейке и читала Марка Твена.

Год, два, три…

В университетской библиотеке он готовился к экзамену по биохимии, а она читала Генриха Бёля и Самуэля Беккета.

Год, два, три…

Однажды он сказал:

– Позволь мне звонить тебе!

– Буду рада! – ответила она, и тогда он по утрам говорил ей «доброе утро!», а перед сном «спокойной ночи!»

– Год, два, три…

Но однажды он не позвонил, потому что с того дня они стали жить вместе.

Год, два, три, восемь, десять, четырнадцать, двадцать два, тридцать один, сорок, пятьдесят…

Он сидел у окна и смотрел, как на пустыре мальчишки гоняли футбольный мяч, а она сидела в старом плетёном кресле и читала Марка Твена.

Год, два три…

Он стал высыхать, как ветка на старом дереве.

Год, два, три…

А потом она стала умирать от одиночества.

Год, два, три…

Приходя на его могилу, она зажигала белую свечу.

Год, два, три…

А когда у неё распухли ноги, на могилу стала приходить его сестра.

Год, два, три…

Туда, где была похоронена она, никто не приходил.

Ни год, ни два, ни три, никогда…

Туда, где была похоронена она, не приходили, потому что у неё не было ни сестры, ни брата.

У неё была лишь старая кошка Алька.

 

Доррит и Диана

Уже которую неделю как у композитора Роберта Гоффа не получалось: ни начатая работа над сонатой, ни вторая часть концерта для арфы, ни этюд… Часами ходил он по комнате или, закрыв глаза, сидел на стуле, а ночью лежал с открытыми глазами, опасаясь увидеть во сне кошмары.

– Доррит, – сказал он в телефонную трубку, – мне тошно!..

– Отчего?

– От себя!

– Знаешь, Роберт, и мне тошно!

– А отчего тебе?

– От тебя же, Роберт…

– Приезжай!

– Ты негодяй, Роберт!

– Возможно!

– Можешь не сомневаться – ты негодяй! А я – дура, которая бегает за тобой, словно девчонка.

– Доррит, ты уже давно не девчонка!

– Нет, конечно, но по-прежнему дура…

– Значит, приедешь?

Из Хайфы Доррит приехала на своём потрёпанном «Рено».

– Перекусишь? – спросил Роберт.

– Нет.

– Кофе?

– Нет.

– В таком случае приляжем!

Доррит лежала и смотрела в потолок.

– О чём молчишь? – спросил Роберт.

Доррит не ответила, и тогда Роберт принялся её любить.

– Что у тебя стряслось? – спросила Доррит после любви.

Роберт поднялся, чтобы пойти налить себе вина, и вернулся в кровать.

– Меня предали звуки, – сказал он.

– Звуки?

– Они перестали ко мне не приходить…

– Ты говоришь о звуках?

– Ну да… В последнее время они избегают меня…

– Зачем же ты позвал меня? – Доррит села в кровати и задумчиво посмотрела на окно. В верхнем углу виднелся кусочек гаснущего солнца.

– Выпьешь со мной? – спросил Роберт.

Промолчав, Доррит укутала себя в простыню и ушла в ванную комнату.

Роберт попытался представить себе Доррит юной девушкой.

– День кончается! – проговорила Доррит, вернувшись из ванной. Она стояла у окна одетая.

«Постарела!» – подумал Роберт.

– Скоро закат! – вдруг сказала Доррит.

– Поэтому ты оделась?

Доррит внимательно посмотрела на Роберта и направилась к двери.

– Уходишь? – Роберт продолжал лежать раздетый.

– Подъеду к морю. На закат поглядеть… – сказала Доррит.

«Закат можно наблюдать, глядя на нас…» – подумал Роберт, когда Доррит вышла.

Подсев к роялю, он взял несколько аккордов. Немного выждал. Аккорды повторил.

Вернулось ощущение горечи.

– Конец света! – сообщил он кошке Диане, но та, лишь широко зевнув и безразлично поведя зелёным глазом, потёрлась о штанину хозяина.

«Конец света!» – мысленно повторил Роберт, снял телефонную трубку и наугад набрал какие-то цифры.

– Чего? – спросил мужской голос.

– В шахматы сыграем? – предложил Роберт.

– С вами?

– Со мной.

– Вы кто?

– Композитор Роберт Гофф.

– У меня с шахматами не лады, – признался мужчина.

– Вот и отлично! – заметил Роберт. – Мы на равных – у меня теперь с музыкой нелады…

Мужчина немного подумал, потом, чуть хихикнув, спросил:

– А как с остальным?

– И с остальным тоже… – ответил Роберт. – А у вас?

– Что у меня?

– С остальным…

Мужчина подумал ещё и громко выдохнул:

– При мне замечательная женщина!

– А моя поехала наблюдать закат…

– Ясненько! – прошептал мужчина и опустил трубку.

– Какого чёрта! – вырвалось у Роберта.

Недовольный голос хозяина, видимо, смутил Диану, и она, поджав уши, четыре раза подряд чихнула.

Роберт обратился к Диане с извинением за поднятый шум и извлёк из холодильника бутылку полусухого вина и банку сардин. Сардины пришлись Диане по вкусу, а к вину она даже не притронулась.

«Господи!» – Роберт пил вино, рассматривал свои пальцы и пытался понять, отчего в последнее время к нему не идут звуки.

– Как повёл себя закат? – спросил он, когда Доррит вернулась.

Доррит посмотрела, как кошка питается сардинами.

– Иди к чёрту, Роберт! – сказала Доррит.

– Разумеется! – сказал Роберт и, прихватив бутылку с собой, ушёл в ванную.

Он думал о Доррит, о закате, о начатом концерте для арфы и заглянул в зеркало. «М-м-да!» – сказал он, оценив то, что увидел, и, шагнув под шляпку душа, повернул ручку крана. Послышалось неуёмное волнение воды. «Господи, какая прелесть, – с изумлением подумал Роберт о звоне брызг, – какая безумно-чудная музыка!»

Выбежав из ванной, он судорожными пальцами набросился на клавиши рояля, наполняя комнату то рвущимися, словно из морских глубин, рычащими звуками, то хохотом бросавшихся на берег волн, то звоном весенней капели, то порханием дождинок в ранние дни осени.

– Ты с ума сошёл! – Доррит мотала головой, не отрывая взгляд от растекающейся у ног Роберта лужицы.

– Нравится? – Роберт стал изображать торжество всемирного потопа.

Доррит схватила лежащую возле стены дорожную сумку.

– Ты сумасшедший, Роберт! – сказала она.

– И негодяй! – добавил Роберт.

– Да, и негодяй!

Роберт проводил Доррит до двери, повернул ключ и вернулся к роялю.

– Тебе ведь закаты ни к чему, верно? – спросил Роберт у Дианы.

Диана ответила сладостным зевком.

– Умница! – сказал Роберт и попытался вспомнить, зачем позвал к себе Доррит.

И вдруг Диана задрожала.

– Нравится? – спросил у неё Роберт.

Диану просто колотило.

– Тебя возбуждает моя музыка?

Диану неудержимо трясло.

– До чего же впечатлительная! – умилённо проговорил Роберт.

В глазах Дианы стоял ужас.

«Получается! – подумал Роберт Гофф. – У меня это опять получается!»

 

Стать мужчиной…

Узнав склонившегося над ним секунданта, Рон осторожно спросил:

– Меня нокаутировали?

Секундант ответил:

– Видишь ли, этот парень, не спросив ни у кого согласия, уложил тебя подремать прямо на пыльном ринге.

Рон приподнял голову, оглянулся. Раздевалка клуба была пуста.

– Выходит, снова…

– Что снова?

– Я проиграл снова…

Секундант задумчиво посмотрел в потолок.

– Ты немного запоздал с нырком, да и с правой рукой тоже… Твоя правая болталась, как…

– Ясно, – перебил секунданта Рон, – как она болталась, я себе представляю…

– Домой проводить? – спросил секундант.

– К чёрту!

– Что?

– Доберусь сам!

Подав Рону из шкафчика одежду, секундант закрыл дверцу на замок.

– Знаешь, – сказал он, – случается…

– К чёрту!

– Может, всё же проводить?

Рон улыбнулся:

– У меня что – ноги не на месте?

– На месте! И ноги твои на месте, и уши твои на месте, только вот нос и то место, что под глазом…

Рон сбросил с себя трусы и встал под душ. Вода, вбежав в трубы, взревела, но вдруг стихла.

– Что у меня ещё не на месте? – крикнул Рон из душевой, но секунданта в раздевалке уже не было.

Рон задумчиво оглядел немые дверцы шкафчиков и подошёл к зеркалу, причесал волосы, и, осмотрев лицо, с грустью подумал: «Что-то у меня не на месте…»

Медленно оделся. Медленно вышел из клуба. Медленно побрёл по улицам, вдыхая горячий воздух, и всю дорогу его преследовала мысль, что у него что-то не на месте, если позволил уложить себя вздремнуть на ринге…

В киоске госпожи Лины он выпил бутылочку минеральной воды, и в голове немного поостыло.

– Ушибся? – спросила госпожа Лина.

Рон скосил глаза и подвигал ушами, и тогда госпожа Лина торопливо задвигала толстыми губами, видимо, посчитав, что ей следует сказать молитву. Рон отвернулся и побрёл дальше.

«Сейчас мама готовит ужин, – подумал он, – а мой брат Лиран, наверно, курит с друзьями возле старой водонапорной башни, а бабушка Малка, неуёмно тряся головой, сидит на низеньком стульчике и наблюдает за тем, как мой безработный отец лежит на полу возле кровати и играет со щенком Руби».

– Эй! – сказали рядом. Это был Дов. Две недели назад они вместе окончили школу, и через два месяца оба уйдут служить в армию.

– Эй! – ответил Рон.

– Что это с тобой?

– А что?

– На тебе лица нет!

– Врёшь!

– Это не лицо, а что-то ужасное…

– Заткнись, Дов!

– Ты мне не веришь? На тебе лица нет!

– Лицо всегда есть! Так не бывает, чтобы у человека лица не было…

– Но…

– Заткнись! – Рон вернулся к прерванным мыслям: «А Ирис сейчас, наверно, на пляже…»

Вдруг Рон ощутил острое желание взять Ирис за руку и, вбежав с ней в море, лечь на волну, и пусть их несёт, несёт… Но…

«Куда уж теперь с такой физиономией?» – подумал Рон, а потом он подумал, что хорошо, что не пригласил Ирис в клуб на свой бой, и теперь она не догадывается, что у него, наверно, что-то не на месте…

«Проиграл?» – спросила мама, когда Рон появился на пороге.

Рон молча прошёл в свою комнатушку.

– Он, наверно, проиграл! – сказала женщина мужу.

Тот, не выпуская из рук щенка, поднял голову.

– Оставь его! – проговорил он, заметив, что жена сорвалась с места.

– Наш сын проиграл! – повторила женщина. – У него такое лицо, будто по нему провели кухонной тёркой.

– Оставь его в покое!

– Он мой сын, и он проиграл!..

– Похоже, что ты права и в том, и в другом, только сейчас туда не ходи!

Женщина перевела взгляд на щенка, потом на больную мать мужа и, тяжело вздохнув, постучала в дверь Рона.

– Ты проиграл? – едва слышно спросила она.

– Да, мам!

– И в прошлый раз ты проиграл…

– Да, мам! И в позапрошлый тоже…

– Тебе больно?

– Терпимо!

– А мне – очень! Ты мой сын, и мне больно очень…

– Ради Бога, не плачь, мам!

– Ты мой сын…

– Конечно, мам! Разве кто-то спорит с тем, что я твой сын?

– Мне больно видеть, когда у тебя такое лицо… Господи, сколько это будет длиться?

– До первой победы, мам!

– И что же тогда?

Рон не ответил.

– Не молчи, сынок! Пожалуйста, не молчи!

– После победы у меня будет другое лицо!

– Лучше бы ты остался со своим лицом… Пожалуйста, не ходи в этот клуб, ладно?

– Мне надо!

– Скоро тебе восемнадцать… Разве так уж необходимо ходить с разбитым лицом?

– Я должен начать побеждать, понимаешь? В нашей семье все только и делают, что проигрывают, и кому-то из нас надо бы начать побеждать…

– Мне страшно… Ты мой сын, и я боюсь за тебя… Разве за это меня можно осуждать?

– Мам, я должен стать мужчиной!

– Ты – мужчина!

– Даже если возвращаюсь домой с таким лицом?

– Ты – мужчина! Я родила тебя мужчиной…

– Мужчина тот, кому удаётся жить, оставаясь невредимым.

– Разве такое бывает? Твой отец всегда был мужчиной… Уж поверь мне!.. А теперь вот…

– Однажды я вернусь с победой, и тогда…

– Мой храбрый мальчик! Я знаю: ты храбрый мальчик!

– Мам!

– Что, сынок?

– Знаешь, мам, наверно, быть храбрым легче, чем быть мужчиной…

– Сегодня на ужин я испекла блины, – сказала женщина. – К твоему приходу я решила испечь блины, которые ты любишь.

– Мам, ты надеялась увидеть меня победителем?

Женщина не ответила. Она заплакала снова.

– Эй, мам, иногда и женщине не мешает побыть мужчиной!.. Сейчас я выйду из своей комнаты, и мы все полакомимся твоими замечательными блинами… – Рон обнял мать за плечи и подумал о том, что за ужином ему придётся проследить за бабушкой, а не то она непременно обольёт себя чаем, а отцу надо будет напомнить помыть руки. Зато брат Лиран будет вести себя смирно и будет держаться от всех подальше, чтобы не учуяли идущий из его рта запах сигарет.

 

За дверью

Днём госпожа Ригер стонала от усталости, а ночью от тоски и одиночества; днём поглядывала из окна на автостраду Тель-Авив – Иерусалим в надежде, что кто-то из проезжающих решит передохнуть в её пансионе, а ночью, подолгу разглядывая в небе звёзды, мысленно беседовала с покойным мужем.

В эту ночь наступила осень, и госпожа Ригер слушала, как, звеня подобранными с земли сухими листьями, пробегал мимо окон ветер, а потом она заглянула в зеркало и осторожными пальцами провела по своей ещё не очень мятой шее.

Удовлетворённая увиденным, она облегчённо вздохнула, погасила свет и легла в кровать, согретая предчувствием, что в эту ночь в дверь её спальни постучат непременно.

Дом молчал.

«Сейчас, – думала госпожа Ригер, – сейчас этот мужчина постучит!»

Мучительно напряглась спина, руки под одеялом водили по жарким бёдрам, и нетерпеливо шевелились немые губы.

Дом молчал.

«Осенние ночи длинные», – подумала госпожа Ригер.

 

* * *

– Ты терпела долго-долго, – сказал покойный муж Яков.

– Верно, но вот…

– Молчи, милая, постарайся уснуть.

– Я стараюсь, но…

– Спи, милая, спи!

Сомкнулись тяжёлые веки, и бесшумно распахнулось серебристо-серое окно – в комнату мягко скользнула залепленная жёлто-оранжевыми листьями белая лодка. – Вы?! – проговорила госпожа Ригер.В лодке стоял мужчина и радостной рукой к себе подзывал.Госпожа Ригер открыла глаза.В комнате ни лодки, ни мужчины. Лишь пустая темень и глухая прохлада.«Сейчас он там, – подумала госпожа Ригер о мужчине, – за дверью!»Дом молчал.

 

* * *

Уже много лет госпожа Ригер не испытывала острых волнений и раз и навсегда приучила себя оставаться спокойной, как бывает спокойным человек, который больше ни на что не надеется, поэтому сегодняшнее состояние показалось ей такой же неожиданностью, как словно кто-то пришёл и вдруг щёлкнул выключателем в тёмном, унылом пространстве.

 

* * *

– Мне бы ночлег, – сказал перед ужином приезжий.

– Можете остаться здесь, – сказала госпожа Ригер, и её рука приветливо позвала за собой.

За ужином мужчина сказал:

– Это замечательно, когда у человека есть над головой крыша.

Госпожа Ригер повела плечами.

– А по-моему, замечательно лишь когда с тобой Надежда… – сказала она и, оставаясь после ужина сидеть за столом одна, подумала, что утром приготовит гостю большую тарелку блинов. Потом она спохватилась, подумав, что забыла спросить, не принести ли ему на ночь дополнительное одеяло, но так и не спросила, потому что вдруг в её голове заметались совсем другие мысли, с которыми жалко было расставаться.

 

* * *

Теперь, лёжа в кровати с закрытыми глазами, госпоже Ригер казалось, что какая-то сила подхватила её, вырвала из темной комнаты наружу и понесла к древней иерусалимской башне, где, слюнявя гриф карандаша, худощавый мальчуган расписывал стены словами, от которых глазам было горячо и радостно.

– Придут люди, – сказала девушка, – и слова сотрут.

– Пускай!.. Я вернусь и напишу заново…

 

* * *

Потом страна воевала, и мальчуган не вернулся…

 

* * *

…Дом молчал. Шумело лишь в голове, потому что от прошлого не отмахнуться, потому что память ни в сейф, ни в карман фартука не спрятать; память оседает в глазах, на кончиках пальцев или коже живота, и, чтобы избавиться от памяти, пришлось бы выколоть себе глаза или сорвать с тела кожу…

– Яков, мой муж – ты!..

– Я ушёл… Навсегда…

– Почему же я?..

– Так уж… Так уж в мире живых…

 

* * *

Дом молчал.

Госпожа Ригер высвободила из-под одеяла руку, поводила ею по воздуху, словно пыталась в темноте отыскать кого-то, и потянулась к лампе возле кровати. Вспышка света ослепила глаза.

Сбросив с себя одеяло, госпожа Ригер торопливо подбежала к зеркалу, снова внимательно оглядела шею, улыбнулась, постояла ещё немного и, озябшая, вернулась в кровать.

«Что же это он медлит?..»

Тишина.

Дом молчал.

«Иди же!» – просили влажные губы.

 

* * *

К завтраку мужчина не пришёл, потому что ночью он повесился в комнате пансиона госпожи Ригер. Его жене и дочери полиция передала тело и записку: «Не осталось сил знать, что никому больше не нужен».

 

Розовое утро

А когда из моря выглянула макушка солнца, утро стало розовым, как проснувшийся младенец.

– Взлетим? – предложила моя девушка, когда мы, оставив машину на асфальтированной площадке, подошли к воде.

– Как взлетим? – не понял я.

Моя девушка молча пожала плечами.

Я попытался уточнить:

– Наверх?

– Вон на то облачко, – сказала моя девушка.

Тогда я признался:

– Плохо переношу высоту!

Она снова пожала плечами и скорбно проговорила:

– Значит, не взлетим?

Ощутив неловкость оттого, что лицо моей девушки вдруг стало печальным, я заметил:

– Не думай, что я не хочу…

Прищурив глаза, она приблизила ко мне лицо.

– Ты смотришь так, – встрепенулся я, – будто что-то во мне изучаешь!

– Пытаюсь обнаружить сейчас…

– Сейчас? Что?

– Вдруг сейчас обнаружу то, за что полюблю потом.

Я посмотрел на макушку солнца.

– О чём ты? – спросил я.

Глаза моей девушки убежали куда-то в сторону, а губы прошептали:

– О твоих крыльях!

«Разве я птица?» – подумал я и сказал:

– Откуда ж им взяться?

Моя девушка отвернулась и долго молчала.

– О чём ты молчишь? – спросил я.

– О себе, о тебе, о том, что ты будешь делать в моей жизни потом…

– А теперь? Что я делаю в твоей жизни теперь?

Не ответив, она прошлась вдоль берега, а потом вернулась и сказала:

– Розовое утро!

– Это из-за солнца!

– Солнце будет всегда?

– Зимой оно бывает редко.

– Жаль…

– Не всё бывает всегда…

– А твои глаза?

– И зимой, и летом.

– А твои плечи?

– И весной, и осенью.

Через час солнце поднялось высоко, и стало нестерпимо жарко.

Моя девушка сказала:

– Я немного устала.

– Что ж, – я распахнул дверцы машины, – можно уехать!

– Лучше бы взлететь…

– На машине?

– Какая разница на чём?

Я подумал о моих крыльях и сказал:

– Разумеется, разницы никакой!

– Значит, мы взлетим?

– Конечно! Мы взлетим вон на то облачко…

Моя девушка рассмеялась, и вдруг в её глазах забегали розовые точки. Захлопав в ладоши, она торопливо проговорила:

– Наконец-то они отросли!

Я молча завёл мотор.

– Ты о моих крыльях? – спросил я.

Моя девушка загадочно улыбнулась и опустила ресницы.

 

Мечта

«Куда ж ты такой?» – спросил Нир.

Крошечный щенок пошевелил ушками и прижался к бровке тротуара.

Нир поднял щенка на руки и посмотрел на небо. Усталая луна недвижно склонилась над пустой предрассветной улицей.

– А ты куда? – спросил Нир у луны, но в предрассветный час та была уже глухой и старой.

– А я – к маме! – проговорил Нир, и дальше они пошли втроём: Нир, щенок и луна.

Войдя в подъезд большого дома, Нир опустил щенка на чистый, сухой пол и проговорил:

– Живи, приятель!

Щенок поднял мордочку, понюхал воздух и, отыскав влажными глазками Нира, вдруг прерывисто заскулил.

– Всё образуется! – пообещал Нир.

Щенок беззвучно зевнул, уютно свернулся и затих.

– Всё образуется! – повторил Нир, выходя из подъезда.

На улице были слышны утренние пересуды птиц, мягкие всхлипы открывающихся в домах ставен и суетливые взмахи крыльев задумчивых голубей на спинке ещё влажной от инея скамейки.

– Господи, – прошептал Нир. – Господи!

Всё, что было там, откуда он возвращался, носило на себе тоску и страх, и в час, когда приближался рассвет, люди ещё туже смыкали веки, пытаясь как можно на дольше отдалить от себя приход нового дня… Но он приходил всегда… Нелепый, бесконечный день… Его надо было прожить… Как-то надо было… Нир мучительно искал, чем бы наполнить своё пустое, безрадостное существование, пока однажды, после того, как прочитал в книжке, что жить – это суметь за что-либо уцепиться, нашёл, наконец, смысл в озарившей его душу Мечте.

 

* * *

Теперь снова было утро, но не было страха.

Теперь был дом и мама.

Нир сидел на диване и улыбался.

– Ты здесь? – шептала пожилая женщина. – Ты здесь?

– Хватит, мама, – просил Нир, – хватит!

Мать, словно пытаясь убедиться в том, что перед ней её сын, трогала его плечо или жёсткими сухими пальцами водила по его поредевшим, седым волосам.

– Хватит, мама, хватит! – Нир увидел, как она ходит по комнате, то и дело руками хватаясь за край стола или спинки стульев. И по полу плелся подол её невероятно длинного платья.

«Скрывает поломанные ноги», – подумал Нир и вдруг, сорвавшись с дивана, принялся сметать со стены пыльные, давно выцветшие искусственные цветы, какие-то фотографии…

Стена.

Та самая…

 

* * *

…В тот день Нир пришёл из армии на побывку, а мать лежала в беспамятстве на полу с перебитыми ногами.

«И до тебя доберусь!» – сказал отец сыну.

Нир застрелил отца возле этой стены.

 

* * *

– Сынок, – сказала мать, – ну что ты всё сидишь и сидишь?..

– Привык… Сидеть… И жить нелепо, как червь… И ты, мама, жила нелепо…

– Так, видно, угодно Богу! Прогневали мы Его…

– Это Он прогневал нас…

– Так не говори! Так не думай!

– Но я всё равно так думаю.

– Молчи!

– И молчать я тоже привык… А ты, мама, собирайся! На днях полетим…

– Полетим?

– Да! Ты и я! Мечту придумал…

– Придумал там?

– Там я придумывал разное: вкусную пищу, чистых женщин, сухие простыни, даже самого себя…

– Себя-то зачем?

– Когда ты там, то придумывать самого себя – самое важное… Но теперь я здесь, и на днях мы полетим!..

– На самолёте?

– Не на метле же!

– Полетим?

– Уж будь уверена!

– Куда, сынок?

– К Мечте!

Мать потрогала плечо Нира, а потом тонкую полоску шрама возле виска.

– А где она? – спросила мать.

– Моя Мечта на острове!

– На острове?

– А вокруг острова море. Синее-синее. И на острове рестораны. И белые домики на холмах. Я знаю… Прочитал в книжке «Острова Эгейского моря».

– В книжке? – по лицу матери пробежала тень недоумения.

– Собирайся! Теперь заживём…

По лицу старой женщины скользнула улыбка.

– Мама, – всполошился Нир, – ты улыбаешься!

– Разве?

– Клянусь, ты сейчас улыбнулась!.. Ты по-настоящему улыбнулась!..

Женщина опустила голову.

– Я никогда не бывала в ресторанах, – сказала она.

– Знаю! А теперь будешь! И остров будет…

– И море?

– Конечно! А на острове белые домики, а в домиках весёлые греки. Мы будем ходить в рестораны и веселиться. Я много лет мечтал увидеть тебя весёлой! Мы доберёмся до острова Порус! Будем развлекаться в ресторанах, и, если захочешь, будешь смотреть на море… Оно синее-синее…

– А мои глаза? Ты забыл, что они почти не видят…

– Мы сядем совсем близко к воде…

Мать опустила голову. За ухом скучно свесилась седая прядь волос.

«Я накуплю красивые блузки и длинные юбки из мягкой ткани», – подумал Нир, вдруг вспомнив, что долгие годы мечтал о том, как они с матерью окажутся на небольшом острове, и о том, как они будут беседовать на пристани или гуляя на холмах, среди оливковых деревьев, а по утрам мама будет пить пахнущие ягодами напитки, а он – узо из маленьких бутылочек; вечером они будут слушать оркестр местных рыбаков и смотреть на синеющие вдали холмы. А ещё он будет носить маме фрукты и цветы…

– Ты здесь, – сказала мама, – и мне остров ни к чему, если ты здесь!..

– Я сниму для нас белый домик на высоком холме у господина Криполуса или господина Капулидиса.

– Ни к чему.

– Но… Я все эти годы…

– Ты здесь, – повторяла старая женщина, – ты здесь!..

– А моя Мечта? – Нир вдруг ощутил присутствие чего-то утерянного и непоправимого. Его плечи и шею охватила дрожь, и он, закрыв глаза, представил себе, как его старая мать бредёт по греческому острову Порус, старательно пытаясь скрыть под подолом длинного платья поломанные ноги. И в голове Нира стало темно и пусто.

 

Такой вечер

Услышав трепыхание телефона, я поднял трубку и услышал:

– Так вы мужчина?

– А что? – спросил я.

– В телефонной книге написано Л. Кац, и я подумал, что, возможно, вы… Так вы не женщина?

– Не совсем! – признался я.

– Жаль! – падая, проговорила трубка.

Отварив картошку и налив в стакан молоко, я подсел к телевизору. Показывали бой петухов. Выключил телевизор и включил радиоприёмник. Играли Дебюсси. Я поедал картошку и слушал Дебюсси. Потом, выйдя на балкон, стал смотреть на затихающий город.

«Удивительный вечер!» – подумал я.

Вернувшись в комнату, стал думать о жизни и о всякой всячине. В окне виднелся кусочек фиолетового неба. Я раскрыл телефонную книгу и наугад набрал семь цифр.

– Алло! – сказал женский голос.

На всякий случай я уточнил:

– Вы – женщина?

– Да, а что?

– А я – мужчина!

– И что с того?

– Сейчас такой волнующий вечер, – заговорил я, – и это просто замечательно, что вы – женщина!..

– Вы считаете, что это замечательно?

– Конечно! – твёрдо проговорил я. – Если бы вы оказались мужчиной, было бы хуже…

– Кому хуже?

– Мне…

– Почему вам?

– Потому что я – мужчина…

На какое-то время трубка замолчала.

– А что плохого в мужчинах? – вдруг услышал я.

– Ничего плохого, – заверил я, – но всё же хорошо, что вы – женщина…

– А что хорошего в женщинах?

Я тихо вздохнул и прошептал:

– Сегодня такой чудесный вечер, такой необычный, не правда ли?

– Сегодня? – трубка, видимо, что-то обдумывая, опять замолчала, но внезапно вскрикнула:

– Господи, вы правы! Как это я забыла, что сегодня вторник! Ведь по вторникам у меня стирка!..

– Стирка?

– Ну да, по вторникам…

Я ощутил, как у меня в груди заныло.

– Я очень надеялся, – зашептал я, – что если сейчас такой вечер, то…

– Вы о чём? – спросил растерянный голос.

Я молча опустил трубку, почесал в ухе и снова включил телевизор.

 

Красота с добавкой

В последние дни со стороны Африки прорывались горячие сухие ветры, и казалось, что в таком нещадном, безумном пекле ничему живому теперь не спастись.

Денис сбросил с плеча солдатский вещмешок, смахнул с лица капли пота и огляделся. Под брезентовым навесом диспетчерской устроились три солдата и две старушки. Старушки, прикрыв тонкими платочками глаза и сложив на груди руки, смиренно сидели на больших зелёных тюфяках. Солдаты, стоя, пили прямо из бутылок едва сохранившее прохладу пиво.

– Заведение ваше? – спросил Денис у мужчины. Тот стоял в дверях кафе и чему-то улыбался.

– Верно! – отозвался мужчина и, кивнув на женщину, сидящую рядом на складном стульчике, добавил: – А вот она – моя жена!

Денис улыбнулся женщине, возле которой стояли ведра с букетами цветов.

По станции объявили: «Автобус Беер-Шева – Тель-Авив прибудет через двадцать минут!»

– Пиво почём? – спросил Денис.

Мужчина сказал.

В гимнастёрке Дениса запел мобильник.

«Мам, я на станции, – сказал Денис. – Да, скоро, мам… И я… Да, три месяца… Ну, что ты?.. И ты у меня одна… Скоро, мам, скоро…»

– Пиво вынести сюда? – спросил мужчина.

Денис посмотрел туда, откуда должен был появиться автобус, а потом, заглянув к себе в кошелёк, пересчитал деньги.

– Ну, так как? – коротко зевнув, проговорил мужчина.

Не ответив, Денис шагнул к женщине с цветами.

– Почём вот эти, полевые? – спросил он.

Женщина сказала.

«Пиво дешевле», – подумал Денис и протянул деньги.

– Внук мой – тоже служит, – сообщила женщина.

– Повезло ему! – засмеялся Денис.

Женщина махнула рукой, словно комара отогнала, а потом вдруг проговорила:

– А с мамой ты говоришь хорошо… Я слышала… Хорошо говоришь…

Денис отошёл к перрону. Вдали виднелись серые холмы, похожие на горбы огромных верблюдов. Три солдата вышли из-под навеса и встали возле Дениса. У них были красные лица, и от них пахло пивом. Денис наклонил голову к цветам. Они не пахли. Снова взглянув на холмы, Денис подумал: «Проклятые горбы!» Он отстегнул ещё две пуговицы гимнастёрки, провёл ладонью по влажной щеке и оглянулся на женщину с цветами. Оживлённо размахивая руками, та что-то внушала мужу.

Подошёл автобус. Денис вскинул на плечо вещмешок и шагнул на ступеньку.

– Эй, солдат! – услышал он за спиной голос хозяина кафе. – Постой-ка!

– Мне? – изумился Денис, увидев в руках мужчины стакан воды.

– К цветам добавка! – пояснил мужчина.

Припав губами к прохладе стекла и едва сдерживая дыхание, Денис пил большими жадными глотками. Один глаз он прищурил, а другим, широко раскрытым, смотрел на цветочницу. Женщина помахала ему рукой.

– Пей, – сказал мужчина, – на здоровье!

Отдышавшись, Денис спросил:

– Вы всегда такой любезный?

Мужчина громко рассмеялся и вдруг, задумчиво взглянув на небо, прошептал:

– С тех пор, как женился в третий раз. Сегодня – семь месяцев и девять дней…

– Вот как! – Денис вернул стакан и поклонился.

Мужчина поклонился в ответ и оглянулся на жену.

– Повезло мне, – сказал он, – на этот раз повезло…

 

Ха-ха!

Голос в микрофоне назвал имя, и Гай, тяжело вздохнув, постучал в кабинет доктора Вайнера.

Доктор попросил:

– Рассказывайте!

Гай рассказал:

– Хочу жить!

Доктор поднял голову, и Гай, не устояв перед долгим задумчивым взглядом доктора, искоса посмотрел на стенные часы с синими стрелками.

– Хочу жить! – громко повторил Гай.

– Жить? – слабым голосом переспросил доктор.

– Доктор, вы сомневаетесь?

Доктор Вайнер не ответил.

Какое-то время они сидели, разглядывая друг друга молча, а потом доктор поднялся и немного походил по кабинету.

– Так что там у вас? – вдруг спросил, возвращаясь к столу доктор. Сквозь окно пробился солнечный луч, подполз к часам и вобрал в себя синие стрелки.

Гай тихо вздохнул и коснулся левой стороны груди.

– Давит на сердце, – сказал он. – Иногда, знаете…

– Знаю! – перебил доктор. – Только сердце не здесь…

Гай почесал лоб и громко рассмеялся.

Зрачки в глазах доктора замерли.

– Вас что-то рассмешило, – спросил он.

Гай провёл ладонью по левой стороне груди.

– Рассмешила ваша шутка о том, что сердце не тут!.. – объяснил он.

– Но оно действительно не тут! Сердце как раз там, где пуговка вашей рубашки. Посередине… А вы, милый, жить будете, если… Умеренное питание, умеренные движения, умеренные мысли, умеренные желания… – доктор вдруг замолчал и устало взглянул на часы.

Гай радостно улыбнулся.

– Это всё, что от меня потребуется? – спросил он.

– Этого достаточно! – доктор снова поднялся со стула, подошёл к окну, внимательно оглядел сухую ветку дерева, которая упёрлась в стекло и, не оборачиваясь к Гаю, добавил: – Возможно, что такое состояние, вам удастся принять за жизнь!

«Ха-ха! – мелькнуло в голове Гая. – Мои дела не так уж плохи!..»

Поклонившись в спину доктора, он направился к двери. Боль в груди, вроде бы, отпустила.

– Думаю, вам я больше не понадоблюсь! – услышал за спиной Гай и, радостный, обернулся.

– Больше нет?

– Да уж…

– Господи, доктор! – весело сказал Гай.

– Прощайте! – едва слышно проговорил доктор. Он продолжал смотреть в окно.

Через четыре дня город облетел слух, что доктор Вайнер принял какой-то очень сильно действующий яд.

 

Ушли дни, ушли ночи

Устав от бесконечного ожидания, женщина повернулась на бок и, поглядывая сквозь пелену ночной комнаты на лежащее подле неё недвижное тело, надрывным голосом прошептала:

– Хочу жить!

– А я спать! – сухо покашливая, ответил пожилой мужчина.

Женщина несколько раз просунула горячую ладонь между его ног, однако в ответ раздавалось неизменное «а я спать!»

Наконец, тяжело откинувшись на подушку, женщина пролежала с открытыми глазами до рассвета, стараясь изо всех сил ни о чём не думать и ничего не желать.

С рассветом её пылающая ладонь попыталась снова прикоснуться к междуножью мужчины, но пригодиться женщине тому по-прежнему не удавались.

– Сожалею!.. – сказал он на третьи сутки, и на него обрушился неудержимый кашель.

Женщина, покачав головой, подождала, когда кашель утихнет, и подвела итог прошедшим суткам:

– Не можешь ты!..

– А что, если подождать ещё? – спросил мужчина.

– И никогда уж не сможешь!.. – сказала женщина.

Она привела к себе другого мужчину.

Тот находился на заслуженной пенсии и в крошечной мастерской чинил старые часы. Женщине нравился его густой зычный голос, а ещё тот факт, что кашлял он крайне редко.

– Хочу жить! – говорила она, кладя нетерпеливые пальцы между толстых ног часового мастера.

– Живи! – отзывался мужчина, ничего не предпринимая для жизни, а когда женщина подавала ему в кровать стакан дорогого вина, он лишь громко икал и пел похабные песни.

Закрыв глаза, женщина слушала его пение, и оттого, что слова в песнях были крайне непристойными, ей ещё нестерпимее хотелось жить, и она ещё настойчивее тянулась к заветному месту. Затаив дыхание, женщина терпеливо ждала, что это место, возможно, оживёт.

– Ты чего? – сжимался пенсионер.

– Хочу жить! – неуклонно поясняла женщина.

– Поздно! – ошалело моргая ресницами, пояснял мужчина.

Убирая руку, женщина тяжело вздыхала. Порой ей казалось, что она умирает, и тогда она тихонько, не умеючи, плакала. «Жить!» – рвался из неё сдавленный стон, но часовщик уже крепко спал.

На третий день, возмущённая настолько, насколько способна возмущаться женщина, она разбудила часовщика и, включив свет, потребовала, чтобы он убирался.

Мужчина, стоской поглядывая в ночное пространство, сбросил на грудь седую голову и громко, сладостно заплакал.

Теперь они плакали вместе: она – оттого, что хотела жить; он – оттого, что жизнь ему опостылела.

– Убирайся! – сказала, наплакавшись, женщина.

Часовщик взглянул на её пустые, отвислые груди, на тонкие бескровные губы и, не спеша натянув на себя мятые брюки, молча вылил на сверкающую белизной простыню недопитое вино.

Он ушёл.

Ушла ночь.

Потом уходили ещё дни и ночи.

Однажды женщина вышла из дому, чтобы побродить по городу. Возле аптеки она съела ванильное мороженое, а когда солнце зашло за городом, шоколадное. Снова бродила по улицам, пока не наступила ночь.

В эту ночь она не плакала. Присев к окну, она подумала о том, как странно, что больше не плачет, а позже, выпив два стакана вина и ощутив удивительную лёгкость, вдруг догадалась, что больше жить не хочет.

И умерла.

 

Немного неба и много луны

После того, как на врачебной комиссии я заявил, что жизнь – прекрасна, мои слова всех трёх докторов привели в полное изумление, и я был незамедлительно отправлен в психушку.

– Сюда! – сказал горбатенький санитар, указывая на дверь с цифрой «4», – отныне твоё место здесь!

– Как интересно! – заметил я.

Радостно взвизгнув, санитар куснул меня в шею и втолкнул в комнату.

– Буду тебе братом! – сказал парень с длинными усами. Его кровать стояла возле окна.

– Замечательно! – проговорил я.

– А я – твоей сестрой! – это проговорил парень, у которого сильно косили глаза. Он приблизился ко мне близко-близко и щекой потёрся о моё плечо.

– Чудесно! – ответил я и поплевал ему в ухо.

 

* * *

Вскоре жизнь в психушке мне стала казаться всё менее привлекательной, и после того как я во всеуслышанье об этом заявил, меня повели на повторную комиссию.

 

* * *

– Тогда вас было трое! – сказал я докторам.

– Один из нас утонул! – проговорил доктор, у которого были седые волосы и на щеке бородавка.

– В воде? – спросил я.

Доктор, который помоложе, объяснил:

– В каше, гречневой.

– Ну, и дурак он! – заметил я. – Зачем было тонуть, если жизнь прекрасна?

– Так вы считаете, что жизнь прекрасна? – насторожился пожилой доктор.

– Разумеется!

– Понятно! – многозначительно переглянувшись, сказали оба доктора, и меня вернули в комнату с цифрой «4».

 

* * *

Теперь кровать возле окна занимал горбатенький санитар. Он угрюмо глядел по сторонам и громко стучал зубами.

– Сегодня он Серый Волк! – пояснил тот, у которого сильно косили глаза.

– А ты? – с тревогой спросил я, вдруг вспомнив, что недавно он был моей сестрой.

– Я – Красная Шапочка!

– А где ж мой брат? – я с тоской кивнул в сторону кровати, на которой сидел Серый Волк.

– Твоего брата убрали. Сказали, что он сумасшедший, и что таким здесь не место…

Сильно загрустив от мысли, что теперь у меня нет ни брата, ни сестры, я закричал от обиды:

– Разве это жизнь?

Я кричал двое суток подряд, объявляя, что всё, что вокруг нас, это не жизнь, а какая-то мерзость, и тогда вечером меня увезли, чтобы вновь представить перед комиссией.

 

* * *

– В последний раз вас было двое! – сказал я доктору с бородавкой.

– Один из нас принял яд.

– Который из вас? – спросил я.

Доктор задумался и вдруг заплакал.

Я погладил у доктора бородавку и сказал:

– Доктор, вы ненормальный! Жизнь прекрасна, а вы плачете!

Доктор плакать перестал и понюхал мою руку. У доктора было белое лицо и красные уши.

– Иди! – сказал он и тихо всхлипнул.

– Куда? – поинтересовался я.

Доктор не ответил и заплакал снова.

Тогда я ущипнул его в плечо.

– Вы трус! – объявил я.

– Ты так думаешь?

– Я думаю, что вы чего-то боитесь!

– Каждый из нас чего-то боится…

– Я думаю, что вы боитесь сойти с ума.

– С чего ты взял?

– Это неизбежно… Рано или поздно, все мы…

– Ну, допустим! – перебил меня доктор.

– С этой мыслью необходимо смириться, – сказал я, – и бояться вам больше не следует!

– Ладно! – сказал доктор. – Больше не буду!..

– Лжёте, доктор! – заметил я. – Вы – просто обманщик!

– Убирайся! – закричал доктор. – Пошёл!

– Куда?

Доктор резко откинулся на спинку стула.

– Куда хочешь! – едва слышно прошептал он.

Я поднялся со стула, молча поклонился и ушёл в городской зоопарк навестить мою любимицу, макаку Кэти.

– Не бойся! – сказал я Кэти. – Такая у нас жизнь…

Над нами висело немного неба и много луны.

 

Мокрый сад

Надо же такое: стоило Левину подумать, что впереди его ждёт вечер, наполненный тоской и одиночеством, как в дверь позвонили.

Отключив душ, он, мокрый, голый, упрятав под полотенцем лишь то, что упрятать положено, выбежал к входной двери.

– Я – Вера! – проговорила женщина.

– Отлично! – освободить руку от прижатого к телу полотенца Левин не решился, и лишь мягко улыбнулся. – Вы, пожалуйста, на диван, а я вон туда…

– Я погибла! – сказала Вера, когда Левин вернулся одетый и причёсанный. – Я полюбила настолько, что… То есть, я готова подарить вам сына!..

– Очень мило с вашей стороны… – начал было Левин, но вдруг умолк.

Женщина ждала.

Левин молчал. Его лицо напоминало лик полуобморочного.

Тогда она спросила:

– Вы согласны?

Левин, глотнул слюну и едва слышно проговорил:

– Кто же отказывается от подарков?

За темнеющим окном кричали чем-то испуганные птицы.

– Иногда, когда вечер, и мне кричать хочется… – заметила Вера и, шагнув к Левину, коснулась его шеи.

Левин чуть не признался «и мне…», но промолчал.

В его квартире и прежде появлялись женщины, и он всегда знал, как с ними поступить, чем ответить на их игру; он делал это легко и охотно, но, как только оставался наедине с собой, тут же испытывал и к этим женщинам, и к самому себе презрение, а ещё большее – к лукавой и ненадёжной славе, которую дарил ему театр.

Он внимательно посмотрел на Веру. У этой женщины был какой-то необычный взгляд, во всяком случае, ничего подобно ни у актрис театра, ни у тех, кто бывал в его спальне, он прежде не замечал, и потому теперь стоял перед этим прямым бесхитростным взглядом несколько смущённый.

– Хотите, – предложил он, – приготовлю кофе? Я умею…

– Нет-нет, – Вера вдруг густо покраснела. – Я уйду… Я вас, наверно, изрядно позабавила?

Птицы за окном умолкли, и вдруг полил дождь.

– Разве вы меня знаете? – спросил Левин.

– Вас вся страна знает.

– Не меня, а мои спектакли, – отрезал он.

– Ваши пьесы чудесны! – Вера повернула голову к окну прислушалась к шуму дождя, потом продолжила. – Вы делаете трогательные пьесы, и часто, оставаясь наедине с собой, я разговариваю с вами, и тогда мне хочется кричать вместе с птицами… Накануне, когда я смотрела ваш спектакль, мне показалось, что слышу Бога… Я долго об этом думала… Бога слышит не каждый, правда?

Левин засмеялся.

– Если верить статистике, то никто, – сказал он.

Вера снова покраснела. Дождь за окном усилился.

– А утром я решила, что подарю вам…

Левин посмотрел на тонкие, плотно сжатые коленки женщины, на её пылающие щёки.

Покусывая губу, Вера зашептала:

– Наверно, я нехорошая, непорядочная женщина…

Шагнув к Вере близко-близко, Левин наклонился, поцеловал наволочь её глаз, и ему, знаменитому режиссёру, на миг показалось, что присутствует на студийном экзамене, где режиссёр здесь вовсе не он…

– Забавно, верно? – спросила Вера. – Вам забавно?

Левин молча покачал головой и отвернулся.

– Бегите отсюда! – сказал он, не оборачиваясь. – Бегите, ради вашего Бога, бегите!

Вера, казалось, его слов не слышала.

Теперь дождь, нисколько себя не сдерживая, громко бил по окнам.

– Не надо! – просил Левин, касаясь губами пульсирующей ложбинки возле Вериной ключицы. – Не надо!

– Я слышала Его! – шептала Вера, стянув с Левина рубашку и прикрыв ею свою наготу.

Морща нос и пожимая голыми плечами, Левин стоял недвижный, пытаясь понять, почему эта женщина в его комнате, да ещё в его рубашке.

– Думаете, тогда, в зрительном зале, я ошиблась? – спросила Вера. – А может, ошибаюсь сейчас?

– Ваша одежда! – сказал он. – Заберите…

Вера послушно надела лифчик, потом трусики, потом колготки и юбку. Блузу в кресле оставила.

– Каждому – своё! – проговорила она.

Левин пожал плечами.

– Я почти старый… – заметил он.

– Как Бог!

– Не настолько, но всё же… Даже страшно подумать…

– Напрасно вы пугаетесь… Я передумала дарить вам сына. Позвольте лишь ещё немного взглянуть на ваши книги, на портрет Ремарка, и я вас оставлю…

– Побудьте! – неожиданно для самого себя сказал Левин. – Чуть-чуть ещё…

– Зачем?

Левин хотелось объяснить, что к одиночеству не привыкают, но, вместо этого, сказал:

– Теперь дождь зарядил надолго!

Вера покачала головой.

– Вот и хорошо! – заметила она, берясь за дверную ручку. – Вымокнув, мир обновится!..

Левин смотрел в окно, как Вера переходит улицу. У неё была лёгкая прямая походка.

 

* * *

Четверо суток лил дождь, а на пятые, прикрыв, как в далёком детстве, глаза ладонью, Левин неторопливо пропел: «Раз, два, три, четыре, пять – я иду искать!»

 

* * *

Надо же такое: стоило Вере подумать о том, что впереди её ждёт вечер, наполненный тоской и одиночеством, как в дверь позвонили.

Левин стоял в дверях, прикрывая лицо сверкающими под дождевыми каплями белыми гвоздиками.

– Ты словно мокрый сад! – проговорила Вера.

Опустившись на пол, они стали друг друга трогать везде-везде.

– Маялся? – спросила Вера.

– Нисколько! А ты?

– Не было времени… Как тебе эта юбка?

– Своеобразная!

– Я сшила её из твоей рубашки. Я четверо суток шила, шила, шила…

Они не заметили, как дождь лить перестал. Закрыв глаза, Вера и Левин яростно и долго целовались, а потом они вдруг ощутили голод, но, так и не решив, чего бы им поесть, вошли в комнату, где стояла кровать с узким, но надёжным матрасом.

– Я снова слышала Его! – сказала перед рассветом Вера.

Левин сел в кровати.

– Повезло тебе! – заметил он. – С таким-то слухом… Давай немного поспим!

– Поспим, а потом проснёмся?

– Надеюсь!

Вера взглянула на ночное окно.

– Зачем? – вдруг спросила она. – Зачем люди просыпаются?

– Чтобы начать новый день.

– Новый день – это как новая жизнь?

– Вроде бы… Жизнь так коротка…

– Мы проснёмся, потому что жизнь коротка?

– Потому что она хороша!..

Вера посмотрела туда, где мерцала ваза с белыми гвоздиками.

– Давай спустимся в город, чтобы послушать, как просыпаются птицы, – сказала она.

– Господи, как ты хорошо придумала! Потом, когда вернёмся, я сварю нам крепкий кофе.

– А потом мы снова опустим занавески.

– А потом их раскроем, чтобы увидеть, как птицы гоняются за ветром, – Левин вдруг уснул снова.

Вера осторожно поднялась с кровати, подошла к окну и посмотрела на обновлённый после дождя мир. Она стояла и улыбалась, нисколько не догадываясь, что в эту минуту была беременна.

 

Суки

Осенняя ночь тянулась нескончаемо долго, и по пустыне бегал сухой холодный ветер. Высунув голову из траншеи, солдат послушал ветер, посмотрел на месяц и, ни к кому не обращаясь, прошептал: «Суки!». Ветер за бруствером, подхватив невесомые песчинки, носил их на себе, а потом разбрасывал по сторонам. Пытаясь отвлечь себя от досадных мыслей, солдат стал считать звёзды, а когда глаза утомились, послушал биение своего сердца. «Суки!» – повторил он, вновь опускаясь на туго набитые мешки с песком. Где-то вверху, над траншеей, послышался неуверенный крик птицы и тут же умолк. Рукавом бушлата солдат провёл по влажному от росы стволу пулемёта и взглянул на часы. Шёл пятый час. Солдат снова послушал пробегающий над ним ветер и облегчённо вздохнул. Появившийся на бруствере сменщик спросил:

– Чай подвозили?

Солдат поднялся с мешков и потряс пустой флягой. Сменщик грубо выругался и сплюнул в пустыню.

– У меня тут курево! – солдат похлопал по карману в бушлате.

– Ты что? – сказал сменщик.

– А что?

– Здесь курить нельзя! – сменщик топтался возле бруствера, поджидая, когда солдат выберется из траншеи.

– Здесь ничего нельзя!

Над траншеей по-прежнему бегал ветер.

Сменщик коротко усмехнулся и, повернувшись спиной к ветру, стал мочиться.

– Может, отойдёшь чуть подальше? – сказал солдат.

– Ты что?

– Так ведь рядом граница, – пояснил солдат. – Не дай Бог ветер к иорданцам отнесёт… Тебе международный конфликт нужен?..

– Суки! – проговорил сменщик и спрыгнул в траншею. – Между прочим, – полчаса назад в нашу палатку змея заползла…

– Змея?

– Коричневая! – сменщик почесал себе нос и перезарядил пулемёт.

Солдат задумчиво посмотрел туда, где над бруствером мерцали усталые звёзды.

– Змея была мальчик или девочка? – спросил он.

– Ты что?

– А что?

– Разве их разберёшь? Говорят, змея-девочка в одиночку заползать не станет…

– Суки!

– Жаль, что нет чая! – сказал сменщик.

– Нет, чая нет… Песок, вон, есть, ящик с патронами есть, а чай не подвезли.

– Жаль! – повторил сменщик.

Солдат подумал об уходящей ночи, о палатке, в которую заползла змея, и, сдвинув три мешка с песком воедино, прилёг на них.

– Я, пожалуй, здесь пережду… – сказал он.

Сменщик пожал плечами.

– Отдыхай, – сказал он, накрывая солдата двумя одеялами. – А я за иорданцами послежу!

Ветер над траншеей немного стих.

«Суки!» – пробормотал солдат и сразу уснул.

 

Слепой вечер

Где я?

Я не знал.

Понятия не имел.

Был вечер, и был город, и была луна там, где ей положено быть, а где был я – не знал, и всё тут!

Я стоял на какой-то улице и шептал её имя.

Она не отзывалась.

И тут я понял, что мне конец. А потом вдруг догадался, что мне не конец, и что я лишь только думаю, что мне конец.

Полил дождь. Присев на скамейку возле автобусной остановки, я принялся смеяться над собой и над этим городом.

Девочка в синей куртке, тронув меня за рукав, спросила: «Дядя, вы чудак?»

Я молча пожал плечами, и девочка ушла. Я посмотрел, как под колёсами автобусов погибают дождевые капли.

Рядом остановилась женщина с большим серым зонтом. Она смотрела то на дорогу, то на меня. Кроме серого зонта, у женщины было измученное лицо.

– Желаете спросить о чём-либо? – сказал я.

– С чего бы?..

– Может, душу облегчить… Если пожелаете, на какое-то время побуду священником. Говорят, после исповеди легчает…

Подошёл автобус. Встав на подножку, женщина обернулась ко мне и спросила:

– Вы нормальный?

Я выплюнул изо рта дождевую воду, помахал женщине и нежно улыбнулся.

И вдруг дождь утих.

Я запел песню, знакомую мне со времён детского сада.

Потом, когда песня окончилась, мне стало очень тоскливо, ибо снова поймал себя на мысли, что не знаю, где я.

У старика с белой бородкой спросил:

– Где тут кинотеатр?

– Какой именно? – у старика были улыбчивые глазки.

– Любой из них! Мне бы только посмотреть кино…

Старик задумался.

– Неприятности? – спросил он.

Мне не хотелось признаваться, что Анна меня больше не любит, и что теперь не знаю, где я. Решил сказать, что у меня что-то с памятью.

– Тогда тебе не в кино, – проговорил старик.

Я молча склонил голову.

– Поликлиники откроются завтра в восемь, – добавил старик и почему-то отошёл от меня на цыпочках.

Я принялся разглядывать просветы между облаками и позвал ту, которая меня прежде любила. Она не отозвалась.

«Наверно, чем-то занята…» – подумал я.

Ощутив под ладонью мокрую штанину брюк, я подумал, что если человек что-то ощущает, то ему, наверно, не совсем конец.

Подошёл автобус. Водитель открыл дверцы и посмотрел на меня. Я отвернулся. Дверцы захлопнулись.

Я вдруг подумал, что когда-нибудь умру от разрыва сердца, и что меня никто искать не станет.

– Вам плохо? – спросил прохожий.

Не ответив, я поднялся со скамейки и перешёл дорогу.

В кафе мне подали стакан чая и стакан тёплого молока, но я никак не мог отогреться. Тогда я снял под столиком туфли и носки и попросил бутылку красного вина.

Я старался не думать о том, что не знаю, на каком теперь свете, и вдруг меня стошнило.

В туалете я хотел позвать ту, которая меня прежде любила, но рассудил, что звать женщину в туалет неприлично. В раковине, под тёплой водой, промыл ноги и вернулся к своему столику.

– Хотите ещё чего-то? – спросила молоденькая официантка. У неё была такая же маленькая грудь, как у той, которая меня больше не любит.

Мне хотелось потрогать эту грудь, но меня охватила неясная усталость, и я сказал:

– Не знаю! Я даже не знаю, где я.

Официантка рассмеялась и отошла, а меня огорчило то, что я так и не потрогал её грудь.

За окном повис густой обволакивающий мир туман.

«Где я?»

Я не знал. Не имел понятия.

Мне стало страшно от мысли, что, возможно, никогда и не узнаю.

И вдруг из тумана отделилась длинная чёрная рука и, проломив окно, принялась раскачивать мою голову.

…И всё вокруг, кроме моего страха, погасло.

 

Задумчивая ночь

Мы сидели возле окна в баре «Рога буйвола», и Дов, указав на луну, сказал:

– Задумчивая она.

В радиоприёмнике на что-то жаловался саксофон.

Я вспомнил:

– Когда мы делали сына, то моя жена во время этого процесса вдруг впала в состояние тихой задумчивости.

– Прямо во время процесса? – изумился Дов.

Саксофон прекратил жаловаться, и над баром зависла гнетущая тишина.

– Поэтому, видимо, наш сын такой задумчивый? – предположил я.

Дов посмотрел куда-то в угол.

– А у меня сына нет, – сказал он. – И дочери нет…

Мы выпили ещё по стакану вина, и я заметил, что у Дова задумчивые руки.

– В этом баре одна тоска! – заметил я.

В другом баре три шлюхи, бросив в нашу сторону оценивающие взгляды, с презрением отвернули головы. Они курили сигареты, вставленные в длинные тонкие мундштуки.

Подсев к стойке, я попросил большую бутыль вина, но Дов сказал, что вино мы уже пили, и тогда я попросил виски со льдом.

Хозяин бара изобразил на лице виноватую улыбку и предупредил:

– Скоро закрываемся!

В ответ Дов заметил:

– Мы все рано или поздно закроемся!..

Услышав слова Дова, шлюхи всполошились, схватились за сумочки и торопливо направились к выходу. Хозяин бара пожелал девочкам крупных успехов, а мы с Довом привстали и пожелали им даже больших успехов.

Возле двери одна из шлюх замедлила шаги и, не оборачиваясь, громко сплюнула на пол.

Хозяин бара облегчённо вздохнул и пошёл за половой тряпкой.

– Эти виски – гадость! – сказал Дов.

Я отпил два-три глотка.

– Мерзость! – согласился я.

Слева на стене висел большой портрет пожилой женщины. «Мамаша хозяина бара» – решил я. У женщины были задумчивые плечи.

Мы поднялись и оставили деньги на стойке, потому что хозяин бара был занят тем, что ползал по полу с тряпкой.

На улице Дов сказал:

– Она всё ещё такая!

Я вскинул голову к небу.

– Луна всегда такая!

Дов взглянул на часы.

– Скоро рассвет!

Я покачал головой.

– Когда рассветёт, луны не станет…

Дов тоже покачал головой.

– Луна не вечна, – сказал он. – Как и всё остальное…

Я заметил, что Дов не прав.

– Луна вечна! – настаивал я. – Как и всё остальное…

Мы побродили по городу, и вдруг нас охватило неприятное ощущение трезвости.

– Луна уходит! – задумчиво проговорил Дов.

Я остановился и немного посвистел.

В конце улицы стояла синагога. Она была открыта, и мы, достав из крошечной ниши молитвенник и кипы, встали у входа. Рядом с нами оказался светловолосый мужчина с непокрытой головой.

– Ты не еврей? – спросил я.

– Я из Дании, – ответил он. – Турист.

– Решил помолиться?

– С утра я всегда… – у туриста были задумчивые глаза.

Дов предупредил:

– Но тут еврейский храм!

Турист приподнял задумчивую бровь.

– Разве Бог не един? – спросил он.

Мы с Довом заглянули в молитвенники.

– Господи… – задумчиво начал я.

– Прости… – закончил Дов.

Турист из Дании опустился на колено, перекрестился и, поднявшись с пола, вышел на улицу.

В открытые двери синагоги мы увидели, как в небе расслабленно потягивалось облачко, и луна, собирая последние свои силы, всё ещё серебрила город.

 

Идиоты

После утренней пробежки я подсел к компьютеру и, на всякий случай, постучал по дереву. Накануне я задумал написать новеллу об усталом мужчине, который, надеясь отыскать покой в загородной прогулке по лесу, вдруг обнаружил, что кто-то вырубил все деревья.

Первая фраза показалась мне сырой, затянутой и тяжёлой, и тогда, полагаясь на свой немалый опыт, я извлёк из нижнего ящика письменного стола бутылку коньяка и поставил её рядом с собой. Наполнив рюмку, я немного отпил. Первая фраза упорно сопротивлялась. «Ну же!» – на следующем глотке я задержался подольше…

И вдруг на экране показались Танины губы.

– Почему вы здесь? – спросил я их и отпил ещё.

Губы повторили вчерашнее:

– Прошу тебя, больше не приходи!

– Но…

– Мы не должны больше…

– Но…

– Нет! Нет! Нет! Нет! Нет!

Я подул на экран и заметил:

– Повторять нехорошие слова помногу раз не следует!

– Разве «нет» – нехорошее слово?

Я объяснил:

– В данном контексте…

Таня пошевелила губами и повторила:

– Нет! Нет! Нет! Нет! Нет!

Я ощутил в сердце щипок.

– Но… Ради Бога, объяснись!

Таня объяснилась:

– Ты слишком мужчина, и рядом с тобой я чувствую себя слишком женщиной…

– Это плохо?

– Это ужасно! Слишком мужчина и слишком женщина – это всегда плохо!

– Ты уверена?

– Когда слишком мужчина и слишком женщина – это всегда кончается плохо!

Решив, что Таня, которой уже исполнилось двадцать лет, наверно, знает, о чём говорит, я впал в задумчивость.

– Плохо кончается! – повторила Таня.

Выйдя из задумчивости, я с тоской проговорил:

– А ведь как хорошо начинается!..

 

* * *

За окном раскачивались ветви пальмы.

«Ну же!» – я честно старался вернуть себя к первой фразе, но вдруг взвизгнул телефон, и в трубке послышался приглушённый голос приятеля.

– Я – идиот! – сообщил он. – То есть, я отныне…

– Ты уверен? – спросил я.

– Мне только что сообщила жена.

– Ну, если…

– Что значит «ну, если…»?

– Мне моя жена сообщает об этом ежедневно.

– Правда?

– Уж поверь!..

Мой приятель задумчиво пролепетал:

– Если и тебя…

– Так что, ты не… – заключил я.

В трубке забегали короткие гудки.

Я посмотрел на пустой экран, потом на фотографию моего сына, который, пожирая мороженое, загадочно ухмылялся. «Такие, милый, дела!» – сказал я сыну и отпил из рюмки ещё.

За моей спиной раздался громкий возглас:

– Сумасшедший!

Я обернулся.

– С утра пьянствуешь? – негодовала жена.

Величавым движением руки я приподнял рюмку.

– За твоё здоровье! – произнёс я.

По губам жены пробежала улыбка, сдобренная нескрываемым сарказмом.

– Лучше бы о своём позаботился! – сказала она.

Тронутый заботой, я низко поклонился.

– С утра хлещешь водку?

Я вздрогнул – слова жены меня страшно возмутили.

– Что ты такое говоришь? – прошептал я. – Какая водка? Разве не видно, что моя рюмка наполнена слезами апостола Павла?

– Видно! – сказала жена. – Алкоголик!

– Алкоголик?.. Минуту назад ты утверждала, что я сумасшедший! Кто же я на самом деле?

– И то, и другое! Я всегда знала, что ты нас погубишь… И моя мама всегда знала… Убийца!..

Я, разумеется, признался в убийстве и сказал: «Кто-то из французов, имея в виду, видимо, тебя и твою маму, писал, что женщины либо любят, либо знают; середины быть не может!»

– Убийца! – повторила жена, а потом из детской комнаты раздался её голос: – Дани, твой папа с ума скатился!

Я отпил ещё.

– Это правда, папа? – мой сын старательно оглядел меня. – Ты скатился?

В ответ я поцеловал детскую головку и, потянувшись за слезами апостола Павла, попросил оставить меня в покое.

Дани не двигался с места.

– Разве ты не видишь, что я занят обдумыванием новой новеллы? – спросил я.

Дани покачал головой.

– Понимаю, папа, – подмигнул он мне, убегая, – я-то не сумасшедший!

Я вспомнил о моём приятеле и, подняв телефонную трубку набрал номер.

– Господин идиот?

Послышалось гнетущее молчание.

– Напоминать об этом не обязательно! – заметил мой приятель. – Не хочу!..

– А чего хочешь?

– Любить!..

– Ты тоже?

– Что?

– Ты ведь женат! – напомнил я. – Разве когда… Тоже хочется?

– Тогда хочется особенно!.. – сказал мой приятель и, тихо всхлипнув, видимо, выронил трубку.

Я подумал о Тане и наполнил новую рюмку, а потом, возвращаясь к первой фразе новеллы, постучал по дереву.

В коридоре хлопнула дверь – жена забрала Дани на прогулку.

«Идиот!» – подумал я о своём усталом герое, который надеялся отыскать покой в лесу.

 

Моя соседка

Я никогда не верил в непорочное зачатие, а потому, когда моя соседка попросила отвезти её в больницу рожать, я посчитал, что это розыгрыш.

Лиде было давно за сорок, и все жильцы в нашем доме знали, что она старая дева и что, если не считать уличных кошек, в её квартирку никто и никогда не захаживал.

– Как это у тебя?.. – спросил я. У неё был большой живот, а на лице жёлтые пятна.

Закрыв глаза, она сказала:

– Я решила, что… Я думала, что…

– Это ужасно! – заметил я.

Лида открыла глаза – в них плескалась жёлтая растерянность.

– Это ужасно, что ты решила думать! – пояснил я.

– Я больше не буду! – пообещала Лида.

– Ладно, – сказал я, не отрывая взгляд от её живота, – поехали!

– Ты замечательный!

– Знаешь, тебе нельзя было думать…

– Я решила, что…

– Чёрт возьми, ты решила напрасно!..

Лида опустила голову и замолчала. Я прислушался, как поднимается лифт.

– Ты ведь тоже один… – вдруг сказала Лида.

Я молча пожал плечами.

– Одному паршиво!..

– Так, может, и мне зачать? – спросил я.

– Каким это образом?

– Ты как-то смогла…

Лида схватила меня за рукав и стала объяснять:

– Я встретила его в супермаркете. Он покупал вино, а я морковный сок.

– И после этого ты зачала?

Лида не ответила.

– Может, мне тоже купить морковный сок? – спросил я.

– Он оказался художником, и когда мы выезжали за город, я смотрела, как он рисует облака. А однажды он пригласил меня в небольшой ресторан, где я увидела, как трое мужчин целых три часа кушали, ни на минуту не отрываясь от тарелок. Эти трое привели моего приятеля в восторг, и он сказал, что гордится за человечество, которое ещё не растратило свои базовые ценности.

– А я вожу себя на концерты, – объявил я. – На днях слушал Скрябина.

– Кто это?

– Русский.

– Ты знаешь русский?

Я промолчал. Я всегда молчу, если не знаю, что ответить.

– Ты не хочешь отвечать? – спросила Лида.

– Теперь ты одна не будешь! – сказал я.

– Теперь нет… Однажды мой приятель сказал, что люди должны щедро делиться тем, что имеют…

«Мне делиться нечем! – сказала я ему. – При мне лишь моё одиночество…»

Он рассмеялся и объяснил: «Это поправимо, если на какое-то время друг к другу прижаться».

Я не знала, что сказать, и вдруг он предложил: «Можем на какое-то время пойти ко мне и прижаться друг к другу!»

Я спросила: «На какое-то время?»

Он снова рассмеялся и прошептал: «А что ты имеешь против времени?»

– Разумеется, я ничего не имела против времени и, к тому же, мне очень нравилась его улыбка, понимаешь?

– Нет, не понимаю!

– Что?

– Не понимаю, какого чёрта ты сейчас сидишь в моей машине, а не в его?..

– Я не знаю, какого чёрта? – задумчиво сказала Лида, когда мы въехали в ворота больницы.

 

Замри – отомри

В окно видна наша улица, и я стараюсь не упустить прихода мамы.

По средам она уходит на кладбище, где, стоя над могилкой отца, немного плачет, а потом, немного поплакав, просто стоит, только больше не плачет.

Против кладбища у меня ничего такого нет, но уж очень досадно знать, что когда-нибудь переселюсь туда и я тоже… И ещё я знаю, что тем, кому переселиться туда ещё не пришлось, приходят на кладбище просить прощенье у тех, кому уже пришлось. Иногда я представляю себе, что мне уже пришлось, а над моей могилкой, низко опустив голову, стоит Лиза из пятого «д» и просит у меня прощенье; ради того, чтобы услышать, как Лиза, которая очень больно щиплется, выпрашивает у меня прощенье, я и взаправду готов на какое-то время умереть.

Моя мама говорит, что люди живут дважды: «до кладбища» и «после кладбища», а когда я замечаю, что «после кладбища» – это не жизнь, а смерть, то мама со мной не соглашается и говорит, что смерть – это тоже жизнь, только неожиданная и сильно лукавая.

Однажды я заметил, что мама, стоя над могилой моего отца, шевелила губами, словно с кем-то разговаривала, и тогда я спросил:

– С кем это?

– А ты не догадываешься? – ответила мама.

Я, конечно, догадался, но на всякий случай решил уточнить:

– Разве отец слышит?

– Думаю, что слышит!

Я покачал головой и сказал:

– Мне кажется, что ты всё это выдумываешь.

Мама отвернулась и всю дорогу до дома молчала.

Дома я поцеловал мамину руку и сказал:

– По телевизору передавали, что не надо печалиться, потому что всё на свете так или иначе проходит.

– Не всё… – сказала мама. – Проходит мелкое, а важное не проходит.

– Важное – это важно? – спросил я.

– Важное – это очень важно! – ответила мама.

Потом у себя в комнате я думал о жизни «до кладбища», а ещё я пытался выяснить для себя, что – «мелкое», а что – «важное», а потом мне стало стыдно за телевизор, оттого, что он, оказывается, говорит неправду.

«Замри!» – сказал я себе, чтобы прекратить грустить.

 

* * *

Однажды на репетицию нашего школьного хора пришла госпожа Лунц и сказала: «Мальчик, хочу предложить тебе работу». Тогда я подумал, что госпожа Лунц что-то выдумывает, потому что детям в моём возрасте работу никто не предлагает, а вечером по телефону она говорила с моей мамой, и после этого мама долго молчала и, вдруг сказав «кормилец ты мой», заплакала.

– Эй, мама, – попросил я, – замри!

– Что? – спросила мама.

Я объяснил:

– Игра такая… Надо замереть, чтобы прекратить делать то, что делаешь.

– Ладно, – сказала мама, – уже не плачу!..

Я поцеловал мамино лицо и выкрикнул:

– Отомри!

 

* * *

Вернулась мама. У неё грустные глаза. У неё всегда грустные глаза, когда она возвращается с кладбища.

– Поставить чайник? – спрашиваю я.

– Спасибо, – отвечает мама, – я сама. Тебе, наверно, пора уходить?

– Пора! – говорю я.

 

* * *

Раз в неделю, стоя перед креслом, в котором сидит глухой господин Лунц, я пою разные песни, а когда петь кончаю, господин Лунц, привстав из своего кресла, громко хлопает в ладоши и говорит: «Браво, мальчик, браво!»

Я, словно настоящий артист, кланяюсь низко-низко, а господин Лунц стоит с повисшими вдоль тела руками, и его лицо вдруг замирает.

«Отомри!» – мысленно прошу я, потому что глаза на лице господина Лунца такие, будто они заблудились и теперь не знают, куда им глядеть.

«Мальчик, ты удивительный доктор!», – говорит господин Лунц, и тогда госпожа Лунц протягивает мне двадцать пять шекелей.

Как-то я спросил:

– Вам нравится моё пение?

– Очень! – ответил господин Лунц. – Когда ты поёшь, я слышу Моцарта, Шуберта…

– Но я не пою Моцарта, – сказал я. – И Шуберта не пою…

– Разве? Но я слышал Моцарта!

– Я пел о котёнке, которому очень весело, – сказал я.

Господин Лунц пристально вгляделся в мои губы и вдруг рассмеялся.

– Ты доктор, – сказал он, – ты удивительный доктор!

 

* * *

– Мама, – говорю я перед тем, как выйти из дома, – господин Лунц считает, что я удивительный доктор…

– Так оно и есть! – улыбается мама, и я радуюсь, когда мама улыбается.

– Мама, – прошу я, – замри!

 

* * *

По дороге к глухому господину Лунцу, я думаю и о Моцарте, и о Лизе из пятого «д», и о моей маме, а когда мне приходит в голову мысль, что с моим отцом Это, конечно, временно, и скоро он снова будет жить так, как живут «до кладбища», тогда я вслух прошу:

– Отец, пожалуйста, отомри!

 

Оторванное ухо, приклеенная бровь

Приоткрыв дверь, Ната вздрогнула и, сжавшись под гладью розового халатика, спросила:

– С ума сошёл?

– Частично! – ответил я.

– Может, пьян?

– Нет!

Дверь распахнулась.

Я шагнул в комнату и понюхал Натины волосы.

– Запах твой! – определил я.

Ната закрыла глаза.

– Твой голос, будто у простуженной собаки, – шепнула она, пока я трогал под халатиком нежные бугорки.

Потом я сказал:

– У меня голос простуженной собаки, глаза сваренной рыбы, губы хохочущей совы, а ещё у меня протекают ноги.

– Может, туфли? – уточнила Ната.

Я молча оглядел стены.

Я не хотел разговаривать: ни о том, что между нами было, ни, тем более, о том, чего не было.

– На тебе лицо не твоё! – сказала Ната.

Я снова понюхал её волосы и продекламировал:

– Стихи твои? – спросила Ната.

– Брюсова!

– Вот как!

– Ни стихи не мои, ни лицо не моё.

– Более трёх лет уже… Думала, ты забыл…

– Не всё!..

Ната стояла, закрыв глаза и, незрячая, покачивалась.

– Не всё!.. – повторил я.

Ната развязала на халатике поясок.

– Докажи! – теперь голос будто у простуженной собаки был у Наты.

Скинув мокрые туфли, я вырвал себя из брюк и стал доказывать.

Потом доказывать стала Ната.

Надо мной повисли её глаза.

Они светились.

Они гасли.

Они и светились, и гасли одновременно.

Я приподнялся на локте и оглядел Нату с правого бедра до левого, а потом с левого плеча до правого колена.

Я всё оглядел.

И всё увидел…

– Выпьешь? – спросила Ната.

– Водки бы! Для смелости…

– Боишься меня?

– Себя!..

– Ишь ты!

– Что?

– А бублики с вареньем хочешь?

– Нет.

– А селёдочку?

– Если с кренделями.

– Кренделей нет.

– Тогда и селёдочку не хочу.

– Что же ты хочешь?

– Выть! – я оделся и подошёл к окну. Ветер гонялся за облаком, похожим на оторванное ухо.

– А ты – спросил я, – ты никогда не плачешь?

– Некогда мне!

– Такая занятая?

– Ты зачем пришёл?

Я не ответил.

Смотрел в окно.

Приклеенный к небу месяц походил на серебряную бровь.

– Молчишь? – спросила Ната.

Я молчал.

Ната отошла в угол комнаты и включила проигрыватель.

Пятый ноктюрн Шопена!

Вспомнил – мой подарок…

Была ранняя осень.

Были мы…

Сегодня мы снова…

– Сегодня ты открыла мне дверь, – сказал я.

– И что с того?

– На какое-то время мне этого хватит.

– Этого?

Не ответив, я коснулся дверной ручки.

Вдруг Ната вскрикнула:

– Скажи хотя бы, почему уйдёшь?

Я молча прикрыл за собой дверь.

 

Ади Финкель

Смотритель зоопарка Ади Финкель забыл накануне повеситься и теперь, проснувшись, искал оправдание своей забывчивости. Оправдания так и не отыскал, зато, решительно сняв со шкафа бледно-жёлтую валторну, вышел из дома.

– Снова здесь? – возмутился полицейский.

Ади стоял посередине площади и, стараясь не обращать внимания на полицейского, пристально вглядывался в здание городской мэрии.

– Да ещё вдобавок с трубой! – не унимался полицейский.

– Это валторна! – заметил Ади.

– Ненормальный! И труба твоя, как и ты, скрюченная…

– Тошно мне!.. – проговорил Ади.

Полицейский пожал плечами и вдруг напомнил:

– Вчера ты собирался повеситься…

– Забыл, – признался Ади.

– Ну, и слава Богу! А трубу свою убери!

Ади отвернулся, злобным взглядом прицелился в окно мэра города и, перед тем как обхватить мундштук валторны губами, объявил:

– Фредерик Шопен. Похоронный марш.

На площади собрались прохожие и, с недоумением поглядывая то на Ади, то на полицейского, то на здание мэрии, слушали волнующую своей глубокой печалью мелодию. Полицейский, коснувшись Адиного плеча, проговорил:

– Эй, приятель, здесь городская мэрия, а не кладбище…

Ади опустил валторну и поднял голову к небу. В глазах у него стояли слёзы.

– Говоря по правде, мне тоже жаль, – шепнул полицейский, – мне жаль, что носорог подох, но…

– Бедняга слишком долго терпел…

– Понимаю, но…

– Носорог подох, потому что на его лечение мэрия не нашла денег…

– Верно, но…

– Если бы мэр города позаботился…

– Конечно, но… Ты шум поднимаешь, а мне за порядком следить…

– Тогда прогони меня, как ты это сделал вчера.

– Прости, придётся!..

– Вечером я вернусь снова… И назавтра утром… И на… Пока не увижу на площади покаянное лицо мэра…

– А если он не выйдет?

– Тогда пусть остаётся за своим окном и присутствует на собственных похоронах!

– На собственных похоронах?

– Ну, да!

– Ты так думаешь?

– А ты как думаешь?

– Я думаю, что ты, Ади, ненормальный!

Закрыв глаза, Ади вскинул к губам валторну, и та надрывно закричала.

– Ты чего? – полицейский схватил Ади за локоть.

– Справедливости требую! – объяснил Ади.

Полицейский жадно глотнул воздух и немного помолчал.

– Дурак ты, Ади! – сказал он потом.

– Что ж, – постучав себя в грудь, Ади загадочно улыбнулся, – дуракам закон не писан!..

И вновь, разгоняя печаль по площади, захрипела валторна.

– Иди! – сказал полицейский. – Прошу тебя, убирайся!

Весь день Ади бродил по городу, потому что, объявив по покойному носорогу траур, решил на работу не выходить, а вечером на тротуаре, где были выставлены жёлтые столики с зелёными стульчиками, он увидел полицейского. Тот закончил свою дневную смену и теперь облачился в штатское.

– Присаживайся! – пригласил полицейский.

Ади попросил бутылку пива, присел рядом и опустил валторну, словно ружьё, к ноге.

На небе появились первые звёздочки.

– М-м-да, – вдруг сказал полицейский.

Ади молча посмотрел на полицейского, потом на проезжающие мимо них автомобили.

– Днём мою жену уволили с работы, – задумчиво проговорил полицейский. – Они это называют «реорганизацией»… Знаешь, теперь вся страна реорганизуется…

– Во что? – спросил Ади.

Полицейский махнул рукой.

Они молча смотрели на дорогу, потом на небо, потом выпили ещё по бутылке пива, и, уходя, полицейский сказал:

– А трубу свою убери!

 

* * *

Ади вернулся на площадь, когда луна стояла высоко над городом. По подоконнику одного из окон мэрии прохаживалась тощая ворона, которая, заметив Ади, вдруг встряхнула головкой и закричала пронзительно и злобно. «Мне ты и на хрен не нужна, – подумал Ади, – в конце концов, финансами города распоряжаются не вороны». Расчехлив валторну, он объявил:

– Фредерик Шопен. Похоронный марш.

Изумлённо поглядывая на площадь, светила луна. Ади подумал о носороге, и о Шопене, и о том, что не все, кто мертвы, умерли навсегда, и что не все, кто живы, живут на самом деле.

И вдруг ворона умолкла.

«Сейчас, – решил Ади, – сейчас за мной приедет полицейский наряд».

Валторна заиграла похоронный марш.

Холодно и мрачно мерцали окна мэрии, и с пустынных ночных улочек города к освещенной луной площади стали сбегаться бездомные собаки.

 

Мимо

Скверик над морем был крохотный – узкая песчаная дорожка, несколько густых кустов жасмина и три скамейки. Старик присел на одну из скамеек, глубоко вдохнул в себя запах кустов, посмотрел на утреннее небо и улыбнулся, вдруг вспомнив, как много лет назад на одной из вильнюсских улиц его задержала одетая в тонкую кожаную перчатку женская рука.

– Сегодня праздник! – сказала молодая женщина.

– Да-да, – отозвался он, – Новый год!

– А вам, вроде бы, тоскливо?

Он не знал, что сказать.

– Надо веселиться! – загадочным голосом проговорила женщина.

Он молча заглянул в глаза женщины – они были большие и ожидающие.

– Почему вы молчите? – спросила она.

Он пожал плечами, потом сказал:

– Хотите, приглашу вас в оперу? Дают «Травиату»… Хотите?

Женщина вдруг рассмеялась.

– Сумасшедший! – сказала она и, убрав руку, прошла мимо.

Теперь на песчаной дорожке скверика он увидел мужчину и мальчика. Они шли торопливыми шагами, и у них были озабоченные лица.

– Обещаю, – сказал мужчина, – куплю тебе другой мячик!

Мальчик показал на один из кустов.

– Вчера мячик закатился сюда.

Приподнявшись на носки, мужчина заглянул за куст.

– Но здесь его нет!

– Он закатился сюда, – упрямо повторил мальчик.

– Бог с ним! – сказал мужчина. – Куплю тебе другой…

– А тот?.. – мальчик не отходил от куста и тихо всхлипывал.

Старику захотелось сказать мальчику, что огорчаться не надо, что всё ещё будет замечательно, но мужчина взял мальчика за руку, и они прошли мимо.

«Ещё будет замечательно!» – на обратном пути домой думал старик.

Напротив шла женщина, и вдруг ему захотелось, чтобы она, вытянув перед собой руку, задержала его. Молча… Не говоря ни слова… Но женщина прошла мимо.

Обернувшись, старик стоял и долго смотрел, как женщина удаляется, удаляется, удаляется.

«Снова мимо…» – с грустью подумал он, но тут же, словно о чём-то вспомнив, торопливо встряхнул головой и, нисколько себя не сдерживая, громко, на всю улицу, рассмеялся.

 

Выходной день

Было утро выходного дня, но заставить себя заниматься этим женщина не могла. Во всём доме занимались этим, и на всей улице занимались этим. Она не могла. Не в это утро. Вчера, когда сосед сообщил, что её пёсика раздавил автобус, она вдруг почувствовала, как в ней высохло её нутро. Заперев себя в ванной, женщина пустила воду и долго простояла там неподвижно. Потом на кухне плеснула в стакан немного водки и стала босиком ходить по комнатам, отпивая из стакана и пугаясь тусклого блеска предметов.

– Изводишь себя? – сказал мужчина, когда она вернулась в постель.

Она не ответила. Пыталась уснуть. Не могла.

Было душно; ни открытое окно, ни распахнутая на балкон дверь не спасали.

– Ласковый он был, – вдруг проговорила женщина. – А теперь его нет…

– Есть я!

– Вот именно!.. – женщина поднялась с кровати, ушла на кухню, вернулась с недопитым стаканом водки.

– Гадость это – пить водку в кровати! – сказал мужчина.

– Потерпи, пожалуйста!

– Пёсика всё равно не вернуть…

– Не вернуть… – женщина отпила из стакана и откинулась на подушку. – Не вернуть…

Мужчина положил к ней на живот свою большую горячую ладонь, и вдруг женщина вспомнила, как однажды пёсик исчез на двое суток, а когда вернулся, долго не мог унять дрожь; утих лишь тогда, когда она искупала его под тёплой струёй воды, а потом положила к себе на живот.

– Убери! – попросила женщина.

– Можно другого пёсика достать, – сказал мужчина, убирая ладонь.

– Как это другого? – женщина покачала головой.

Мужчина подумал об испорченном выходном дне.

– Может, он заболел, а я не знала, – сказала женщина.

– Может и так…

– А может, он умереть хотел?

– Разве у него была на то причина?

Женщина снова потянулась к рюмке.

– А тебе? Тебе когда-нибудь умереть хотелось?

– На фига? – сказал мужчина.

Женщина молча повела плечами, а потом долго лежала с закрытыми глазами.

Мужчина хотел снова положить ладонь на живот женщины, но передумал. Он сел в кровати и потянулся к ручке приёмника. Сообщали, что в ближайшие дни ожидается повышение температуры.

 

Три, четыре, пять…

Пока девочка прижимается лбом к старой пальме и считает «один, два, три, четыре, пять», дети успевают разбежаться по двору.

– Всё, – кричу я девочке, – можешь обернуться!

Обернувшись, девочка спрашивает:

– Ты кто?

– Ури! – говорю я.

– А почему стоишь здесь?

– Здесь мой двор!

– Твой двор?

– Я жил здесь… А ты – Рита?

Девочка рассмеялась.

– Я – Дина! – сказала она.

«У Риты были такие же ножки-соломинки», – думаю я и слышу, как из окон доносится знакомый запах жареной рыбы.

– Можно мне поиграть с вами? – спрашиваю я.

– Мы в прятки играем, – объясняет девочка.

– И я хочу…

– Делать тебе нечего?

– Как тебе сказать…

– С ума сходишь?

– А как ты узнала?

– Когда у папы закрывают фабрику, и ему приходится сидеть дома, мама говорит, что папа от безделья с ума сходит!

– Ясно! А в прятки он играет?

– Мой папа взрослый! Взрослые искать не умеют…

– Ты так думаешь?

– Взрослые делают это плохо…

 

* * *

Однажды я искал Риту целых полчаса, а потом оказалось, что она сидела между ящиками с мусором и едва не задохнулась.

– Наконец-то! – обрадовалась тогда Рита. – Наконец-то нашёл!

– Не я, так нашли бы кошки… – смеялся я.

– Лучше, пусть ты…

 

* * *

– Взрослым быть не хочу! – говорю я Дине. – Хочу искать…

– Ладно, – пожимает плечиками Дина, – только, кто новенький, тот ищет… А мы спрячемся заново…

– Что ж, всё по правилам, – говорю я и, прижавшись к старой пальме, закрываю глаза. – Один, два, три…

Мне вдруг кажется, что стоит лишь обернуться, и я увижу Риту…

– Четыре, пять… – я иду искать!

 

* * *

Риту я бы отыскал, если бы тогда, под Бейрутом, мой танк не подбросило…

– Один, два, три… – неужели взрослые искать не умеют?

 

* * *

С войны я вернулся с забинтованными руками и обожжённым лицом. Днём спал или просто лежал на коричневом диване, а по вечерам, когда падал дождь, накидывал на себя серый плащ отца и бродил возле дома. Пряча лицо в воротник, я поглядывал на пробегающих мимо девчонок, а забинтованные руки скрывал под плащом.

Иногда заходил в какой-нибудь бар, в надежде, что увижу что-либо забавное, но там ничего забавного не замечал. И в театре не замечал. И в музее… «Рита, – звал я, – Рита!»

Дождавшись меня, отец доставал из пачки сигарету, прикуривал её и подносил к моим губам. Мы стояли в темноте возле нашего подъезда и слушали, как потрескивает сигаретная бумага, а потом молча входили в дом.

В моей комнате всю ночь горела настольная лампа, и я, разглядывая на руках бинты, вспоминал, как когда-то перед сном читал Сименона. На столике возле окна скучно тикали часы, а вдоль стены тянулась длинная кривая тень кресла-качалки, в котором я дожидался прихода утра…

 

* * *

Иногда Рите удавалось так ловко спрятаться, что я, разыскивая её, сбивался с ног. Но я всегда находил! Разве теперь я разучился?..

– Два, три, четыре…

 

* * *

Тогда под Бейрутом…

 

* * *

– Раз, два, три, четыре, пять…

«Если бы тогда под Бейрутом…»

– Раз – не хочу больше покидать дом…

Два – не хочу гореть в танке…

Три – не хочу утопать в бинтах…

Четыре – не хочу быть взрослым…

Пять – я иду искать!

Двор притаился в тишине, а из окон, как обычно, тянется запах жареной рыбы.

 

Я знаю, ты знаешь, он знает

В эту ночь Лиран не сомкнул глаз, а когда наступил рассвет, тихо вздохнув, повернул голову к Ирине и сказал:

– Сегодня вторая среда месяца…

К окну подлетели три голубя, повозились в тесноте подоконника и отлетели.

Ирина, которая тоже в эту ночь не спала, провела рукой по груди мужа, потом села в кровати и, задумчиво растягивая слова, отозвалась:

– Ты ведь знаешь…

– Знаю…

– И я знаю, и ты знаешь!..

Лиран немного помолчал и вдруг проговорил:

– Ты когда-нибудь молишься?

Накинув на себя халатик, Ирина ушла на кухню, а потом, во время завтрака, спросила:

– Я должна молиться?

Лиран сделал неопределённое движение губами. Кусочек варенья, скользнув по краю ложечки, сорвался на блюдце.

– Не знаю, – ответил Лиран, – я и сам не пойму…

Ирина поднялась из-за стола и, как обычно, когда пыталась чего-либо осмыслить, долго ходила по квартире. Прожив достаточное количество лет, ей так и не довелось испытать ощущение бешеного биения сердца или боли в напрягшихся от желания сосках, а если, порой, и ощущала нечто подобное, то лишь из-за своего распалённого домыслия…

– Может быть, иногда мне действительно следует молиться? – сказала она, вернувшись к столу.

Лиран молча наклонился над блюдцем и долго слизывал упавший кусочек варенья. В раскрытое окно прорывался ветерок.

– Ты ведь знаешь, – Ирина потрогала стакан с недопитым чаем, – сегодня среда…

– Знаю – вторая среда месяца!

– Я отлучусь совсем ненадолго. Ты ведь знаешь…

Лиран поднял голову. В окне синело небо.

– Я только подойду на почту, – сказала Ирина, – а потом вернусь…

– Я знаю!

– Ты не должен грустить!

– Нет, не должен!

– И мне вовсе ни к чему молиться, верно?

– Нет, зачем тебе?..

Достав из шкафа белое платье, Ирина заглянула в зеркало. «Придётся перешивать…» – мелькнула мысль. Она резко обернулась, ощутив на себе загадочный взгляд мужа.

– Вы чего? – Ирина смутилась, оттого что не к мужу обратилась, а к его глазам. – Я ужасно растолстела и ещё постарела, да?

– Разве? – сказал Лиран.

– Я только подойду на почту…

– Конечно!

– Ты ужасно добрый!

– Я люблю тебя!

Ирина перевела взгляд на раскрытое окно.

– Я должна понять, что всё это было… – она пристально вгляделась в небо и вдруг замерла, словно увидела в нём тот самый самолёт, который два года назад… Улетая, жених сказал: «Надеюсь, что в Канаде смогу отыскать приличную работу!»

Письма приходили каждую вторую среду месяца. «Пытаюсь представить себе, как моя невеста ходит на почту в белом платье… – писал он. – А осенью поженимся!»

И вдруг письма приходить перестали.

«Как же так?» – спрашивала себя Ирина, и, выйдя замуж за человека с мягким голосом и добрыми руками, продолжала ходить на почту каждую вторую среду месяца.

– Я должна понять!.. – повторила Ирина.

– Знаю! – Лиран подумал, что если письма не шли почти два года, то не придут и сейчас…

– Только спрошу о письме и вернусь. А потом ты расскажешь, как тебе работалось.

– Конечно! Ты вернёшься, и всё будет, как всегда!..

Лиран запер дверь, издали взглянул на начатый портрет мальчика с мячом и отвернулся.

Наливая себе рюмку бренди, он подумал: «Будет, как всегда… Во вторую среду следующего месяца Ирина снова будет спать тревожно, а я вовсе не усну, потому что, когда мечется на кровати жена, то приходится поднимать с пола упавшую подушку».

Возвратившись с почты, Ирина посмотрела на мужа долгим вопрошающим взглядом.

– Я ждал! – сказал Лиран.

– Знаю! – сказала Ирина.

«Разумеется, ты знаешь, – подумал Лиран, – и ты знаешь, и он знает…»

– Ты со мной? – хриплым голосом проговорил Лиран.

Ирина шагнула к мужу, и тогда он, обхватив её голову, внимательно заглянул в глаза, которые раскрылись перед ним широко и призывно, позволяя вдоволь насмотреться в их податливую беспредельную глубину.

 

На холмах, где мшистые валуны

Увидев на пороге комнаты парня с винтовкой, женщина тут же догадалась, что война за Независимость окончилась.

– Говори же! – попросила она, сильно побледнев.

Парень сказал:

– Твой муж остался там…

Женщина не поняла:

– Остался?

– Остался!

– Там?

– На холмах, где большие валуны… – парень прикусил губу.

Женщина покачала головой и неслышной походкой отошла к окну.

– На холмах? – спросила она, не оборачиваясь. – Мой муж теперь там?

– Легионеры забросали нас гранатами…

На миг женщине показалось, что вдали, там, где Иерусалимские холмы, упало небо.

– Могила моего мужа на холмах? – едва слышно проговорила она.

– После гранат, там уже ничего… Мы едва успели оттащить раненых… – парень надолго замолчал и вдруг; заметив стоящую возле стены детскую коляску, заставил себя улыбнуться.

– Живите ещё! – сказал он, уходя.

Женщина отошла от окна лишь под утро, и вдруг почувствовала, как её мозг раскалился от неудержимой, мучительно сверлящей мысли о смысле своей будущей жизни и о том, что отныне она навсегда свяжет себя с тем, что осталось там, на холмах…

 

* * *

В один из весенних дней, когда земля под Иерусалимом подсохла, она взобралась на холмы не одна, как делала это обычно, а вместе с пятилетней девочкой, которая, весело перебегая от валуна к валуну, издали крикнула:

– Мамочка, может быть, это здесь?

– Может быть… – ответила женщина.

– А может, там? – косым взглядом девочка проследила за уходящей от её ножек узкой полоской тени.

Не трогаясь с места, женщина шумно вздохнула, поправила на голове косынку и посмотрела туда, где над верхушками деревьев кружила большая чёрная птица.

– Где-то здесь… – прошептала она. – Где-то здесь…

В полдень девочка пожаловалась на усталость, и тогда они спустились с холмов на обочину дороги, чтобы дождаться прихода пригородного автобуса в Иерусалим.

Шофёр, открывая дверцы, спросил:

– Ну, что?

Женщина молча опустила голову.

 

* * *

Однажды в один из летних дней девочка, прислонившись к самому большому валуну, сказала:

– Ты, мамочка, не знаешь… Ты каждый раз не знаешь…

Женщина пожала плечами.

– Сегодня ты опять не знаешь, да?

– Где-то здесь! – устало проговорила женщина.

– А может быть, там? – девочка махнула ручкой в сторону тех холмов, к которым спешили белые облака.

Женщина посмотрела на дальние холмы, и её голова упала на грудь. Прикрыв руками лицо, она вдруг испугалась пришедшей на ум мысли: «Вдруг моя голова теперь будет жить отдельно от тела?..»

– Может быть! – сказала она.

– У меня болят ножки! – пожаловалась девочка.

Женщина безвольно опустила руки.

– Мамочка, – сказала девочка, – я больше не хочу на эти холмы!

 

* * *

В последующие полвека женщина приходила на холмы одна и, ласково трогая заросшие мхом валуны, жадно глотала воздух.

Тишина.

Безответность.

Мысли.

Всякие.

Порой самой непонятные.

А в конце дня женщина спускалась к обочине дороги.

– Ну, что? – спрашивал водитель пригородного автобуса.

 

* * *

Зимой мир становился мокрым, холодным, лишним.

Пустота.

Мертвенность.

Усталый мозг.

Усталые глаза.

По ночам женщина металась в постели, зовя к себе из памяти прошлого нежность.

И томилась верой.

И безверием.

Спать!

Уснуть!

Спать!

Уснуть!

Утром – новый день…

Новые глаза…

Новые холмы…

Новые боли в груди…

Прибегал внук, и тогда женщина читала ему книжки о войне за Независимость или рассказывала о дедушке, который там, на холмах, остался…

Однажды внук сказал:

– Мама считает, что теперь дедушку не найти…

– Мы найдём! – перебила женщина.

– Правда?

– Мы найдём!

Мальчик обнял бабушку и спросил:

– Это тогда, когда я стану взрослым?

– Торопиться быть взрослым ни к чему, – сказала бабушка.

«Уснуть! – говорила она себе, оставаясь одна и пытаясь разглядеть сквозь размытые ночью стёкла окон дальние холмы.

Спать!

Уснуть!»

На стене, над кроватью, фотография дочери и внука.

Спать!

Уснуть!

Спать!

Уснуть!

Молитва.

Долгая.

Жаркая.

Честная.

Однажды сердце женщины разорвалось.

 

* * *

От своих сверстников внук отличается разве лишь тем, что два раза в год – весной, когда земля под Иерусалимом подсыхает, и ранней осенью, когда спадает жара – он взбирается на холмы и там долгими часами бродит, что-то высматривая за валунами, покрытыми густым наростом унылого мха.

 

Чушь собачья

На меня нашло…

Заметив в толпе прохожих женщину с большими грустными глазами, я забежал в цветочный магазин и выбрал букетик из пяти астр.

– Пожалуйста, примите! – сказал я проходившей мимо меня женщине.

– Что?

– Цветы я нёс сестре, – солгал я, – только её не оказалось дома…

– Но…

– Сестре принесу в другой раз!

– Вы, наверно, хороший брат! – улыбнулась женщина.

– Очень, – заметил я, – очень хороший!

Женщина улыбнулась снова.

– Сегодня цветы ваши! – я ощутил острое желание взять женщину за руку и уйти с ней туда, где ни города нет, ни прохожих, ни вообще никого…

– Что ж… – проговорила она.

Я опустил глаза и искоса взглянул на её бёдра.

– Что если нам вместе поужинать? – предложил я.

Женщина не ответила.

– Сыты?

Вдруг, крепко сжав мои пальцы, она прошептала:

– По горло!

– Тогда я провожу вас, ладно?

– Что ж, – сказала она, – что ж…

Дома она включила большой вентилятор.

– Душно, – сказала она.

– Душно, – отозвался я.

В углу на диване сидела маленькая девочка и смотрела по телевизору носорогов. За окном была видна стена соседнего дома. Поставив астры в синюю вазу, женщина ушла на кухню и вернулась с бутылкой воды для девочки.

– Мы ни о чём не говорим, – заметил я.

– Надо?

– Не хотите?

Она пожала плечами и спросила:

– О чём?

Я перевёл взгляд на носорогов, а потом сказал:

– Ну, например, о жизни, о Боге, о смерти…

Женщина подняла голову и стала разглядывать вентилятор.

– Хотите поговорить о Боге? – спросила она.

Я немного задумался.

– Нет, пожалуй, – сказал я, – тут многое не скажешь…

– Тогда о смерти?

– Нет, ещё нет…

– А о жизни, – женщина посмотрела на меня своими большими грустными глазами, – о жизни следует помолчать…

– Следует?

– Помолчите!

– Я подумал, что…

– Знаю!

– Знаете?

– Женщина всегда знает, о чём мужчина молчит…

Я вздрогнул.

– Это ужасно, если так!..

Теперь по телевизору показывали уточек.

– Вам, наверно, пора уходить? – неожиданно проговорила женщина.

Я поклонился и вышел.

А на улице я вдруг почувствовал желание не расставаться с этой женщиной и просто молчать.

– Буду молчать! – сказал я, вернувшись. – Не хочу ни о чём думать…

– И я не хочу думать…

– И не говорить…

– Ни о чём…

Я молча поцеловал её в глаза.

– Знаешь, о чём я молчу? – спросил я потом.

– Знаю! – ответила женщина.

– Теперь пойду! – сказал я.

– Иди!

– Не хочу!

– Не иди! – закрыв дверь крохотной комнатки, она расстегнула блузку, легла на узкий диван.

Опустившись на колени, я провёл ладонью по её животу.

– Что же будет теперь? – спросил я.

Она молчала долго-долго. И вдруг сказала:

– Теперь ты знаешь всё…

Мы вернулись в комнату, где по телевизору рекламировали мебель. Девочка уснула.

– Приду ещё, – сказал я женщине.

– Зачем? – спросила она.

– Поговорим о Боге, о жизни, о смерти…

– О жизни помолчим! – сказала женщина.

– Можно, я уложу малышку в кроватку? – спросил я.

Женщина молча погасила в комнате свет и встала за моей спиной.

– Остаёшься? – я услышал, как женщина дышит.

– Да!

– Почему?

– Жизнь!

Женщина обхватила меня руками. Всего обхватила. И было много рук.

Я обернулся и увидел большие мерцающие в полутьме глаза.

– Жизнь! – повторил я.

– Чушь собачья! – прошептала женщина.

Я молча отнёс девочку в кроватку.

 

На танке

В полдень, приведя в страшное недоумение местных жителей, коз и собак, на глухой улочке заброшенного в Негеве посёлка появился танк и четыре автобуса. Неторопливо продвигаясь вдоль улочки, колонна остановилась возле дома старого Цахи, ибо дальше путь упирался в узкий деревянный мостик над высыхающей летом речушкой, а дальше, за мостиком, мир ограничивался редкими чахлыми кустами на приземистых и, казалось, вечно сонных холмах.

Человек в тёмных очках и джинсовой кепке, выйдя из автобуса и не выпуская из рук микрофон, стал давать распоряжения людям, одетым в военную форму, а потом, взобравшись на танк, который загородил собою почти весь мостик, обратился к высыпавшим из своих домиков жителям: «Дорогие граждане, израильское телевидение, готовя фильм о мужестве и стойкости наших бойцов в войну Судного дня, решило снять эпизод боя в вашем краю…»

Наблюдая за «боем», люди посёлка время от времени суетливо вскакивали со своих мест и предлагали «бойцам» подкрепиться то апельсинами, то козьим молоком. Когда же стемнело, человек с микрофоном объявил: «Уходим! Довоюем завтра…»

Цахи пообещал, что за оставшимся на мостике танком присмотрит ночью.

 

* * *

Ночью Цахи лежал с открытыми глазами.

– Ты чего? – спросила жена.

– Смотрю на звёзды.

Жена покосилась на окно.

– И мне не спится.

– Смотришь?

– Смотрю!

– Тоже на звёзды?

– На тебя!

– Зачем на меня?

– Не знаю. А ты зачем смотришь на них?

– Не спится…

– И мне…

Старик сел в кровати и задумчиво заглянул в тёмное пространство комнаты.

– Одевайся! – вдруг сказал он.

Жена послушно опустила ноги с кровати, и тогда Цахи, загадочно улыбаясь, вложил руку жены в свою.

В дверях женщина остановилась и тихо вздохнула, подумав, что уже много лет муж не брал её за руку…

Ночь была светлая, звёздная. Пёс Буги, завидев своих хозяев в столь неурочный час, лениво приподнялся, зевнул и снова опустился на землю.

– Вот она, – прошептал Цахи, подойдя к танку, – боевая машина!

– В таком был наш Эли? – спросила жена.

– В таком! – Цахи долго взбирался на гусеницу, долго выпрямлял непослушную спину, а потом долго переводил дыхание. Потом подобрался к башне, чтобы заглянуть во внутрь, но открыть люк сил не хватило, и тогда он снова выпрямился и закрыл глаза.

Разглядывая стоящего на танке мужа, женщина отметила про себя, что за всю их долгую жизнь она ни разу не видела его таким решительным, гордым и взволнованным.

– Что ты собираешься делать? – спросила она.

Цахи открыл глаза, похлопал ладонью по броне люка и вдруг, протянув руку жене, проговорил:

– Могу и тебя прихватить!..

Они устроились под пушкой возле смотровой щели водителя и долго наблюдали за тем, как вдали, по вершинам холмов, скользили длинные светлые блики.

Вдруг Цахи вздрогнул и, повернув голову к жене, спросил:

– Слышишь?

– Нет, а что?

– Приказ по рации!

Жена не поняла:

– По чему?

– Пора готовиться к бою!

– И мне? – прошептала женщина.

Цахи сплюнул себе под ноги и сказал:

– Если трусишь, убирайся!

Жена продолжала сидеть и не убиралась.

– Так как? – нетерпеливо поведя плечиками, спросил Цахи.

Уйти домой, оставив мужа ночью одного на боевой машине, женщина не решилась и тогда она, поправив на шее косынку громко и чётко проговорила:

– К бою готовая, вези, где огнём стреляют!..

Взревев, танк рванулся с места и, высоко подпрыгивая, стал преодолевать самые невероятные препятствия. То и дело смахивая со лба капли пота, Цахи наклонялся к уху жены и кричал: «Держись, боец!..» И снова танк подпрыгивал, и громко ревел мотор.

И вдруг женщина, облизнув пересохшие губы, осторожно сказала:

– Может, вернёмся в дом?

Цахи вскинулся всем телом и, с изумлением взглянув на жену, спросил:

– Ты это что?

Жена не ответила, лишь на её верхней губе шевельнулись тонкие морщинки.

Цахи отвернулся и стал растирать себе руки, плечи, колени.

– А может, этот танк нашего сына? – спросила жена.

– Возможно! – отозвался Цахи.

– Танк старый, да?

– Очень…

– А наш Эли был совсем молоденький…

– Да уж…

Со стороны дальних холмов донёсся крик птицы и сразу умолк. Женщина, тихо вздохнув, спросила:

– Думаешь, танк крепкий?

– Конечно!

– Я думаю, что не очень…

– С чего ты такое взяла? – Цахи снова принялся растирать колени.

Женщина сказала:

– По ночам я молилась за нашего сына, но танк оказался не крепкий…

– А днём? – спросил Цахи. – Днём ты молилась?

– И днём…

Цахи обнял жену за плечи, и они молча смотрели перед собой на мерцающие в темноте деревянные балки мостика.

– Опять! – вскрикнул старик. – По рации говорят опять…

– Да? – безразличным голосом прошептала жена.

– Разве не слышишь?

– Слышу… А что говорят?

Старик задумчиво посмотрел перед собой, а потом встал во весь рост и, глотая слюну, заговорил о том, какой их сын герой. Он говорил, глядя на звёздное небо, и не замечал, что жена его не слушает, потому что, обхватив ладонями лицо, недвижно сидела под холодной пушкой танка и бесслёзно плакала.

 

Нехорошие камни

Ночью девочка проснулась и, приподняв с подушки головку тревожно посмотрела в сторону большой кровати.

Мама спала.

«Хорошо!» – подумала в эту ночь девочка, потому что в прошлую ночь было плохо…

…Дорога на Иерусалимское шоссе проходила между большим кукурузным полем и домиками поселенцев, и по утрам девочка выбегала на крыльцо, чтобы помахать ручкой вслед автобусу, который развозил взрослых на работу. Это был старый автобус. Старый и в глубоких вмятинах.

«Сегодня обошлось!» – говорили, возвращаясь после работы, люди посёлка.

Однако иногда не обходилось, и тогда на автобусе появлялись новые вмятины, а мама в такую ночь не спала…

…– Ты почему здесь? – спросил Симха, который был когда-то почтальоном, а теперь, сильно постарев, взял в привычку бродить по утрам вокруг посёлка.

Девочка, показав синее ведёрко, в котором лежали четыре камня, сказала:

– Нехорошие камни! Я убираю их с дороги, чтобы люди из деревни на холме не кидали ими в наш автобус.

Симха задумчиво покосился на ведёрко и улыбнулся.

– А у тебя шевелятся усы, – заметила девочка. – Они совсем белые.

– Белые. – отозвался Симха.

– А у девочек усов не бывает.

– Не бывает.

– А у моего брата есть, только они не белые, а чёрные.

– Ещё будут белые… Твой брат солдат, да?

– Солдат.

– Винтовка у него есть?

– Конечно!

– А камней, что на дороге, он боится?

– Ну, да! И он боится, и моя мама боится.

– Как же так, если у твоего брата есть винтовка?

– Мой брат говорит, что для нашей страны камни пострашнее винтовок.

– Так говорит твой брат?

– Да!

– Как же так?

– Не знаю, только мой брат думает так!

– А как думаешь ты?

– Я не думаю. Я убираю с дороги камни.

Симха снова улыбнулся.

– Тут их много!

– Много! – вздохнула девочка.

– Думаешь, они в этом ведёрке поместятся?

– Думаю, что нет!

В небе пролетел самолёт. Потом ещё два.

– Я с тобой! – сказал Симха. – Я тоже буду собирать с дороги нехорошие камни.

– Врёшь! – сказала девочка, недоверчиво взглянув на Симху – У тебя ведь нет ведёрка?

– Нет! – признался Симха. Он поднял голову, посмотрел на холм, над которым выступала верхушка мечети, и вдруг достал из кармана мобильник.

Поговорив с кем-то, он весело подмигнул девочке и сказал:

– Мы за тобой!..

…В жёлтом облаке пыли девочка не сразу разглядела телегу, которая под невообразимый грохот колёс вынырнула из-за угла деревянной синагоги и покатилась по дороге. Вместо лошади, телегу тащили за собой двое мужчин и три мальчика.

– Мы прибыли, лейтенант! – сказал мужчина с белой бородой и жёлтыми зубами.

– Народное, так сказать, ополчение! – добавил второй. У него были небритые щёки и полруки.

– Лея, привет! – хором прокричали три мальчика. Месяц назад они вместе с девочкой окончили первый класс.

Лея недоумённо посмотрела на Симху.

– Разве ты лейтенант? – спросила она.

– Лейтенант в запасе! – уточнил Симха.

– Надо же!

Симха покраснел, опустил голову и тоскливо проговорил:

– Ладно, сегодня веди насты!

– Вот это здорово! – захлопала в ладошки девочка – на телеге стояла огромная пустая бочка, в которой поселенцы когда-то хранили соленья.

 

Во вторник, около семи вечера

Прикрыв за собой дверь, Габи подошёл к сидящей на диване женщине и объявил:

– Я вернулся!

– Вижу! – сказала женщина. На ней была розовая блузка и сиреневая юбка. – Что с того?

Габи молча наклонился и приподнял на женщине юбку.

– Оценил? – спросила женщина.

– Замечательные ноги, – заметил Габи. – и, наверно, не очень мои…

Женщина оправила юбку.

– Дурак ты, Габи, – сказала она, – если ты вернулся, то они снова очень твои. Только прежде я должна сильно ударить тебя в лицо…

Габи закрыл глаза.

Женщина ударила. Так сильно ударила, что Габи согнулся и разбитой губой прижался к коленям женщины.

Немного выждав, женщина поднялась с дивана, ушла в ванную комнату и, стоя под душем, подумала, что слишком легко простила Габи.

…Все эти месяцы, пока его не было с ней, она, чтобы «убить время» и «задушить» тоску, заставляла себя работать на фабрике по десять-двенадцать часов кряду, а придя домой, падала на диван и воспалёнными глазами глядела на экран телевизора, то и дело теряя нить увиденного. Потом, что-то поев, ложилась в кровать, и перед тем, как уснуть, долго плакала, проклиная всех без исключения мужчин…

Женщина заглянула в зеркало, сухим полотенцем провела по плечам, животу, бёдрам. «Глупые ноги и бессмысленные руки», – с горечью подумала она и, накинув на себя халатик, вернулась к дивану. В телевизоре говорили о падении японской йены.

– Видеть меня хотел? – спросила она.

– Очень! – сказал Габи и приоткрыл халатик.

– Тебя не было несколько месяцев…

– Я приходил во вторник, около семи вечера, – проговорил Габи, отойдя к окну.

– О чём ты? – женщине выключила телевизор. Ей вдруг показалось, что у Габи тоже бессмысленные руки. – Ты не приходил несколько месяцев подряд!

Габи задумчиво смотрел в окно.

– Ты должна знать, что я был у тебя во вторник, около семи вечера.

– Около семи?

– Вот именно!

– Нет, Габи, этого я не знаю! Ты бросил меня несколько месяцев назад, и с тех пор…

– Я тебя не бросил!

– Бросил, да и к тому же где-то пропадал…

– Какая разница: бросил или пропадал?

– Ты, Габи, придурок, если не видишь разницы!

– Возможно, я придурок, но я пытался жить…

– Ты, Габи, не придурок, а круглый дурак, если говоришь такое… Разве жить пытаются? Если и пытаются, так это не жить…

– Хотелось жить!

– Что же тебе мешало?

– Рыть бесконечно канавы и таскать на стройках песок ты называешь жизнью?

– Подыскал бы для себя что-либо другое…

– Именно это я и пытался делать! Я искал такую работу чтобы от меня вечно не несло потом и чтобы мои туфли отмывались от прилипшей грязи. Я решил, что подыщу что-либо подходящее и тогда вернусь…

– Выходит, ты нашёл что-то подходящее, если вернулся?

– Конечно, то есть, вначале – конечно, а потом – нет, то есть, хозяин мебельного магазина на улице Дрор меня просто надул, и я у него напрасно вкалывал… Клянусь, мне хотелось вернуться к тебе с чем-либо иным, но меня надул хозяин мебельного магазина, и у меня осталась лишь злоба…

– Выходит, ты нашёл что-то иное?

– Вначале – нет, а потом – да, то есть, я решил стать судьёй!

– Габи, ты стал судьёй?!

– Я подумал, что если меня надули и оставили ни с чем, то я… Я кое-что обдумал…

– Так ты не стал судьёй?

– Нет, то есть, вначале – нет, а потом – да, то есть, я стал… Я не знаю, как называется то, кем я стал, но ты должна запомнить, что я приходил к тебе во вторник, около семи вечера…

– Ты, Габи, спятил! Я думаю, ты совершенно спятил!

Габи не ответил. Он смотрел в окно и молчал. Потом сказал:

– Возможно, я спятил, но от любви и не такое случается!

– Послушай, Габи, не говори со мной о любви… Только не о любви! И уходи, пожалуйста! Я почти отвыкла от твоего голоса и больше не хочу…

– Это правда? Больше не хочешь?..

– Правда или нет, разве это имеет для тебя значение?

– Ещё как имеет! – взорвался Габи. – Значение имеет и это, и кое-что ещё…

– Кое-что ещё?

– Ты должна запомнить, что я был здесь во вторник, около семи вечера. Если запомнишь, то я смогу остаться с тобой навсегда!

– Габи, ты определённо рехнулся! Ты бросил меня на целых несколько месяцев, а теперь пристаёшь ко мне с каким-то диким бредом… Уходи, пожалуйста! Я не видела тебя во вторник! Слава Богу, не видела! И больше видеть не хочу! Слышишь?

– Ладно, – сказал Габи, – тогда я ухожу, если ты не видела меня во вторник, около семи вечера.

– Прощай, Габи! Ты просто свихнулся!..

 

* * *

Ночью, во сне, женщина отгоняла от своей кровати собак, которые норовили сорвать с неё одеяло, и она, вскидываясь на подушке, просила: «Убирайтесь! Оставьте меня, пожалуйста!» И на какое-то время собаки оставляли её в покое, а потом с новым, ещё более яростным упорством, рвались к одеялу.

Проснувшись, женщина села в кровати и недвижно сидела до тех пор, пока не нашла в себе силы принять душ и включить электрический чайник.

Было сухое, жаркое утро, и по телевизору сообщили, что перемена в погоде не ожидается, а в конце сказали, что во вторник, около семи вечера, в мебельном магазине на улице Дрор вспыхнул пожар, и что полиция ведёт расследование.

 

Море, пиво и прочее

Когда солнце вошло в море, и на пляже, кроме них, никого не осталось, тот, который носил солнечные очки, достал закопанные в мокрый песок бутылки пива.

– Паршиво в городе, – сказал второй, – паршиво там…

Они пили пиво и слушали море.

– Куда она? – тот, который носил солнечные очки, махнул рукой туда, где, удаляясь от берега, шла по воде женщина в белом купальнике.

Повернув голову, второй сильно изменился в лице. Он достал новую бутылку и выпил её на одном дыхании.

– Куда это она?.. – повторил тот, который носил солнечные очки.

Женщина шла по воде, не останавливаясь.

– Сбилась с пути, – проговорил второй. – Она и со мной ошиблась…

– Что?

– Тогда она нарубила дров…

– Дров?

– Некоторым женщинам кажется, что стоит им выйти замуж, а уж счастье…

– Эта женщина твоей была?

– Была!..

– Кажется, она решила пройти всё море пешком…

– На неё похоже… Она всегда была несобранная, и за меня тоже вышла по рассеянности. Однажды мы поговорили. «Милая, – спросил я, – о чём ты думаешь, когда я тебя ласкаю?» – «О любимом!» – ответила она. Я ударил её, и тогда она добавила: «Я всегда думаю только о нём!» – «Поэтому ты пошла за меня?» – «Пошла не туда!»

– Кажется, она и сейчас идёт не туда.

– Непоседливая…

– Эй, куда она там?

– Наверно, к любимому… Ты вот пиво пей!

– Глянь-ка!… Я её больше не вижу!

– И я не вижу!

– В том-то и дело!..

Подул ветерок, и теперь облака казались усталыми и потерянными.

 

Жених и невеста

Она носила вышедшие из моды блузки, неумело румянила щёки и поедала в огромном количестве чеснок; он ходил в старом пиджаке и брился лишь в дни их свиданий, то есть, по понедельникам, четвергам, пятницам и субботам. Она убирала в чужих квартирах, нянчила чужих детей, гладила чужое бельё, поздно вечером возвращаясь в дом дальней родственницы, у которой снимала угловую комнату; он с рассвета простаивал в овощной лавке, а по вечерам – в воскресенье, вторник и среду – оставался дома при больном отце.

– Ты – прелесть! – говорил он, когда она на велосипеде приезжала в старый парк на холме.

– Ты – чудо! – отзывалась она, опускаясь рядом на «их» скамейку.

– Господи! – шептал он, вдыхая запахи румян, чеснока и окружавших скамейку кустов жасмина.

Взявшись за руки, они слушали, как кричат уходящие ко сну птицы, а иногда он говорил:

– Я помолюсь, попрошу у Него, и, рано или поздно, мы заживём вместе…

Она закрывала глаза и прятала лицо у него в ладонях, всегда помня о том, что его отец, после измены жены, поклялся, что ни одну женщину в мире к себе в дом больше не впустит.

Прощаясь, он прижимал её к себе, а потом издали смотрел, как она сворачивает к шоссе, и, как гонимая встречным ветром, вздувается на ней юбка. Оставаясь стоять в тишине, он думал о всякой всячине, а когда глаза уставали от мигающих вдали огоньков, медленно спускался вниз.

Иногда они заходили в ресторанчик, где за невысокую плату подавали домашнюю лапшу, кусок курицы и большой бокал холодного пива, а потом они поднимались в парк и, сидя на «их» скамейке, целовались так робко, словно были знакомы не четыре года, а лишь день-другой.

– Твои щёки из серебра, – говорил он, – и ещё волосы, и глаза…

– Это из-за луны, – смеялась она. – Ведь мы лишь при луне видимся…

– Под луной! – поправлял он, целуя её серебряные пальцы.

А день своего пятидесятилетия он решил отпраздновать втроём, но отец, узнав, что третий – женщина, лишь громко сплюнул себе под ноги и заперся в комнате. Плевок, словно выпавший на пол глаз, смотрел подавленно и тускло, и вдруг лицо сына исказилось гримасой – он впервые в жизни заплакал.

Когда же ему исполнилось пятьдесят пять, он повёл её в ресторан, где были большие зеркала и множество сверкающих под потолком ламп, однако, смущённые потоком непривычно яркого света, они решили подняться в «их» парк. Взявшись за руки, они шли неторопливо, даже торжественно, словно к алтарю поднимались, и он на ходу ласкал её небрежно причёсанные волосы, а она целовала его в ухо, и о том, что рано или поздно они будут вместе, больше не говорили.

Как-то, когда он не появлялся в парке целую неделю, она подумала, что, возможно, с его отцом совсем плохо или что, упаси Господи…

…Ветер царапал лицо и плечи, но она упорно крутила педали велосипеда, пока, наконец, сквозь синюю мглу не прорвался блеск синих окон. Прислонив велосипед к крыльцу постучала в синюю дверь. К порогу, держа на руках синего кота, вышел синий старик с пустыми глазами. Синий рот проговорил:– Мой сын семь дней бегал по улицам и бросал камни в Бога…– В Бога?– Он бросал камни, жалуясь на то, что к его молитвам Бог не прислушивается… Три доктора сказали, что у моего сына случилось что-то с душой, и тогда он ушёл…– Ушёл? Куда он ушёл?– Из жизни… А мне кота оставил. Сын его Наташей звал.– Если Наташа, то кошка, а не кот…– Кошку в доме я бы не терпел!– Знаю!Пустой глаз старика вдруг наполнился синевой, а синие руки сжали кота ещё яростнее.– А ты не Наташа ли?– Наташа!Старик шумно вздохнул, задумался и вдруг, засуетившись, шмыгнул за дверь. Вернулся с небольшой стопкой бумаг.– Перед уходом, сын передать наказал!…Луна, недвижно повиснув сбоку, услужливо осветила скамейку в парке, и по листкам бумаги забегали изумлённые глаза.«Все эти годы я писал жене и сыну, которых у меня не было… Была только Ты, и, выходит, что стихи писал Тебе… Они были единственной от Тебя тайной… Надеюсь, теперь, когда меня больше нет, Ты простишь…»Вздрогнули кусты жасмина, качнулась луна, с губ сорвались слова, каких никогда произнести не смела, и вдруг рука, упав на скамейку, принялась колотить по ней, а потом вдруг ласкать её… И снова стихи перечитала…

«В мыслях – мальчик,

В горле – ком.

Жизнь наша вместе —

Карточный дом.

Белое зарево,

Чёрный рассвет,

Мёртвое варево,

Голый скелет».

Измождённая, прижимая листки к груди, Наташа легла на скамейку, и её глаза смотрели незряче, лишне. Не ощущая жёсткости скамейки, Наташа уснула, и приснился ей чистый светлый домик, где посередине комнаты растёт куст жасмина, а на лужайке возле домика мальчик играет с котом Наташей.

 

Дама приглашает кавалера

Ты сжимаешь в руке телеграмму и вдруг говоришь:

– Я…

Потом добавляешь:

– Я ПРИГЛАШАЮ…

Два месяца назад, когда Тель-Авив заливали потоки дождя, ты, как и я, после концерта Погорелича забежала под навес здания филармонии.

Почему-то я улыбнулся.

Ты почему-то ответила улыбкой.

Тогда я сказал:

– «Опель», который дожидается меня у обочины дороги, охотно подвезёт нас обоих.

– Вы так любезны? – улыбнулась ты.

– Обычно – да!

Проезжая площадь Рабина, ты вдруг указала на крохотное кафе и проговорила: «Я приглашаю!» Я последовал за тобой.

Мы пили тёплый какао и молча смотрели, как за окном мечется дождь. «Вода утопила небо!» – подумал я. Ты спросила, о чём я думаю. «О небе!» – сказал я. Ты взяла мою руку. Я закрыл глаза и проговорил: «Не забуду ни этот дождь, ни игру Погорелича, ни мой бедный «опель» под обезумевшим небом, ни твои слова «я приглашаю!»»

А потом ты привела меня в незнакомый дом, и мы пили вино и слушали шум дождя.

Расстелив на диване простынь, ты задумчиво заглянула в мои глаза.

И вдруг дождь умолк.

Я целовал твои ладони.

Два месяца назад…

– Я ПРИГЛАШАЮ ВАС… – говоришь ты сейчас.

Вздрагиваю. Два месяца я слышал «ты»… Ежедневно – «ты»…

Ты держишь телеграмму так, словно в твоих руках судьба. Жду А может, это судьба сжимает твои руки? Жду. О телеграмме не спрашиваю, потому что давно усвоил: вопросы ничего не меняют… Ты приглашаешь – я подчиняюсь! Приглашает дама – какие могут быть возражения?

– Я ПРИГЛАШАЮ ВАС УЙТИ… – говоришь ты, комкая телеграмму.

У тебя потерянное лицо, и я знаю, что отныне оно не моё…

Я должен уйти.

От кого уйти знаю, осталось узнать куда…

Дверная ручка.

«Опель».

Включаю мотор.

 

Мертвый сезон

Он удивился: здесь не было ни бутылок вина, ни таинственно-чёрных свечей, ни тяжёлой мраморной пепельницы, ни стула с поломанной спинкой, зато в глубине комнаты он заметил женщину.

– Квартира ваша? – спросил он.

– Слава Богу, моя! – ответила она.

– Мы знакомы?

– Боже упаси!

– Я лежу на вашем диване, и мы – не знакомы?

– Час назад лохматые парни подбросили сюда мычащее тело и попросили: «Часа на два сохраните…»

– Тело – моё?

– Вроде бы твоё…

Он тихо вздохнул и обеспокоенной рукой провёл по внутреннему карману пиджака – тетрадь со стихами была на месте!

– Что же теперь? – спросил он.

– Ещё час подожду, а потом выброшу! – объяснила женщина.

– Меня?

– Разумеется!

– Через час?

– Один уже прошёл.

Проснувшись вполне, он вспомнил и о Боре Неймане, и о Феликсе Лане, и о Фихмане и о самом себе, впервые в жизни оказавшемся на вечеринке поэтов. Потом сказал:

– Стихи Бори Неймана о трансформации галактики и о безумной красоте вулканической лавы, пожравшей приморский курорт, были просто гениальны. Слушая их звучание, я стонал вместе с кипящими постройками города и, пытаясь заглушить в себе фантастический ужас, тянулся к бокалу вина ещё и ещё. Я пил, и светились одухотворённые лица моих друзей, которые, сменяя друг друга, читали, нет, гласили свои стихи, призывая человечество к слиянию с Тайной. «Сойди туда и, умерев, очнись!» – взывал Феликс Лан в своей поэме «Бездна».

– Как весело! – сказала женщина. – Убираясь из жизни, поэты тебя-то ко мне подбросили…

– Они вернутся и меня заберут!

– Лет через двести… – засмеялась женщина. – Они появятся обновлённые великой Тайной и ядовито смердящие!..

Приподнявшись на локте, он увидел, как за окном мрачно раскачиваются голые ветви деревьев, и вдруг он с тревогой подумал о мире и о себе.

– Впрочем, когда ты не мычишь, – сказала женщина, – то кажешься вполне милым.

– В том доме звучали страшные стихи, и я испугался, – задумчиво проговорил он. – Сознание упустил…

– Страх проходит!

– А тоска?

– Тоска тоже… Всегда приходит что-то взамен…

– А вслед тому, что взамен?

– Снова страх и тоска…

– Заманчиво!

Они помолчали; каждый думал о своём.

Женщина встала у окна и попросила:

– Почитай свои стихи!

Он достал из кармана тетрадь и почитал.

– Что на жизнь-то взъелся? – спросила женщина, не оборачиваясь.

– Фихман считает, что вечное – в нашей смерти… Подошло, видимо, моё время…

– Ну, да… – женщина резко обернулась и, некрасиво сморщив лицо, вдруг неловко пробежалась по комнате, упала на диван лицом. – Ну, умрёшь ты, тогда что?

Он молча наклонился над женщиной и просунул руку под тонкую ткань блузки.

– Скажи! – шептала она.

– Что сказать?

– Ты же поэт, скажи что-нибудь поэтическое…

– Твои груди, как грибные шляпки! – сказал он.

– Хреновый ты поэт! – женщина закрыла глаза.

– А как эта жизнь тебе? – спросил он.

– Никак! У меня её нет.

– Она есть у всех.

– У меня – нет. Квартира есть, старый «фиат» под окном, а больше – ничего… И никогда не было… Пусто, как на пляже в мёртвый сезон. Однажды, зайдя в храм, спросила у Бога: «Что у меня за жизнь такая?» А он ответил, что знать этого не может, что об этом знаю только одна я…

– Так Он ответил?

– Да, так!

– Тогда это был не Бог!

– А кто же?

– Бог его знает, только это был не Бог!

К окну зазывающее прижалась вечерняя тишина, и они, сойдясь взглядами и ни о чём не сговариваясь, вышли из дома, и старый «фиат», впустив их в себя, привёз на пустой ночной пляж.

Женщина слушала дыхание моря. Он посмотрел, как вскидывались волны, похожие на чёрные, широко раскрытые пасти.

Женщина взяла его руку и, закрыв глаза, подышала на неё.

Он вслух придумал строку: «Утопить бы память в пасти морской!»

Потом они увидели, как, таская на себе рваные облака, летает небо.

– Умереть расхотелось! – вдруг сказал он.

Женщина сжалась и побежала вдоль берега. Вернувшись, сказала:

– Повтори!

Он решил тоже пробежаться, а вернувшись, сказал:

– Хочу в бездну!

– Иди! – прошептала женщина, протягивая к нему руки и опускаясь на песок. – Иди в бездну!

Он опустился рядом, медленно погружая себя в горячую плоть и теряя дыхание. Опустошённый, он проговорил:

– Теперь я…

– Молчи…

Они лежали, распластав на песке руки, а их дыхание было всё ещё тяжёлым и им неподвластным. И ничего больше они не хотели. Ничего. И ничего больше не ждали. Ничего. Над ними раскачивалась, как полоумная, луна.

«Что же будет теперь?» – подумал он и приподнял голову будто надеясь услышать ответ.

Была тишина.

Был мёртвый сезон.

Он спросил:

– Отчего мне расхотелось умереть?

Женщина не ответила, только по её лицу пробежала тесная улыбка, и она вдруг громко, не сдерживая себя, заплакала.

 

…И показалось на миг

Ужин был скучный и безмолвный, как заглянувший в окно бледный месяц. Господин Фриш допил чай, встал из-за стола и поднялся к себе наверх.

Он долгие годы служил в фирме по изготовлению пылесосов, и в последнее время, испытывая досадную усталость, ложился спать рано. Иногда вместе с ним наверх поднималась жена, и тогда они молча ложились, вместе что-то проделывали, а когда господин Фриш засыпал, госпожа Фриш ещё долго копошилась в своей памяти, взывая к видениям прошлых лет, когда она была молодой и радостной, а не такой, как нынче – рыхлощёкой, с тяжёлым грузным телом. Плотно сжав веки, она спрашивала себя «я ли это?» или, открыв глаза, разглядывала неудержимо редеющие волосы у спящего мужа, и её несказанно мучило ощущение тревоги от неумения объяснить себе набегающую тоску. К трём часам ночи ветер крепчал, в комнате становилось прохладно, ощущение тоски ослабевало, а перед рассветом оно и вовсе гасло в усталом засыпающем теле. Господин Фриш поднимался ровно в семь, заботливо поправлял на жене одеяло и неслышными шагами уходил на службу.

В этот вечер, убрав со стола посуду, госпожа Фриш немного почитала, немного посмотрела телевизор и немного просто посидела в кресле. Доставая новую сигарету, она подумала, что хорошо бы остановить время, но, внимательно оглядев себя, пришла к выводу, что время остановить невозможно. И вдруг ей показалось, что в окне, в том самом месте, где часом раньше стоял усталый месяц, теперь высветилось лицо юноши с добрыми и нетерпеливо ждущими глазами.

Словно став невесомой, госпожа Фриш порхнула с дивана и рассеянным взглядом отыскала большое зеркало. «Я ли это?» – госпожа Фриш затаила дыхание, вдруг узнав в молодой взволнованной девушке самою себя.

Глаза на лице юноши, сверкнув, поманили и исчезли.

«Иду!» – прошептала госпожа Фриш, смущённо взглянув на лестницу, по которой поднялся муж. Погасив свет, она торопливо вышла из дома.

Ночь была сырая и ветреная, но госпожа Фриш, глотая холодный воздух, упрямо продвигалась вдоль тёмной, глухой улицы. «Иду! Иду!» – бесконечно повторяла она, и её грузное тело с каждым шагом становилось всё тяжелее и неуклюжее. Обхватив себя за плечи, она пыталась унять дрожь.

«Мадам, – спросили из притормозившего рядом автомобиля, – прокатиться не желаете?»

Лицо госпожи Фриш страшно побледнело, и она отвернула голову. Автомобиль, насмешливо прошумев шинами, сорвался с места.

«Но где же ты?» – подумала она о юноше из окна.

Перед ней зажёгся зелёный глаз светофора, а потом, немного выждав, густо покраснел. «Зелёный – можно; красный – нельзя! Живём, словно под светофором…» – подумала госпожа Фриш и повернула к дому.

Рука мужа была горячей и покойной, и госпожа Фриш, приподняв её, сладостно вздохнула и возложила её к себе на бедро. Сквозь жалюзи пробивались полоски утреннего света.

Господин Фриш встал с кровати, заботливо поправил на жене одеяло и вдруг заметил, что жена не спит, а смотрит перед собой остановившимися, наполненными влагой глазами.

– Что? – спросил он.

– Я – грешница! – проговорила она. – Я старая грешница!

– Нет! – проговорил господин Фриш, внимательно вглядываясь в глаза жены. – Нет!

– Я чуть было не пошла на красный свет… Мне на миг показалось, что… Я чуть было не пошла на красный свет…

– Во сне бывает и не такое! – заметил господин Фриш.

– Я видела в окне юношу…

Господин Фриш заботливой ладонью провёл по бледной щеке жены.

– Случается! – убеждённо сказал. Вспомнилась где-то прочитанная фраза: «Мужчины краснеют до шестидесяти, а женщины – до шестнадцати…»

Он снова посмотрел на толстые бескровные щёки жены и вдруг почувствовал, как его лицо запылало.

 

Измена

Перед тем как перечитать законченную рукопись, я отошёл от письменного стола – надо было придти в себя и успокоиться…

Взвизгнул телефон.

– Я жду, – сказала женщина, – а вас нет!

– Меня нет? – удивился я.

– Вчера в парке вы обещали, что сегодня мы вместе пообедаем! Вам расхотелось?

– Напротив, очень хочется!

– Почему же вас нет?

– О, господи!

– Что?

– Простите, но сейчас мне придётся кое-что подчистить!

– Именно сейчас?

– Такая у меня работа!

– Много мусора?

– Как обычно!

– Бедняга!

– Я – писатель!

– Это ужасно!..

– Вы так считаете?

– Это ужасно, когда писателям приходится перебиваться уборками!..

– Видите ли…

– Вижу!

– Понимаете ли…

– Разумеется!

– Но… Это чистки иного свойства…

– Что ж, поспешите с уборкой, и тогда мы сможем вместе хотя бы поужинать!

– Думаете, до вечера управлюсь?

– Как, и до вечера не…

– Этого нельзя знать никогда…

– Боже, вы такой чистюля?

– Нет, я – писатель!

– Знаете, я сейчас подойду к вам и помогу…

– Зачем вам?

– В этом деле женщины проворнее!

– Но… Бывает, что приходится и всю ночь…

– Я не ослышалась?

– Наверно, нет!

– Хотите сказать, что и поужинать вместе мы тоже не сможем?

– Возможно…

– Что там у вас – горы мусора?

– Пока не знаю… По утрам мне кажется, что отработал вполне чисто, а позже выясняется, что следует выгребать и выгребать…

– Кто же там так сорит?

– Сам… Кто же ещё?

– Сами?

– Такая у меня работа…

– Сорить?

– Так уж получается…

– Понимаю, вы – мазохист?

– Нет, я – писатель!

– Видимо, разница невелика?

– Видимо…

– А без изнурительных чисток вам не прожить?

– Без них – никак!

– Это ужасно!

– Мне нравится!

– Вам нравится заниматься чистками?

– Да! То есть, я пытаюсь довести свою работу до какого-то приличия…

– Даже если тратите на неё весь день и весь вечер?

– Порой и всю ночь…

– А как сегодня?

– Сегодня, думаю, всю ночь!

– Тогда приду к вам ночью!

– Но…

– Я женщина свободная… Я смогу…

– Мне, право, неловко…

– Зато, когда весь мусор выгребем, то сможем, наконец-то, вместе позавтракать! Почему вы молчите?

Я на минуту отвлёкся, раздумывая над вечной загадкой женского мышления..

– Почему вы молчите? – повторила женщина.

– Оставайтесь на месте, – прошептал я, – иду к вам!

– Когда?

– Немедленно!

– Выходит, мы сможем вместе пообедать?!

– А то что же ещё? – не понял я и, скользнув виноватым взглядом по рукописи, кажется, покраснел.

 

Женщина – не такая… мужчина – не такой…

Звонил хозяин дома для престарелых:

– Доктор Грин, завтра на работу, пожалуйста, не выходите!

– Меня увольняют? – спросил я.

– Временные меры… Повсюду бастуют, скверно с доставкой самого необходимого, неважно с пациентами, да и с…

– Доходами? – подсказал я.

– И с ними… Но всё это временно… Вы же знаете…

– Разумеется! – ответил я и опустил трубку.

Я послушал, как за окном шумел зимний ветер, а потом, когда к подоконнику опустилась тёмная наволочь неба, вдруг ощутил тоску. «Прогнать темень никогда не удавалось», – подумалось мне, и в тот же миг крупные дождевые струи суетливо забегали по стеклу окна.

Я отвернулся, взглянул на немую коробку телефона: «А что, если… Нет, пожалуй, нет…»

Зашёл в ванную комнату, решив наполнить ванну горячей водой.

«Всё временно…» – подумал я о немощных, уходящих из жизни людях, о длящихся более месяца забастовках, о звонке хозяина дома для престарелых, и снова о медицинской сестре Алисе, у которой был широкий нос и плохо причёсанные волосы.

Алиса снимала комнатку в доме напротив, а своего у неё не было ничего: ни семьи, ни постоянной работы, ни даже ванной… Как-то, стоя возле здания почты, мы немного разговорились, и она записала на клочке бумаги свой телефон. Я мысленно отметил, что у неё некрасивые руки.

Я посмотрел, как льётся из крана горячая вода, и, подумав, что у меня есть хотя бы своя ванна, вернулся к телефону.

– Привет, Алиса, это говорит доктор Грин!

– А, доктор!

– Ты чем-то занята?

– Сижу!

– Просто сидишь?

– Сижу на стуле и пытаюсь ни о чём не думать!

– И я… Я тоже пытаюсь… Тебе не холодно, Алиса?

– Терпимо! Правда, у меня небольшой насморк.

– Это ужасно! Насморк может привести к самым печальным последствиям…

– И даже?..

– И даже!..

Алиса немного помолчала, потом весело спросила:

– Доктор, как вы считаете, мой нос могут отрезать?

– Ни в коем случае!

– Но как же быть с моим насморком?

– Я уже принял меры!

– Приняли меры?

– Я приглашаю тебя к себе, в ванну!

– В ванну?

– А почему бы нет? Знаешь, когда за окном темень и дождь, то нет ничего лучше, чем…

– Но, доктор…

– Что, Алиса?

– Мне бы не хотелось, чтобы вы подумали, что…

– Что, Алиса, о чём я не должен подумать?

– Понимаете… Я женщина вовсе не такая…

– Конечно, Алиса! Ты женщина вовсе не такая… Так ведь и я мужчина вовсе не такой…

– Ладно, доктор, я подойду… Ради моего носа…

– Конечно, Алиса, подходи! Дверь я оставлю открытой…

…Алиса нагнулась, потрогала в ванной воду и, не глядя на меня, быстро разделась.

«Какая худая, – подумал я, – худая и некрасивая!»

– Вы только не подумайте, доктор… Я женщина не такая… – заговорила Алиса. – Знаете, доктор, когда жизнь столь несправедливая и когда приходится месяцами получать пособие по безработице, то иногда ты готов упрятать себя даже в ванне с водой… Знаете, доктор…

– Знаю!.. – я увидел, как от горячей воды и от пара раскраснелись её плечи, и подумал, что ничего об этой женщине не знаю и ничего знать не хочу. – В холодильнике я припрятал вино!

– Предлагаете пить вино? – спросила Алиса.

– Почему бы нет? – ответил я. – Мы сможем сидеть в ванной, наполненной горячей водой и пить холодное вино!

По лицу Алисы скользнула тень озабоченности.

– Доктор, я никогда не пила холодное вино в ванной.

– Когда жизнь такая несправедливая и когда приходится месяцами не работать, то… – я вышел на кухню, чтобы принести бутылку портвейна и два бокала.

– За что пьём? – спросила Алиса.

– Не знаю! Просто будем сидеть в горячей воде и пить холодное пиво.

Алиса пожала плечами. Она пила вино маленькими глотками, и её нос стал, кажется, ещё шире, а на её плече, чуть вздрагивая, весело перекатывались капельки воды. Наклонившись к плечу, я слизал несколько капель.

– Ты плачешь? – спросил я, заметив возле широкого носа Алисы слезинку.

– Нет, – сказала Алиса и закрыла глаза, – никогда!

Я молча взял из её руки недопитый бокал и поставил его на пол возле ванной.

– Я вам нравлюсь? – вдруг спросила Алиса.

– Не знаю, – признался я. – Над этим не думал.

– Думали! Вы знаете!..

– Что я знаю?

Алиса открыла глаза и проговорила:

– Вы знаете, что я вам не нравлюсь.

Я не ответил.

И вдруг Алиса спросила:

– Доктор, как вы считаете, сочувствием насытиться можно?

– Наверно! – сказал я. – Наверно, в какой-то мере…

– Вы так считаете?

– Да!

– И я – да! И я так считаю…

Я поднял голову. Под потолком покачивалось серое облачко пара.

– Отогрелась? – спросил я.

– Конечно! Мне, пожалуй, уходить пора… – Алиса одевалась так же торопливо, как и раздевалась.

Я подумал: «Всё, что ни скажу этой женщине, всё, что сейчас ни сделаю – всё будет походить на бессмысленный поиск цветка в поле, которое давно уж залито асфальтом».

Перед дверью Алиса резко остановилась.

– Поцелуйте меня, доктор! – сказала она.

Я поцеловал и спросил:

– Ну, как?

– Терпимо! – ответила она.

– Ты ведь не думаешь, что я…

– Нет, доктор, я не думаю, что вы…

– Так уж, Алиса!..

– Да, доктор, – Алиса коснулась дверной ручки, – так уж!..

 

Мальчики и девочки

Лихорадочно прижимаю лицо к подушке, опасаясь упустить сон о птицах, но сон вдруг исчезает, а, вместо него, возвращается боль в спине и постоянное напоминание о моей сиротливой жизни. Когда умерли родители, я этого не ощущал; ощущение сиротливости пришло позже, когда не стало моего сына. Он был замечательным парнем и чудесным сыном. Он был тридцать четыре года чудесным сыном. Когда самолёт с моим мальчиком разбился по пути в Индию, мы с женой пытались сделать такого же парня снова, но через два месяца опухоль сожрала у жены печень.

Проглатываю обезболивающую таблетку и иду на кухню, где у плиты возится мой квартирант Рон. У него сыновей нет, у него одна лишь дочь, которая живёт с мужем в Канаде. Лет сорок назад Рон учился в американском колледже и, играя в бейсбольной команде, славился тем, что был единственным белым и единственным евреем одновременно. Потом он много лет работал экономическим советником в крупной фирме по изготовлению сыров и вновь прославился, на этот раз тем, что сумел довести фирму до полного разорения.

– Привет! – говорю я Рону.

– Жри! – в ответ отвечает он и ставит передо мной тарелку с чем-то непонятным.

– Это мне? – уточняю я.

– Жри! – повторяет Рон. Всю свою жизнь он страдал недержанием: в юности – недержанием мочи, позже – спермы, а постоянно – недержанием языка. – Прожёвывать не обязательно!

– Выходит, мне подавиться?

– Если не можешь иначе…

Приподнимаю тарелку и сбрасываю её содержимое в мусорный пакет.

– Лучше выпьем! – предлагаю я.

И тут в дверях возникает Эвелина. Она живёт этажом ниже, и у неё тело беспредельной ширины.

– Мальчики, – сообщает она, – я влюбилась!

– Снова? – вздрагивает Рон.

– Что значит «снова»?

– Год назад ты влюбилась в усатого гитариста! – напоминает Рон.

– Я оставила его, как только обнаружила, что усы он подкрашивал…

– А полгода назад ты влюбилась в меня!

– Это была досадная ошибка…

– Вся твоя биография – это бесконечная цепь досадных ошибок…

– Мальчики, на этот раз моё сердце… – Эвелина, подхватив мою руку, кладёт её к себе на грудь. – Вот, убедитесь!..

– Колотится! – говорю я, долго не убирая руку.

– Я такая счастливая! – шепчет Эвелина, грубо сбрасывая с себя мою руку.

Рон, скорбно склонив голову, выдавливает из себя:

– Позволь выразить мое искреннее…

– Спасибо, мальчики! – говорит стоящий в дверях монумент. – Вечером спуститесь, пожалуйста, ко мне – я устраиваю смотрины… Кстати, будут девочки. Некоторые даже ещё свободны…

Мы низко кланяемся, и я мысленно пытаюсь определить размер Эвелининых трусиков.

– Ну, – говорю я, возвращая Рона к столу и доставая из буфета рюмки, – за дело!

Первая рюмка за то, чтобы ночи не казались нам такими длинными, а потом мы пьём за счастье Эвелины.

Вдруг Рон считает нужным сообщить, что любовь – это всего лишь то, что, случайно застряв в глазах, позже вытекает из той штуки, которая под животом.

– В твоих глазах, – замечаю я, – уже ничто, кроме соринок, застрять не может…

Горько улыбнувшись, Рон возглашает:

– Тебе пить, не закусывая, не следует…

– Мне не следует многое! – киваю я. – Особенно мне не следует по утрам просыпаться…

Рон отворачивает голову и задумчиво глядит в окно. Я наполняю рюмки снова.

 

* * *

Вечером мы спускаемся к Эвелине.

– Мальчики, знакомьтесь! – Эвелина подводит к нам своё последнее счастье.

Этот парень многие годы выдавал на почте заказные письма и бандероли, и теперь он, скорее всего, на пенсии.

– Очень приятно! – говорим мы с Роном.

– И мне! – пенсионер, изобразив на лице задумчиво-сладкую улыбку, наклоняет голову и почему-то прячется за Эвелину.

– Развлекайтесь, мальчики, присматривайтесь к девочкам!.. – говорит Эвелина и, нащупав у себя за спиной жениха, отходит с ним в сторону.

Возле окна, на сильно продавленном диване, сидят три девули. Две из них были, безусловно, изготовлены ещё в начале прошлого века, а третья – вероятно, во время всемирного потопа.

Мы с Роном занимаем стратегически удобную позицию – как можно ближе к столику с напитками – и наблюдаем за тем, как бывший работник почты пожимает гостям руки и сладостно улыбается.

– По-моему, он не из тех, кто читает газеты, – предполагаю я. – Человек, читающий в наш век газеты, улыбаться не станет…

Рон не слушает меня, он кивает на ту, которая из периода всемирного потопа.

– Девуля, – шепчет Рон, – не сводит с тебя свои катарактические глазки. Что бы это означало?

Я объясняю:

– У девочки изысканный вкус!

Рон широко раскрывает рот, собираясь, видимо, сказать в мой адрес какую-нибудь гадость, но я подзываю Эвелину и спрашиваю:

– Неужели ты всё ещё веришь в любовь?

– А вдруг!.. – шёпотом отвечает Эвелина.

– Да-да, – шепчу я тоже, – а вдруг!..

– Вот, малыш, знакомься! – говорит за моей спиной Рон.

Оборачиваюсь.

– Тамара! – говорит та, что из всемирного потопа. – Будем знакомы!

– Зачем? – спрашиваю.

– Тамаре очень хочется! – отвечает за Тамару Рон.

– Надо же такое! – вздрагиваю я.

– Надо очень! – уверяет меня Тамара, и в её голосе слышится волнение из прошлых веков.

Снова спрашиваю:

– Зачем?

– Пожить ещё! – объясняет Тамара, уводя меня в такси, а потом на свою кровать.

«Солнышко моё!» – шепчет Тамара, и тут началось…

 

* * *

…То, что началось, длилось двое суток. Потом был перерыв, потому что меня доставили в больницу «Тель ха-Шомер».

Доктор Шарф, выписывая меня домой, шепнул мне на ухо:

– Выбирай: либо твоё сердце, либо дама, с которой ты скатился посиневший…

Я не знал, что ответить, потому что в конце коридора стояла Тамара и, улыбаясь, махала мне ручкой.

Снова такси. Снова Тамарина кровать. Руки, которые меня раздевали, губы, которые говорили, говорили, говорили. Я силился понять, что хотелось Тамаре, и что хотелось мне.

– Мальчик мой, что бы ты хотел ещё? – спросила Тамара.

Я подумал о болях в спине, о бессонных ночах, о навете доктора Шарфа и, взглянув на потолок чужой комнаты, проговорил: «Пожить бы ещё… Ещё… Ещё…»