Она носила вышедшие из моды блузки, неумело румянила щёки и поедала в огромном количестве чеснок; он ходил в старом пиджаке и брился лишь в дни их свиданий, то есть, по понедельникам, четвергам, пятницам и субботам. Она убирала в чужих квартирах, нянчила чужих детей, гладила чужое бельё, поздно вечером возвращаясь в дом дальней родственницы, у которой снимала угловую комнату; он с рассвета простаивал в овощной лавке, а по вечерам – в воскресенье, вторник и среду – оставался дома при больном отце.
– Ты – прелесть! – говорил он, когда она на велосипеде приезжала в старый парк на холме.
– Ты – чудо! – отзывалась она, опускаясь рядом на «их» скамейку.
– Господи! – шептал он, вдыхая запахи румян, чеснока и окружавших скамейку кустов жасмина.
Взявшись за руки, они слушали, как кричат уходящие ко сну птицы, а иногда он говорил:
– Я помолюсь, попрошу у Него, и, рано или поздно, мы заживём вместе…
Она закрывала глаза и прятала лицо у него в ладонях, всегда помня о том, что его отец, после измены жены, поклялся, что ни одну женщину в мире к себе в дом больше не впустит.
Прощаясь, он прижимал её к себе, а потом издали смотрел, как она сворачивает к шоссе, и, как гонимая встречным ветром, вздувается на ней юбка. Оставаясь стоять в тишине, он думал о всякой всячине, а когда глаза уставали от мигающих вдали огоньков, медленно спускался вниз.
Иногда они заходили в ресторанчик, где за невысокую плату подавали домашнюю лапшу, кусок курицы и большой бокал холодного пива, а потом они поднимались в парк и, сидя на «их» скамейке, целовались так робко, словно были знакомы не четыре года, а лишь день-другой.
– Твои щёки из серебра, – говорил он, – и ещё волосы, и глаза…
– Это из-за луны, – смеялась она. – Ведь мы лишь при луне видимся…
– Под луной! – поправлял он, целуя её серебряные пальцы.
А день своего пятидесятилетия он решил отпраздновать втроём, но отец, узнав, что третий – женщина, лишь громко сплюнул себе под ноги и заперся в комнате. Плевок, словно выпавший на пол глаз, смотрел подавленно и тускло, и вдруг лицо сына исказилось гримасой – он впервые в жизни заплакал.
Когда же ему исполнилось пятьдесят пять, он повёл её в ресторан, где были большие зеркала и множество сверкающих под потолком ламп, однако, смущённые потоком непривычно яркого света, они решили подняться в «их» парк. Взявшись за руки, они шли неторопливо, даже торжественно, словно к алтарю поднимались, и он на ходу ласкал её небрежно причёсанные волосы, а она целовала его в ухо, и о том, что рано или поздно они будут вместе, больше не говорили.
Как-то, когда он не появлялся в парке целую неделю, она подумала, что, возможно, с его отцом совсем плохо или что, упаси Господи…
…Ветер царапал лицо и плечи, но она упорно крутила педали велосипеда, пока, наконец, сквозь синюю мглу не прорвался блеск синих окон. Прислонив велосипед к крыльцу постучала в синюю дверь. К порогу, держа на руках синего кота, вышел синий старик с пустыми глазами. Синий рот проговорил:– Мой сын семь дней бегал по улицам и бросал камни в Бога…– В Бога?– Он бросал камни, жалуясь на то, что к его молитвам Бог не прислушивается… Три доктора сказали, что у моего сына случилось что-то с душой, и тогда он ушёл…– Ушёл? Куда он ушёл?– Из жизни… А мне кота оставил. Сын его Наташей звал.– Если Наташа, то кошка, а не кот…– Кошку в доме я бы не терпел!– Знаю!Пустой глаз старика вдруг наполнился синевой, а синие руки сжали кота ещё яростнее.– А ты не Наташа ли?– Наташа!Старик шумно вздохнул, задумался и вдруг, засуетившись, шмыгнул за дверь. Вернулся с небольшой стопкой бумаг.– Перед уходом, сын передать наказал!…Луна, недвижно повиснув сбоку, услужливо осветила скамейку в парке, и по листкам бумаги забегали изумлённые глаза.«Все эти годы я писал жене и сыну, которых у меня не было… Была только Ты, и, выходит, что стихи писал Тебе… Они были единственной от Тебя тайной… Надеюсь, теперь, когда меня больше нет, Ты простишь…»Вздрогнули кусты жасмина, качнулась луна, с губ сорвались слова, каких никогда произнести не смела, и вдруг рука, упав на скамейку, принялась колотить по ней, а потом вдруг ласкать её… И снова стихи перечитала…
«В мыслях – мальчик,
В горле – ком.
Жизнь наша вместе —
Карточный дом.
Белое зарево,
Чёрный рассвет,
Мёртвое варево,
Голый скелет».
Измождённая, прижимая листки к груди, Наташа легла на скамейку, и её глаза смотрели незряче, лишне. Не ощущая жёсткости скамейки, Наташа уснула, и приснился ей чистый светлый домик, где посередине комнаты растёт куст жасмина, а на лужайке возле домика мальчик играет с котом Наташей.