В окно видна наша улица, и я стараюсь не упустить прихода мамы.
По средам она уходит на кладбище, где, стоя над могилкой отца, немного плачет, а потом, немного поплакав, просто стоит, только больше не плачет.
Против кладбища у меня ничего такого нет, но уж очень досадно знать, что когда-нибудь переселюсь туда и я тоже… И ещё я знаю, что тем, кому переселиться туда ещё не пришлось, приходят на кладбище просить прощенье у тех, кому уже пришлось. Иногда я представляю себе, что мне уже пришлось, а над моей могилкой, низко опустив голову, стоит Лиза из пятого «д» и просит у меня прощенье; ради того, чтобы услышать, как Лиза, которая очень больно щиплется, выпрашивает у меня прощенье, я и взаправду готов на какое-то время умереть.
Моя мама говорит, что люди живут дважды: «до кладбища» и «после кладбища», а когда я замечаю, что «после кладбища» – это не жизнь, а смерть, то мама со мной не соглашается и говорит, что смерть – это тоже жизнь, только неожиданная и сильно лукавая.
Однажды я заметил, что мама, стоя над могилой моего отца, шевелила губами, словно с кем-то разговаривала, и тогда я спросил:
– С кем это?
– А ты не догадываешься? – ответила мама.
Я, конечно, догадался, но на всякий случай решил уточнить:
– Разве отец слышит?
– Думаю, что слышит!
Я покачал головой и сказал:
– Мне кажется, что ты всё это выдумываешь.
Мама отвернулась и всю дорогу до дома молчала.
Дома я поцеловал мамину руку и сказал:
– По телевизору передавали, что не надо печалиться, потому что всё на свете так или иначе проходит.
– Не всё… – сказала мама. – Проходит мелкое, а важное не проходит.
– Важное – это важно? – спросил я.
– Важное – это очень важно! – ответила мама.
Потом у себя в комнате я думал о жизни «до кладбища», а ещё я пытался выяснить для себя, что – «мелкое», а что – «важное», а потом мне стало стыдно за телевизор, оттого, что он, оказывается, говорит неправду.
«Замри!» – сказал я себе, чтобы прекратить грустить.